Город в северной Молдове

Пятница, 29.03.2024, 09:58Hello Гость | RSS
Главная | кому что нравится или житейские истории... - Страница 14 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
кому что нравится или житейские истории...
ПинечкаДата: Среда, 08.05.2013, 06:52 | Сообщение # 196
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
эта встреча не случайна...  это - Судьба!
 
СевастьянычДата: Среда, 08.05.2013, 13:00 | Сообщение # 197
Группа: Гости





прекрасный рассказ мастера пера, отличного хирурга и отважного танкиста!
 
BROVMANДата: Среда, 15.05.2013, 10:32 | Сообщение # 198
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Артур Конан Дойл
 
Вот как это было.

Эта женщина обладала даром медиума. Вот что она записала однажды.

Некоторые события, которые произошли в тот вечер, я помню очень отчетливо; другие похожи на туманный, прерванный сон. Вот почему трудно рассказать связно всю историю. Я не имею ни малейшего представления, что заставило меня тогда отправиться в Лондон и почему я вернулся так поздно. Все мои поездки в Лондон как бы слились в одну. Но, начиная с той минуты, когда я вышел из поезда на маленькой станции, я помню все чрезвычайно ясно. Мне кажется, я могу пережить все заново — каждое мгновенье.

Хорошо помню, как шел по платформе и смотрел на освещенные часы в конце перрона; на них было половина двенадцатого. Помню, как прикидывал, успею ли до полуночи добраться домой. Помню большой автомобиль с сияющими фарами, сверкающий полированной медью. Он поджидал меня у станции. Это был мой новенький Тобур», в тридцать лошадиных сил. Его как раз доставили в тот день. Помню, я спросил моего шофера Перкинса, как машина, и он ответил: «Отлично!»

— Я поведу сам, — сказал я, забираясь на сиденье водителя. — Тут передача работает по-другому, — ответил он. — Может, лучше мне сесть за руль?

— Нет, мне хочется испытать ее, — настаивал я. И вот мы тронулись. До дома было пять миль.

Мой старый автомобиль имел обычный переключатель скорости, вделанный в углубление на панели. В новом автомобиле, чтобы увеличить скорость, нужно было нажать на рычаг, расположенный на специальном щите. Научиться этому было не трудно, и вскоре я был уверен, что все понял. Конечно, глупо начинать осваивать новую машину в темноте, но ведь мы нередко совершаем глупости и далеко не всегда расплачиваемся за них сполна. Все шло хорошо до Клейстон Хилл. Это один из самых неприятных холмов в Англии, длиной полторы мили, с тремя крутыми поворотами. Мой гараж расположен у самого подножья, а ворота выходят на Лондонское шоссе.

Едва мы миновали выступ этого холма, где самый крутой подъем, как начались неприятности. Я вел на предельной скорости и хотел сбросить газ, но переключатель вдруг заклинило между двумя скоростями. Я вынужден был опять прибавить газу. Мы мчались на бешеной скорости. Я рванул тормоза — один за другим они отказали. Это было еще полбеды: у меня оставался боковой тормоз. Но когда я всем телом навалился на него, так, что лязгнула педаль, а результата не последовало, я покрылся холодным потом. В это время мы мчались вниз по склону. Ослепительно горели фары, и мне удалось проскочить первый поворот. Затем миновали и второй, хотя чуть не угодили в кювет. Оставалась всего миля по прямой и один поворот внизу, а там — ворота гаража. Если я смогу проскочить в это убежище все в порядке: дорога к дому шла вверх, и машина сама остановится.

Перкинс вел себя безупречно; я хочу, чтобы об этом знали. Он был начеку и сохранял хладнокровие. Вначале я думал, не стоит ли круто повернуть и въехать на насыпь, но он как будто прочел мои мысли.

— Я бы не делал этого, сэр, — сказал он. — На такой скорости машина перевернется и придавит нас.

Конечно, Перкинс был прав. Он дотянулся до выключателя и повернул его. Машина шла теперь свободно. Но мы продолжали мчаться на бешеной скорости. Он схватился за руль. «Я поведу, — крикнул он. — Прыгайте, не упускайте шанс. Нам не одолеть этот поворот. Лучше прыгайте, сэр».

— Нет, — ответил я. — Я буду держаться до конца. Прыгай, если хочешь, Перкинс.

— Я останусь с вами, — прокричал он.

Если бы это был мой старый автомобиль, я бы резко нажал назад переключатель скорости и посмотрел бы, что будет. Думаю, это сбило бы скорость или в моторе что-нибудь сломалось. По крайней мере, это был шанс. Но сейчас я был беспомощен. Перкинс пытался подползти и помочь мне, но что сделаешь на такой скорости! Колеса свистели, огромный корпус машины скрипел и стонал от напряжения. Но фары ослепительно сияли, и машиной можно было управлять с точностью до дюйма. Помню, я подумал, какое страшное и в то же время волшебное зрелище мы представляем. Узкая дорога, и по ней мчится огромная, ревущая золотистая смерть…

Мы сделали поворот. Одно колесо поднялось над насыпью почти на три фута. Я думал, все кончено. Но, покачавшись мгновение, машина выпрямилась и помчалась дальше. Это был третий, последний поворот. Оставались ворота гаража. Они были уже перед нами, но, к счастью, чуть сбоку. Ворота находились около двадцати ярдов влево от шоссе, по которому мы ехали. Возможно, мне бы удалось проскочить, но, наверное, когда мы ехали по насыпи, рулевой механизм получил удар, и руль теперь поворачивался с трудом. Мы вынеслись на узкую дорожку. Слева я увидел раскрытую дверь гаража. Я изо всех сил крутанул руль. Мы с Перкинсом свалились друг на друга. В следующее мгновение, со скоростью пятьдесят миль в час, правое колесо ударилось что есть силы о ворота гаража. Раздался сильный треск. Я почувствовал, что лечу по воздуху, а потом… О, что было потом!

Когда сознание вернулось ко мне, я лежал среди каких-то кустов, в тени могучих дубов. Возле меня стоял человек. Вначале я подумал, что это Перкинс, но, взглянув снова, увидел, что это Стэнли — юноша, с которым я дружил, когда учился в колледже. Я всегда чувствовал к нему искреннюю привязанность.

Для меня в личности Стэнли было всегда что-то особенно приятное, и я гордился, что он симпатизировал мне. Я удивился, увидев его здесь, но я был как во сне, кружилась голова, я дрожал и воспринимал все, как должное, ни о чем не спрашивая.

— Ну и врезались! — воскликнул я. — Боже мой, как мы врезались!

Он кивнул, и даже в темноте я увидел его мягкую, задумчивую улыбку. Так мог улыбаться только Стэнли.

Я не мог пошевелиться. Сказать честно, у меня и не было ни малейшего желания двигаться.

Но чувства мои были удивительно обострены. При свете движущихся фонарей я увидел останки автомобиля.

Я заметил кучку людей и услышал приглушенные голоса. Там стояли садовник с женой и еще один или два человека. Они не обращали на меня никакого внимания и суетились вокруг машины. Внезапно я услышал чей-то стон.

— Его придавило. Поднимайте осторожно! — закричал кто-то.

— Ничего, это только нога, — ответил другой голос, и я узнал Перкинса. — А где хозяин?

— Я здесь! — воскликнул я, но, похоже, меня никто не услышал. Все склонились над кем то, лежащим перед машиной.

Стэнли дотронулся до моего плеча, и это прикосновение было удивительно успокаивающим. Мне стало легко, и, несмотря на все, что случилось, я почувствовал себя совершенно счастливым.

— Ну как, ничего не болит?

— Ничего, — ответил я.

— Это всегда так, — кивнул он.

И вдруг меня охватило изумление. Стэнли! Стэнли! Но ведь Стэнли умер от брюшного тифа в Блюмфонтэне во время бурской войны! Это совершенно точно!

— Стэнли! — закричал я, и слова, казалось, застряли у меня в горле. — Стэнли, но ты ведь умер!

Он посмотрел на меня с той же знакомой мягкой улыбкой.

— И ты тоже, — ответил он.

 

Перевод Е. Нестеровой


Сообщение отредактировал Марципанчик - Среда, 15.05.2013, 10:35
 
дядяБоряДата: Вторник, 21.05.2013, 13:16 | Сообщение # 199
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
Мест нет

Тесное старое кладбище закрыто для захоронений уже много лет назад. Пустоши вокруг зарастают кварталами новостроек.

Здесь должно быть тихо, грустно и немного торжественно.

Тихо…

Прислушался. Как ни стараюсь, но грусти и торжественности нет во мне и в помине. Зато определенно присутствует ощущение выполненного долга. Потому что я дал себе слово: в этой поездке на родину побывать на могилах родных. И вот - выполняю, хотя график встреч с памятными местами города и друзьями молодости весьма напряженный (то бишь, происходят ежедневные пьянки), а посещение этого места - дело отнюдь не радостное. Но дал слово...

День красивый, осенний, солнечный, а тут, после долгих дождей, что шли несколько дней и ночей подряд, прохладно и сыро. Так и должно быть, не правда ли? Вполне соответствует и месту, и моменту.

Бродим по ржавой листве с одним из близких друзей, который (низкий ему поклон) любезно согласился побывать здесь незадолго до моего приезда и заранее разыскать могилы моих бабушек, дедушек, теток и добрых соседей. В руках у него рукотворная карта с пиратскими значками: кривое дерево, водопроводный кран, свалка старых венков, вот сюда, в этот ряд, здесь повернуть, отсчитать восемь оградок и...

Здравствуй, дедушка Марк. Ты выглядишь очень хорошо на этой фотографии в старомодной овальной рамочке за стеклом. Именно таким, каким я тебя помню. Да, я понимаю, что ты меня не узнаешь, я и сам себя иногда не узнаю, но все-таки - это я, и никто другой. Так получилось, что мы теперь так далеко от тебя, даже сразу и не объяснишь, почему. Впрочем, ты, наверно, знаешь. Как тебе не знать, после отсидки в 58-ом? И еще одной, покороче, в 65-ом? Нет, боже упаси, политика тут не причем: если бы политика, тогда это было у тебя намно-о-го дольше… Бухгалтер - он всегда виноват, когда надо найти кого-то крайнего.

Здравствуй, бабушка Софа. Твоя фотография немного потускнела, но ты тоже выглядишь хорошо. И маленький памятник такой чистенький. Мои друзья привели здесь всё в порядок, аккуратно покрасили заборчик и скамейку. Это так здорово, что у меня остались преданные друзья. Ты же знаешь, что такое друзья, у тебя в друзьях была вся наша Харьковская улица. Ну, конечно, не волнуйся, я возместил им расходы на такси и замечательную изумрудную краску для скамейки... Если бы я мог возместить им любовь и заботу! По крайней мере, обещаю тебе, я буду стараться. Да, моя жена еще не забыла, как варить борщ и делать для детей куриные котлетки, а в толстом коричневом блокноте, запачканном мукой лет тридцать назад, у нас даже сохранились рецепты «наполеона» и «сметанника», записанные твоей пухлой рукой. Впрочем, это уже другая жена. Нет, и не та... еще другая. Следующая. Давай переменим тему. И детки... теперь они с большим удовольствием едят «суши» и «тирамису». Ты, конечно, не знаешь, что это такое, и я не смогу тебе объяснить.

Здравствуй, тетя Лиза. Впрочем, я никогда не называл тебя тетей, просто Лизой. И настоящей тетей ты мне не была, а только одинокой соседкой моих родителей по коммунальной квартире... столько лет, что стала членом чужой семьи. Нет, я уже давно не собираю марки. Может быть, «евро»... шучу. Твой кляссер с острым клеевым запахом и набором марок, посвященных революции, пятилеткам и космонавтике одной страны, до сих пор хранится в книжном шкафу моего дома в другой стране. Я помню, как божьей коровкой ты ползешь домой после службы, с сумкой в одной руке и авоськой - в другой. У тебя было больное сердце и единственный в нашей коммуналке партбилет. Мне кажется, я довольно часто слышал, что, когда мама спрашивала тебя: «Лиза, опять поздно?», ты тихо, с достоинством отвечала: «У нас было собрание». Хотя, может быть, мне только кажется, что я это помню…

Мы посетили всех моих, кого смогли найти. Ценная пиратская карта аккуратно сложена и помещена в карман друга. Он обещал изредка приходить сюда, навещать и передавать приветы, полученные от меня по электронной почте.

На центральной аллее, уже перед самым выходом (там, где старые памятники заслуженным людям и городским начальникам), мы, не сговариваясь, останавливаемся перед высокой, явно свежей, вертикальной плитой из черного, зеркально отполированного гранита. На ней четко выбита серая фигура молодого человека, размером гораздо больше натурального. Он отображен по фотографии: во весь рост, с поднесенным к уху мобильным телефоном - плотный, коротко остриженный, в широком пиджаке, сурово беседующий с кем-то, глядя поверх наших голов.

Я даже оглядываюсь: куда это он смотрит? С кем беседует? Не увидать.

Мой друг пожимает плечами:

- А говорят, что закрыто - мест нет…

* * *


Из города моей юности не летают самолеты в ту, другую страну, где я теперь живу, и мне приходится возвращаться через столичный аэропорт. Я должен добраться туда на автобусе и одну ночь провести в гостинице аэропорта, потому что мой рейс - ранним утром. Всю дорогу автобус почти пуст, но в неблизком восьмичасовом пути меня сопровождают старомодные овальные фотографии, памятные места, изумрудная скамейка, ржавая листва и преданные друзья молодости, с которыми я опять расстался. Теперь, может, надолго. Или на очень долго.

Автобус прибывает поздно вечером, и в вестибюле гостиницы, не здороваясь, на меня вопросительно смотрит холодная молодая женщина, сидящая за стойкой.

- Нет, - уверенно отвечает она на мой вопрос, и мелкие колючие льдинки сыплются вместе с этим словом на полированную деревянную поверхность перед ней, - мы не можем вас поселить, у нас нет мест. Свободен только двухкомнатный люкс. Его стоимость... – Она называет цену, приближающуюся к цене фешенебельного номера в приличной западной гостинице с видом на какую-нибудь достопримечательность, но, видя мою нерадостную мину, делает многозначительную паузу и уж совсем нехотя продолжает: – Впрочем... возможно, в двенадцать что-то ещё прояснится……

Над ее головой скучные электронные часы показывают «11:05».

Несколько обескураженный тем, что в двенадцать что-то, возможно, не освободится, а только прояснится, я послушно усаживаюсь вместе со своей увесистой дорожной сумкой на узкий диванчик в углу и начинаю пялиться на красные светящиеся цифры. Неторопливо они преобразуются в «11:06», потом в «11:07». И так далее… пока не изображают: «11:45». За это время в холле не показывается ни один постоялец, девушка ни разу не говорит по телефону, а только периодически украдкой поглядывает на меня (а я - на нее).

Наконец, глядя в стол, она неохотно выдавливает: «Давайте паспорт». Я достаю синюю книжицу и замечаю, как резко меняется выражение молодого лица уже при беглом взгляде на золотистый крылатый герб обложки... Мне даже становится ее жалко - так растерянно начинают суетиться густо обведенные тушью, в общем-то привлекательные глазёнки. Моя русская речь с местным говорком и сермяжная джинсовая одежка сыграли с хозяйкой гостиничного холла (чуть не сказал, Медной Горы) нехорошую шутку: она не признала во мне «иностранца»!

Ошибка искупается мгновенным оформлением - девушка собственноручно заполняет нужные бумажки и отправляет меня на заслуженный отдых в недорогой однокомнатный номер. Я начинаю подозревать, что в гостинице полным-полно свободных номеров.

Я уже подхожу к лифту, когда входная дверь за моей спиной впускает в холл очередного претендента на уют и покой, и знакомый ледяной голос, на этот раз наверняка опознав соотечественника, сообщает:

- Мест нет.

Семён Каминский


Сообщение отредактировал дядяБоря - Вторник, 21.05.2013, 13:17
 
BROVMANДата: Четверг, 23.05.2013, 08:28 | Сообщение # 200
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
хорошо написано, "живосказательно", вроде как беседует с родными...

Сообщение отредактировал Марципанчик - Четверг, 23.05.2013, 08:28
 
sINNAДата: Воскресенье, 26.05.2013, 08:27 | Сообщение # 201
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Очень  хороший  рассказ.  
Спасибо.
 
ПинечкаДата: Воскресенье, 26.05.2013, 11:05 | Сообщение # 202
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
МУЖ    ГРАФИНИ

Вам доводилось знать еврея с титулом графа? Настоящим титулом. Не фиктивным. Пожалованным его предку королем или императором за большие услуги, оказанные царствующему дому?
Мне лично не привелось такого встретить. Хотя всем известно, что еврею Дизраэли, премьер-министру Англии, королева Виктория пожаловала высокий титул, и он стал именоваться лорд Биконсфильд. Я сам знал в Лондоне одного литовского еврея, которого нынешняя королева Елизавета сделала лордом, и с тех пор к нему надо было обращаться только так: сэр Джозеф, хотя в узком семейном кругу его называли по-старому, на идише - Иоселе.
Наконец, есть евреи-бароны. Скажем, барон Ротшильд. Вы будете смеяться, но с одним бароном из этой небедствующей еврейской семейки, а именно с Эдмоном Ротшильдом, моим сверстником и весьма славным малым, я сидел за одним столом в его парижской резиденции на улице ду-Фобур-Сант-Оноре и в разговоре (через переводчика, конечно, потому что он не понимал по-русски, а я не вязал лыка по-французски) подпустил ему едкую шпильку, и он за словом в карман не полез и весьма изящно ее парировал.
Был душный день, и распахнутые окна в большом кабинете барона не приносили прохлады. Эдмон Ротшильд и еще два банкира, присутствовавшие при этой исторической для меня встрече (ибо какой еврей не мечтал в своих самых радужных грезах поглядеть хоть одним глазком на живого Ротшильда-самого богатого еврея на земле?), отчаянно потели и то и дело вытирали платками багровые лица и шеи.
Один лишь я не пользовался платком. Не потому, что у меня его не было. Я не потел. У меня было сухое лицо. И даже подмышками не ощущалось скопления влаги.
Что ж это такое получается?-удивился барон.- Мы все потеем. А он - абсолютно сухой.
- А вот так,- ответил я.- Я не потею - и все. Это - врожденное качество, и его ни за какие деньги не купишь.
Я, как вы догадываетесь, тонко намекнул на финансовую пропасть, которая разделяла меня, с жалкой сотней-другой в кармане, чем исчерпывалось все, что я имел, и его - одного из самых богатых людей на земле.
Барон оценил мою язвительность. Вслед за ним заулыбались, закивали потными головами его компаньоны- банкиры. Он встал из-за стола, подошел ко мне, обнял за плечи (не похлопал по плечам, а обнял) и сказал с грустью во взгляде:
- Дорогой мой, в мире имеются тысячи вещей, которые не купишь за деньги. Я это знаю... Возможно, и ты когда-нибудь с этим столкнешься...
Ух, как у меня заныло под ложечкой, что рядом нет никого из моих прежних знакомых, которые могли бы засвидетельствовать, как меня обнимает барон Ротшильд и при этом жалуется на судьбу, не всегда милостивую даже к миллиардеру. И в первую очередь мне бы хотелось, чтобы все это лицезрел мой бывший московский сосед Наум Крацер, с которым мы нередко переругивались по утрам, когда и он и я норовили первыми проскочить в единственный туалет - общий для всего поголовья нашей коммунальной квартиры, в каждой из пяти комнат которой плотно умещалось по одной семье.
А хотелось мне, чтобы в кабинет барона Ротшильда на фешенебельной парижской улице ду-Фобур-Сант-Оноре вошел мой бывший сосед Наум Крацер по той причине, что этот самый Крацер имел больше оснований пребывать в объятиях барона, чем я.
Потому что Крацер был граф.
- Еврей - граф?-ехидно пожмете плечами вы.- Да еще в советской Москве? Глупее ничего не могли придумать?
Не смог. Потому что я не придумываю, а рассказываю, как оно было в жизни. А жизнь, как известно, богаче фантазии.
Я допустил неточность лишь в одном. Наум Крацер, конечно, не был подлинным графом. Он был мужем графини. Чистопородной русской аристократки, отпрыска одной из самых знаменитых дворянских фамилий государства Российского.
Ее то ли дед, то ли прадед был тот самый фельдмаршал Кутузов, одноглазый портрет которого вплоть до наших дней знаком каждому школьнику, граф Голенищев-Кутузов, под чьим командованием русские войска разбили в 1812 году французского императора Наполеона Бонапарта.
Как мог случиться такой мезальянс? Если б я сказал, что местечковый полуграмотный еврей женился на такой родовитой графине до революции 1917 года, то вы могли бы мне плюнуть в глаза и поступили бы абсолютно справедливо. Но дело-то в том, что эта женитьба состоялась после революции. Ясно? То-то.
Молоденькая графиня Голенищева-Кутузова, непонятно каким чудом уцелевшая в гражданскую войну, потеряв, естественно, все, что имела: и имения, и фамильные ценности, и деньги до последней копейки, ютилась в Москве у своей бывшей няньки, ходила в старой ветхой одежде, по-крестьянски повязав голову платком, и, как вся Москва, пухла от голода и замерзала зимой в неотапливаемой комнатке. Революция лишила ее не только имущества, но и всех прав, положенных гражданину. Таких, как она, называли "лишенцами", т. е. лишенными всех прав, кроме, пожалуй, одного права - трястись от страха перед рабоче-крестьянской властью и ждать с замиранием сердца, когда ночью явятся чекисты в кожаных куртках и уведут из дому насовсем.
Но, лишив прав одних, революция наделила правами других, кто прежде был обделен. Рабоче-крестьянское происхождение стало лучшим пропуском по пути наверх. И к этому пропуску потянулись тысячи рук, мозолистых, не привыкших держать пальцами перо.
Из нищего украинского местечка добрался на крышах вагонов до Москвы молодой еврей Наум Крацер.
Он с детства вместо школы ходил в учениках столяра, пилил и строгал доски и брусья, заливал пазы столярным клеем, вгонял гвоздь по самую шляпку одним ударом молотка и, не случись революции, до конца своих
дней зарабатывал бы на жизнь этим ремеслом и дальше соседнего местечка не знал бы, как выглядит мир, он жил в черте оседлости, откуда еврею было законом запрещено выезжать, а уж о Москве и Петербурге не приходилось и мечтать.
В голодной Москве Крацер, едва умевший вывести на бумаге свою фамилию, решился штурмовать науку. Для таких, как он, рабоче-крестьянская власть создала рабфаки, рабочие факультеты, где они проходили ускоренный курс за всю гимназию, чтобы подготовиться к экзаменам в университет.
Вот на этом-то рабфаке и скрестились пути местечкового еврея Крацера и графини Голенищевой-Кутузовой.
Он, неуклюжий и малограмотный, был там студентом, а она, образованная и прекрасно воспитанная, работала уборщицей, своими нежными ручками смывала с холодных каменных полов густую грязь, нанесенную сапогами и лаптями жаждущего знаний пролетариата.
В ту раннюю пору советской власти нравы были пуританскими и крутыми. Влюбленность, поцелуи, вздохи при луне причислялись к буржуазным пережиткам и подвергались публичному осмеянию. А связь с человеком из разгромленного революцией класса эксплуататоров считалась страшным грехом и изменой своему рабоче-крестьянскому классу.
Студент рабочего факультета Наум Крацер воспылал страстью к худенькой бледнолицей уборщице. И когда под строгим секретом она призналась ему, что она - бывшая графиня и ему никак не стоит с ней связываться, он, вместо того чтоб отступить, воспылал еще большей страстью.
У Наума Крацера закружилась голова. Подумать только: у него есть шанс стать мужем графини. Десятки поколений его предков, презираемых и преследуемых евреев, покоящихся на местечковом кладбище в бывшей черте оседлости, перевернулись бы в могилах от этой новости и категорически отказались бы поверить, что такое может случиться. Не хотели верить этому и коммунисты - товарищи Наума. Его вызвали в партийный комитет и строго, без церемоний, предупредили, чтоб опомнился и не марал чести пролетария, а не то он горько пожалеет.
Женитьба действительно подорвала карьеру Наума Крацера. В инженеры он выбился. Но дальше не пустили человека с подмоченной пролетарской репутацией.
Он поселился со своей тихой, робкой женой в маленькой комнате нашей большой коммунальной квартиры, и графиня старалась как можно реже появляться на общей кухне, чтоб соседки, прослышавшие о ее родовитом происхождении, не смеялись и не подтрунивали над ней. Зато муж ее не только не стыдился, а где только мог похвалялся своей женой-графиней. И в доме и на службе.
Соседи прозвали его "местечковым графом", а на службе сделали организационные выводы и не давали повышения, как бы старательно он ни работал.
И все равно Крацер извлекал немало наслаждения из своей роли мужа графини.
Он получал неизмеримое удовольствие от того, что обед ему подавала графиня, и подавала так, словно она - лакей, а он - граф. Когда он натирал мозоли, графиня подносила ему горячую воду в тазу, и он опускал в этот таз свои несвежие пахнущие ноги и блаженствовал, пока она, стоя на коленях, намыливала каждый его пальчик и безопасной бритвой "Жиллетт" срезала с размякшей ступни наросты.
У них родился сын, вылитый еврей, но графский титул матери, как клеймо, омрачал его детство. Во дворе мальчишки часто били его и окрестили прозвищем "графеныш".
В те годы в Москве антисемитизм строго преследовался, а классовая ненависть, наоборот, поощрялась. Поэтому мальчика изводили не из-за семитских печальных глаз, а за происхождение по материнской линии от графов Голенищевых-Кутузовых. Наум Крацер выбегал во двор с ремнем в руке и разгонял обидчиков сына, называя их "босяками", "голытьбой" и "хамами". В эти моменты он сам чувствовал себя если не графом, то, по крайней мере, представителем дворянского сословия.
Во вторую мировую войну, когда в России надо было вызвать патриотические чувства, вспомнили великих предков, некогда прославивших русское оружие, и имя фельдмаршала Кутузова замелькало в газетах и на красных транспарантах, и даже был выпущен орден Кутузова, которым награждали высших офицеров за боевые заслуги, и на этом ордене сиял серебром одноглазый, с повязкой через лоб, профиль дальнего родственника Наума Крацера.
Вспомнили и жену Наума, правнучку фельдмаршала, и выдали хороший, по тем голодным годам, персональный продовольственный паек. А когда хватились, что у фельдмаршала имеется праправнук, сын Крацера, потребовали, чтоб он немедленно поменял фамилию отца на мамину и восстановил на благо отчизны славное имя Голенищева-Кутузова. Но опоздали. Сын графини и Крацера успел попасть на фронт рядовым солдатом и очень скоро погиб. В похоронном извещении, полученном родителями, он все еще значился Крацером.
Они оплакали сына, и остались вдвоем.
Но жену Крацера, графиню Голенищеву-Кутузову, уже не оставляли в покое. Ее приглашали в президиум, когда в Москве собирались важные совещания, и докладчики с трибуны каждый раз поворачивались к ней и даже указывали пальцем, когда говорили о патриотизме, любви к Родине и преемственной связи славного прошлого русского народа с еще более славным настоящим. В паспорте она была записана по мужу  - Крацер, но этим именем ее не называли.
А только девичьим - Голенищева-Кутузова. Потому что к тому времени к евреям стали относиться в Советской России примерно так же, как сразу после революции относились к свергнутому классу, к дворянам и буржуям.
И однажды ее, бывшую графиню, а по мужу - Крацер, вызвали к очень высокому советскому начальству и без обиняков сказали:
- Гоните вы этого еврея к чертовой матери. Вы же-русская. Гордость нашего народа. Зачем вам этот грязный жид?
Графиня побледнела и, ничего не сказав, покинула кабинет, хлопнув дверью.
С тех пор она стала чахнуть и скоро скончалась.
Наум Крацер похоронил ее на еврейском кладбище. И на все деньги, которые он собрал за долгие годы семейной жизни, заказал и поставил на могиле жены мраморный памятник. Проект памятника разработал он сам. Скульптор лишь старательно воплотил в камне его замысел.
На гранитном пьедестале в натуральный человеческий рост сидела в кресле покойная жена Крацера, а сам он, тоже в полный рост, стоял перед ней, опустившись на одно колено, и лобызал протянутую ему руку.
На черном цоколе золотом горели слова:
"Графине Голенищевой-Кутузовой от скорбящего мужа Наума Крацера".
Этот необычный для еврейского кладбища памятник и по сей день стоит среди каменных плит с древнееврейскими надписями и шестиконечными звездами Давида под Москвой, в Востряково.
А гипсовая модель его в натуральную величину много лет стояла в нашей коммунальной квартире, совсем загромоздив и без того тесную комнату Наума Крацера. Он так и жил в этой комнате вдвоем с памятником. Гости к нему перестали приходить. Даже соседи испытывали неловкость, заглянув в приоткрытую дверь: то ли музей, то ли часовня.
Потом умер и он. Муж графини.
Где он похоронен, я не знаю. В его комнате поселились новые жильцы, и куда они выставили громадную гипсовую модель надгробия, я тоже не знаю.
Зато евреи, приезжающие на кладбище в Востряково по разным невеселым делам - или хоронить родных, или навестить могилу,- сначала с недоумением, а потом с почтением останавливаются перед мраморным памятником и с уважением повторяют имя Наума Крацера, ничем не выдающегося еврея, которого будут помнить, пока стоит это кладбище. Потому что он умудрился достигнуть недостижимого и навечно утвердить себя в камне как мужа графини.

Эфраим Севела
 
ХоттабычДата: Вторник, 28.05.2013, 07:29 | Сообщение # 203
Группа: Гости





Si non e vero, e ben trovato ... как говорят итальянцы!
 
ФилимонДата: Пятница, 31.05.2013, 18:21 | Сообщение # 204
Группа: Гости





точно, даже если и выдумано, то рассказано очень правдиво и занимательно...
 
papyuraДата: Суббота, 01.06.2013, 13:43 | Сообщение # 205
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1542
Статус: Offline

Свидание в одноместном номере

Илья Войтовецкий, Беэр-Шева

Из книги «Вечный Судный день», 1996)

В этом городе щедрое солнце, мягкое украинское "г", зелень, фрукы и прелестные женщины. Прелестные – не обязательно красавицы, но когда юбчонки трепещутся высоко над коленками, грудки возвышаются под линиями свободных вырезов, а глаза улыбаются – и призывы, и обещания в этих улыбках – какая женщина не покажется привлекательной! И как не покажется привлекательной женщина, идущая по цветущей улице навстречу командировочному, который приехал в этот благодатный край с дымного угрюмого Урала и уже две недели изнывает в одноместном номере ведомственной гостиницы, а от роду ему двадцать восемь лет.
После такого вступления позволительно задать вопрос: можно ли обойтись в нашем сюжете без неё? "Chercher la femme!" – отвечают французы, а тургеневский Пигасов непременно спросил бы: "Как её зовут?".
Звали её Тамарой.

До рудника добирались на попутной машине; в лучшем случае это бывал грузовик с откидными скамьями вдоль бортов. Мы с Борей Сырвычевым старались ездить туда по возможности реже: дел на руднике у нас не было. Раза два за весь срок командировки начальство назначало там совещания.
И вот однажды...
Ох, уж это "однажды"! Всегда оно – случайность, неожиданность, сюрприз, выигрыш по денежно-вещевой лотерее или незапланированное возвращение жены из дома отдыха. От этих "однажды" чаще бьются сердца, свершаются революции, совершаются великие географические открытия и гибнут цивилизации. "Однажды" лежит в основе смешных анекдотов и нетленных романов. Итак, однажды!

Однажды через вестибюль рудоуправления прошла табельщица; как принято при встрече с незнакомыми людьми в провинции, особенно на Украине, она поздоровалась, осветив нас большеглазой, не по обстановке праздничной улыбкой.
На следующее утро, без всякой на то – так сказать – производственной надобности, Боря поволок меня на рудник; я не сопротивлялся.
Мы слонялись по вестибюлю рудоуправления, торчали у окна, Боря курил, а я – некурящий – пил дармовую газировку из урчавшего автомата. Когда в вестибюле появилась Тамара, Боря так стремительно бросился навстречу её радушному приветствию, что женщина смутилась и, ускорив шаг, скрылась за дверью. Боря нашарил в нагрудном кармане пачку, долго прикуривал, смял сигарету, вытащил другую и стал растирать её между ладонями. Вдобавок он покраснел.
Тамара была хороша – "гарна дивчина": длинные ноги, стройная шея, высокая грудь – моя вечная слабость. Можно ли было оставаться ко всему этому равнодушным, тем более, что две недели в командировке – срок для супружеской верности в этом возрасте предельный.
Создавался классический треугольник.
Мы прожигали рабочие дни, оттягивая окончание командировки. Солнце светило, женщины улыбались, начальство недоумевало, свершались революции и совершались географические открытия, а мы ошивались в грязноватом вестибюле рудоуправления, уставленном кадками с пыльными фикусами и газировальными автоматами.
Но однажды...
Да-да, вот именно – однажды! –
Однажды
Боря Сырвычев
не выдержал напряжения
и отлучился в туалет.

Тамара будто этого и дожидалась:
– Здравствуйте!
Я не предполагал, что стушуюсь, однако, сердце моё по-дурному застучало – в груди, в висках, в ушах, даже, кажется, в глазах и бровях.
– Вы меня извините, – напевно заговорила Тамара, но, бросив короткий взгляд на дверь мужского туалета, в проёме которой уже обозначился Борин силуэт, зачастила:
– Можно – я вечером прыйду до вас в готель? Вы ведь в сто двадцать седьмом номере?
Мой приятель уже приближался.
– Да. В семь. Хорошо?
Тамара обернулась к Боре, с улыбкой преподнесла ему своё певучее "Здравствуйте!" и – стройная, обворожительная, уже почти моя! – прошла в свой закуток. Боря побледнел, лоб его покрылся капельками пота. Я попытался заговорить; он затравленно взглянул на меня, и я осёкся.

Она пришла в семь. Наглухо, до самой шеи закрытое платье (с ума можно сойти от этой груди!) сбегало по бёдрам и слегка прикрывало колени. На груди, ритмично подымаясь и опускаясь, тяжёлыми каплями струились янтарные бусы. От её вида загадочно пощипывало в груди и – как будто впервые в жизни – тревожно кружилась голова.
Она без всякого жеманства оглядела комнату.
– Проходите, садитесь, – пригласил я.
Старый, старый развратник! Я-то знал, что делал. Готовясь к её приходу, я заблаговременно вынес из номера стул и кресло; единственным местом, пригодным для сиденья, оставалась просторная деревянная кровать. Маленький столик, угловое трюмо да тумбочка у кровати – вот и всё нехитрое убранство моей комнаты, не лишённой, однако, своеобразного гостиничного уюта.
– Садитесь. – Я взял Тамару за руки и усадил на кровать, не выпуская её пальцев из своих.
На покрывале я разложил конфеты, фрукты, выставил на тумбочку бутылку вина. "Только бы не затянуть время," – думал я, но всё не решался приступить к натиску.
"Знала же она, для чего идёт в гостиницу, – подстёгивал я себя резонными доводами. – Ведь не за тем, чтобы нажраться конфет!"
– Ой, что вы! – проговорила Тамара, высвобождаясь из моих объятий. – Ой, что же вы! Я же ж к вам не за этим. Я вас очень прошу.
Она не отбивалась, только брала мои руки в свои и повторяла:
– Ой, что же ж вы! Пожалуйста, не надо. Ну, пожалуйста...
И был вечер.
И была ночь.

Село было глухое, заброшенное – наверно, одно такое на всю Украину. Ни дороги до него не проложили, ни приличного названия не придумали – сохранилось древнее прозвище, и никому не пришло в голову сменить его на какой-нибудь "Светлый путь" или "Заря коммунизма". Колхоз, правда, существовал, но тоже непутёвый.
Отец был из пришлых, знал грамоту, имел городскую специальность, которой в селе применения не нашёл, а кормился столярным делом, ремонтировал технику, мог починить кровлю, подковать лошадь, написать заявление.
Мать была женщиной простой, гораздой на любую – хоть мужскую, хоть женскую – работу.
Тамара росла смышлёной, способной, покладистой. После войны училась в школе, доставала и читала книжки, а уж газеты, которые привозили в село, прочитывала от заголовка до адреса редакции. Подросла – стала работать в колхозе. А потом попалась на глаза приезжему механику, он тоже показался пригожим да добрым, сыграли свадьбу, и забрал он Тамару в город. В срок, как природой определено, родился сын.
Муж оказался гулякой и пьяницей, часто бил, когда попадалась под горячую руку. Терпела-терпела, съездила в село, поплакалась, выслушала добрые советы: все, мол, пьют, а ты мужняя жена, тебе терпеть положено – да и развелась. Механик покуролесил, покуражился, а потом вдруг исчез – подальше от алиментов. Тамара с сынишкой так и застряла в чужом городе. Вот тут бы и сказу конец.
Да не тут-то было. Не только не конец сказу, а ещё и не начало.
Начало было странным и необъяснимым. Даже теперь, когда рассказывает, вся замирает.
В дверь позвонили. Тамара усадила сынишку и пошла открывать. За порогом стояла женщина – незнакомая, чернявая, с сединой. Глаза большие, глубокие. Почему-то стало жутко, да так, что поплыло всё перед глазами, а очнулась Тамара на диване, женщина над ней хлопочет, водой отпаивает.
Встретилась с её взглядом, и опять всё закачалось.
Долго металась женщина между нею и испуганным мальчонкой. Наконец усадила в кресло, растёрла виски, заставила выпить рюмку водки. И начала осторожно расспрашивать. Как поживает отец? – назвала его по имени-отчеству; как сама-то? – день рождения скоро, точное число выложила, будто в паспорте подглядела. И всё гладит её по волосам, словно она дитё малое.
Трудно далась Тамаре эта встреча, переболела она, долго колебалась, потом решилась, вмиг собралась и поехала в родное село. Шла к хате, в которой прошло детство, и глядела по сторонам, будто всё это видела впервые.
Мать сразу учуяла неладное, ходила вокруг, заглядывала в глаза. Наконец, Тамара набралась духу:
– Я всё знаю, мамо. И про вас, и про батю, и як вы нас в войну зратовалы. Больше ничего сказать не успела. Мать – как стояла, так и грохнулась оземь без чувств. Теперь уже Тамара приводила мать в чувство, растирала ей виски, отпаивала водой и первачом.

Отец был зэком на строительстве Беломорканала. Когда стало совсем невмоготу, спасла его лагерная врачиха, вольнонаёмная, из польских евреек. И потом ещё не раз спасала. Видно, приглянулся ей рослый украинский парубок, а может – просто сердце у неё было хорошее.
Оттрубил он своё, вышел на волю, поженились, родилась Томка. В тридцать девятом Красная Армия вошла в Западную Украину. Мать стала посылать письма, пыталась разыскать родителей. Совсем было отчаялась, как вдруг пришла весточка: живы, живы старики, ждут – не дождутся. Улетела она, как на крыльях, оставив малютку мужниным заботам. А двадцать второго июня началась война.
Эвакуироваться в неразберихе первых военных дней отец не успел, схватил дочь и пустился с ней от дома подальше – в места, где никто не знал, какого она роду-племени. Добрался до глухого села – голодный, оборванный, подобрала его добрая женщина, приютила, обогрела, да так и остался мужик век с ней вековать. Куда ж ему от неё? От добра добра не ищут.
А уж что мать прошла за войну, какие круги ада – можно было только догадываться. После войны писала, пыталась найти мужа с дочерью – всё напрасно. Шли годы, встретился ей хороший человек, тоже растерявший родных, и соединили они свои судьбы. Родился сын – Тамарин, стало быть, сводный брат. В Советском Союзе осталась у матери сестра-близняшка, как две капли воды на неё похожая. Все долгие послевоенные годы разыскивала сестра затерявшиеся следы шурина с племянницей, пока чудом не набрела на каких-то довоенных знакомых, а те назвали адрес.
И она позвонила в Тамарину дверь.

Трижды кипятил я воду и заваривал в стаканах чай. Тамара сбросила туфли, подвернула калачиком ноги, подложила под спину подушку, устроилась удобно на широкой кровати. Забываясь, она начинала говорить по-украински.
– Евреи у нас на комбинате тильки в начальстве. Колы прыйду та попрошу: расскажите, люды добры, про евреев – та ж воны вид мэнэ усю жизнь шарахаться будуть. А тут бачу: стоить чернявый такий хлопец, похоже з наших – вот и подошла. Я ведь николы з евреями не разговаривала.
Вдруг я представил себе, что подумал бы Боря Сырвычев, загляни он сейчас в мой номер. От Тамары не ускользнула моя улыбка. Пришлось объясняться.
– Та ж вы ж и вправду подумалы, що со мною можно так! Як же ж вы могли!
Милая, милая Тамара! Ещё как мог! Подойди к зеркалу, подивись на себя. Или я не живой человек? Чи у мэнэ очи повылазилы?
Она смеялась вместе со мной, и было нам легко, и мы говорили обо всём на свете.
– А вы по-еврейски разумиете? – спросила Тамара.
Я утвердительно кивнул.
– А ну, скажите что-нибудь.
– Ты очень красивая девочка, – сказал я по-еврейски и перевёл.
Она рассмеялась.
– И писать можете?
– И писать могу.
– А ну, напишите!
Она была поражена тем, что я пишу справа налево.
– У нашего народа очень древняя культура, Тома. Она появилась, когда люди ещё писали на камне, вырубали буквы резцом: держали резец в левой руке, а правой ударяли по нему молотком. Чтобы не заслонять вырубленное, они передвигали руку с резцом справа налево. Более молодые народы писали на ткани или на бумаге, и они делали это слева направо – так было удобнее. А вот китайцы – те рисовали иероглифы кисточкой по шёлку, и чтобы не размазывать тушь, располагали письмена сверху вниз. Видишь, как всё просто.
– Ой, правда!.. А расскажите ещё про евреев.
Ну, что я мог рассказать ей? То, как в учебнике истории издания 1948 года в статье о Карле Марксе вдруг исчезла фраза об еврее-отце основоположника, а в учебнике литературы, в главе о культуре народов СССР, куда-то девался абзац о Шолом-Алейхеме? Я мог бы поведать ей, как во время "дела врачей" толпа однокашников не позволила мне войти в школу, а моего отца-фронтовика сопливый лейтенант госбезопасности одёрнул:
– Не ври, евреи не воевали! Небось, сам отсиживался в Ташкенте, а ордена на толкучке купил.
Я рассказывал ей то немногое, что знал из редких маминых откровений да из потрёпанных старых книг, которые иногда удавалось случайно достать.
Рассказывал о народе, давшем миру кодекс морали и чести, терявшем и вновь обретавшем свободу, пережившем всех своих гонителей и завоевателей; о народе Пророков, который – первым! – дерзнул обратиться к Богу на "Ты".
Этой ночью в номере ведомственной гостиницы провинциального рабочего города звучали имена праотцев Авраама, Исаака и Яакова; Моисея и Аарона; Давида – царя-песнопевца и воина; Соломона, царя мудрого и справедливого. Этой ночью я провёл девочку из глухого украинского села через костры инквизиции и погромы Хмельницкого, через кровавые наветы и суды над Дрейфусом и Бейлисом, через газовые камеры и печи крематориев последней страшной войны.
Это была ночь самой святой близости и самого высокого очищения.
И была ночь.
И было утро.

Через год я опять приехал в этот город. Я был один, Боря со мной в командировки больше не ездил.
Мрачноватый вестибюль рудоуправления расцвёл от её улыбки.
Этим летом Тамара побывала в Польше, провела с мамой, её мужем и своим братом двадцать дней. Целых двадцать дней! Всего двадцать дней...
Она рассказывала, и её глаза то светились радостью, то наполнялись слезами.
– А как отец и мама? – спросил я и, замявшись, добавил: – Украинская мама...
– Мама очень переживала. Болела. Це ж мама, моя мама. И та – тоже мама. И брат. Я теперь дуже богатая! – Она улыбнулась и смахнула слезу.

Прошёл ещё год. Я вновь приехал в командировку и, конечно, сразу примчался на рудник. Было совсем рано – самое начало смены. В вестибюле толпились экскаваторщики, машинисты, водители самосвалов, слесари, подсобники. Накурено, шумно.
Рабочие толпятся у двери табельной; среди них Тамара – склонив голову, она что-то записывает.
Я выбрал место поодаль и прислонился к стене. Тамара почувствовала мой взгляд. Повела плечами, подняла голову. Радостная улыбка вспыхнула мне навстречу.
– Ой, як я рада, що вы прыихалы! – прочитал я по её губам; расслышать голос я не мог, в вестибюле стоял мерный, всё заглушавший гул.
Она протиснулась ко мне и чмокнула в щеку.
– Як я рада, що вы прыихалы! – повторила Тамара. На нас поглядывали рабочие.
– Сёгодни же ж познакомлю вас з мужем!
И, смеясь, закивала:
– Ну, да, я же ж вышла узамуж!
И уж совсем радостно:
– Я же ж вышла замуж за еврея!
В её голосе звучали торжество и счастье, и в мрачноватом вестибюле рудоуправления, заполненном экскаваторщиками, машинистами, водителями самосвалов, слесарями, подсобниками, вдруг смолк гул и стало тихо.

1990
 
дядяБоряДата: Воскресенье, 02.06.2013, 11:54 | Сообщение # 206
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
хорошо, интересно, понравилось...
спасибо, администрации!
 
papyuraДата: Пятница, 07.06.2013, 06:47 | Сообщение # 207
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1542
Статус: Offline
Сервиз Гарднера
 
Буфет был величественно высок, из настоящего дуба и напоминал здание готического собора: центральная часть - с резным заборчиком-балюстрадой по верху и большой широкой стеклянной дверцей, а по бокам - две высокие башни с длинными узкими дверями. Сервиз стоял обычно в центральной части буфета, и в яркие дни лучи из окна до краёв наливали его тонкие, почти прозрачные чашки тёплым солнечным напитком, проникая сквозь овалы, квадратики и прямоугольнички толстых гранёных стёкол главной дверцы. Когда Розочка подтаскивала к буфету тяжёлый стул, влезала на него и заглядывала через эти стёклышки вовнутрь, рискованно становясь на цыпочки, ей была видна сложная композиция из восьми чашек, такого же количества блюдец, молочника, сахарницы и заварочного чайничка - всё это с миниатюрным узором бело-жёлтых ромашек на густом изумрудном фоне. Все предметы, конечно, были повёрнуты к зрителю своей лучшей стороной - с рисунком (это горничная Полина старательно расставляла их так, возвращая в буфет после каждого чаепития с гостями), но девочка знала, что несколько узеньких стебельков усердно тянутся и на обратную сторону каждой чашки. Розочка вообще любила заглядывать в разные потайные места - и за пианино с бронзовыми подсвечниками, и под круглый стол, накрытый почти до пола длинной шелковистой скатертью, и под кровати, - но эта дверца в буфете, где тихо обитал старинный сервиз, нравилась ей больше всего.
Однажды - как-то сразу - и гости, и чаепития прекратились. Взрослые всё время были сильно взволнованы, говорилось много незнакомых слов, с тревожными буквами "р", которые Розочка плохо и картаво произносила... На улице часто стали раздаваться оглушительные весёлые хлопки, и, хотя Розе было очень интересно выяснить, что же это такое, гулять туда её больше не пускали... Вдруг, как-то ранним утром, Розочку разбудил неимоверный шум - она никогда не слышала, чтобы так стучали во входную дверь, и выскочила из своей спаленки. Какие-то крепко пахнущие противным кислым запахом люди, в высоких шапках и полушубках, уже толпились в гостиной. Все домашние - папа, мама, бабушка и Полина - стояли рядом, а эти люди почему-то орали на них:
- Золото!!! Золото давай, жидовня!..
При этом один из этих невежливых людей сильно стегнул плёткой по стулу, а другой так резко рванул дверцу буфета, что из него выпала и звонко разбилась на малюсенькие кусочки сервизная чашка... Что было дальше Роза не видела, потому что мама тут же утащила её назад в спальню. А когда, через какое-то время, Розочке опять разрешили выйти в гостиную, там уже всё было по-старому: кислых людей не было видно, осколков чашки - тоже. И можно было подумать, что всё это ужасное событие девочке просто приснилось, если бы она тут же не заметила глубокую рану на том стуле, что обычно стоял у буфета: обшивка на нём треснула и какая-то пыльная белая вата некрасиво торчала изнутри - Розочка тут же потрогала её... Этот несчастный стул ещё долго стоял в гостиной, но никто не обращал внимания на случившуюся с ним беду...
- Вот, смотри, - говорила мама, тщательно заворачивая каждую чашку в несколько слоев газеты, - здесь, снизу - двуглавый орёл и надписи: "Москва", "Заводъ Гарднера" - с твёрдым знаком... Дедушка говорит, что наш сервиз изготовлен в 18 веке одним из первых русских заводов фарфора и фаянса - заводом Гарднера. В двадцатых годах, когда махновцы ворвались в дом, я была ещё совсем маленькая. Во время этого налёта и разбилась одна из чашек...
Мама и Маруся сидели на полу среди корзин, узлов и баулов, которые стали складывать прямо посередине квартиры уже несколько дней назад. Маруся знала, что они едут вместе с жестекатальным заводом, на котором главным инженером работал папа, и отъезд этот называется не просто отъезд, а "эвакуация".
Радио говорило совсем дикие вещи, и выходило, что немцы всё приближаются и приближаются к их городу. Так что мамины спокойные рассказы о сервизе звучали сейчас совсем странно, похоже, что она просто отвлекает Марусю и себя от чересчур опасных мыслей.
...Приехали на Урал, в какой-то Северск. Даже название этого посёлка звучало холодно и страшно... Здесь действительно уже лежал снег, хотя дома они оставили совсем ещё не позднюю осень. Рядом с посёлком гремел, пыхтел, испуская дым и вонь, металлургический комбинат, а вокруг, на многие и многие километры - мелкая мука позёмки и молчаливые, тёмные леса с высоченными соснами.
На этот комбинат и прибыло эвакуированное из Украины оборудование жестекатального завода. И его работники. И они - папа, мама, дедушка, бабушка и Маруся.
Сняли небольшую избу, скорее, избушку на одну комнату в хозяйстве Харлампия Петровича и Елизаветы Федоровны, коренных местных жителей - потомков каторжан и золотоискателей. А как устроились, самой первой неприятной заботой стали... вши. После многих дней изнурительного пути в теплушках, сна на узлах и вокзальных скамейках, ими особенно кишели Марусины косы - так что ей пришлось превратиться в хорошенького, коротко остриженного мальчика. Но и это не помогло обойтись без керосина, нудного многократного вычесывания Марусиного ёжика мелким бабушкиным гребешком и насекомых, выпадавших на подставленную бумажку... Замученную, сонную, красноглазую Марусю сначала даже не особенно удивило устройство деревенской жизни: деревянная пахучая русская баня во дворе, непривычный вкус ледяной колодезной воды, да и сам колодец, сени, сани, лошади... Потом она всё хорошо рассмотрела - и довольно быстро привыкла.
В первый класс школы - с опозданием на несколько месяцев - Маруся пошла уже через несколько дней. Вернее, поехала: по утрам, детей из ближайших домов к школе подвозили на розвальнях соседские взрослые сыновья, отправляясь на работу. Если по какой-то причине подвезти было некому, Маруся с подружкой Милкой Веткиной и хозяйским сыном Андрейкой топали в школу сами, по снегу - далеко, но ничего, дойти можно.
Одно плохо - поначалу было голодно. Папа получал на заводе хлеб, но с другими продуктами приходилось туго. Марусю, конечно, старались подкармливать, как могли.
- Роза, - говорила бабушка, - у ребёнка молочка нет... Пойди, выменяй у людей на чулки...
И мама меняла - на свои новые красивые чулки, кофточку, косынку... А один раз, когда Маруся приболела, даже поменяла чашку из сервиза на маленькую баночку мёда.
Вскоре дедушка начал где-то подрабатывать: пилил дрова, чинил что-то хозяевам - за картошку, за лук... И мама пошла работать на завод, сначала в цех, потом печатать на машинке. Она тоже получила паёк - и стало полегче.
За два дня до Нового года Маруся заявила Милке Веткиной:
- Милка! Как же мы будем встречать Новый год без ёлки? Папка твой всё время обещает привезти, и мой тоже - и всё им некогда и некогда... Давай сами пойдем в лес и срубим маленькую ёлочку!
Мила тоже была "эвакуированная", но не такая решительная, как Маруся. Она долго думала, наверно, минут пять, потом согласилась. Девчонки незаметно (Марусина бабушка была дома) взяли в сарае маленький топорик, положили его в санки и направились в лес. Он, казалось, совсем рядом - стоит только белую полянку перейти. И нужных ёлочек там должно быть полным-полно.
Ходили долго, санки уже с трудом тянули за собой, несколько раз падали, в снегу извалялись, но маленькую ёлочку не нашли. Когда же нашли что-то похожее, оказалось, что где-то посеяли топорик, видимо, упал с санок. Принялись его искать - и совсем заблудились: ни топорика, ни ёлочки, ни тропинки домой... А темнеет - рано, быстро... И тихо-тихо стало, страшно-страшно...
Друг на друга девчонки уже не глядят, всё по сторонам, вот уже и блёстки какие-то в лесу показались - волчьи глаза, наверное... Милка начала потихоньку подвывать от страха, Маруся тоже бы закричала в голос, но нельзя.
- Молчи, - говорит она Милке, - не вой. Давай вон туда, в ту сторону... Нет, вон туда...
Бродили пока совсем стемнело. Вдруг в лесу за спиной какое-то шевеление - девчонки совсем обомлели...
- Тю, чево вы - дурные?.. - говорит знакомый мальчишеский голос. Да это же Андрей! - Вас там уже обыскались! И ваши, и все мои... Я вот додул, куда вы делись, и по следам вашим попёр - хорошо, что снег не идёт... Давайте домой скорее, а то попадет вам по первое число!
Домой почти бежали из последних сил, опять падали, но уже весело, не страшно с Андреем-то: он и дорогу знает, и про волков смеется - нет тут никаких волков, говорит. Наверно, нарочно, чтобы их успокоить...
Дома попало за всё - и, особенно, за дедушкин потерянный топорик. Правда, не лупили, наверно, от радости, что они нашлись. И вообще Марусю никогда не лупили, хотя она всю вину на себя взяла, даже к Милкиной маме, тёте Гале ходила извиняться (так Марусина мама сказала).
Ёлку привезли на грузовичке на следующий день, совсем не маленькую, поставили у них в избушке, украсили какими-то цветными бумажками и ленточками - и всё было, как положено. И Милка, и Андрей, и другие соседские дети пришли.
А под самый Новый Год, мама позвала Марусю за шкаф, который, как перегородка, стоял посреди избы, закрывая кровать. Она распаковала баул со старинным сервизом, достала чашку с блюдцем и говорит:
- У нас ничего особенного нет, чтоб подарить... Ни книг, ни игрушек... А какие наши хозяева люди хорошие, так за вас волновались... Андрей - вообще молодец! Подари ему вот это на память...
Огромный чикагский выставочный комплекс Маккормик Плэйс располагался на берегу озера Мичиган, рядом с весёлой и очень красивой скоростной дорогой Лейк Шор Драйв.
Машину Аня запарковала в бесконечном подземном гараже, записала на парковочном билетике номера отсека, ряда и места (если забудешь, где оставила, машину придётся искать целый день), спрятала билетик в портмоне и бодро зашагала по подземному миру тоннелей, переходов и бегущих дорожек, рассматривая указатели и стараясь не потеряться. Спрашивать, куда идти, здесь было не у кого - пространства столь велики, что людей почти не видно, хотя одновременно в комплексе проходит несколько профессиональных выставок. Через десять минут ходьбы, Аня стала уже понемногу паниковать, но, наконец - ура! - увидела надпись, сообщающую о Международной выставке фарфора и фаянса, а вскоре нашла и тот отдел, в котором расположились изделия их фирмы и стояли её собственные творения. До начала получасовой презентации оставалось буквально пару минут, и около полусотни приглашённых уже сидели в специально отведённом для этого отсеке с микрофонами и видеопроектором...
Когда всё закончилось, Аня ответила на несколько незначительных вопросов по поводу своей коллекции, а затем отправилась поглядеть на соседние отделы. Недалеко, в том же павильоне, оказался выставочный киоск русской фирмы с Урала. Аня заинтересовалась экспонатами соотечественников и подошла поближе. К ней сразу же направился молодой сотрудник, предлагая свои услуги. Наклейка с именем на его футболке гласила "IGOR", а английский, хотя явно британского, а не американского образца, звучал уверенно и вполне прилично. Сопровождая Аню вдоль стендов, он принялся что-то старательно объяснять, но она, не особенно вникая в смысл, просто с удовольствием слушала, как он говорит, мысленно улыбаясь знакомому акценту и с интересом посматривая на рассказчика, когда в процессе пояснений он поворачивался к ней боком.
...Симпатичный, чернявый, с деликатными чертами быстрого лица...
"Не то, что твой надутый американец Майкл"- сказала бы мама.
Маме Майкл не нравился.
"Да, мне твой Майкл никогда не нравился, а этот парень - наш человек..." - так, конечно, продолжала бы мама.
Ну, Майкл уже полгода как совсем не "её", и вообще уехал работать в Детройт...
Неожиданно молодой человек что-то сказал об изделиях старинного русского завода Гарднера. Аня глянула на стенд - и обмерла: под стеклом, в качестве примера, стояла чашка с блюдцем - ну, точная копия чашки из её домашнего сервиза!
- Простите, Игорь, - сказала она по-русски, введя собеседника в полный ступор, - не могли бы вы сказать, откуда взялась здесь эта чашка? Дело в том, что у меня хранится, так сказать, фамильная реликвия - сервиз Гарднера, привезённый родителями и бабушкой из Союза. В сервизе не хватает нескольких чашек. И, похоже, как раз эта вот чашка из такого же комплекта...
- Вы говорите по-русски! - только через несколько долгих секунд смог выдавить изумлённый Игорь. - Я... Эта чашка?.. Это, в общем-то, моя личная чашка... Когда мы готовили сюда экспозицию по истории русского фарфора, я временно взял её из дому... А вы что, русская? И живете здесь?
- Ну, можно так сказать, - улыбнулась Аня, - меня зовут Аня, - и протянула руку...
На правах американской хозяйки Аня пригласила Игоря в одно из маленьких кафе, которое располагалось тут же, в холле, на выходе из их павильона. Она понимала, что сам он ни за что бы не решился здесь на такой смелый поступок, а ей так хотелось узнать подробности...
- Мне рассказывала моя мама, что эта чашка была вроде подарена моему деду одной девочкой. Это было ещё во время войны. Эвакуированная семья этой девочки жила в их доме, в Северске, а дед в ту пору был, конечно, ещё мальчишкой, ровесником девочки или немного старше. Правда, имени этой девочки мама не знает, а дед умер много лет назад...
- А как, Игорь, звали вашего дедушку? - Аня вдруг почувствовала зудящий холодок предчувствия.
- Его звали Андрей...
Она уже набирала номер на мобилке. Соединение отсюда была неважное, сигнал то и дело прерывался.
- Мама!.. У меня всё в порядке... Говорю, в порядке. Да, я на выставке... Скажи мне, пожалуйста, как звали того мальчика из Северска, о котором нам рассказывала бабушка? Ну, который спас её в лесу, и которому подарили чашку... да, чашку из сервиза! Мне зачем? Нужно!.. Сергей? Андрей?.. Повтори, пожалуйста, плохо слышно... Андрей!
Ещё держа телефон у щеки, Аня встретилась глазами с Игорем... Вид у него был совершенно сумасшедший...
Сервиз стоит на центральном стеллаже одного из стеклянных шкафов в гостиной большего дома. Здесь всегда много света, и лучи из высоких окон до краёв наливают тонкие, почти прозрачные чашки сервиза тёплым солнечным напитком. Роуз (прабабушка Маруся смешно зовет её по-русски "Розочка") хорошо видна композиция из шести чашек, блюдец, молочника, сахарницы и заварочного чайничка - всё это с миниатюрным узором бело-жёлтых ромашек на густом изумрудном фоне. Все предметы, конечно, повёрнуты к зрителю своей лучшей стороной - с рисунком, но девочка знает, что несколько узеньких стебельков усердно тянутся и на обратную сторону каждой чашки... Впрочем, при желании, это можно разглядеть и в зеркальном заднике шкафа. Роуз не разрешают открывать широкую стеклянную дверцу, но она подолгу рассматривает через стекло это место, где тихо обитает старинный, немного потёртый сервиз, а вокруг, на соседних полках, от пола и до потолка расположилось множество многоцветных керамических изделий, сделанных по рисункам её мамы.
Но иногда, когда она долго стоит здесь, ей почему-то видится нехорошее: какая-то маленькая девочка в далёкой стране в длинном платье с оборками плачет навзрыд, спросонья испугавшись звона разбитой чашки и криков чужих грубых людей... и над другой девочкой, зачем-то едущей куда-то и сидящей в грязном вагоне с железными болванками, отвратительно ревут самолёты и безумно громко лопаются взрывы... и стоит непроходимой, тихой холодной жутью лес... и ещё многие непонятные вещи...
Тогда Роуз быстренько уходит отсюда в свою комнату на втором этаже - к домику Барби из яркого розового пластика, к компьютеру с забавными играми, к интернетовским друзьям и телевизору, занимающему почти половину стены непрерывными мультсериалами на любимом канале Николодион.
Семён Каминский
Чикаго, 2007
 
дядяБоряДата: Среда, 12.06.2013, 11:48 | Сообщение # 208
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
всяко в жизни бывает.
мы называем это судьбой, но...кто знает, где такие вопросы решаются.
легко читается и написано без лишних "наворотов"...
 
sINNAДата: Среда, 12.06.2013, 16:36 | Сообщение # 209
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Прекрасный  рассказ!
Спасибо!
 
DragonДата: Среда, 26.06.2013, 09:20 | Сообщение # 210
Группа: Гости





klass!
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz