Город в северной Молдове

Четверг, 28.03.2024, 18:18Hello Гость | RSS
Главная | кому что нравится или житейские истории... - Страница 22 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
кому что нравится или житейские истории...
BROVMANДата: Среда, 24.06.2015, 17:20 | Сообщение # 316
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Самогон

Дядя Ваня своей судьбой напоминал Фунта из романа Ильфа и Петрова. Только Фунт всегда сидел, а дядя Ваня всегда гнал самогон. Он начал еще в юности при царе Николае, гнал затем при гетмане, при Антанте, при большевиках, при румынах и снова при большевиках. И никто его не трогал. Потому что власть властью, а жажда жаждой. А утолить по-настоящему жажду мог только дядиванин продукт.
Первая стопка этого самогона согревала и лелеяла душу.
Вторая просветляла даже самый закоренелый разум.
А третья вела к блаженству и счастью.
Четвертая…
А вот до четвертой дело редко доходило. Упившись счастьем, человек тихо засыпал с блаженной улыбкой. Лишь немногие, самые избранные доходили до четвертой стопки. И с тех пор в глазах их светились высокое понимание и неиссякаемая жажда познания.
Таких людей не трогали милиционеры и обходили десятой дорогой карманники. Они существовали в этом городе, ставшем для них волшебным, легко и свободно и слова их, и дела их славились годами.
Миллионеры и нищие, секретари партячеек и уголовные отщепенцы, бравые командиры и трусливые сочинители анонимок – все знали дорогу к дяде Ване, но не для всех и не всегда распахивалась заветная дверь, не все имели счастье взять в руку стопку, поднесенную дядей Ваней, выпить и закусить твердым и хрустким огурчиком, вынутым из уютного и освежающего рассола.
Я сам не видел, но рассказывали, как однажды чекист Лева Задов, известный всем по роману Алексея Толстого и живший в нашем дворе под фамилией Зиньковский, безуспешно торкался в дядиванину дверь и молил впустить.
Но не дождался, ибо чем-то дядю Ваню обидел…
Конечно, он мог воспользоваться властью своей немалой, позвать шариковых, облаченных в кожаные куртки, ворваться в квартиру, реквизировать весь самогон… И… Скажите, а сколько томительных минут он бы после этого прожил? Одну? Десять? Полчаса? Успел бы допить свою стопку перед тем, как настигла бы его справедливая кара пьющих товарищей?
Нет, дядю Ваню не трогал никто!
Ни городовой Ястржембский, ни чекист Блюмкин, хлопнувший в свое время немецкого посла точно так, как он впоследствии хлопал дядиванины стопки. Дядя Ваня тогда был еще молод. Он зачем-то уважал Блюмкина и даже иногда подсовывал ему вместе с огурчиками моченое яблочко.
Многих, ох многих видела квартира дяди Вани.
Тут опер мог столкнуться с медвежатником, за которым бегал вот уже которую неделю. Они мирно выпивали по своей стопке-другой и мирно же расходились. Вор – прятаться, а сыщик искать. Обидеть человека арестом в дядиванином доме было настолько неприлично, что и голову никому не приходило.
В войну у дяди Вани продавался не только самогон, но и евреи. Вернее, евреи выкупались за колечки, царские десятки, в общем, за все, что желали взять жадные румынские лапы.
Выкупленные какое-то время жили у него под полом, а потом их увозили в безопасное, относительно, конечно, место. В дальнее село или в катакомбы….
Румыны, лживые, вшивые и жадные румыны, получив у дяди Вани задаток, всегда выполняли то, за что им было заплачено. Потерять возможность бывать в доме дяди Вани означало не только экономическую, но и жизненную катастрофу!
Когда в апреля 1944 года в город вошли наши, дядю Ваню арестовали.
За сотрудничество с оккупантами. Часа на два.
А потом с почетом отпустили.
После изгнания захватчиков город встрепенулся, начал отстраиваться и хорошеть, несмотря на то, что население его снова и безуспешно строило социализм.
Но построение социализма и его байстрюка – коммунизма – дядю Ваню не касалось. Так он однажды сказал самому первому секретарю обкома партии товарищу Синице, когда тот, ссылаясь на объективные трудности построения социализма, потребовал от дяди Вани скидку на партию самогона к свадьбе каких-то родственников.
- Моя партия важнее твоей! – припечатал тогда дядя Ваня. И первый секретарь не посмел ему возразить.
Годы шли. Социализм скорее разрушался, чем строился. А людям все еще угрожали коммунизмом. И, знаете, многие боялись. Но, может, и не было никогда никакого коммунизма, а просто бегал по умам недопризрак, придуманный бородатым хиппи Марксом и посланный бродить по Европе.
Бродить…
Дядя Ваня точно знал, что по-настоящему бродит только брага, сотворенная из сахара, воды и сухих дрожжей, специально украденных для него на хлебзаводе. Плюс еще кое-какие ингредиенты, известные только ему самому.
И пока бродила эта брага, бродила и жизнь в старом, уже очень старом дядиванином теле.
А потом исчез сахар.
И самогон гнать стало не из чего.
Опускаться до бурячного пойла, вонючего, как поганое ведро мадам Берсон, дяде Ване и в голову не пришло.
Он загрустил и приготовился умирать.
- Дальше ничего интересного не предвидится! – сказал он своему любимцу и тезке сержанту Гениталенко.
А потом дядя Ваня обошел всех жильцов двора.
Он просил прошлогоднее и позапрошлогоднее засахарившееся варенье. И ему давали. Если было, конечно.
И из этого варенья он приготовил НАПИТОК. И очистил его сперва марганцовкой, а потом пропустив через противогаз.
И всего самогона получилось меньше четверти. И дядя Ваня отдал жидкость участковому Гениталенко.
- Сохрани, - сказал он, - скоро пригодится!
И пригодился самогон. Очень пригодился!
Потому что, в ту же ночь дядя Ваня уснул, а утром не проснулся…
Поминки справлял весь двор.
Женщины принесли еду, а Гениталенко заветную четверть, все сели за длинный, не накрывавшийся уже много лет, стол и дружно помянули дядю Ваню.
Первой… Второй… Третьей… И всем стало весело и хорошо.
А ближе к ночи за столом остались одни мужики. И то не все.
Главное, конечно, что и я там был.
Первые три мы выпили раньше. И встал вопрос: пить ли по четвертой?
 И он был решен положительно.
И мы выпили.
И посмотрели почему-то вверх.
И увидели небо.
А еще выше мы увидели дядю Ваню, который улыбался нам оттуда, куда рано или поздно придет каждый...


Почему бы не выжить?


Килька малосольная, крупная, жирная. Одним проверенным движением головка и хребет отделяются от тушки. А рыбка укладывается на хлебушек бородинский, ровно намазанный коровьим маслом, пахучим и свежим. С Привоза. А как же!
И так полную тарелку.
Теперь сало. Не копченое, нет! Широкое – с ладонь! – розовое сало с коричневыми прожилками мяса. Оно ждало в морозилке и теперь извлечено и слегка слезится.
Сало режется тонко и укладывается, как упавшие друг на друга косточки домино.
Лук! Белый хорезмский лук, освобожденный от шелухи и разрезанный на четыре части. К луку полагается блюдце с горкой крупной соли, политой постным, жареным маслом.
Брынза! Мягкая коровья брынза, малосолка, разумеется. А вот ее надобно на пушистом белом хлебе… И кружок степной помидорки сверху.
И картошка. Отварная картошка. Молодая еще, некрупная, розовая, гладкая. Ее не нужно будет чистить. А просто зацепить кончиком ножа ломтик масла, положить на картошечку и откусить.
Но это позже.
А сейчас достать из буфета хрустальный графинчик, налить в него ледяной водочки, смотреть, как запотевают стенки графинчика…
А тара? Кто-то скажет, что подойдут стопки. Не уверен. Слишком просты они для такого стола. Хрустальные рюмки? Тяжеловаты…
Вот, поставлю-ка я серебряные чарки. По-моему, самый раз!
И водку в чарки налью так, чтоб на один глоток.
Теперь тост.
Я поднимаю чарку. Ко мне тянутся руки из Америки и России, Германии и Израиля, Австралии, Франции, Канады…
И наши, одесские руки тянутся ко мне. И киевские, и харьковские…
Ну, чей тост первый?

Александр Бирштейн


Сообщение отредактировал Марципанчик - Среда, 24.06.2015, 17:28
 
БродяжкаДата: Четверг, 02.07.2015, 12:07 | Сообщение # 317
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
Начало света

- Как японцы определяют, что на Северном Полюсе замечена небывало холодная температура?
- Русские надевают вторые штаны и не идут играть в волейбол.

(Анекдот)

Израиль во время первых зимних дождей – страшно трогательное зрелище. Девочки ходят в сарафанчиках, сверху наброшен шарфик. Если похолодало, то два шарфика. Если сильно похолодало, то три. На ногах – сапоги (это модно). Обычно с люрексом. Или на каблуке. Или с люрексом, на каблуке и с разрезом сбоку. До каблука. А на талию повязывают свитер. Или два. Девочки в начале зимы ходят как очень, очень элегантные пленные немцы под Москвой.
Мальчики ходят просто так. Только повыше подтягивают штаны и втягивают голову в плечи. Это у мальчиков такая форма одежды «ранняя зима». Формы одежды «поздняя зима» у израильских мальчиков нет, потому что в Израиле, как известно, нет зимы.

Во время первых дождей все сразу радуются. Мокнут, шмыгают носами и радуются. Потому что дождь идет не для людей, дождь идет для Кинерета.
Так в Европе, наверное, воспринимался бы дождь из конфет. Или из монет.
В общем, что-то полезное и прекрасное, и неважно, что ноги промокли, а из носа течет. Главное – это Кинерет, все остальное может выпить горячего молока и набросить шарфик. Или два.

На первом зимнем дожде всегда кого-нибудь заносит. Меня, к примеру, занесло в одежный магазин. Я терпеть не могу ходить в магазины, но у меня полностью закончились штаны (видимо, первая и вторая части этого предложения как-то связаны между собой) . Поэтому я обнаружила себя меряющей пальто. Это логично: когда на улице дождь, никому не захочется мерить штаны. Их, к сожалению, невозможно померить на джинсы с сапогами. Особенно на мокрые джинсы с мокрыми сапогами. Вот куртку можно померить на свитер. А лучше, сразу на прошлую куртку. Но моя прошлая куртка тоже закончилась, вместе со штанами. Короче, я стояла и мерила теплое пальто. Даже с подкладкой, что в наших магазинах редкость. У нас тут субтропический климат. Был.
- Это очень хорошее пальто, - уважительно сказала продавщица. – С подкладкой. Зимой оно тебе очень пригодится.
Потом всмотрелась в мое лицо и добавила:
- Если тебе, конечно, нужно по-настоящему теплое пальто. То есть ты в Израиле живешь.
Постановка вопроса меня купила. Я так и не смогла придумать страну, в которой годное на израильскую зиму пальто окажется слишком теплым - при условии, что там, хотя бы теоретически, могу жить я. Пальто я не купила, но вышла из магазина, полная благодарности продавщице. Глобус СССР загнулся от зависти в углу.

На улице был ливень. Когда я выходила из дома, ливня еще не было. Как, напомним, и куртки, которой у меня тоже не было – ни на мне, ни вообще. У меня был плащ, но дома. И зонтик, но в машине. А машина стояла довольно далеко от одежного магазина, потому что там рядом стройка, нет парковки и вообще, я изначально шла в другую сторону.
Дверь магазина открылась в стену падающей воды. Рядом со мной под хилым магазинным козырьком стояла семья из пяти человек (младший человек залез на плечи к старшему, и тянулся наружу: «Ручки! Ручки помыть!»), а чуть поодаль – религиозная женщина с тяжелыми сумками. Она сосредоточенно шевелила губами: молилась. О, думаю, просит о прекращении дождя на минутку, чтобы с сумками дойти. Сейчас ей устроят коридор, а заодно и я перебегу. Мне тут недалеко.

Я сделала полшага и прислушалась. Женщина читала молитву о дожде, включающую просьбу, чтобы дождь шел подольше.

* * *
Дни бежали, дожди продолжались. Улица стала окончательно мокрой, и девочки надели брюки. На брюки девочки надели юбки (известное дело, кто без юбки, тот не девочка), на головы натянули капюшоны от байковых пижам и поскакали по лужам. Мальчики в подтянутых штанах стояли вдоль луж, ожидая, пока какая-нибудь девочка свалится им под ноги. Тогда они падали рядом, и одежда становилась вообще не нужна.

В тот день я видела ребенка лет десяти, который ехал на велосипеде. Ребенок был в велосипедном шлеме, в куртке, в шортах и босиком. То есть, я так понимаю, мама победила наполовину. А наполовину – мужская гордость.

Моя собственная мужская гордость тоже победила, поэтому я все-таки ехала в куртке. В Диминой. У Димы, к счастью, курток целых две. Я выбрала ту, которую смогла физически поднять. К сожалению, она оказалась большей по размеру. Но получилось очень удачно: куртка скрывала меня от шеи до колен, оставляя внутри достаточно места не только для зонтика и сумки, но и для самого Димы, если бы он захотел со мной пойти. Дима со мной пойти не смог, зато зонтик и сумка смогли, и мы втроем составили удачную конкуренцию мокрым пленным немцам, живописно расставленным по углам.

Ливень продолжался уже довольно долго, и половина израильтян в него поверила. Когда израильтянин верит в дождь, он утепляет самое ценное: детей. По мокрым улицам брели задумчивые папы в футболках и тренировочных штанах, неся на плечах детсадовцев в куртках, шапках-ушанках и в варежках. Ни одной мамы я на улице не увидела. Я так понимаю, мамы просто побоялись идти по улице в футболках и тренировочных штанах.
Посреди заболоченной клумбы крутилась семицветная вертушка. Очень уверенно крутилась, будто выросла там сама собой, от дождя. (Судя по всему, так оно и было: вряд ли под таким ливнем уцелела бы искусственная вертушка). Я сообразила поднять глаза и была вознаграждена роскошной радугой в полнеба. Смотри, смотри, кричал замерзший папа, и подкидывал повыше мокрого сына, но сын не видел радуги, потому что шапка сползла ему на глаза, и он никак не мог ее поправить руками в вязаных варежках с узором из шестиконечных звезд.

А на дверях подъезда в доме моих родителей выросло объявление: «Кружок овощной скульптуры». И номер телефона. Размокну окончательно, думала я, отряхивая от дождя себя и куртку, и пойду в кружок овощной скульптуры. Картошкой. Или морковкой. Главное, не перемерзнуть, а то мороженую картошку даже в кружок овощной скульптуры не возьмут.

На следующий день пошел снег.

* * *
Снега в Израиле, как известно, не бывает. В Израиле много чего не бывает, но на приход Мессии, к примеру, по теории вероятности шансы выше. Когда в Израиле идет снег, мальчики и девочки надевают армейские ватники (девочки – это те, у которых на ватнике шарфик), и все идут смотреть на снег. На снег в Израиле надо смотреть быстро, иначе он растает. Поэтому никто не учится и не работает: все ушли смотреть. К тому же, невозможно никуда проехать - мгновенно заканчиваются дороги и начинается завал и гололед. Дороги чистят, но небыстро: то ли нет снегоуборочной техники, то ли все ушли смотреть на снег.
А я собиралась в пятницу поехать на лекцию в Тель-авивский университет. Это была очень интересная лекция, которую читала очень интересная женщина, одна из старейших в стране специалистов по юнгианской аналитике. Я записалась на лекцию на прошлой неделе, когда у меня не было ни одной причины туда не попасть.

В четверг, как я уже написала, в Иерусалиме пошел снег. Днем он превратился в обильный снегопад, вечером – в снежную бурую, а ночью перекрыли шоссе Иерусалим - Тель-Авив. Полиция сообщила о десятках автомобилей, застрявших на выезде из города. К утру десятки превратились в сотни.

У нас в поселении не было никакого снега. Поселение расположено на холме, и вкусные осадки обходят его стороной. Дети вечно жалуются: у всех снег, а у нас нет. Я смотрела в мокрое окно и думала, как бы прорваться в Тель-Авив.

В принципе, необязательно ехать через Иерусалим. Я могла бы, поднапрягшись и сделав изрядный крюк, проехать через горный серпантин в нашем районе и выехать уже за перекрытым шоссе. Но горный серпантин под ливнем немедленно обледенел, с обочин от тяжести снега валились деревья, рвались провода и отключилось электричество. Когда Дима услышал, что я собираюсь спускаться на своей литровой машинке по ледяному неосвещенному серпантину, он смеялся так, что было слышно в Тель-Авиве. Я поняла, что лекция мне не светит.

В пятницу перекрыли шоссе Аялон.

Когда нам окончательно осточертели новости, пришла смс-рассылка из секретариата нашего поселения. Нам сообщали, что из-за сильного гололеда закрыты все окрестные дороги, а также въезд и выезд из поселения. Как говорил один из героев детской книги про шахтеров-партизан, «Жученков взорвал клеть: все наши дома».

Все наши, действительно, были дома. В продуктовый мы, по странному наитию, смотались накануне, отопление грело, у Муси в гостях была подружка, и Дима даже успел свозить детей в лес, посмотреть на снег. Тогда еще было открыто местное шоссе, и дети вдоволь наигрались в снежки, слепили огромную бабу и вывалялись в снегу до такой степени, что их хотелось запихнуть в сушилку целиком, включая сапоги. Подружка осталась у Муси ночевать, они натащили в салон матрасов, подушек и одеял и устроили лагерь. Ежеминутно пересвистывались по мобильным телефонам с кучей друзей, перекидывая друг другу фотографии и хвастаясь, кого сильнее завалило. Мы с Димой варили глинтвейн и поглядывали в окно. За окном лило.

Я в этот день уже звонила родителям в Иерусалим. Но решила, на всякий случай, позвонить еще раз.
Телефон не работал.
Интернет, как оказалось, тоже.
Через какое-то время исчезла сотовая связь.
И, наконец, погас свет.

Дети в салоне одобрительно завизжали. Ромочка задумчиво сказала «очень сильно темно» и попросилась на ручки. Мы выскочили на крыльцо и убедились, что свет пропал не только у нас: «очень сильно темно» было во всем поселении. Не горел ни один фонарь и ни одно окно. Небо, затянутое белыми облаками, слабо отсвечивало на землю. А из белых облаков на наши непокрытые головы, в полной темноте и тишине, шел снег.
- Мама, - шепотом спросила Роми, - что, опять зима?

* * *
Это были очень странные дни. Они напоминали анекдот «нет ножек, нет и мультиков». Нет света – нет обогрева. Нет телефона – нет интернета. Нет сотовой связи – нет вообще никакой связи. Нет электричества – нет холодильника, нет микроволновки, нет компьютеров, нет подзарядки для телефона, нет горячей воды… Начинаешь ценить преимущества газа, одеял, настольных игр и бумажных книг. Начинаешь ценить преимущества вообще всего, потому что мы давно забыли, что такое «сидеть без связи».

Нам еще повезло - у нас был газ. То есть горячий чай, глинтвейн и разогретая еда. А в кладовке нашелся газовый камин! Это, как оказалось, отличная штука. С ней тепло и уютно, она гудит и светится в темноте. Можно использовать и в качестве отопления, и в качестве освещения. Неяркого, конечно, но достаточного, чтобы не наступить в потемках на кота.

Правда, газовый камин подключается туда же, куда и плита. Вместо нее. То есть либо греться, либо есть. Можно есть холодное. Но не хочется. Можно не греться. Но холодно. Мы сварили детям какао и выбрали тепло. Собрались в салоне, среди подушек и одеял, зажгли камин и керосиновые лампы и показывали Ромочке театр теней на потолке. Потом полночи играли в настольные игры. Дети были в восторге, отказывались спать и, в результате, заснули там же, на матрасах, каждая под горой одеял. У них отменили школу, родители были дома, в комнате гудел камин, на окнах горели свечи - в общем, каникулы удались.

А мне будто перекрыли все источники возможного беспокойства. Нет телефона, нет интернета, нет связи, нет света, нет шоссе. То есть нет возможности делать ничего. Взрослый человек привык, что в каждую конкретную минуту он может сделать что-нибудь полезное. Не поработать, так еще раз поработать. Не по делам, так по хозяйству. По телефону позвонить, еды приготовить, фильм посмотреть, пирог испечь. Поиграть с ребенком в развивающие игры. А так как всем одновременно заниматься невозможно, то, получается, взрослый человек все время от чего-нибудь отлынивает. Как известный зять из анекдота, который надел один из двух подаренных тещей галстуков, и этим доказал ей, что ему не понравился второй...

Те два дня, которые мы провели без света, мы не отлынивали ни от чего. Нам просто было не от чего отлынить. Ни работы, ни учебы, ни уроков, ни готовки, ни хозяйства, ни социальной жизни. Праздник, праздник, праздник, как написала Сашенька Яновская в расписании занятий, отмененных из-за кончины государя.

Даже к соседям не заглянуть: темно, а вместо дороги каша и обледенела полоса. Какие соседи, тут в ванную пойти – вызов для сильных духом: мало того, что надо брать свечу, так там же придется еще раздеться, вы когда-нибудь раздевались в холодильнике? Ребенка вот явно можно не купать. И развивать его тоже необязательно, сам развился. Стоит возле темного окна и трет его ладошкой.

- Ромочка, что ты делаешь?
- Мою стекло. Оно грязное.
- Думаешь, оно от этого становится чище?
Кивнула:
- Да. Становится.
Потерла еще немножко. За окном по-прежнему черная темнота.
Вздохнула:
- Нет. Не становится.

Черные стекла, черные тени, свечи на подоконнике, керосиновые лампы, дети спят. Я вышла на улицу и стояла, запрокинув голову. Ни огонька, ни звука, ни души. Только звезды и летящие облака. И белый наст по обочинам, нетронутый: некому трогать.
Со мной наружу высунулась кошка Фаня, одетая к зиме в порядочную шубу, а вместо хвоста отрастившая себе толстое полосатое бревно. Постояла немножко, потрогала лапкой. Метнула ушами неодобрительно, сделала страшные глаза и убежала в дом.

* * *
На следующий день электричества все еще не было, зато был восход. Не ахти какой, но лучше, чем ничего. Мы гуляли, играли, читали вслух и ходили в гости. Догуляли до секретариата поселения, превратившегося в штаб. Предложили помощь: в доме все-таки тепло и есть еда. Нам ответили – спасибо, у нас тут сто пятьдесят добровольцев на пятнадцать семей, попросивших о помощи. Будьте нам здоровы.

Днем я задремала, а тем временем стемнело. В моих открытых глазах стояла чернота, за окном шуршал дождь.
И вот тут, на секунду, я поняла, о чем это все. Когда нет ничего, никого, ни связи, ни искры, ни человеческих достижений, и неважно, открывать или закрывать глаза. Когда не остается чего-то, что можно настроить, наладить, увидеть, пощупать, включить. Только огромное, бесконечное, постоянное, летящее, воющее, светящее снегом, звездами, луной.

Мы соприкоснулись на секунду – оно, бесстрастное и везде, и я, теплая и одна. И я поняла, что это темное, бесконечное, единственное, не зависящее ни от чего - это и есть бессмертие. И войти в него целиком, до сердца, до закрытых-открытых глаз, дрожащих рук и забытых имен – это и есть «не умереть».

* * *
Свет дали в ночь на воскресенье. С тех пор сухо, солнце греет, в городе все шоссе расчищены, зато тротуары забиты торосами снега, кое-где в человеческий рост. Поперек улиц лежат упавшие деревья, поперек деревьев прыгают пешеходы. Мальчики перелезли в кеды и попирают снежные пережитки, девочки опасливо переставляют каблуки. Все обсуждают правительство, которое допустило, муниципальные службы, которые не предотвратили, и себя самих, которые молодцы. Гордятся, у кого сколько времени не было света. Я тоже горжусь. Хотя моя гордость – немного жульническая: во-первых, у нас был газовый камин, а во-вторых, мне так понравилось, что я стесняюсь об этом говорить. Муся спрятала в морозилке два снежных шарика, говорит «это Снежок и его подружка». Не понимаю, как она их различает. На них же нет никакой одежды.

Кошка Фаня спит на батарее, свесив лапы.

Кинерет вместо хвоста отрастил себе толстое полосатое бревно.

А в маленькие городки под Иерусалимом привезли снег. Теми же грузовиками, которыми вывозят его из города. Маленькие городки под Иерусалимом расположены слишком высоко, и в них не бывает снега. А зимы хочется всем. Им привезли, свалили в парке. Дети радуются и лепят снежных баб, взрослые ежатся и поглядывают на небо.
Религиозные жители идут в синагогу, молиться о дожде.

neivid - Вика.
 
старый ЗанудаДата: Воскресенье, 12.07.2015, 08:55 | Сообщение # 318
Группа: Гости





При советской власти в Одессе жил потомственный ювелир – некто Хаим Осипович Ермолицкий...

Когда он решил эмигрировать, КГБ установило за ним круглосуточную слежку, не сомневаясь, что он попытается вывезти свои бриллианты. Отметив, что он купил на толкучке две пары обуви на толстой подошве, они поняли, что тот попытается спрятать драгоценности в них.
И ... оказались правы.
Дома Хаим задернул занавески на окнах, взял дрель, просверлил в подошвах отверстия и всыпал в них камни. А дырки аккуратно заклеил.
Потом надел туфли и походил по комнате. Бриллианты издавали такой страшный скрип, что от ужаса старик вспотел.
Но поскольку никаких других планов их вывоза у него не было, он махнул рукой и сказал: «Будь что будет!»
Бриллиантов у него было немного, поэтому хватило одной пары обуви, а вторую он подарил своему племяннику Мише..
В назначенный день Хаим Осипович отправился на морвокзал: пароход на Хайфу отходил оттуда.
Миша поехал провожать дядю. В машине Ермолицкий страшно разнервничался...
– Миша, знаешь что? – сказал он. – Мне – 80 лет. Я хочу поцеловать Святую землю и спокойно умереть.
Зачем мне эти сокровища? А тебе они еще пригодятся.
И они поменялись с Мишей обувью..
На вокзале Хаима Осиповича сразу же направили к таможенникам, которые, будучи обо всём  предупреждены, вежливо попросили старика разуться и разобрали его новые туфли на составные части.
Пребывая в полной уверенности, что отправят этого афериста не в Израиль, а в прямо противоположную сторону, они даже расстроились при виде результата...
Позвонили куда надо и говорят: в туфлях ничего нет?.
Им отвечают: потрошите чемодан, пиджак, штаны, если есть кепка, потрошите кепку. Они так и сделали – ничего!
Снова звонят куда надо, те: выворачивайте его наизнанку, невозможно, чтобы не было!..
Таможенники, недолго думая, отвезли несчастного в больницу, где ему промыли желудок, заставили выпить литр контрастной жидкости, сделали рентген и снова ничего не нашли...
Извинившись, таможенники умыли руки с мылом и разошлись по домам...
А на смену заступила новая группа таможенников, в которую входила младший лейтенант Татьяна Николаевна Луговская...
Это была простая советская женщина 55 лет, которая в силу обстоятельств личной и трудовой жизни находилась в довольно-таки депрессивном состоянии духа и потому за своим обычным делом Татьяна Николаевна надеялась отвлечься от пережитого, но не тут-то было: в кабинете ее ждал Хаим Ермолицкий.
На старике, как говорится, не было лица. А если точнее, то на нем вообще ничего не было, кроме синих ситцевых трусов и частично белой майки.
– Это кто? – спросила она.
– Та застрял тут один, – объяснили ей небрежно.
Татьяна Николаевна подошла к старику, просмотрела его документы и спросила:
– Хаим Осипович, у вас есть, что надеть на себя?
– У меня есть желание умереть и не видеть этого кошмара, – ответил Хаим Осипович.
– Вас кто-то провожает? – спросила таможенница.
– Племянник, – сказал старик и слабо махнул в направлении двери, через которую он вошел в это чистилище.
Выйдя в зал, где толпились провожающие, Татьяна Николаевна спросила – есть ли среди них племянник Хаима Осиповича Ермолицкого.
– Есть! – ответил Миша.
– Молодой человек, – сказала Татьяна Николаевна. – По независящим от меня причинам костюм и обувь, в которых ваш дядя собирался ехать на свою историческую родину, пришли в негодность. Но вы не волнуйтесь, с ним самим всё почти в полном прядке... просто надо переодеться перед отъездом.
– Я могу только снять с себя, – предложил племянник.
– А сами пойдете домой в трусах и майке?
– Послушайте, в Одессе пешеход в трусах и майке – нормальное явление, – нашелся племянник. – Может, он с пляжа возвращается, а может, вышел мусор выбросить.
Но появиться в таком виде за границей просто-таки неловко. Зарубежная пресса может это неправильно истолковать.
Вы меня понимаете?!.
– Ну, давайте, что там на вас есть, – вздохнула Татьяна Николаевна...
Через пять минут Хаим Осипович надел на себя джинсы своего племянника, его футболку «Адидас» с тремя красными полосками на плечах и совершенно новые туфли, где лежали все сбережения его жизни..
– Как вы себя чувствуете? – спросила младший лейтенант Луговская.
– Лучше, – лаконично ответил Хаим Осипович и пошел к трапу.
 
sINNAДата: Воскресенье, 12.07.2015, 20:59 | Сообщение # 319
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Хорошо!  :-)))
 
БродяжкаДата: Понедельник, 13.07.2015, 11:18 | Сообщение # 320
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
да уж, рассказик просто прелесть!..
 
shutnikДата: Вторник, 21.07.2015, 15:00 | Сообщение # 321
дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
Письмо Б-гу

Рассказ удостоен второй премии на международном литературном конкурсе Aлеко-2002 (Болгария)

- Будем говорить откровенно,- сказал доктор, - болезнь ваша неизлечима и осталось вам не так уж долго. Я могу назначить вам химиотерапию, от которой вас будет тошнить и выпадут все волосы, но это лишь продлит ненадолго ваши мучения. Мой вам совет - не нужна вам никакая химиотерапия. Будь я вашим врачом в России, я бы вам этого не сказал.
- И что, действительно ничего нельзя сделать? - Марков не узнал своего голоса.
- Неужели вы думаете, что если бы существовало какое-нибудь лекарство, то я бы вам его не выписал?
- Так что же мне делать?
- Я вам дам направление к психологу. Вы сможете обсудить с ним все проблемы. Извините, но меня ждут другие больные.
Маркова подташнивало. От намеченного похода в Русский Магазин за селедкой и салом нечего было и думать. На улице сновали взад-вперед девушки в облегающих брюках и юбках, сквозь которые отчетливо проступала линия трусов. Ноготки их ножек в босоножках были выкрашены лаком разного цвета - у одной - желтые, у другой - зеленые...
- Они тут будут бегать взад-вперед, живые, а я... Ну почему я? И за что? Что я такого сделал? Не воровал, детей вырастил. Даже не курил.
Он изо всех сил попытался представить себе:
- Как все это будет без меня. Девчонки так же будут сидеть в автобусах, закинув ногу за ногу, в Русском Магазине так же будут продавать все 50 сортов колбасы и селедку «матиас», только его самого не будет. Эта простая мысль в голове не укладывалась. И тогда Марков решил написать письмо:
"Уважаемый Бог!
Я всю жизнь вкалывал по полторы смены, чтобы поднять детей, А дети сейчас в Израиле вкалывают по две смены, чтоб за квартиру заплатить.
Сын говорит, что у них на заводе только русские и работают, израильтяне по 12 часов в день работать не приучены.
Про меня дети уже не вспоминают. Материально им помочь я не могу, а советы мои им не нужны.
Что я видел в жизни? Придешь домой вечером после работы - ноги гудят, перед телевизором посидишь, покушаешь и спать.
И вот здесь, теперь, вроде, кажется - живи в свое удовольствие, когда нет хамсина.
А в Русском Магазине - и вареники, и колбаса всякая, только денег нету.
Я первое время оглядывался - а ну подойдет кто-нибудь и скажет: "Ваш пропуск, гражданин?!"
Что мне в жизни осталось?
Жена меня давно бросила, дети не звонят.
В прошлый раз лекторша очень интересно говорила про разнообразное питание, но где взять на это деньги, так она этого не сказала.
Я уже не говорю про икру, но больше ста грамм колбасы я себе позволить не могу, ну там еще грибы маринованные, капуста квашеная.
Я пробовал сам делать, выходит гораздо дешевле, но как в Русском Магазине не получается. Женщины на меня уже внимания никакого не обращают. Так вот теперь еще это.//
Ну кому будет легче, если ... А?"
Марков вложил в конверт копию удостоверения личности, написал на конверте "Господу Богу". Потом подумал и дописал на иврите: "Адонай элокейну адонай эхад". (Марков ходил в пенсионерскую ешиву - там платили сто шекелей в месяц и приносили на занятия печенье и колу). Приклеил марку и опустил письмо в почтовый ящик местной почты "только для корреспонденции в Иерусалим".

***
Звонок телефона звучал нахально и без перерыва:
- Вы писали на имя Господа? - строго спросил женский голос,- не кладите трубку.
- Алло! - голос в трубке отдавал колоколом. Так, наверно, читал первосвященник в Храме.
В трубке звучало какое-то эхо, повторявшее каждую фразу:
- Мы с товарищами прочли ваше письмо. Нам непонятно, чего же вы, собственно, просите.
- Как чего? Жить?
- Зачем?
- Как это зачем?
- Ну, понимаете, люди к нам обращаются с конкретными просьбами - одному нужно три месяца, чтобы роман дописать, другому - полгода на завершение открытия, третий просит неделю, чтобы слетать в Баку - дать по морде лучшему другу, что стучал на него в КГБ.
А вам для чего?
- Да, Господи, выйдешь утром, пока не жарко, птички это самое, у девчонок бретельки от лифчика выглядывают из-под футболок, в лавке сметана 30-процентная без очереди...
- Значит, просто так? Этого многие хотят. (В трубке задумчиво промолчали).
Ну, хорошо. Знаете что, в порядке исключения. Мы тут с товарищами посовещались и решили отменить ваш диагноз.
- Спасибо, товарищ Бог! А мне ... Я что должен делать? Если вы рассчитываете на добровольные пожертвования, так у меня вместе с социальной надбавкой... - сами знаете.
- Знаем, знаем, как же.
- Может, в ешиву круглосуточную записаться?
- Эти ортодоксы у меня уже в печенках сидят.
- Господи, вы что, не дай Бог, реформист?
- Да ортодокс я, только пусть эти, в черных лапсердаках не выставляют себя Моими единственными интерпретаторами...
Давайте не будем касаться этой непростой темы.
- Так что же мне делать, Господи?
- А ничего. Просто живите.
- Господи, если уже все равно жить, так может сразу жить хорошо, а?
Вы можете как-то договориться в нацстраховании насчет увеличения пособия? А то в магазин зайдешь, так слюна течет, а купить ничего не можешь.
- Э, нет, куда мне с ними тягаться?!/
Ну ладно, меня другие клиенты ждут. Если что, пишите. Только не заказным.
В трубке послышались гудки.

Сразу же после разговора у Маркова созрел План. Он положил в кулек ложку, поехал в Русский Магазин, купил за 28 шекелей баночку красной икры и ... сожрал ее, не отходя от кассы. Так он отметил свое второе рождение.

***
- Это поразительно - врач был в шоке,- неоперабельная опухоль в последней стадии исчезла! Скажите, что вы принимали?
- Да ничего, разве пива иногда выпьешь. Но конечно, не каждый день. С моей пенсией...
- Это просто поразительно! Я напишу статью в американский медицинский журнал.

***
А теперь мы оставим Маркова и перенесёмся в другую семью где разговаривают муж и жена:
- Ох и доиграешься ты, Сашка, с этими письмами. С таким трудом тебя на почту пропихнули.
Кто тебе дал право открывать чужие письма, звонить незнакомым людям, представляться то Снегурочкой, то президентом Израиля?
- А кто узнает? Ну кто? Письма-то не заказные. Кто проверит? А, может, я человеку жизнь спас.
- Тебе-то кто спасибо за это скажет? Кто хоть шекель даст? Лучше бы в ночную охрану пошел. Худо-бедно, еще полторы тысячи приносил бы.
- А спать когда?
- Спать, спать. А за квартиру за тебя Герцль платить будет?..
Но Саша не слушал. Он распечатывал очередное письмо. На конверте аккуратным детским почерком было выведено:
Israel, Jerоsоlimo, santa Madonna.
Письмо было из Италии.

Марьян Беленький
Пер. с иврита автора
 
дядяБоряДата: Среда, 05.08.2015, 13:58 | Сообщение # 322
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
Захват

Пятничное утро на военной базе Адураим обычно начиналось часов в одиннадцать. Жара превращала в пытку сны задремавших под утро солдат, вползала в усталые мозги и оборачивалась в них кошмарами.
«Имейте ввиду: по времяпрепровождению и погоде Адураим – это филиал ада на Земле», – неизменно предупреждал комполка офицеров каждого новоприбывшего батальона, и комполка не шутил.
Шел четвертый, последний месяц вахты танкового батальона прославленного полка – с еженощными гонками по дорогам, приключениями в арабских деревнях и ежедневными попытками немного покемарить, чтобы встретить ночь свежим – война не прощает усталости.
В этих ночных облавах вместе с ШАБАКом и спецназом танкисты задержали немало разыскиваемых «борцов с оккупантами»: и многое знающих, и кое-что умеющих, и, самое главное, готовых взорваться среди женщин и детей в автобусах Иерусалима и Тель-Авива – и всё это без единого раненого солдата. Зато впереди ребят ожидали блаженные выходные без планируемых засад и погонь. Половина батальона уедет домой, вторую половину ждет встреча субботы на базе – в парадной форме ребята придут в столовую, благословят субботу молитвой и сладким вином, а дальше армейский ужин: десятки салатов, свежевыпеченные субботние халы, горячие бурекасы. Поторопившиеся набить ими брюхо жалобно взирают на жареных кур и сделанное по-китайски мясо с овощами, особо голодных ждут еще шницели из грудинки и говядина с черносливом, обжоры-сластены ласково поглядывают на фрукты, муссы, торты и пироги.

Чуден сад твой, Господи, и если охраняют его эти мальчишки: 19-летние солдаты и лейтенанты, 24-летние капитаны, 30-летние комбат и прапорщики, то кому, как не им, полагается такой ужин?!

О-хо-хонюшки! Что это за машины с военными номерами въезжают на базу? Кого это там принес черт, не к субботе будь помянут? Никак, камарилья из полка? Нехороший знак, неспокойный. Три белых автомобиля неторопливо протрюхали к штабу, а через полчаса по базе поплыл хриплый голос из громкоговорителей: «Совещание штаба через 15 минут. Повторяю...»

- Не попить нам пивка сегодня, Узи! – сказал доктор, прикуривая у лейтенанта-оперативника.

-Как ты говоришь, Илья – «блади»? – спросил, улыбаясь, Узи, учившийся у доктора исключительно глупостям.

Они посмотрели на одну из легковых машин, прибывших из полка: переднее левое крыло было не слишком умело залатано и до сих пор напоминало о пробивших его трех пулях. Именно в этой машине был убит предыдущий полковой врач. Дорога в Иерусалим проходила через арабскую деревню, откуда год назад и раздалась роковая автоматная очередь. Офицеры помолчали, глядя на следы от пуль, и синхронно помотали головами: об осторожности и безопасности они давно уже научились не думать, иначе можно свихнуться. Шли, делали свое дело, и будь что будет.

- Что, Илья, слышал я, эту машину тебе предложили на прошлой неделе, а? Вместе с должностью, – Узи подмигнул и показал на залатанное «Пежо».

-Нет уж, Узи, я лучше на гражданку вернусь. Экзамены на врача-специалиста сдам и заживу по-человечески, без ночных дежурств и приключений.

- Ах, да. Ты же у нас почти штатский – уже и сменщика тебе прислали. Где он, кстати?
- Амир? Спит. А что, на совещании штаба меня одного вам мало? О, неблагодарные!

Разом захохотав, они затоптали бычки и пошли внутрь здания, столкнувшись с уезжающими назад в полк коллегами.

Комбат был хмур и чуточку растерян. Большой и толстый, Ноам всегда казался своим подчиненным безжалостным Терминатором (только Илья знал, что Ноам пишет ужасные лирические стихи без рифмы), но сейчас он был выбит из колеи. Обведя глазами оставшихся в Адураим на субботу офицеров, он пробурчал:

- Кто у нас здесь? Комроты алеф, замкомроты гимель, оперативник, офицер связи, док –
все на месте. Приступим. Я собрал вас...

«Чтобы сообщить пренеприятнейшее известие», – мелькнуло в голове у Ильи, и он хмыкнул. Комбат покосился на него:

- Док, я рад, что у тебя хорошее настроение! Посмотрим, надолго ли. Так вот, друзья мои, один стукачок сообщил в полк, что ночью повидаться с семьей прибудет Аль-Худжраи.
Офицеры загудели. Уроженец соседней деревни, Аль-Худжраи был одним из лидеров «Исламского джихада», и крови на его руках было предостаточно. Уже два года он был в бегах, и, понимая, что ловить его будут на живца, то есть, на жену и сына, в деревне не появлялся.

- В полку говорят, что его наблюдатели за нашей базой отметили отсутствие спецназа и ШАБАКа, и решили, что риска в его приезде нет. Тем более, что с ним два опытных головореза. Завтра он опять исчезнет.

- А подтянуть незаметно ШАБАК нельзя?

- Думаю, что нет. Дороги, наверняка, все время просматриваются «джихадовцами». Если они увидят что-то подозрительное, то немедленно оповестят эту тварь. Так что взять Аль-Худжраи предложено нам. А теперь хорошие новости: разрешена стрельба на поражение.

- Эх, мой танк бы сюда! – мечтательно улыбнулся Дорон, комроты алеф. – Один выстрел, и нет дома.

- Ага, – отозвался Ноам, – соседнего. Нет уж, тут мы не танкисты, а пехота.
Узи, где у нас аэрофотосъемка деревни?

Карты были разложены на столе, и оживление начало угасать: дом Аль-Худжраи находился в самом конце деревни, и о появлении военных машин его могли оповестить за десять минут до блокады дома. А десять минут для профессионального убийцы – это целая вечность. Оставалось неясным, правда, удрал бы он или подготовился к обороне, чтобы перебить наступавших, но оба варианта не оставляли места для оптимизма.

- Ноам, а если мы пройдем на джипах со стороны холма, по камням? Мы ж прямо на его дом свалимся, разве не так? – спросил Узи.

- Так, дорогой, так. Именно так мы и поступим. Выедем после ужина из Адураим с шумом и песнями в сторону Иерусалима – так сказать, отпраздновать окончание нашей четырехмесячной смены, и тихонько свернем по бездорожью навестить семейство Аль-Худжраи. А отсюда по нашей команде выедут еще два джипа и амбуланс на подмогу и эвакуацию раненых, если мы, не дай Бог, нарвемся на огонь.
Узи, ты со мной, Дорон, ты с шестью солдатами – тоже. Игаль, ребят из твоей роты вместе с доком и связистом - на подхвате. Вопросы?

Вопросов не было. «Настоящее дело», – читалось в горящих глазах офицеров. Мальчишки, Господи, просто мальчишки! Илья вышел из комнаты с отвратительным предчувствием. Согласно всем дурацким кинофильмам, последнее дело перед возвращением на Голаны пройти гладко не могло, тем более, такое. Он плюнул в сердцах, закурил и вернулся в кабинет Ноама.

- Я пойду с вами, – с порога заявил Илья. – Вам полагается с собой санинструктор – так я его заменю.

Ноам с интересом посмотрел на врача:

- Ты за месяц до дембеля собираешься лезть под пули? С ума сошёл? А что я твоей Орит скажу, если тебя там кокнут?

- Ничего меня не кокнут, а стреляю я не хуже тебя, – огрызнулся Илья, – и имей в виду, что батальон в случае моего ранения не пострадает, поскольку Амир уже принял дела. Он и поедет с амбулансом, а я – с тобой.

- Слушай, док, как мужик мужику, я, конечно, не могу тебе отказать в такой просьбе, но ты же абсолютно не тренирован! Это неоправданный риск! Что тебе за вожжа под хвост попала?

- Да никакая не вожжа! – заорал врач. – Предчувствие у меня, комбат, понимаешь? Предчувствие. Вот уверен я, что если пойду с вами – возьмем их без единого выстрела, а если буду ждать в амбулансе – кого-то из ребят подстрелят. А я за год ни одного солдата не потерял – ни тут, ни в Ливане. Считай, что я батальонный талисман.

- Ну, Илья, будь рационален! Не дай Бог, попадут в кого-то – так ты же в десяти минутах езды.

- Это очень много. Иногда слишком много. А твой санинструктор – 19-летний мальчик, прошедший трехмесячные курсы оказания первой помощи, и ты это прекрасно знаешь, – упавшим голосом сказал Илья.

Ноам закурил.

- Не каркай, а? – негромко попросил он. – Док, ты мишень в гораздо большей степени, чем боец. Ну, куда ты лезешь?

Илья хитро подмигнул и улыбнулся начальству:

- Ты просто боишься, что моя Светка в случае чего оторвет тебе всё висящее, Ноам...
Но ты не бойся – я буду прикрываться в бою тобой, а ты такой толстый, что я, считай, в полной безопасности.

- Вот суку я вскормил во вверенном мне батальоне! – как бы вскипел Ноам, радуясь возможности снять напряжение. – Ладно, рискнем. В конце концов, ты всегда хотел получить капитанское звание досрочно.

А потом был описанный мной ужин – ах, не заставляйте меня вспоминать о нем еще раз! И кофе с сигареткой после, и анекдоты, и байки – всё как всегда.
А стрелки летели по циферблату, приближая час Возмездия.
И вот, выехав в девять вечера с базы – с шумом, с песнями, с неистовым нажиманием на клаксон, три джипа унеслись в сторону Иерусалима. В час ночи, насидевшись в чистом поле, напившись кофе и наигравшись в нарды, солдаты вернулись в джипы и, не включив огни, двинулись по камням к деревне. Надевших бронежилеты и каски парней нещадно трясло и болтало, они шипели, стукаясь об машину и друг о друга, и тихо матерились.

- Вот получу неделю отпуска, поеду в Эйлат, закажу там все аттракционы: ныряние с аквалангом, полет на парашюте за катером, – мечтательно сказал Узи, – но если мне предложат поразвлекаться поездкой в джипе по бездорожью – убью!

- Минут через пятнадцать подъедем, пожалуй, – не в тему отозвался Ноам. – Кто там у рации, док? Сообщи второй группе, что они могут выезжать с базы на стыковку с нами. Да живее – что ты там копаешься?

Илья в дикой тесноте пытался высвободить микрофон, на котором он сидел всю дорогу, недоумевая, что именно пытается лишить его невинности.

- Я копаюсь? Тут места ни хрена нет – микрофон не достать!

- Худеть надо, глядишь, и места будет больше! – ласково пропел Узи. – Я помню, что год назад твой бронежилет не облегал тебя так плотно, толстячок!

- Правильно, но это не я поправился, а бронежилет осунулся: я ж его год не кормил!

Все захохотали, а довольный Илья наконец-то добрался до связи:

- Бывшая Мачта вызывает Мачту.

- Мачта слышит тебя, о бросивший меня старший брат, – донесся из динамиков бодрый голос Амира.

- Еще один доктор-балагур на мою голову, – пробурчал Ноам.
Илья продолжал резвиться с коллегой:

- Ты уже со всеми железяками и спичками?

- Положительно. Твоё желание, старая Мачта?

- Мачта, Отвертка просит передать Ртути, что мы через пятнадцать маленьких приедем в гости.

- Ртуть уже за рулем, ржавая Мачта. Мы едем гулять с вами. Привет Макушке!

«Что у нас за идиотские кодовые имена! Не офицеры - Огненосные Творцы недоношенные!» – с привычным раздражением к языку связи подумал Илья. А потом все мысли исчезли, и было падение в джипе с неба на невзрачный неухоженный домик, и была блокада его с трех сторон. Ребята влетали в окна, а Ноам, Узи и Илья по-королевски вошли через дверь. Впрочем, я не уверен, что короли, входя, тоже вышибают дверь ногой. Аль-Худжраи, так до конца и не осознав, что произошло, уже лежал в пластиковых наручниках под столом.

- Потерял сознание от радости, – констатировал Дорон, улыбаясь. Из соседней комнаты доносились звуки ударов и стоны. Ноам недоуменно посмотрел на комроты, ожидая объяснений.

- Это один из приятелей нашего друга решил проверить, не на месте ли его «калачников». Ребята объясняют ему, что не на месте, – ответил Дорон на немой вопрос начальства. Илья вмешался:

- Парни, мне этого господина еще освидетельствовать на годность к аресту. Оставьте его в покое!

Узи подмигнул:

- Не любит доктор тяжело работать, ой, не любит! И чего его на гражданку тянет? Там и кормят хуже, и на джипах бесплатно не покатаешься.

- Узи, что ты всё время ходишь за мной, как привязанный? – Илья подул на оперативника, отгоняя его от себя, как муху.

Кто-то облапил доктора сзади, и в ухо ему загудел голос комбата:

- Это я назначил его твоим телохранителем на время операции, бесстрашный ты наш! Такого врача страна потерять не может!

- Гааады, – протянул Илья и пошел к выходу.

- Доктор, – окликнул его с пола Аль-Худжраи, – у меня болит правая рука от наручников. Наверное, они слишком сильно затянуты.

Илья подошел к лежащему бандиту, ласково ему улыбнулся и полюбопытствовал:

- Ты уверен, что хочешь получить от меня медицинскую помощь?

- Нет, – испуганно сказал Аль-Худжраи.

- Ну, вот видишь, ты сам не хочешь! – и Илья неторопливо двинулся к джипу, закуривая по пути.

Через пять дней, вкушая положенный недельный отпуск, доктор лениво потянулся к зазвонившему мобильнику. В трубке раздался голос Ноама:

- Не пропусти сегодня основной выпуск новостей по второму каналу, лады?

В восемь часов вечера армейский обозреватель второго телеканала рассказал стране о пойманном Аль-Худжраи. Следом выступали родственники погибших от его рук невинных жертв и, плача перед камерой, рассказывали о своей горькой радости и успокоенной душе. Илья сидел у экрана, цедил виски со льдом, пыхтел сигарой и чувствовал себя абсолютно счастливым человеком.

...Они встретились пять лет спустя, на встрече выходцев батальона: задвинутый за резкость и прямоту на второстепенную штабную работу Ноам, заваливший экзамены и перебивающийся ночными дежурствами Илья и сидящий в инвалидной коляске после пьяной аварии Узи... 
Смотрели друг на друга, молчали, много пили и, не сговариваясь, думали о том памятном дне. И не понимали, что же это за жизнь, если лучшим ее днем стал арест убийцы и бандита.

Ян Каганов


Сообщение отредактировал дядяБоря - Среда, 05.08.2015, 14:12
 
REALISTДата: Четверг, 13.08.2015, 11:17 | Сообщение # 323
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
Почему я плачу, когда слышу идиш

эссе, посвящённое Льву Кричевскому - он как бы связывает три известные фамилии.
С одной стороны – его сестра Эстер, была женой Переца Маркиша (умерла несколько лет тому назад в Тель-Авиве).
Со второй он – родственник Ильи Ильфа (его брат был мужем дочери И. Ильфа), а сам Лев был женат на дочери писателя Дмитрия Стонова, бывшего узника ГУЛАГа...


Поднявшись в Израиль, я растерялся: иная природа, иная погода, иной язык и ни одного знакомого лица. В нашей семье и моей школьной компании никто не говорил о репатриации и никто не уезжал… И вот я единственный оказался в Израиле. К кому обратиться? У кого попросить совета? С кем выпить рюмку и повести обычные кухонные разговоры о несостоявшейся жизни?! Никого!

И я стал искать соломинку, за которую смог бы ухватиться. Вернее, эта соломинка, как и положено ей, оказалась на моем пути случайно.

Как-то я шел улицей Холона куда глаза глядят – я и в самом деле еще не знал, где какая улица, и какая куда меня выведет. И сворачивая с одной на другую – то из переулка в переулок – я понял, что, выйдя из ворот дома, где снимал квартиру, я заблудился в этом мире. В растерянности остановился. И как в лесу (а для меня этот город был настоящим лесом) стал прислушиваться. Может, кто-то аукает мне? Может, услышу шум шоссе? Или гудок поезда? А может, мои мама и папа вдруг докричатся до меня из прошлой жизни? (В такие минуты верится в сверхестественное!).

И тут я – сам вначале не поверил – услышал знакомую речь. Знакомую только по музыкальности, ибо я не знал слов, а только их музыку. На этом языке когда-то разговаривали мои родители. Я пошел на музыку, на речь, на слова, просто на звук… Выйдя из переулка (а может, и тупика), я увидел на скамеечке холонского парка старую пару. Они говорили на языке идиш, который был созвучен моей душе, и… не понятен.

Мои родители говорили на идиш. Но нас с сестрой ему не обучали. Почему? Еврейских школ в Одессе уже не было. А может, считали, что детям лучше его не знать: вокруг иная жизнь и другие евреи. Русские евреи. Ну, куда ты устроишься со знанием идиш?! А вот с русским - «везде у нас дорога».

И потому я, блудный сын еврейского языка, остановился перед пожилой парой в Холоне, словно схватившийся за соломинку утопающий, вернее, потерявшийся в этом городе репатриант.

Единственное, что я мог, - назвать улицу, где снимал квартиру. И пожилая еврейская пара отвела меня к этому дому. (Так я потерялся и так нашелся в первый день своей жизни в Израиле).

Дома я стал вспоминать музыку слов идиша, которые слышал в разговорах родителей. Значение одного слова мне почему-то было понятно (откуда?), а другие так и остались за семью печатями.

За семью печатями осталась и речь отца, обращенная ко мне. Однажды мама вызвонила меня из русского языка и сказала, что с отцом плохо. Я немедленно примчался в Одессу. И ночами сидел возле постели отца. И в одну из ночей он позвал меня. Впервые в жизни - еврейским именем (это имя он употреблял крайне редко): «Яков, Яков!»

Потом он спросил: «Что будет, Яков?» На это я ответил ему, что всё будет хорошо. Папа закрыл глаза. Потом открыл и стал говорить со мной на идиш, быстро-быстро. Видимо, отпали остальные языки, он вернулся к мамэ-лошн. Он говорил-говорил-говорил. Он смотрел на меня невидящим взглядом. Он говорил на идиш. Может, он сообщал мне свою рыбацкую тайну: где лучше клюет и как мне, сыну рыбака, стоит завязывать леску, или как он безмерно любит меня, или о том, чтобы я берег маму… Он продолжал говорить, а я кричал: «Папа, я ничего не понимаю!».

Вот потому, когда я слышу идиш, я всегда плачу. Мне кажется, что всё повторится: я позову своих внуков, спрошу их на иврите: «Что же будет?» - и стану быстро-быстро говорить на своем русском, которого они не знают. Хотя музыку языка они все-таки запомнят...


Ян Топоровский, Лод
 
shutnikДата: Пятница, 11.09.2015, 10:49 | Сообщение # 324
дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

На остров Кипр меня позвали завывать стишки для русской публики.
А тут её – невероятное количество. Нет, нет, не отдыхающих и не туристов, а вполне оседло проживающих граждан бывшего Советского Союза.
Солнце, море и маняще низкие налоги – очень привлекательное тройственное единство.
Да ещё и чувство безопасности – большая нынче редкость на оставленной родине.
И взятки некому давать. И никакая мерзкая комиссия внезапно не нагрянет.
Только главное сейчас – не отвлекаться на рекламу этого прекрасного места.
Ибо здесь, на Кипре, на меня обрушилось такое количество преданий, мифов и легенд, что ими грех не поделиться тут же и немедленно.
Хотя начать хочу с мелочи: я наконец-то здесь узнал доподлинное имя музы, что меня порою посещает. По непробудной темноте своей полагал всегда, что это Каллиопа, и меня только смущало, что она заведует поэзией элегической – какое я имею отношение к высокой этой звучности стиха? И только тут с помощью местного издания мифов обнаружил, что муза Терпсихора покровительствует не только танцам, но и «лёгкому поэтическому жанру».
И очень было приятно осознать, что я – коллега балеринам.
А теперь вернёмся к реальности этого острова, густонаселённого прекрасными тенями...

Как широко известно всем и каждому (с годами и наука это подтвердит), богиня Афродита родилась тут из морской пены. Более убедительная версия этого несомненного факта содержит важные детали. Да, из пены, только в пене этой долгое время болтался детородный орган бога Урана. Дело в том, что бог Уран (олицетворяющий небо) так надоел супруге своей Гее (олицетворение земли) неиссякающей божественной похотью, что она пожаловалась сыну Кроносу. И любящий сын попавшимся под руку серпом отсёк у ненасытного отца его обрыдший Гее член. И детородный этот орган (пенис, фаллос, хер – именуйте его как угодно) упал в море. Но частично сохранил свои способности. А говоря научно – тот материал, из которого родятся дети. Так она и появилась, эта вечная мечта художников, богиня красоты Афродита.
Все греческие боги на Олимпе приняли её восторженно, однако вскоре выдали замуж за хромого и уродливого Гефеста, знаменитого кузнеца (кстати, это именно он приковывал к скале Прометея, чертыхаясь от неприятного поручения, но не смея ослушаться).
Прекрасная Афродита унаследовала похотливость отца и трахалась с богами и смертными без разбора – муж Гефест измучился, отслеживая её романы и новеллы, не считая мелких и случайных увлечений.
У меня была когда-то чудная задумка книжной серии под общим названием «Жизнь замечательных блядей». Уже не напишу, не те года. Но первой там была бы Афродита. Кстати, в серии такой таилась очень творческая перспектива: с лёгкостью туда ложились бы и биографии многих политиков.
И стояли мы с женой на берегу, почтительно любуясь на некрупную скалу, возле которой из кипящей пены некогда возникла легендарная богиня красоты и сладострастия.
Это место столь достоверно, что экскурсоводы рекомендуют туристам семь раз проплыть вокруг скалы – вернётся молодость и сексуальность.
И туристы многие доверчиво плывут, мечты питая и надежды.
Я только забыл – по часовой стрелке или против надо плыть (конечно, это важно), только смутное желание попробовать всё же испытал, чего таить. А одна женщина застенчиво и шёпотом спросила (рассказал экскурсовод), нельзя ли, проплыв подольше, возвратить и девственность. А что, вполне возможно.
Афродита, кстати, будучи богиней, проявляла щедрое сочувствие к мужским влечениям, даже относящимся не к ней.
Так, некогда царём на Кипре был Пигмалион (да, да, и он был местный житель). Ни в каких свидетельствах и летописях этот царь не упомянут, только мы ведь понимаем, как это неважно для истории. А важно, что к женщинам он относился снисходительно и без особого интереса, ибо всецело посвятил себя ваянию. А скульптором он был отменным.
Однажды из слоновой кости вырезал и выточил женщину обычных человеческих размеров (где он разыскал такую кость?) и такой несказанной прелести, что это изделие своё пламенно полюбил. А назвал её, как известно, – Галатеей. Одел её в прекрасные одежды, украсил её пальцы кольцами, а шею – ожерельем, это была подлинная страсть.
И на каком-то очередном празднике богослужения тихо и смиренно попросил богов послать ему женщину. Похожую на ту, что из слоновой кости, робко добавил он.
И Афродита это услыхала.
Когда вернулся он домой и поцеловал, как обычно, свою любимую статую, то ощутил губами тепло и нежность женской кожи. И Галатея открыла глаза. И они жили долго и счастливо. Так что замечательный поэт Городницкий, написавший замечательную песню «Галатея уходит к другому», сочинил заведомую (и всего скорей – завистливую) клевету.

Но теперь пора обратиться к несомненным и реальным обитателям этого загадочного острова.
На Кипре похоронен святой Лазарь. Да, да, тот самый, что однажды умер и четыре дня пролежал в каменном могильнике, а Иисус Христос пришёл и воскресил его.
В память о чуде на кипрской могиле святого так было и написано – «Лазарь четырёхдневный».
После распятия Христа его враги (евреи, разумеется) посадили Лазаря в лодку и оттолкнули её от берега. Так попутными ветрами он и был доставлен к острову. Здесь ещё тридцать лет посвятил праведному и безгрешному служению, после чего усоп вторично.
А с мощами его вышла ситуация довольно некорректная. Их затребовал Константинополь. Время было византийское, и отказать островитяне не осмелились. Но мощи прибыли в Константинополь не целиком, очень уж любили Лазаря на Кипре. Часть мощей оставили на острове.
Что, кстати, подтвердил спустя лет двести некий монах – паломник из далёкого Пскова. Он тоже отщипнул себе часть остатка, так что мощи святого Лазаря есть теперь и в Пскове.
А из Константинополя впоследствии рыцари-крестоносцы перевезли мощи в Марсель (и тоже небось не полностью), так что останки Лазаря пребывают нынче в очень разных местах.
А в гостях у Лазаря на Кипре побывал некогда апостол Павел, и враги христианства, отловив его, привязали к столбу и побили плетьми.
Столб этот поныне цел, и тысячи туристских фотографий удостоверяют всё рассказанное мной..

Душе моей с давнишних пор любезен образ святого угодника Николая. И не только потому, что был он покровителем всех плавающих и путешествующих, но ещё за то, что был защитником всех «неправедно ввергнутых в узилище».
А так как я когда-то ввергнут был в тюрьму совсем неправедно, то за ту незримую защиту и посегодня благодарен.
Обнаружилась и ещё одна его ипостась.
На Кипре есть монастырь Святого Николая Кошачьего.
В местности, где расположен этот монастырь (их, кстати, на острове четыре десятка), водилось очень много ядовитых змей – не знаю, как сейчас, и людям они сильно досаждали. Святая Елена после своего путешествия в Иерусалим (где она, как известно, отыскала доподлинный крест Иисуса Христа) посетила Кипр, ужаснулась, как живут монахи среди стольких змей, и по её велению из Константинополя доставили сто котов и кошек, для которых эти змеи были любимым лакомством. А те коты и кошки, что и ныне населяют монастырь, – по прямой и есть наследственная линия от тех константинопольских.
И покровитель их – Никола Кошачий.
Я по натуре своей – доверчивый турист, и мои уши вечно оттопырены для любой лапши, которую вешают на них, но, как видите, с немалым удовольствием её и перекладываю вам, читатель.

Но про выпивку я изложу чистую и высокую правду. Ибо главное сокровище и гордость Кипра – это вино коммандария, самое древнее в мире вино. Недавно археологи раскопали амфоры (точней – их черепки) возрастом почти пять тысяч лет – на них обнаружились пересохшие остатки этого вина.
Когда-то называлось оно – Нама (то есть «божественный нектар» – уж не его ли пили боги на Олимпе?), а сегодняшнее грузное слегка название – от одного из округов, на которые некогда делили остров рыцари-госпитальеры.
Известная мадера (они чуть напоминают друг друга) появилась на много столетий позже.
В средние века его именовали вином королей и королём вин, ибо пили его взахлёб и короли с императорами, и бароны с князьями, и всё их пьющее окружение.
Оно единственное выдерживало долгую дорогу и в Европу поставлялось многочисленными бочками. (А сухие вина – скисали)
Делают это вино из вяленого винограда, уже почти изюма. А время выдержки точно описал ещё Гесиод (одиннадцатый век до новой эры): десять дней – на солнце, пять – в тени, а после можно разливать по кувшинам (и восемь дней выдерживать) и бочкам.
Есть коммандария, которую выдерживали в бочках (переливая, кстати, для чего-то из одной в другую) – двадцать лет, но на такую выпивку я пока деньжат не накопил.
А то, что на разложенный по крышам и дворам виноград садится пыль и липнут насекомые, – это детали производства, никого они и никогда не волновали..

Настолько знаменито это вино, что есть даже маленький музей коммандарии, где хранятся разных веков прессы и давильни, бурдюки из овечьих шкур, всякие другие причиндалы винного изготовления. И нас туда возили, и давали пробовать это крепкое (добавляется толика спирта) душистое вино. Смотрителем музея оказался бывший москвич, бывший джазист, знающий несколько языков Алексей Голованов.
Женат на художнице-гречанке и невероятно симпатичен.
Заметив, что оценить десертное вино я не сумел, он налил маленький стаканчик неведомого мне поистине божественного напитка. Я немедля попросил добавить. Вообще, на Кипре пьют спиртное, именуемое «зивания», – это довольно крепкий самогон из жмыха, который остаётся после выделки вина.
По вкусу напоминает грузинскую чачу или итальянскую граппу, но куда нежнее и забористей (именно от вспыхнувшей во мне любви к зивании жена увезла меня с Кипра ранее намеченного срока).
Только это был напиток ещё более высокий.
В желтоватую влагу были добавлены какие-то травки, а рецепт добавки – тянулся от солдат деникинской армии, что в 1921 году ожидали здесь отправки в большую Европу. Моя великорусская гордыня (а ничуть она не рассосалась от четверти века жизни в Израиле) так явственно взыграла, что чуткий Алексей мне тут же подарил две маленьких бутылочки великого напитка. Через час прятал их в чемодан, чтоб угостить друзей, когда приеду. Делить блаженство с друзьями – особое удовольствие.

В городском парке Лимассола стоит на высоком постаменте бюст – угадайте кого! – Александра Сергеевича Пушкина. И это вовсе не случайно.
Когда Ричарду Львиное сердце срочно понадобились деньги, он продал остров Кипр некоему Гюи де Лузиньяну (бывшему королю Иерусалима).
В этом «Гюи де» вы не слышите ли имя «славного Гвидона», о котором написана пушкинская «Сказка о Золотом петушке»?
А сколько раз упоминал поэт имя Афродиты! Он называл её Кипридой, как издавна именовали её греки.
О духовной связи Пушкина с тенями Кипра собирается написать целую книгу историк и эрудит Фёдор Лавриков. Но тут мне нужно небольшое чисто личное отступление:
Дорогой Фёдор Васильевич, извините меня, старого насмешника, что я то называл Вас «отец Фёдор», то ехидно интересовался, нет ли у Вас свечного заводика. Герои Ильфа и Петрова с детства в меня впитались. А Вы только смеялись – густо и великодушно. Простите заезжего фраера. Вы, как и Ваша сестра Катя, – дивные и настоящие знатоки острова. И, пожалуйста, напишите задуманную Вами книгу.
Ну, не буду я писать про церковь двенадцатого века или про роскошную сюжетную мозаику на полу огромного поместья, ныне раскопанного из-под наслоения веков, или о прочих многочисленных преданиях древнего острова – и так уж получается у меня беглый путеводитель.
Но есть нечто, занимавшее мой тусклый разум во всё время между выпивкой и любованием:
Сорок лет назад могучим наступлением армейским Турция захватила север этого острова. Под предлогом защиты интересов местного турецкого населения. И сколько бы Организация объединённых наций ни выражала «озабоченность» этим наглым захватом, Турция на эту озабоченность клала и кладёт.
Почему мы не берём пример с этой державы?
Нет, всё-таки многовековой миф о нашей жестковыйности (а на Кипре нельзя не думать о мифах) изрядно нами подрывается в сегодняшнее время.
Интересно эту тему обнажили совсем недавно главари израильского преступного мира, сидящие сейчас в тюрьме.
Эти крутые паханы (человек восемь, точно я не знаю) подали судебный иск против управления тюрьмами. Эти граждане Израиля требуют, чтобы условия их заключения были не хуже, чем у палестинских террористов, отбывающих свои срока за убийства евреев.
И тут прибегну я к цитате из прочитанной статьи, поскольку лучше и полнее мне не написать: «Управление тюрем в растерянности. Ведь если суд удовлетворит это требование уголовников, в их камерах придётся установить кабельное ТВ с десятками каналов, а заодно прикупить стереосистемы, соорудить полочку для фонотеки, увеличить количество свиданий с друзьями, разрешить покупать в тюремном киоске овощи и фрукты, создать в каждом блоке спортзал (с тренажёрами! – И. Г.) и сделать много чего другого, что недоступно для обычных заключённых, в частности – резко увеличить долю свежей баранины в рационе».
Эх, евреи, думал я сокрушённо и горестно. Остальные мысли излагать не буду.
А из Кипра уезжал, полный благодарности и зивании.

И. Губерман
 
ПикадорДата: Суббота, 26.09.2015, 11:10 | Сообщение # 325
Группа: Гости





ОДНАЖДЫ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ


Я приехал в Израиль в 1990 году...
А через полмесяца, 17 января началась война в Персидском заливе.

Для тех, кто не знает что это такое, скажу – с 17 января начали прилетать к нам ракеты от Саддама Хусейна.
Причем дальность у них была достаточная.
И вероятность того, что они прилетят с химическими боеголовками, была тоже реальная.
Поэтому, всем выдали противогазы. Велели изолировать одну из комнат, то есть наглухо ее законопатить. И сидеть в ней до отбоя.

Вот так и сидели мы в изолированной комнате, в противогазах. Я смотрел на жену свою, Нину, на сына Илюшу и думал: «Вот, привез их на войну. Молодец».

Они не жаловались, только, как попугайчики на жердочке, сидели и смотрели на меня из-под очков противогазных, что еще больше прибавляло тоски. И я все думал и думал.

В перерывах между бомбежками постоянно звонили из той жизни родители и друзья, волновались, конечно. И подливали масла в огонь. Говорили, что грустят, что ждут, надеются, что одумаюсь и вернусь.

Там, по вечерним улицам Москвы, шли люди на просмотр моего фильма, под их рукоплескания выходили на сцену мои друзья.
Там мои родители кусали локти, что отпустили нас… на войну.

Да, здесь была война. С ракетами, сиренами и вопросом о смысле жизни.

И вот, идем мы как-то с женой и сыном по улице Ашдода (мы там жили в то время), и вдруг сирена.
Обнаруживаем, что забыли противогазы дома.
Люди начинают бежать, мы тоже.
Сирена сильнее, мы быстрее бежим.
Сирена нарастает и паника нарастает.

Поворачиваем на какую-то улочку, и вдруг высовывается волосатая рука и загребает нас в подъезд. Не успеваем «очухаться», кто-то проводит нас по лестнице вверх, распахивает дверь и вталкивает в салон квартиры…

Квартира полна людей. Сидит в квартире огромная марокканская семья – дети, родители, бабушки, дедушки, тети, дяди. Комната забита галдящей семьей, не выполняющей правила безопасности – сидят без противогазов практически все, и галдят.

И вот, они поворачиваются к нам, на мгновение замолкают, а потом бросаются навстречу… и начинается!
Они говорят с нами на непонятном нам языке. Они все жестикулируют. Пальцы мелькают перед нашими глазами. Они все трогают нас.
А я не люблю, когда меня трогают!..
И наконец, куда-то ведут и усаживают, почти насильно…

После этого стресса, трех-пяти минутного прихода в себя, все вдруг становится простым и понятным.
Вдруг начинается разговор.
Вдруг начинается потрясающий разговор, который я никогда не забуду.
Мы вдруг начинаем их понимать. Клянусь вам, в нас входит практически каждое слово.

У моего Илюши оказывается в руках мячик, и ему тащат еще мячики и всякие игрушки. Меня уже обнимает их дедушка, мою жену их тетушка, на столе появляются разноцветные блюда, они добавляются и добавляются…

И такое тепло разливается вокруг, такое тепло!.. что ты таешь, млеешь и раскрываешься ему навстречу.

И вдруг, понимаешь, что не надо никакого языка, понимаешь, что банальная фраза «сердца говорят» – она совсем не банальная, она настоящая, она самая реалистичная на свете, ты вдруг понимаешь, что все это разделение мира на языки – оно только потому, что мы разучились говорить сердцем.

И вот мы сидим, и, клянусь вам, говорим сердцем.
Мы кушаем, поем, обнимаемся, и так хочется, чтобы не прекращалась эта бомбежка. Потому что нет выше счастья.
Так сидели часа два.
Уже давно отзвучала сирена отбоя, а мы все сидели и сидели…

Илюша исчез в комнате с детьми, и оттуда слышались радостные вопли.
Мы сидели в салоне, пили вкуснейший чай с мятой, ели потрясающие сладости – медовые блинчики…
А потом их дедушка, под девяносто, схватил дарбуку (это такие восточные барабаны), а за ним его дети и внуки (дарбук в доме оказалось много) и тогда уже пошло-поехало.
При этом, заметьте, никто из соседей не стучал в стены...

В этот день я понял, что останусь здесь навсегда.
Что это мой дом. Что это мой народ. Моя семья.
Такие разные, кричащие, объясняющиеся на руках, они мне близки и дороги, как никто!

Так ушла тоска, растворились вопросы, и выплыло из тумана новое состояние…
Когда-то я испытывал что-то похожее, в глубоком детстве, когда чувствовал, что мне нечего бояться, я в безопасности, вокруг мои родители, и все пропитано их любовью и заботой…

Вот так я себя почувствовал тогда в незнакомом мне доме, во время войны.

И когда позже услышал фразу, что народ наш образовался вокруг идеи.
И идея эта – идея Единства. Идея любви к ближнему.
Я сразу все понял. Я сразу согласился с этим.
Во мне не было никакого сопротивления, я не рассуждал, не философствовал, не копался в истории, я сразу это принял и даже отметил про себя: «Ну, конечно! Не может быть по-другому!»

Можно было бы закончить историю на этом месте, но у нее есть удивительное продолжение.
Мы еще несколько раз встречались после войны, очень теплые это были встречи, встречи родных людей. Но так получилось, что через пару месяцев мы переехали. И как-то так, жизнь засосала, потерялись…

И вот, прошло еще 23 года...

Мы с Ниной уже жили на юге Тель-Авива, в маленьком домике с садиком.
Мой сын, Илюша, к этому времени женился, жил отдельно, одарил нас замечательными внуком и внучкой…

И как раз началась очередная война, под названием «Нерушимая скала».
И оказалось, что ракеты из Газы долетают до нас преспокойно.
И оказалось, что до бомбоубежища бежать минут пять. Ну, то есть, нет смысла бежать.
И мы решили никуда не бежать.
При каждой сирене мы с Ниной прижимались к единственной в нашем доме бетонной стене и так и стояли, обнявшись.

И вот, один из дней, очередная сирена.
Стоим мы, обнявшись.
И вдруг слышим, за окном бегут люди.
Нина открывает дверь и запускает к нам в дом пару израильтян, мужчину и женщину, лет тридцати.
Мы уже иврит знаем, объясняем им, что до бомбоубежища они не добегут, предлагаем отстоять с нами у стеночки.
И так стоим мы у стеночки вчетвером.
Воет сирена, мы стоим и даже разговариваем о том, что все это ерунда, но, конечно, желательно было бы, чтобы бомбоубежище было поближе, но, все-таки, это бетонная стена… надеемся, что выдержит, да точно выдержит, вон она какая толстая…
И вдруг парень всматривается в меня и спрашивает,
– А вы в 91-м в Ашдоде не жили?
– Жили, – говорю.
– Во время войны?
– Да, во время войны.
– Ой! – вдруг выдыхает моя Нина. – Не может быть!
А он говорит, – Так это вы?!
Я раскрываю рот и понимаю, что такой сценарий не придумаешь!
Нина то смеется, то плачет, не поймешь.
Парень этот начинает водить руками и кричать, рассказывать и нам, и своей подруге, что он – это та самая марокканская семья, это его родители, тетки и дядьки, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все его родные!
Что ему тогда было ровно шесть лет, когда мы все сидели вместе и так не хотели, чтобы эта бомбежка заканчивалась!..
Что это он подал нашему Илюше мячик, а потом дудочку и медвежонка. Что они каждый раз нас вспоминают! Что есть Бог, есть!

Что говорить, мы начали обниматься, его подруга Дана визжала и разводила руками, так же, как и он.
Потом мы накрыли стол, у нас оказалось совсем немного еды, но никого не интересовало, сколько там этой еды.
Потому что мы снова говорили сердцами, хотя уже и знали язык.
Мы услышали всю историю наших марокканских спасителей.
Асаф, так звали парня, поведал нам о каждом в подробностях, и нам это было очень интересно.
По ходу выяснилось, что у них с Даной через два месяца свадьба. И мы были тут же на нее приглашены.
А мы, в свою очередь, рассказали им об Илюше. О нашей невестке, о наших потрясающих внуке и внучке…
Нина сразу разложила фотографии, и мы услышали рассказ о том, какой умный у нас внук, и как выговаривает каждое слово внучка…
Мы говорили и не заметили, как прошло несколько часов.
Опомнились в полночь, договорились, что встретимся сразу после войны.

Через неделю война закончилась, и мы поехали в гости в Ашдод.
Нас еще на въезде в город встретили Асаф и Дана, пересадили к себе в машину и повезли по знакомым улицам в тот самый дом…
Я не следил за поворотами, мы все время говорили.
Приехали. Вошли в дом… Они все типовые, старые дома в Ашдоде.
Дверь открылась. Нас ждали. Перед нами стоял огромная галдящая марокканская семья…
Мы переступили порог. Я сразу обнялся с кем-то. Нину обняла старушка, потом еще одна.
И вдруг я обратил внимание, что на меня пристально смотрит мужчина моего возраста.
Я его не узнал. И он меня тоже. Я огляделся. И вдруг понял, что я никого не узнаю.
И они приумолкли, всматривались в нас, они тоже нас не узнавали.
Хоть и прошло 23 года, но все-таки, я многих помнил, особенно того, кто нас втянул в квартиру.
Мы с Ниной переглянулись.
Она шепнула мне: «Это не они…»
Я ответил: «Сам вижу». А вслух произнес: «Извините… но мне кажется… мы ошиблись».

В общем, что говорить, не те оказались марокканские евреи.
Но история, вы будете смеяться, оказалась, такой же точно.
То есть абсолютно такой же!
Так же точно они затащили к себе испуганную семью во время бомбежки, таким же теплом одарили, так же точно все почувствовали себя одним народом, который так и должен жить и без всяких войн.

Короче, мы не ушли. Нас усадили за стол. И снова повторилось это чудо объединения, когда под вкуснейшую еду, под улюлюканье, под бой дарбук и под душевный разговор нам вспоминались те счастливые мгновения войны, которые перевернули нашу жизнь.

А через два месяца мы еще гуляли на свадьбе у Асафа и Даны…

Вот так.
Вот такую новогоднюю историю я вспомнил.

С новым 5776 годом вас, дорогие товарищи! Всех, без исключения.
Потому что это особый праздник.
И хоть и празднуют его евреи, но он не только еврейский.
Он всемирный. Когда-нибудь, поймем это.
Потому что он говорит о том, что 5776 лет назад жил на земле человек, которого звали Адам и который раскрыл Закон Единства, внутри которого мы все находимся.
Вот это открытие Адама мы и празднуем.
И к этому Закону, рано или поздно, придем все.

Семён Винокур
 
Патриот-ик!Дата: Пятница, 23.10.2015, 10:50 | Сообщение # 326
Группа: Гости





Еду я в электричке. Входит бомж. Синяк синяком. Морда опухшая. На вид лет тридцать. Оглядевшись, начинает:

— Граждане господа, три дня не ел. Честно. Воровать боюсь, потому что сил нет убежать. А есть очень хочется. Подайте, кто сколько сможет. На лицо не смотрите, пью я. И то, что дадите, наверное, тоже пропью! — и пошел по вагону.
Народ у нас добрый — быстро накидали бомжу рублей пятьсот.

В конце вагона бомж остановился, повернулся к пассажирам лицом, поклонился в ноги.
— Спасибо, граждане-господа. Дай Вам всем Бог!
И тут вдруг сидящий у последнего окна злобного вида мужик, чем-то похожий на селекционера Лысенко, только в очках, вдруг как заорет на бомжа:
— Мразь, гнида, побираешься, сука. Денег просишь. А мне, может, семью нечем кормить. А меня, может, уволили третьего дня. Но я вот не прошу, как ты, мразь..

Бомж вдруг достает из всех своих карманов всё, что у него есть, тысячи две, наверное, разными бумажками с мелочью, и протягивает мужику.
— На, возьми. Тебе надо.
— Что? — фонареет мужик.
— Возьми! Тебе нужнее! А мне еще дадут. Люди же добрые! — сует деньги мужику в руки, отворачивается, распахивает двери и уходит в тамбур.
— Эй, стой! — вскакивает мужик и с деньгами в руках выбегает за бомжом в тамбур.
Весь вагон, не сговариваясь, замолчал.
Минут пять мы все внимательно слушали диалог в тамбуре.
Мужик кричал, что люди — дерьмо. Бомж уверял, что люди добры и прекрасны. Мужик пытался вернуть деньги бомжу, но тот обратно денег не брал.
Кончилось всё тем, что бомж пошел дальше, а мужик остался один. Возвращаться он не спешил. Закурил сигарету.
Поезд остановился на очередной станции. Вышли и вошли пассажиры.
Мужик, докурив сигарету, тоже вошел обратно в вагон и присел на свое место у окна.
На него никто особо не обращал внимания. Вагон уже жил своей обычной жизнью.
Поезд иногда останавливался. Кто-то выходил, кто-то входил.
Проехали остановок пять. Вот уже и моя станция. Я встал и пошел на выход.
Проходя мимо мужика, я бросил на него беглый взгляд. Мужик сидел, отвернувшись к окну, и плакал…

Михаил Фатахов
 
KiwaДата: Пятница, 30.10.2015, 11:11 | Сообщение # 327
настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 674
Статус: Offline
Наваждение

Михаэль давно знал, что разбитое зеркало к несчастью, но не очень верил в эту примету. В другие верил, а в эту нет. Может, потому, что за свои сорок два года не разбил ни одного, а несчастья, тем не менее, происходили. И вот, наконец, на сорок третьем году жизни, на втором году абсорбции в Израиле таки-случилось. 
Зеркало висело в ванной на протянутой веревочке. Лучше, конечно, было бы повесить на гвоздь, но в договоре на съем квартиры было четко сказано: "Нанимателю запрещается вбивать гвозди в стены". То ли веревочка оказалась гнилой, то ли Михаэль повернулся неловко, только зеркало свалилось на пол и с треском разлетелось на мелкие кусочки. 
- Ну? - спросила жена, заглядывая в ванную. Михаэль остолбенело ткнул безопасной бритвой "Спутник", которую держал в руке, в пустую рамку и россыпь осколков. 
- Разиня, - прокомментировала жена и захлопнула дверь. 
Михаэль добрился наощупь. 
- Надо купить новое зеркало, сказал он, выйдя из ванной. 
- Купи... Где деньги возьмешь? 
- Так... Зеркало... Это же недорого. 
- Все недорого, - невозмутимо сказала жена. - Только не забывай, что нам еще полгода на схируте жить, а машканту уже платим. 
Михаэль ощупал свое лицо с островками щетины, оставшимися после бриться вслепую, и сказал: 
- Может, на шуке дешевое?.. 
...Протолкавшись через толпу, бурлящую средь апельсино-банано-разного прочего многообразия, Михаэль и супруга его выбрались, наконец, в тихий уголок, в котором прямо на земле, на расстеленных русскоязычных газетах продавалось всякое барахло: тронутые ржавчиной молотки и отвертки, потрепанные томики Тургенева и Сименона, электрокамины советского производства и многое другое. В самом конце не очень длинного ряда стоял мрачный мужичок с помятым лицом, носом, повернутым на сторону и черными кругами на и без того темном лице. Его ноги в грязных носках и сандалиях обреченно упирались в каменистую израильскую землю. Прямо перед ним на клочке газеты лежало старое зеркало, мутное, в потрескавшейся рамке. 
- Сколько? - спросил Михаэль. Мужичок поднял на него глаза, полные вселенской тоски, и глухо ответил: 
- Пять шекелей. 
- Да ты что?! - возмутилась супруга. - Где это видано: за такое старье пять шекелей? 
- Ладно, Зина, не шуми, пойдем еще поищем, - предложил Михаэль. 
- Сколько дашь? - так же глухо и безразлично спросил мужичок. 
- Шекель! И ни копейки больше! - выпалила Зина. 
- Бери, - угрюмо согласился мужичок. Поднял зеркало, сдул с него пыль и протянул Зине, сразу признав в ней главу семейства. 
Новое зеркало повесили на старом месте над умывальником, только веревочку Михаэль подобрал покрепче, несколько раз проверив ее прочность на разрыв. 
Зеркало было так себе, немного тусклое, но для бритья вполне пригодное. Михаэль побрился, вытер лицо полотенцем и, уже уходя, бросил еще взгляд на себя в зеркало. 
И вернулся. Что-то было не так, вроде как одна щека больше другой. "К тому же оно кривое", - подумал Михаэль и пошел пить чай. 
Но первый же глоток отозвался такой дикой болью, что Михаэль схватился за щеку и бросился в ванную. В зеркале он увидел свое перекошенное лицо, на котором с левой стороны красовалась огромная опухоль и росла прямо на глазах. 
Зубной врач заглянул в рот Михаэлю, пересчитал зубы, постукивая по каждому, пожал плечами и включил рентгеновский аппарат. Потом долго изучал снимок, разглядывая его в лупу, и, наконец, ткнул пальцем и сказал: 
- Вот этот. 
- Что? - не понял Михаэль. 
- Вот этот будем удалять. 
Михаэль не успел опомниться, как врач уже держал его зуб и внимательно разглядывал его в лупу, сравнивая со снимком. 
- А может, и не этот, - задумчиво сказал он, наконец. - А может, тот... 
Через четверть часа Михаэль покинул врача, оставив ему три левых нижних коренных зуба. 
- Если что не так, заходите, - сказал ему на прощанье врач. Михаэль кивнул, не в силах пошевелить онемевшим языком. 
На следующее утро Михаэль встал рано, опасаясь разбудить жену, которая, окончательно расстроенная потерей двух сотен шекелей, истраченных на удаление зубов, отдыхала после скандала. Зеркало в ванной равнодушно отразило его лицо, ставшее вновь симметричным. Но, намылившись, Михаэль заметил новую несуразность: лоб его, раздавшись ввысь и вширь, плавно переходил в затылок. Пощупав голову, Михаэль убедился, что волосы на месте. Тем не менее, зеркало наотрез отказывалось показать его пышную шевелюру, как он ни поворачивался перед ним, как ни наклонялся. 
Побрившись, Михаэль схватил расческу, чтоб завершить утренний туалет, но больно оцарапал свою лысую голову. Его гордость, его черные, пышные волосы исчезли, будто их и не было никогда. Зажав рукой рвущийся наружу вопль, Михаэль, пошатываясь, вошел в спальню и разбудил жену. 
- Что случилось? - спросила сонная Зина. И онемела. Может быть, впервые в жизни. 
От неожиданности Михаэль обрел дар речи. 
- Там... это... зеркало... 
Зина, так же молча, огромными глазами ощупывала его голову в поисках шевелюры. 
- Только что волосы были, - лепетал Михаэль. - Я посмотрел в зеркало - нету. Потрогал - есть. Хотел причесать - и вот... - И умолк, не в силах объяснить необъяснимое. 
- Зеркало, говоришь, - Зина вскочила. - Пойдем, посмотрим. 
Она метнулась в ванную, заглянула в зеркало. 
- Зеркало, как зеркало, ничего особенного. 
Михаэль боязливо стоял в стороне. 
- Ты посмотри, посмотри, - Зина подтолкнула его к зеркалу и выскочила из ванной, с силой захлопнув за собой дверь. Михаэль с опаской заглянул в зеркало и отшатнулся. Там он увидел мерзкую рожу с кривым носом, очень похожую на мужичка, у которого купил зеркало. 
- Зина!!! - завопил Михаэль и бросился к двери. Разве мог он знать, что с другой стороны на его крик бросилась жена... 
Распахнувшаяся дверь с силой врезалась в лицо. Михаэль отлетел в сторону и провалился в темную бездну... 
...и оказался в длинном коридоре, уходящем в бесконечность. А на стенах зеркала, зеркала, зеркала... Михаэль бежал по коридору все дальше, от зеркала к зеркалу. И в каждом видел себя чуть-чуть другим. Хуже. И когда увидел свое отражение кривым, хромым и горбатым, сел на пол и заплакал от бессилия... 
И очнулся в больничной палате с забинтованным лицом. Его выписали через неделю, через две - сняли бинты. Михаэль глянул на себя в зеркало и содрогнулся. Нос его сгорбился и перекосился. Врач сочувственно посмотрел на Михаэля и сказал: 
- Нос мы можем поправить. За дополнительную плату. 
Об этом Михаэль решил Зине не говорить: заплатив за вызов скорой помощи и за лекарства уйму денег, она решила бы, что дешевле его убить и похоронить. 
Дома Михаэль первым делом зашел в ванную, снял зеркало с веревки и с ненавистью грохнул о каменный пол. Брызнули во все стороны осколки. Михаэль опомнился и бросился на кухню за веником и совком. Вернувшись, он остолбенел. Зеркало лежало, как ни в чем не бывало, целехонькое. Он еще раз бросил его на пол. Снова брызнули осколки. Но через несколько секунд они зашевелились, словно живые, поползли к рамке, стали на свое место. Еще какое-то время была видна сетка трещин, но вот и они исчезли. 
Михаэль швырнул зеркало в пакет с мусором, вынес, бросил в контейнер и захлопнул крышку. Вернулся и обнаружил, что зеркало ехидно висит на своей веревочке. 
Чуть не плача от бессилия, Михаэль сидел на балконе, куря одну сигарету за другой. И тут его осенило. 
На следующий день Михаэль встал рано, осторожно снял зеркало, стараясь не заглянуть в него, завернул в газету и отправился на шук. Протолкавшись, он занял место в ряду торговцев всякой всячиной. 
Ждать пришлось долго, и под лучами палящего солнца уже таяла надежда, но вдруг около него остановились двое - дама в пестрых брюках, плотно облегающих ее формы и лиловой рубашке навыпуск. При ней был муж в потрепанных джинсах и выгоревшей футболке. 
- Сколько? - дама ткнула пухлым пальцем с огромным перстнем в направлении зеркала. 
- Пять шекелей, - нагло сказал Михаэль, внутренне содрогнувшись. 
- Да ты что? - взвизгнула дама. Ее телеса тряслись и колыхались. - За такие деньги я новое куплю! 
- Сколько дашь? - спросил Михаэль, стараясь казаться безразличным. 
- Шекель! И ни копейки больше! 
- Бери, - Михаэль почувствовал невыразимое облегчение. Поднял зеркало, сдул с него пыль, завернул в газету и протянул даме. Она отсчитала шекель мелочью по пять и десять агорот, высыпала в подставленную ладонь, схватила зеркало и потащила супруга дальше. И как только они растворились в бурлящей толпе, Михаэль размахнулся и швырнул горсть медяков подальше. Монеты, сверкнув золотыми брызгами, рассыпались по каменистой земле, затерялись в пыли. 
Михаэль пришел домой, заглянул в ванную. Там сиротливо висела пустая веревочка. Только теперь Михаэль поверил, что избавился от кошмара. 
Он лег, не раздеваясь, и впервые за последние недели уснул спокойно, без сновидений. 
- Миша! - разбудил его возглас жены. - Что с тобой? 
Михаэль испуганно вскочил. 
- Что? Опять? 
- Ничего не опять! У тебя волосы! И нос ровный! Что ты сделал? 
- Зеркало продал. Как вот теперь бриться буду? 
- Купим. Самое лучшее! 
И они отправились в магазин покупать новое зеркало...

Валерий Коган
 
СонечкаДата: Среда, 04.11.2015, 09:19 | Сообщение # 328
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
ТОРТ?

У тети Бети разварились макароны.
от падлы канализационные! Всего на пару минут зацепилась языками с мадам Берсон по поводу международного положения шмоток на одесской толкучке. Тема вечная, но важная.
Мадам женщина знающая и опытная. Ее информация бесценна. Вот тетя Бетя уши развесила аккуратненько. Как тетя Рива белье после стирки.
Еще бы. Каждое слово мадам Берсон на вес птичьего дерьма, которое мумия.
Так вот, этой самой мумией можно лечить все! Даже склероз и импотенцию.
В общем, как раз для дяди Марика, чтоб он был здоров после того, как сдохнет три раза за то, что вчера треть зарплаты пропил с этим шлимазлом участковым Гениталенко.
Говорил, что пил в благотворительных целях, потому что участковому много пить вредно.
А Марику – йолду царя небесного, выходит, можно? Портвейн смешивать с перцовкой можно?
- Коктейль! – объяснил Марик, когда уже смог говорить.
А говорить он смог часа через четыре, когда Бетя ему уже все сказала и собралась спать.
С устатку, между прочим. Для того, чтоб этому крахаидлу все сказать, тоже силы нужны.
В итоге, бессонная ночь, отягченная дополнительным скандалом.
А тут еще эти цуресы с макаронами.
Бетя брезгливо потыкала вилкой в непонятно что, горкой прилипшее к миске.
Да-а, время еще имелось. Макарон больше не было. Марик придет, а обеда нет. Ужас! Развод!
Нет, надо что-то думать!
Бетя обреченно порылась в холодильнике. Полбанки сгущенки, дрянное шоколадное масло… Яйца.. Все!
Она огляделась. На окне сиротливо доживал свой век бутыль из-под вишневки.
Вишневку Марик давно и надежно выпил с дружком своим. А вишни побрезговал.
- Козий помет, козий помет…
Сам он засранец!
Будет, будет жрать этот «козий помет», пока не лопнет!
Бетя поставила сковородку на огонь и кинула в нее кусок шоколадного масла. Когда масло распустилось, выложила на дно часть того, что было макаронами. Когда макароны чуть поджарились, залила их яйцом, уменьшила огонь и закрыла сковородку крышкой. А сама стала добывать вишни из бутыля.
- Хорошо, хоть косточек нет! – мельком подумала.
Это Герцен всех напуга какой-то синей кислотой, которой полно в косточках.
Вот их вынимали из вишен и когда варенье делали, и когда вишневку.
Бетя подняла крышку и стала выкладывать на макароны вишни. Потом посыпала их сахаром и немного ванилью и прикрыла новым слоем макарон. Потом сверху выложила остаток трубчатых.
Его тоже украсила вишнями и полила сгущенкой. Накрыть крышкой уже не удалось, поэтому Бетя законопатила свое творчество в духовку.
- Чем это так пахнет? – льстиво спросил Марик, входя в квартиру.
- Макаронным тортом! – придумала на ходу тетя Бетя.
- Отравить решила? – предположил лучшее дядя Марик.
- Не хочешь, не жри! – корректно ответила тетя Бетя.
Ну-ну, посмотрим! – объявил дядя Марик и сел смотреть.
Тетя Бетя вынула сковороду, отрезала себе кусок и стала питаться. В принципе, она сначала хотела кинуть понты, но блюдо ей неожиданно понравилось, и она задвигала челюстями быстро-быстро.
Это уловил Марик и встревожился. Ничего себе! Эта подлая Бетя уперла свой кусок и полезла за вторым! Нестерпимо! И Марик с ножом и вилкой наперевес ринулся к сковородке.
Когда с едой было покончено, Марик блаженно потянулся и сказал:
- Какая ты умница, Бетенька! Сегодня ночью я тебя очень отблагодарю!
Бетя знала, что ночью у него опять ничего не выйдет. Но все равно ей было приятно.

Александр Бирштейн


Сообщение отредактировал Сонечка - Среда, 04.11.2015, 09:22
 
отец ФёдорДата: Пятница, 27.11.2015, 03:28 | Сообщение # 329
Группа: Гости





Памяти мамы

Трубадур и трубадурочка

Каждое уважающее себя еврейское местечко имело скрипача. Некоторые - даже двух.
Моё Краснополье не было исключением из правил. Но кроме скрипача реб Хони, который играл на всех еврейских свадьбах в округе, Краснополье неожиданно заимело и трубача. Моня, сын кузнеца Ицика, сбежал из дому с проходившим через Краснополье отрядом буденовцев. Три года о нём не было ни слуху, ни духу. И в Краснополье потеряли надежду, что он когда-нибудь вернётся. Шадхен реб Шлойме начал вести разговоры с отцом мониной невесты Ханочки реб Хаимом, намекая, что Моня уже не вернется, а если даже и вернется, то непременно с какой-нибудь шиксой, а у него, у Шлойме, есть на примете совсем неплохие женихи. И пока Ханочка - цымес, ей надо найти хорошего жениха. Ханочка не хотела слышать эти разговоры. Встречая Шлойме, она перебегала на другую сторону улицы, а папу просила не говорить с ней о женихах: она ждала Моню. И дождалась...

Моня неожиданно появился в Краснополье под еврейский новый год в буденовке, в длинном, до пят, пальто, с сабельным шрамом на голове и с походным мешком, в котором лежали труба, полбуханки черствого хлеба и сережки с голубыми камешками для Ханочки, которые Моня выменял на бердичевском базаре за полбуханки хлеба.

- Навоевался, зуналэ? - спросил Ицик.
- Навоевался, татэню, - ответил Моня и добавил, - надоело саблей махать, пойду к тебе в кузницу помощником...

Больше Моня о своих боевых делах ничего не рассказывал ни в первый вечер, ни потом. Только однажды признался своей невесте Ханочке:
- Я думал, что пошёл воевать за то, чтобы мой татэ жил, как Мойше Брагин, а вышло, что воевал за то, что бы Мойше Брагин жил, как мой татэ. А надо ли было за это воевать?

Ицик сына ни о чем не расспрашивал, а на любопытные вопросы краснопольцев Моня отвечал короткими, как удар молота по наковальне, словами:
- Ничего не помню... Контуженный я...

И в подтверждение своих слов Моня завёл странную привычку – по утрам стал играть на трубе. В первое же утро, после возвращения домой Моня проснулся рано, до первых петухов, вынул из походного мешка трубу и вышел во двор играть побудку. В морозном осеннем воздухе протяжный звук трубы разнесся почти по всему Краснополью, тревожа и поднимая ещё спящее местечко. В этих звуках слышались надежда, вера и любовь... Сосед Ицика и будущий Монин тесть Хаим Белицер, который в утренние часы всегда сидел за книжкой, объясняя это тем, что день надо начинать с умной мысли, а где её найдешь, как не в книжке, потревоженный звуком трубы Мони, выглянул во двор и, увидав будущего зятя, сказал:
- Все спят, а ты, Моня, играешь? Ну здравствуй! Наконец и у нас в Краснополье появился свой трубадур! Но я тебе хочу сказать, что Ханочка твоей музыки сейчас не слышит, она еще спит, как будто продала пеньку на базаре, потому что вчера она до полуночи что-то готовила вкусненькое. И я тебе скажу, почему она это готовила. Потому что сегодня она хочет тебя пригласить на хороший форшмак! Но это между нами: я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал!

Трудно сказать, кто в эти ранние часы услышал слова Хаима, но к концу дня уже всё Краснополье знало, что Моня, оказывается, - трубадур. Что это такое, всем объяснил сапожник Ноник:
- Что тут понимать? Хаим, как ученый человек, взял два слова – «труба» и «дурак» - и соединил их! Вот и получилось – дурак с трубой, то есть трубадур!

Ханочка, такая же умная, как её папа, услышав, что её жениха называют дураком, попыталась всем объяснить, что трубадур - это в средние века поэт и музыкант, и совсем не дурак, но ей никто не поверил, как и в то, что есть какие-то средние века.

- Татэ, - попросила она реб Хаима, - объясни всем, что Моня не дурак. Они тебя послушают!
- Для чего? - философски ответил дочери Хаим. - Может быть, в наше время дураком быть лучше? - и добавил. - Лейб Троцкий хотел быть самым умным, и из этого получилось хорошенькое дело. Тебе тоже надо такое дело?

Такое дело Ханочке не надо было, и она смирилась с тем, что её Моню в Краснополье стали считать немножко не в своем уме. А после того, как она вышла за него замуж и ей в Краснополье нашли подходящее имя - Трубадурочка.

Из уважения к реб Хаиму в лицо Хану так не называли, но между собой другого имени у неё не было... Устроилась Хана счетоводом в бухгалтерии ближайшего к Краснополью колхоза имени Лазаря Кагановича, а Моня стал вместе с отцом работать в кузнице. Жизнь пошла своим чередом, были в ней свои горести и свои радости: сначала ушёл в иной мир реб Ицик, потом не стало реб Хаима, потом Моню премировал колхоз за хорошую работу коровой-двухлеткой, потом дом отремонтировали, потом стали ждать сыночка...

- А если дочка родится? - спрашивала Хана.
- Нет, сыночек, - уверенно отвечал Моня. - Я знаю.

Как-то после премирования Мони коровой местные власти попытались бывшего буденовца втянуть в великие дела эпохи преобразований: стали звать его на собрания, просили выступать перед школьниками, но Моня решительно отказался от всех великих дел, как всегда сославшись на плохую память, и на него махнули рукой: что возьмешь с «трубадура», пусть сидит в своей кузне...

Но отсидеться Моне не удалось: подвела его любовь к утренней игре на трубе. Хотя краснопольцы привыкли к этой побудке, как к бою часов на Спасской башне Кремля, новому уполномоченному НКВД Якову Прицеру, сыну краснопольского водовоза Нохэма, переведенному в Краснополье из Кричева то ли с повышением, то ли с понижением, не по душе пришлись звуки мониной трубы.

- Кто это играет по утрам? - поинтересовался он, будто никогда не был раньше в Краснополье.
- Бывший буденовец, - объяснили ему. - Контуженный...
- А документы у него есть, что он буденовец? - хмыкнул уполномоченный и в тот же день с его легкой руки Моня стал деникинцем.

Приехали за Моней ночью. Как за опасным врагом народа, бывшим деникинцем и нынешним шпионом, прислали опергруппу из области.

- Прощай, Хана, - сказал Моня и добавил: - Я оставляю тебе трубу. Она должна играть побудку. Я буду слышать её и знать, что ты меня ждёшь. Где бы я ни был...

В ту же ночь Хана родила семимесячного Ицика-Хаима, а уже на следующий день она встала среди ночи с кровати, дрожащими руками взяла трубу и вышла во двор...

Уполномоченный НКВД от звуков трубы пришел в ярость:
- Кто это играет? - спросил он.
- Трубадурочка, жена контуженного, - пояснили ему. - Наверное, тоже сошла с ума.
- Вылечим, - проскрипел зубами уполномоченный, - у нас есть по таким болезням хорошие специалисты.

Хану, может быть, и забрали бы в тот же вечер, но в то утро началась война. И уполномоченному стало не до Ханы и не до её трубы...

Большинство евреев стало покидать Краснополье, а Хана осталась. «Куда нам с Ициком бежать? - сказала она. - Ведь Моня нас будет искать здесь...»

И труба продолжала будить краснопольцев...

Немцы вошли в Краснополье на десятый день войны. Всех евреев переселили с центральных улиц на окраину. Из домов не разрешили брать с собой ничего. Но Хана взяла трубу. И продолжала играть. Кто-то объяснил немцам, что пусть сумасшедшая играет, так будет спокойнее: в Краснополье к этим звукам привыкли и евреи, и белорусы...

На постое в местечке было только три немца, и убивать евреев поручили полицаям. Для их усиления собрали в Краснополье полицаев со всей округи. Вечером, перед расстрелом, всех евреев согнали в колхозную конюшню. Где-то под утро в конюшню притащили еще одного еврея.

- Хавауся, жыд, - сказал полицай и пнул ногой окровавленное тело.

Хана вздрогнула. Ей показалась, что это Моня. Но это был Яшка Прицер, полуживой, избитый, окровавленный. Он стонал, и в бреду просил пить. Но воды ни у кого не было. И тогда Хана, не выдержав его стонов, подошла к нему, наклонилась над ним. Из набухшей молоком груди она выдавила молоко на засохшие губы Яшки. Ощутив влагу, он открыл глаза и увидел Хану.

- Прости, - прошептал он.
- Где Моня? - спросила Хана.
- Всех арестованных врагов народа приказано было уничтожить, - прошептал Яков и добавил: - Я сам читал этот приказ... Чтобы не попали к немцам...

... Затемно евреев вывели из конюшни и погнали за поселок к яме возле сушильного завода. Хана шла в конце толпы, неся на руках Ицика, и полицейские подгоняли её непрерывными окриками. Но она не обращала на эти окрики внимания, она их просто не слышала. Приближался рассвет, время трубы.

- Сейчас появится первый луч, и Моня услышит мою трубу, - подумала она. - И будет знать, что я его жду.

Солнце выпорхнуло из-за облаков и на миг ослепило Хану. Она зажмурила глаза. И заиграла.

Все повернулись на звук трубы. И евреи, и полицаи. И в это же мгновение все увидели всадника, несущегося к толпе. Он держал в руке огромный кузнецкий молот и размахивал им, как Давид пращой. Это был Моня. Он мчался прямо на полицейских, и те от страха и неожиданности бросились врассыпную, на ходу срывая с плеч винтовки. Моня, как сказочный богатырь, пронесся мимо них, размахивая молотом, подхватил на ходу в седло Хану и двухмесячного Ицика и, подняв облако пыли, умчался в сторону Выдренки...

Очухавшиеся полицейские подняли беспорядочную стрельбу, но всадник был уже далеко...

- И что было дальше? - спросил я у мамы.
- Что было дальше, не знаю, - ответила она. - Нам рассказали эту историю, когда мы вернулись из эвакуации. Моня с Ханой не вернулись после войны в Краснополье. И как они могли вернуться? Моню бы опять арестовали... Больше не звучала по утрам в Краснополье монина труба, но многие в Краснополье просыпались среди ночи от её звуков. Звуков Надежды, Веры и Любви...

Я тогда не понял последних маминых слов. Я был еще совсем маленький, чтобы их понять. Но сейчас, вдали от Краснополья, в городе Нью-Йорке, я просыпаюсь среди ночи от долгого и протяжного звука трубы, играющей побудку. И надеюсь, верю и люблю...

Марат Баскин, Нью-Йорк
 
FAUNAДата: Суббота, 28.11.2015, 09:54 | Сообщение # 330
приятель
Группа: Друзья
Сообщений: 22
Статус: Offline
Прекрасный рассказ!
Большое спасибо, Отец Фёдор.
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz