Город в северной Молдове

Четверг, 28.03.2024, 18:20Hello Гость | RSS
Главная | кому что нравится или житейские истории... - Страница 41 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 41 из 41
  • «
  • 1
  • 2
  • 39
  • 40
  • 41
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
кому что нравится или житейские истории...
ЗлаталинаДата: Суббота, 30.12.2023, 14:06 | Сообщение # 601
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 227
Статус: Offline
да уж... на свою голову уродище создали.
 
smilesДата: Пятница, 12.01.2024, 15:08 | Сообщение # 602
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 225
Статус: Offline
Нормальные люди, кроме советско-российских НИ ЗА ЧТО НЕ ПОВЕРЯТ !
А ЗРЯ !..
 Юрий Гиммельфарб

В годы, когда страна развитого социализма семимильными шагами двигалась к построению коммунизма, в городе Самаре (который тогда назывался Куйбышев) в простой семье с распространённой русской фамилией Рабинович родился мальчик, которого назвали красивым
библейским именем Моисей. Соседи и воспитатели в детском саду называли его Мишей или Мишенькой, но друзья и родители звали его Моня.
Папа Мони, Израиль Лейбович был лучшим в городе зубным техником, а мама, Софья Львовна – врачом-гинекологом. Как и положено в еврейской семье, родители обожали Моню и вкладывали в него все, что только возможно, надеясь, что он продолжит семейную традицию и (как и положено в обычной советской еврейской семье) изберёт медицинскую карьеру.
Но сам Моня с детства мечтал стать военным лётчиком – как Юрий Гагарин. А, поскольку Моня был умным мальчиком, то понимал, что для достижения его Великой Цели необходимо тщательно подготовиться. А что главное для лётчика? Кроме специального образования — это знание английского языка и тренированный вестибулярный аппарат.
Поэтому Моня в 15 лет (!) окончив школу с золотой медалью, прекрасно говорил по-английски и, плюс ко всему, имел звание кандидата в мастера спорта по спортивной гимнастике.
И вот с этими регалиями Моня, не сказав родителям ни слова, отправился в районный военкомат, где вежливо попросил выписать ему направление в Оренбургское военное училище лётчиков, поскольку именно там учился первый космонавт планеты Юрий Гагарин.
В военкомате вежливо выслушали Моню, но с огорчением развели руками: в военные училища в Советском Союзе принимают только с 17 лет и порекомендовали поступить в гражданский ВУЗ, а также – на всякий случай! – пройти обследование у психиатра.
Искренне поблагодарив добрых советских офицеров за мудрый совет, Моня отнёс документы в КуАИ (Куйбышевский авиационный институт). Решение Мони было простым и логичным: для того, чтобы приблизить достижение его Великой Цели, следует учиться в близком по профилю учебном заведении...
 Израиль Лейбович и Софья Львовна немного огорчились такому выбору – но препятствовать не стали. В конце концов, рассудили родители, какая, в сущности, разница, кем станет их сын: великим врачом или великим инженером?
Но у Мони были свои планы на жизнь. Поэтому, окончив два курса КуАИ и достигнув желаемого семнадцатилетия, он объявил родителям, что забирает документы из ВУЗа и едет осуществлять свою Великую Цель: поступать в Оренбургское военное училище лётчиков, поскольку именно там учился первый космонавт планеты Юрий Гагарин.
Родители были в шоке и всячески отговаривали Моню. При этом – дабы не травмировать ребёнка! – прозрачно намекали ему на то, что в СССР в военное училище лётчиков он вряд ли поступит.
Однако Моня был полон решимости осуществить свою Великую Цель и, забрав документы из КуАИ, он прибыл в Оренбург, где выложил перед изумлённой приёмной комиссией военного училища все свои документы (к которым, к слову, за минувшие два года прибавилось звание мастера спорта) плюс зачётку КуАИ со всеми пятёрками и попросил внести его в список абитуриентов.
Посмотреть на двухметровое еврейское чудо, возжелавшее в СССР стать военным лётчиком, сбежалась вся приемная комиссия, дабы своими глазами убедиться, что это не розыгрыш. Председатель приемной комиссии, обретя дар речи, не взял на себя ответственность за принятие столь непростого решения и лично отвел Моню к начальнику училища.
Вникнув в суть дела и, глядя в честные глаза Мони, начальник училища вежливо поинтересовался: есть ли у будущего аса советских ВВС справка от психиатра?
Данный вопрос не вызвал у Мони никаких отрицательных эмоций, а, напротив, показался вполне закономерным и логичным: ну, в самом-то деле, не допустят же абы кого до штурвала боевой машины?! У лётчика должно быть отличное психическое здоровье – это же ясно даже младенцу!
Посему Моня, помня мудрый совет, который два года назад ему дали в военкомате, вытащил справку от психиатра (а заодно и результаты прохождения медкомиссии, свидетельствующие об отличном здоровье) – и предъявил начальнику училища.
Седой, умудрённый опытом боевой лётчик, долго убеждал Моню отказаться от этого решения и прозрачно намекал на то, что в СССР в военное училище лётчиков он вряд ли поступит и
настоятельно рекомендовал вернуться в родной КуАИ.
Но Моня, с одной стороны, будучи движим своей Великой Целью, а, с другой стороны, решив, что его проверяют на силу характера (а для боевого лётчика характер – первое дело), проявил непокобелимость и настоял на участии в непростом конкурсе на право стать курсантом
Оренбургского военного училища лётчиков, где учился первый космонавт планеты Юрий Гагарин.
Начальник училища подумав, что, видимо, народная молва о том, что все граждане Страны Советов, носящие фамилию Рабинович, умные, несколько преувеличена, с огорчением вздохнул и дал «добро».
Моня готов был расцеловать седого полковника, но не сделал этого, поскольку, с его точки зрения, подобная фамильярность была бы нарушением субординации и не по уставу (а Моня уже мысленно ощущал себя офицером Советской Армии). Поэтому он  вытянулся в струнку по стойке «смирно» и гаркнул:
— Благодарю, товарищ полковник! Оправдаю Ваше высокое доверие! Разрешите идти?
Полковник безнадёжно махнул рукой и Моня, браво выполнив команду «кругом», строевым шагом вышел из кабинета, провожаемый взглядом полковника, полным вселенской тоски и грусти.
… О том, что по результатам приёмных экзаменов Моня не увидел себя в списке принятых, полагаю, говорить нет необходимости.
Огорчённый Моня сел на лавочку и задумался о причинах своего провала.
Поразмышляв немного, он пришёл к выводу, что для поступления ему необходимо отслужить в Советской Армии. Но поскольку ему всего 17 лет, то необходимо ещё год проучиться в КуАИ – а потом пойти в военкомат.
Такой вывод показался ему вполне логичным и он вернулся в Куйбышев, где восстановился в КуАИ...
Родители были без ума от счастья и надеялись, что теперь-то ребёнок образумился и их тревоги позади. Однако, спустя год, Моня, сдав летнюю сессию досрочно, заявил родителям, что забирает документы из КуАИ и идёт служить в армию – причём в ВВС.
Софья Львовна плакала, пила сердечные капли, укоряла Моню, что он разбивает сердце мамы и хочет сделать её сиротой – а в довершении всего пеняла Израилю Лейбовичу, что во всём виноваты гены его родственников, ибо это в них Моня уродился таким шлемазлом. Сам же Израиль Лейбович листал свою записную книжку в поисках телефона военкома, а заодно – на всякий случай! — лучшего психиатра города Марка Абрамовича Кацнельсона.
Впрочем, Моня, как всегда поступил по-своему: заверив родителей, что всё будет хорошо, он с документами явился в военкомат пред ясные очи военкома.
Военком, пожилой полковник, услышав фамилию Мони, прежде всего, поинтересовался, не является ли тот родственником самого Израиля Лейбовича Рабиновича. Услышав утвердительный ответ, военком широко улыбнулся, предложил Моне присесть и вежливо поинтересовался: чем он может быть полезен сыну столь уважаемого человека?
Услышав подробный рассказ Мони о его планах на жизнь и сагу про его Великую Цель, полковник вначале аккуратно поставил на место отвисшую челюсть, которая в свое время была мастерски сделана Израилем Лейбовичем, а потом поинтересовался: есть ли у Мони справка от психиатра? Моня, будучи готов к такому вопросу, привычным движением любезно протянул военкому справку, составленную по всей форме.
Удостоверившись, что справка подлинная, военком несколько секунд собирался с мыслями, а потом, воровато оглянувшись по сторонам, полушёпотом сказал Моне, что исключительно из безмерного уважения к Израилю Лейбовичу он может устроить Моне службу в спорт-роте в самой Москве.
— Не надо, – вежливо, но твёрдо сказал Моня. – Прошу направить меня в ВВС.
Услышав такой ответ, полковник хотел попросить у Мони справку от психиатра, но, вспомнив, что сегодня он её уже видел, не нашёл, что сказать и молча глядел на Моню: примерно так папуас смотрит на экран телевизора и считает, что там засел злой дух.

Обретя дар речи, полковник долго убеждал Моню в ошибочности его воззрений, но, не добившись успеха, обречённо махнул рукой и обещал посодействовать. Моня возликовал, вытянулся в струнку по стойке «смирно» и гаркнул:
— Благодарю, товарищ полковник! Оправдаю Ваше высокое доверие! Разрешите идти?
Полковник махнул рукой и Моня, браво выполнив команду «кругом», строевым шагом вышел из кабинета. Полковник снова воровато оглянулся, после чего перекрестился.…
Первые три месяца в учебке показались Моне подлинным праздником жизни. Ибо, с его точки зрения, он наконец-то сделал важный шаг к осуществлению его Великой Цели и осваивал важную воинскую специальность техника. Прибыв в воинскую часть (которая, кстати, находилась в Дальневосточном военном округе), Моня в первый же вечер был приглашён после отбоя в каптерку для беседы со старослужащими. Что, с точки зрения Мони, было, безусловно, логично: ведь надо же знать, с кем ты будет переносить все тяготы и лишения воинской службы... 
Услышав подробный рассказ Мони, про его регалии (к коим прибавился знак специалиста 1 класса), а также сагу про его Великую Цель, «дедушки» переглянулись, на всякий случай, отодвинулись подальше и спрятались за широким туловищем заместителя командира взвода сержанта Талалаева, который был знаменит тем, что умел жонглировать пудовыми гирями...
Сержант Талалаев, наморщив свой могучий ум, для начала поинтересовался, есть ли у Мони справка от психиатра. Моня привычным отточенным движением достал из кармана гимнастёрки заветную справку, протянул её сержанту и остался стоять по стойке «смирно». Все «дедушки» посмотрели на справку, деликатно вернули её Моне и стали молча переваривать услышанное.
Первым пришел в себя Талалаев. Он выдохнул, хлебнул чай из кружки  и ласково произнёс:
— Ну, ты это… Иди, сынок…
… Окончательно добило «дедушек» следующее утро, когда на зарядке Моня на одной руке подтянулся на турнике столько раз, сколько на двух руках не подтягивались все старослужащие роты вместе взятые. Правда, зарядка закончилась нештатной ситуацией: в части была объявлена тревога. 
Моня возликовал, представляя себе, что наконец-то он увидит настоящие боевые самолёты, что, безусловно, станет важным шагом к осуществлению его Великой Цели. Однако всё пошло не по его сценарию: всю роту вызвали в казарму, посреди которой красовался весь бомонд части. В центре стоял майор-особист, держа в руках какую-то книгу и тетрадку.
Дело в том, что в отсутствие солдат командир роты вместе с дневальным решили устроить шмон тумбочек на предмет запрещённого (что в Советской Армии – дело обычное). Всё было нормально до тех пор, пока не дошла очередь до тумбочки Мони. Вместо привычных писем из дома или кулька конфет, ротный извлёк на свет божий… учебник по аэродинамике для ВУЗов! И вдобавок конспект лекций по дисциплине «Теоретические основы
радиоэлектроники»!
— Чья тумбочка? – грозным шёпотом спросил майор-особист.
Моня строевым шагом вышел вперед и молодецки доложил, что тумбочка со всем содержимым принадлежит ему.
— Только осторожнее, товарищ майор, — предупредил на всякий случай Моня. – Там в конспекте некоторые страницы выпадают: не потеряйте, пожалуйста.
После этих слов, вся рота, на всякий случай, отодвинулась от Мони подальше и приготовилась к худшему.
— Ну что, боец, — зловеще сквозь зубы процедил майор-особист, буравя Моню глазами. – Пойдём со мной…
… В кабинете Моня долго, но тщетно пытался объяснить майору тонкости аэродинамики, базовые принципы теоретических основ радиоэлектроники и сагу про свою Великую Цель. При этом он искренне изумлялся, что такой высокопоставленный офицер не может понять столь элементарные вещи.
Майор смотрел на Моню и, в свою очередь, также не мог понять: или начальство под него копает, прислав именно Моню во вверенное ему подразделение – или справка от психиатра нужна уже ему самому.
-Ладно, ступай, боец, — зловеще, как учили, процедил майор, когда допрос Мони завершился.  – Пока свободен…
— Разрешите забрать? – спросил Моня, глядя на майора честными глазами и протянув руку к своим сокровищам.
— Не разрешаю, — железным тоном ответил майор. – Мы всё проверим. Свободен.

…Спустя пару дней сержант Талалаев приказал Моне постирать его х/б. Сверх всякого ожидания Моня не нахмурился, не стал задавать дурацких вопросов (как это делали другие «духи»), а, напротив, вытянулся в струнку, приложил руку к пилотке и отрапортовал:
— Благодарю за доверие, товарищ сержант! Разрешите выполнять?
Талалаев вытаращив глаза только и смог пролепетать «разрешаю».
Однако тут же отменил своё приказание и поинтересовался причиной подобного рвения. На что Моня доложил товарищу сержанту, что для достижения его Великой Цели ему жизненно необходимо знать службу до мелочей. А поскольку (как общеизвестно) у боевого лётчика форма должна выглядеть безукоризненно, Моне необходимо освоить эту науку – и он благодарен сержанту Талалаеву за предоставленную возможность.
… Все «дедушки» роты сбежались в расположение, дабы своими глазами лицезреть это шоу. После завершения операции Моня разложил перед «дедушкой» идеально выстиранное и выглаженное х/б с подшитым подворотничком плюс надраенные до зеркального блеска сапоги. Не веря своим глазам, «дедушки» тщательно проверили форму Талалаева и завистливо причмокнули, поскольку форма в довершение всего благоухала не солдатским мылом, а импортным стиральным порошком, которым предусмотрительная Софья Львовна снабдила ребёнка.
Но на этом шоу не закончилось, Моня попросил разрешения у товарища сержанта обратиться к нему. Получив разрешение, вытащил из кармана гимнастерки бумагу и протянул её сержанту Талалаеву. Это был рапорт на имя заместителя командира взвода с просьбой допустить его к испытаниям по стирке х/б на время, чистке туалетов, уборке кроватей и оформление дембельских кителей. С
последующей сдачей экзамена на звание «черпака». 
Для уверенности в положительном решении его важного вопроса Моня попросил разрешения угостить товарищей «дедушек» мешком с домашними пирожками Софьи Львовны: ни в коем случае не в качестве взятки, а исключительно для укрепления боевого содружества...
«Дедушки» молча смотрели на Моню с отвисшими челюстями. Первым пришёл в себя сержант Талалаев и пообещал объявить своё решение, а пока Моня может быть свободен. Моня вытянулся в струнку, поблагодарил товарища сержанта и отправился в казарму.
Вечером «дедушки» после отбоя собрали в каптерке Великий Народный Хурал и долго разбирали рапорт Мони и единогласно пришли к выводу: как общеизвестно, все советские граждане, носящие фамилию Рабинович, очень богатые и очень хитрые – значит, Моня подделал свою справку от психиатра или, как минимум, купил. Однако так же единодушно они пришли к выводу, что Моня – «правильный дух».
Впрочем, данное развлечение показалось «дедушкам» весьма интересным. Посему сержант Талалаев наложил на рапорт Мони резолюцию: провести обучение в течение трёх месяцев с последующей сдачей экзамена перед экзаменационной комиссией, председателем которой он назначил себя, а членами комиссии — рядовых Дроздова и Барышева.
…Слух о предстоящем испытании облетел всю воинскую часть. На экзамен сбежались все «дедушки» полка. Правда, всё чуть не сорвалось из-за появления в расположении командира роты капитана Слепцова, который был известен, как непримиримый борец с дедовщиной.
Увидев старослужащих с секундомерами, а также Моню, который со счастливой улыбкой стирал х/б всей роты, предъявлял дембельские кителя, дембельские альбомы и драил сортиры, Слепцов затребовал объяснений. Но Моня вежливо попросил товарища капитана не мешать процессу и в качестве доказательства предъявил рапорт с резолюцией товарища сержанта. Комроты на несколько минут лишился дара речи, а когда усилием воли вернул себе способность говорить, то поинтересовался: есть ли у Мони справка от психиатра.
Моня привычно протянул товарищу капитану справку, но вдобавок попросил его поставить подпись под экзаменационным листом, в котором были только отличные оценки по каждой вышеупомянутой дисциплине, а также под сертификатом о производстве Мони в звание «черпака».
… После этого случая служба Мони потекла, как по маслу. Начальство не могло нарадоваться на смышлёного, физически развитого бойца, который, в отличие от сослуживцев, не дурил, не безобразничал, а всё своё свободное время проводил возле боевых машин. Моня отказывался от увольнений, теребя офицеров и техников, требуя рассказать ему все премудрости военной науки. А когда за отличие в боевой и политической подготовке капитан Слепцов объявил Моне, что ему предоставляется отпуск, то Моня попросил вместо отпуска разрешить ему всего один раз совершить с ним полёт на учебном истребителе: в качестве курсанта.
Капитан хотел было ответить привычным отказом, но взглянув в чистые глаза Мони, в которых яркой звездой светилась его Великая Цель, не решился отказать и пообещал переговорить с комполка, особистом и замполитом.
Слепцов был не только ярым противником дедовщины: он был ещё и человеком слова, так что через неделю он объявил Моне, что командование разрешило ему взять Моню в качестве условного курсанта в тренировочный полёт на учебном истребителе. С одним условием: во время полета Моня не будет ничего трогать.
… В тренировочный полёт Моню провожала вся рота. С трудом ступая на негнущихся от безмерного счастья ногах, Моня взобрался в кабину истребителя. Он слабо понимал команды, звучавшие в наушниках: он просто смотрел в небо. Он летел. Его Великая Цель была рядом…
Пусть не он управляет боевой машиной: он был в воздухе. Ему казалось, что весь мир смотрит на него.
Мимо проплывали облака. Он летел. В боевой машине. Как Юрий Гагарин.
На одну секунду ему показалось, что его кумир – первый космонавт планеты! – персонально улыбался ему своей неповторимой улыбкой.
… Моня плохо помнил, как выбрался из кабины истребителя. Он снял гермошлем, потом развернулся, подошёл самолёту — и неожиданно для всех встал на колени и обнял шасси. Он стоял так несколько секунд и молчал.
У него тряслись плечи. Моня плакал. От счастья. Впервые за всю свою сознательную жизнь…
И все боевые лётчики эскадрильи смотрели на Моню, а он поднялся, оглянулся, вытер слёзы, подошёл к капитану Слепцову и вдруг порывисто обнял его.
— Спасибо, товарищ капитан! – сквозь слёзы прошептал Моня. – Спасибо Вам. Капитан Слепцов, боевой лётчик, по-отечески обнял Моню и только грустно улыбнулся…
… Спустя два года, незадолго до дембеля, Моню вызвал к себе в кабинет командир полка полковник Загорулько и поинтересовался дальнейшими планами Мони на жизнь и грядущую карьеру. Когда Моня, с горящими глазами изложил отцу-командиру свою Великую Цель, полковник онемел, а прийдя в себя, поинтересовался есть ли у Мони справка от психиатра. Моня с готовностью, по-молодецки, вытащил из кармана гимнастёрки заветную справку и протянул её товарищу полковнику.
Полковник Загорулько, обретя дар речи, предложил Моне шикарный, с его точки зрения, вариант: остаться на сверхсрочную прапорщиком, суля златые горы.
Моня, от всего сердца поблагодарив полковника за столь щедрое предложение, отказался и доложил, что будет продолжать добиваться своей Великой Цели: стать военным лётчиком, как Юрий
Гагарин. Для чего намерен поступить в Оренбургское военное училище. А поскольку он уже отслужил в ВВС, то надеется на положительную характеристику.
Полковник Загорулько грустно вздохнул, кивнул головой и разрешил Моне покинуть кабинет. А когда тот строевым шагом направился к выходу, перекрестил его в спину и смахнул скупую мужскую слезу.

Когда Моня предстал пред очами родителей в родном Куйбышеве, то радости Израиля Лейбовича и Софьи Львовны не было предела. Однако эта радость быстро улетучилась, когда Моня объявил папе с мамой, что намерен вновь попытаться поступить в Оренбургское военное училище лётчиков. Софья Львовна снова попеняла Израилю Лейбовичу, что гены его родственников оказались зловреднее, чем она предполагала, когда выходила замуж.
После чего отправилась на кухню, дабы приготовить ребёнку в дорогу пирожки.
… Когда Моня предстал пред ясные очи своего старого знакомого начальника училища и изложил цель своего визита, предъявив свои регалии, к которым прибавилась отличная характеристика от комполка, тот посмотрел на Моню с ужасом, с каким смотрят на гильотину.
— Сынок, — проникновенным голосом произнес он, умоляюще глядя на Моню. – Мне через полгода должны генерала присвоить. Если я тебя приму, то мне не то что генерала не присвоят – меня с должности попрут. А если ты снова не пройдёшь по конкурсу – меня ж совесть замучает. Прошу тебя, как человека: поезжай-ка ты домой подобру-поздорову. Пожалей старика!

Моня искренне не мог понять, почему его поступление в стройные ряды курсантов Оренбургского военного училища лётчиков столь негативно скажется на карьере полковника, но слова старшего по званию прозвучали весьма убедительно. А поскольку родители с детства воспитали в Моне человеколюбие и сочувствие к чужому горю, он грустно выразил понимание к беде начальника училища, встал по стойке «смирно», выполнил команду «кругом» и строевым шагом направился к выходу. Полковник с тоской посмотрел ему вслед, перекрестил Моню в спину и смахнул скупую мужскую слезу.
Пребывая в глубокой грусти, Моня отправился на вокзал. Там он зашёл в буфет, взял стакан чая и смотрел на него, прощаясь в глубине души со своей Великой Целью. Во второй раз в жизни Моня заплакал...
Мысли Мони прервал некий неопрятно одетый гражданин. Дыхнув на него перегаром, от которого все окрестные мухи обратились в позорное бегство, гражданин с интересом уставился на Моню и поинтересовался причиной вселенской грусти бравого дембеля.
Моня поднял голову. Ему был чем-то симпатичен этот неопрятный человек и захотелось излить душу. И он изложил собеседнику свою печальную сагу про Великую Цель, своих замечательных однополчан и преследующие его неудачи.
Неопрятно одетый гражданин, от которого пахло перегаром, слушал Моню, не перебивая, а когда тот замолчал, сделал неожиданное деловое предложение: он открытым текстом объясняет Моне причину его неудач, плюс излагает Гениальный План по достижению Моней его Великой Цели.
Взамен собеседник попросил Моню угостить его стаканчиком портвейна.
Моне было не жалко раскошелиться на стакан портвейна – скаредность вообще была ему не свойственна! – но он с недоверием посмотрел на собеседника, поскольку, с его точки зрения, маловероятно, чтобы человек, не соблюдающий форму одежды и злоупотребляющий алкоголем, может знать Гениальный План для достижения Великой Цели.
Однако неопрятно одетый гражданин, усмехнувшись и дохнув перегаром, извлёк из глубин своего потрепанного фрака документ и протянул его Моне.
Это был военный билет на имя капитана ВВС Евгения Бунтина, воевавшего в Афганистане, награждённого за боевые заслуги орденом Красной Звезды, но уволенного из рядов Вооруженных Сил за злоупотребление алкоголем и моральное разложение.
От радости Моня был готов купить своему новому знакомому ванну портвейна, но экс-капитан скромно отказался и предложил всё-таки ограничиться стаканчиком.
Поправив здоровье, капитан Бунтин открытым текстом объяснил Моне, что из-за сложной международной обстановки и глупых предрассудков (к сожалению, весьма распространённых в стране развитого социализма) лицо, носящее фамилию Рабинович, по определению не сможет стать военным лётчиком. Причём, несмотря на перестройку и гласность, объявленную с самых высоких трибун, перемены наступят в лучшем случае лет через десять, когда Моня будет уже слишком стар. Но есть выход в Гениальном Плане, суть которого состоит в следующем: Моня возвращается в родной КуАИ, заканчивает его (тем более, что ему до завершения обучения остается всего два года), за это время изучает иврит – а после получения диплома и со знанием иврита репатриируется в Израиль, где подобные предрассудки в отношении рабиновичей, кацнельсонов и разных прочих вассерманов в принципе отсутствуют. А уже в Израиле Моня на законном основании поступает в Академию ВВС Израиля.
Шикарный план, шеф!
Информация, полученная от нового знакомого, поразила Моню в самое сердце. Плюс ко всему, он был несколько обескуражен наличием столь странных предрассудков в стране развитого социализма и невозможностью стать лётчиком, как Юрий Гагарин.
Но поразмыслив, рассудил: небо на планете Земля везде одинаково – так какая, в сущности, разница, где он будет летать на истребителе? Тем более, что Юрий Гагарин, прежде чем стать космонавтом, тоже был лётчиком…
Моня радостно улыбнулся и предложил своему новому знакомому шикарный банкет в лучшем ресторане, но капитан Бунтин скромно отказался, а когда Моня стал настаивать, сдался, но ограничился в качестве магарыча ещё одним стаканчиком портвейна.
Тогда Моня от избытка чувств присовокупил к стаканчику мешок маминых пирожков  — и помчался к билетным кассам.
… Когда Моня изложил родителям Гениальный План, любезно раскрытый ему капитаном Бунтиным, те, сверх всякого ожидания, возражать не стали. Более того, Софья Львовна с гордостью сказала ИзраилюЛейбовичу, что она всегда была уверена, что правильные гены предков по её линии возьмут верх и ребёнок в итоге изберёт путь нормального человека...
Спустя два года, окончив КуАИ с красным дипломом, в возрасте 22 лет Моня вместе с родителями репатриировался в Израиль.

… Ступив на Землю Обетованную и обустроившись, Моня первым делом пошёл в местный военкомат и любезно поинтересовался: как ему поступить в Академию ВВС Израиля? На всякий случай, он сразу же предъявил все свои бумаги плюс справку от психиатра, которую предусмотрительно заранее перевёл на иврит и заверил у нотариуса.
Израильские офицеры с интересом изучили документы, к немалому удивлению Мони, равнодушно отодвинули справку от психиатра и сказали, что для поступления в Академию ВВС Израиля необходима рекомендация от командования. То есть, Моне необходимо отслужить в израильской армии – и получить направление от командования. После чего – милости просим. Данное условие показалось Моне совсем простым и он попросил направить его в соответствующую воинскую часть ЦАХАЛ.
Правда, служба Мони в рядах рабоче-крестьянской еврейской армии началась с форменного недоразумения. Прибыв в подразделение, он первым делом поинтересовался у сослуживцев, с кем он будет делить тяготы и лишения воинской службы и кому он должен стирать х/б?
В ответ на такой вопрос бравые еврейские солдаты вытаращили глаза и задали Моне встречный вопрос: на основании чего он считает, что в израильской армии должны быть дедушки, поскольку тут ещё далеко не все успели стать даже отцами? С другой стороны, сослуживцы недоумевали: а с чего вдруг Моня решил, что он должен кому-то стирать форму? Тогда Моня попытался объяснить своим новым друзьям сложную иерархию в Советской Армии. 
После лекции, которую им прочитал Моня, один из солдат заявил, что сейчас он поможет Моне решить его жизненно важную проблему. Он куда-то сбегал и вскоре вернулся в сопровождении майора, отвечавшего за психическое здоровье личного состава еврейской армии.
… Выслушав объяснения Мони, майор вначале осторожно и вежливо поинтересовался: есть ли у бравого еврейского воина Рабиновича справка от психиатра? Удостоверившись, что справка, переведенная на иврит и заверенная нотариально, подлинная, майор долго думал, после чего вышел из кабинета и вскоре вернулся с полковником – начальником разведки.
Полковник достал с полки толстую книгу, в которой были перечислены воинские звания всех армий мира и с ее помощью долго изучал воинские звания Советской Армии. Не найдя в перечне этих званий ни духов, ни черпаков, ни дедушек, полковник завёл Моню в свой кабинет и долго выяснял возникшие нестыковки. Получив исчерпывающие данные, полковник, уразумев смысл дополнительной невербальной иерархии в Советской Армии, всё равно не мог понять смысла стирки обмундирования молодыми и прочих премудростей...
В итоге он заявил, что данный вопрос вне его компетенции, но пообещал, что с этим разберётся – в крайнем случае, подключит специалиста из спецотдела Моссада.
После чего отпустил Моню в расположение части.
Через несколько дней Моня заподозрил, что тут дело явно нечисто, поскольку обратил внимание на то, что все его сослуживцы стали относиться к Моне с подозрительной заботой. В итоге измученный
догадками Моня принял единственное, с его точки зрения, правильное решение: он строевым шагом подошёл к сержанту Марув и попросил разрешения к ней обратиться, ибо у него возник неотложный вопрос.
Когда двухметровое чудо вытянулось по стойке «смирно»! — сержант Марув вытаращила глаза от удивления, поскольку, с её точки зрения, подобное поведение соответствовало, скорее, пляске плодородия аборигенов Полинезии, но никак не действиям солдата армии обороны Израиля.
Глядя в глаза Мони, растерянно разрешила к ней обратиться – при этом она даже не потребовала у Мони справку от психиатра. Тогда Моня изложил своему непосредственному командиру мучавший его животрепещущий вопрос: отчего именно к нему наблюдается такое вежливое и предупредительное отношение со стороны сослуживцев, почему его не посылают в наряды и что, чёрт побери, в Эрец Исраэль вообще происходит?
Марув, обретя дар речи, приказав Моне стоять по стойке «вольно», объяснила, что в израильской армии иные взаимоотношения, нежели те, к которым привык Моня, проходя службу в Советской Армии. А, поскольку, от этих вредных привычек следует отвыкать точно так же, как детей отучают мочиться в штанишки! — ибо они не соответствуют нравам ЦАХАЛ в частности и израильского общества в целом! — она (в смысле Марув) будет лично курировать Моню и наставлять его на путь истинный.
Впрочем, вскоре Моня освоился в новой обстановке. Спустя три года, он, к радости Израиля Лейбовича и особенно Софьи Львовны, женился на сержанте Марув, с которой у него в итоге завязался бурный роман. А, во-вторых, получив от командования лестную рекомендацию, в возрасте 25 лет он поступил в Академию ВВС Израиля, которую с блеском окончил.
… Сейчас Моня — боевой лётчик израильских ВВС. Таких по праву называют асами. Впрочем, он уже давно не Моня. Моисей Израилевич уже полковник.
Он кавалер практически всех боевых наград государства Израиль, и сейчас преподаёт в Академии ВВС Израиля. У него трое детей и столько же  внуков. И, по его словам, скоро он в четвёртый раз станет дедушкой...
При этом Моня уверен, что это не предел, поскольку его младшая дочь заканчивает службу в ЦАХАЛ, после чего намерена выйти замуж – со всеми вытекающими из этого последствиями в виде дополнительных внуков для Мони и Марув.
Израиль Лейбович и Софья Львовна живы и с удовольствием нянчатся с правнуками. Правда, Софья Львовна постоянно сокрушается на тему того, что ребёнок плохо кушает…  То, что «ребёнок» это Моня, полагаю, уточнять нет необходимости. Мамы – они всегда мамы: дети, даже став седыми, для них всё равно остаются детьми… Поэтому он для них по-прежнему Моня. Впрочем, и меня он просил называть его точно так же.
… Мы сидели с Моней в шабат на бульваре Ацмаут. Рядом моложавая Марув играла с внуками. Я слушал рассказ Мони на одном дыхании и  когда он замолчал, я промолвил:
— Потрясающая история. Почти книжная. Рад, что твоя Великая Цель осуществилась.
Моня посмотрел на меня и грустно улыбнулся и вдруг произнёс, глядя в небо, которому посвятил всю свою жизнь:
— Почти.
Он снова грустно улыбнулся – но я интуитивно уловил в его взгляде какую-то боль.
— Почему «почти»? – удивлённо спросил я. – Потому что ты не слетал в космос, как Юрий Гагарин…
— Нет не по этой причине, — ответил Моня. – Знаешь, когда я закончил Академию ВВС Израиля,  у меня мечта появилась: пригласить всех моих однополчан ко мне  в гости, в Израиль. Особенно капитана Слепцова и капитана Бунтина: ведь это благодаря им я стал тем, кем стал. Я даже
деньги начал копить: всё мечтал, что соберу их здесь, поселю в лучшем отеле… Искал их…
— И что помешало? – спросил я. – Не нашёл?
— Нашёл, — вздохнул Моня. – Всех нашёл. Только никого из них не осталось в живых. Талалаева ещё в девяностых в бандитских разборках застрелили. Слепцов в первую чеченскую погиб. Бунтин в девяностые спился… Никого из них не осталось в живых. Никого… Я последний из моего полка…
В глазах Мони заблестели слёзы.
Моисей Израилевич, боевой лётчик, полковник ВВС Израиля плакал…
Третий раз в жизни…

P.S. Это реальная история. Я ничего не придумал, только по просьбе Мони, изменил имена и фамилии действующих лиц.
 
ПинечкаДата: Понедельник, 22.01.2024, 14:12 | Сообщение # 603
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
Стройку лихорадило третьи сутки. Поставщик не завёз бетон, график работ срывался, я очень нервничал. Этот объект был моим первенцем в качестве руководителя строительства.
Я приехал в Тель-Авив в 1949-м.


После Заксенхаузена я был больным, босым и нищим. Я потерял всё, что только можно потерять, включая семью, кров и чувство собственного достоинства. Мне нечего было терять, но страшно хотелось забыть, перевернуть страницу и начать писать её с нуля.
Тель-Авив для таких, как я, был самым подходящим местом. И я приехал.
Устроился на стройку разнорабочим. Ну а куда ещё, в 19 лет, без образования, опыта, профессии. Потом стал хорошим каменщиком, получил образование инженера. Назначили прорабом. Несколько успешных проектов, и вот - первый самостоятельный объект.
Нельзя сказать, что строительство - моё призвание. Я не искал эту работу, она сама меня нашла. Но я доволен, что она у меня есть.
И вот сейчас, спустя 24 года с моего первого дня на стройке, когда мне впервые доверили руководство объектом, этот "бетонный форсмажор" выводил меня из себя настолько, что когда я увидел первые машины с бетоном, въезжающие на площадку, не удержался и набросился на водителя во главе автоколонны, как будто это он виноват в задержках...
"Ещё сутки простоя, и я бы разорвал контракт с вами и выставил бы вам кругленькую неустойку. Вы срываете мне сроки! Я теряю деньги! Какого чёрта... " - и тут я поперхнулся.

Из кабины бетономешалки на меня смотрели глаза малыша Йоси. Вокруг этих лучистых глаз залегли глубокие морщины. Волосы наполовину седые. Но глаза-то остались прежними. Сияющие лучики моего младшего брата Йоси.
Мы не виделись с ним 30 лет!
До этого жаркого лета 1973 года я был убеждён, что похоронил брата.
Впрочем, как и он меня. "Давид, Давид, Давид..." - он выпрыгнул из кабины авто и как зачарованный стал шептать моё имя.
Мы вцепились друг в друга. Это нельзя было назвать объятиями. Мы вгрызались друг другу в волосы, плечи, спину, размазывая по щекам солёные грязные потоки. Да, мы ревели, как дети. Точно как тогда, в 1943-м, когда гестапо забрало отца...

Мы до последнего жили в Берлине, не уезжали. Ну, во-первых, потому, что некуда было бежать. Богатым евреям ещё удавалось как-то вырваться из лап гестапо, договориться. В ответ они лишались всего, что имели, сохранив только жизнь.
 У моего отца - модного до войны портного - не было таких денег, которые бы стоили даже наших никчемных жизней.
 Да и знаете, до 43-го в Берлине, как это не парадоксально, было безопаснее. Когда из Польши уже шли эшелоны смерти, забитые евреями, в Берлине было тихо.
И в 1941-42 годах, хоть уже и ходили мы все со звёздами на груди, если не высовываться, можно было как-то жить. Мы и жили. Как кроты.
Когда-то по субботам у нас была традиция выходить в парк кормить уток. Мы не делали этого уже два года. Но чтобы хоть как-то скрасить время, мама придумала играть в уток и парк у себя дома. Была как раз суббота, мы играли, когда гестаповский сапог выбил дверь нашей крохотной квартирки.
Было всё понятно без слов. Не нужно было ни о чём спрашивать, говорить банальностей, вроде "Напишу, дам знать о себе" или ещё что-то такое. Отец и не говорил. Он только, уходя, сказал мне коротко: "Ты, Давид, теперь главный. Береги маму и Розу, и Йосю".
Когда в доме стало тихо, мы стали рыдать, тихо подвывая. Всё рухнуло. Мир рухнул. И только мама молчала. У неё не было слёз.
Она сказала, что завтра будем уходить. Мы следующие.
Но мы не успели. На рассвете пришли за нами... 
Маму и сестру нацисты расстреляли ещё в колонне, когда мать попыталась вытолкать Розу в толпу зевак. Помню, как Йося упал, увидев это, его трясло, и чтобы не расстреляли и его, мне пришлось тащить брата на себе.
Нас разбросали в разные лагеря. Я попал в Заксенхаузен. О Йосе я не знал ничего. Мои попытки найти его были тщетными. Ему было 11, мне - 13. Чем больше проходило времени, тем меньше память сохраняла фактов друг о друге, которые бы могли помочь собрать какие-то сведения.
Я мысленно похоронил Йосю в одной могиле своего сердца вместе родителями и сестрой. Йося - тоже.
И вдруг такая встреча! Спустя столько лет без веры, без радости, без надежды...
"Давид, Давид, Давид..." Он вцепился в моё плечо и шептал эти слова, как будто в них - всё пережитое, вся боль утрат и радость обретения.
Мы рыдали, не стесняясь своих слёз. И другие строители на стройплощадке побросали свою работу и побежали к нам. Кричали звали друг друга, послезали с лесов, повылазили из машин.
Не меньше пятидесяти здоровых мужиков окружили нас. Слёзы катились по их щекам, и они стыдливо утирали их своими мозолистыми кулачищами. Кто-то подходил и хлопал меня по плечу, кто-то громко поздравлял нас, вставляя через каждое слово мат. Все шептались в полный голос - нецензурно удивлялись, и при этом все ревели... все...
Один из ребят пошёл и позвонил в головной офис, сообщил о нашем случае, и договорился, что меня заменят на неделю. Я был очень благодарен за такой жест, потому что, если честно, в этот момент я не могу думать о работе. Я вообще ни о чём не мог думать, кроме одного: мой брат жив, у меня снова есть семья, есть смысл жить, есть силы мечтать.
Впервые за 30 лет я подумал о будущем без страха и боли.
Мой Йося... Мы не виделись 30 лет!..
Я сумел выжить в Заксенхаузене, Йося - в Дахау. Скажите, разве это не чудо?
Йосе повезло с самого начала - он сломал ногу после падения: его толкнул гестаповец, ударив прикладом.
И это стало самой большой удачей тех дней. Да-да, именно удачей!
Обычно раненных расстреливали на месте, но Йося направлялся в экспериментальную группу Дахау, там не хватало людей.
Из всех, кто попал в руки доктора Рашера, не выжил ни один. Рашер всё откладывал эксперименты над 11-летним хромым мальчиком. Конечно, и без Рашера Йося мог умереть сотни раз. Но Б-г помог ему избежать смерти. Его спасла молодость и, наверное, чудо. А ещё вера, что его старший брат Давид вот-вот придёт за ним и спасёт из этого ада.

Всё это он расскажет мне позже. А в этот миг встречи мир остановился вокруг нас. И не было слов, достойных этого момента. Да и не нужны были слова. Конечно, нам было что рассказать друг другу, но не сейчас.
Мы пошли ко мне домой (Йося хромает после Дахаю) и целый день провели вместе, многое хотелось рассказать друг другу, но большую часть времени мы смотрели друг на друга молча и улыбались со слезами на глазах...


Основано на реальных событиях. Имена заменены по просьбе героев рассказа.

 Автор: Анна Бок
 
KiwaДата: Вторник, 30.01.2024, 11:33 | Сообщение # 604
настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 674
Статус: Offline
Ам Исраэль хай!

Элеонора Гейхман

Вчера я так устала паковать свои чемоданы (нужно было облегчить вес багажа, чтобы не переплачивать при таможенном досмотре в аэропорту), что я уснула прямо на диване в зале.
Проснулась рано, от непонятных хлопков и воя сирен. Машинально пошла в защищённую комнату.
– Боже мой! Сегодня же нам вылетать в Амстердам! – Подумала я. – А вдруг рейс отменят, а у меня всего неделя отпуска.
– Чёрт, как всегда не вовремя, - Выругалась я.
Сирены и взрывы не умолкали, я буквально на четвереньках подползла к окну. По нашей улице проехали машины с военными, и вдруг я увидела на машинах хамасовские флаги. Люди бежали от них и падали. И на асфальте появлялись красные лужицы.
– Что это? – Не верила я своим глазам,- может, фильм снимают?
В этот момент мне позвонил сын:
– Мама, у вас в городе террористы, умоляю тебя, не выходи из дому. Закрой ставни, всё очень серьёзно… И разговор прервался.
Мне стало страшно, понемногу до меня стало доходить, что случилось что-то жуткое. Теперь уже совершенно отчётливо я слышала выстрелы, крики и арабскую речь на улице. Я ещё раз выглянула в окно и увидела двух полицейских, которые отстреливались от террористов.
Раздался резкий звонок в дверь, я окаменела от страха.
– Помогите, помогите, – услышала я за дверью женский голос, – я ранена.
Ноги были ватные, я, с трудом преодолевая ужас, подошла к двери и в глазок увидела растрепанную женщину. Я открыла дверь и быстро втащила её в комнату.
Её футболка была залита кровью:
– Там террористы, позвоните в скорую,- и она стала терять сознание.
Я стала звонить в скорую, мне ответили быстро.
– У нас в городе террористы, у меня в квартире раненая. Что мне делать? – Хрипела я в трубку. -Приезжайте или она умрет, – умоляла я диспетчера.
– Перетяните ей жгутом раны, давайте воду, ждите скорую,- как-то неуверенно ответила она мне.
Я вытерла мокрым полотенцем лицо женщины и кровь ударила мне в голову. Ещё несколько дней тому назад, возле торгового центра, она врезалась в мою машину. Я обозвала её шалавой безмозглой, она пыталась оправдаться, но я всё равно вызвала полицию и сфотографировала её машину. Я её так ненавидела в тот момент, что даже желала ей смерти. Боже! Это же Шели, так звали эту женщину, я запомнила её имя.
Завыли сирены, я с трудом втащила её в защищённую комнату и захлопнула за нами дверь. Она посмотрела на меня.
– Ой, это вы, я не специально в вас врезалась, простите, – и она застонала от боли, лицо её стало белым. -Господи, она же сейчас умрёт, – испугалась я. Шели была в спортивной одежде, видимо, вышла утром на пробежку.
Я выбежала из защищённой комнаты, чтобы взять аптечку, но тут же упала на пол от выстрелов. Мне нужно было встать, чтобы достать аптечку из шкафа, но страх парализовал меня. Когда все стихло, я поползла к шкафу, достала аптечку и вернулась в защищённую комнату. Трясущимися руками я перетянула ей ногу жгутом и залила рану спиртом. Она стонала, и тут я заметила на её боку пятно крови, я подняла ее майку и увидела рану.
Внутри всё похолодело от страха. Я поняла, что ждать нельзя. Я затыкала рану бинтами и вливала ей в рот воду. Ей срочно нужно в больницу, а ближайшая в Ашкелоне...
Я смотрела страшные кадры в интернете. Хамасовцы прорвали границу, сжигают и убивают всех на своём пути. А в нашем городе они окружили полицейский участок, и там уже идёт бой. Шели стонала от боли, и мне стало ещё страшнее от безысходности. Я укрыла её одеялом и шёпотом умоляла не умирать. И опять позвонила в скорую, но они не отвечали.
– Сынок, – через минуту кричала я в трубку, – у меня раненая соседка, что мне делать, у нас бои на улицах, никакая скорая не проедет, что делать, сынок, мне страшно…
– Мама, они приедут, жди, только никуда не выходи. – Умолял он меня. – Я за тобой приеду, -успокаивал он меня. – Не отключай только телефон. – Голос его дрожал от волнения.
Шели застонала, и я стала гладить её руки.
– Всё будет хорошо, моя сладкая, – шептала я ей. – Они уже едут.
«Господи, если бы можно было всё вернуть и исправить, да я бы просто отдала Шели ключи от своей новенькой мазды, лишь бы она была жива». – Сказала я сама себе и вытерла слёзы, чтобы она не увидела.
Мне впервые было стыдно до физической боли перед этой девушкой. Я посмотрела в зеркало и увидела там лицо, перепачканное кровью. Это было моё лицо.
Мои жуткие мысли и проклятия отпечатались у меня на лице её кровью. И я завыла от страха и стыда, разрывающего душу. И именно в мою дверь она постучалась...
«Это не может быть случайностью». – Вслух сказала я себе. И приняла решение.
Не знаю, кто мне дал силы, но я дотащила девушку до машины на подземной стоянке, включила радиолокацию и помчалась по городу. Меня трясло от животного страха, и я вдруг стала шептать:
Шма, Исраэль, Адонай Элокейну, Адонай эхад.
На улицах горели машины и лежали убитые люди. Мне затошнило, но я сильно трясла головой и орала Шма, Исраэль.
Я не смотрела больше по сторонам, я должна была её спасти. Сердце стучало так сильно, что заглушало взрывы, автоматные очереди и мой страх. Хотя я никогда не была религиозная, но сейчас я чувствовала помощь внутри себя. Какая-то сила и уверенность?! Я не думала, что будет со мной, во мне жила одна мысль – спасти Шели.
– Я должна её спасти, должна.
И вдруг, в заднее зеркало я увидела догоняющего нас мотоциклиста, на нём была зелёная повязка.
– Не останавливайся, гони, что есть силы, – успокаивала я сама себя.
Я делала зигзаги по трассе, пули пролетали мимо. А потом я вдруг резко ударила по тормозам. И террорист кубарем перелетел через мою машину, вылетев в кювет.
И тут я со всей силы надавила на газ, пот заливал глаза, на такой бешеной скорости я ещё никогда не ездила.
Время и расстояние исчезли, и только желание спасти Шели заставляло забыть о страхе и о себе. Были десятки сирен, пока мы добрались до больницы.
Никогда ещё за 30 лет жизни в Израиле я не видела такого количества скорых и частных машин с ранеными. Я с трудом вытащила Шели из машины и просто волокла к приёмному отделению. У меня на какое-то мгновение потемнело в глазах, но к нам уже бежали люди.
– Её зовут Шели Бурман, – кричала я санитарам и бежала за носилками.

Всё оказалось гораздо страшнее, чем я могла себе представить. На заднем дворе больницы складывали десятками тела погибших, сирены и взрывы вокруг не прекращались, я с трудом услышала звонок телефона...

– Мама, мама, – кричал в трубку мой сын, – почему не отвечаешь, я уже сто раз звонил.
– Сынок, я жива. Я в Ашкелоне, в больнице с Шели.
– Я приеду за тобой.
– Не нужно ехать сынок, я буду с ней, не волнуйся, я в порядке, я позвоню.
Шели прооперировали, и врач сказал, что ещё немного времени и она бы умерла.
– Вы настоящая мать-героиня, – обратился он ко мне, протягивая её вещи и телефон. – Она молодая, справится.
– Да нет, доктор, я не мать, мы соседи, – тихо сказала я.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Тогда вы подарили ей вторую жизнь, вы – героиня, сегодня все герои, – произнёс он устало...
– Героиня, да какая же я героиня, ещё вчера, я готова была её стереть, растоптать  из-за маленькой вмятины на машине. – Призналась я доктору и заплакала. – Я чувствую, что и моя ненависть к Шели вылилась наружу и сметает всё и всех на своём пути. – Тихо добавила я, не замечая, что крепко держу его за руку.
– Эта злая сила, как анестезия, пришла, чтобы мы перестали грызться и ненавидеть друг друга. – Ответил доктор. – Очень жаль, что лишь так мы начинаем задумываться и задавать вопросы.
– Сейчас все мы – герои,- продолжил пожилой мужчина, который тоже сидел возле операционной,– а ещё вчера разделились на левых и правых, и готовы были убить друг друга. Религиозные, светские, как это всё нас волновало.
– А им всё равно, кто мы! Им главное убивать евреев и им сочувствующих. Эти твари почуяли, что мы слабы и ненавидим друг друга, и рвут‚ нас, как шакалы.- И он заплакал.
Я обняла его. К нам подходили ещё люди, и ещё. И мы стояли, обнявшись, близкие по горю и такие далёкие в нормальной жизни. – Думала я.
Я смотрела на уставшие лица людей и тёплая волна любви к ним, ещё вчера к чужим и незнакомым, наполнила моё сердце. Мне даже показалось, что я сейчас задохнусь.
Моё крошечное сердце не вмещает эту громаду. Я вдруг поняла, что должна запомнить это ощущение на всю жизнь, чтобы это горе стало для меня
пожизненной прививкой от раздражения в пробках на дорогах, и нетерпимости, ненависти из-за каждой мелочи к другим. Да и просто к равнодушию, которое ещё вчера владело мной...
А сегодня мой мир перевернулся.
Да, это внезапное вторжение бандитов, война, которая началась так жутко и жестоко, что-то переключила в моём сознании.
Я бежала к каждой машине, которая подъезжала к больнице, и помогала выносить раненых. Их было такое количество, что мне казалось я в фильме ужасов. Я слышала много историй спасения в этот страшный день. Как парень накрыл своим телом гранату, чтобы спасти свою девушку от смерти, и она до самой операции держала в руке клочок от его майки...

К вечеру привезли детей из приграничных кибуцев. Они были в шоке и даже не плакали.
Дети, ещё вчера счастливые и избалованные, сегодня смотрели на нас сухими глазами от горя. Они пережили расстрел и пытки своих родителей. На их глазах насиловали живых и мёртвых. Я забежала в туалет и выла, как раненое животное, а потом возвращалась к раненым.


ЭПИЛОГ
Утром приехала мама Шели из Тель-Авива, мы обнялись с ней как сёстры и молчали.
– Ты спасла мою дочь, – пересохшими губами прошептала она мне. – Спасибо тебе, сестра,- сказала она и мы разревелись. Кто-то предложил нам сигареты, кто-то дал круассан с кофе, но самое удивительное, я почувствовала радость и уверенность, что я в своей семье. И что мы обязательно всё преодолеем, если будем вместе.
– А мы ведь и есть семья, – и я с любовью посмотрела на всех, кто был рядом.
«Вот бы не расплескать это ощущение после войны.» – Подумала я.
Но до её окончания нам предстоит ещё многое пережить.
 
ЗлаталинаДата: Пятница, 09.02.2024, 01:59 | Сообщение # 605
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 227
Статус: Offline
Всё, что осталось

— Хозяйка, тут портфель какой-то с фотографиями и бумажками. Его тоже на костер или взглянешь?

О, Господи... Надо было весь сарай облить бензином и подпалить с четырех сторон, а то они мне третий день житья не дают, то одну муть притащат на опознание, то другую. Ну что там может путного лежать, если уже десять лет минимум туда и дверь-то никто не открывал?!

Из маленького рыжего древнего портфельчика словно нехотя выползли обломанные на углах фотографии и слежавшиеся пачки писем, справок и бланков. Ну и кто это?

На нее, как на объектив старинного фотоаппарата в ожидании птички, испуганно и напряженно смотрели странно одетые женщина и мужчина. Мама дорогая! Да это же прабабка и прадед! Она никогда их не видела даже на снимках, но с незнакомого лица смотрели глаза бабушки, мамы и ее собственной дочки. Вот уж правда — кровь не вода... Где они фотоателье-то в местечке нашли? Похоже, это они только поженились, год примерно 1895... Ага, вот еще — с тремя девочками. Ну бабушку она узнала сразу, значит, слева старшая, Фейгл, которую немцы расстреляли, а младшая, Дина, еще совсем маленькая, не узнать.

Какой занятный портфельчик! Не помню такого ни у бабушки, ни у мамы... Откуда он взялся и как попал в их сарай?! Так, это уже Дина одна, лет семнадцати... Совсем не похожа на сестер. Те — типичные зажатые местечковые девочки, а Дина — словно дочь других родителей, уверенная в себе, совершенно светская барышня, не припечатанная национальными комплексами. Это и понятно, на ее долю не досталось погромов, напротив, она единственная училась в городе и потом окончила университет. Вот тут и копии ее аттестата и диплома, какие-то еще комсомольские и профсоюзные бумажки, грамоты и прочая общественная требуха. Вот, значит, чей это портфельчик! Оооо, а на этой фотографии Дина — просто звезда Голливуда. Понятно теперь, почему все, кто знал ее молодой, заводили глаза и в аффектации вспоминали ее несказанную красоту! Действительно, какая же необыкновенная! Совершенно неотразимая! На обороте написано 1931 г. Это она вернулась после окончания университета, ей здесь лет двадцать пять. Нет, но какая богиня! Конечно, сразу замуж выскочила. Мама рассказывала, что, когда Дина с Павлушей, мужем своим, по улице шли, все шеи сворачивали — такая пара была! Оба высокие, стройные, она — смуглая, глаза в пол-лица, аж горячие, каштановые волосы по пояс, а он — герой скандинавских мифов, синеглазый, с роскошной русой шевелюрой... Ну как на них не засмотреться! Жаль, здесь всего две их общие фотографии, 32-го года и 34-го. Ну да, потом-то пошли другие фотографии. Отдельные. Фас и профиль.

Павлуша учился в Америке, как вернулся — сразу назначили главным инженером шахты, Дина не работала и не очень тогда зналась с родней — слишком по-разному они жили. У Дины с Павлушей был свой круг, вся местная знать. Только очень недолго. Один за другим стали исчезать их знакомые, иногда что-то становилось известно. Вот и Дина, беременная их первенцем, услышала, что будет показательный процесс над другом их дома, директором фабрики. Решила пойти послушать, все равно Павлуша с утра до ночи пропадал на шахте. Только часа через три, когда подняли давать показания, Дина поняла, что седой, трясущийся, беззубый дед — это тридцатисемилетний веселый толстяк, певший с ней дуэтом романсы и не пропускавший ни одного застолья. Он говорил очень тихо, все время кашлял, смотрел на нее, в упор невидящими глазами, но она расслышала, что одним из его сообщников-вредителей был ее муж... Она прибежала домой, не дожидаясь окончания суда, начала уговаривать вернувшегося с работы Павлушу немедленно уехать, бежать как можно дальше. Он гладил ее по голове, успокаивал, говорил, что старый приятель, видно, и впрямь враг, раз возводит напраслину на людей, даже прикрикнул на нее. А через час его забрали. Когда она метнулась следом, пытаясь сунуть мужу узелок с едой и бельем, один из особистов резко отшвырнул ее, она налетела животом на кованый сундук в передней и потеряла сознание. Через два дня у нее случился выкидыш, и домой из больницы она уже не вернулась, — ее забрала к себе бабушка — Динина средняя сестра. Это время не отпечаталось на фотоснимках. О нем были бесконечные письма и ходатайства, заявления и воззвания, которые бесстрашная и неуемная Дина рассылала по всем инстанциям. Даже в этом портфельчике они навечно спаяны заржавевшей скрепкой. Чернила на них выгорели, местами буквы похожи просто на бледно-голубые капли, и кажется, что эти письма заполнены слезами вместо слов. Но Павлуше это не помогло. Десять лет без права переписки.

Следующие фотографии — это 44-й год. В этой хмурой, потяжелевшей, суровой женщине с седой челкой ту Дину уже не узнать. Она только вернулась из эвакуации, узнала, что старшая сестра с семьей и вся не сумевшая выехать родня погибли под немцами, что они были расстреляны и сброшены как раз в ту шахту, где работал когда-то Павлуша. А потом дошли слухи от вернувшихся после ранений штрафников, что видели Павлушу в лагере под Норильском, в Дудинке, что ему заменили приговор на двадцать пять лет. И она, отряхнув с ботинок песок казахских степей, пустилась в долгий путь на север. Вот и заявление об увольнении с работы, и копии запросов в НКВД, и разрешение на въезд в Дудинку. А вот снимок, где Дина в каком-то огромном черном пальто и мужских ботинках, с вещмешком за плечами и фибровым чемоданом стоит на набережной Енисея, по которому месяц потом добиралась в сторону Норильска. Она прожила в Дудинке почти десять лет и видела мужа целых два раза, когда заключенных гнали в баню через поселок.

Здесь, в портфельчике, лежат ее прошения о встрече с ним, ходатайства перед лагерным начальством разрешить им недельное свиданье (она слыхала, что иногда такие давали), но во всем ей было отказано. Ей только разрешили забрать его, сактированного, уже лежачего, на саночках в съемную комнату и держать его неделю за руку, пока он не закрыл глаза, отмучившись. Там, в Дудинке, Дина и похоронила его, вместо оградки вкопала вокруг холмика ржавые спинки металлических кроватей, подобранные на свалке у казармы НКВД, попросила кого-то сфотографировать ее около Павлушиной могилы, чтоб при оказии можно было найти потом это место, и через пару недель уехала из Дудинки в Москву, к средней сестре и племяннице, чьи письма тоже заботливо хранила в этом портфеле.

Даже не заметила, как солнце село и начало темнеть. Только сейчас почувствовала, как затекли ноги. Она так и простояла у садового столика над этим архивом весь день. На всю Динину жизнь хватило нескольких часов и маленького облезлого рыжего портфельчика.

Татьяна Хохрина


Сообщение отредактировал Златалина - Пятница, 09.02.2024, 02:01
 
ЩелкопёрДата: Пятница, 16.02.2024, 10:17 | Сообщение # 606
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 318
Статус: Offline
В День Святого Валентина полагается рассказывать что-то любовное, причём чем старше рассказчик, тем более юный период жизни он описывает. Пожалуй, я не буду отступать от правил и расскажу про свой первый День святого Валентина.
Мои близкие устройством моей личной жизни были совершенно не озабочены, да и оснований для этого не было: мне было 17 лет, я училась тогда в Бауманском на втором курсе в группе, где на 28 парней было четыре девочки, так что можно было особенно не волноваться. Вот никто и не волновался. Или почти никто.
У моего деда был брат, он, как и дед, давно умер, а вдовы их дружили. Как раз вдова дедушкиного брата, Софья Моисеевна, не имевшая своих детей и внуков, вдруг моей судьбой и опечалилась.
Она твёрдо была уверена, что путный союз может получиться только из правильно подобранных старшими "половинок" своим отпрыскам. И проедала моей бабушке дырку в голове на эту тему.
В один прекрасный день она пришла и радостно нам сообщила, что счастье моё обеспечено, потому что мне со дня на день позвонит некий замечательный Миша и, если я не опозорюсь сразу, есть шансы схватить синюю птицу за хвост.
Бабушка пожала плечами, родители хохотали, а мне стало любопытно, потому что любопытство - двигатель прогресса, моего - по крайней мере.
Звонок не заставил себя ждать и вполне приятный мужской голос, заметив, что не важен способ знакомства, а важен результат, назначил мне свиданье на следующий день на ступеньках Центрального Телеграфа на ул.Горького. Единственное, что меня слегка смутило, - это описание, по которому мне предстояло его узнать. "Я буду в шубе и вязаной шапочке", - обнадеживающе сказал Миша.
Поскольку в те суровые времена глубокого застоя мужчину в шубе можно было увидеть только, если он накинул мамино манто на трусы и вышел покурить на лестничную клетку, я слегка поперхнулась, но решила посмотреть на это диво дивное, тем более, что рассчитывала зайти с тыла и удрать, если зрелище будет совсем уж непристойное.

На следующий день я припёрлась к Центральному Телеграфу, но зоркий сокол Миша, прибывший раньше и занявший Голанские высоты на верхних ступеньках, опознал меня скорее, чем я его обнаружила, и отступать было некуда. Должна признаться, что даже сейчас, умудрённая опытом и кое-какими мозгами, я по-прежнему не безразлична к мужскому внешнему виду, а уж тогда-то - сами понимаете...
Так вот в зимнем Миша был на твёрдую троечку. Клокастая бурая синтетическая шуба наводила на ассоциации со школьной постановкой сказки Три Медведя, а вязаная шапочка участника слёта юннатов гарантировала стопроцентное присутствие в Мишиной личной жизни и мамы и бабушки и хорошо ещё, если не в той же кровати.
Но Миша счастливо улыбался мне двумя жёлтыми передними резцами, и я поняла, что отказать и обидеть эту ручную нутрию у меня язык не повернётся.
Напротив Центрального Телеграфа, перед рестораном Арагви, если ветераны помнят, было кафе Птица, доедавшее неликвиды Арагви. Туда мы и двинулись.
День был рабочий, понедельник или вторник. Тогда в такие дни в ресторанах и кафе сидели в основном цеховики, иностранцы и редкие командировочные.
Сегодня они пришли в кафе Птица...
Миша галантно помог мне снять дублёнку, потом снял свою шубу и я в тоске подумала, что лучше бы остался в шубе. Без шубы и шапочки он был похож на отожравшуюся на балконе синицу: клювик между пухлых румяных щёк, джинсы, облегающие круглое пузо и затянутые ремнем на уровне подмышек, отчего гульфик казался длинной детской железной дорогой, и канареечная фланелевая рубашечка...Но отступать мне было некуда и мы прошли в зал.
Народу было немного, даже мало. Но какого!
Мы с Мишей сели визави за первый же от входа столик. А за следующим, т.е.за Мишиной спиной и лицом ко мне сидели два умопомрачительных грузина, которые, видно, до нашего прихода болтали о делах и скучали в отсутствие дам, а тут страшно оживились и начали мне демонстрировать одобрение и жестами предлагать сменить Мишу на их компанию. Увы, воспитание не позволяло, а жаль.
За другим столиком напротив меня сидела ещё более экзотическая пара, чем мы с Мишей: огромный чёрный до цвета ваксы суданский негр (тогда про афроамериканцев и не слыхал никто) и малюсенькая, абсолютно деревенская, явно с русского севера, беееееленькая светлоглазая девушка в пуховом белом же платке.
От этой белизны негр тащился и шалел, общим языком они явно не владели, поэтому он периодически касался её лица или руки длиннющим чёрным пальцем и издавал брачный крик марала. Она вздрагивала, обмирала, глубже куталась в платок, но с места не трогалась. Вот и вся публика.
Есть я не хотела, Миша тоже. Он заказал бутылку белого грузинского вина и какие-то пирожные.
Я, честно говоря, вообще плохая компания по части выпить, тем более что мне и так было на что посмотреть и повеселиться, а Миша, видимо, волнуясь, прихлебывал за себя и за меня, раскраснелся, хлопал короткими ручками, как крылышками, но взлететь не получалось.
Чтобы выглядеть раскрепощённей он, в мирной жизни служа переводчиком патентов, начал громко рассказывать на английском языке такие похабные анекдоты, которые не всякий алкаш по-русски рискнул бы озвучить. Даже разнузданное прошлое ученицы английской спецшколы номер один при некоторых пассажах не спасало меня от стыда, а ошалевший негр аж отвлекся от своей снегурочки.
Только весёлые грузины, не понимая ни слова, за Мишиной спиной продолжали гастроли Театра мимики и жеста, изображая нас с Мишей в лицах и убеждая меня сменить компанию.
Это было куда смешнее Мишиных анекдотов, и я хохотала, как сумасшедшая. Миша был уверен, что это от его искромётного юмора, возбуждался ещё больше, на нервной почве и от количества кислого пойла всё время бегал в туалет, грузины грозили мне более решительными действиями, а негр рычал как Кинг-Конг.
К счастью, в пуританские советские времена любой разврат был максимум до 11 вечера, так что пришлось этот праздник свернуть и всем разойтись.
Миша нырнул обратно в медвежью шкуру, Обыкновенного Чуда не произошло, потому что поцеловать я б его не смогла даже ради мира во всём мире, но он, счастливый, не подозревал об этом, птичьей лапкой жал мне ручку и шептал, что теперь он понял, что такое День Святого Валентина!
Так я узнала о существовании этого идиотского праздника! И ещё о том, что бабки врут, нахваливая целесообразность подбора кадров.


Татьяна Хохрина
 
KBКДата: Среда, 06.03.2024, 11:39 | Сообщение # 607
верный друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 123
Статус: Offline
Эра

Сон был кружевной, воздушный и, прямо как кислородная пена в санатории из детства, наполнял душу счастьем, а глаза восторгом.
Кто-то очень красивый и сильный, невидимый глазу, прокладывал ей путь в лесу, раздвигал могучими руками ветки, пригибаясь, звал вперёд и обещал красоту необыкновенную.
Рита резко встрепенулась от звука, похожего на скребок экскаватора, нервно сдираюшего старый асфальт. Приятную уху мелодию издавала трёхмесячная доберманша Эра, усиленно копая пластмассовый пол в своей клетке. Исчадие ада и нежнейшее создание в одном лице, то есть в одной морде. Новый член семьи.
Эра, девушка изысканная и аристократичная, таким образом сообщала о том, что неплохо было бы её вывести по делам. Сообщала она, естественно, Рите, потому как обе наглющие дочери, клявшиеся и божившиеся ухаживать за собачкой, дрыхли без задних ног.
Рита осталась одна с девчонками близнецами много лет назад. Так уж получилось. Она ни о чём не жалела, и даже была благодарна. У неё была отличная любимая работа, сразу две дочери, да и тяжёлые времена уже были практически позади. Квартиру правда она так и не смогла купить, куда ей осилить миллионный проект будучи матерью одиночкой. Но и на съёмной они отлично жили втроём, а теперь и вчетвером. Нынче юным особам было уже по пятнадцать, тинейджерши выросли изумительными барышнями, красавицами и умницами, и жили с мамой душа в душу. Ну почти.
Во всяком случае Рита всегда могла на них положиться. Они и в этот раз впряглись, носились за псиной, подтирали лужи, отбирали тапки и грозно вопели, когда драконье отродье с ангельским видом таскало еду со стола...
Но вот вставать в раннюю рань было выше их подростковых возможностей. Несчастная собаковладелица взглянула на часы. Матовый циферблат издевательски показывал пять часов и пятнадцать минут. А что? Замечательное время для утреннего подъёма. Обречённо натянув шорты и майку, Рита поплелась навстречу своему лохматому счастью.
Эру Рита приобрела совершенно случайно. Хотя враки, конечно. О добермане она мечтала лет с трёх, таская на пояске от бабушкиного халата красную пластмассовую таксу.
"Шидеть!" шепелявила она грозно, подражая командам родительских друзей, приводящих к ним в гости восхитительного пса Амура. С годами мечта о четвероногом друге размылась и отошла за задний план, но царапка на сердце осталась на всю жизнь. Поэтому, когда ей сообщили о рождении замечательных щенков у знакомой собаки, а близнецы в очередной раз исполнили арию кота Шрека, с разнесчастными умоляющими глазами и обещаниями всего на свете, Рита решилась. Как в прорубь сиганула.
Три месяца она читала нужную литературу и училась на интернет-курсе по воспитанию собак. Посчитав себя уже очень крупным специалистом и готовая ко всему, выждав нужные недели и прививки, Рита приволокла домой крупненького толстолапого питомца. Как горько она ошибалась!
В первую неделю Эра приятно удивила финансовым ущербом бюджету. Непоправимой ошибкой было со щеночком на руках отправиться в специальный собачий универмаг. После тщательного выбора специальной огромной клетки - дома, за коей собственно и была сделана вылазка, в тележку полетели пелёнки для щенячьих нужд, использовали целых две штуки!, сбалансированный корм, производимый, судя по его стоимости, из чёрной икры. Прикуплены были симпатичные мисочки для еды и воды, с десяток совершенно необходимых игрушек, к которым никто так и не прикоснулся, а также зубная паста для собак и специальный шампунь.
Увидев цену на табло кассового аппарата, Рита поняла, что её летний отпуск теперь под большим вопросом. Продавец поинтересовалась, выбрала ли Рита себе ветеринара и назначила ли дальнейшие прививки. Оказалось, что ближайших год ей надо прививать Эру раз в три месяца, и стоить это будет ещё примерно пятьсот долларов. Для начала.
Впору было присесть на задние лапы самой Рите. Обе дочери тут же единогласно отказались от вожделенных суперкроссовок и новых телефонов.
Они были готовы отказаться и от еды, воды, кислорода, гуляний, кинофильмов и кафешек. Лишь бы мать не опомнилась и не отдала Эру.
Они и Родину готовы были продать, в фигуральном смысле.
К клетке Эра привыкла быстро. Рита была непреклонна. Хорошо, перед глазами стоял наглядный пример изодранного дома у подруги. Но вот еду и воду оставлять собачке в домике не получалось. Эра в считанные секунды переворачивала обе миски и устраивала бассейн, умильно размазывая шарики корма по шершавому полу и глядя темно шоколадными раскосыми глазищами. Морды она корчила виртуозно. У девок научилась.
Оказалось, что до четырёх месяцев выходить на улицу щенкам строго не рекомендуют. А вот как содержать подрастающего арабского скакуна в условиях отдельно взятой квартиры история почему-то умалчивала. Рита рискнула и начала выводить Эру по делам, потому как кучи собачка откладывала весьма конкретные, по ним можно было подумать, что у них в доме обитает молодой прожорливый бегемот.
Ухоженная и холёная когда-то Рита, теперь носилась в шароварах или шортах, руки её были исцарапаны и покусаны, карманы набиты кулёчками и собачьими вкусняшками. За поясом большей частью торчала очередная тряпка, волосы собраны в пучок "прощай молодость". При этом она непрестанно орала: " фу!", "Нельзя!", "Отдай, не твоё!", "Вот твоё!"
Эра дрессировала хозяйку не хуже, чем все мастера-собачники вместе взятые. Доберманша требовала строгого надзора, дикой скорости и неустанного внимания. Денег требовала тоже, причём огроменных.
И при этом шоколадные глазищи выражали такое море любви и обожания, что Рита готова была простить ей все ужасы собачьего хулиганства.
А ещё у Эры было чутьё. Весёлый и шустрый щенок в минуту опасности вмиг собирался в комок мускулов, заслонял хозяйку, тихо но очень доходчиво рычал, чуть вздрагивая губами и намекая на острые клыки, не мигая смотрел на врага.
Неприятно так, как умеют настоящие доберманы.
А однажды непоседа и хулиганка решительно отказалась идти на прогулку. Сначала собака пулей неслась на улицу, а потом уселась у входа в дом, схватила поводок и ни в какую не желала сойти с места. Не пускала и хозяйку. Через несколько минут борьбы и уговоров, вдруг завизжали тормоза и в их тихий переулок задним ходом внёсся сильно нетрезвый джип. Сбил пару столбиков и знак кирпич, просигналил задними фонарями и умчался прочь, виляя в разные стороны.
Рита неминуемо оказалась бы под колёсами лихача, если бы вышла на прогулку. Эра залаяла, в кои то веки, и весело завиляла сильным хвостом. Ни хвостики, ни ушки в дань моде Рита резать собаке не собиралась. Собачка весело подпрыгивала, заглядывала в глаза, подставляла лобастую башку. "Правда же я у тебя умница!?"- спрашивала она у мамы. Рита гладила и трепала шёлковую шкурку, из её глаз текли слёзы и сердце выпрыгивало из груди.

Габриэль сломал ногу, когда катался на лыжах. Вместе с ногой разломилась надвое и вся его жизнь. На "до" и "после"...
До злосчастной поездки в Швейцарию у него был шикарный бизнес, большой дом с бассейном, отреставрированная по всем правилам жена и молодая любовница. Жизнь практически удалась. Сын, правда, погиб на войне совсем молодым, его портрет широко улыбался в кабинете, но об этом Габи научился не думать. То есть позволял себе это изредка и очень дозированно. Но фотографию сына носил за собой повсюду.
А в злосчастной Швейцарии он, эдакий профессор Плейшнер, взял и сломал себе ногу. Со смещениями и черт его знает с чем ещё. И весь его карточный домик рухнул. Бизнес подмял под себя молодой и зубастый партнёр. Габи подмахнул кипу бумаг, а среди них и передачу контрольного пакета этому самому партнеру. Никогда в жизни не подписывал бумаг, не прочитав от корки до корки, а тут вот дал маху. Любовница испарилась ещё по дороге в больницу. Прислала эсэмэску, мол, прощай, выздоравливай, увидимся. Жена затеяла тяжбу отсудить всё имущество и оставшиеся активы. А чего ж, как раз вовремя. И, в общем-то, он что-то такое себе давно уже представлял, мерещилось ему, но верить ох как не хотелось.
За шесть месяцев состоятельный Габриэль превратился в бедного обокраденного мужика с искалеченной ногой. Отдав жене всё, что она хотела, лишь бы побыстрее закончить всю эту возню и чувствуя себя где-то виноватым перед ней, он переехал в дом деда, старенькое, но до боли родное жилище в самой что ни на есть потёмкинской деревне.
Дед сто лет назад, ещё в прошлом веке, купил кусок земли и построил дом с большим садом у чёрта на куличках. Он выращивал виноград, разводил овец, отстреливался от бандитов-соседей и радовался жизни. За несколько последних десятилетий молодая страна разрослась, расстроилась и дедова деревня оказалась закрытым районом старых вилл в большом центральном городе.
Жаль, дед не дожил, посмеялся бы от души...
Много лет единственный и горячо любимый внук был занят страшно важными делами по переделке мира и дедово хозяйство тихо дряхлело. А вот поди ж ты и пригодилось. Сад разросся до размеров тропических джунглей, краска на некогда красивых рамах облезла и висела струпьями, забор местами покосился, дом тихонько прятался за всем этим великолепием, скрывая от посторонних глаз своего многострадального хозяина. Габриэль пытался было пить, серьёзно так, по-мужски. Но в таких жарких палестинах алкоголь удовольствия не приносит, зато мороки и головной боли сколько хочешь. И тогда он просто превратился в отшельника, выбросил в сердцах телефон, послал подальше всех врачей и стал жить... Робинзон Крузо, только без шкуры и без Пятницы.
По сусекам поскрёб, купил себе старый видавший виды джип и большой телевизор. Оказалось, что ему даже положена какая то смешная пенсия, но на еду скромно хватало...

Уже много дней каждое утро Габриэль наблюдал из окна очень смешную картину. Молоденькая доберманша выгуливала на поводке несуразную мадам с дикой причёской. Собака путалась под ногами, запрыгивала на хозяйку, хватала зубами поводок и делала, что хотела. А чучело с лохматым клубком на голове весело носилось за своей питомицей. Они пробегали по его улице каждое утро, и иногда вечерами. У мадамы вдобавок имелись две совершенно одинаковые дочери, а вот мужа не имелось совсем. Вся троица весело прыгала через лужи, толкалась, хохотала во всё горло, распевала песни на прогулке. Или ходила, уютно сбившись в тесную кучку, обсуждая что то очень важное и серьёзное.
Габи кусала вредная зависть. Он наблюдал за ними и уже ловил себя на мысли, что смотрит на часы, и ждёт их приближения, и даже психует, если их вдруг не наблюдается. Через много недель он вдруг обратил внимание, что женщина подтянулась и похорошела. Волосы она теперь собирала в высокий хвост, он огромной метёлкой раскачивался при каждом шаге. Походка её стала более упругой, талия чётче. И опять Габриэля куснула черная злоба - мужика что ли завела!?
Собака уже очень прилично слушалась, бежала размеренно, слева, как полагается, слушаясь поводка и строгий голос хозяйки.
Но сегодня….
Вечером, усевшись смотреть футбольный матч столетия, Габи всё же посматривал в окно. Ждал. Он специально приоткрыл старый занавес и даже срубил намедни несколько веток на кустах у дороги, чтобы обзор был ясным. Женщина вела собаку на прогулку. Одета в немыслимую тонкую ткань, юбка струится и пенится у щиколоток, приоткрывая красные ладненькие балетки, по плечам рассыпалась блестящая медь. Оказалось, что у этой Матрёны невероятная грива блестящих струящихся залихватскими прядями волос.
Габриэль засмотрелся и не заметил, как из засады вылетела соседская псина. Стив был огромным питбультерьером, существом отвратительной наружности, с вечной слюной до пола и мерзким нравом. Впрочем, как и его хозяева, недавно разбогатевшие властелины мира, молодая склочная пара владельцев сети закусочных. Своего пса они натаскивали для серьёзных боёв, собираясь зарабатывать и на нём деньги. Ну а дома эти бургеры выпускали животное свободно гулять по окрестностям, мотивируя тем, что собака охраняет территорию.
Питбуль с разбегу ринулся кусать Эру и Риту, не зря же его водили и тренировали на атаку.
Умница Эра кинулась защищать хозяйку. Рита в жуткой свалке бесстрашно спасала свою собаку. Габриэль, напрочь забыв про покалеченную ногу, в секунды оказался в центре баталии. Несколькими увесистыми затрещинами отогнал Стива, выстрелив в воздух. Как и когда достал пистолет даже не помнил. Эра дрожала и скалила зубы вслед злодею, Рита вся в своей и собачьей крови, обследовала Эру. Несколько рваных укусов, десятки царапин. Она рассерженно рассматривала рваную юбку, вернее то, что от неё осталось. Настоящая Женщина! Свои собственные укусы и раны она почему-то рассматривать не спешила, сказывался адреналин видимо….
Знакомились уже в приёмном покое. Накладывали швы и делали уколы, сначала в ветеринарной клинике, а потом уже в человечьей. Ещё дома налепили пластырей и наспех соорудили повязки, поехали спасать Эру. Хромая, он на свою искалеченную ногу, а она на свою рваную собакой, доскреблись до его автомобиля. Понятно, что мчали на нём, он же был ближе к полю боя. Всю дорогу вынашивали планы сладкой мести сосисочникам с их мерзкой псиной. Мечтали засудить, упечь в тюрьму, предать гильотине и лишить всей собственности. А чтоб не повадно было. Хохотали и гордо мерялись боевыми отметинами.
Он высадил девушку у её дома, совсем близко, через две улицы, а ведь когда-то она казалось ему тёткой. И ещё долго сидел в машине, решительно не понимая, как будет возвращаться в холодный и пустой дом. В салоне тонким воспоминанием витал её запах...
На следующее утро он ещё не успел придумать стратегию, как будет покорять даму своего сердца, а она уже шлёпала в шортах и простенькой маечке к его дому. С одинаковыми девицами и огромной тарелкой горячих оладьев.
Ели на веранде и, перекрикивая друг друга, вспоминали вчерашний бой. Он обожал детей. Обожал оладьи и простоту такого вот общения. Когда смотрят прямо в глаза, говорят то, что думают, щедро благодарят и хохочут во всё горло. Он никак не мог вспомнить, какого чёрта он столько лет терпел рядом жеманных и надутых баб, с их губками уточкой, откляченной попкой и вечными «пусями», «Дусями» и «Мусями».
Жизнь, окончательно потерянная ещё вчерашним утром, к вечеру сделала кульбит, сальто и чёрт знает что ещё, и вдруг засверкала и загорелась яркими всполохами. Орала птицами на ветках, пахла ванильным тестом, обжигала губы огненным кофе. В голове вдруг закопошились призрачные пока идеи и планы, нога ныла и требовала срочного воскрешения, руки чесались свернуть горы.
Что это!? Тонкие лодыжки в красных балетках? А может наспех завязанная узлами драная юбка по дороге в клинику? Или горячие пышные оладьи из детства?
Рита рассматривала нового знакомого совершенно открыто. Обе девчонки рассматривали его тоже. Они давно знали про искалеченного нелюдима, что вечно прячется в своей берлоге. Кто только про него не сплетничал на собачьей площадке, ведь в деревне все и про всех…
Рита представляла его совсем страшным и старым, и уж никак не ожидала от него такой молодецкой прыти. Рыцарь-спаситель, немного смущался, но столь пристальное внимание трёх очаровательных рыжих особ ему льстило. Он с удовольствием показал им всю усадьбу, и старый сад, и амбар и заброшенную оранжерею. Барышни ахали, восторгались и приходили в неописуемое воодушевление от всего на свете.
Рядом с ними он чувствовал себя Эваном Всемогущим. Мысленно он уже видел все переделки, прикидывал, что и сколько будет стоить, обдумывал предстоящую схватку с банком.

Больше года лечили его ногу. Операции, восстановление и различные терапии. Рита оказалась стойким оловянным солдатом. Она всегда была рядом, не давала скатиться в пучину отчаяния, таскала его по врачам, кормила таблетками и специальными продуктами, делала перевязки и возила на процедуры. И при этом работала ещё. Нога поддалась, вела себя уже очень прилично и выглядела неплохо. Но Габи никак не мог понять, зачем Рите это надо. Бедный, хромой и, в общем то, немолодой уже мужик. Рита же хохотала, как обычно, и шутливо сообщала ему, что она очень меркантильная барышня, у которой нет своего жилья, и ей страстно хочется наложить лапу на его старый дом. И ещё на сарай и амбар, вот.
Они вместе готовили еду и мыли посуду. Вчетвером валялись на полу и смотрели вечные фильмы в его огромном телевизоре. Девчонки проживали сотни жизней. Иногда рыдали, как в «Перл Харбор», например. Навзрыд, уткнувшись мокрыми носами в мамины колени.
Габи их успокаивал, снабжал салфетками и конфетами, проверенное средство от тревог и напастей, рассказывал настоящую историю и развивал всячески. С ним они обожали разговаривать «за жизнь», слушать его могли часами, открыв рты и растопырив огромные глазищи. Девки его боготворили. Он их обожал.
Он был из тех редких людей, которые всерьёз верили, что дети это счастье, это единственное то, ради чего стоит жить и трепыхаться в этом мире. Он был твёрдо убеждён, что чужих детей не бывает, а бывает семья. Когда все свои и все любимые. Он так долго этого хотел и так об этом мечтал. Он рассказал им о сыне, и девочки, будучи уже причастными к его великой потере и горю, тоже стали всюду таскать фотографию героя. И жить стали немножечко другими, просветлёнными.

За год мытарств по больницам и операционным, а сначала просто, чтобы отвлечься от одуряющей боли, Габи придумал грандиозный план по созданию нового бизнеса. Смотрел новости про горы мусора на пляжах, брёл с Эрой по пустынному берегу и придумал. Мусороперерабатывающий заводик. Экологичный такой. И знакомства подходящие у него были, и денег этот бизнес сулил немалых. А кто же не любит из ничего делать деньги?! Найдутся и инвесторы.
Рита с девчонками тут же кинулись в великую сеть искать аналоги и подходящие нанотехнологии. Как обычно, со смехом и шутками, подтруниванием и даже подколками, они накопали целую кучу интересных идей, и Габи в первый раз в жизни, с тех пор как погиб его сын, вдруг почувствовал что такое «вместе».
Когда ты интересен кому-то не как источник денежных средств, а как человек. С его идеями, надеждами, болью и неприятностями.
И оказалось, что вот таким вот странным путём пришло к нему Счастье. Через предательство и крах всего содеянного, через адскую боль и щемящее одиночество. И настоящее это Счастье оказалось огромным и бесконечным, очень простым и невероятно важным.
А ещё единственно правильным.
Рита поняла, что в её собственной книге судеб началась новая глава. Вступление закончилось, и началась основная часть, где очень понятны и просты правила игры, где главными героями будут они сами, со всеми своими тараканами и странностями. И почему-то стало совершенно не страшно «а как оно там будет». Ведь ясно же, что будет весело и интересно, что приключения будут и бархатные пьяные ночи, и орево и скандалы по поводу очередного лечения. Но кто его боится, пусть себе кричит, подумаешь. А надо - значит надо. И она бесстрашно взяла ссуду в банке, чтобы оплатить очередное его лечение по новому методу в Китае. Потому что невозможно получить всё, ничего не вкладывая и ничем не рискуя. И лечение помогло.
И ссуду быстро вернули, а кусок дедовой земли очень выгодно продали, зачем им эти гектары, если нужно жить.
И оплатили учебу дочкам, чуть не подрались так ругались. Она кричала, что девки могут и заработать себе на учёбу, ей ведь никто и никогда, а он орал, что пока жив - всё у них будет! Сошлись на середине - они, родители, платят за учёбу, а девки зарабатывают себе на баловство разное. Потом долго мирились, до потери сознания. И оказалось, что так правильно и нормально жить. Взрослые люди со своими взглядами и устоями, а договориться можно всегда. Если разговаривать. Можно орать, спорить, хлопать дверью, но бесконечно уважать мнение того, кто рядом. И ещё, наверное, очень любить.
А по ночам, когда все в старом доме засыпали, и лишь теплились на диковинных старинных тумбах цветные ночники, да прозрачными крыльями вспыхивали занавески, рвались в открытые окна, превращая старый дом в летучий голландец, великолепная Эра выходила во двор. Гордо обходила она всю усадьбу, зорко осматривала обнюхивала окрестности.
Рождённая хранить и защищать она берегла свою стаю. У неё было предназначение, и она его с честью выполняла.
Ангелы-хранители они ведь иногда о четырёх лапах и с приличными весьма зубами. Вот ведь как бывает.


Алёна Баскина
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
  • Страница 41 из 41
  • «
  • 1
  • 2
  • 39
  • 40
  • 41
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz