| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| Пинечка | Дата: Суббота, 27.12.2014, 11:21 | Сообщение # 286 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| ЛАНТУХ И ТРОФИМ
Хоня Кремер жил в этом доме до войны. Во время войны ни его жена с детьми, ни родители не успели уехать из Краснополья и все погибли в гетто.
Вернулся он один в свой старый дом на краю местечка. Единственный, кто ждал его дома, был их довоенный кот Лантух. Так его назвал сынок Хони Наумчик.
Лантух – это черт-проказник, вроде домового, и кот был именно таким домашним проказником. Что только он ни вытворял: и забирался в кастрюлю с супом, и утаскивал кусочек гефилте фиш буквально из-под рук, и охотился за соседскими цыплятами.
- Лантух из а лантух, - успокаивала всех после проделок кота Рива-Клара, мама Хони. - Эр из а кохлэфл! Эр крыхт ву мэ дарф ун ву мэ дарф ныт! ” (Он как ложка для супа! Он лезет куда надо и куда не надо! - идиш)
Когда Хоня вошел в дом и, бросив на пол солдатский мешок, сел за стол, он услышал знакомое мяуканье. Откуда-то из-под печки появился облезлый, худой, весь в саже Лантух. Сделав два шага, он остановился и удивленно стал рассматривать Хоню, не зная, верить своим глазам или не верить. Потом прыгнул на стол, прошелся по нему и подставил спинку под руку Хоне.
Когда-то он вот так подставлял спинку Наумчику...
Хоня погладил кота по спине и, вынув из кармана кусочек хлеба, протянул ему. Кот не заурчал, как когда-то, а просто схватил хлеб, и стал жадно кушать его. Наверное, это был у него первый послевоенный хлеб.
Прямо за домиком начиналось поле, вдали за полем виднелся лес, и улица переходила в проселочную дорогу, которая вела в этот лес. А перед лесом был ров, в котором убивали евреев, в котором лежала и вся Хонина мишпоха. Хоня все время надеялся, что кто-нибудь построит рядом с ним дом, и он не будет жить на краю, но почему-то никто не строился в этом месте.
Со стороны поселка рядом с домом Хони было тоже пусто: стоял заброшенный дом, в котором, когда Хоня вернулся с фронта, никто не жил. До войны здесь жил Трофим, бухгалтер молокозавода.
Во время войны он стал полицаем и, как рассказывали, особо отличился, убивая евреев. Как говорили на суде, он убивал детей, разбивая их головки о забор.
Его осудили на двадцать пять лет. И дом его стоял заколоченный и пустой.
Семья Трофима, боясь людского гнева, переехала после войны в дальнюю деревню, где у них была родня. Правда, они пытались дом продать, но никто не решился покупать это проклятое место.
Хоня сначала тоже хотел продать свой дом и перебраться куда-нибудь подальше и от дома палача, и от рва, но и на его дом не нашлось покупателя, и Хоня остался в нем жить. Вернулся он с войны не стариком, и местные вдовушки посматривали на него с надеждой, и даже местный неофициальный ребе Борух-Шлёма как-то остановил его и поговорил на деликатную тему: мол, жизнь течет, старое не вернуть. Хоня согласился с ним, но в конце разговора сказал:
- Они рядом, во рву, в двух шагах от дома. Каждый день я им в глаза смотрю. Мне кажется, когда я сплю, они приходят в дом. Кот, конечно, их видит, но мне рассказать об этом не может. Но по глазам его я вижу, что он их видит каждую ночь.
Вчера откуда-то притащил тряпочного клоуна, которого когда-то давно я купил Наумчику на базаре, в автолавке из Пропойска. Клоун был обгоревший, черный от сажи, как сам Лантух, каким я увидел его, когда вернулся с фронта. Лантух притащил клоуна и положил передо мной! Ну, скажите, откуда он его взял, реб Борух? Не иначе, как Наумчик ему принес! А вы говорите, женись! Вот приведу я в дом новую жену, а они придут и увидят. И что я им скажу?..
Устроился Хоня работать на автостанцию диспетчером. Автостанция находилась на противоположном от дома Хони краю местечка. Идти до нее, было минут сорок. Первый автобус уходил в пять утра к кричевскому поезду и Хоня шел к нему затемно.
Выйдя из дома, он несколько минут смотрел в сторону рва, потом переходил на противоположную сторону улицы, чтобы не проходить возле дома Трофима, и шел на работу.
Возвращался он тоже поздно, встретив последний автобус из Минска. Чаще всего этот автобус задерживался, и Хоня приходил домой около двух часов ночи.
Лантух и провожал, и всегда ждал его у калитки. Заметив хозяина, он, как уважающий себя кот, не бежал навстречу, а продолжал сидеть, ожидая приближения Хони. Когда они встречались, то оба поворачивались в сторону рва, несколько минут молча смотрели в ту сторону, а потом шли в дом ужинать.
Лантух, как и Хоня, был непереборчивым в еде, особенных изысканностей Хоня не варил, чаще всего готовил картофельный суп и тушеную картошку. И этим делился с котом. Правда, всегда перед ужином наливал Хоня себе и Лантуху немного сливовой наливки, которую сам делал из единственной сливы, уцелевшей в большом довоенном саду.
Так и проходила их жизнь год за годом и, может, дальше текла бы с той же неторопливостью, если бы однажды, встречая последний автобус, Хоня неожиданно для себя не увидел выходящего из автобуса Трофима.
Последний раз он видел его до войны, в предпоследнее перед войной воскресенье. Был как раз первый в том году кирмаш, и они по-соседски купили вместе овечку на мясо. Вместе разделывали ее во дворе у Трофима.
Осудили бывшего бухгалтера за полгода до возвращения Хони в местечко.
Хоня вычеркнул Трофима из своей памяти, надеясь, что не увидит его больше никогда в жизни. Двадцать пять лет ему казались огромным сроком.
Может, и вправду это был огромный срок, но вышел Трофим из автобуса ровно через десять лет и четыре месяца, как милицейский воронок увез его из местечка..
Сойдя с автобуса, Трофим осмотрелся и взгляд его как-то сразу уткнулся в Хоню – может, потому, что никого из местных не увидел на вокзале: они приезжали по пятницам, а в среду пассажирами были, в основном, командированные. И единственным для Трофима знакомым человеком оказался Хоня.
- Здравствуй, сосед, - сказал Трофим, как будто ничего за то время, как они не виделись, не произошло, и протянул руку.
Хоня по инерции протянул руку в ответ, но, спохватившись, отдернул ее, как будто натолкнулся на горячую сковороду. Трофим по-своему понял его движение и сказал:
- Я – не беглый. Меня освободили. Досрочно. За примерное поведение и раскаяние. Государство простило! Товарищ Сталин снял грех с души. Искупил я свою вину! - добавил: - И в вашей религии говорится: покаявшийся грешник - не грешник!
Хоня никак не среагировал на его слова, и тогда Трофим спросил:
- В старой хате живешь или в новую перебрался?
- В старой, - ответил Хоня.
- Значит, опять соседи. В одну сторону идти!
Всю дорогу до дома Хоня молчал, а Трофим говорил без умолку, как будто выговаривался за все тюремные годы. Говорил о довоенной жизни, вспоминал школьные истории, как-никак они с Хоней учились когда-то в одном классе. Но его слова не доходили до Хони, как будто вдруг заложило уши и в них только что-то щелкало, как после контузии, от разорвавшегося рядом снаряда.
На этот раз впервые за все годы Хоня не перешел на противоположную сторону улицы, а прошел до трофимовой калитки и, не кивнув на прощание, пошел к своему дому. Лантух встретил его на этот раз не у калитки, а на краю палисадника, прямо на трофимовой меже. Он изогнул спину, как будто готовился к драке, и смотрел в сторону соседского дома.
- Трофим вернулся, - тихо сказал Хоня, обращаясь к коту. И вопросительно посмотрев на него, спросил - то ли кота, то ли самого себя: - И как нам жить дальше?
Кот ничего не ответил.
Возле калитки они, как обычно посмотрели в сторону рва, и Хоня повторил свой вопрос:
- И как нам жить дальше?
В тот вечер он ничего ни ел. Только выпил наливку и пошел спать. Кот от еды не отказался. Хоня всю ночь ворочался в постели, вскрикивал во сне. От его криков Лантух вздрагивал, но продолжал спать.
Назавтра в дом вернулась трофимова жена Настя. Приехала она со свояками. На трех подводах привезли скарб. Стало понятно, что собрались они жить здесь долго.
Разгрузив все, отметили возвращение Трофима и поздно вечерам свояки уехали. Лантух весь день сидел на заборе и наблюдал за соседскими хлопотами. Трофим на кота не обращал внимания, а Настя, когда отъехали гости, сказала:
- Смотри, Трофим, это ж их довоенный. Всю войну не видели.
- Он, - удивленно признал Трофим, - а я думал, что издох вместе с жидами. Я ж его в яму столкнул до них. И землей присыпал. У него жидовское имя было. Помнишь?
- Уж не помню, столько лет прошло, - пожала плечами Настя и озабоченно добавила: - А он весь день сидит, как будто за нами наблюдает.
- Донаблюдается, - буркнул Трофим и зыркнул в сторону кота. Но тот не шелохнулся.
Когда Хоня возвращался с работы, свет в доме соседа уже не горел, но сам сосед сидел на завалинке и курил, будто поджидая соседа. Хоня, не доходя до соседской избы, собрался перейти на противоположную сторону, но Трофим окликнул его:
- Может, отметим мой приезд. Братан хорошую самогонку привез.
- Не пью, - сказал Хоня, и почему-то добавил: - Мне завтра к пяти на работу.
- Как знаешь, - сказал Трофим и неожиданно спросил: - А как кота твоего звать? Сегодня увидал, сразу узнал. Ваш, довоенный. Помнил раньше, как его звали, а теперь запамятовал.
- Лантух, - сказал Хоня.
-Во-во, вспомнил, - сказал Трофим. – Чертенок, значит, по-вашему.
Ох, помню, цыплят он у нас таскал. Моя хотела ему голову скрутить за это. Смотри, чтобы опять за старое не принялся. Настя выводок привезла. Будем курей разводить. Предупреди его!
- Он что, человек, чтобы предупреждение понимать? - пожал плечами Хоня и добавил: - Ему и без твоих цыплят еды хватает.
- Мое дело сказать, твое дело послушать, - хмыкнул Трофим и затянулся самокруткой.
И в эту ночь Хоня спал беспокойно. Опять ворочался и стонал.
Утром, вспомнив слова соседа, он оставил кота дома. Но как только щелкнул дверной замок, кот спокойно вспрыгнул на скамейку в сенцах, а с нее перепрыгнул на бочку с квашеной капустой, а оттуда - на маленькое незастеклённое окошко в стене, которое было вырублено для того, чтобы соления, хранившиеся в пристройке, не плесневели. Посидев несколько минут на окошке, Лантух осмотрелся по сторонам и прыгнул на забор. И замер, обозревая соседский двор..
Выйдя утром во двор по нужде и увидев на заборе кота, Трофим, прежде чем сделать свое дело, подошел к скирде с дровами, взял полено и швырнул им в кота. Лантух подпрыгнул, пропустив летящее полено под собой и, как ни в чем не бывало, опять приземлился на то же самое место на заборе.
Трофим выругался и сделав под наблюдением кота свое дело, вернулся в дом сказал:
- Опять жидовская морда смотрит! Надо Фрица привезти из деревни.
- Так Авдей не отдаст, он у него сад сторожит, - сказала Настя.
- Да не на все время он мне нужен! Загрызет эту падлу - и вернем! – хмыкнул Трофим и, неожиданно рассмеявшись, добавил: - Загрызть не дам сразу, лапы поотрубаю, пусть на животе ползает. Я когда малой был, любил такие штучки устраивать. Фокус похлеще циркового!
Ничего не зная о готовящейся расправе, кот продолжал ежедневно сидеть на соседском заборе. Всякие уловки с камнями и поленьями на него не действовали, и только больше изводили соседа. Хоня удивлялся появлению соседских дров на своем дворе, но ни о чём не спрашивал у соседа, собирал их и, молча относил назад. Про проделки Лантуха он не знал, ибо, приходя домой, находил кота на лежанке…
Авдей привез собаку в воскресенье. Это был громадный черный ротвейлер, наверное, единственный во всем районе пес такой породы. Досталась собака Трофиму от немцев: майор фон Шульц, отправляясь в отпуск в Германию, поручил Трофиму присматривать за ней. Но из отпуска он не вернулся: разбомбили поезд, в котором он ехал, и собака осталась у Трофима.
А потом Трофим отдал ее брату в деревню, чтобы от партизан охраняла.
Фрица Трофим посадил на длинную цепь, чтобы у того была возможность доскочить до забора и схватить Лантуха. Хоня работал и по выходным, ибо в выходные автобусов прибывало и отходило от станции больше, чем в будни. Как всегда, закрыв кота дома, он ушел и Лантух занял свой пост на заборе. Фрица привезли при нем.
- Вот она, жидовская падла, - сказал Трофим, показывая брату на кота.
Тот, как и Трофим, поупражнялся в метании камней и поленьев, но, как и у Трофима, старания, его оказались безрезультатными.
Фриц, как только его сняли с подводы, завидев кота, начал метаться и лаять. Но Лантух абсолютно спокойно встретил эти угрозы. Даже стал издевательски изгибать шею и шипеть на мечущегося Фрица.
Посадил Трофим собаку на длинную цепь, чтобы она доставала до забора. Но перепрыгнуть через забор ротвейлер с цепью не мог. И это понял кот. Он подпускал собаку поближе и буквально перед ней спрыгивал на свою сторону, чтобы через секунду опять вскочить на свое место, доводя пса до бешенства.
Трофим с братом полчаса наблюдали за бесполезными усилиями Фрица добраться до Лантуха и потом, плюнув, пошли выпивать в дом. За столом, не выдержав, Трофим сказал:
- Надо спустить Фрица с цепи. Иначе он его не поймает! Этот кот хитрый, как тысяча жидов! Но Фриц знает все хитрики жидов!
Брат замахал руками, отговаривая от этой затеи Трофима:
- Назад на цепь не посадишь! Он же Фриц, по-нашему не понимает!
- А я по-ихнему понимаю, - хмыкнул Трофим...
После застолья брат с женой Трофима решили пройтись по магазинам, а Трофим опять вышел на двор. Фриц заливался лаем, а кот продолжал сидеть на заборе и издеваться над собакой.
- Как все ваши во рву будешь лежать, жидовский кот, - сказал Трофим и, сняв ошейник с собаки, показал на кота и скомандовал: - Юдэ! Фас!
Но Фриц и без команды, как только освободился от цепи, сразу бросился к забору, на котором сидел кот. Взлетел он на забор в одно мгновение и именно в то мгновение, когда его зубы вот-вот должны были сомкнуться на горле Лантуха, кот неожиданно прыгнул не от собаки, а прямо на нее, пролетел над нею и приземлился за ее хвостом и вцепившись в него. Фриц взвыл, развернулся и увидел перед собой ухмыляющегося кота, болтающего на собачьем хвосте.
Фриц завертелся на месте, пытаясь ухватить кота и свирепея от криков Трофима, призывающего его разорвать обидчика. И когда показалось, что, закрутившись, он уже дотянулся до Лантуха, тот царапнул его по морде, оторвался от хвоста, взлетел вверх, и… опустился на голову Трофима. Тот от неожиданного нападения заорал, схватился за голову, но кот выскользнул из его рук, прыгнув на крышу, а Фриц, ничего не соображая, в погоне за котом прыгнул на Трофима и с яростью вцепился в его шею, разрывая ее…
Трофима увезли хоронить в деревню, а Фрица застрелили на следующий день, в нескольких километрах от поселка, устроив на него облаву из местных охотников и милиционеров.
В Краснополье долго вспоминали о страшном немецком псе.
- От Божьего суда не уйдешь, - говорил Хоня, рассказывая коту про случившееся с соседом.
Кот внимательно слушал, как будто ничего не знал о происшедшем.
Марат Баскин, Нью-Йорк
|
| |
| |
| REALIST | Дата: Понедельник, 29.12.2014, 16:40 | Сообщение # 287 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
| спасибо за хороший рассказ!
|
| |
| |
| Kiwa | Дата: Вторник, 06.01.2015, 15:39 | Сообщение # 288 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 674
Статус: Offline
| НОВАЯ МОЛОДАЯ КРАСИВАЯ БОГАТАЯ
Варвара Павловна и Роман Максимович вернулись из Праги. Можно сказать, из свадебного путешествия. Втащили в квартиру чемоданы на колесиках и обнялись, не зажигая света в прихожей.
За эти шесть или семь часов – такси, аэропорт, самолет, снова аэропорт, такси от Шереметьево до дома – за эти часы Роман Максимович успел страшно соскучиться по своей молодой жене. Он расстегнул ей куртку, обнял ее под свитером и сам изумился своей страсти – ведь ему было уже шестьдесят два года. Но она была почти на двадцать лет моложе, ей было всего сорок три, она была тонка и прекрасна, и ему казалось, что он помолодел вместе с нею – если не на двадцать, то уж на десять лет точно. Она шепнула:
- Дай хоть в душ сбегать…
Он отпустил ее. Она сняла куртку и кроссовки, пошла в комнату раздеваться. Вышла оттуда через полминуты – Роман Максимович тем временем тоже снял дорожные ботинки и плащ – остановилась в дверях ванной и сказала:
- Ну я уж с головой, ладно?
- Ладно, - вздохнул Роман Максимович и улыбнулся.
Ладно. Ничего. Не надо мальчишку изображать.
Зазвонил городской телефон.
- Я тебе полдня то на город, то на мобильник! – без «здрасьте» закричал старый питерский приятель Васечка Вертман. – Ты чего? Ты где?
- Дома, дома, - сказал Роман Максимович. – Только вошел. Из Праги самолетом!
- А забыл, что будет пятого числа? – грозно спросил Васечка.
Пятого октября – это как раз послезавтра, а Роман Максимович в самом деле забыл, что у Васечки день рождения. И не просто, а полуюбилей – шестьдесят пять.
- Ты что! – закричал Роман Максимович. – Все записано! В «Яхтклубе», в семь! Буду с женой! Я ведь женился!
- Знаю, знаю. Ты уже хвастался. Жду! – сказал Васечка и повесил трубку.
Роман Максимович открыл компьютер, вошел на сайт РЖД, где он всегда заказывал билеты. Ах, да, нужен паспорт, вбить номер. Где паспорта? Где Варин паспорт, кстати? Из ванной доносилось журчание воды и шипение душа. Ага! Надо взять заграничные паспорта, они оба у Вари в сумке – она сама оформляла все билеты, и в гостинице тоже, и вообще не допускала его до бумажной чепухи, даже приятно.
В прихожей он расстегнул ее сумку, долго искал, загранпаспорта были на самом дне, в потайном кармашке, но вот он их вытащил, вернулся в комнату, сел за стол, поцеловал Варин паспорт и раскрыл его.
Потом встал, засунул его в задний карман брюк, прошел в спальню, лег поверх покрывала и позвонил своей давней, детской, дачно-соседской любви, а теперь уже сто лет как просто старой приятельнице Лилии Михайловне.
- Лилечка, - сказал он. – Приезжай ко мне, всё бросай и мчись, умоляю тебя, а то я сейчас умру…
Варя вошла в комнату голая, на ходу взбивая красивыми пальцами мокрые русые волосы. Роман Максимович еще раз подивился, как она хороша, стройна и гладка. Но желания не было никакого.
Она села на краешек кровати.
- Прости, - сказал он. – Сердце. Слегка. Ничего страшного. Я полежу спокойно. Может, подремлю.
- Я разберу чемоданы, - сказала она.
- Не надо. Посиди тут. Только тихонечко.
Она отсела в кресло. Он прикрыл глаза и стал вспоминать, как они поженились. Их познакомила Лилия Михайловна. Все было быстро и прекрасно. Варя говорила, что ей тридцать пять. Он на всякий случай допросил Лилечку. Она выдала тайну подруги – на самом деле Варе было сорок три. Но она так хорошо выглядит – диета, фитнес и всё такое – что слегка занизила себе возраст. «Восемь лет, ничего себе – слегка!» «А тебе, старому козлу, девка на двадцать лет моложе – мало?» - возразила Лилечка. «А у нее серьезные намерения?» - уточнил Роман Максимович. «Более, нежели» - сказала Лилечка.
Вот и она. Звонок в дверь, Варя накинула халат, побежала открывать.
- Что с тобой? – сказала Лилия Михайловна. – Где болит?
- Душа болит, - сказал Роман Максимович.
- Это не ко мне, это к психиатру! – она достала из сумки аппарат для измерения давления.
- Подлые девки! – он сел на кровати и вытащил из заднего кармана Варин паспорт. Варя вздрогнула и шагнула к двери. – Стой! Зачем ты сказала, что тебе тридцать пять? А ты – повернулся он к Лилии Михайловне, - зачем сказала, что ей сорок три? Окрутили дурака!
- Ты чего разбушевался? – засмеялась Лилия Михайловна.
- Мне не нужна жена на сорок лет моложе! – заорал он.
- На тридцать восемь, - подала голос Варя. – Мне двадцать четыре все-таки. Ты правда поверил, что мне сорок три? Я правда старо выгляжу?
- Я знаю, чего ты боишься, – жестоко сказала Лилия Михайловна. – Что ты умрешь, а она останется еще совсем молодая. Что у нее будет еще одна, новая, молодая, красивая и богатая жизнь. Да? Но это глупо, честное слово.
Да! Именно!
Он понимал, что это низко и скаредно, но ничего не мог с собою поделать, не мог даже взглянуть на Варю от ненависти и отвращения. Но вслух сказал:
- Нет! Чепуха! Просто я ненавижу вранье. Всё. Помоги ей собраться.
Потом Роман Максимович женился на Лилии Михайловне, прожил с ней двадцать лет, а когда она умерла, вспомнил Варю и решил, что он все напутал, и девочка на самом деле его любила, вот такой подарок судьбы, а он не понял, не оценил.
Захотел извиниться, но не знал, где ее искать, а спросить было не у кого.
clear_text
|
| |
| |
| Белочка | Дата: Среда, 07.01.2015, 08:27 | Сообщение # 289 |
|
Группа: Гости
| совсем неплохо написано
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Понедельник, 19.01.2015, 12:52 | Сообщение # 290 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| Добрый человек из Краснополья
«Добрым человеком из Краснополья» Cоню впервые назвал учитель немецкого языка и поклонник Бертольда Брехта Николай Платонович. Она сразу стала отказываться от такого, как сказала она, совсем не подходящего для нее определения.
- Ну, какой я добрый человек, я такая, как все! – начала она уверять Николая Платоновича.
Но тот ее доводы не принял и, улыбнувшись в усы, пробасил:
- Софья Менделевна, не спорьте! В нашем коллективе вы самая добрая! И в местечке тоже. Если я сейчас стану пересчитывать ваши добрые дела, нам не хватит перемены. И не спорьте со мной, я в три раза вас старше!
Соня работала в школе секретаршей. И надо сказать, она по-настоящему была добрым человеком. Всем и всегда старалась помочь, и у всех вошло в привычку просить ее буквально обо всем. И она никому не отказывала в помощи. Была Соня старшей дочерью в большой многодетной семье Менделя Принципера, и буквально на ее руках выросли все Принциперы-младшие. А их было восемь мальчишек, один хулиганистей другого, ибо и сам Мендель был когда-то в местечке первым хулиганом. О его похождениях знал в Краснополье каждый. Жена Менделя, Бася, тоже была не булочка с маслом - не дай Бог попасться ей на язык! Она крошила всех направо и налево, как Хрущев в ООН – именно так она сама гордо говорила о себе. И в кого удалась Соня, тихая и добрая, было загадкою для всего местечка да и для самих Принциперов.
- И откуда ты у меня такая? – удивлялась Бася и, подняв глаза к небу, восклицала: - Не дай Бог, если эта овечка встретит волка! И меня рядом не будет! Он ее слопает и спасибо не скажет!
- Мама, - смеялась Соня,- на что волку меня кушать, если я ему испеку флудн с творогом? Флудн вкуснее, чем я!
Школу Соня окончила хорошо, но поступать никуда не поехала, ибо лишних денег в семье не было. Сразу устроилась в школу секретаршей, так как в этот год их соседка Серафима Львовна ушла с этой должности на пенсию и посоветовала директору взять на свое место Соню, которая всегда помогала ей в секретарских делах еще когда училась. Да и директор привык ее видеть в приемной рядом с Серафимой Львовной, и рад был предложению. В печатании приказов и расписаний уроков, в других школьных вопросах Соня никому из педагогов не отказывала и все они, пользуясь этим, перекидывали на нее канцелярские дела. И даже завуч вечерней школы, которая по вечерам работала в их здании, ухитрялась не в службу, а в дружбу подбросить ей работу.
Но особенно любила помогать Соня новому учителю химии Роману Леонидовичу, сыну провизорши Пэрл Соломоновны. Вообще, звали его Рувим, по дедушке, известному в местечке врачу. Был он старше Сони всего на пять лет, окончил пединститут в Минске. Получил вначале направление в глухую деревню в Мстиславском районе. Год там проработал, и Пэрл Соломоновна перетащила его в Краснополье. Соня знала Рувима с детства. И когда он появился в школе, стала помогать ему, обустраивать химический кабинет просто по своей доброте, как она раньше помогала украшать кабинет белорусской литературы. Как-то незаметно для себя она влюбилась в Рувима. Вскоре это заметили все в школе. И, надо сказать, все считали их хорошей парой и старались, как могли, помочь их сближению. И даже когда на школу выделили две дефицитные путевки на экскурсию в Ленинград, все отказались от них в пользу Романа и Сони. Все ожидали, что после поездки они станут встречаться не только на работе, но и после, но ожидание оказалось напрасным.
- Не пойму я тут ничего,- говорил Николай Платонович своему другу, учителю математики Лазарю Семеновичу, - подходят же они друг другу. Молодые, красивые! Что еще надо? О такой девочке мечтать надо!
- Что-то не сходится, - пожал плечами Лазарь Семенович, - какое-то есть неизвестное в этом уравнении! И, к сожалению, у нас мало данных, чтобы решить его!
А причина была в том, что у Рувима был старший брат Додик. Он был женат на дочке какого-то большого начальника в Могилеве. Познакомила их двоюродная тетя Пэрл Соломоновны Нехама, которая работала в облисполкоме какой-то затычкой, как говорили в Краснополье. Засватали его, когда он еще учился в Технологическом институте. И после свадьбы стал главным в какой-то конторе в области. А на свадьбу родители невесты им купили квартиру в кооперативе в центре города, возле кинотеатра «Родина». На свадьбе Пэрл Соломоновна, произнося тост за молодых, сказала:
- Дай Бог и нашему Рувимчику иметь такую жену, как у Додика!
И это желание вся мишпоха приняла к действию.
- Майн Рувим ныд а калэ мыт ихэс,- говорила Пэрл Соломоновна, когда кто-нибудь из посетителей аптеки намекал ей на дочку Принциперов, - а Принциперы... Зэй зайнен орэмэ ви а мойз ин клойстер! (Моему Рувиму нужна невеста родовитая, а Принциперы... Они бедные, как мыши церковные! - идиш).
К этому делу, кроме тети Нехамы подключили и Додика, и его жену. Поиск невест шел в Могилеве круглосуточно. Каждый выходной Рувим ездил в Могилев, но все оканчивалось безрезультатно. А время шло...
Внезапно, в один год, на семью Рувима свалились все беды: умер отец, а Пэрл Соломоновна после инсульта перестала ходить. Невестка старшего сына наотрез отказалась перевозить ее в Могилев, Рувима перестали приглашать в гости. И даже Додик стал звонить им раз в месяц. Всякие разговоры у старшего брата и его жены о поиске богатой невесты для Рувима прекратились. И тут вспомнили про Соню.
- Она добрый человек, присмотрит за мной и тебе опора будет, - совсем по-иному заговорила Пэрл Соломоновна, - не хочу уходить на тот свет, оставив тебя без присмотра.
И Рувим в тот же вечер пригласил Соню в клуб, в котором в тот день выступал какой-то заезжий грузинский театр кукол. Соня отказалась, что очень удивило Рувима. И его маму тоже. Хотя в этот вечер в клуб она пошла сама, как узнал Рувим. Вечером он с мамой долго обсуждал этот ответ Сони. Пэрл Соломоновна, прокрутив в голове с десяток вариантов, решила, что не надо с этим делом тянуть, ибо, наверное, Соне уже надоели все эти майсочки с гуляньем и надо предложить ей выйти замуж. И всё. Но и на это предложение Рувим получил отказ.
- Прошло время, когда я тебя любила, - сказала Соня. И, как добрый человек, добавила: - Если тебе надо помочь по уходу за мамой, я помогу.
Рувим от помощи не отказался. То ли ему и вправду нужна была ее помощь, то ли надеялся, что мама уговорит Соню выйти за него замуж. Соня стала заходить к ним. Но все усилия уговорить девушку оказались напрасными. Как только Пэрл Соломоновна заводила об этом разговор, Соня замолкала, быстренько прощалась, ссылаясь на какую-то спешную работу, и уходила. А потом вместо нее стала приходить ее мама Бася, сказав, что у Сонечки хватает других забот, но если она вам пообещала, так я, так и быть, помою вам “тохес”
… После Чернобыля в Краснополье стали присылать врачей чуть ли не со всего Союза. Приехал на полгода и родственник Николая Платоновича, старый холостяк, врач из Москвы, кандидат наук. Не знаю, кто постарался, Николай Платонович или сама Соня, а может, просто амур, о котором никто толком не знает, кроме поэтов, но родственник Николая Платоновича влюбился в Соню и, отбыв вахту, увез ее в Москву. И, как рассказывал Николай Платонович Лазарю Семеновичу, называет его родственник Соню самым добрым человеком в Москве. На что Лазарь Семенович ответил, что в этом не сомневается, ибо от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
Марат Баскин, Нью-Йорк
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Пятница, 23.01.2015, 05:40 | Сообщение # 291 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| Одиночество
Жизнь медленно уходила из него. Так медленно, что иной раз хотелось ее поторопить. Покончить счеты с жизнью – это все-таки поступок, а на поступки не было сил. Все силы уходили на то, чтобы скрывать свое состояние от окружающих.Желая понять, что с ним такое, не тревожа не слишком внимательное окружение, он полетел в Германию обследоваться. Проведя неделю в клинике, он узнал, что совершенно здоров.Казалось бы, живи и радуйся. Но как радоваться своему безупречному здоровью, когда сил нет? А главное – никаких желаний. Самая любимая еда не доставляет удовольствия, на женщин и смотреть не хочется…
Из всех чувств оставалось лишь чувство долга. Оно заставляло его подниматься по утрам, приводить себя в порядок и ехать на работу. И никто ничего не замечал.Иногда он подолгу смотрел на себя в зеркало. Неужто его состояние никак не отражается на лице? Похоже, что нет. Только глаза потухшие. А так… Но кому есть дело до его глаз? Нормальный тридцатисемилетний мужик, вовсе не похожий на умирающего. А он точно знал, что умирает. Но тогда зачем я живу? Зачем длю эту муку? Чего ради? Я просто плыву по течению. По течению Леты, усмехнулся он про себя. Но лишний грех брать на душу перед смертью не хотелось. И так хватает…
Интересно, сколько я еще протяну? – как-то отстраненно думал он иногда, приползая вечером домой. И как хорошо, что я живу один, можно наконец расслабиться. И никто надо мной не квохчет. Хорошо! Как выясняется, даже в моем состоянии еще можно чему-то радоваться.
Однажды ночью он проснулся в холодном поту. Приснилось, что смерть стоит за дверью. Такая, как в дурацких фильмах – в саване и с косой. И хотя он не раз призывал ее, но сейчас ему было так страшно, как никогда в жизни.
Он встал, на цыпочках подошел к входной двери. Прислушался. Все тихо. Тогда он глянул в глазок. Никого. А я что, совсем идиот? Ждал, что там стоит старуха с косой? Или я еще и разум теряю? О нет, только не это! Но засыпать снова страшно.И вдруг он ощутил неодолимую потребность выйти из дому. Четыре утра. Это не страшно. Пусть лучше какой-нибудь случайный наркоман шелдарахнет по башке… Может, тогда все само собой разрешится.
Он натянул джинсы, свитер, накинул ветровку и вышел из квартиры. Спустился почему-то пешком на первый этаж. Открыл входную дверь. Пахнуло сыростью. Дождь прошел, что ли? Да, асфальт мокрый. Но дышится легко. И он побрел в сторону Самотечного бульвара. Редкие машины проносились мимо. Ни одной живой души не встретилось по дороге. И на бульваре было пусто. Он доплелся до первой скамейки и рухнул на нее. Скамейка была сырой, но встать сил не было. Совсем отвык ходить пешком. Он закрыл глаза. Ни сил, ни чувств, ни мыслей… Вот умереть бы тут, сейчас… Маму жалко. Он представил себе, как матери, живущей в далеком Барнауле, сообщат о таинственной смерти сына, еще молодого мужика с безупречным здоровьем, без следов насилия. Надо бы, наверное, полететь к ней, проститься. Но нет сил вырваться из своей рутины, еще хоть как-то держащей его на плаву. Вообще ни на что нет сил. Даже встать с мокрой скамейки и вернуться домой...
И вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Открыл глаза. Перед ним сидела собака. Обычная такая лохматая дворняжка.
– Привет, ты откуда? – спросил он.Собака тихонько заскулила.
– Ты чья? Потерялась, что ли? Есть хочешь?Он машинально сунул руку в карман ветровки и – о, радость! – нащупал там маленькую пачку любимых вафель.– Будешь? – Он распечатал пачку, разломил одну вафлю и протянул собаке половинку. Та деликатно взяла угощение и лизнула его руку. Он скормил собаке все три вафли. – Извини, больше ничего нет, чем богаты… А ты славная псинка…Он погладил ее и тут заметил ошейник, а на ошейнике металлическую нашлепку с какой-то надписью. В свете недалеко стоящего фонаря он прочитал ее.– Э, да ты, оказывается, барышня, Джина, и телефон тут есть, и адрес. Не волнуйся, девочка, найдем мы твоих хозяев. Они предусмотрительные люди и явно любят тебя. И не зря, ты такая милая…Он вытащил из кармана телефон. Набрал номер. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».– Ну, Джина, что будем делать?Джина жила на Сретенке, в Последнем переулке. Я не дойду. Да и вламываться в такое время к незнакомым людям не стоит.Собака вдруг вскочила на скамейку, покрутилась и улеглась, положив лохматую голову ему на колени.– Милая моя, – растрогался он.Джина тихонько заскулила.– Ну вот что, подруга, пойдем-ка ко мне. Сегодня суббота, часов до десяти перекантуешься у меня, и мы еще позвоним твоим хозяевам. Или, на худой конец, съездим. Пошли?Собака подняла голову, потом спрыгнула со скамьи, с готовностью глядя на него. Умная, зараза, подумал он и встал. Взял ее за ошейник и медленно пошел в сторону дома. Перейдя улицу, он отпустил собаку. Она, как приклеенная, шла рядом, время от времени тыкаясь мокрым носом ему в ладонь. Ох, до чего же милая псина…
По дороге он что-то говорил, словно утешал и уговаривал ее. Дома он зажег свет и ахнул. У лохматой серо-пегой дворняжки были голубые глаза.– Джина, красавица, да у тебя в жилах течет кровь благородных хаски! Ну-с, поглядим, чем тебя можно покормить? Чем вообще кормят собак, понятия не имею, а трех вафелек явно мало. – И тут он вспомнил, что в детстве соседка кормила свою собаку овсяной кашей. Соседку звали тетя Люда, а ее пса Цыган. Он был весь черный…
В шкафу обнаружилась непочатая коробка с пакетиками сладкой овсянки быстрого приготовления. Отлично! Он высыпал все десять пакетиков в миску, залил кипятком и выставил на балкон, остывать. А пока сунул собаке сушку. Та с удовольствием ее сгрызла.– Любишь сушки, красавица? Да? А это собакам не вредно? Нет, говоришь? Ну, вот, возьми еще! Вскоре каша остыла и Джина с упоением вылизала миску. Потом попила воды и куда-то отправилась, видимо, осматривать квартиру. Он вымыл миску и убрал в шкаф. Вряд ли она еще понадобится. Захотелось спать. Он зашел в спальню и увидел, что Джина спит на коврике у кровати. Надо же… Он тихонько лег и мгновенно уснул.…
Утром он первым делом позвонил хозяевам Джины. Абонент по-прежнему был недоступен. Дрыхнут, что ли, по случаю выходного дня? Ничего, я вас разбужу! Он оделся, съел йогурт и позвал Джину, которая, казалось, спала беспробудным сном.– Ну что, красавица, поехали домой, а? Позвоним в дверь, а если понадобится, будем колотить в нее, пока они не проснутся, эти ублюдки…
Он был очень сердит, надо же, пропала такая чудесная собака, а они спокойно дрыхнут, да еще и телефон выключили. Он скормил Джине упаковку сыра, взял ее за ошейник и спустился во двор, к машине. Нормальному человеку тут от силы минут пятнадцать ходу, но ему такое расстояние было не под силу. Джина сама запрыгнула на сиденье рядом с водительским и вопросительно взглянула на нового знакомца. Он ей нравился. Добрый и надежный.
– Домой поедешь, красавица!..
Он легко нашел нужный дом, с раздражением подумал, что в подъезде, наверное, кодовый замок, но, к счастью, оттуда как раз вышла женщина-почтальон, не обратившая внимания на собаку. Квартира, указанная на ошейнике, находилась на втором этаже. Джина вдруг вырвалась и кинулась наверх, и громко залаяла. Ну, сейчас-то эти гаврики должны проснуться. Слава богу, можно не подниматься, зачем? Тем более в доме нет лифта.
Но все-таки хотелось бы убедиться, что собака попадет домой. Джина все продолжала лаять. Ну что за люди? Я умираю, а они… Надо все же подняться и позвонить в дверь.
В подъезд вошла пожилая женщина с хозяйственной сумкой.
–Ох ты господи, неужто Джинка вернулась? Вот беда-то!
– Почему беда? – спросил он.
Женщина внимательно на него посмотрела.– Да как же не беда?! Она потерялась, а хозяевам улетать аж в Австралию. И она с ними должна была лететь. Все документы ей выправили… А теперь что ж, улетели они…
– Надолго?
– Да навсегда. У Лидки там тетка померла, наследство большое оставила. А я не могу собаку к себе взять, астма у меня и еще всякие болячки… А это вы ее нашли?
– Я. Но я тоже не могу ее взять…
– Да вы-то почему не можете? Она такая умница, золото, а не собака…
Женщина вдруг осеклась и смерила его испытующим взглядом.– Э, да вы… Знаете что, пойдемте ко мне.
– Зачем это?
– Надо!
– Кому надо?
– Вам! Она говорила таким непререкаемым тоном, что он невольно подчинился. Не было сил противиться.Они поднялись на второй этаж. Обоим это далось нелегко.Джина с несчастным видом сидела на коврике перед дверью, за которой осталась вся ее прежняя жизнь.
– Заходи, милый, – пригласила женщина, – идем на кухню. Садись.
И рассказывай.
– Что?
– Все.
– Ну, я ночью вышел на Самотечный бульвар, а там Джина. Я позвонил, мне не ответили, я взял ее к себе, а сейчас вот привез…
– Нет, не это…
– А что же?
– Что с тобой такое творится?
– А что со мной?
– Да плохо с тобой! Такой молодой красивый мужик, а глаза как у покойника. Что за беда у тебя? Ты скажи, может, полегчает.
– Да, вы правильно выразились, со мной плохо, а почему… Я вдруг стал терять силы, думал, заболел, полетел в Германию, прошел там полное обследование, меня заверили, что я абсолютно здоров. А мне с каждым днем все хуже и хуже… Знаете, а вы первый человек, который заметил…
– А у тебя что, матери нет?
– Мать далеко, в Барнауле… И не хочется ее огорчать…
– И жены нет, и девушки?
– Нет, сейчас никого, только сослуживцы…
– Вот как, одинокий ты совсем… Неправильно это… Скажи, милый, а тебя часом никто не проклинал?
– Что?
– Ну, может, баба какая-нибудь тебя прокляла или порчу навела?
– А разве это не отражается на здоровье? А мне сказали, я практически здоров. Но чувствую, что скоро умру. И поскорей бы…
– Нет, милый, ты не умрешь. Ты уже сам себя спас.
– Как это?
– Ты почему ночью на бульвар поперся? Или это у тебя привычка такая?
– Нет. Просто сон страшный приснился, я боялся снова заснуть, вот и пошел… А там Джина…
– Она и есть твое спасение.
– Не понимаю.
– Из-за нее ты сюда пришел, а я по твоим глазам поняла, что тебе ой как плохо… Ты сейчас мне расскажешь все, что с тобой было в последние год-два, потом возьмешь к себе Джину, и все у тебя будет нормально и даже хорошо…
Хитра тетка, подумал он, во что бы то ни стало хочет сбагрить мне собаку. Но, с другой стороны, она единственная, кто заметил, как мне хреново… А я ведь работаю среди людей, и вроде неплохо ко мне на работе относятся… И она такая уютная, эта тетка…
Женщина между тем налила ему крепкого чаю в большущую кружку с Нижегородским кремлем и поставила перед ним тарелку с большущим куском пирога. Он таких пирогов с детства не видел, такие пироги пекла его бабушка – толстое дрожжевое тесто с толстым слоем повидла. У него слюнки потекли.
– Боже, как вкусно! – простонал он с набитым ртом, и сам себе удивился – в последнее время никакая еда не доставляла удовольствия.
– Ешь, милый, ешь, – женщина ласково похлопала его по плечу. – У меня еще много…
Он умял два громадных куска, наслаждаясь не столько даже пирогом, сколько своим наслаждением.
– Ну вот, тебе уже маленько полегче. А теперь рассказывай. И он стал рассказывать, сам себе удивляясь, о каких-то событиях, которые словно бы стерлись из памяти в силу своей незначительности. И в частности припомнил эпизод, о котором не вспомнил ни разу, как будто его и не было.
Он словно воочию увидал свою девушку, на том самом Самотечном бульваре. Она целовалась с другим, целовалась страстно, самозабвенно. Он пошел домой, а когда вечером она явилась, сказал ей все, что думает о ней, добавив, что не желает больше ее видеть. Боже, как она кричала…
Потом просила прощения, клялась в вечной любви. А когда поняла, что все это бесполезно, затопала ногами и крикнула уже в дверях:– Ну и ладно, пропади ты пропадом! И ведь пропадешь, не сомневайся! Сдохнешь от одиночества! И долго еще сыпала проклятиями, пока он не вытолкал ее за дверь.
Она была так непереносимо вульгарна, что он поблагодарил судьбу за то, что избавился от нее.
– Вот! – перебила его пожилая женщина. – Вот!
– Что вот?
– Это она! Это все из-за нее!
– Да что вы в самом деле! Я про нее и думать забыл через два дня. И не вспоминал ни разу.
– Ты-то, может, и забыл, а вот подкорка твоя не забыла.
– Подкорка?
– Именно.
– А вы кто? Психолог?
– Нет, я бухгалтер. На пенсии, – улыбнулась женщина. – Кстати, меня зовут Ксения Дмитриевна.
– А я Леонид.
– Да? У меня старший сын тоже Леонид. Так вот, Ленечка, все у тебя будет теперь хорошо. Ты только поплачь… Вот придешь домой и поплачь. Обязательно.
– Да я сроду не плакал…
– Когда-то и поплакать не грех.
– Так что же, Ксения Дмитриевна, выходит, эта шалава меня прокляла, а я…
– Да не в ней дело, просто почва была подготовленная. Много плохого скопилось, а душа у тебя больно чувствительная оказалась…
– Да, вероятно, вы правы… – задумчиво проговорил Леонид. – Спасибо вам за все. Пойду я.
– И собаку забери. Тебе она сейчас даже нужнее, чем ты ей.
– Заберу, конечно!
– И знаешь, Леня, ты заходи, если что. Если поговорить по душам захочется… Да, я сейчас тебе Джинкино приданое отдам, хозяева оставили на случай, если вернется…Она вручила ему объемистый пакет.– Вот тут поводок, прицепи ее…Он прицепил поводок к ошейнику, Джина с тревогой на него посмотрела.
– Пойдем домой, собака, будем вместе жить…
Когда они подошли к двери его квартиры, Джина вдруг подпрыгнула и лизнула его в лицо.– Ах ты, милая! – растрогался он. – Между прочим, тетка сказала, что теперь все будет хорошо… Может, и вправду? Чем черт не шутит! Ох, надо же тебе еды купить, а какой, я не знаю. Погоди, давай-ка поглядим, может, твои хозяева написали, чем тебя кормить. Он заглянул в пакет. Сверху лежал конверт, а в конверте двести долларов. И записка с указаниями, как, чем и когда кормить собаку.– Молодцы, все предусмотрели, – усмехнулся он. – А это у нас что? Миски, щетки, это чтобы чесать тебя? А это что за сверток?
В целлофановом пакете лежало что-то, завернутое в бумагу. Он развернул пакет.Там оказалось несколько кусков пирога с повидлом.
К горлу подступил ком, и слезы сами полились из глаз. Тетка велела плакать, вот я и плачу… И это так сладко – плакать, никого не стесняясь, как плакалось только в раннем детстве, но тогда все вокруг утешали, и мать с отцом, и бабушка, а сейчас эта милая собака скулила и лизала ему лицо…
И плач принес облегчение. Он вдруг ощутил страшный голод, схватил кусок пирога, но половину отдал Джине.– Вкусно, да, красавица?
Собака, он мог бы поклясться, улыбнулась ему.– Послушай, подруга, а ведь тебе есть нечего, да и мне тоже… Вот что, поехали в магазин… Хотя нет, сначала мы погуляем, да? Джина взвизгнула и завертелась на месте.И они отправились на бульвар. Сделали два круга.
Какая-то женщина с ньюфаундлендом воскликнула:– Джиночка, а где же твои хозяева? А вы кто будете?
– Хозяева уехали, а Джина теперь живет у меня, – с гордостью сообщил он.
– Повезло вам, такая умная псина… И характер замечательный…
– О да! Не собака, а чистое золото!И вдруг он сообразил – а я ведь совсем позабыл, что умираю. И я совершенно не устал от прогулки. Я, кажется, буду жить? Я буду жить! Я и вправду чуть не подох от одиночества, но теперь у меня есть Джина… И эта чудная тетка Ксения Дмитриевна… Что это было? Наваждение…– Смотри, Джина, какая хорошенькая девушка с французским бульдогом! Просто прелесть…
Екатерина Вильмонт
Сообщение отредактировал дядяБоря - Пятница, 23.01.2015, 06:26 |
| |
| |
| Сонечка | Дата: Воскресенье, 08.02.2015, 12:02 | Сообщение # 292 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Один процент
Два, три, четыре, выдох, два, три, четыре, вдох. Два, три, четыре, выдох, два, три, четыре, вдох. Вдох-вдох-вдох-вдох, выдох-выдох-выдох-выдох. Тропа, малинник, забор, поворот. Километр до дома, скрипнет калитка, холодный душ, горячий чай. Лёля, творог, кроссворд, отдыхать. Юрий Алексеевич бежал равномерно, слегка покачиваясь, и мысли сами выстраивались в шеренги. Вдох-вдох-вдох-вдох, выдох-выдох-выдох-выдох. Вот и дома, калитку смазать вечером не забыть.
За калиткой стоял незнакомый мужик и не спеша ел малину. Малина у Лёли была отменная, сортовая, каждая ягода с китайское яблочко величиной. Соседка Клавдия ночей не спала. Леля ей предлагала отросток - спасибо, говорит, у меня своя. Ну, своя так своя, только такой малины, как у Лели, ни у кого в садоводстве нет.
Мужик ел малину с явным удовольствием, даже, кажется, улыбаясь. Вблизи стало видно, что он совсем еще молодой, тощий парень в потертых джинсах. На черной майке надпись - две буквы, Б и Г. Бог, что ли, какой?
Юрий Алексеевич вбежал в калитку и остановился, выравнивая дыхание. Достал из кармана чистый белый платок, вытер лоб и строго взглянул на пришельца.
- Слушаю вас, молодой человек.
Молодой человек дожевал очередную ягоду.
- Здравствуйте, Юрий Алексеевич.
- Мы знакомы?
Парень вытер кисти рук об штаны и вылез из малинника на дорожку, выложенную красной кирпичной ёлочкой. Горстку ягод он прихватил с собой и теперь доедал их, по одной закидывая в рот. Юрий Алексеевич откашлялся и ухоженным пальцем пригладил усы.
- Пока еще нет, - сообщил пришелец, весело разглядывая Юрия Алексеевича. Будто решая: взять его в магазине подержанных мужчин в неплохом состоянии, или найти другого, без морщин под глазами и близорукости минус три?
Юрий Алексеевич напрягся и покраснел. Леля всегда говорила: «Раздражительность – единственный Юриков недостаток. Такое счастье! А то с его сплошными достоинствами невозможно было бы жить».
- Так в чем же дело? Говорите быстрее, пожалуйста. Мне нужно в душ.
«И прекратите истреблять мою малину, гнусный тип». Но не показывать же себя крохобором, малины он пожалел.
Хотя вторгаться в частное пространство, ей-богу, нахальство. Выгнать к чертовой бабушке, но вдруг это племянник кого-нибудь из друзей? К Леле вечно приезжали чьи-то племянники в гости.
Парень будто услышал – во всяком случае, перестал жевать. В ладони у него оставалась последняя ягода, налитая румяным соком.
- Хотите? – он протянул раскрытую ладонь.
- Сразу после бега есть нельзя, - строго ответил Юрий Алексеевич и снова пригладил усы.
Парень пожал плечами и сам доел малину, со вкусом разжевав и проглотив.
- Зря вы так, Юрий Алексеевич. Бегать и осенью можно, а малина скоро пройдет.
Леля всегда говорила: «терпеть Юрик умеет, только когда хочет в туалет». Позвать ее, что ли, сюда.
- Да кто вы, черт побери?
Нахальный гость подошел поближе, зачем-то оглянулся в сторону дома и сообщил негромко:
- Я - ваш сын.
Юрий Алексеевич вытянул шею и отступил на шаг назад. Его голос сразу стал на октаву выше.
- Юноша, мой единственный сын Кирилл погиб четыре года и два месяца назад. Вам должно быть стыдно устраивать розыгрыши немолодому человеку. Уходите.
Он развернулся на дорожке и быстро направился к дому.
- А вы вспомните, Юрий Алексеевич, - сказал парень спокойно, будто собеседник по-прежнему стоял к нему лицом. – Давным-давно, задолго до Кирилла. Разве не было ничего?
В голове скользнула дикая мысль: «Лиза?», но он ее немедленно отогнал. Что за глупость.
Все-таки повернулся и посмотрел на парня.
- Как зовут вашу мать?
- Неужели вы сами не помните? – удивился парень. – Такие вещи обычно не забывают. Вы же видите, сколько мне лет.
- Я понятия не имею, сколько вам лет. Мне до этого нет никакого дела. Зачем вы вообще пришли?
Парень пожал плечами.
- Просто так. Познакомиться.
Он сорвал еще одну малину, сунул в рот и исчез из сада, скачком одолев невысокий забор.
* * *
- Рыжик, ты после обеда никого не видела в саду?
Гладко причесанный после душа, в чистой футболке и свежих домашних брюках, Юрий Алексеевич сидел за столом и ел домашний творог со смородиной. Перед ним лежала свернутая вечерняя газета.
- Да я не выходила особо, - Леля отняла от губ кружку с черным чаем. – Кого ты встретил?
- Какого-то парня. Нахала. Не знаю, как объяснить. Я сначала подумал, что это кто-то из твоих.
Леля легко улыбнулась, не отводя от мужа обеспокоенных глаз.
- Ясное дело. Раз нахал, значит, мой.
- Да нет, малыш, я не это хотел сказать, - он накрыл ухоженной ладонью ее веснушчатую руку. – Ты прости, я чего-то…
- Встретил нахала и растерялся, - понимающе кивнула Леля. – Что он тебе сказал?
- Что он – мой сын.
Лелины светлые брови взметнулись вверх.
- Боже мой. Он… знает? Про Кирюшу?
- Знает, - признался Юрий Алексеевич. - Я ему сказал.
Леля отвернулась к плите и какое-то время помешивала картошку.
- И что он ответил?
- Нес какую-то чушь. Предлагал вспомнить, как зовут его маму, угадывая, сколько ему лет.
- И сколько же ему лет? – мягко спросила Леля. Юрий Алексеевич вспыхнул. Леля дотянулась через стол и потрепала его по плечу. – Юрик, да не нервничай ты так. Мы же знаем, что никого у нас, к сожалению, нет.
На плите, коротко свистнув, зашелся паром чайник. Юрий Алексеевич ловил ложкой последнюю смородинку в творожной каше.
- Верно, - сказал он медленно, будто через силу. – Никого, к сожалению, нет.
* * *
На следующий день поехали к Кирюше. Леля взяла с собой тряпок, веник и мелочи для старух, а Юрий Алексеевич срезал свежие цветы. В четыре руки нарезали бутербродов, помыли фрукты. Леля предложила нарвать малины, но Юрий Алексеевич отказался наотрез, неожиданно резко, как редко говорил с женой. Потом отошел, извинился, Леля погладила его по щеке и отправила бриться. Чисто выбритый, с подправленными усами и пахнущий одеколоном, он почувствовал себя немного уверенней. Но, когда шел за Лелей к электричке, замедлял шаги и как-то странно оглядывался на кусты.
В электричке назойливо пахло куревом и пивом, а у Кирюши было тихо и зелено, как в лесу. Над его лицом, играя тенями, склонялся высокий клен, и Юрию Алексеевичу показалось, что сын печален.
- Что случилось, малыш? – спросил он негромко. – Что-то не так?
С Кирюшей часто бывало «не так». Он ничего не читал, еле-еле тянул английский, а к математичке на поклон Леля ходила раз в месяц, как на службу. Математичка уважала Лелю и Юрия Алексеевича, поэтому в четверти у Кирюши каждый раз появлялась тройка. Хотя, откровенно говоря, на тройку он не тянул. Но каждый раз обещал исправиться, не вдаваясь, что именно собирается исправлять.
Юрий Алексеевич злился, читал нотации и стихи «Не позволяй душе лениться», а Кирюша беззлобно отругивался и лез обниматься, балбес. С ним невозможно было поссориться, он совсем не умел сердиться. Любил валяться на крыше и смотреть на облака, любил носиться на велике и на коньках, любил помогать Леле и даже сам вызывался мыть посуду, если она ее вытирала и они болтали о чем-нибудь.
Он и погиб-то беззлобно, случайно, без умысла с чьей-либо стороны. Шел зимним вечером с катка, перебегал дорогу на повороте, там вроде есть переход, но в темноте не видно, машина даже успела затормозить, но ее занесло, Кирюшу бросило на обочину и приложило головой об камень. Если бы камень был не там, если бы машина проехала минутой позже, если бы он не пошел в тот вечер на каток…
Вымыли памятник, вымели мусор, протерли скамейку. Леля достала бутерброды, поставила на салфетку термос с чаем. Разрезала на три части яблоко – с той яблони, кривой и старой, на которой Кирюша любил сидеть. Дольку положили для Кирюши, дольку протянула мужу, третью взяла себе. Спиртного они не пили.
- Ну, давай, сынок, - Юрий Алексеевич неловко поднял яблочную дольку. – За тебя.
Они жевали яблоко, запивая чаем. Леля поправила цветы.
- Помнишь, когда он пошел в первый класс, там тоже были георгины. У меня в тот год не было своих, мне Клавдия дала. Красивый, пышный такой букет, Кирюшка назвал его «лохматый».
Юрий Алексеевич оживился:
- А помнишь, что было потом? Учительница на него за что-то накричала, Кирюшка к ней после этого подошел и говорит так серьезно: «Раз ты меня не любишь, отдай мой букет!».
Учительница ему попалась неплохая. Она засмеялась: «Ну что ты, я очень тебя люблю». И он ей ответил, как отпуская грехи: «Тогда оставь цветы себе на память».
- Оставь цветы себе на память, - Леля допила свой чай и сидела, прямая, глядя на памятник. Ей Кирюша светло улыбался из-под теней.
Ночью Юрию Алексеевичу не спалось. Он дважды вставал пить воду, шуршал газетой, включил было лампу и тут же выключил, когда заворочалась Леля. Но она все равно проснулась. Приподнялась на кровати, сонная и смешная в просторной ночной рубашке.
- Юрик… Ты чего?
- Лелька, - сказал он вдруг свистящим шепотом. – Мы с тобой думаем, что никого у нас больше нету. А вдруг… Есть?
- Господи, Юрик, - Леля села, накинув халат. – Я и сама была бы рада. Но откуда есть-то, а?
Она сдвинула брови и вдруг тихонько охнула, схватив мужа за руки.
- Ты думаешь… Лиза? Может такое быть?
Юрий Алексеевич поднес ее руку к губам и поцеловал.
- Нет, Леличка. Такого быть не может. Ты права, родная, давай-ка спать.
Он снял с жены халат и аккуратно повесил на спинку кресла, расправив рукава. Выключил лампу, завернулся в свой край одеяла и затих.
* * *
В первый раз Юрик увидел Лизу возле цирка. Он шел с семинара по плановой экономике и тащил черный кожаный портфель, как и подобает молодому перспективному экономисту. И тут ему под ноги упала девушка в длинной полосатой юбке.
Молодой перспективный экономист обалдело подал ей руку, она вскочила, не опираясь на нее, и спросила:
– Инка, почему мы упали? Чего случилось вдруг?
Только тут он заметил еще и длинную угловатую Инку.
- Я споткнулась, - ответила она, отряхивая ладони. – Меня вот он напугал.
Юрик смутился и от этого занервничал.
- А нечего валяться где попало, - наставительно сказал он Инке. – Я же мог на нее наступить!
Тут девушка в полосатой юбке, казалось, впервые увидела его и улыбнулась.
- Красивый портфель.
Это звучало как приглашение рассмотреть ее получше.
- Красивая юбка.
Хозяйка юбки оказалась маленькой и крепкой, как каучуковая куколка, с густой каштановой челкой. Инка дернула ее за руку.
- Лиза, еще раз будем залезать?
Юрик покрутил головой. Ему ужасно не хотелось уходить.
- А куда вы, собственно, залезали?
- А вон туда, в окно, - охотно показала Лиза и деловито уточнила, - второго этажа.
- Второго этажа? – ужаснулся Юрик. - Вы что, хотите ограбить цирк?
Девушки быстро переглянулись, и Инка сказала:
- Ну вот что, молодой человек. Вам пора, вас, наверное, дома заждались. А мы тут будем продолжать… грабить цирк.
- Не надо продолжать грабить цирк, - жалобно сказал Юрик. И неожиданно добавил: - Во всяком случае, без меня.
Он взглядом измерил Инку и уже почти без стеснения добавил:
- Я же все равно немного выше. Давайте, помогу?
- Не надо, - сказала Инка.
- Давайте, - сказала Лиза.
Юрик поставил портфель на землю и засучил рукава.
- Значит, так. Я ставлю ногу вон туда, вы, - он показал на Лизу, - забираетесь мне на спину, затем я подсаживаю вас на карниз, а она, - тут кивок подбородком достался Инке, - страхует снизу. Потом я подтянусь до карниза на руках, и оттуда мы…
Тут он остановился. Уж больно странно смотрели на него девушки.
- Погодите, - восхищенным шепотом спросила Лиза. – Вы что, на самом деле решили, что мы хотим ограбить цирк?..
* * *
Им тогда дали задание в театральной студии: наблюдать за спонтанными реакциями людей. Другие студийцы ходили в кино и в театр, стояли в длинных очередях или часами ездили на метро. А Лиза подговорила Инку одеться поярче, залезла ей на плечи (благо, разница в росте позволяла) и в таком виде они прохаживались по центру.
- Некоторые крутят пальцами у виска, - восторженно рассказывала Лиза, быстро перебирая ногами рядом с высоким Юриком, - некоторые свистят, кто-то сердито кричит, кто-то хлопает, парни знакомиться предлагают, только мы не за этим, вы понимаете, да? Мы хотели привлечь внимание, а дальше наблюдать.
Юрик понимал. Он собирался потратить в кафе последний рубль, он не успел позвонить домой и мама, наверное, волновалась, он одной рукой держал свой портфель и пеструю Лизину сумку, а другую подставил так, чтобы Лиза могла опираться при ходьбе. Только она не опиралась, а размахивала руками, поддерживая разговор и задевая прохожих. Ей, чтобы привлечь внимание, необязательно было лезть на чужие плечи.
Он начал встречать Лизу из института и носить за ней стопки библиотечных книг. Было странно представлять её будущим педагогом (педагоги, кажется, серьезные взрослые люди, а не легкомысленные девчонки, падающие вам под ноги), но очень быстро Юрик перестал что-либо представлять. Просто, как приклеенный, везде ходил за Лизой.
Маму она насторожила. Когда он как-то в дождь зазвал её домой, мама позвала его в комнату и прикрыла дверь.
- Юрий, - строго спросила она. – Ты уверен?
- Да, - ответил он. – А что?
- Ты же видишь, - сказала мама, - она совсем без головы. Может сделать все, что угодно. Придумать, устроить, соврать.
То, что Лиза может соврать, Юрик знал. Лиза врала, как дышала: про все. Могла сказать, что только что встретила лошадь, и в доказательство привести синяк, который у нее остался, когда она от удивления лбом ударилась о столб. Через два дня выяснялось, что синяк ей поставил отчим, пытаясь поздней ночью не впустить домой, еще через день синяк являлся свидетельством драки с незнакомой девушкой, ревновавшей Лизу к актеру Тихонову, последнюю открытку с которым обе пытались купить в киоске. Юрик никогда не знал, что у нее на самом деле на уме.
- Мама, это неправда! Лиза ни с кем не гуляет, я бы знал!
- Да какое «гуляет», - мама устало махнула рукой, – я не про эту вашу ерунду. Она же может с кем попало связаться, ты что, не понимаешь ничего?
С кем может связаться Лиза? У нее всегда была куча приятелей – из театральной студии, из института, даже из-за границы кое-кто, она рассказывала, как знакомилась с иностранцами возле гостиниц (в тот раз, слава богу, не залезая никому на плечи) – чтобы попрактиковаться в языке. Но причем тут он?
В тот вечер мама ничего больше не объяснила, и он долго ехал с Лизой до ее станции метро, а потом обратно до своей. Попытался еще раз объясниться с мамой, но у мамы болела голова и она легла.
А через неделю его вызвали в институтский партком, где с ним почему-то захотели поговорить сразу двое товарищей, странно похожих между собой. Первый представился Иваном Борисовичем, второй – Иваном Ивановичем.
- Вы же знаете, Юрий Алексеевич, - доверительно сказал Иван Иванович, - какая в наше время сложная политическая обстановка. Американские шпионы не дремлют, ищут наши слабые места! И нам, Юрий Алексеевич, нужна ваша помощь.
Юрик смотрел, не моргая. Какие американские шпионы?
Тут вступил Иван Борисович.
- Нам известно, что вы в последнее время много общаетесь с Елизаветой Николаевной Нечаевой.
Он даже не сразу понял, о ком это. Не знал, что Лиза – Николаевна. Но кивнул.
- Елизавета Николаевна – хорошая девушка, активная комсомолка. Но она неразборчива в людях. Среди ее знакомых есть не очень активные комсомольцы, даже вообще не комсомольцы! – Иван Борисович сокрушенно покачал головой.
«Вообще не комсомольцем» был, конечно, дворник-физик Безручко – бывший студент физмата, выгнанный из института за какие-то «голоса». Безручко уже пару лет подметал асфальт и у него в подсобке вечно торчали студийцы. Юрик туда не ходил.
- Мы вам даем партийное задание, Юрий Алексеевич, - снова вступил Иван Иванович неожиданно мягким тоном. – Побудьте, пожалуйста, Лизиным настоящим другом.
- Да я и так… - растерялся Юрик. – Конечно, я ее друг!
- Вы будете с ней общаться, как обычно, - опять вступил Иван Борисович. – А раз в две недели – по вторникам вам удобно? – встречаться с нами и рассказывать, как она живет. С кем встречается, кто к ней ходит, что говорит. Нам нужна полная картины жизни вашей Лизы, Юрий Алексеевич. Все ее идеологические ошибки. Тогда мы, все вместе, сумеем ее спасти.
Только тут Юрик понял. Они хотят, чтобы он доносил им на Лизу! Гулял по городу, слушал ее болтовню, провожал домой – и бежал к этим одинаковым Иванам, выдавать им все ее тайны. Чтобы потом они посадили ее в тюрьму.
От возмущения у него на секунду, кажется, остановилось сердце. А следом, сразу, от ужаса. Дед был расстрелян в сорок седьмом, бабушка с теткой только пять лет спустя вернулись из ссылки, мама редко рассказывала об этом, но всегда говорила: против власти идти смертельно, это власть убийц. Не вздумай, Юрик, вмешиваться в такие вещи.
Если он откажется доносить на Лизу, его могут исключить из института и он станет дворником, как Безручко. Мама этого точно не переживет. Его могут даже посадить в тюрьму! А следом маму. Как посадили когда-то бабушку, из-за деда. Теперь времена, конечно, другие, но как говорила мама, «волк даже в овечьей шкуре ест овец».
Внутри у Юрика будто столкнулись два товарных вагона. Он мимоходом успел удивиться, что устоял на ногах. А в следующую секунду услышал собственный голос:
- Я бы рад помочь, Иван Иванович… и Борисович, то есть Иван Борисович и Иван Иванович. Честное слово. Но дело в том, что мы с Елизаветой Николаевной больше не встречаемся. Мы расстались.
- Ай-ай-ай, - сокрушенно покачал головой Иван Иванович (или Иван Борисович? Юрик почти перестал их различать). – Как же так? Вроде были такими друзьями… Что же вас разлучило?
В голове метались обрывки дурацких мыслей. Сказать «она ушла к другому»? Нельзя пятнать Лизино имя. Сказать «я ушел к другой?» - спросят, к кому. В голове у Юрика будто сверкнула молния, и он отчеканил, как на школьной линейке:
- Непримиримые идеологические противоречия.
Рывком встал со стула, дернул рукой, чуть было не отдав честь, обозвал себя идиотом, сделал шаг назад и больше ничего не запомнил с этой встречи.
* * *
Лизе после того разговора он ни разу не позвонил. Запретил себе об этом думать, выбросил записную книжку (а толку, все равно телефон ее знал наизусть). Во сне ночь за ночью слышал голос и слово «предатель», просыпался в слезах. И как-то раз, устав проклинать себя, пошел к Леле.
Леля была его двоюродной сестрой. В семье ее считали самой умной – с ней, на год старшей Юрика, изредка советовалась даже мама. Леля выслушала все очень спокойно, куда спокойней, чем он боялся. И сказала:
- Перестань считать, что предал Лизу. Ты спас маму. Твоего исключения она бы не пережила. А Лиза жива и здорова. Вот и все.
Потом она его неожиданно отвлекла, заговорив про что-то другое (а он было настроился на длинный разговор), потом позвала пройтись, и вечером того же дня Юрик впервые за последний месяц почувствовал вкус еды. Едой было мороженое, которое они купили пополам и по очереди откусывали от тающего брикета. Леля кусала очень аккуратно, не пачкая щек, но у Юрика все еще ходуном ходили руки и он нечаянно задел ее мороженым сам. Испачкал белым кончик носа. Протянул носовой платок (у Лизы не бывало носового платка, поэтому Юрик носил в карманах два), но Леля, улыбнувшись, достала из сумочки свой.
Через полгода они поженились. Ни мама, ни тетя не были в восторге от родственного брака, но, посовещавшись, решили не возражать.
- Бог знает, кого он еще приведет, с его темпераментом, - хмуро сказала мама. – А так – хотя бы обойдется… без них.
«Без них», действительно, обошлось. Больше коллеги Ивана Борисовича и Ивана Ивановича не трогали Юрика никогда. И мама с тетей про это, конечно, знали.
А вот чего они не знали, так это того, что Леля стала его первой женщиной. Лизу он, «с его темпераментом», не осмелился даже поцеловать.
Поэтому тощий нахал в футболке «БГ» никак не мог быть сыном Лизы.
* * *
В последние годы Юрий Алексеевич все время старался что-нибудь делать. Раньше они с сыном были большие охотники днем подремать, или посидеть вдвоем с кроссвордом (он разгадывал, а Кирюша восхищенно кивал), или съездить на речку – валяться на полотенце в желтых кустах и считать облака. Но теперь это сделалось полностью невозможным, будто старые занятия умерли вместе с Кирюшей. Юрий Алексеевич полностью отремонтировал дачу, привел в порядок сад (хотя в саду у Лели и без него был порядок), снес поливальную установку («неэкономно») и сам теперь поливал. Начал бегать трусцой, хотя всю жизнь ненавидел спорт.
Попытался и Лелю уговорить, но она, напротив, как-то замедлилась, остановилась. Продолжала работать, вела идеальный дом, читала книги по вечерам, варила свое знаменитое яблочное варенье – и все-таки Юрий Алексеевич чувствовал в жене что-то ускользающее, не поддающееся определению, тонкое, как хрусткий осенний ледок.
Хотя она по-прежнему привечала гостей. Настаивала, чтобы они оставались ночевать, слала телеграммы друзьям – присылайте детей! Друзья присылали. При гостях Леля оживлялась, смеялась, шутила. А без гостей оставалась спокойной, любящей и капельку неживой.
Сейчас в голове у Юрия Алексеевича крутилась мысль. Неотвязная, как поливальный шланг, который тащился за ним по саду. Конечно, чудес не бывает. А если бы и бывали, он бы давно про это знал. Но, возможно, чудо случилось давно, просто забыло о себе предупредить?
Через два года после свадьбы у Юрия Алексеевича открылся туберкулез. И его срочным порядком отправили в Среднюю Азию, «на кумыс». Он жил в чем-то вроде профилактория, пил отвратительное целебное питье и страшно скучал по дому. Ходил на центральный телеграф, звонил Леле, маялся, считал оставшиеся дни. И как-то раз, между делом, почти не отдавая себе в этом отчета, сошелся на ночь с веселой курортницей лет сорока, которую все называли Дашкой.
Дашка тогда заболтала серьезного молоденького экономиста, угощая сладковатым самодельным напитком и убеждая, что в нем алкоголя – «один процент, один процент». А потом ненароком, со смехом, затащила в постель. Остальное Юрик запомнил плохо, с утра ему было невыносимо стыдно, он в тот же день съехал куда-то в частный сектор, с великим трудом дотерпел оставшиеся дни и поклялся никогда больше не ездить в отпуск без Лели.
Шансов, что Дашка тогда забеременела (и ничего ему не сказала), если подумать, не было никаких. Она была ушлой, опытной бабой, и вряд ли планировала уводить смешного женатика двадцатью годами младше себя. Не нужен был ей прижитый курортный живот.
А если она как раз этого и хотела? Ребенка от неведомого отца. На это Юрик, если подумать, был идеальным кандидатом: он не искал Дашку и не думал о ней, его меньше всего интересовало, что с ней сталось. И, если у нее тогда получилось…
Тысячу раз ерунда. Не вязался такой коварный план с веселой Дашкой. Да и потом, она со всеми гуляла, причем тут он? «Один процент, один процент». А раньше не было ни одного процента.
Непонятно было, что делать с этим процентом. Парень в черной майке совсем не понравился Юрию Алексеевичу. Но, если он ему и правда сын, его, наверное, можно перевоспитать? И как его, кстати, зовут?
«Старый дурень, - Юрий Алексеевич направил шланг на дальние кусты, - тебе просто хочется сделать вид, что это Кирюша. Но это не он все равно! А раз так – какая, к черту, разница?».
Один процент.
* * *
Леля прищурилась в поисках номера дома , не нашла, зато уткнулась взглядом в табличку на калитке: «Белосеев, Константин Сергеевич». По заросшей дорожке добралась до невыразительного крыльца, поправила собранные волосы, мельком взглянула на часы и постучала в дверь.
Ей открыл парень в черной майке с надписью «БГ».
Соседка Клавдия сразу его узнала: Костик-младший, Белосеевых сын. Клавдия вечно торчала у окна, и когда Леля пришла к ней - выяснять про пришельца, не стала долго думать. Слава богу, для ее возраста она неплохо видит, сына Костика Белосеева узнает в любом саду. А что малину ел, так это все они без закона, и старший тоже был таким. Представляешь, Леля, влез ко мне как-то среди дня, сидит орлом на грядке и жрет мои огурцы. Я ему – по нужде, что ли, явился? А он кивает: ужасная, говорит, тетя Клава, нужда! Наследственная у них, что ли, нужда такая. Вот жена у него толковая, доктор, к ней все за лекарствами ходят. А мужики там так… орлом на грядке.
Мысль о наследственной нужде была чем-то неправильной, неподходящей, и Леля тогда ее отогнала. А теперь, оказавшись перед высоким парнем, вспомнила и неожиданно улыбнулась, представив себе его отца, сидящего «орлом на грядке».
Парень поймал улыбку и улыбнулся в ответ.
- Здравствуйте! Вы к маме? А мамы нет, она в город уехала. Только завтра вернется, во второй половине дня.
- Добрый день, - поздоровалась Леля. – Вы, наверное, Костя?
- Я Костя, - легко согласился парень. – А вы?
- А меня зовут Елена Александровна Колосенко.
Парень на секунду задумался, а потом вдруг охнул и разом отпрянул назад.
- Ох ты ж… Зараза.
- Спасибо, - вежливо ответила Леля.
- Да я не вам, - махнул рукой Костик и отступил, открывая пошире дверь. – Ладно, чего мне прятаться. Вы ведь ко мне пришли, да?
* * *
Юрий Алексеевич накручивал телефон. «Не значится», «неизвестна», «не в списках», «не проживает». Те немногочисленные контакты, которые могли привести его к Дашке, оказались разорваны все. Он годами прятался от этих контактов, что же было ждать, что они отзовутся сейчас?
Дашке теперь за семьдесят. Кто сказал, что она вообще жива? Да она могла и тогда еще умереть… родами, например. От этой мысли Юрий Алексеевич по-настоящему на себя разозлился, ударил стол телефонной трубкой и поклялся выбросить «дурацкие идеи» из головы. Фамилия Даши была Белякова. Отчества он не знал. И даже приблизительно боялся себе представить, сколько Дарий Беляковых проживает – или проживало – на территории бывшего СССР. Сорокового года рожденья. Сорок первого. Сорок второго. Тридцать девятого. Тридцать восьмого.
Стоп. Дашка тогда говорила, что она – «ровесница войны». Росла в эвакуации, недоедала, и теперь все время хочет есть. Ела, действительно, знатно, все время что-нибудь жевала или совала в рот. Была округлой, как матрешка. Ей, впрочем, шло. «Ровесница войны» - значит, сорок первый? Или все-таки сороковой?
Хлопнула дверь. Юрий Алексеевич резко встал, повернувшись к входу, и заговорил одновременно с женой:
- Юрик…
- Леля!
- Подожди, - она остановила его усталым жестом. – Не надо мне ни в чем признаваться. Я его нашла.
* * *
- Да просто вот так получилось, – парень сидел перед Лелей, раскинув руки, и ей приходилось сдвигаться до края стола. – Он бежал такой, прилизанный, чистый, не запыхался, не растрепался, кроссовки, носочки, усы подстрижены, даже не вспотел! Я его знаю, мне отец рассказывал – на ревизионной комиссии ко всем придирался, те ему недостаточно чего-то записали, у этих с отчетностью нелады, зануда редкий. Я сначала малину увидел, у малины остановился, потом смотрю – на калитке написано «Колосенко», я и вспомнил. А тут бежит. Строгий такой, слушаю вас, молодой человек. Разозлился я, понимаете? Сказал бы «пошел вон», спросил что-нибудь нормальное, да хоть наорал бы за малину! А этот усы поправляет, «говорите быстрее, мне надо в душ». Ну я и брякнул про сына. Чтобы он… поперхнулся, что ли.
Увлекшись, Костик Белосеев не замечал Лелиного взгляда. А она смотрела в упор, не отрываясь, как дети смотрят страшное кино. В ее глазах читалось такое огромное, такое бескрайнее удивление, что заслоняло даже возмущенность перед тем, как этот парень смеет говорить про ее мужа.
- То есть вы, - Леля подбирала слова осторожно, сильно следя за собой, - ради шутки, от раздражения внешним видом, сказали незнакомому взрослому человеку, что у него есть сын?
- Ну да, - энергично кивнул Костик, довольный, что был наконец-то понят. –Такой весь правильный бегает. Я хотел его расшевелить.
Леля встала со стула, аккуратно придвинув его назад к столу. Сделала в сторону Кости какой-то непонятный жест, похожий одновременно на прощание и на нежелание прощаться, и направилась к двери, прямая, как всегда.
- Вы не думайте, - заторопился Костик, - я же не на всю жизнь хотел! Думал, он рассердится, испугается, начнет детали выяснять, ну я и признаюсь. А он даже меня ни о чем не спросил!
Его голос дрогнул неожиданной обидой.
- Мне-то это даром не надо, у меня свой отец есть. Кого хотите спросите, Белосеев Константин Сергеевич. Там на калитке написано… вот.
В голове у Лели вертелось по кругу: «Он не от Кирюши приходил. Он его не знал. Он не знал про Кирюшу, он тут ни при чем. Он его не знал».
Костик догнал ее в коридоре, распахнул входную дверь и шутливо стукнул пятками.
- Не сердитесь, ладно? И старику передайте, что я не со зла.
Потоптался и со вздохом добавил:
- Отцу не будем говорить? У него, знаете, сердце.
Леля рассеянно подняла на него глаза.
- Какому отцу? – озадачилась на секунду, зачем сюда попала вообще, и машинально кивнула, сообразив: - Не будем.
Она быстро прошла сквозь заросший садик, без стука затворила калитку, но пошла не в сторону дома, а к реке. Добралась до берега, свернула в желтые кусты, подстелила на землю косынку и села, почти упала, полностью скрытая от глаз. И разрыдалась там, в первый раз за четыре с половиной года.
Плакала и двумя руками сдирала с желтых веток мелкие цветки. «Оставь себе на память». Цветы засыпали ей юбку и падали с боков, она разрывала ногтями лепестки и впечатывала в ладони, и они оставляли ей на коже мягкие желтые следы.
* * *
Юрий Алексеевич сначала не мог поверить, после долго расспрашивал – что конкретно говорил долговязый парень, а потом со странным облегчением тряхнул головой.
- Мало ли, Леличка, разных людей на свете. Не наше дело – других судить. Нам, слава богу, своих забот хватает.
Ему было странно легко, как после войны. Но в душе вертелась какая-то незаконченность, свистело что-то незакрытое, как сквозняк.
Леля пригладила ему волосы на висках, пройдясь ладонью по заросшей с утра щеке. Сполоснула чашку, поставила чайник, заварила свежий чай. Вернулась к столу и вдруг сказала:
- Юрик. Позвони Лизе.
От неожиданности он смахнул со стола телефонную книгу.
- Зачем?
Резко встал, пожал плечами, поднял распахнутую книгу и снова сел. Закрыл.
Конечно, номер мог с тех пор измениться, Лиза могла переехать, да что угодно могло произойти.
Ответил тонкий девичий голос.
- Добрый вечер, - сказал Юрий Алексеевич как можно спокойней. – Попросите, пожалуйста, Елизавету Николаевну.
- Маму? А мама умерла, - растерянно ответили в трубке. – Два месяца назад…
Юрик летел, как с горы. Мимо него, казалось, проносились пейзажи, деревья, люди, а у него кружилась голова и не было времени ни на что.
- Господи… Я не знал. Что же такое… Почему?
- Болела… - на том конце вздохнули как-то совсем по-детски.
- А вы там что, одна остались? Как вас зовут?
- Наташа, - отозвался голос. – А это кто?
- Это Юрик…
- Юрик? – девочка в трубке, кажется, заулыбалась. – А я про вас знаю, мама рассказывала. Вы спасли ее от КГБ.
Он поперхнулся.
- Что?
- Ну как же, - с жаром откликнулась Наташа, - они же хотели через вас следить за мамой! У нее тогда были друзья-испанцы, вот из-за них. А вы им отказали, пожертвовали любовью к маме, чтобы ее спасти. Она говорила: «Юрик – очень порядочный человек. Самый порядочный из всех, кого я знала».
- А папа где? – невпопад спросил Юрик.
- Нету папы. Мы с мамой вдвоем жили. Теперь я одна.
Леля пыталась по фразам Юрика угадать разговор, и у нее получалось более-менее точно. «Лет, - беззвучно сказала она, - спроси, сколько ей лет!».
- Шестнадцать, - ответила Наташа. – Ко мне бабушка должна была из Питера приехать, но у дяди там грудной ребенок, и она...
Леля быстро подсунула ему ручку и лист бумаги. «Адрес! Адрес пиши!».
- Да знаю я адрес, - прикрыв трубку рукой, ответил Юрий Алексеевич, и вернулся к разговору. – Наташа, а можно, мы вас с моей женой навестим? Раз уж так получилось, - он сглотнул, - что я не успел навестить вашу маму.
- Конечно, можно! – обрадовалась Наташа. – В любой день приходите, только вечером. Днем я в школе еще.
neivid Вика.
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Четверг, 12.02.2015, 12:33 | Сообщение # 293 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| вот тебе и процент...всего один.
|
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Пятница, 27.02.2015, 05:51 | Сообщение # 294 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| Невероятная история офицера Красной Армии
Быль
В жизни порой происходят такие события, которые не могут быть объяснены ни логикой, ни случайностью. Они преподносятся человеку, как правило, в своих самых крайних, самых жестких проявлениях. Но ведь именно в ситуациях, которые принято называть экстремальными, и можно увидеть, а точнее почувствовать, как работает этот удивительный механизм — человеческая судьба.
…Февраль 1943 года, Сталинград. Впервые за весь период Второй мировой войны гитлеровские войска потерпели страшное поражение. Более трети миллиона немецких солдат попали в окружение и сдались в плен. Все мы видели эти документальные кадры военной кинохроники и запомнили навсегда эти колонны, точнее толпы обмотанных чем попало солдат, под конвоем бредущих по замерзшим руинам растерзанного ими города.
Правда, в жизни все было чуть-чуть по-другому. Колонны встречались нечасто, потому что сдавались в плен немцы в основном небольшими группами по всей огромной территории города и окрестностей, а во-вторых, никто их не конвоировал вообще.
Просто им указывали направление, куда идти в плен, туда они и брели кто группами, а кто и в одиночку. Причина была проста — по дороге были устроены пункты обогрева, а точнее землянки, в которых горели печки, и пленным давали кипяток. В условиях 30-40 градусного мороза уйти в сторону или убежать было просто равносильно самоубийству. Вот никто немцев и не конвоировал, разве что для кинохроники...
Лейтенант Ваган Хачатрян воевал уже давно. Впрочем, что значит давно? Он воевал всегда. Он уже просто забыл то время, когда он не воевал. На войне год за три идет, а в Сталинграде, наверное, этот год можно было бы смело приравнять к десяти, да и кто возьмется измерять куском человеческой жизни такое бесчеловечное время, как война!
Хачатрян привык уже ко всему тому, что сопровождает войну. Он привык к смерти, к этому быстро привыкают. Он привык к холоду и недостатку еды и боеприпасов. Но главное, он привык он к мысли о том, что «на другом берегу Волги земли нет». И вот со всеми этими привычками и дожил-таки до разгрома немецкой армии под Сталинградом.
Но все же оказалось, что кое к чему Ваган привыкнуть на фронте пока не успел...
Однажды по дороге в соседнюю часть он увидел странную картину. На обочине шоссе, у сугроба стоял немецкий пленный, а метрах в десяти от него — советский офицер, который время от времени… стрелял в него. Такого лейтенант пока еще не встречал: чтобы вот так хладнокровно убивали безоружного человека?!
«Может, сбежать хотел? — подумал лейтенант. — Так некуда же! Или, может, этот пленный на него напал? Или может…».
Вновь раздался выстрел, и вновь пуля не задела немца.
- Эй! — крикнул лейтенант, — ты что это делаешь?
ЗдорОво! — как ни в чем не бывало отвечал «палач». — Да мне тут ребята «вальтер» подарили, решил вот на немце испробовать! Стреляю, стреляю, да вот никак попасть не могу — сразу видно немецкое оружие, своих не берет! — усмехнулся офицер и стал снова прицеливаться в пленного.
До лейтенанта стал постепенно доходить весь цинизм происходящего, и он аж онемел от ярости. Посреди всего этого ужаса, посреди всего этого горя людского, посреди этой ледяной разрухи эта сволочь в форме советского офицера решила «попробовать» пистолет на этом еле живом человеке! Убить его не в бою, а просто так, поразить, как мишень, просто использовать его в качестве пустой консервной банки, потому что банки под рукой не оказалось?!
Да кто бы он ни был, это же все-таки человек, пусть немец, пусть фашист, пусть вчера еще враг, с которым пришлось так отчаянно драться! Но сейчас этот человек в плену, этому человеку, в конце концов, гарантировали жизнь! Мы ведь не они, мы ведь не фашисты, как же можно этого человека, и так еле живого, убивать?
А пленный как стоял, так и стоял неподвижно. Он, видимо, давно уже попрощался со своей жизнью, совершенно окоченел и, казалось, просто ждал, когда его убьют, и все не мог дождаться. Грязные обмотки вокруг его лица и рук размотались, и только губы что-то беззвучно шептали. На лице его не было ни отчаяния, ни страдания, ни мольбы — равнодушное лицо и эти шепчущие губы — последние мгновения жизни в ожидании смерти!.
И тут лейтенант увидел, что на «палаче» — погоны интендантской службы.
«Ах ты гад, тыловая крыса, ни разу не побывав в бою, ни разу не видевший смерти своих товарищей в мерзлых окопах! Как же ты можешь, гадина такая, так плевать на чужую жизнь, когда не знаешь цену смерти!» — пронеслось в голове лейтенанта.
- Дай сюда пистолет, — еле выговорил он.
- На, попробуй, — не замечая состояния фронтовика, интендант протянул «вальтер».
Лейтенант выхватил пистолет, швырнул его куда глаза глядят и с такой силой ударил негодяя, что тот аж подпрыгнул перед тем, как упасть лицом в снег...
На какое-то время воцарилась полная тишина. Лейтенант стоял и молчал, молчал и пленный, продолжая все так же беззвучно шевелить губами. Но постепенно до слуха лейтенанта стал доходить пока еще далекий, но вполне узнаваемый звук автомобильного двигателя, и не какого-нибудь там мотора, а легковой машины М-1 или «эмки», как ее любовно называли фронтовики.
На «эмках» в полосе фронта ездило только очень большое военное начальство.
У лейтенанта аж похолодело внутри … Это же надо, такое невезение! Тут прямо «картинка с выставки», хоть плачь: здесь немецкий пленный стоит, там советский офицер с расквашенной рожей лежит, а посередине он сам — «виновник торжества». При любом раскладе это все очень отчетливо пахло трибуналом.
И не то, чтобы лейтенант испугался штрафного батальона (его родной полк за последние полгода сталинградского фронта от штрафного по степени опасности ничем не отличался ), просто позора на голову свою очень и очень не хотелось!
А тут то ли от усилившегося звука мотора, то ли от «снежной ванны» и интендант в себя приходить стал. Машина остановилась. Из нее вышел комиссар дивизии с автоматчиками охраны. В общем, все было как нельзя кстати...
- Что здесь происходит? Доложите! — рявкнул полковник. Вид его не сулил ничего хорошего: усталое небритое лицо, красные от постоянного недосыпания глаза.
Лейтенант молчал. Зато заговорил интендант, вполне пришедший в себя при виде начальства.
- Я, товарищ комиссар, этого фашиста … а он его защищать стал, — затарахтел он. — И кого? Этого гада и убийцу? Да разве же это можно, чтобы на глазах этой фашистской сволочи советского офицера избивать?! И ведь я ему ничего не сделал, даже оружие отдал, вон пистолет валяется! А он... Ваган продолжал молчать.
- Сколько раз ты его ударил? — глядя в упор на лейтенанта, спросил комиссар.
- Один раз, товарищ полковник, — ответил тот.
- Мало! Очень мало, лейтенант! Надо было бы еще надавать, пока этот сопляк бы не понял, что такое эта война! И почем у нас в армии самосуд!?
Бери этого фрица и доведи его до эвакопункта. Все! Исполнять!
Лейтенант подошел к пленному, взял его за руку, висевшую как плеть, и повел по заснеженной пургой дороге, не оборачиваясь...
Когда дошли до землянки, лейтенант взглянул на немца. Тот стоял, где остановились, но лицо его стало постепенно оживать. Потом он посмотрел на лейтенанта и что-то прошептал.
«Благодарит наверное, — подумал лейтенант. — Да что уж. Мы ведь не звери!».
Подошла девушка в санитарной форме, чтобы «принять» пленного, а тот опять что-то прошептал, видимо, в голос он не мог говорить.
- Слушай, сестра, — обратился к девушке лейтенант, — что он там шепчет, ты по-немецки понимаешь?
- Да глупости всякие говорит, как все они, — ответила санитарка усталым голосом. Говорит: «Зачем мы убиваем друг друга?». Только сейчас дошло, когда в плен попал!
Лейтенант подошел к немцу, посмотрел в глаза этого немолодого человека и незаметно погладил его по рукаву шинели. Пленный не отвел глаз и продолжал смотреть на лейтенанта своим окаменевшим равнодушным взглядом, и вдруг из уголков его глаз вытекли две большие слезы и застыли в щетине давно небритых щек...
…Прошли годы. Кончилась война. Лейтенант Хачатрян так и остался в армии, служил в родной Армении в пограничных войсках и дослужился до звания полковника. Иногда в кругу семьи или близких друзей он рассказывал эту историю и говорил, что вот, может быть, где-то в Германии живет этот немец и, может быть, также рассказывает своим детям, что когда-то его спас от смерти советский офицер. И что иногда кажется, что этот спасенный во время той страшной войны человек оставил в памяти больший след, чем все бои и сражения!.
В полдень 7 декабря 1988 года в Армении случилось страшное землетрясение.
В одно мгновение несколько городов были стерты с лица земли, а под развалинами погибли десятки тысяч человек. Со всего Советского Союза в республику стали прибывать бригады врачей, которые вместе со своими армянскими коллегами день и ночь спасали раненых и пострадавших.
Вскоре стали прибывать спасательные и врачебные бригады из других стран...
Сын Вагана Хачатряна, Андраник, был по специальности врач-травматолог и так же, как и все его коллеги, работал не покладая рук.
И вот однажды ночью директор госпиталя, в котором работал Андраник, попросил его подвезти немецких коллег до гостиницы, где они жили.
Ночь освободила улицы Еревана от транспорта, было тихо, и ничего, казалось, не предвещало новой беды. Вдруг на одном из перекрестков прямо наперерез «Жигулям» Андраника вылетел тяжелый армейский грузовик. Человек, сидевший на заднем сидении, первым увидел надвигающуюся катастрофу и изо всех сил толкнул парня с водительского сидения вправо, прикрыв на мгновение своей рукой его голову. Именно в это мгновение и в это место пришелся страшный удар. К счастью, водителя там уже не было...
Все остались живы, только доктор Миллер, так звали человека, спасшего Андраника от неминуемой гибели, получил тяжелую травму руки и плеча.
Когда доктор выписался из того травматологического отделения госпиталя, в котором сам и работал, его вместе с другими немецкими врачами пригласил к себе домой отец Андраника.
Было шумное кавказское застолье, с песнями и красивыми тостами. Потом все сфотографировались на память.
Спустя месяц доктор Миллер уехал обратно в Германию, но обещал вскоре вернуться с новой группой немецких врачей. Вскоре после отъезда он написал, что в состав новой немецкой делегации в качестве почетного члена включен его отец, очень известный хирург. А еще Миллер упомянул, что его отец видел фотографию, сделанную в доме отца Андраника, и очень хотел бы с ним встретиться.
Особого значения этим словам не придали, но на встречу в аэропорт полковник Ваган Хачатрян все же поехал.
Когда невысокий и очень пожилой человек вышел из самолета в сопровождении доктора Миллера, Ваган узнал его сразу. Нет, никаких внешних признаков тогда вроде бы и не запомнилось, но глаза, глаза этого человека, его взгляд забыть было нельзя…
Бывший пленный медленно шел навстречу, а полковник не мог сдвинуться с места. Этого просто не могло быть! Таких случайностей не бывает! Никакой логикой невозможно было объяснить происшедшее! Это все просто мистика какая-то!
Сын человека, спасенного им, лейтенантом Хачатряном, более сорока пяти лет назад, спас в автокатастрофе его сына!
А «пленный» почти вплотную подошел к Вагану и сказал ему на русском: «Все возвращается в этом мире! Все возвращается!..».
- Все возвращается, — повторил полковник.
Потом два старых человека обнялись и долго стояли так, не замечая проходивших мимо пассажиров, не обращая внимания на рев реактивных двигателей самолетов, на что-то говорящих им людей…
Спасенный и спаситель! Отец спасителя и отец спасенного! Все возвращается!
Пассажиры обходили их и, наверное, не понимали, почему плачет старый немец, беззвучно шевеля своими старческими губами, почему текут слезы по щекам старого полковника. Они не могли знать, что объединил этих людей в этом мире один-единственный день в холодной сталинградской степи...
Или что-то большее, несравнимо большее, что связывает людей на этой маленькой планете, связывает, несмотря на войны и разрушения, землетрясения и катастрофы, связывает всех вместе и навсегда!
Лев Кирищян
Сообщение отредактировал Марципанчик - Пятница, 27.02.2015, 05:53 |
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Воскресенье, 08.03.2015, 05:47 | Сообщение # 295 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| ПЕРСТЕНЬ
Лейтенант Маурисио Морано подошел к двери в тот момент, когда лифт спускался с верхнего этажа. Маурисио впервые гостил у родителей в этом роскошном доме. Вселяться в него начали около месяца назад.
Апартаменты были дорогими даже для очень богатых людей. Каждый состоял из пятнадцати-семнадцати просторных комнат и занимал весь этаж.
Их верхний сосед к тому же владел крышей, на которой вокруг бассейна разбили экзотический сад. Пока родители решали и взвешивали свои возможности, эти апартаменты купил еврей, единственный еврей среди пятнадцати владельцев. Хотя, как говорили, он входил в четверку самых богатых людей Бразилии, некоторых жильцов не радовало такое соседство.
Лифт остановился. В углу, опираясь локтем на широкую перекладину из розового дерева, стоял невысокий худощавый мужчина со спокойным интеллигентным лицом. Маурисио отдал честь, забыв, что на нем не мундир, а свободный костюм из белой чесучи. Мужчина ответил легким поклоном. Ни один мускул не напрягся на его лице. Но оно осветилось улыбкой, излучаемой большими грустными глазами. Маурисио посмотрел на указатель. Лифт спускался в паркинг.
Распахнулась дверь. В проем могла бы одновременно пройти шеренга солдат. Но Маурисио слегка задержался, пропустив соседа. Пожилой темнокожий шофер отворил заднюю дверцу большого черного "форда" старой модели. Сосед снова облучил Маурисио непонятной улыбкой и слегка кивнул головой. "Форд" бесшумно покатил к выезду.
У Маурисио не было сомнения в том, что это владелец квартиры на верхнем этаже. По пути к своему "Фольксвагену" он продолжал думать о соседе. Маурисио не знал, встречался ли он с евреями. У семьи Морано, одной из наиболее аристократических не только в Сан-Пауло, а, возможно, во всей Латинской Америке, не могло быть никаких контактов с этими людьми.
В военном училище и, тем более, в отделе разведки, тоже не было евреев. Смутные познания об этом непонятном племени Маурисио почерпнул только из литературы. Кроме португальского, он владел английским, испанским, немецким и французским языком. Чуть больше года Маурисио изучал русский. И все же литература на всех этих языках не давала однозначного ответа на вопрос, какие они - евреи. Единственное, что пропитало его сознание - хороши ли, плохи ли евреи, но они отличаются от всего остального населения Земли, как пришельцы из другого мира.
Странно, сосед, хотя он и еврей, почему-то понравился Маурисио. Грустные глаза, из которых струится улыбка.
Вернувшись из библиотеки, Маурисио рассказал маме о встрече в лифте и спросил, кто он, их сосед. Трудно было поверить в то, что Эмилия Морано - мать двадцатидвухлетнего сына. А ведь у нее еще замужняя дочь, на два года старше Маурисио.
Красивая, спортивная, раскованная. И вместе с тем в ней угадывалась традиционная устойчивость, основательность, порода. Она была совершенным гибридом утонченной старомодной аристократки-католички и современной эмансипированной женщины.
Эмилию не обрадовал вопрос сына. Только ли соседа встретил Маурисио в лифте? Не спускалась ли с отцом и его дочь? Эмилия уже дважды видела эту девушку. При всей врожденной антипатии к евреям, Эмилия не могла воспротивиться очарованию этого существа. Не хватало только, чтобы Маурисио влюбился в еврейку.
Года через три, когда Ауреле, дочери ее двоюродной сестры, исполнится семнадцать лет, Маурисио женится на ней. На протяжении нескольких столетий из поколения в поколение сочетались браком сыновья и дочери шести семейств рафинированных бразильских, вернее, еще португальских аристократов.
Перстень ее супруга, который когда-нибудь унаследует Маурисио, если верить преданию, в Португалии носили их предки. А такой перстень вполне мог украсить руку даже коронованной особы. И хотя врачи выступают против браков между родственниками, слава Богу, ни в одном из шести семейств никогда не было никаких генетических заболеваний. Все они унаследовали здоровую кровь, благородство и превосходный интеллект, который по праву, не только благодаря происхождению, обеспечивает им законное место на вершине социальной пирамиды. Маурисио не нуждается ни в каких сомнительных знакомствах. Даже с католичками. Все добропорядочно, размерено, устойчиво в их семействах. И Всевышний милосердный позаботился о том, чтобы их детям не было необходимости выходить за границы рода. Эмилия ничего не знала и не желала знать об их соседе.
Разумеется, такие апартаменты могли купить только очень богатые люди. Всем видом, не только тоном, Эмилия выразила сомнение в источнике богатства какого-то нувориша, к тому же еще еврея. Но, когда за обедом Маурисио снова упомянул о встрече в лифте, отец рассказал, что господин Вайль талантливейший инженер и блестящий организатор, что именно эти качества - источник его огромного капитала. - Говорят, - добавил отец, - что он крупнейший южно-американский филантроп, жертвующий большие суммы на нужды еврейской общины. Но и христиан он не обделяет. Кроме того, он не скрывает своих симпатий к государству Израиль.
Спустя несколько дней Маурисио снова столкнулся с соседом в лифте. Ему почему-то так хотелось этой встречи, что, глядя на зеленую стрелку указателя, пока лифт спускался с верхнего этажа, Маурисио почувствовал, как тесно стало его естеству в пределах собственного тела. Проклятый каблук слегка зацепился за почти не существующий порог лифта. Маурисио поклонился. То ли потому, что только сейчас у него был урок русского языка, то ли устыдившись несвойственной ему неуклюжести, то ли просто взволнованный встречей с этим загадочным че-ловеком, снова одарившим его улыбкой, струящейся из грустных глаз, Маурисио вдруг извиняющимся тоном произнес по-русски: - Споткнулся.
- Вы владеете русским языком? - не скрывая удивления спросил господин Вайль.
- Изучаю. Но как вы поняли, что я произнес слово по-русски?
- Это мой родной язык. Мои родители из России.
Пока они представлялись друг другу, лифт остановился в паркинге. Темнокожий шофер почтительно отворил дверцу автомобиля, но господин Вайль не торопился сесть, продолжая беседу с молодым человеком.
Вопрос Маурисио, не было ли затруднений у господина Вайля с отъездом из России, позабавил его и еще раз показал, как мало знают здесь о стране, в которой он родился. - Мои родители приехали в Бразилию в конце двадцатых годов. Я еще был младенцем. Но дома у нас говорили по-русски.
- Следовательно...- Маурисио замялся, - следовательно, у вашего народа нет своего языка? - Конечно, есть.
На языке моего народа написана Библия. Этот язык -иврит. Это государственный язык Израиля. На нем молятся ортодоксальные евреи во всем мире.
В рассеянии у немецких, ашкеназийских евреев, возник язык идиш. У испанских, сефардийских евреев - ладино.
Библия... Идиш... Ладино... Для Маурисио все это было откровением, и он продолжал задавать вопросы, не замечая снисходительной улыбки пожилого шофера. Вопросы были по-детски наивными, но господин Вайль терпеливо отвечал на них. Он рассказал, что в Сан-Пауло есть процветающая еврейская община, владеющая благоустроенным центром, или попросту - кантри клабом. Господин Морано мог бы получить более детальные ответы на все вопросы, посетив этот центр.
- А можно?
- Если вы располагаете свободным временем, сочту за честь быть вашим гидом. Я сейчас еду туда. Маурисио поблагодарил, сказав, что он приехал в отпуск и свободного времени у него сколько угодно. Не сказал он только, что будь даже занят невероятно, не отказался бы от такого приглашения.
Еврейский центр действительно оказался прекрасным кантри клабом. Сентябрь. Начало весны. Цветы щедро расточали ароматы и краски. Взрослые и дети в открытом бассейне. Группы людей на траве вокруг бассейна. Маурисио и в голову не пришло бы, что они евреи. Господин Вайль с явным удовольствием показал огромный спортивный зал. Инженер не мог не гордиться сорокаметровым бетонным перекрытием без единой колонны.
Надписи на всех зданиях, на всех площадках и аллеях на португальском языке. И только на фронтоне относительно небольшого строения Маурисио увидел надпись из никогда не виданных букв. Но одну букву он сразу узнал. Он заметил, что эта буква, и только она одна, присутствует на странном предмете, прикрепленном к косяку каждой двери.
Господин Вайль объяснил, что это мезуза, содержащая небольшой пергаментный свиток с молитвой, охраняющей дом.
Буква, которая привлекла внимание Маурисио на надписи и на мезузе, была инкрустирована бриллиантами на перстне отца.
Буквой "шин", объяснил господин Вайль, начинается ивритское слово "шадай". Это одно из написаний слова "Бог". Верующий еврей всуе не произносит слова "Бог".
Они подошли к сетке, ограждающей теннисные корты. Милая девушка в белой тенниске и коротенькой белой юбке, не скрывающей прелести бедер, приветливо помахала им ракеткой.
- Моя дочь, Шуламит, - сказал господин Вайль, глядя, как ловко она отбила мяч, с силой поданный высоким жилистым юношей. - Если вам не надоело, и мы задержимся здесь, я вас представлю друг другу..
Ответ Маурисио не был данью вежливости. Еще до рождения Аурелы, еще смутно представляя себе понятия муж и жена, он знал, что не может жениться вне рода. А их род - шесть самых аристократических семейств. Это знание росло и созревало вместе с ним. Сейчас, когда Аурела оформлялась в красивую стройную девушку, знание окрасилось эмоциями, доставлявшими ему удовольствие. Маурисио не знал, любовь ли это. В их роду не принято говорить о любви. Долг - от рождения до смерти. Несомненно, его родители любят друг друга. Вероятно, его жизнь с Аурелой размеренно потечет по руслу, прорытому поколениями Морано..
Почему же сотни скрипок в унисон запели в груди, когда он увидел эту девушку на корте? Почему понадобилось тормозящее усилие, чтобы поспешным ответом не выдать желания как можно быстрее познакомиться с Шуламит? Зачем? Ведь его жизнь регламентирована законами рода.
Впервые свинцовые грузила этих законов потянули его на дно, когда он услышал ее голос, увидел ее грустные глаза, излучающие улыбку, глаза, унаследованные от отца.
Дух захватывало всякий раз, когда он встречался с нею взглядом. Его не удивило, что в университете она, такая нежная и женственная, изучает электронику, предмет, считающийся неженским. Маурисио вернулся домой, мысленно все еще пребывая в кантри клабе, где он почерпнул столько интересного и нового и где... нет, не следует думать об этом. Через несколько лет он женится на Ауреле, ничем не нарушая веками выверенную жизнь рода.
Отца Маурисио нашел в библиотеке: он сидел в кресле-качалке с маленьким томиком "Сонетов" Шекспира в руке. Маурисио примостился рядом на стуле и стал внимательно изучать перстень на указательном пальце правой руки отца. Сколько раз он видел этот перстень, такой же привычный, как отец, как мать, как все члены их рода? И только сейчас он изучал его профессионально, глазами лейтенанта из отдела разведки.
В шестигранной чаше из червонного золота покоился большой рубин дивной красоты, напоминающий раскрытый перезревший плод граната. Аналогия возникала не случайно. Пять сторон чаши, обрамлявшей рубин, были лепестками такой искусной работы, что, казалось, это не золото, а чудом выросший из кольца маленький фантастический гранат. Шестая грань - плоский прямоугольник с закругленным верхним краем, словно скрижаль завета в синагоге еврейского центра. И на этой плоскости маленькими бриллиантами инкрустирована буква "шин". Даже ничтожных познаний, почерпнутых во время общения с господином Вайлем, было достаточно, чтобы сделать однозначный вывод: три элемента перстня - буква "шин", шестиугольное основание со слегка отогнутыми лепестками и плоскость, изображающая скрижаль завета - свидетельствовали о том, что этот шедевр ювелирного искусства сделан евреем или по заказу еврея..
Каким образом он оказался в семье Морано? И почему перстень с еврейской религиозной символикой стал святыней добропорядочной католической семьи? Маурисио долго разглядывал перстень, все еще не зная, как сформулировать вопрос.
- Отец, что ты знаешь об этом перстне? Отец оторвался от сонетов, посмотрел на сына, на перстень.
- Знаю, что получил его после смерти отца, что он у нас еще из Португалии. Знаю, что ты получишь его от меня, что твой сын или зять получит его от тебя, что он не должен уходить из нашего рода.
- Почему?
- Не знаю. Но это непреклонное требование. Такое же, как моя и твоя женитьба, обеспечивающая продолжение рода. Эстафета нашего благополучия. Я даже представить себе не могу, что случится, если будут нарушены эти два извечных правила, передаваемые из поколения в поколение.
- Но почему?
- Не знаю. В жизни есть немало вещей, которые мы принимаем, не задумываясь над ними, без объяснений. Возможно, какие-то предания дошли до деда. Я лично принял это, как должное, не задавая вопросов. Дедом он называл тестя, своего родного дядю.
Старый господин Марано давно овдовел. Сын его был отцом двух взрослых детей.
Из четырех внуков только самый младший, Маурисио, оставался еще неженатым. Совсем крохой он играл с дедом в шахматы. А сейчас уже давал деду фору слона или коня, чтобы уравновесить силы.
Господин Морано жил бобылем в своей вилле на берегу океана, севернее Сантуса. Парусная яхта была его любовью, другом и собеседником. На ней он порой добирался до Виргинских островов к югу от Рио де-Женейро, конечно, подстраховывая себя мотором. И сейчас, когда Маурисио приехал к деду, старик был в океане. Экономка сказала, что к вечеру господин вернется домой.
Вилла покоилась в объятиях тропического сада на берегу небольшого залива, огражденного фантасмагорией камней, огромных, отполированных океанским прибоем. Непонятно, как они возникли посреди широкого песчаного пляжа. От виллы к бетонному причалу вела мозаичная дорожка, красивая, как тротуары Копакабаны. На этой дорожке стоял Маурисио, когда в горловине залива появился радужный парус дедовой яхты. Старик заключил внука в крепкие объятия. Высокий, все еще стройный, с пышной седой шевелюрой и такой же окладистой бородой. Смуглое горбоносое лицо почти без морщин. Глубоко посаженные глаза, словно два сверкающих агата. Даже предположить нельзя было, что он отпраздновал свое восьмидесятилетие.
Маурисио рассказал о трех явно еврейских элементах на фамильном перстне. Старик улыбнулся: - И если бы не эта азбучная истина, внук не посетил бы деда?
- Азбучная истина?.
- Мой старший брат, твой дед, знал об этом, и я знаю, и другие в нашем роду знали.
Не твои родители и не их сверстники. Им это попросту не интересно.
Но мои сверстники в нашем роду еще помнили, что мы мараны.
- Ты сказал "мараны" вместо Морано.
- Я не ошибся. Мараны. Евреи, которые, спасаясь от инквизиции, были вынуждены принять христианство. Еще мой дед, считаясь католиком, подпольно исповедовал иудаизм.
Вот она причина нашего рода. Так завещали наши предки. Они считали, что главное - сохранить наши поколения в чистом виде, в таком же, в каком они получили себя от праотцев. А вероисповедание...
Я вообще атеист. Если покопаться в моей национальности, то я не бразилец, потому что в моих жилах нет индейской крови, я не испанец и не португалец, хотя наши предки из Испании удрали в Португалию. Я чистокровный еврей, мой внучек. Твои родители уже не знают этого, но беспрекословно подчиняются традиции. А это самое важное.
Не знаю, имели ли наши предки представление о генетике, но для них почему-то было важно, чтобы и ты, и твое потомство оставалось евреями. Вот она откуда строгая регламентация наших браков. А перстень только символ. Только послание в будущее, если в огне тщеславия и в суете приумножения богатства затеряется история нашего рода. Авось кто-нибудь прочитает. Вот ты и прочитал. И тебе предстоит выбор - трусливо умолчать, как сделали оба твоих деда, или открыто сообщить твоим детям.
- Но зачем наш род должен был строго соблюдать заветы предков?
- Не знаю. Зачем евреи, верующие или те, кто традиционно соблюдают свое еврейство, не смешиваются с другими народами, не ассимилировались в течение почти двух тысяч лет рассеяния? Не знаю. Может быть, есть какая-то особая функция, какое-то предназначение у этого народа. Не знаю..
Они беседовали до поздней ночи. Впервые за все годы дед и внук не сыграли в шахматы. Даже не вспомнили о них.
Маурисио не рассказал родителям о беседе с дедом. И Вайлям не рассказал. С Шуламит, когда она не была в университете, он проводил все свободное время. У него же свободным временем был весь день, кроме часов в библиотеке, в которой Маурисио проглатывал все, что относилось к истории евреев. Он удивился, обнаружив предтечу тому, что происходило с их родом. Оказывается, со времени прародителя Авраама до Исхода из Египта у евреев было принято жениться на двоюродных сестрах или близких родственницах. Так в народе накапливалась положительная генетическая информация. И только когда Моисей обнаружил, что такие браки увеличивают количество наследственных болезней, евреям было запрещено жениться на родственницах.
Дед прав. Предки хотели, чтобы они оставались евреями.
Сейчас нет инквизиции. Он не подвергнет опасности свою жизнь, если перестанет быть католиком. В отделе разведки, конечно, не обрадуются лейтенанту-еврею. А ведь Маурисио мечтал о военной карьере и не собирался долго оставаться лейтенантом. Надо было решать, чему отдать предпочтение.
К счастью и к сожалению закончился отпуск. Маурисио вернулся в Бразилио.
К сожалению - потому, что ему не хотелось расставаться с Шуламит.
К счастью - потому, что лейтенант Морано был приучен принимать решения на основании тщательно взвешенных данных, а не под влиянием всплеска эмоций.
В тот вечер, накануне его отъезда, он сидел с Шуламит в беседке у бассейна на крыше. Эмоции хлынули лавиной. Чуть ли не усилием отлично тренированных мышц ему пришлось сдержать рвущееся из сердца признание, когда Шуламит задумчиво и печально произнесла: "Я никогда не выйду замуж не за еврея".
Отдел работал с необычной нагрузкой. Недавно отгремела война между Англией и Аргентиной, израильтяне все еще находились в Ливане, горы информации надо было анализировать, обрабатывать и сортировать.
Маурисио был поражен несоответствию между истинным положением дел в южном Ливане и тем, как представляли миру израильтян. Преднамеренная ложь выращивалась на почве явной и подспудной фобии к евреям.
Но и в самом Израиле доморощенные прекраснодушные щедро удобряли эту почву. У Маурисио была возможность познакомиться с документами, из которых становилось ясно, что враги Израиля стимулируют прекраснодушных не только морально..
Вечерами Маурисио пьянел, читая и перечитывая письма Шуламит. Он трезво просчитывал и оценивал все, что произойдет с ним в течение ближайших месяцев. Просчитать дальше было так же трудно, как предугадать развитие шахматной партии в миттельшпиле на шесть-семь ходов вперед. Но первый ход уже был сделан: Маурисио подал в отставку. Генерал, друг и сослуживец деда Аурелы, беседовал с ним несколько часов. Видя, что все надуманные и туманные аргументы не пробивают генерала, Маурисио рассказал о своем решении перейти в иудаизм.
Генерал расхохотался и сказал, что направит лейтенанта на медицинскую экспертизу, к психиатру. Маурисио был непреклонен.
- Что по этому поводу думают твои родители?
- Я еще с ними не говорил.
- Ну, сынок, боюсь, что тебе действительно нужен психиатр. Ты представляешь себе, что произойдет в семье Морано и Пересов? И что скажет Аурела? Может быть, и ее ты хочешь обратить в иудаизм? А твое будущее? Я уже видел тебя в моем кресле. И даже выше. Нет, Маурисио. Пойди проспись и забудь об этой блажи.
- Мой генерал, это не блажь. Это зов... - Маурисио вспомнил слова господина Вайля о том, что верующий еврей не произносит имени Бога, - это зов неба.
В конце концов, отставка была принята.
Маурисио приехал в Сан-Пауло. Даже генерал не мог представить себе того, что произошло в семье Морано. Отец всегда был рассудительным, сдержанным, терпимым. Можно было предположить, что именно таким он будет и сейчас, когда сын объяснит ему мотивы своего поведения. Но предположение не имело ничего общего с действительностью. Эмилия должна была стать между сыном и мужем. Ослепленный гневом, он бросился с кулаками на Маурисио.
- Что за бред? Какие мы, к дьяволу, евреи? И я, и твоя мать, и наши родители - добропорядочные католики, не имеющие ничего общего с евреями.
- Католик - это не национальность. Наши предки - мараны, принявшие христианство и продолжавшие подпольно исповедовать иудаизм.
- Но я ведь не исповедую твой дьявольский иудаизм!
- Не исповедуешь. Но твое семя, из которого я произошел, это семя твоего отца, и его отца, и отцов их отцов, и Авраама, Ицхака и Иакова. И независимо от того, какую религию ты исповедуешь, язычество или буддизм, ты несешь полный запас генетической информации твоих предков-евреев. А благодаря особенностям нашего рода в эту информацию не подмешана даже толика нееврейской. Только спустя несколько дней отец не то чтобы успокоился, но был в состоянии выслушать сына. Маурисио рассказал ему о беседе с дедом. Морано долго молча разглядывал перстень.
- Ну, а как ты представляешь себе твое будущее?
- Мое будущее в Израиле, куда я собираюсь переселиться, как только выполню все, что следует выполнить еврею, возвращающемуся на родину предков. Морано снова погрузился в молчание, раскачиваясь в кресле-качалке и поглаживая гладкий рубин перстня кончиками пальцев левой руки.
Но тут взорвалась Эмилия, все эти дни служившая буфером между разгневанным отцом и невменяемым сыном: - Я чувствовала, что это произойдет! Я предвидела несчастье, как только увидела эту жидовку! - Эмилия презрительно вскинула лицо к потолку.
- Не надо грязных кличек, Эмилия, тем более теперь, когда какой-нибудь хулиган точно так же может обозвать тебя. Не надо.
- Он помолчал и продолжил, увидев, как беспомощность сменила ярость на красивом лице жены, как большие агатовые глаза вдруг стали изумрудными от света настольной лампы, отразившейся в крупных слезах - Не надо. Может быть этот перстень действительно послание наших предков. Можно ли объяснить иначе, для чего на протяжении стольких поколений мы должны были сохранять чистоту нашего еврейского генетического фонда, как только что сформулировал твой сын? Мы не ощущаем себя евреями. Нам даже неудобно быть ими. А вот Маурисио ощутил. Может быть, прав твой отец, что кто-то должен был принять эстафету.
Логичные и убедительные аргументы, медленно успокаивавшие Эмилию, почему-то не хотели успокоить самого господина Морано. Устойчивый, благоустроенный мир внезапно был взорван. И кем? Его плотью и кровью. Его продолжением. Его гордостью. Разрушение внешнего мира - это трагедия, которую возможно охватить сознанием. Это цепь причин и следствий. Он был только звеном в этой цепи. Только длинным бикфордовым шнуром, который тлел, не ведая об этом. Его зажгли далекие предки. Маурисио оказался взрывчаткой. Это можно было понять. Но его внутренний мир! Все в нем казалось пригнанным с такой предельной точностью. Как возможно все это перестроить в его возрасте? Маурисио... Нет, он не сможет простить сыну. Морано внезапно вскочил с кресла-качалки и быстро вышел из библиотеки.
Подробный рассказ Маурисио о событиях последнего месяца на верхнем этаже внешне восприняли сдержано. Только из глаз Шуламит брызнула радость, хотя нельзя было не заметить наивного усилия девушки оставаться бесстрастной. Маурисио спросил господина Вайля, не затруднит ли его функция поводыря в течение нескольких дней, которые понадобятся для оформления своего еврейства. Господин Вайль согласился, объяснив, что речь идет не о нескольких днях, если, конечно, Маурисио не предпочитает действительному соблюдению всех требований иудейской религии формальную процедуру у реформистского раввина. Операция, которой Маурисио подвергся в урологическом отделении госпиталя, оказалась не самым трудным звеном в цепи испытаний, выпавших на его долю. Почти все евреи, которых он сейчас встречал, ходили без головных уборов. А его голова должна была быть покрытой. Многие любимые блюда стали запретными. Было в этом и нечто положительное, потому что Маурисио следовало экономно расходовать сбережения. Он не хотел зависеть от помощи родителей, считая это аморальным при данных обстоятельствах. Он снимал односпальную квартиру в районе, где жили не очень состоятельные люди.
Отец не общался с ним с того дня, когда внезапно ушел из библиотеки. Мать с опаской принимала сына, когда он изредка навещал ее.
У Вайлей в течение последних двух месяцев он был не более трех раз. Ему стало неуютно в их роскошных апартаментах после того, как господин Вайль предложил ему финансовую поддержку. Разумеется, он от нее отказался.
Зато с Шуламит он встречался почти ежедневно - в университете, в еврейском центре, изредка в своей квартире, бедная обстановка которой все-таки подавляла его, несмотря на твердое намерение забыть о привычном.
Маурисио навестил деда, выздоровев после обрезания. Казалось, дед полюбил внука еще больше, если можно было любить больше, чем он любил.
Старый Морано приехал к Маурисио накануне его отлета в Израиль. Он даже демонстративно переночевал в убогой квартире внука, внешне не отреагировав на непривычную для себя обстановку.
Утром вместе с Маурисио дед приехал в дом своих детей. Маурисио не знал, о чем говорил дед, пока он прощался с Вайлями. Но, спустившись на этаж ниже, он не застал отца. Плачущая Эмилия пыталась вручить сыну чек. Маурисио деликатно отказался. Вместе с дедом он ушел из родительского дома.
В аэропорту Маурисио удивился и обрадовался, увидев ожидавшую его Шуламит. Два часа назад он простился с ней и не ожидал увидеть ее сейчас. Она даже не намекнула, что приедет в аэропорт.
Дед оживился:
- Знаешь, внучек, неизвестно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я встретил такую девушку до женитьбы на твоей бабке. Шуламит улыбнулась и чмокнула деда в щеку, для чего ей пришлось приподняться на носках. - Как самый старый представитель рода я могу выразить только радость по поводу твоей предстоящей женитьбы на Шуламит.
- Вы торопитесь, господин Морано, Маурисио еще не сделал мне предложения.
- Вот как? - искренне удивился дед. Маурисио молчал. Он действительно не сделал предложения. Ни даже намека. Он не смел брать обязательств, не имея представления о том, что ждет его в будущем. Да и Шуламит... Он помнит, как погасла улыбка в ее глазах, когда она сказала, что не представляет себе разлуки с отцом. Чем он станет жить, если уедет Шуламит?
Объявили посадку на аэробус, следующий по маршруту Буэнос-Айрес - Рио де Жанейро. Там Маурисио пересядет на самолет, летящий в Рим, а оттуда - в Тель-Авив.
Но с Бразилией он прощался уже здесь. Дед молча обнял внука. Старый Морано хотел утаить свои чувства. Оказывается, воля у него совсем не стальная. В океане легче. Там не пришлось бы отвернуться, чтобы тылом согнутого указательного пальца смахнуть соленые брызги.
Шуламит... Они обнялись впервые за шесть месяцев их знакомства. Потрясенные, они с трудом оторвались друг от друга и стояли с судорожно сцепленными руками.
Дед подошел и обнял их за плечи: - Вероятно, мне от имени Маурисио предстоит сделать предложение.
- Нет, дед, я сам. Когда буду стоять на ногах.
- Если учесть, что я записал тебя основным моим наследником, - а я не очень беден, - то ты уже сейчас вполне на ногах.
- Спасибо, дед. Но я сам. - Он снова поцеловал деда и Шуламит и, не оглядываясь, пошел к паспортному контролю...
Все. Предел. Дойти до этого камня и дальше ни шагу. Он миновал этот камень. Сейчас только до кипариса. За спиной прерывистое дыхание Шмуэля превратилось в раздражающий стон. Пот струится сквозь брови, разъедая глаза. Вытереть бы. Но левая рука сжимает перекладину носилок, ножом врезающуюся в плечо. Правой рукой он пытается уменьшить давление автомата "Галиль" и многотонного подсумка с гранатами, который, наверно, уже сломал его тазовую кость. Спина и ноги - сплошная кричащая рана. Его сменил Игаль, славный восемнадцатилетний парень. Он так неумело скрывал свой страх при их первом прыжке с самолета. Сейчас Игаль прыгает без страха.
Сколько же Маурисио прошел с носилками? А всего? Они вышли ровно в полночь. Сейчас... С трудом он согнул в локте онемевшую руку и посмотрел на часы. Цифры и стрелки притаились во мраке, хотя жаркое сентябрьское солнце, медленно опускаясь к горизонту, продолжает жечь спину. Около шести... Они идут уже восемнадцать часов. Если в среднем пять с половиной километров в час, то они прошли... Нет, не получается. В Иерусалиме, у Стены плача будет завершен стокилометровый марш, и солдатам роты вручат красные береты парашютистов.
Маурисио прошел мимо командира роты. Капитан стоял с такой же полной выкладкой, как на каждом солдате, да еще по автомату на правом и на левом плече - своим и кого-то из предельно ослабевших солдат.
- Как дела, Морано?
- Все в порядке, командир. Капитан улыбнулся, перекинул автомат с левого плеча на правое и подхватил Амоса, с трудом переставлявшего ноги. Где-то на дне мутнеющего сознания Маурисио обнаружил сравнение между офицером израильской и любой другой из известных ему армий.
А солдаты? За три месяца курса молодого бойца Маурисио расстрелял патронов больше, чем за несколько лет службы в бразильской армии.
Бывший лейтенант, а сейчас рядовой, в течение этих трех месяцев прыгал с парашютом днем и ночью, десантировался с вертолетов и кораблей, водил танк, бросал гранату в проем двери и мгновенно за взрывом врывался в помещение, заполненное дымом и пороховыми газами. Он привык к нагрузкам, способным сломать стальную конструкцию. На спине и на носилках в сложнейшей обстановке выносил "раненых". Научился выживать в пустыне и делать внутривенные вливания. Трижды они совершали марши, подобные этому. Всего лишь на десять километров короче. Только сейчас вместе с восемнадцатилетними мальчиками он стал настоящим мужчиной..
У подножия холма свернули носилки, и "раненые" влились в колонну. Над зеленью леса розовели дома столицы. Десятиминутный привал в Иерусалимском лесу. Командир ждал, пока подтянутся отставшие. И снова стонущие ноги поднимают немыслимую тяжесть тела, удвоенную амуницией. Рота вошла в город. Слева "Яд-Вашем" и гора Герцля. Неземной закат залил улицы сиянием. Люди, казавшиеся размытыми пятнами, вдруг приобрели четкие очертания. Обгоняющий колонну автобус замедлил ход. Из окна высунулся молодой бородатый шофер с вязаной кипой на голове: - Ребята, сколько километров?
- Сто, - гордо ответили из колонны.
- Честь и слава! - прокричал шофер, и автобус одарил солдат выхлопными газами. Уже на пределе возможностей, а все же стараясь казаться живыми, рота поднялась из долины к стене старого города. На площади, кроме молящихся и туристов, парашютистов ожидало не менее пятисот человек - родители, невесты, подружки.
Солдаты пока стояли вне строя у Стены плача. Все, кто находился на площади, подошли к переносным барьерам.
Солдаты, верующие и неверующие, прижались к древним камням западной стены разрушенного Храма. Шимон, сосед Маурисио по койке, воинствующий атеист. Он родился и воспитывался в кибуце. Маурисио не мог вести с ним дискуссий на теологические темы. Не хватало иврита. Два месяца в Сан-Пауло он упорно учил новый язык, не похожий ни на какой другой. Три месяца в армии оказались отличной школой. Для армейских будней у него был приличный запас слов. Но не для споров о религии, тем более с человеком, единственной религией которого был Маркс. Сейчас Шимон стоял, прижавшись лбом к шершавому камню, и губы его шептали неслышные слова.
Тишину площади прорезала команда капитана: - Рота, стройся!
Розовое золото угасающего заката над террасами домов еврейского квартала. Густая синева над древней стеной. Солдаты, которые еще несколько минут назад умирали на каждом шагу, сейчас, подтянутые, стояли в строю, и командир батальона вручал им красные береты парашютистов.
Чувство гордости и причастности к этим ребятам только на йоту перевесило грусть и невольную зависть. Родители и близкие его товарищей наблюдали эту торжественную церемонию. А он, словно кактус в пустыне. Никогда еще Маурисио не чувствовал себя таким покинутым. В роте он был самым старым. Возрастной и языковый барьер давал себя знать, несмотря на хорошее отношение сослуживцев. Только командир роты был чуть старше его. И только с капитаном было у него подобие дружеских отношений.
Еще в Бразилии Маурисио понимал, что процесс его репатриации не будет безболезненным. Но только сейчас, когда болела и стонала каждая клетка тела, предвиденная моральная боль оказалась сильнее физической.
Командир батальона уже вручал последние береты. Сейчас скомандуют "Разойдись!", и солдаты смешаются с ожидающими за барьером. А он...
Зажглись фонари. Прожектора подсветили Стену плача. Маурисио рассеянно прошелся взглядом по ряду людей за барьером. Легкие платья. Распахнутые вороты сорочек. Брюки и джинсы. По внешнему виду в Израиле не различишь социального положения.
И вдруг... Наваждение? Высокий мужчина в отличном светлом костюме. Яркий галстук. Шляпа из рисовой соломки. Отец? Не может быть. Вероятно, снова мутится сознание, как на подъеме от Иерусалимского леса. Маурисио тряхнул головой. Отец смотрел на него и улыбался. Маурисио чуть не рванулся из строя. К счастью, почти в ту же минуту прозвучала команда. Солдаты ринулись за барьер. Морано и отец встретились в проходе возле синагоги. Они стояли молча, высокие, крепкие и не находили слов для начала разговора после нескольких месяцев молчания в Сан-Пауло и разлуки, которую Маурисио считал окончательной. Он не обнял отца только потому, что мог запачкать его костюм. Они стояли, держась за руки, словно боялись потерять друг друга в толпе.
- Молодец, сынок, я горжусь тобой. Не многие из твоего выпуска в училище способны выдержать такой марш. В пять часов вас показали по телевидению. Маурисио улыбнулся. - Вероятно, дед прав. Он велел поцеловать тебя. А это от Шуламит.
-Отец вынул из внутреннего кармана небольшой конверт. - Ну, куда ты торопишься? Она собирается приехать к тебе навсегда. Хорошая девушка. Эмилия полюбила ее.
Маурисио молча поцеловал руку отца. Трудно было поверить в реальность происходящего.
Освещенная прожекторами площадь. Его товарищи в новеньких красных беретах, окруженные родственниками. Огромные древние камни западной стены разрушенного Храма. Между ними кое-где пробиваются кустики, похожие на вазоны, подвешенные опытной рукой искусного дизайнера.
И здесь, в самом священном для евреев месте, его отец, бразильский аристократ Морано. Невероятно!
- Да, сынок, дед прав. Обладатель красного берета Армии обороны Израиля - достойный продолжатель рода Морано.
Отец неторопливо снял перстень и надел его на указательный палец правой руки Маурисио.
Иона Деген, 1985 г.
Сообщение отредактировал дядяБоря - Воскресенье, 08.03.2015, 06:32 |
| |
| |
| papyura | Дата: Четверг, 12.03.2015, 08:45 | Сообщение # 296 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1549
Статус: Offline
| Ёжик
Папе было сорок лет, Славику — десять, ёжику — и того меньше.
Славик притащил ежика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал:
— Пап, смотри!
Папа отложил газету и осмотрел ежика. Ежик был курносый и симпатичный. Кроме
того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил
животных.
— Хороший еж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал?
— Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик.
— Подарил, значит? — уточнил папа.
— Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ежика, а я ему билетик.
— Какой еще билетик?
— Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ежика на пол. — Папа, ему надо молока дать..
— Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет?
— Я его купил, — сказал Славик.
— У кого?
— У дяденьки на улице... Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек... Ой, папа, ежик под диван полез...
— Погоди ты со своим ежиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом
с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг
этот билет что-нибудь выиграл?
— Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ежиком.
— То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота. — Что выиграл?
— Холодильник! — сказал Славик и улыбнулся.
— Что такое?! — Папа как-то странно задрожал. — Холодильник?!.. Что ты мелешь?.. Откуда ты это знаешь?!
— Как — откуда? — обиделся Славик. — Я его проверил по газете... Там
первые три цифирки совпали... и остальные... И серия та же!.. Я уже умею
проверять, папа! Я же взрослый!
— Взрослый?! — Папа так зашипел, что ежик, который вылез из-под дивана, от страха свернулся в клубок. —
Взрослый?!.. Меняешь холодильник на ёжика?
— Но я подумал, — испуганно сказал Славик, — я подумал, что холодильник у нас уже есть, а ежика нет...
— Замолчи! — закричал папа и вскочил с дивана. — Кто?! Кто этот мальчик?! Где он?!
— Он в соседнем доме живет, — сказал Славик и заплакал. — Его Сеня зовут...
— Идём! — снова закричал папа и схватил ежика голыми руками. — Идём быстро!!
— Не пойду, — всхлипывая, сказал Славик. — Не хочу холодильник, хочу ежика!
— Да пойдем же, оболтус, — захрипел папа. — Только бы вернуть билет, я тебе сотню ежиков куплю...
— Нет... — ревел Славик. — Не купишь... Сенька и так не хотел меняться, я его еле уговорил...
— Тоже, видно, мыслитель! — ехидно сказал папа. — Ну, быстро!..
Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел на грозного
папу, который в одной руке нес Славика, а в другой — ежа.
— Где? — спросил папа, надвигаясь на Сеню. — Где билет? Уголовник, возьми свою колючку и отдай билет!
— У меня нет билета! — сказал Сеня и задрожал.
— А где он?! — закричал папа. — Что ты с ним сделал, ростовщик? Продал?
— Я из него голубя сделал, — прошептал Сеня и захныкал.
— Не плачь! — сказал папа, стараясь быть спокойным. — Не плачь,
мальчик... Значит, ты сделал из него голубя. А где этот голубок?.. Где
он?..
— Он на карнизе засел... — сказал Сеня.
— На каком карнизе?
— Вон на том! — и Сеня показал на карниз второго этажа.
Папа снял пальто и полез по водосточной трубе.
Дети снизу с восторгом наблюдали за ним.
Два раза папа срывался, но потом все-таки дополз до карниза и снял
маленького желтенького бумажного голубя, который уже слегка размок от
воды.
Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул билетик и увидел, что он выпущен два года тому назад.
— Ты его когда купил? — спросил папа у Славика.
— Еще во втором классе, — сказал Славик.
— А когда проверял?
— Вчера.
— Это не тот тираж... — устало сказал папа.
— Ну и что же? — сказал Славик. — Зато все цифирки сходятся...
Папа молча отошел в сторонку и сел на лавочку.
Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли оранжевые круги... Он тяжело опустил голову.
— Папа, — тихо сказал Славик, подходя к отцу. — Ты не расстраивайся! Сенька говорит, что он всё равно отдает нам ёжика...
— Спасибо! — сказал папа. — Спасибо, Сеня...
Он встал и пошёл к дому.
Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда уж не вернуть того счастливого времени, когда с лёгким сердцем меняют холодильник на ежа.
Григорий Горин
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Четверг, 12.03.2015, 13:35 | Сообщение # 297 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Да-а-а-а, только Григорий Горин мог так просто и немного грустно поведать историю из счастливого детства, "...когда с легким сердцем меняют холодильник на ежа. "...
|
| |
| |
| Имммигрант | Дата: Воскресенье, 15.03.2015, 09:20 | Сообщение # 298 |
|
Группа: Гости
| Знак плюс
В нашей жизни мы повсюду сталкиваемся с рекламой: самой разной, в самых неожиданных местах.
По радио и телевидению, на заборах, стенах, а порой даже на небе и, кажется, придуманы все способы, коими можно нас убедить: пить или не пить, курить или не курить, пользоваться и хранить, звонить и летать, посещать, отдыхать, выгодно, удобно, питательно, вкусно, дешево, полезно, быстро, безопасно и вовремя.
Кажется, ничем нельзя нас удивить, но сегодня утром я вдруг увидел совершенно потрясающую рекламу:
у нас во дворе, в углу, на свежевыкрашенной стене гаража было мелом написано: «Витька+Люда=любовь».
Эта реклама не убеждала, не звала, не напоминала, но она сообщала и раскрывала великую тайну, над которой бьются поэты и философы. Тайну возникновения любви.
Именно плюс. Не расчетливый минус (кто больше), не корыстное умножение (на сколько раз), не мелочное деление (дающее только часть), а плюс, безоглядный, щедрый, соединяющий двух обыкновенных людей, дает фантастическую сумму - любовь.
Пользуйтесь знаком плюс.
Я сбегал домой за мелом и написал на другой стороне гаража: «Ленька плюс...» и вот тут я задумался. Конечно, все правильно: реклама есть реклама и она не отвечает за каждого в отдельности.
Вечером я снова пошел в угол двора посмотреть на гараж. Я думал: а вдруг...
Возле гаража хлопотал хозяин, еще молодой, но рано повзрослевший.
- Завидуешь, небось? - сказал он, громыхая замками.
- Да, очень, - ответил я и обошел гараж со всех сторон, но он был свежевымытый и скучный, как хозяин.
Диалог
Пепельница отскочила от головы мужа и разбила вазу.
Причина: муж высказал мысль о том, что в нашей стране нервы тоже лечат бесплатно...
Кофейник угодил в бедро и разбередил старую рану.
Причина: идея поносить новую шубу еще некоторое время сама по себе неплоха, однако...
Студень в чашке впечатался прямо в грудь, не защищенную халатом, и кусочки студня, сдобренные хренком, поползли по животу.
Молодость не совсем еще загублена, показалось мужу.
Конечно же, все уладится, все будет хорошо. Нехорошо только от горчицы, влетевшей в ухо.
Остались лишь предметы, которые или невозможно оторвать от пола, или они не обладают аэродинамическими свойствами.
Говорят, в Японии выпускают сейчас не только миниатюрные приемники, но и миниатюрные пылесосы, холодильники и швейные машины.
Живут же люди!..
Кошка
Кошка с полосатым хвостом сказала Великой Богине: «Пожалуйста, очень прошу, Великая Богиня, ты можешь все, сделай меня женщиной! Мне так этого хочется!».
И Великая Богиня сказала: «Сделать это не трудно, трудно любить, а женщина, если она не умеет любить, перестает быть женщиной».
- «Я буду, буду любить!» - поклялась кошка с полосатым хвостом.
«Ладно! - сказала Великая Богиня. - Раз! Два! Три!».
И кошка превратилась в женщину.
Она полюбила. Он был красивый и высокий, и у него были светлые волосы, потому что он был такой высокий, что головой касался солнца.
Он тоже полюбил кошку.
Но когда он хотел ее поцеловать, случилось несчастье. В углу промелькнула мышь!
И кошка забыла, что она уже не кошка, бросилась на мышь и... опять стала обыкновенной кошкой с полосатым хвостом.
А он? Что мог сделать он? Он ушел.
Он был высокий и красивый, и у него были светлые волосы, потому что он был такой высокий, что головой касался солнца.
Долго плакала кошка, но Великая Богиня была неумолима. Она ведь сама была женщина.
Леонид Енгибаров
|
| |
| |
| shutnik | Дата: Вторник, 24.03.2015, 11:44 | Сообщение # 299 |
 дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
| какие изумительные миниатюры и какой талантливый был человек!
|
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Воскресенье, 29.03.2015, 14:25 | Сообщение # 300 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| Письмо
Она его любила.
В чем это выражалось: она всегда по нему скучала. И даже в те часы, когда они спали в одной кровати, взявшись за руки, даже во сне она по нему скучала и тянулась. Ей всегда было мало видеть его, слышать, вдыхать.
Она всегда о нем думала. Он существовал в ней даже тогда, когда его не было рядом.
И третье, основное: она им восхищалась. Это был талантливый оператор, единственный в своем роде. Другого такого не было. Он видел людей и природу иначе, чем все. Каждый кадр, который он снимал, – произведение искусства. Он умел останавливать мгновение. И, глядя на белое безмолвие Севера, на хрустальный ручей или на осмысленную морду верблюда, невольно думалось: велики дела твои, Господи…
Они вместе работали на киностудии документальных фильмов. Он был оператор, она – режиссер. Они вместе ездили на север и на юг, снимали лежбище тюленей и сбор хлопка. Спускались на дно океана в подводной лодке. Ее мучила клаустрофобия. Она не представляла себе, как можно находиться в таком замкнутом пространстве.
Однажды она спросила у капитана подлодки:
– А бывает так, что кто-нибудь нажимает кнопку самоликвидации?
– В каком смысле? – уточнил капитан.
– Ну, хочет покончить с собой и со всеми…
– Что ты глупости спрашиваешь? – одернул Оператор.
– Вовсе не глупости, – сказал капитан. – Случается, не выдерживают тесноты и духоты, сходят с ума. Но один человек не может вывести лодку из строя. Все предусмотрено. Одна кнопка ничего не решает.
Поднимались в небо на воздушном шаре. Она боялась высоты и старалась не смотреть вниз, и все же смотрела. А он ее пугал. Было весело и жутко одновременно.
Работа была разнообразная, интересная. Репортажи получались яркие. И любовь, которая охватила их обоих, как божественный вирус, стояла за кадрами. Фильмы запоминались и не старели со временем.
Он тоже ее любил. За что? За то, что она любила его и ее любовь, как климат в теплых странах, грела, и нежила, и была постоянной.
Еще он любил ее за молодость, свежесть восприятия. И за характер. Ей все нравилось. У нее не бывало плохого настроения. И еще он любил ее за преданность делу. Она не умела и не хотела жить без работы. Для нее жить и работать – это одно.
Он и она – как две половины яблока. Если составить – получится целое. И фильмы у них получались, как целое яблоко. Ни убавить, ни прибавить.
Единственное НО – это то, что он был женат, а она замужем. Они встретились на жизненном пути несвободными. Вначале это не мешало. Но, по мере того как любовь набирала силу, возникло противоречие между долгом и счастьем. Двойная жизнь стала мучением.
В конце концов они решили разрубить узел. Прийти домой и все сказать.
Он признается жене, а она – мужу. Дальше – развод и свобода. А что делать со свободой – будет ясно. Либо они поженятся, либо останутся любовниками, но так или иначе не будет лжи и предательства.
Жить во лжи – это все равно что спать на грязных простынях.
Решение было принято в кафе, куда они забежали после работы. Они жаждали друг друга, а идти было некуда. А могло быть по-другому: они могли вместе возвращаться в свой общий дом и быть счастливыми.
– Когда? – спросила она. – Сегодня?
– Нет. Сегодня я устал.
– Завтра?
– Завтра у дочери день рождения.
– Тогда в среду.
Он согласился.
Она вернулась домой. Уединилась в своей комнате и написала Оператору письмо. Зачем? Ни за чем. Просто чувства переполняли ее душу и выливались на бумагу. Ей хотелось поведать белому листку все, что чувствовала в эти минуты.
За окном стоял клен, который дотянулся до ее третьего этажа. Она написала про клен.
На ветке сидела старая ворона. Она помнила ее давно, видимо, ворона тут жила. Написала про ворону.
Счастье душило ее, и она ни о чем не хотела больше думать – ни о муже, ни о его родителях, ни даже о маленьком сыне. А что сын? Она заберет его с собой, и все. У Оператора дочь, у нее сын. Будут дружить.
Она написала ему о том, как он чихает. Ей нравилось, как он собирает лицо в мордочку и пырскает, как котенок.
Она написала, какие у него квадратные ладошки и черешневый запах. Чем пахнет черешня? Ничем. Свежестью. И скоро, уже после среды, она начнет вдыхать эту свежесть постоянно, жить в ней, существовать. Счастье…
Наступила среда. Ее муж стоял в прихожей, одевался. Он отправлялся в школу на родительское собрание. Обучение ребенка было на муже. Она на собрания не ходила и уроки не проверяла.
Она стояла и смотрела, как он одевается. Было страшно, как прыгнуть с парашютом в бездну. Страшно, но надо. Потом будет легче.
– Извини, – сказала она. – Я от тебя ухожу.
Он молчал. Заматывал шарф.
– Ты хороший, но мне с тобой скучно.
Он снял с вешалки куртку.
– Мне тридцать пять лет. Когда я думаю, что впереди еще тридцать пять лет такой бурой скуки, мне не хочется жить.
Муж застегнул на куртке молнию и вышел из дома. Хлопнула дверь.
Она набрала ванну и легла в горячую воду. Ее трясло. Нелегко убивать близкого человека.
Среда настала и в доме Оператора. Жена болтала по телефону с подругой.
Обычно его это раздражало. Всюду доносилось журчание ее голоса, как будто в доме мало дел. Одежда раскидана, в кухне полная раковина грязной посуды. Как они будут жить без него? Зарастут.
Жене – сорок лет. Она еще красивая и даже молодая, но сорок лет – ни туда ни сюда. Качественные мужики хотят молодых, чтобы рожали, а некачественные – кому нужны? Большая вероятность, что жена не выйдет замуж, останется одна – нервная, несчастная, будет срываться на дочери. Подранки. Подстреленные девочки. А он в это время должен будет воспитывать ее сына, который, возможно, хороший мальчик, но чужой.
– Ты чего? – подозрительно спросила жена. – Ходишь, как будто у тебя кактус в жопе.
Кактус был в душе. Оператор достал из холодильника бутылку водки и стал пить, сидя на кухне.
Жена стала мыть посуду. Грюканье тарелок, шум падающей воды были кстати. Лучше, чем тишина.
В четверг Он и Она встретились.
– Я свободна, – сказала она.
Оператор промолчал.
– Ты не сказал? – догадалась она.
– Это выше моих сил.
– И сколько это будет продолжаться?
– Не знаю.
– Всегда?
– Не знаю.
Она поняла: он ее подставил. Она прыгнула с парашютом в бездну, а парашют не раскрылся.
Если подумать, можно, конечно, бросить и одного и другого. И мужа, и Оператора. Но муж – отец ее сына, а Оператор – залог ее успеха. Можно, конечно, бросить обоих и найти третьего, но зачем? И для чего?
Все осталось как есть.
Любовь к Оператору стала болеть. К чувству восхищения прибавилось легкое презрение, раздражение и недоверие. Они начали ссориться. Тема была одна: «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил». И так далее, по кругу.
Оператор стал ее побаиваться. Он знал, что в каждую свободную минуту она поставит свою пластинку.
Муж перебрался в маленькую комнату, и они стали жить как соседи. Сын по-прежнему имел полный комплект родителей, и это оправдывало их совместно-раздельное проживание.
Муж не уходил, ему было некуда. И она не уходила. Ей тоже было некуда. Так и жили, бок о бок. Вместе ели, праздновали Новый год и дни рождения, болели и выздоравливали.
Восемьдесят процентов жизненного наполнения составляла работа. Работа била фонтаном, давала деньги, призы, поездки, людей. Можно сказать, что она была замужем за своей работой.
Сын входил в сложный возраст, ему необходим был отец. Интересы сына ставились выше, чем свои.
Вокруг бушевала чума двадцатого века – наркотики. Сколько молодых соскальзывали в смерть… Необходимо следить за мальчиком, все знать, ничего не упустить. Надо было забыть о себе.
Вопрос: стоит ли забыть о своем счастье ради ребенка? Ответ: стоит. Потому что дети – главная составляющая счастья.
У Оператора родился второй ребенок. Он любил о нем рассказывать. Новый ребенок – это всегда чудо, пришелец из космоса. Оператор не уставал его снимать и показывать в группе. Все шумно восхищались, и было чем.
Семьи не разрушились. Прошли через кризис среднего возраста и устояли. Укрепились.
Каждая семья – не яблоко из двух половин, а скажем так: половина яблока – половина огурца. Странный гибрид, однако существует.
Он и Она больше не вместе. Каждый по отдельности. Это никому не заметно, кроме них самих. Он – по-прежнему маэстро в своем операторском деле. Она – по-прежнему режиссер, востребованный и конвертируемый во всех валютах.
Успех приносит деньги, деньги приносят свободу и хорошее настроение.
Третий возраст она встретила в хорошем настроении.
У нее был дом в горах Осетии и дом на берегу моря в Болгарии, большая квартира в центре Москвы плюс дача в Подмосковье.
Он и она не общались. О чем говорить? О том, что у попа была собака? Но от собаки ничего не осталось, только скелет, и то неизвестно. Жизнь прошла. Во всяком случае, ее активная фаза. Доходили слухи, что Оператор болеет. Правильно. Надо же от чего-то умирать.
Однажды раздался звонок.
Это был Он. Его голос не изменился. Звучал так же, слегка хрипловато. Голос – инструмент души. Значит, и душа не постарела.
– Знаешь, что было самым прекрасным в моей жизни? – спросил он.
– Откуда же я знаю…
– Твое письмо.
Она вспомнила письмо.
– А… – произнесла она.
А что еще сказать? Только «а»…
– Я чего звоню, у тебя нет копии?
– Зачем? – удивилась она.
– Я хотел взять письмо с собой.
– Куда? – не поняла она.
– Туда. У меня есть выходной костюм, в котором меня похоронят. Я положил письмо во внутренний карман, а оно оттуда пропало.
– Жена вытащила. И порвала, – догадалась она.
– Ну, не знаю. Но я не хочу без письма. У тебя, наверное, есть копия…
Она вдруг вспомнила, что написала это письмо в двух экземплярах: черновик и набело.
– Возможно, есть…
– Поищи, а?
– Ладно. Поищу, – пообещала она.
Письмо могло храниться между старыми фотографиями.
– Найдешь, позвони, – попросил он.
– Сам позвони.
– Когда?
– В среду.
– Договорились.
Настала среда. Ее архив находился на чердаке подмосковной дачи. Лестница крутая. Чердак захламлен. Где там искать? Легче сказать: не нашла. Как писал Куприн: «Обойдется цыганское веселье без марципанов».
Яблоко из двух половин не состоялось, и нечего его восстанавливать метафизически. У истории не бывает сослагательного наклонения. И у судьбы тоже не бывает.
Она ни о чем не жалела.
Со временем поняла, что ее муж имел больше козырей в своей колоде. Он умел переступить через себя во имя любви, и это не меньше, чем кадр белого безмолвия или осмысленная морда верблюда.
Все сложилось так, как сложилось. Судьба права. А может, и нет.
Виктория C. Токарева
из сборника "Муля, кого ты привез?"
Сообщение отредактировал Марципанчик - Воскресенье, 29.03.2015, 14:27 |
| |
| |
|
