На этой неделе Израиль отметил одну из самых трагических годовщин своей новейшей истории – десятилетие уничтожения Гуш-Катифа, стыдливо названного «итнаткутом» («отделением»).

Как будто можно, назвав преступление вполне нейтральным словом, заставить забыть его суть – разгром 25 еврейских поселений силами израильской армии по решению израильского правительства, демократически одобренному израильским Кнессетом.
Погромом это, строго говоря, назвать нельзя: никто никого не убивал и не бил, перин и подушек не вспарывал, женщин не насиловал. Напротив, солдаты боевых частей, которых в течение полугода обучали, готовили и тренировали психологи, были научены безответно выслушивать любые обвинения изгоняемых поселенцев, подставлять свою грудь под слёзы желающих поплакать, выводить своих жертв из их обречённых домов, ласково обнимая за плечи, не обращать внимания на то, что среди изгоняемых «противников» были и солдаты, и офицеры своих же боевых частей, выносить из приговорённых синагог свитки Торы...
Правда, не всем солдатам это помогло: несколько из участников этой «операции» совершили самоубийство, некоторые попали в психбольницы, многим пришлось уйти из армии, не дослужив срока.

Неудивительно, что армия, боевой костяк которой так долго готовили к войне с собственными законопослушными гражданами, год спустя, когда разразилась неизбежная Вторая Ливанская война, оказалась небоеспособной и понесла страшные и бессмысленные потери.

Утверждаю, что война была неизбежной, потому что враг просто не мог упустить момента деморализации и раздробленности Израиля.
Намеренно не хочу сейчас касаться причин, почему  Ариэль Шарон принял тогда это решение – это тема для отдельной статьи. Но уже тогда, в преддверии преступления, немногие бесстрашные из высокопоставленных офицеров армии определяли его как безумное. Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы понимать, что сдача стратегически важной полосы Газы смертельному врагу Израиля обернётся превращением её в террористическую базу.

Почему же требовалось бесстрашие для такого заявления? Потому что каждый из говорящих правду знал, что, выступая против прославленного генерала Шарона, ставит жирную точку на своей карьере, а для этого порой требуется больше мужества, чем для героизма на поле боя.
Сегодня, когда уже даже самые крайние левые признают, что разгром Гуш-Катифа и вывод армии из Газы был ошибкой( ??), приведшей Израиль к состоянию перманентной войны и обошедшейся в миллиарды долларов и сотни человеческих жизней, бывший председатель Совета национальной безопасности Израиля генерал Узи Даян предлагает объявить день депортации евреев Гуш-Катифа днём национального траура, приравняв его к трауру 9 Ава.
В этом есть логика – не только потому, что наплевательски относившийся к еврейской традиции Шарон назначил депортацию на день траурного поста 9 Ава и лишь под общественным давлением согласился на день отодвинуть её.

Но подготовка израильской армии к выполнению этого преступного приказа и подавление общественного сопротивления ему, точнее, их кульминация – выпала именно на три недели накануне траура, называемые «меж теснин».
Это логично ещё в большей степени потому, что изначально траур 9 Ава был установлен Всевышним в результате «греха разведчиков», которых Учитель наш Моше послал посмотреть на страну Израиля накануне её завоевания, а они, вернувшись, напугали народ, ввергнув его в слёзы своим рассказом, что страна населена неодолимо сильным противником.

Тогда Всевышний и сказал, что плакал народ напрасно, но в наказание за неверие Он установит этот день – 9 Ава – как день национального траура, на который будут выпадать все трагедии еврейского народа во всех поколениях.
И как все наши страшные трагедии, происходившие в этот день, были следствием попытки народа уклониться от указанного Всевышним пути, так и трагедия Гуш-Катифа произошла в результате того, что народ – в массе своей – промолчал, позволив демократически избранному большинству принять решение, прямо противоречившее предвыборным обещаниям (84 депутата из 120 были избраны в Кнессет на платформе, отвергавшей уход из Газы).

Это молчание было в немалой степени результатом массированной промывки мозгов, на которую правительство Шарона не жалело никаких средств.
Эпизод, который мне вспоминается в этой связи, иллюстрирует настроения, царившие в тот период в израильских посёлках, непосредственно примыкавших к сектору Газы.
В преддверии разгрома Гуш-Катифа мы многократно возили туда группы русскоязычных репатриантов, чтобы они своими глазами увидели, что именно правительство вознамерилось уничтожить. Ведь приехавшим из «шестой части суши» сектор Газы представлялся чем-то сравнимым по удаленности с Дальним Востоком. Этим новым жителям страны, не знавшим ни её истории, ни географии, очень трудно было поверить, что судьба жителей Гуш-Катифа напрямую связана с их жизнями, что поселенцы своим присутствием охраняют их от арабских террористов. Поэтому они легко клевали на развернутую в прессе пропаганду за уничтожение еврейских поселений Гуш-Катифа и за вывод ЦАХАЛа. Основным мотивом было: с какой стати «наши мальчики» (то есть, солдаты ЦАХАЛа) должны рисковать своими жизнями ради обеспечения безопасности «этих разжиревших поселенцев». 
Ради выведения «наших мальчиков» из зоны опасности считалось вполне оправданным разорить и ограбить, лишив дома и работы, тысячи законопослушных и преданных граждан страны, за тридцать лет до этого откликнувшихся на призыв правительства и приехавших сюда «превращать пустыню в сад».
Когда очередной наш автобус подъезжал к КПП «Кисуфим», в него поднималась Мирьям Фрайман, наш местный экскурсовод. Экскурсоводом для групп русскоязычных репатриантов д-р Фрайман стала не просто потому, что говорила по-русски... 
Мирьям приехала в Израиль в 1990 г. из Украины, где проработала всю жизнь врачом.

Попав в Хайфу, она промаялась там несколько месяцев, не находя себе места, не понимая, где она и зачем. Спустя несколько месяцев приехала с экскурсией в Гуш-Катиф – и отказалась уезжать.

Просто послала кого-то за своими вещами. «Вот только здесь я поняла, куда я ехала, где моё место», – рассказывала она. Мирьям стала врачом Гуш-Катифа и проработала в этой должности вплоть до интифады: когда начались теракты на дорогах, она поняла, что здесь нужен не терапевт-диагност, а травматолог с военным опытом – и уступила свою должность коллеге. Спустя короткое время она и сама попала в теракт и чудом осталась жива, на всю жизнь сохранив в плече «на память» металлическую пластину, скрепившую раздробленную кость.
В Гуш-Катифе Мирьям вышла замуж за Яакова Фраймана, одного из создателей Неве-Дкалим. Яаков – уроженец Иерусалима, несколько поколений его предков жили в Эрец Исраэль задолго до возрождения государства. Подростком он успел повоевать против британцев в боевом подполье ЭЦЕЛь, был арестован, сидел в британской тюрьме. После возрождения государства стал одним из его скромных строителей и тружеников, был учителем и всю жизнь учил Тору. Женился на уцелевшей в нацистских лагерях Лее, матери его троих детей. Они жили в Пардес-Хане, где держали частный приют для трудновоспитуемых подростков (своего рода израильская колония Макаренко).
За 23 года до погрома они переехали в Гуш-Катиф – строить его и растить там детей и внуков. Свой дом в Неве-Дкалим Яаков построил своими руками.

Лея погибла в автокатастрофе за 10 лет до погрома и покоилась на кладбище Неве-Дкалим. Эта потеря, казалось, убила Яакова. Знакомство с доктором Мирьям спасло его. Он женился на ней, полюбив её за молодость, красоту души и влюблённость в Гуш-Катиф. Она возродила его к жизни, став ему подругой и соратницей и умудрившись сохранить в семейном доме дух Леи и уважение к её памяти, несмотря на своё очень явное и яркое присутствие, на свой активный и боевой характер.
В реальность планов правительства они не верили – просто потому, что по складу своего характера неспособны были поверить в реальность зла.
Мирьям водила наши экскурсии по Гуш-Катифу, где она знала каждый цветок и, казалось, была знакома с каждым жителем – взрослым и ребенком. Под конец она заводила нас в свой дом и знакомила с Яаковом. Трудно было поверить, что это пожилые люди: такой молодостью и духовной энергией, такой верой в человеческую доброту и в невозможность преступления они светились. Таким ухоженным был их заросший цветами красивый двухэтажный дом, завешанный по стенам картинами Мирьям (дар художника пробудил в ней Гуш-Катиф), таким спокойствием и уверенностью дышал он. Глядя на Яакова, похожего на слегка постаревшего ангела, действительно трудно было поверить, что у кого-то повернётся язык приказать ему покинуть свой дом, недавно отремонтированный после прямого попадания снаряда.
 

Снаряд тогда влетел в окно ванной комнаты, где Мирьям чистила перед сном зубы...

Вдруг в мозгу у неё вспыхнула мысль, что она забыла выключить что-то в кухне, она выскочила из ванной и побежала вниз, на первый этаж. Снаряд пролетел через ванную комнату, пересёк точку, на которой за минуту до этого стояла Мирьям, вылетел в открытую дверь и, миновав верхнюю часть лестницы, с которой Мирьям едва успела спуститься, врезался в громадное металлическое блюдо, висевшее на противоположной стене. Глубоко религиозный человек, Яаков в память об этом чуде сделал коллаж из осколков снаряда, под которым написаны были слова благодарности Вс-вышнему из псалмов Давида.
Мы подружились, и как-то Мирьям и Яаков пригласили меня провести с ними шаббат. Я с радостью согласилась. По дороге планировала заехать в ещё не привыкший к обстрелам Сдерот и завезти полученное из Америки пожертвование Рути З., молодой женщине, потерявшей в результате первого же обстрела своего единственного ребенка 3-летнего Афика и лишившейся ноги.

Уже в пути решила остановиться в промзоне Ашкелона, чтобы купить Мирьям и Якову что-нибудь вкусное.
Подойдя с покупкой к машине, я обнаружила под ней большую лужу. Сунула в лужу палец, понюхала: бензин. Подобранный по дороге молоденький солдатик в машинах ничего не смыслил. Была пятница, 3 часа дня. Все гаражи как раз закрывались. Большого выбора у меня не было: либо провести шаббат на парковке промзоны, либо попытаться доехать до Сдерота, где меня в любом случае, даже если не удастся починить машину, на улице не оставят. Высадив на всякий случай своего пассажира, я рванула в Сдерот, понимая, что могу взлететь на воздух от любой шальной искры, и вверяя свою жизнь Всевышнему. Моя молитва была, очевидно, услышана: я доехала до Сдерота и начала спрашивать у водителей машин, есть ли в их городе открытый в этот час гараж.

Естественно, всё было закрыто. Но в группе сидевших на какой-то завалинке таксистов, посовещавшись, вспомнили, что есть некий «хапер» (умелец), который работает в своём дворе, шаббата не блюдет и чинит всё – от самовара до космического корабля. Фамилии его они не помнили, адрес указали по схеме «прямо – налево – направо, а там спроси».
Каким-то чудом я нашла его. Трое с бутылками пива в руках играли в карты за столиком возле дома. Я объяснила свою проблему и, замирая, спросила, может ли кто-то из них мне помочь. Из-за столика встал высокий лохматый мужик в грязной майке, похожий на уличного разбойника, и повелительным жестом приказал мне заезжать во двор за домом, куда вела тропинка шириной с половину машины. Поняв, что этот трюк мне не осилить, я посмотрела на него, и он всё понял. Так же молча, жестом, он приказал мне выйти из машины и, сев за руль, без всяких затруднений провёл её через это игольное ушко. 
Зайдя следом за машиной во двор и оглядев его, я поняла, что «чинит все» – это, возможно, не гипербола. Огромный двор был завален более или менее крупными запчастями самой разнообразной техники. Взгляд выхватывал телевизоры, холодильники, стиральные машины, автомобили, кухонные комбайны... Не было там только самого простого стула. И я стала стоя наблюдать за действиями своего спасителя, который тем временем вполне по-советски сунул под мою развалюшку кусок картона и улегся на него «обследовать больного». Через пару минут он вылез и сообщил диагноз: ничего страшного, порвалась трубка, ведущая от бензобака к мотору. «Странно, что ты доехала», – спокойно сказал он, впервые взглянув на меня с любопытством. – За час могу починить». До шаббата оставалось два с половиной часа. Поняв, что к Рути придётся заезжать уже после шаббата, я кивнула. «Спаситель» снова скрылся под машиной, а я осталась стоять рядом.
Не прошло и пяти минут, как рядом со мной появилась троица молодых людей, своим видом и манерами напоминавших моего «разбойника». Только стрижены они были под панков и выкрашены в странные цвета. Они медленно обошли машину, внимательно читая мою коллекцию антиправительственных наклеек, после чего удивлённо уставились на меня, пытаясь понять, что это за странная птица к ним залетела. Потом один из них ткнул пальцем в значок у меня на груди с изображением Йеонатана Полларда за тюремной решеткой и лаконично спросил: «Это кто?» Им было странно, что такая с виду приличная дамочка носит значок с изображением явно сидящего в тюряге парня. Я так же лаконично ответила: «Йеонатан Поллард». «А кто он тебе?», – последовал вопрос. «Брат», – ответила я и, перекрывая понимающее «Ааа», тут же без паузы добавила: «И вам тоже». Глаза удивленно раскрылись: «Это как это?»
Завязка была достаточной, чтобы объяснить, что сделал для Израиля Поллард и почему всем израильтянам он брат, пострадавший ради нашей защиты. Кореш, значит. 
Реакция была неожиданной: «Принеси ей стул!», – приказал старший среди них. Из дома был вынесен хороший и чистый стул, с которого старший на всякий случай ладошкой смахнул несуществующую пыль. Не успела я сесть, как последовал следующий вопрос: «А что ты тут делаешь?»
Это был повод для «лекции» на более близкую для них тему: предстоящее размежевание и почему нельзя его допустить. Рассказав, что еду на шаббат к жителям Гуш-Катифа, которых правительство готовится выгнать из их домов, чтобы отдать освобождённую от евреев территорию арабам, я объяснила, что сейчас арабы обстреливают минами и самодельными ракетами жителей Гуш-Катифа, но как только их выкинут, они примутся за Сдерот и другие ближние городки и мошавы. Тогда нынешние редкие обстрелы покажутся им детской игрой. 
«Половина страны борется против этого, а половина сидит на диванах перед телевизором. Решение за вами – вы не должны допустить армию в Гуш-Катиф, нужно просто выйти и перекрыть своими телами шоссе, отделяющее Сдерот от сектора Газы», – резюмировала я. (Этот призыв базировался на мнении армейского командования, что если 100 тысяч жителей выйдут на защиту Гуш-Катифа, «размежевание» осуществить не удастся.)
Никогда ещё меня не слушали так напряженно и внимательно. И снова реакция была на самом практическом уровне: «Принеси ей чаю!» «Ты какой чай любишь – с ментой или с луизой?» – это уже ко мне. С чаем прибыла тарелка с пирогами, но тут старший решил, что это не дело: «У неё же не три руки». И меня повели в дом, кухня которого открывалась во двор. Там, видя мои колебания, меня уверили, что всё кошерное.
За чаем я спросила их, знают ли они Рути. Её знают все в городе, ответили мне: такого несчастья здесь ещё не было.

«А зачем она тебе? Она ж наша, марокканка». «Везу ей пожертвования от американских русскоязычных евреев». Повисло долгое молчание: мои гостеприимные хозяева переваривали информацию. Было буквально слышно, как скрипят извилины. И прозвучал вывод, который мне много раз уже приходилось слышать и предстояло, к несчастью, слышать еще много раз в последующие годы: «Так что ж выходит, что мы евреи – и вправду братья?»
За разговорами и пирогами незаметно проскочил час, и лохматый «разбойник» – отец семейства открыл дверь с сообщением, что машина готова, можно ехать. Расплатившись, я помчалась в Гуш-Катиф, чтобы успеть к шаббату, планируя вернуться в Сдерот следующим вечером.
Но, как гласит пословица, если хочешь насмешить Б-га, расскажи ему о своих планах.

Подходил к концу замечательный шаббат у Фрайманов, с великолепной молитвой в синагоге, построенной в память о разрушенном Ямите, с визитами к многим замечательным людям – создателям этого рая, с рассказами о прошлом – их и моём. Я уже планировала в уме обратную поездку и заезд в Сдерот, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Кроме сирены, по поселку проехали военные машины с громкоговорителями, из которых несся приказ всем жителям закрыться в своих домах и не высовывать носа вплоть до нового оповещения. Вокруг начали раздаваться звуки рвущихся снарядов. Новое оповещение явилось через час с небольшим: все дороги вокруг Гуш-Катифа перекрыты в связи с атакой террористов, никто никуда не едет. Прошёл ещё час, и стало ясно, что даже если налёт прекратится, ехать в Сдерот уже поздно. Придётся остаться на ночь в Гуше. Мирьям предлагала мне лечь в салоне на первом этаже, защищённом бетонным перекрытием, так как спальни на втором легко проницаемы для ракет. Но поскольку сами они легли в своей обычной комнате, я решила, что и я могу спать там, где накануне. Спала я, как младенец, как человек с чистой совестью, которому всё равно больше нечего делать. Утром Мирьям рассказала мне, что всю ночь считала взрывы, волновалась за меня, и что много снарядов упало вокруг дома, а всего на Неве-Дкалим и близлежащие поселки за ночь упало не менее сотни снарядов.
После завтрака я уехала, так как дороги открыли, а Фрайманы остались жить своей обычной жизнью, которой оставалось немногим более двух месяцев.
Конечно, моя сдеротская «лекция» пропала втуне: никто не вышел перекрывать армии путь к Гуш-Катифу. Жители периметра Газы не понимали, что их ждёт, а трагедия изгнанников их не волновала.
Гуш-Катиф не сопротивлялся, потому что до последней минуты верил в защитную силу добра.
В Гуш-Катифе происходило множество чудес. Их творили люди, жители этого райского уголка, своим духом, своей верой. Но самое главное чудо так и не произошло: окаменевшие в результате работы армейских психологов сердца не забились, в них не пробудилось понимание того, что преступление, совершённое по приказу, не перестаёт быть преступлением.
Солдаты пришли в дом к Фрайманам, много солдат, еврейских мальчиков и девочек, некоторые из которых плакали, когда Мирьям рассказывала им о расстрелянных в Украине родственниках и о том чувстве любви и дома, которое впервые испытала только здесь, в Гуше. Но приказ выгнать двух стариков они всё-таки выполнили...
Могилу Леи выкорчевали, как и могилы других, покоившихся на кладбище Гуш-Катифа, среди них солдат и офицеров ЦАХАЛа, погибших при защите страны. 
Яакову пришлось пережить вторые похороны жены. Он держался ещё, этот гордый человек. Когда их переселили в тесную комнатку заштатного отеля в Иерусалиме, он не позволял даже говорить, что это изгнание: «Как можно говорить об изгнании, когда мы в Иерусалиме?!» И всё же оранжевый магендовид он с одежды не снимал. Его вера в обещание Всевышнего осталась непоколебимой. Даже когда по телевизору показывали сожжённые арабами синагоги Гуш-Катифа. Но вера в людей, в их способность откликаться добром на добро, была сломана.
Он умер через полтора года после погрома, не дожив до переезда в предоставленный им караван в одном из временных посёлков изгнанников Гуш-Катифа.
Одна из главных доктрин иудаизма: «Все евреи ответственны друг за друга».
Она верна как для верующих, так и для тех, кто ни во что не верит.
За всё мы расплачиваемся всенародно. В том числе и за непротивление злу.

*********

статья написана 5 лет назад и называется  ГУШ-КАТИФ: 10 ЛЕТ ПОСЛЕ ПОГРОМА.
Автор - Элеонора ШИФРИН.
 

и уже не удивляемся мы, что НИКТО не ответил за ЭТО...