Я, несмотря на возраст, всякие болячки и неимоверную занятость в связи с тем, что одновременно заканчиваю новый роман и продолжаю многотомную антологию русской поэзии за десять веков (!), на которую уже общим счетом ушло более сорока лет жизни, принял все-таки предложение израильского импресарио Германа Хазанова. Но его бы упорство не помогло, если бы я так сам не скучал по вашей уникальной стране. Я полюбил ее всем сердцем, и она стала неотъемлемой частью моей жизни.

Я был когда-то еще совсем молодым поэтом приглашен в израильское посольство на его закрытие в Москве после разрыва отношений – уже тогда посол, да и многие израильтяне хотели, чтобы я приехал.

Но многие люди вставали поперек, не только в СССР, но и некоторые израильские коммунисты – под предлогом того, что меня и мои стихи постараются «провокационно использовать».

Посольство чуть ли не билось лбом о стенку, но ничего не получалось. Вот меня и пригласили на печальное прощание – работники посольства раздавали гостям – в основном писателям, художникам, профессорам – книги по истории искусства, немножко пили, многие плакали, в том числе посол. В попытках попасть в Израиль не для отъезда навсегда, а для ознакомления с его кибуцами, которые меня очень интересовали как идеалиста-социалиста, с его историей, с героями его освободительной борьбы я прошел те же трудности.

Ко мне приезжал будущий переводчик моего будущего «Бабьего Яра», участник варшавского восстания в гетто Шломо Эвен Шошан – очаровательный князь Мышкин из кибуца, мы с ним подружились.

Словом, я понял на своей шкуре все прелести того, каково быть «отказником», и потому почувствовал как свою их трагедию – хотя мне не надо объяснять, как важны для каждого человека поиски родовых корней.

Потом на моих глазах происходило то, как унижали уезжающих, отбирая у них ордена, исключая из партии, что было для них глубочайше болезненно, ибо они получали эти награды за то, что спасали вместе с другими солдатами и офицерами советской армии будущие поколения от фашизма, в том числе и поколение шестидесятников.

Так созревал во мне «Бабий Яр», и стоило мне оказаться в 1961 году рядом с ним вместе с Анатолием Кузнецовым, я в ту же ночь написал стихотворение, изменившее многое в моей судьбе, и убедил Толю начать писать свидетельства очевидца. Я не думал о последствиях для самого себя – хотел только разломать заговор молчания, с пронзительной болью увидев вонючий мусор, сбрасываемый с грузовиков на десятки тысяч ни в чем не повинных жертв под землей. Я благодарен тому, что многие израильтяне продолжали стараться сделать все, чтобы я приехал.

Мне пришлось всерьез поговорить с Вильнером, и некоторые израильские коммунисты убедили его - к их и его чести - изменить точку зрения на мою поездку, и это решило все.

Я задолго до поездки не по опыту собственному, а по поэтической интуиции угадал еще в 1966 году, будучи в Ливане, что может случиться война и земля запылает. Я был на съезде писателей Азии в Бейруте – когда-то одном из самых красивых городов мира. Нас, писателей, повезли показать как туристский аттракцион гетто палестинских беженцев, чтобы мы посетовали на их нищету. Напротив гетто для туристов даже был построен роскошный туалет из, похоже, баальбекского мрамора с позолоченными, а может, и с золотыми ручками. Меня это потрясло своим лицемерием. Я

выступил на конференции с вулканной речью, что прежде всего надо благоустроить беженцев, дать им работу, а то может быть однажды, что нищета и безнадежность, демонстрируемая как на выставке, могут взорвать прекрасный город Бейрут. Помню, как известный ливанский поэт Адонис сказал мне – если бы это осмелился сказать кто-нибудь из нас, то нас бы разорвали на клочки. Мне тайком друг от друга жали руки, и многие другие арабские писатели…

Вот видите, сколько неизвестных для вас переживаний связывает меня с Израилем. Я с детства любил мирить людей, и мне иногда крепко доставалось, да и достается. Меня все время пытаются перетянуть на одну какую-то сторону, а я вот уж такой уродился, я на стороне всех, но никогда не на стороне фашизма, какой бы демократией он ни прикрывался иногда.

Так и в русско-украинском конфликте я принял единственную правильную позицию – прекратить кровопролитие безоговорочно и ни в коем случае не поддерживать слепо ни одну сторону.

Продолжая традиции шестидесятников в прошлом году, я дал в свои 83 года, меняя чуть ли не каждый день города, 28 концертов поэзии в переполненных залах с бригадой прекрасных артистов за 40 дней от Питера до и Владивостока, и 3 октября поездка завершилась невиданным даже в шестидесятых 6 часовым концертом.

Это было передано по первому каналу ТВ.

Это не хвастовство, а гордость, что даже в такие нелучшие времена поэзия все равно делает свое дело – объединяет людей, которые верят еще во что-то, а не только в бабло.

Я приезжаю в Израиль с моей женой Машей всего на 5 дней и хотел бы, чтобы эти дни были для меня днями счастья, когда я встречу стольких старых и новых друзей. И я хочу делать свое любимое дело – соединять людей.

Мира вам на вашей земле со всеми, кто живет у вас и рядом.
Мой любимый афоризм – из Эмерсона: «Любая стена – это дверь».

Не уставайте искать ее – и найдете.

P.S.

Когда я писал это письмо, в мир пришло известие об уходе писателя энциклопедического таланта Умберто Эко.
Его памяти я посвятил стихотворение «Краешек».

Я,
верный читатель Умберто Эко,
остался без близкого человека.
Он был мне по тайнам истории гидом,
и я,
недостойным узнать их,
не выдам.

Уходят с планеты последние гении,
и жизни их кажутся тоже мгновеннее.
Есть люди,
в чьих теплых глазах умирающих,
в истории видится выхода краешек,
Они только краешек нам показали,
и столькое все-таки не досказали.
И в стольких глазах,
на кострах догорающих
сгорел вместе с ними светящийся краешек.
Когда же,
ведя к нераспознанным тайнам,
тот краешек
все-таки станет бескрайним?!

Евгений Евтушенко, 22 февраля 2016