Картинки моего бельцкого детства начала пятидесятых.

 О том , что скончался "вождь и учитель" товарищ Сталин, родителям сообщила хромая Эня, разносившая свежий хлеб в огромной холщовой торбе по еврейским домам нашего городка. Эти круглые, пышные, еще теплые буханки, верней, караваи с "косичкой" посередине, из белой муки, пользуясь перебоями с хлебом в госторговле, тайком выпекали предприимчивые евреи где- то на городском отшибе. Я отколупывал от каравая румяную "косичку" и тут же съедал.

Вкусней того хлеба я больше никогда в жизни не пробовал.

 Черная тарелка под низким потолком, которую бабушка называла "грагэр" (" тарахтелка"), потому что радиоточка эта никогда не выключалась и бодрствовала от утреннего до полуночного исполнения гимна страны, уже несколько дней как в рот воды набрала.

Даже наш соседский умелец, студент Фима Тумаркин, колдовавший накануне над ней, ничего не смог сделать. Наверное, сказал Фима, " тарелка" отслужила свой срок, и многозначительно поднял указательный палец к потолку. На стене рядом с радио висел в рамке двойной портрет мамы и папы, сделанный фотографом Филером в своем ателье возле старого кинотеатра "Люкс" в тот день, когда они поженились, за несколько лет до войны. Ростом мама была чуть выше папы, она рассказывала, что в момент съемки фотограф Филер пошел на маленькую хитрость - велел папе встать на детский стульчик, которого все равно было не видать, но зато на фото отец, как и положено мужчине, выглядел гораздо выше мамы.

 Два моих младших брата шумно возились возле теплой печки, не поделив найденные вчера во дворе пустые жестяные коробочки из- под обувной мази, от которых еще исходил специфический запах. Весть, которую вместе с хлебом пожилая, хромая Эня принесла в наш домик, притулившийся к самой старой акации общего двора, стала действительно новостью.   Бабушка прикрикнула на братьев и зачем- то достала с этажерки свой потрепанный, испещренный пометками молитвенник и, не раскрывая его, обратившись к маме, произнесла: - Аф а бэсэрн мэйлэх тор мэн нит бэтн, бэсэр вэт нит зайн.( Лучшего царя желать не следует, лучше не будет).   Летом 1940 года, когда в Бессарабию пришла новая власть и изгнала румынских бояр, жандармов и чинуш, этот "лучший царь" отобрал у несчастной вдовы крошечный виноградник. Бабушка жила тогда в Теленештах - благословенном большом местечке между Кишиневом и нашими Бельцами, откуда были родом и она, и ее отец, и отец ее отца, ( дальше следы ведут в Оргеев, Казанешты и другие бессарабские веси). Заодно с виноградником отобрали и приглядевшийся "советам" аккуратный домик из лампача ( небольших саманных блоков), в котором она пребывала в одиночестве после смерти мужа, благочестивого Бурэха, и приспособили под фельдшерско- акушерский пункт, чему местечковая голытьба была несказанно рада, потому что доктор Аврум Котлярчик наблюдал теперь их болячки не в белоснежном кабинете собственного дома, а аккурат в той комнате, где они жили с мужем, причем лечил не за леи, которые отменили, и не за диковинные советские рубли, а совершенно бесплатно. Еще не старая бабушка, которая тогда не была моей бабкой, потому что меня еще не было на свете, искренне радовалась и такому раскладу судьбы. Других, к примеру, как соседа Тудора Кожокару , сослали вон аж куда - в Сибирь! Объявили "кулаком" за то, что двумя дойными коровами и лошадью с подпругой владел, "ла колхоз пе дялул маре" - " в колхоз, что в широкой долине", ( слова из новой молдавской песни) вступить не захотел, так его, бедолагу, с женой, малыми детьми и старухой - матерью , как выражаются евреи, - "тиф ин дэр эрд фартрибн" ( " глубоко в землю загнали")!

 Через год, как только фашисты вошли в Молдавию, отца сразу взяли на фронт, но не отозвали затем в трудармию или в тыл, как поступили со многими другими бессарабцами, потому что не было у новой власти доверия к тому, кто прежде служил в армии румынского королевства, пусть и был без гроша в кармане - бедняк бедняком, собрат по рабочему классу, но ведь жил же со всеми по волчьим законам капитализма, и кто знает, что у него на уме. Прослужить все четыре года в пехоте, быть раненным всего лишь раз, а в конце войны - контуженным ,лежать безнадежным в медсанбате и, вопреки "еврейскому счастью", остаться в живых, чтобы после победы встретиться в родном городке с приехавшей из эвакуации мамой и прозвести меня на свет Божий, а затем и младших братьев - это ж как надо стараться выжить! Как и все, отец бросался в атаку с именем вождя на устах, Не то, чтобы он трепетал перед ним, он просто признавал в нем хозяина, как до него - русского царя, затем - румынского короля.Ведь должен же кто- то управлять страной, как правит, например, всем сущим Властелин Вселенной. Об этом еще в хедере своим сопливым ученикам драчливый ребе Элиэзер Котик часто напоминал. Из широченных галифе отец вытащил белый платок и аккуратно протер стеклянную рамку с заключенной в ней боевой грамотой с профилем Сталина. В пузатом казанке на медном примусе медленно варилась фасоль, и мама, приподняв крышку, ложкой достала фасолину, попробовала на вкус и произнесла: "Готово". Мама собралась к "модистке" - так она называла портниху Рухл, которая за недорого шила, а чаще перелицовывала кое- что из старой одежды. Рухл была вдовой, ее муж в последний год войны умер от малярии в эвакуации, в кишлаке под Самаркандом, Додик, ее сын,родившийся в этом же кишлаке, был старше меня на три года, учился в школе, играл на аккордеоне, а мне до учебы оставалось еще шесть месяцев, и я мечтал, чтобы это время быстрей наступило - мне тоже хотелось иметь, как Додик, холщовую сумку с учебниками, тетрадками и длинным пеналом.

 Мама натянула на меня пальто, перешитое той же портнихой Рухл из отцовской шинели, с воротником , переделанным из старой меховой муфты. Особенно я гордился золотистыми, с большими звездами, пуговицами, пришитыми к пальто. Во дворе , у дома акушерки мадам Гершензон, принимавшей участие в появлении на свет, наверное, половины детворы нашего города, двое дядек, приставив к стене деревянную лестницу, прикрепили над дверью красный флаг с черной лентой. Такой же флаг уже висел на фронтоне дома Тумаркиных.

 Наш домик со скособоченным крыльцом дядьки обошли стороной, видимо, потому что был ниже соседских, а мне так хотелось, чтобы и над нашей крышей реяло алое полотнище, пусть и с черной лентой. На улице, как обычно в этом месяце года, было сыро и слякотно, у прохожих были хмурые лица. На зданиях школы,банка и гастронома трепыхались, словно в праздники, красные стяги, только флаги эти были траурные. Стояла мрачная тишина, и только блаженный нищий Алекса - городская достопримечательность, которого дразнила несмышленная ребятня, размахивал длинной сучковатой палкой, служившей ему и посохом и средством защиты от бродячих собак и назойливых мальчишек. Алекса громко матерился по- молдавски, но на юродивого никто внимания не обращал. Почти всю витрину дежурной аптеки, куда мы по пути зашли с мамой, занимал портрет вождя, обрамленный черным бархатом. В этой "фармачии" - так на румынский лад родители называли аптеку - еще со старых времен служил провизором наш сосед - дядя Миша, муж акушерки Адели Гершензон, часто снабжавший маму и бабушку нужными лекарствами.

 Когда мы пришли к Рухл,ее сын Додик растягивал на своем немецком аккордеоне басы незнакомой мелодии. Мне она не понравилась, потому что была очень грустной, а я привык слушать по радио веселые, задорные песни. Через много - много лет я узнал щемящие звуки мелодии, которая из глубины столетий вместе с молитвой пришла в тот мартовский день. "Авину малкейну" ( " Отец наш, Царь наш!") - еврейская молитва, имеющая отношение лишь к одному Отцу - небесному.

 В тот день все так удивительно совпало... - Все, довольно! - сказала Рухл сыну. - одевайся потеплей - на улице холодный ветер. Забирай гостя с собой и поиграйте во дворе. Рухл была ровесницей моей мамы, ей было тоже чуть больше тридцати. Чтобы прокормить себя и сына,как я уже заметил, она занималась шитьем. Вот и сейчас , ожидая, пока Додик оденется, я увидал пришедшую к ней клиентку - рыжеволосую, худую женщину. Ничуть меня не стесняясь, она расстегнула блузку, примерила на себе готовый бюстгальтер. Глядя на меня в упор, женщина улыбнулась и даже подмигнула. Мама помогла ей сзади застегнуть бюстгальтер.

 Когда мы возвращались домой, мама рассказала, что рыжеволосую женщину зовут "Фейгэ - ди ройтэ" ( рыжая Фейга), и у нее двое малышей - мальчик и девочка, тоже рыжие, и что недавно от нее ушел муж, а потому теперь ее дети - сиротки при живом отце. Мне стало жалко рыжую Фейгу, брошенных отцом детишек, и я впервые за целый день расплакался.

 

ЗИСИ ВЕЙЦМАН

Беэр- Шева, Израиль.