Город в северной Молдове

Пятница, 29.03.2024, 06:07Hello Гость | RSS
Главная | кому что нравится или житейские истории... - Страница 24 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
кому что нравится или житейские истории...
etelboychukДата: Воскресенье, 13.03.2016, 05:59 | Сообщение # 346
старый знакомый
Группа: Пользователи
Сообщений: 45
Статус: Offline
Любовь из прошлой жизни

Эту историю я услышала от хорошей приятельницы моей мамы. Мы часто бывали у нее, когда я приезжала в Россию на каникулы из Дюссельдорфa.

Анастасия Александровна – очень приятная женщина, частенько рассказывала нам что-либо интересное, но то, что она поведала в последнюю нашу встречу, меня поразило. Я знала, что у неё  когда-то погиб горячо любимый муж, я плохо его помнила, но мама рассказывала, что это был необыкновенно умный, интересный человек. Он был старше Анастасии Александровны почти на 17 лет. Слышала также, что какая-то необычная история любви была у них.
И вот как-то вечером, когда разговор коснулся любви, я заметила в глазах этой старой женщины нечто такое, что заставило меня замолчать. А потом Анастасия Александровна рассказала мне то, что произошло с ней много лет назад.
Я не спала всю ночь… А наутро записала ее рассказ почти дословно.

- Ты, наверное, слышала о реинкарнациях? – спросила меня она. – Конечно, да, я уверена, ведь сейчас о чем только не пишут. А вот в наше время не только такого слова не было, но как-то само понятие «переселение души» не имело места.
То, что происходило со мной, казалось окружающим легким сдвигом в моей психике. Родители – потомственные медики – мечтали о моей карьере врача. А меня тянуло в музыку.
В музыкальную школу я бежала, как в дом родной.
Мне было двенадцать, когда, однажды, возвращаясь вечером из школы, я внезапно почувствовала себя плохо. Мы жили тогда в Магадане. Было очень темно – осень, шел мокрый снег.
Я шла по улице, и вдруг как будто что-то выстрелило в моем сознании, я увидела, что нахожусь совершенно на другой улице, какой-то узенькой и грязной. Это была я и не я. Так сложно объяснить это состояние. «Там» мне было около четырнадцати лет. Белокурые волосы, чепец на голове, клетчатая шерстяная юбка, грубые тяжелые башмаки – вот что я отчетливо помню. Помню также, что я шла к очень важному человеку, от которого зависела моя судьба. Потом снова резкий толчок, и я увидела себя вновь настоящую, на скамейке, рядом две женщины и мужчина, которые о чем-то меня спрашивали, вытирали платком лицо. Ослабевшую и растерянную, меня привезли домой и сдали на руки родителям, страшно перепугавшимся, ведь я никогда не была слабым ребенком в плане здоровья.
Я рассказала маме об увиденном, и она испугалась еще больше. Помню, тогда она мне даже какие-то уколы делала.
Потом все повторилось примерно через полгода.
Я сидела на уроке биологии, когда вдруг все «поплыло» и я увидела себя в большой светлой комнате, в длинном розовом платье. Очень хорошо помню убранство комнаты и клавесин. За клавесином сидел красивый седоволосый мужчина и играл вальс. Я с обожанием смотрела на него. Совершенно четко помню, что он был моим опекуном. Мой дальний бездетный родственник, богатый и знатный, взявший меня, бедную дочь разорившихся родителей себе на воспитание с целью выдать удачно замуж и обрести, таким образом, наследников. Потом мужчина встал и мы по «раз», «два», «три» начали вальсировать. Он мягко указывал на мои ошибки, показывая, как нужно делать поворот головы. Потом я снова вернулась в мое настоящее. Было ощущение, что все длилось несколько минут, урок продолжался…
Долгое время ничего подобного не повторялось, и я уже думала, что это действительно были возрастные психические отклонения.
Окончив восемь классов, к великому огорчению родителей, я поступила в Хабаровское музыкальное училище.
Училась прекрасно, встречалась с молодыми людьми, мечтала о карьере великого музыканта, в общем, жила как многие мои подруги – ничего особенного.
И вот снова «включение». В тот момент я занималась в аудитории, играла Баха. Я увидела себя в чудесном осеннем саду. Было достаточно холодно, но еще играли лучи солнца. Вдали виднелся огромный каменный дом, аккуратные дорожки вокруг газонов. Я шла, опираясь на руку того седоволосого мужчины, одетая в теплое пальто с накидкой. Я ждала ребенка. Наверное, это были последние месяцы беременности. Мой опекун что-то говорил, но я не слушала. Мое сердце разрывалось от боли. Я любила этого человека. А он выдал меня замуж за молодого знатного юношу и с упоением ждал появления нашего первенца. Я шла и думала о том, что, наверное, никогда не посмею признаться в своих чувствах. В какой-то момент мой приемный отец, высвободив руку, быстро подошел к небольшому розовому кусту и сорвал одинокую, уже увядавшую розу. Потом подошел ко мне, встал на колени и протянул ее. И было в его взгляде что-то такое… Я пришла в себя за фортепиано, руки лежали на коленях, а в груди что-то рвалось...
 Больше никаких включений той жизни у меня не было.
Потом я часто задумывалась о том, на каком языке мы разговаривали, и все казалось, что на английском.
Кстати, в нынешней жизни он легко мне дался, говорю, как на родном.
А дальше события происходили так: на выпускной экзамен ожидался приезд нескольких членов комиссии из Москвы, и, естественно, мы все страшно волновались, ведь только некоторых счастливчиков ожидал плавный переход в консерваторию. Я выхожу на сцену, сажусь за рояль. Но, прежде чем играть, смотрю на экзаменаторов. И в прямом смысле цепенею: в одном из кресел сидит ОН, опекун из той жизни, только несколько моложе!
Я не смогла играть. Мне стало так плохо, что и передать невозможно. В коридорчике сокурсники дружно отпаивали меня водой.
На плечо мягко легла рука: «Не переживайте, позже все сдадите. Никуда не уходите, я отвезу вас домой». Так я познакомилась с моим будущим мужем. Юрий увез меня в Москву, где мы поженились. Я безумно любила этого человека, но все же не находила в себе силы, чтобы рассказать ему о том, что творилось со мной эти годы.
Я была на последних сроках беременности, когда муж приехал навестить меня в роддом. Мы гуляли по больничному саду, это был конец сентября. Деревья уже все пожелтели, сад был пустой. Но в одном из уголков мы увидели куст розы с одним, последним цветком. Я невольно остановилась, а Юра, как мальчик, перепрыгнув через ограду, сорвал эту розу и поднес ее мне, став на одно колено, как «там».
Представляешь, что со мной было? У меня начались схватки! Родила я двойню, сына и дочь.
А через шесть лет потеряла мужа. Меня вызвали из школы, где я преподавала, прямо в больницу: Юра попал под машину. Нелепо и случайно. Врачи ничего не скрывали и сказали прямо, что осталось ему несколько часов. Эти два с небольшим часа я не забуду никогда…
Юра находился без памяти, и я боялась, что он так и умрет, не попрощавшись со мной. Но в какой-то момент он открыл глаза и пристально посмотрел на меня. Я думала, он смотрит, не видя. Глаза слезились. Я склонилась, пытаясь разобрать, что он шепчет. Сначала ничего невозможно было разобрать, потом он вдруг весь напрягся и совершенно отчетливо произнес на чистейшем английском языке: «А помнишь, я учил тебя танцевать вальс?» И тут же его рот перекосила судорога. Через несколько минут его не стало…
Вот прошло столько лет, а я все задаю себе вопрос: что это было, почему?
Когда стали печатать различные статьи и исследования о разных необычных явлениях в нашей жизни, я с жадностью читала все, что касалось реинкарнаций, но ничего толкового так и не нашла. Но однажды, рассказав эту историю одной, так сказать, знахарке, я услышала такие слова: «Вы в прошлой жизни согрешили, дали настоящей любви пройти мимо и остались врозь, не отработав свою жизненную задачу. Жизнь снова дала вам шанс. Но за все нужно платить, и счет оплатил твой Юра».
 
ЩелкопёрДата: Понедельник, 28.03.2016, 06:01 | Сообщение # 347
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 318
Статус: Offline
Водка, лыжи и смысл жизни 

Водка — десять бутылок. Консервы «Килька в томате» — пятнадцать банок. Хлеб — три бубона. Чай «Ассам» — две большие пачки. Пантюшки (в смысле, конфеты) «Клюква» — полкило. Сигареты «Полет» — десять пачек. И — все. Все, что я смог купить на те деньги, которые получил за сооружение печки на пять колодцев с выводом трубы через потолок и крышу. Сумма, конечно, смешная за такую печь, но — спасибо и на этом.
Бывали, и не раз, случаи, когда мне наливали стакан разбавленного спирта и говорили: «А теперь, бичара, вали отсюда, пока целый…» Бродягу без документов любой обидеть может. А ведь… и под драным ментовским бушлатом может биться благородное сердце…

Ладно.
Я уложил покупки в мешок, распрощался с Гулькой-продавщицей, еще раз поздравил ее с Новым наступающим и пошкандыбал домой.
Дом мой представлял из себя пристройку к здоровенному курятнику-крольчатнику (который тоже я строил). Хозяин разрешил мне тут перезимовать с условием, что я буду убираться в сарае и топить печку. В принципе, куры-кролики и без печки обычно зимуют. Тем более что сарай был из самана — теплый. Но хозяина бедным назвать никак нельзя было, так что лишняя машина угля — это для него была мелочь. Зато, как он говорил: «Морозы у нас за сорок, потому не хочу я дергаться. Я их лучше съем, чем они в сосульки превратятся».
Свет у меня в пристройке был — я сам приладил скрытую петлю в месте крепления счетчика. Поэтому у меня постоянно работала здоровенная электроплитка — диаметром с полметра. Пристройка была маленькая, в ней помещались топчан и самодельный столик. И еще оставалось полметра квадратного для прогулок. Поэтому плитки вполне хватало для обогрева в любую погоду. По крайней мере, спал я без бушлата.
Наконец, добрался я до места назначения. По дорожке прошел до сарая, кстати, уборка снега тоже на мне была. Зажег в пристройке свет, скинул бушлат и стал разгружаться. От щедрот хозяин мне отдал старенький телевизор. Я его сразу включил — под музыку оно как-то веселее.
Время было где-то часа три, поэтому я рассчитывал проводить старый год с чувством и с толком. И — с расстановкой.
Запихнул все покупки под топчан, открыл одну банку кильки, налил полстакана водки и — «Будьте здоровы, Борис Федорович! Спасибо. Всегда пожалста… Нормально, Григорий? Отлично, Константин!»

Теперь надо было заняться приготовлением горячих блюд. У хозяина была своя пекарня, и он мне сразу подкинул два мешка муки. Поэтому фирменным блюдом в моем ресторане были галушки. С различными добавками. Когда они бывали — эти добавки.
Я взял кастрюлю… и завыл. Мать-мать-мать-перемать… Соли-то у меня нету!
«Штоб тебя на том свете так галушками кормили!» — сказал сам себе. Но… хочешь не хочешь, а идти опять в местный «супермаркет» придется. Хлопнул я еще полстакана, посидел, покурил. Напялил бушлат и поперся в свой скорбный путь.
Проходя мимо автобусной остановки, заметил на скамейке маленькую скукоженную фигурку. Интересное кино — думаю. Автобусы не ходют, в такси — не содют, за неимением таковых. Подошел, тронул фигурку за плечо: «Не спи, замерзнешь!»
В данной ситуации это была совсем не шутка.
Человечек поднял голову и сердито сказал: «Чего надо?» Это оказался пацанчик лет десяти. Явно совсем недавно плакамши. Я бухнулся на скамейку рядом с ним:
— Да мне особо ничего не надо. Кроме того, штобы ты тут дуба не дал. Где живешь-то?
Пацан шмыгнул сопливым носом:
— Ну, на Калинина… — и, не дожидаясь следующего вопроса, добавил: — Там гости собрались. Все уже почти пьяные…
Я засунул руку под бушлат и почесался:
— И че? Еще неделю все тут пьяные будут. А ты так и будешь здесь пингвина изображать?
Пацан прерывисто вздохнул:
— Да не. Посижу… и обратно пойду, — и вдруг его как прорвало. — Дядь, ну почему люди обещают, честное слово дают, а потом обманывают?
Вот это, подумал я, вопросик. Мне б кто объяснил это… явление природы. Я плечами пожал:
— Всяко бывает. Может, не было у человека просто возможности — обещание выполнить. Хотя, братишка, по мне — лучше не обещать. А просто сделать…
Пацан кивнул:
— Отец, когда так не пил, он так и делал. А теперь только обещает…
Я пихнул его локтем:
— Ежли не секрет, че он тебе пообещал-то?
— Лыжи беговые. Я свои сломал на горке. Ребята все катаются. А он говорит, не получилось в этот раз, а со следующей получки — обязательно, говорит. А я ему уже не верю…
— Нда-а… Хреновые дела… — подумал я. По себе знаю, что такие обломы в детстве переживаются очень тяжело. Жить даже дальше не хочется — беспросветная тьма впереди мерещится…
Йе-эх! Сто раз зарекался не лезть в чужие дела…
В общем, если коротко, Гулька-продавщица долго таращила на меня раскосые глаза, когда принес ей обратно почти все свои покупки (оставил себе один пузырь и пару пачек сигарет). Все спрашивала:
— Да что случилось-то?
А я ржал:
— Профессию меняю. В Деды Морозы ухожу. Хочешь, тебе женишка в полночь в мешке приволоку?
Гулька махала рукой:
— Да ну тебя!
Денег на лыжи не хватило, но обычно суровая Айгуль дала в долг. Видели бы вы глаза того пацанчика!.. Водка что — ее выпил и забыл. А вот счастливый человек запоминается надолго. Он начал что-то мямлить:
— А отец спросит — откуда взял?
Я хлопнул его по плечу:
— А ты сразу не показывай. А потом скажешь, что это он сам и купил. Он хрен вспомнит!
Пацан засмеялся:
— Это точно!
Наелся я галушек без добавок и не стал дожидаться двенадцати часов — завалился спать.


Борис ЕГОРОВ
 
ПинечкаДата: Вторник, 29.03.2016, 01:26 | Сообщение # 348
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
история "за жизнь" нынешнюю непростую... и герой её - Человек(не каждому сегодня такое звание присвоить можно, увы!)
 
Финт-и-флюшкинДата: Пятница, 01.04.2016, 02:55 | Сообщение # 349
Группа: Гости





Лена была очень маленького роста. И привыкла к тому, что мужчины к ней относятся свысока, снисходительно, игриво по-отцовски. Как к куколке, как к забаве.
И она себя в жизни так и понимала.
Всё изменилось во время их с мужем жизни во Владивостоке.

Муж Игорь был лейтенантом на военном корабле. С корабля на берег он приходил редко - в предвоенные годы режим службы был строг...

Однажды Лена шла по центральной улице, неторопливо покачиваясь на каблучках, поглядывая в редкие бедные витрины и… почти столкнулась у одной из них с морским офицером, капитаном третьего ранга (выше званием, чем муж).
Он был редкого для моряка, тоже маленького, очень маленького роста..
Лена взглянула в его глаза, машинально улыбнулась кокетливо, освободилась от его прикосновения: он поддержал её, едва не толкнув и увидела, что у него недавние переживания: взгляд озабоченный, внутрь себя, с тяжестью на плечах. На погонах, как стали говорить позже в офицерских компаниях.

Но он прищурился на Лену не как все мужчины, а испытующе, задумчиво, сквозь свои горести.
- Девушка, Вы очень спешите? - спросил.
- Нет, я не спешу, гуляю, - ответила Лена, и продлила улыбку. – Но я замужем…,- сказала и смутилась, спрятав взгляд за наклоном головы и приглаживанием волос.
- Я просто, провожу Вас немного, - сказал офицер, и ... отчаянно выпрямился, став почти выше Лены с её каблучками..
И они пошли уже вдвоем, поглядывая друг на друга, выбирая места на тротуаре посуше, поровнее, иногда при этом касаясь друг друга плечами.
Лена чувствовала, что офицер хочет познакомиться поближе, но опасается нарушить начало единства мыслей и походки обоих.
Вдруг из открывшейся двери пельменной потянуло едой, и Лена инстинктивно замедлилась.
- Зайдем? – мужчина взял её под руку, легко и уверенно, просто и надежно. По-мужски...
Они поели почти молча. Смотрели друг на друга. Потом он сказал:
- Три дня назад я разбил свой корабль. В хлам. - Есть раненые. Меня могут посадить. Или расстрелять...
Лену обдало океанской ледяной волной ужаса.
Его глаза: спокойные, твердые, провалившиеся и близкие. Они только что познакомились.
- Ты женат? – вырвалось у неё.
- Нет.
Она встала, он за ней, и они вышли.
- Мы сейчас зайдем в гости к моей подруге. Она не замужем, и кроме меня, никого на флоте не знает, - у Лены всё сложилось вмиг, и надолго.
- И ничего с тобой не сделают, мой адмирал! Ты же хочешь, ты же можешь стать адмиралом?!
Она почувствовала в нем Большого Мужчину с первых минут, поверила в него, и любила даже тогда, когда он стал Авианосцем. И всегда называла его: мой Адмирал!
…………………………………………………………..
Через несколько лет Адмирала (он был ещё капитаном второго ранга) перевели на Черное море, а Игоря, мужа Лены, с нею конечно – в Ленинград.
Игорь и Лена уже со второго года семейной жизни жили как друзья, то есть почти никак.
По рассказам её подруг – жён морских офицеров, так было во многих семьях: долгие морские походы, перебои с питанием, бессонные вахты мужей, пьянки на берегу – быстро доводили семьи или до разводов, или до «дружеских» отношений..
Лена встречалась с Адмиралом несколько раз перед войной во время поездок на юг, даже когда он женился.
Он всегда говорил, что только благодаря её вере в него тогда, после трагедии с кораблем, он смог подняться и продолжить службу.

И вот война. Они с Игорем в Ленинградской блокаде.
Она всегда страдала, что у неё нет детей, а теперь была рада: дети в Ленинграде, даже при больших офицерских пайках, выживали не у всех...
Почти в конце блокады, её давняя подруга Таня, воевавшая в пехоте на Пулковских высотах, принесла ей живой комочек: младенца, родившегося недоношенным, под снарядными разрывами, у смертельно раненой их общей подружки, Лёльки.
Лена в смертельном испуге за ребеночка, чужого, но ставшего сразу близким, обрушилась на Игоря с просьбами – нужно и то, и это, и молоко, молоко!
А какое молоко в блокадном Ленинграде?

Но через знакомых девчонок в штабе, Лена дала путаную телеграмму Адмиралу (он уже был настоящим Адмиралом). Без надежды на ответ.
Но прошла неделя или чуть больше и два матроса в черных шинелях, хмурые и промёрзшие, поставили у её дверей два больших ящика... сгущённого молока, масла, крупы и макарон хватило до снятия блокады...
Мальчик стал расти. Его назвали именем отца, погибшего в один день с матерью.

Кончилась война. Шли годы.
Своих детей у Лены и Игоря так и не родилось...
Однажды она договорилась с подругой, чтобы та позаботилась о Бореньке пару недель, и уехала на юг, где по-прежнему служил Адмирал.
Потом и ещё раз ездила, и ещё...
А потом родилась Анечка. Игорь принял её как родную. Про свое отцовство Адмирал ничего не узнал.

Лена сильно беспокоилась за Адмирала, когда произошла эта страшная для мирного времени трагедия: взрыв и гибель линкора "Новороссийск".
Все на флоте только и говорили, о горе матерей 600 моряков. В газетах ничего не было.
Лена поехала в Москву, пыталась встретиться с Адмиралом, как-то поддержать его в момент, опасный для его карьеры. Но встреча не состоялась.
Всё вообще быстро утихло, и почему погиб линкор и люди, так ясным и не стало..

И ещё прошло много лет.
Боря отдалился, узнав, что он приемный сын. Потом женился, стал жить у жены.
Игорь умер от застарелых ран.
Адмирал стал Адмиралом Флота Советского Союза.
Его Лена часто видела по телевизору.

Аня вышла замуж, за «сухопутного моряка», преподавателя военно-морского училища. У них родился сын.
Жили все вместе в маленькой квартирке: спальня Ани с мужем, спальня внука, а старенькая Лена – в смежной, проходной комнате.
Внук рос дерзким, он не признавал покоя для Лены, такого нужного её годам.
Аня и её муж баловали сына: они не только не одергивали его, но и сами сквозь зубы разговаривали с бабушкой.
Лена мало спала ночами, тревожно ожидая, пока уснут супруги, потом, пока пробежит мимо в туалет внук, потом просыпалась, когда зять рано уходил на работу…

И однажды Лена ... приехала в Москву, остановилась у родственников, записалась на прием к Адмиралу.
В назначенный день вошла в приемную, остановилась у дверей, маленькая, согнутая жизнью старушка.
Из-за стола встал высоченный красавец-адъютант, капитан второго ранга - Адмирал всегда подбирал себе таких красавцев, считая себя выше всех не ростом, а энергией и успехами.
Адъютант высокомерно и молча протянул руку, взял пропуск и паспорт, всё проверил, посмотрел на Лену с недоумением и вошел в кабинет. Сквозь неплотно прикрытую дверь Лена услышала:
- Там к Вам, товарищ адмирал, на прием, эта… приперлась… я Вам говорил…

Раздались быстрые, уверенные, плотные шаги.
Вышел из кабинета Адмирал, бросился в угол к Лене.
- Здравствуй, дорогая, проходи скорее!
А ты – нам чаю принеси, и всего, что положено, - бросил он вытянувшемуся адъютанту, пристально посмотрев на него..

Лена рассказала про свою жизнь.
Про отцовство Адмирала опять ничего не сказала: она наслышана была о порядках в военных кабинетах, тем более, так высоко, и боялась повредить Адмиралу, и раньше, и сейчас.
Адмирал хмуро покрутил головой, посмотрел в окно. Нажал кнопку телефона:
- Соедини-ка меня с Ленинградским военно-морским училищем.
- Привет, Петр Иванович!, - он обращался к командиру училища. – Как там у тебя дела?
Послушав пару минут, он продолжил:
- Я знаю, у тебя служит капитан второго ранга (он назвал фамилию зятя Лены). Как он по службе характеризуется? Хорошо, говоришь? Очень рад, ленинградские кадры всегда были ценны. Значит, правильно мне его рекомендовали (он подмигнул Лене).
Я хочу у тебя попросить отдать его. Мне нужен как раз такой специалист на Камчатку, на базу атомных подводных лодок, обучать там ребят обращению с ядерными специзделиями..
Лена всплеснула руками, зажала ладонями открывшийся рот.
Адмирал увидел, улыбнулся, успокаивающе покачал сверху вниз ладонью, опустил ладонь твердо на стол.
- Говоришь, желательно подождать до конца учебного года? Процесс подготовки может сорваться? Ладно подождем, или ещё кого поищем.
А пока ты ему скажи, чтобы дома, в семье, навел порядок, чтобы в семье был покой, чтобы ВСЕ (он подчеркнул тоном), ВСЕ были довольны.
А то может придется и прервать процесс подготовки, в Ленинграде специалистов полно, а на Камчатке не хватает. До встречи, командир!

…они еще час разговаривали. Обо всём…

Когда Лена приехала домой, семья встретила её на машине. Все были радостны и оживлены: бабушка вернулась!
В квартире была переставлена вся мебель, диванчик Лены стоял в отдельной комнате.
Вся семья, включая внука, бабушке только улыбалась..
Через полгода зятю дали от училища большую новую квартиру.

А на Камчатку поехал продолжать службу красавец-адъютант.
………………………………………………
Больше Лена Адмирала не видела.
Видела только момент по телевизору, как он превратился в «Авианосец имени Адмирала».

То, как «Авианосец» достраивали, продали в Индию, ремонтировали – она уже не застала.
И это хорошо.

Большие мужчины рождаются редко.
Они бывают разного роста, но в нашей памяти они должны оставаться навсегда Большими.

1980-2014

(авторство установить не удалось...пока)
 
REALISTДата: Суббота, 02.04.2016, 09:48 | Сообщение # 350
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
прекрасная история, душевная..
 
papyuraДата: Четверг, 14.04.2016, 02:01 | Сообщение # 351
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1542
Статус: Offline
А вот позвольте вас спросить: случалось ли вам быть свидетелем чуда? 
Причем чуда незаметного, как бы совершенно обыденного для делателя его? Ну вот как, скажем, случайный сосед по садовой скамейке вдруг поднимется в воздух, чтобы просто достать из-под себя газету, а потом опустится на место, и примется ее читать, да затем еще и прикурит из пальца?
И так, будто чудесные дела его совершенно естественны для любого из нас, а? Нет? Не видели?

А я видел.
И потрясение мое было так велико, что и сейчас, через четверть века помню все до мельчайших деталей...

Если верить фильмам, то типичное российское утро начинается со свежих криков петухов, сладких хлебных дымков из печных труб и тихим восхождением золотистого светила над православными куполами. Может быть. Не спорю.
Но любой день на российской стройке начинается с истошного мата.
И то утро не стало, увы, исключением...

Утренний морозец сотрясал рев Николая Бровкина, огромного и страшного бригадира кабельщиков. Он набирал воздух в огромную гориллоподобную грудь, там алхимически превращал его в мат, и изрыгал его наружу, целясь в кабину бульдозера. При этом турбодизель сверхмощного Комацу стыдливо затихал; у него просто не хватало сил.

Переждав в упражнении «вспышка слева» первую волну, к эпицентру, на тоненьких ножках, приседая и зажмуриваясь, прибежал недавний выпускник политеха, он же - свежевылупленный мастер участка.
Это был я.

Выяснилось, что бульдозерист, этот достойнейший правитель стальной арбы, перепутал место работы, и аккуратно снивелировал грунт вместе с указателями над кабелями, которые мы проложили на прошлой неделе.
А это означало, что теперь любой мудак (а как раз их выращиванием активно и занимается стройка) вскоре непременно начнет сверлить и копать как раз в месте их пролегания: Законы Мерфи у нас соблюдались строже, чем нестояние под стрелой.
И что еще все знали, что необозначенный кабель заменяется за наш счет.

Нужно было что-то делать, чтобы найти и пометить кабель.
Но что? Мои мозги завертелись, листая в мозгу конспекты на эту тему. Решение не появлялось.
Что-то помнилось о специальных приборах для поиска линий, но в наших условиях я смог бы быстро их достать, разве только найдя основание радуги, и спросив там у гномов..

Тем временем Бровкин отогнал-таки своими дивными матюками огрызающийся бульдозер далеко за границы прайда и вернулся в хорошем настроении.
Для него этот инцидент был всего лишь полезным дыхательным упражнением, типа тай-чи.
Я попытался прикинуться начальством, поправил сползающий подшлемник, грозно насупился и как можно строже спросил: «ну что, бугор, что делать-то будем?».
Тот моментально меня передразнил, причем в его исполнении я почему-то говорил писклявым голоском школьной ябеды. А потом буркнул миролюбиво: «чё делать бл, чё делать...искать епсть кабель нах...»

Сунув между усами и бородой кривую «Приму» из мятой пачки, он подошел к куче мусора и с натугой выдернул какую-то алюминиевую проволоку. Морщась от дыма, он разломал ее на два куска, а затем согнул каждый буквой «Г».
Взял в каждый из кулаков по куску, и держа их, как игрушечные пистолеты, стал ходить зигзагом, иногда проваливаясь пудовыми кирзачами в незастывший суглинок.
Я следовал за ним.
Николай не отывался от своих проволочек, держа их параллельно. И вдруг они скрестились. «О,- удовлетворенно ухмыльнулся он, - кажись, нашел. Чего стоишь, ставь вешку!»
Я повиновался. Бровкин продолжал ходить галсами, я втыкал случайные палки, и вскоре на земле вырисовались наши трассы.

Я следовал за бригадиром со странным ощущением розыгрыша. Этого не могло быть. Но подтянулись работяги, и стали вбивать стандартные указатели вместо моих палок...никто не удивлялся и не подкалывал.
Для них это было НОРМАЛЬНО!
Как? Спокойно работать вместе с человеком, который запросто чувствует неподключенный кабель под землей? Мировоззрение тихо съезжало.
Дико захотелось уйти и подумать о тщете. Но вместо этого я попросил попробовать самому.

Я взял еще теплые проволочки, слегка расслабил, как посоветовал Бровкин, захват, и побрел, запинаясь по полю. Проволочки колебались в такт моим шагам, но оставались параллельны. Руки мерзли. Я понимал, что надежды никакой, но страстное желание чуда только нарастало.
Вдруг на одном из шагов они сомкнулись. Мама. Я сделал два шага назад. Они разошлись. Вперед. Перекрестились. Еще вперед. Снова разошлись. Я тоже нашел кабель....

Как оказалось, почти все в бригаде могли это делать. Меня научили, и через неделю я даже мог отличать под землей водопроводные трубы от кабеля. Потом я сделал себе пару из нержавеющих электродов и носил их в сапоге. А чудо, ставши обыденным, потеряло остроту волшебности.

Потом стройка завершилась. Я уехал.
Много чего произошло с тех пор. Было много разных людей, городов и даже стран. Но никогда, никогда мне не забыть себя, такого молодого и беспричинно радостного, бредущего в грязном ватнике, с каплей на носу, уставившегося на две неровные блестящие проволочки...

И то, как вдруг они сошлись.

----------------------


Не могу сказать, что я идеальная жена, но мужу не надоедаю постоянными звонками (1 раз в 3 минуты) на тему "когда ты придешь?", мне достаточно одного, и то для получения информации к которому часу греть ужин.
И если ты не появился к обозначенному времени, то не вариант, что чего-то останется от ужина - взрослый сын после тренировок поглощает неимоверное количество пищи)...
 Нет, конечно, муж без ужина не останется.

Вспоминаю одну историю, случившуюся аккурат на 23 февраля...

- Котенок, мы с мужиками в баню на праздник собрались, приду утречком, ты дверь на щеколду не закрывай.
- Ладно... (я никогда не возражаю мужу, если он едет на рыбалку... не.... ЗА РЫБОЙ, на охоту (вот здесь правильно - на охоту), в баню и т.д.) С кем собрались-то?
- Ну, как обычно... Славка, Леха...
Собрала, отправила, устроила себе баню дома с масками, маслами, релаксом, высппалась... Не, не выспалась...
6 утра... просыпаюсь под бубнеж благоверного.
- Доброе утро страна... как попарились?
- Ты меня не любишь!
Нихренаська заявы в 6 утра-то!
- Чего случилось-то?
- Ты обо мне не беспокоишься! Вот всем мужикам их жены звонили ночью раз по 10, а ты мне ни разу не позвонила!
- Стоп... Ты был в бане?
- Да.
- С мужиками?
- Да.
- Бабы были?
- Какие на хрен бабы в бане?
- Ты мне сказал, что утром придешь?
- Да.
- Ты пришел в обозначенное тобой же время?
- Ну пришел...
- погуляли хорошо?
- Нормально...
- Так в чем проблема?
- Жены беспокоились о них, звонили, истерики закатывали, у меня у одного телефон молчал, обидно даже...
- Солнышко, я буду о тебе беспокоиться только тогда, когда ты не позвонишь мне часа через 3 после обозначенного тобой же времени, и если я знаю, где ты и чем вы там занимались, я лучше приеду за тобой на машине, заберу тебя или из первых уст узнаю, чего пошло не так, а в данном случае, я была за тебя спокойна, нервы тебе не мотала, зная вашу компашку, могу с точностью до секунды сказать чего вы там делали - Славян изобрел новый способ приготовления шашлыка, Валерик весь вечер жаловался на затянувшийся ремонт Крузака (не хрен давать машину бабам), Леха кочегарил баню и на спор опять пересидел всех в парной, а ты с довольной моськой (или теперь уже с недовольной) ржал над мужиками, когда они в сто пятьдесят восьмой раз оправдывались перед женами...
- Ну да...
- Все, солнышко, давай спать ложись, люблю я тебя... Рассольчику налить?
 
БродяжкаДата: Среда, 20.04.2016, 14:56 | Сообщение # 352
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
нормальная жена!
и нечего подозревать её - она мужа знает (и его друзей тоже) и потому мозги ему не пудрила никчёмными звонками...
 
СонечкаДата: Воскресенье, 01.05.2016, 14:26 | Сообщение # 353
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
Cемья Рисманов привезла с собой деда Мишу, бывшего чекиста, уже в маразме.
Ехать в Израиль он бы никогда не согласился, ибо всю жизнь слово «сионист» использовал как ругательство, а в последние годы, в минуты просветления, пугал им своих правнуков. Поэтому ему сказали, что семья переезжает из Ленинграда в Кишинев: дед там родился, там производил первые обыски и аресты, отчего сохранил о городе самые теплые воспоминания и мечтал в нем побывать перед смертью. Маленький, сморщенный, дед был уже за пределами возраста, очень похож на пришельца, только не сверху, а снизу.
— Дети, это уже Кишинев? — приставал он ко всем в шереметьевском аэропорту, а потом в Будапеште.
В самолете он всю дорогу продремал. Когда подлетали к Тель-Авиву, вдруг открыл глаза, увидел сквозь иллюминатор синюю гладь и удивился:
— Разве в Кишиневе есть море?
— Есть, есть, — успокоил его внук. – Это искусственное море.
— А, Братская ГЭС! — догадался дед и снова закрыл глаза.
Когда приземлялись, деда разбудил гром оркестра.
— Чего это они? — удивился он.
— Это тебя встречают, — объяснила ему дочь.
Дед растрогался.
— Еще не забыли! — он вспомнил сотни обысканных квартир, тысячи арестованных им врагов народа и гордо улыбнулся. — Хорошее не забывается!
Когда спустились с трапа, к деду подскочил репортер телевидения.
— Вы довольны, что вернулись на свою родину?
— Я счастлив! — ответил дед, от умиления заплакал, рухнул на колени и стал целовать родную землю.
Этот эпизод отсняли и показывали по телевидению. Дед был счастлив и горд, вслушиваясь в слова «саба», «оле хадаш», «савланут», и вздыхал, что уже окончательно забыл молдавский язык.
— А ты смотри Москву, — посоветовал ему внук и включил русскую программу. Шла передача «Время». На экране показывали очередь у израильского консульства на Ордынке.
— Куда это они? — спросил дед.
— Тоже в Кишинев, — ответила дочь.
— Кишинев не резиновый! — заволновался дед. — Что, у них других городов нет?.. Свердловск или Якутск, например?..
— Они торопятся в Кишинев, чтобы не попасть в Якутск, — буркнул внук.
Дед еще долго не мог успокоиться.
— Сидели, сидели, а теперь — все ко мне в Кишинев! Раньше надо было думать!..
С утра до вечера он дремал на балконе, наблюдал, прислушивался, снова дремал. Ничто не вызывало его подозрений: звучала русская речь, продавались русские газеты, из открытых окон гремело русское радио.
— Румынов много, — сообщил дед, увидев толпу арабов, — надо границу закрыть.
— Только ты еще на эту тему не высказывался! — буркнул внук.
Раздражали деда и вывески на иврите:
— Почему на русском пишут меньше, чем на молдавском?
— Это их республика, их язык, — втолковывала ему дочь. — Зачем им русский?
— Как это зачем?! — возмутился дед. Затем, что им разговаривал Ленин!.. Что, они об этом не знают?
— Наверное, нет, — утихомиривала его дочь.
— А, тогда понятно, — дед сменил гнев на милость. — Но ты им обязательно об этом расскажи — они сразу заговорят.
— Скоро все по-русски заговорят, — успокоил его внук. — Даже они, — внук указал на трех эфиопских евреев, сидевших на скамейке.
— А это кто такие? — испуганно спросил дед.
— Тоже молдаване.
— Почему такие черные?
— Жертвы Чернобыля, — нашелся внук. — Прибыли на лечение.
— Да, сюда теперь все едут! — произнес дед с гордостью за свой родной Кишинев.
— Не зря мы для вас старались!.. Нет пьяниц — вот вам результат антиалкогольного указа!..
Воспитательная работа на высоте — нигде не дерутся. Витрины переполнены — это плоды Продовольственной программы… А вы все ругаете КПСС, все недовольны!..
Дед разволновался и стал выкрикивать лозунги: — Вот она, Советская власть плюс электрификация всей страны!.. Мы наш, мы новый мир построим!.. Правильным путем идете, товарищи!.. — От волнения всхлипнул. — Дожил я, дожил, на родной земле!
Снова пал на колени и стал целовать кафельные плитки балкона.


Александр Каневский


ПОСЛЕСЛОВИЕ
от главреда «ИсраГео» Владимира ПЛЕТИНСКОГО:

С этим рассказом я познакомился давным-давно — мне выпала честь прочитать его одним из первых.
Образ главного героя показался до боли знакомым — и решил всё-таки проверить, не провокация ли это памяти. Сделать это не так уж сложно — благо Александр Каневский всегда готов ответить на мои вопросы.
— Ну и память у тебя, Шарапов! — рассмеялся он. — Профессиональная редакторская. Скажи, ты мою повесть «Теза с нашего двора» читал?
— Обижаете! Конечно, читал. И перечитывал.
— Вот оттуда и образ дяди-маразматика. Первое издание «Тезы» вышло в 1989 году в «Библиотечке «Огонька» тиражом 150000. Первое упоминание о брате Мише — на стр.38:
«…Двоюродному брату Ривки, дяде Мише, который жил с ними, бывшему будёновцу, уже в маразме, сказали, что переезжают в Кишинёв: он там родился и мечтал там побывать перед смертью…»
«- Дети, это уже Кишинёв? — спросил дядя-маразматик. — А скоро Кишинёв?..
Этот вопрос он будет повторять и в Вене, и в Риме, и в Тель-Авиве… Если, конечно, не умрёт в дороге».
В следующих переизданиях я сделал его не бывшим будённовцем, а бывшим чекистом, и расписал его впечатление о жизни в Израиле.
Потом, как отдельный рассказ о нём, читал на эстрадах, радио, телевидении, публиковал в газетах и журналах России, Израиля, Германии, Канады, Англии...
— А был ли у этого дяди реальный прототип?
— В какой-то мере — да. Когда открыли ворота из Советского Союза, один мой знакомый решил со мной посоветоваться — как быть с дядькой-коммунистом, пребывающем в старческом маразме, но клеймящим позором сионистскую военщину.
Я спросил его — где родился дядя. «В Кишиневе».
«Так скажи ему, что вы летите не в Израиль, а в Кишинев».
Ну как можно было не использовать этот придуманный на лету сюжет? Вот он и попал в «Тезу», а потом уже продолжил жизнь в виде отдельного рассказа.
— Помнится, эта ваша повесть получила немало международных наград…
— Было дело. За нее и за книгу «Смейся, паяц» мне были присуждены золотая медаль Франца Кафки и звание «человек года» в Лондоне, поступило приглашение прочитать лекции в Кембридже и Оксфорде — от чего я, конечно же, не смог отказаться.
— Александр, а ведь и у меня был дядька-коммунист, пребывавший в маразме. Причем — тезка вашего героя. Когда его в 2002 году привезли в Израиль, в минуту полупросветления, осознав, что он находится в логове сионизма, дядя Миша потребовал от моего старшего брата провести собрание первичной партийной ячейки с последующим изгнанием меня из рядов КПСС (в которых я, кстати, никогда не состоял…
— Так-так, жизнь дарит новые сюжеты… И чем закончилось дело?
— После долгой обличающей речи дядя потребовал положить партбилет на стол. Пришлось мне расстаться с проездным «Дана», который дядя Миша передал моему брату с указанием завтра же сдать в горком партии.
— Вот видишь, как смыкаются литература и реальная жизнь! Кстати, а почему бы тебе не написать рассказ об этом?
— Всенепременно, Александр Семенович! Там было еще немало интересных деталей. Только ваш дядя всё-таки первее!.
 
ИмммигрантДата: Четверг, 12.05.2016, 07:56 | Сообщение # 354
Группа: Гости





Письмо Богу
рассказ

— Голки! Голки! Лучший голки для примус! Покупаем голки!
В грязном брезентовом плаще, скроенном из лоскутов старой военной палатки, шаркая обрезанными по щиколотку остатками армейских сапог по грязным лужам он прошивал своим маршрутом стройные ряды барахольщиков, как иголка с суровой ниткой в руках швеи прошивает толстый ватин фуфайки, сердито бормоча свой клич, который иногда перекрывал гудящий базар, жировавший по пятницам в небольшой Севериновке.
Он крутился в толпе целый день, но успевал продать две-три, а если повезет, то и четыре иголки, которыми хозяйки снимали нагар со своих примусов, в сердцах поминая полоумного Лемареса, чей товар гнулся и ломался с третьей попытки воткнуть его в нагоревшую сажу.
Все звали его по фамилии — Лемарес, давно забыв имя. По паспорту он был Янкель Рувимович, но кто заглядывал в тот паспорт, и кому придет в голову величать отчеством полоумного оборванца, добывающего хлеб насущный столь несерьезным занятием? Хотя — правду не скроешь! — без этих «голок» не работал ни один севериновский примус, что уж говорить о двух керогазах, которые имелись в домах уполномоченного заготконторы и председателя поселкового совета.
Никто в Севериновке не интересовался прошлым Лемареса, оно было понятным для большинства жителей, а точнее — меньшинства, которое чудом выжило в последнюю пятницу октября первого года войны.
Из окошка скобяной лавки, в которой Лемарес был и заведующим, и продавцом, и кладовщиком, он увидел, как на мокрую от дождя площадь въехали три крытых тентами грузовика. Подгоняемые командами эсесовцев, чей бронетранспортер стоял во главе колонны, черная масса полицаев соскочили из кузова и, на ходу клацая затворами винтовок, бросилась врассыпную. Через несколько минут окрестные дома взорвались криком и плачем, а площадь стала заполняться полураздетыми женщинами, стариками, детьми.
Окружив людей караулом с охрипшими злобными собаками, людей погнали на окраину Севериновки, а затем проселочной дорогой к лесу, на опушке которого находился глиняный карьер. Слабое эхо автоматных очередей перекрывал свист ветра, расчищавшего дорогу первому снегу.
Лемарес уцелел случайно, задержавшись в своей лавке. Когда людей сгоняли на площадь, он припал к маленькому окошку, пытаясь отыскать в толпе своих близких, затем метнулся в подсобку, открыл дверь черного хода и запетлял огородами к своему дому. А куда еще бежать человеку в минуты опасности? Конечно, к дому, который обязательно спасет, спрячет от беды, к дому, где его ждут жена и дети. Но не добежал. В конце соседского огорода его кто-то сбил с ног и затащил в маленький хлев, еще не остывший от тепла поросят, которых давно забрали в фонд Красной армии. Он очумело вертел головой, а его сосед-инвалид Василий, запечатав ему рот ладонью, тяжело шептал: «Тихо, тихо…»
Он попытался вырваться, но сосед вдавил его в навозную кучу так, что он не мог даже шевельнуть пальцем. Лемарес барахтался, вырываясь из железных объятий, мычал, кусался, плевался — тщетно. Василий был сильнее его. Конечно, надо было закрыть глаза, чтобы не видеть сквозь щель в досках, как полицаи срывают платье с его Рахели, как огромная оглобля опускается на плечи старшенького Фимки, как истошно барахтается в грязи младшенький Аркаша, которого полицай добивал ударами сапога, ему надо было заткнуть уши, чтобы не слышать в безысходном вое сотен обреченных голоса своих детей, кричавших «папа! папа!» Но он — все видел, и все слышал, умирая от страха и невозможности быть там, рядом с ними.
Удивительно, что он не умер от разрыва сердца. Быть может, потому, что в одно мгновенье перестал чувствовать, где оно, и даже много позже, через месяц, год, прикасаясь ладонью к груди, не слышал даже слабых ударов.
Сердце умерло.
Происшедшее, похоже, отняло и речь. Целый год он не разговаривал, боялся услышать собственный голос и на все вопросы собеседников покорно кивал, как старая подслеповатая лошадь.
Когда Севериновку освободили, Лемарес в отличие от других жителей, не пошел в лес искать общую могилу. Он не хотел верить, что родные его погибли и долгими ночами тускнеющий мозг сочинял сказку о невероятно счастливом спасении семьи. А почему нет?! Чудеса случались и многие из них записаны в старинных почитаемых книгах.
В прошлой жизни затерялись многочисленные праздники. Они начинались вечером, когда глава семейства торжественно доставал из укромного места толстый фолиант и читал о Красном море, которое расступилось, спасая избранный народ, про горящий куст, вспыхнувший перед испуганным Моисеем, про неземной красоты храм, выросший среди пыльного Иерусалима, про ангела остановившего руку Иакова. Почему же Рахель, Фимка и Аркаша не могли жить? Пускай где-то далеко, в других мирах, других странах, без надежды на случайную встречу, но — жить? Что стоило Богу пошевелить только одним пальцем, чтобы они остались живы? Ничего не стоило.
Такие картинки иногда вспыхивали перед глазами в бессонные ночи, а потом тихо гасли, как догоревшая свеча.
После войны Василий умер, надорвавшись на железнодорожных работах — не посмотрели, что инвалид, гнали всех, кто мог передвигаться даже на одной ноге. Его жена уехала к дочке в Сибирь, оставив на Лемареса хату в одну комнату с чуланом и хлевом, в котором уже окаменел навоз, некогда спасший ему жизнь. Так он и влачил свое существование в продуваемой ветрами развалюхе, растапливая по вечерам печку, чтобы вскипятить чайник и залить кипятком немножко проса. Да и вещи, оставленные хозяйкой, пригодились: старый кожух Василия, спасавший от холода, щербленные чашки и три миски, лавка и два табурета — что еще нужно вдовцу, у которого есть крыша над головой? Рай да и только!
Севериновка долго выползала из разрухи, но приехавшие из района начальники в выцветших гимнастерках с нашивками ранений, растормошили людей, и уже через полгода запыхтела паровая лесопилка, заработал тарный цех, а в продуктовой лавке появился чай, сахар и даже хозяйственное мыло. Пускай по карточкам, но появились.
Весной, повинуясь тысячелетнему инстинкту, люди потянулись на огороды. К его развалюхе тоже примыкал небольшой огород, который Лемарес три дня беспокойно обмерял шагами, не понимая, что с ним делать. Вскопать не решился. Не знал, что посадить, да и семян никаких не было, а, впрочем, не был он обучен крестьянскому труду, всю жизнь проработав в скобяной лавке. Гвозди, лопаты и грабли были его стихией, его призванием, от которого он упрямо не желал отступать. Да и судьба не желала, чтобы Лемарес порвал со скобяным делом, подарив со свалки большой моток тонкой проволоки, из которой он и мастерил свои «голки».

II

Капитан Побойня попал в Севериновку, демобилизовавшись по ранению. За всю войну он не получил от родных ни одного письма и, промокая в белорусских болотах, вгрызаясь в зееловские высоты, стреляя по серым берлинским зданиям, постоянно думал о домашних — жене и дочке, а в короткие минуты фронтовой тишины писал им письмо за письмом, да все напрасно. Писал он и близким, и дальним родственникам — всем, кого помнил, с просьбой прояснить, подсказать, узнать, живы ли домашние, но в ответ пришло лишь одно короткое письмо от соседей, полное мрачных намеков.
И, только вернувшись в свой родной Житомир, он узнал, что жену и дочь повесили за пособничество партизанам. Он вначале не поверил — жена была тихой, пугливой женщиной, но на месте его дома одиноко торчала обуглившаяся труба дымохода, а соседка, копавшаяся на соседних развалинах, со слезами и вздохами поведала, как все случилось на самом деле. Партизаны взорвали цех железнодорожного депо, немцы согнали заложников из ближних домов, а затем прилюдно повесили. В назидание другим. Один из тысячи эпизодов большой войны.
Он не заплакал и даже удивился своему спокойствию. Все внутри стало каменным, мертвым. Не хотелось ни думать, ни жить. Полдня он просидел возле этой трубы, раскурив весь запас трофейных папирос, а потом пошел в комендатуру.
На следующий день ему предложили пойти работать в милицию — даром, что ранен в плечо. Не в ногу же, ноги были здоровые, а в милиции главное ноги. Он равнодушно согласился — в милицию так в милицию, но поставил условие, чтобы отправили куда подальше от родного пепелища, хоть к черту на рога. Так он оказался в Севериновке.
Участок милицейский состоял из старшины Тихоненко да трех милиционеров. Раны затянулись, плечо почти не ныло даже в дождливую погоду, только внутри все по-прежнему было холодным, каменным, и не только внутри. Каменным было лицо, на котором ни севериновцы, ни подчиненные ни разу не наблюдали улыбку, или иное выражение чувств, каменными были походка, жесты, и даже скупые слова команд или приказов, оттого все побаивались начальника милиции, и, быть может, поэтому местные карманники и жулики перебрались в соседнюю Попельню, где начальство было добродушным, матерщинным и не гнушалось подношений.

III

В то апрельское утро в душе Лемареса что-то дрогнуло. Он как раз подрядился вскопать соседкин огород — базара в тот день в Севериновке не было, а запас «голок» был изрядный, и надеяться, что этот запас прокормит, не было никакой возможности. Конечно, лопата была не его инструментом, но Зинаида, солдатская вдова, была женщиной доброй, гладкой, работала в пекарне, так что за огород полкраюхи хлеба уже можно было мысленно засунуть за пазуху.
Земля была мягкой, как масло, и, вскапывая первую грядку, он почувствовал, что точно так же что-то размораживается в нем самом, становится живым и податливым. Он удивился, скривил губы — что веселого может быть впереди? Ну, солнце чуточку обожгло землю, согрело руки, лицо, так на то и весна. Нет, все-таки причина в словах женщины, торопливых, сыпучих, как горох, который она хотела посадить до Пасхи. Она так и сказала: «до Пасхи», а он забыл уже не только, как выглядит эта самая Пасха, он забыл само слово, потому что праздники куда-то исчезли, попрятались. Конечно, Зинаида имела ввиду свою Пасху, православную, но ведь известно, что перед их Пасхой непременно случается его Песах!
Теперь уже заныло в желудке, который раньше мозга напомнил и о яблочном штруделе, и стаканчике вина, и хорошей курице в сладко-кислой подливе, что уж говорить об орехах с медом! Лемарес удивленно прислушался (нет, он задрал рубаху, чтобы посмотреть на него!) к желудку, не знавшему последние пять лет ничего, кроме картошки, черствого хлеба и крапивного супа, и глупо улыбнулся. Оказывается мозги находятся не только в голове, малая толика их прячется в желудке, и Бог поступил очень мудро, распределив таким образом человеческие органы. Если забудет голова, желудок обязательно подскажет.
Хорошо, что он вспомнил Песах. Всю жизнь он праздновал этот самый главный и светлый день года как праздновали его родители, родители его родителей, пока война не прервала бесконечную цепь томительного ожидания этого весеннего дня.
С нетерпеливым детским желанием ему захотелось вернуться в далекое прошлое, когда Рахель зажигала пасхальные свечи, а он доставал из шкафа старинную книгу и, водя пальцем, читал нараспев слова положенной по такому случаю молитвы. И еще он подумал, что если отпразднует в этом году Пасху, то все его близкие, которые теперь живут на небесах, будут радоваться, а он обязательно оставит им на подоконнике своей хибары кусочек яблочного штруделя, который они заберут ночью, когда он заснет.
Он копал огород, не замечая слез, которые текли по его грязным, щетинистым скулам, шмыгал носом, улыбался и опять плакал. А когда в своих фантазиях вдоволь наигрался картинками прошлого, когда подробно отпраздновал в мыслях все пасхи, которые запомнились ему, начиная с самого детства, что-то холодное ударило в лицо, стирая картину. Он подумал, что это солнце зашло за облака и вновь повеяло холодом зимы капризно не желавшей уходить, но солнце светило по-прежнему ярко, а озноб вызвала неприятная мысль, от которой невозможно было избавиться.
«За такие шиши ты отпразднуешь свой Песах, Лемарес?» — спросил он себя с горькой усмешкой. Денег у тебя, как говорят, кот наплакал, рубаху свою ты не снимал год, и она пахнет не потом, а мышами и древней лавкой старьевщика. У тебя нет денег ни на штрудель, который можно заказать той же Зинаиде, ни на бутылочку дешевого вина, у тебя нет денег даже на баню, которую на прошлой неделе открыл с оркестром сам начальник севериновской милиции Побойня.
Ничего у тебя нет, Лемарес, кроме старинной книги с множеством молитв. Так спрашивается, зачем Он назначил праздник, если Лемарес не может им насладиться? Ведь этот праздник не только для людей, этот день, конечно, придуман в первую очередь для того, чтобы Он мог разглядеть огоньки всех свечей, сосчитать эти огоньки и благословить тех, кто сейчас пытается разговаривать с ним. В этот день Он должен разглядеть свой изрядно поредевший народ и решить, что делать с этим народом завтра — быть по-прежнему суровым, или, наконец, простить его.
Когда Лемарес закончил копать, солнце уже закатилось за облака, сдавшись падающей темноте на милость победителя, но это уже было неважно. Главное, он решил, что будет делать сегодня вечером.

IV

Капитан Побойня посмотрел на испуганное лицо старшины Тихоненко и глухим голосом спросил:
— Что там еще?
— Не знаю даже как сказать, товарищ капитан, — прошептал старшина, проглатывая окончания слов.
— Не знаешь, так выйди вон и собери мысли в кулак! — посоветовал начальник милиции, но так как старшина продолжал стоять, как пень, который невозможно выкорчевать, раздраженно спросил. — Так что там?
— Похоже, политика, Тихон Андреич! — вытаращив глаза, прошептал старшина.
— Что?! — начальник милиции даже привстал с табурета.
— Сейчас поясню! — торопливо затараторил помощник. — Мы баню открыли на прошлой неделе, соответственно распоряжению из области, профилактика, чтоб против вшей и прочей заразы…
— Ну?! — Побойня даже ударил кулаком по столу.
— Так было распоряжение, чтобы баня работала по воскресеньям! Мы так и сделали, народ доволен, одобряет мероприятие, а утром, когда вы еще в районе были, пришла тут, понимаешь, кучка жидков и стали требовать, чтоб баня работала по пятницам. Вы представляете?! Это же бунт!
— Зачем по пятницам? — наморщил лоб Побойня.
— Правильно! Ни к чему это по пятницам! Пятница — день рабочий, а в воскресенье самый раз. С утра помылся и целый день свободен! Опять же пиво свежее в чайную завезли!
— А при чем здесь… — Побойня запнулся, но все же нервно произнес: — Политика тут каким боком?
— Так все дело в религии! А где религия, там и политика! У жидков все не как у людей! Им на наше воскресенье начхать! У них оказывается суббота первым делом! Поэтому и требуют пятницу объявить банным днем! Это их раввин из Попельни накручивает, они по пятницам к нему бегают!
— А чего они туда бегают?
— Как чего?! По причине отсутствия в Севериновке религиозного заведения, то бишь синагоги. И слава богу! Нам только синагоги не хватало! Может, арестовать?
— Кого?
— Раввина! Кто-то ж им приказал в баню ходить по пятницам! И то сказать: семнадцать душ, а им воду кипяти, пар давай! Никакого угля не напасешься!
— Кого семнадцать? — раздраженно спросил Побойня. — Ты внятно можешь изъясняться?
— Жидков, кого ж еще! Семнадцать душ осталось в Севериновке.
Капитан рванул на себя заедавший ящик письменного стола, достал пачку «Казбека», добытого в райцентре, не спеша закурил.
Старшина понял молчание капитана по-своему. Думает начальство, и это правильно. Конечно, про политику он может и погорячился, но все знают, что любая политика начинается с религии, и пускай эту самую религию сейчас не очень щемят, все же война прошла, рук не хватает, но бдительность терять нельзя. Последнее дело — терять бдительность. Фашистов разбили, но свой враг не дремлет, выжидает удобного случая, маскируется.
Тихоненко, поерзав, достал из кармашка гимнастерки четвертак бумаги и, вытянувшись, осторожно положил на краешек стола, присовокупив:
— Это список тех, что баню по пятницам требуют.
— Сколько их до войны было в Севериновке?
— Жидков? Да тыщи две с хвостиком. Немцы всех под корень. В основном в глиняной балке, в лесу. Комиссия еще приезжала…
— Знаю! — Побойня затянулся папиросой, отошел к окну и еще раз переспросил. — А на сегодня их семнадцать осталось, что ли?
— Так точно!
— Ладно, — вздохнул капитан. — Еще раз придут, пошли к чертовой матери! Скажи, что мне начхать, кто там в какой день мыться хочет! Анархию развели! Все советские люди согласно распоряжению правительства должны иметь банный день в воскресенье! И точка!
— Понял, товарищ капитан! — вскинул руку к козырьку фуражки старшина и, потоптавшись на месте, уточнил. — Так без арестов?
— Послушай, старшина, как там у нас со спекулянтами? Говорят, на базаре два мешка сахара продали, а две недели назад тот сахар еще на складах в Попельне лежал!
Тихоненко побагровел и, опять вскинув руку к фуражке, отрапортовал:
— Вас понял, товарищ капитан! Примем меры! Разрешите идти?
Побойня кивнул, и старшина вышел, зацепившись в сенях ногой за пустое ведро.
Капитан закурил вторую папиросу, осторожно дернул раму окна, которая легко распахнулась, впуская в прокуренный кабинет волну пахучего весеннего воздуха. Вдохнув его, Побойня закрыл глаза и попытался представить каменные полки новой бани, жгучий пар, закупоривший парилку; он даже услышал хлесткие удары березовых веников, и ему вдруг до жути захотелось быстренько раздеться и голышом влететь в сладкое парное блаженство.
Вздрогнув, он открыл глаза и помотал головой. Расслабился, дурак! Ты б еще о Пасхе помечтал! Ты б еще к попу сбегал за советом!
Но баня все-таки не шла из головы. Надо сходить в воскресенье. Конечно, не в общей толпе, а одному. После закрытия.

V

Лемарес присел к столу, положил перед собой толстый лист желтой бумаги, придвинул чернильницу, взял в руки перо, которое одолжила ему Зинаиды, и задумался.
Грамоту он знал, и что писать знал — письмо он сочинил молча, перекатывая слова как камешки и расставляя в нужном порядке. Также он знал, кому сейчас напишет письмо, и только два вопроса терзали мозг, не позволяя вывести первую букву.
Во-первых, он не знал на каком языке писать письмо. Конечно, Богу сподручнее читать письмо на «идиш», все-таки он еврейский Бог, и ему будет приятно, что Лемарес не забыл родной язык. Но с другой стороны, письмо могут вскрыть на почте, где не служил ни один еврей, а увидев странные буквы, человек из почты может отнести письмо куда не надо, а еще — не дай Бог! — выбросит послание в мусорное ведро. И отсюда вытекало во-вторых. Предвидя, что адресат может испугать глупых почтальонов, они обязательно отнесут письмо милицейскому капитану с кирпичной мордой, и ничего хорошего из его затеи не выйдет. Нет, они обязательно отнесут письмо куда не надо, поэтому каменный «гой», когда откроет его, должен увидеть, что это письмо личное, хорошее письмо, которое обычно пишут близкому родственнику, чтобы рассказать о своей жизни, о погоде, спросить о домашних и высказать небольшую просьбу, которая никоим образом не заденет могущество великой страны. Такое письмо обязательно заклеят и отправят адресату, предварительно поставив нужный штампик — Лемаресу доводилось видеть солдатские треугольники с пометкой «проверено цензурой».
Итак, он напишет письмо по-русски — это раз. И еще он придумал обратиться к адресату так, чтобы комар носа не подточил — это два. С адресом на почте они разберутся — не он первый, не он последний, которые лезут туда с многочисленными просьбами. Только он умнее всех. Остальные задирают головы вверх и клянчат, требуют, вымаливают все, что им взбредет в голову — от здоровья себе до болячек врагам.
Что Он может разобрать в этом гармидере? Ничего. А письмо Он прочтет с удовольствием, потому что письма всегда приятно читать и даже перечитывать. Он будет читать письмо Лемареса под тысячеголосый хор глупых попрошаек, которые надоедают Ему каждый день хуже июльских мух.
Лемарес осторожно воткнул перо в чернильницу, стряхнул повисшую каплю и, пытаясь унять дрожь в неловких иссеченных пальцах, принялся старательно выводить буквы.
«Дорогой товарищ Бог! — писал он, раздумывая, не надо ли в слове«товарищ» поставить в конце мягкий знак.— Пишет тебе Янкель Лемарес, одна из овец твоего стада. Когда евреев было много, ты мог меня не замечать, но сейчас нас осталось очень мало и ты всех можешь посчитать по пальцам даже с такой большой высоты. Я никогда не надоедал тебе, дорогой товарищ Бог, своими просьбами и даже сердился, когда другие забивали тебе голову пустяками. А сейчас у меня есть к тебе просьба, и надеюсь не очень тяжелая для тебя. Дело в том, что я остался совершенно один в своей Севериновке, как говорят, полный сирота, и никого из родни, кроме Тебя, у меня нет. Мою жену и детей убили фашисты и они сейчас находятся возле тебя и думаю тоже просят за меня. Итого я совершенно один и зарабатываю на кусок хлеба тяжело. Я продаю иголки для примусов, а ты знаешь, какие деньги за это платят. Это смех, а не деньги. Это слезы, а не заработок, но больше я ничего не умею и, наверное, таким и умру, когда Ты этого захочешь. Извини, что я так подробно все описываю, но мне не с кем поговорить.
Так вот, я подумал, что уже пришло тепло и скоро Песах, наш с Тобой главный праздник. Все люди идут перед этим в баню, надевают чистое белье, садятся за стол, и кушают то, что в раю человек кушает каждый день. А я могу положить в рот только кусочек черствого хлеба и запить его своими слезами. Я даже не могу купить маленький кусочек штруделя, чтобы положить его на окно и ждать, когда ночью прилетят моя Рахель и мои ангелочки. Если Ты простил мне мои грехи, то очень прошу выслать мне 50 рублей, чтобы я мог отпраздновать Песах, как все люди. До свидания, и я очень жду положительного результата. Всегда твой Янкель Лемарес».
Когда он закончил письмо, в комнате было уже темно. Лемарес беспокойно завертел головой, проковылял к старой тумбе, на которой стояла керосиновая лампа, зажег её и осторожно перенес на стол. Письмо надо еще раз прочесть. На всякий случай. Мало ли что!
Шевеля губами, он читал письмо по слогам, кивая головой на каждом слове. Хорошее письмо получилось, толковое, без всяких там экивоков. Грех не ответить на такое письмо.
Лемарес задумался и уже потянулся к пожелтевшему конверту, но прокравшееся в душу сомнение остановило руку. Конечно, с обращением к Всевышнему он придумал удачно, им не к чему будет придраться, также в письме не было ни слова о политике, но как раз неизвестно, как они на это посмотрят. Если посмотреть, так сказать, со стороны, то есть, ни вашим ни нашим, то все, вроде, нормально: простой еврей пишет своему Богу письмо и кому какое дело о чем они договариваются?..
С другой стороны государство требует порядка. Бог повыше всяких генералов. А кто такой он, Лемарес? Даже не управдом. А они могут спросить: на каком основании вы, гражданин Лемарес, обращаетесь к Богу через наши головы? Вам что, жить надоело? Он мог бы ответить, что они абсолютно правы, к Богу нужно обращаться в синагоге, в присутствии раввина, но где, извините, синагога, и где раввин? Нет, для них это не отговорка. Они любят, чтобы их, извините за выражение, целовали в одно место. Лучше все-таки дописать два слова, чтобы кое у кого пропала охота задавать ему идиотские вопросы.
Лемарес посмотрел на письмо, примеряясь, сколько слов еще поместиться на толстом листе и, придвинув к себе лампу так близко, что жар от стекла обжигал лицо, тяжело вздохнул:
«Забыл сказать, что советская власть относится к евреям очень хорошо и прошу Тебя поблагодарить за это партийного секретаря Севериновки товарища Жадило, уполномоченного райпотребсоюза товарища Белонога и героя войны начальника нашей милиции капитана Побойню. Это все».
Вот теперь действительно вышло хорошо. Правда он засомневался стоило ли писать дурацкие слова «это все», для верности можно было бы вспомнить и заведующего колхозным рынком Жамкало, и директора школы, и фельдшера, и многих других уважаемых людей, которых он видел издалека, но лист был исписан, и слова «это все» уместились на самом краешке, в обрез.
Лемарес запечатал письмо, надписал на конверте адрес и, посмотрев в окно, задул лампу.

VI

Капитан Побойня придвинул к себе конверт, на котором крупными печатными буквами было написано «ТОВАРИЩУ БОГУ», повертел его, затем стал перечитывать письмо, но тут же отодвинул его на край стола и поднял свой тяжелый взгляд на старшину.
— Кто таков?
Тихоненко втянул голову в плечи и осторожно промямлил:
— Немного сумасшедший. Иголки для примусов на базаре продает.
— Что значит «немного сумасшедший»? — раздраженно спросил начальник милиции.
— Бывают буйные, а бывают тихие. Этот тихий. Бормочет себе что-то под нос, не разберешь что. Живет один. Ничего подозрительного не обнаружено, товарищ капитан!
— Контузия, что ли?
— У него семью немцы убили. Прямо на его глазах, вот он и… того. Сьехал с катушек.
— Как это на глазах? — не понял капитан. — А его почему не расстреляли? Удрал?
— Так он шел домой, когда евреев начали сгонять, а соседи затащили в хлев и спрятали в навозе. Оттуда он и наблюдал, как жену его и детишек немец в лес погнал. — Подумав, старшина уточнил. — Сумасшедший он, но безвредный. Никого не трогает, напрасно к людям не пристает. Разве что когда своими иголками торгует.
Тихон Андреич подошел к окну, закурил папиросу.
Сегодня был первый день, когда весна разгулялась вовсю. И разноголосый караван птиц, прилетевших с юга, и мальчишки, затеявшие свои вечные игры «в Чапаева», посылали свой последний привет тяжелой зиме. Но он думал вовсе не о загадочных явлениях природы, он пытался понять, мог ли он, командир разведроты капитан Побойня, смотреть из щели в сарае, как вешают его жену и дочь? Да нет! Нет же! Он бы вцепился в горло этим бешеным псам, рвал бы их зубами, пока и его не остановила автоматная очередь. Он бы поступил только так, потому что не боялся смерти, привыкнув к тому, что смерть всегда шагала рядом, дышала в затылок. Как котелок в старом в мешке за спиной.
Умереть просто. Иногда даже не больно.
Жить с незаживающей раной намного труднее. Да, он не видел, как убивали его родных, но разве был хоть один день, когда он об этом не думал? Не представлял, распаляя воображение, как это произошло? Не домысливал страшные картины их страданий? А теперь он должен судить несчастного, полоумного еврея, написавшего письмо Богу? Может, он счастлив, этот Лемарес, счастлив тем, что не понимает своего сумасшествия, счастлив верой в то, что почта непременно доставит его послание адресату. И впервые Побойня пожалел о том, что Бог — или кто там еще?! — сохранили ему ясный ум.
— Тихон Андреич, — кашлянул старшина, — может, в область отправить? Пускай сами разбираются, а?
— Кого? — вздрогнул Побойня, выпутываясь из пелены своих размышлений.
— Письмо. И жидка заодно. Налицо религиозная пропаганда! — покачал головой старшина.
— Дурак ты, старшина! — беззлобно вздохнул начальник милиции. Присев к столу, он повертел письмо в руках и уже привычным каменным голосом, негромко приказал. — О письме молчать. Сам разберусь. Жидка завтра доставить ко мне.

окончание следует
 
ИмммигрантДата: Четверг, 12.05.2016, 07:58 | Сообщение # 355
Группа: Гости





Письмо Богу ( окончание)

VII

На следующий день Лемарес стоял в кабинете начальника и, беспокойно озираясь, чувствовал, как потеют ладони, спина и даже живот. Человек за столом смотрел на него долго и, пристально, кроша коричневыми пальцами папиросу. Лемарес не обращал внимания на папиросы, он никогда не курил, а вот от кобуры с тяжелым пистолетом, который лежал на краешке стола, он не мог отвести взгляд, и в голове, перемалывающей за день всякую всячину вертелось одно только слово: «Все!»
Наконец, Побойня посмотрел на своего помощника и коротко бросил:
— Свободен!
Старшина Тихоненко сдвинул каблуки истоптанных сапог и вылетел в сени, где опять загремело упавшее ведро.
Тихон Андреич еще раз просверлил доставленного тяжелым взглядом и кивнул на табурет, стоявший посреди комнаты.
— Садись!
Лемарес оглянулся, жалкая улыбка обнажила желтые редкие зубы, а голова втянулась в плечи. Но не сел, опасаясь какого-то подвоха.
— Я сказал: сесть! — тихо приказал Побойня, и Лемарес в ужасе опустился на табурет.
Он догадался, что его вызвали из-за письма. Что-то им, наверное, не понравилось, но что?! Чем он их обидел? Что они нашли в письме такого, чтобы хватать его за шкирку и тащить к самому начальнику милиции, которого даже буйные пьяницы обходили третьей дорогой?
— Пасха, говоришь? — внезапно спросил капитан.
Ламерас изобразил подобие улыбки и торопливо закивал головой — рот словно заклепали железной пряжкой.
— А в баню хочешь? — прозвучал следующий вопрос.
Он опять закивал и вдруг застыл, пораженный молниеносной догадкой. Баня! Вот напрасно он про баню написал! Люди на базаре шептались, будто евреи хотят устроить в той бане переворот, поднять восстание, чтобы запретить всем прочим мыться по воскресеньям. Эх, напрасно он про баню! Надо было вычеркнуть. Теперь уже поздно. Все. Приехали.
Капитан встал из-за стола, приказав жестом Лемаресу сидеть, зашел к задержанному со спины и, удивляясь себе, едва не положил руку ему на плечо, однако вовремя одумался.
— Вот что я хочу тебе сказать, Лемарес, — изменившимся голосом произнес он. — Письмо твое там получил. Конечно, ты поступил неправильно, что бросил письмо в почтовый ящик. В следующий раз приноси письмо лично мне. Понял?
Лемарес, вытаращив глаза, испуганно кивнул.
— Ты что, не можешь говорить?
— Нет, — едва слышно прошептал Янкель.
— Уже пришел ответ, — Побойня расстегнул кармашек гимнастерки и выложил на стол купюру в двадцать пять рублей. — Вот он. Там просили передать, чтобы ты больше не морочил ему голову. Нас много, а он один, понимаешь?
Лемарес даже забыл кивнуть головой, его глаза впились в новенькую банкноту. Он боялся, что это видение, мираж, что стоит ему отвести взгляд, как деньги тут же исчезнут.
— Ты меня слышишь?
— Да! — внезапно вырвалось из измученных губ. — Слышу!
— Хорошо, — голос начальника милиции потеплел еще больше, быть может оттого, что он впервые услышал голос своего собеседника. — Возьми деньги и спрячь, чтобы никто не видел. Понял? И Пасху свою чтоб отметил тихо, без свидетелей, понял? Это тебе не Первое Мая и тем более не День октябрьской революции. Это… — он не нашел определения религиозному празднику, который ему вовсе не хотелось унижать, но и высказывать одобрение также не представлялось возможным. — Короче, властям это не интересно. Ну, бери, бери!
Лемарес потянулся дрожащей рукой к купюре, поднес ее к глазам и, тихо поцеловав, спрятал куда-то под плащ, в бог весть какой карман.
Побойня хотел спросить, зачем это Лемарес поцеловал деньги, но подсказка выскочила быстрее вопроса и от этой подсказки у бывшего командира разведроты по спине забегали мурашки.
Он, понял, что еврей поцеловал купюру, решив, что ее держал в руках сам… ну, неважно!
— Тихоненко! — рявкнул так, что Лемарес подпрыгнул на своей табуретке и зазвенел графин на стеклянной подставке.
Старшина, словно привидение, вскочил в кабинет, вскинув руку к козырьку фуражки.
— Слушаюсь, товарищ капитан!
— Короче так, — строгим тоном произнес капитан, — я побеседовал с товарищем, и он понял свою ошибку.
Лемарес напряженно пытался вникнуть в суть разговора и на всякий случай кивал головой.
— Понятно, товарищ капитан! — в такт Лемаресу кивнул старшина, хотя из всего сказанного он понял еще меньше, чем испуганный еврей.
— Он больше никому не будет писать, тем более по известному нам адресу. Так, гражданин Лемарес? — спросил капитан, и Янкель опять испуганно кивнул.
— Поэтому мы закрываем дело, — капитан угрожающе посмотрел на побледневшего старшину, — ставим на нем печать «совершенно секретно» и сдаем в архив. Вот в эту папочку, которую мы положим в сейф. Кстати, какой у нас сегодня день?
— Среда, товарищ капитан! — хрипло отрапортовал старшина, пытаясь понять, что же произошло в кабинете за то короткое время, что он отсутствовал.
— Среда, — утвердительно кивнул Побойня. — Так вот, товарищ старшина! Найди тех… ну, которые хотели мыться в пятницу, вели растопить баню и лично отведи туда помыться гражданина Лемареса.
— Когда… растопить? — губы уже окончательно не слушались милицейского старшину.
— Разве я не сказал? В пятницу! — каменные нотки вновь зазвучали в голосе капитана, и, подумав, он добавил. — В виде исключения, и при условии, что уголь они принесут с собой. Каждый по полведра. Выполнять!

VIII

Самым сложным оказалось разменять двадцать пять рублей, но и тут Бог был на его стороне. Старик Вайнштейн, торговавший на базаре кроличьими шкурками, согласился дать Лемаресу двадцать четыре рубля пятьдесят копеек мелкими купюрами и медяками. Пятьдесят копеек он оставлял себе «за услугу». Старый дурак! Если б он знал от кого пришли деньги, он обязан был добавить минимум рубль, но Лемарес промолчал. У жены Ванштейна еще тот ротик! Ладно, не обеднеет он на пятьдесят копеек.
Пятнадцать рублей Янкель тут же спрятал в коробочку, которую закопал в углу своей хижины, а на оставшуюся сумму пошел в отчаянный разгул.
Во-первых, была куплена новая рубашка и кальсоны, не совсем новые, но стиранные раз, не более. Заодно была куплена и толстовка со старыми ботинками. Старьевщица хотела всучить еще почти новое пальто и почти задаром, за пять рублей, но на такую трату он не решился — все равно наступила весна, а следующую зиму он проходит в своем брезентовике. Во-вторых, были куплены свечи, бутылка крепкого портвейна, маленькая, чуть больше наперстка, баночка с медом. Десяток грецких орехов он тоже удачно выменял на две «голки». И, наконец, в-третьих, Зина, хотя он и бестолково пытался объяснить ей, как надо делать яблочный штрудель, и зачем ему понадобилась белая булка хлеба, сердито взмахнула рукой, но рубль все-таки взяла, а уже к вечеру её дочка принесла нечто пахучее, завернутое в вощеную бумагу. Он не открыл ее, и зачем? Даже безносый мог учуять волнующие запахи неземной вкусности.
Наконец, настало утро пятницы, когда старшина Тихоненко мрачно объяснил Лемаресу, что шестнадцать его соплеменников терпеливо дожидаются его возле бани, растопленной по приказу начальника милиции.
Евреи действительно толпились у пока еще закрытых дверей, и в ногах каждого стояло ведерко, или мешок, наполовину заполненный углем, которые придирчиво проверял кочегар. Как только старшина подвел Лемареса к очереди, двери распахнулись, и люди робко переступили порог бани.
Да-а-а! Если и создал Бог нечто волшебное, после Эдема, то конечно это были не сахар, и не халва, не молоко и не хорошая домашняя курица. Это была баня!
Кряхтенье, вздохи и айканье два часа сотрясавшие парную, казались Лемаресу волшебной музыкой.
Он закрывал глаза, вдыхал горячий воздух и раскачивался из стороны в сторону, как птица, собиравшаяся взлететь.
А каким приятным было белье, надетое на чистое тело! Как легко несли ноги в теплых ботинках к дому! Как очистился мир, словно кто-то тряпкой хорошо вымыл окна, отделявшие нас от него! И как пьянил весенний аромат, влетевший в его хибару в распахнутое окно!
И вот настала минута, когда он разложил еду на столе и зажег свечи. Конечно, штрудель стоял посреди стола и был он разрезан на четыре равные части: Рахели, сыновьям и ему, конечно. И вино было налито в стакан, и книга была раскрыта на нужной странице. И когда он почувствовал, что настала именно эта минута, когда Пасха переступила порог его убогого жилища, Лемарес опустил глаза к странице и… ничего не увидел.
Строки сливались в изрезанные линии, буквы танцевали «фрейлехс» и тогда он поднял глаза к черному закопченному потолку и зашептал то, что накопилось у него в душе за эти долгие годы страданий.
И Бог внимательно слушал его.

IX

Лето всегда пролетает быстро. Но Лемарес теперь был доволен жизнью. В его взгляде появилось нечто осмысленное, даже ироничное, словно, он владел секретом, который был недоступен другим. И с едой было сносно настолько, что будущая зима не пугала.
За вскопанный Зинаиде огород он получил мешок картошки, а за рубль Вайнштейн продал ему большую банку тушеного кролика. Конечно, запас чая и сахара потянул на приличную сумму, но до весны человеку что надо? Немного хлеба и дров. Даже за торбочку макаронов Зина не взяла деньги, попросив, правда, починить ей ограду. Отчего не починить такой приятной женщине? Она ведь могла попросить кого-нибудь другого, хотя бы плотника Ваньку Клакова, проживавшего через два дома, а просит его, и он долго размышлял, чтобы это значило? Какой такой интерес у Зины в этом деле?
Все-таки жизнь повеселела, особенно после роскошного Песаха, который ему подарил Бог. Дело даже не в деньгах, а в невероятном чуде, которое произошло на следующее утро. С вечера он оставил на подоконнике три кусочка штруделя и стаканчик вина, а наутро увидел пустую тарелку с маленькими крошками, а вино было отпито наполовину. Хорошо, что он догадался оставить на ночь окно открытым! Разве не чудо — задрать голову вверх, к слепящему солнцу и знать, что они видят его, слышат даже, когда он разговаривает сам с собой?
Так почему он должен показывать им свои беды, свою нищету, убогость старьевщика, продающего иглы для примусов? Наоборот, он должен не расстраивать их, а успокаивать. Пускай радуются, что у него все хорошо.
Но вот прибежала осень, за ней пришла зима.
Морозы сорок восьмого года были лютыми и, как Лемарес ни крепился, но пришлось отрывать тайник и таскать оттуда рубли — на дрова, на ведро угля, керосин для лампы — да мало ли какие мелочи нужны человеку, чтобы пережить проклятые морозы, от которых по утрам трещат гнилые оконные рамы!
Но чем меньше денег оставалось в заветной коробочки, тем чаще приходила в голову тревожная и неприятная мысль о начальнике милиции Побойне, который при близком знакомстве был не таким уж Асмодеем, каким его изображала спекулянтская молва.
Но из песни слов не выбросишь. Лемарес ведь попросил у Бога пятьдесят рублей, а капитан передал ему только двадцать пять. О том, что Бог мог сэкономить на бедном еврее четвертак и подумать смешно. Бог может напечатать таких бумажек сколько угодно, он может осыпать ими всю землю, у него денег больше чем листьев на деревьях! Тогда кто же зажилил двадцать пять рублей? Не будем говорить об этом вслух, и без слов понятно кто съел сметану из горшочка.
Пасха неотвратимо приближалась, а денег в коробочке осталось на одну свечу. Что уж говорить об исподнем, которое за год обветшало, а ботинки уже два раза были в починке и все равно «просили каши».
И, конечно, ни о какой бане речи быть не могло, не говоря уже про яблочный штрудель. Что же делает человек, когда жизнь припирает его к каменной стене так плотно, что дышать становится невмоготу? Правильно, он зовет на помощь. И кого может позвать на помощь человек, у которого на всей земле не осталось ни одного близкого человека? Правильно. Он зовет на помощь Бога.

X

Сырым мартовским днем старшина Тихоненко, постучав, вошел в кабинет начальника милиции. Побойня сочинял отчет за первый квартал, и были в том отчете замерзший человек неизвестной личности, три уголовных дела по спекуляции сахаром на севериновском рынке, саботаж райзаготконторы с поставками керосина и просьба выделить отделу милиции одну единицу гужевого транспорта по причине того, что издыхающая трофейная «эмка» не в состоянии добраться по распутице в окрестные села, где тоже требуется острый милицейский глаз.
— Что там у тебя? — нетерпеливо спросил капитан, пытаясь очистить перо от бумажных ворсинок.
— Письмо! — выдохнул Тихоненко.
— Какое письмо?
— Опять Лемарес!
— Лемарес? — поморщился Побойня, услышав призабытую фамилию. — Кому письмо? Мне?
— Богу! — шепотом произнес старшина и, положив конверт на стол, на всякий случай отошел на три шага назад.
— Аа-а, — улыбнулся Побойня, прочитав имя адресата. — Опять этот попрошайка? А ты говоришь — сумасшедший! Да он хитрее нас с тобой в тыщу раз! Нет, в этот раз хрен ему, а не штрудель! — он покрутил головой и махнул рукой. — Свободен! Потом почитаю!
Побойня склонился над рапортом. Ему осталось написать всего-то две фразы о том, что «идя навстречу международному празднику солидарности трудящихся всех стран под руководством великого Сталина севериновский отдел милиции обязуется» и так далее, и тому подобное, но что-то сдерживало его. Нетерпеливый зуд зачесал кисти рук, он стал разжимать пальцы и, отложив перо, непроизвольно потянулся к письму, торопливо вскрыл его и стал читать.
«Дорогой товарищ Бог!
Извини, что я опять надоедаю тебе пустяками. То есть, я хотел сказать, что для меня это совсем не пустяки, а наоборот. Прошлым разом я получил от тебя привет и справил Пейсах не хуже чем у людей, а потом целый год вспоминал об этом с удовольствием.
Так что большое тебе спасибо. И вот опять на носу Песах, а у меня опять нет денег, чтоб еще раз получить удовольствие. Конечно, если бы я в тот раз получил все, что просил, тогда мне хватило бы на два Пейсаха — сколько человеку надо? Человек ведь не лошадь, тем более такой, как я. Но ты понимаешь, кого я имею ввиду, потому что писать об этом не надо, хотя мне обидно, что ты ему это простил.
Так если ты считаешь меня своим созданием и в силу оного продолжаешь обо мне заботиться, прошу тебя повторно исполнить мою просьбу. И, пожалуйста, не передавай деньги через капитана Побойню, потому что он хотя и хороший человек и герой войны, но половину всегда оставляет себе. Говорят, у них в милиции такая привычка, но при чем здесь я? Может, ему тоже надо, так пускай он просит у своего Бога и не лезет в наши отношения. С этим все.
И еще. Спроси у моей Рахели, или она не против, если я перейду жить к Зине? Дело в том, что у меня пол земляной, а у неё из досок, а терпеть свой ревматизм я уже не могу. Так что это даже не измена.
С наилучшим приветом твое создание Янкель Лемарес.
И еще. Передай моим, что я очень скучаю за ними и тысячу раз целую. Теперь все».
Страшный крик потряс здание милиции, сдул паутину с углов и даже заставил закачаться тяжелую лампу под потолком. Старшина Тихоненко, влетев в кабинет начальника, увидел разъяренную физиономию Побойни, оравшего благим матом:
— Немедленно! Ко мне! Лемареса, мать его!..

XI

Те из севериновцев, что привыкли вставать с первыми петухами, в ту предпасхальную пятницу наблюдали странную картину: по обветренной площади местечка нестройно шагал отряд евреев, во главе с Лемаресом, который то и дело оглядывался на свое стадо. Похоже, он беспокоился, чтобы никто не отстал, громко не разговаривал, не привлекал к себе ненужного внимания, но больше всего тревожила мысль о пятидесяти рублях, которые он, завязав в холщовую тряпку, спрятал в самый глубокий карман своего брезентовика.
Конечно, среди тех, кого он вел сейчас в баню, явных злодеев не было, если не считать хромого Зяму, который имел привычку у всех все одалживать и никогда не отдавать даже после третьего напоминания, и старика Вайнштейна с его ехидной улыбочкой скорняка, все же тревога не проходила, и поэтому Лемарес решил, что будет правильным, если в баню он войдет последним, а выйдет из нее первым. Так надежнее. И, вообще, не надо думать о плохом в такой чудесный день. Если Бог призвал к порядку такого страшного человека, как Побойня, который, кроме крика и матюков, ничему не научился в этой жизни, если Он приказал капитану растопить евреям баню, а Лемаресу отдать все положенные деньги до последней копеечки, то от других неприятностей Он защитит наверняка.
Отряд подошел к низкому зданию, из высокой трубы которого уже валил пахучий дым. В руках каждого еврея была охапка поленьев, потому что уголь в Севериновке закончился еще в феврале...
_________________________________________

Об авторе:
АНАТОЛИЙ КРЫМ родился в Виннице. Живёт в Киеве.
Почётный гражданин города Балтимора (США).
Заслуженный деятель искусств Украины, академик Международной академии наук и искусств США. Окончил Хмельницкое музучилище по классу скрипки и  Литинститут (мастерская В.Розова).
Публиковался в журналах «Юность», «Знамя», «Москва» и др. Автор книг «Выбор», «Рассказы о еврейском счастье», «Завещание целомудренного бабника», «Труба» и др.
По его сценариям сняты фильмы «Возвращение блудного мужа», «Жажда экстрима», «Квартет для двоих».
Пьесы Анатолия Крыма идут во множестве городов мира: от Киева и Москвы до Софии и Монтевидео.
Он самый успешный и востребованный драматург Украины.
Книги Крыма изданы более чем на десятке языков мира.
 
BROVMANДата: Суббота, 21.05.2016, 12:13 | Сообщение # 356
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Чудо новогоднее

Оливка никак не хотела держаться на верхушке салата. Все время скатывалась и портила всю красоту. Василиса нервничала. Времени оставалось все меньше. Надо было еще что-то сделать со своими непокорными рыжими волосами, запихнуть в духовку курицу, поздравить родителей по телефону и еще много-много всяких мелочей.
Квартира по-новогоднему сияла гирляндами и свечами. Жаль, не было настоящей елки. Василиса любила запах хвои.
Под новый год отец всегда приносил живую ель. Когда он входил в прихожую с елкой, настроение сразу взлетало до планки "Новогоднее".  
  Хлопоты были радостные. За окном царила новогодняя суета, где-то играла музыка, слышались хлопки петард. Прохожие злились, но ругались не злобно, а как-то даже по-праздничному.   
На улице огромными хлопьями шел снег, поблескивая от огней хлопушек и фейерверков.
Василиса счастливо улыбнулась. Скоро придет Васька. Она уже представляла, как он шумно входит в квартиру, похожий на снеговика, улыбка, блестящие глаза, поцелуй в нос: "Привет, Лисенок!".
А потом будет самая чудесная ночь в ее жизни. Василиса почти не сомневалась в этом. Васька скажет, что хочет всегда быть с ней, надеется, что она станет его женой...Ну и всякие положенные в таких случаях слова. Она для порядка денек подумает и согласится. А потом зимними вечерами они вместе с сыночком... нет, с дочкой.. нет, с сыночком и дочкой будут сидеть на уютном диване, читать сказки и пить горячий ароматный чай.    С Васькой они познакомились полгода назад в парикмахерской. Василиса долго не решалась постричь свои густые рыжие кудри. Но жара делала свое дело. Девушка еле дотянула до конца сессии (как известно, стричься во время экзаменов - плохая примета).  
  В салоне царило веселье. Симпатичный цирюльник рассказывал анекдоты и случаи из своей практики.
Это получалось у него очень забавно, смеялись не только мастера, но и посетители.  
 Оказалось, что они практически тезки, его зовут Василий, и он ни за что не хотел отрезать "такую шикарную копну" Василисы. Они долго спорили. Василиса в конце концов разозлилась, схватила сумку и выскочила на улицу.   
Через секунду за ней выбежал ее "обидчик": "Василиса Прекрасная! Вы забыли мобильник!
Какая прекрасная погода! Давайте поужинаем сегодня вместе!"
.
Эта тирада рассмешила Василису. Тот вечер они первый раз провели вдвоем.
Потом были прогулки при луне, маленькие кафе, стихи Цветаевой, первые сумасшедшие ночи.
В общем, все, как у людей.   
Имя Василиса Васька трансформировал в Лису, а потом и в Лисенка.   
На часах 21.00. Сейчас придет Васька.
Василиса посмотрела на себя в зеркало. Выглядела она на все сто. Распущенные рыжие волосы, темно-зеленое матовое платье, блестящие глаза.  
  Через полчаса Василиса уже набирала номер Васькиного мобильного.
"Абонент не доступен", - противно пробубнила телефонная тетка.
"Где он мог задержаться? Может, ушел поздравить родителей? Но их же нет дома - они у друзей...".
   Часы показывали 22.00.
Василиса поковыряла салат, глотнула сока, метнулась к зазвонившему телефону.
"Васяня, привет, - звонила подруга Веруся, - С новым годом! Как вы там? Его нет? Не расстраивайся. Задержался где-нибудь. Ладно, целую. Увидимся в новом году!".
Василиса положила трубку и стала лихорадочно вспоминать, мог ли Васька на нее обидеться? Слова, детали, жесты... Ну не было решительно никаких причин для обид!  
  Это был их первый Новый год. Друзья звали на дачу. Обещали шашлыки, море шампанского, хороводы вокруг настоящей лесной елки и танцы до упаду. Но Василиса хотела быть этой ночью только с Васькой вдвоем. Родители все поняли правильно и ушли "новогодничать" к маминой сестре.
   За час до нового года Василиса металась по квартире, как птица в клетке. Она уже обзвонила всех друзей и знакомых. Васьки не было нигде. В голову лезли дурные мысли. Попал под машину...Внезапно заболел...Проводит время с другой...  
  В телевизоре били куранты, за окном раздавались радостные крики гуляющей толпы. Василиса налила шампанского, чокнулась с экраном, глотнула и заплакала, прижимая прохладный бокал к виску.  
  "Не надо плакать. Я сырость не люблю", - услышала Василиса мягкий тихий голос.
На подоконнике сидел большой белый кот и смотрел на девушку абсолютно голубыми глазами.
Вася почему-то не испугалась, а просто удивилась: "Разве коты умеют разговаривать?".   
"Еще как. Просто люди могут понимать нас только когда им очень плохо или очень хорошо.
Кстати, я еще и вышивать могу..."   
Василиса протянула коту кусок сыра и улыбнулась: "Первый раз вижу кота с чувством юмора. А еще что ты умеешь, чудо новогоднее?".   
"Надежда никогда не умирает, - загадочно сказал кот, - я помогаю людям это понять. Главное - уметь любить и ждать".   
"Да ты еще и философ, как трогательно! А где ты живешь?".  
  "Везде. Сегодня вот у тебя перекантуюсь. Подождем вместе. Не возражаешь?", - кот доел сыр и прыгнул на колени к Василисе. Ей сразу стало тепло и уютно. Она гладила кота и смотрела в окно.
Новый год завалил улицы большими сугробами... 
  Василиса проснулась от настойчивых звонков в дверь. Господи, кого это принесло? Наверное, друзья приехали с дачи и хотят "продолжения банкета". Василиса поморщилась. Она никого не хотела видеть. Сегодня жизнь не удалась.
Вдруг вспомнив про кота, Вася посмотрела по подоконник. Никакого кота - ни белого, ни черного - не было. "Жаль, что это сон", - вздохнула Василиса и поплелась в коридор. Щелкнул замок.  
  В дверь ввалился Васька, весь в снегу, с елкой в руке, схватил Василису в охапку, прижал к мокрой куртке: "Прости, Лисенок. Дурацкая затея... Я хотел, чтобы живая елка у нас...Поехал за город...А такой снегопад... Дороги замело. Машина забуксовала...Ты ждала, да?.. Маленький мой...Я пытался по мобильнику, звонки не проходят...Так и сидел в машине всю ночь...Прости...".   
Василиса счастливо шмыгала носом, уткнувшись в любимое плечо. "Господи, как все просто! Васька рядом - и все неприятности и переживания улетучились за несколько секунд!".  
 За пазухой что-то пискнуло.
"Это тебе подарок", - Вася откинул край куртки. Пушистый белый комочек высунул мордочку, мяукнул и посмотрел на Василису абсолютно голубыми глазами.


Сюзанна


Сообщение отредактировал Марципанчик - Суббота, 21.05.2016, 12:20
 
отец ФёдорДата: Четверг, 02.06.2016, 07:58 | Сообщение # 357
Группа: Гости





ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Скандал смолк. Истерика тоже прекратилась. Но она еще тихо и исступленно шептала: “Господи, когда же все это кончится! Как я устала от этой жизни! Надоело, все надоело, не могу больше! Не хочу, ничего не хочу!”
И тихие, бессильные слезы текли и текли, сползая по щекам на шею и намокшую от слез подушку.
Лежать на мокром было неприятно, но она не шевелилась. Сил не было, тело, будто раздавленное неимоверной тяжестью, распласталось на постели.
В горле першило от надсадного крика. Ныло и болело сердце, сосало тоской и безысходностью где-то под ложечкой.
А в мозгу последним, заключительным аккордом билось знакомое, жалостливое и беспомощное: “За что?! Господи, за что? Что я ему сделала плохого и, главное, из-за чего опять?!”
И снова, словно наполнившись этими мыслями, как дождевой водой, побежали по лицу горькие ручейки обиды, сожаления.
Мягкая, нежная августовская ночь, подсвеченная искорками звезд, запоздалой гостьей неслышно вошла в комнату. Она принесла с собой терпкий полынный запах трав с далеких лугов и успокоительную прохладу.
Марина потрогала руками веки. Припухли. Опять на работе придется врать, что всю ночь промучилась головной болью и вот отекла и не выспалась.
И спать хочет, и оттого настроение плохое и еще, и еще что-нибудь - лишь бы не приставали с расспросами.
Иначе она может не выдержать: разревется и все-все выложит, как на духу, как на исповеди в последней инстанции - перед Богом, лицом к лицу.
Это же несправедливо, в конце концов!
Даже кариатиды стоят группами, а она несет свой груз одна. И никто не знает, как ей тяжело.
Она больше так не может. Пусть все знают! Пусть хоть кто-нибудь знает!
Но она лучше умрет, чем расскажет кому-нибудь!
И что рассказывать?
У них все хорошо. У них все изумительно. Семья замечательная, есть чему позавидовать. И завидуют. Живут они прекрасно: он - кандидат, она - кандидат, каждый занимается своим любимым делом.
Зарплата большая и квартира отличная, и в квартире все по высшему разряду. Знай наших! И детей у них нет, все - в свое удовольствие, для себя, любимых.
Кожу слегка стянуло от высохших слез. Надо пойти умыться и намазать лицо кремом. И сделать примочки на глаза... И принять душ... И снотворное... И попытаться заснуть...
Все это уже было, было! Миллион раз было и будет, и нет никакого выхода. Она знает, что нет.
Это ее заколдованный чертов круг. Судьба втолкнула ее туда, не спрашивая согласия, с разгону, и стену защитную соорудила. Огляделась она как следует - не нравится, а выпрыгнуть не может: стена мешает. Невидимая эта стена, лишь она одна ее чувствует синяками и ссадинами от постоянных ушибов.
И еще чувствует - не прошибить ей эту стену никогда...
Не оттого ли она всякий раз так надрывно и безутешно плачет, готовая умереть от отчаяния?
Все это уже было, было...
А она вот жива. И даже, как свидетельствуют все очевидцы, прекрасно выглядит.
Все это уже было, было...
И ничего страшного, жизнь еще не кончилась...
Часы пробили два. Дин-дон, дин-дон, со скрежетом, вот-вот сломаются. Починить надо или смазать, она точно не знает.
Но что-то сделать нужно: часы ее наследственная недвижимость, папины, а к нему от деда его перешли. Родовое имущество. Кроме них, от родителей ей досталась еще мамина гипертония и папины вспыльчивость и отходчивость.
С годами эти генетические признаки приобрели новые, ее собственные качества: гипертония вошла в привычку, вспыльчивость развилась до взрывоопасности, а отходчивость выродилась в истерию.
Ну, вот - вернулась способность иронизировать, значит, начался восстановительный процесс.
Она еще поборется!
Была бы буря, а уж мы поспорим...
Марина быстро вскакивает, накидывает на голое, чуть влажное от липкого пота тело ситцевый халатик и тихо, крадучись, подходит к приоткрытой двери спальни.
Она не слышит Митиного дыхания, и сердце тревожно вздрагивает. Может, ему плохо? Опять сердце?
Она спешит на кухню, капает капли Вотчала на кусочек сахара и бежит обратно...
“Как я устала от тебя, Господи!
Глаза бы мои тебя никогда не видели!”
“Замолчи! Не могу слышать твой голос. Психопатка!”...
Первый скандал был на следующий день после свадьбы.
Собственно, не было никакой свадьбы. Расписались, пообедали с друзьями в кафе и улетели на юг.
А до этого обеда они полтора года встречались. И все у них было. Все. И любовь, и ненависть. И один шаг, вместивший его внезапное и оскорбительное безразличие, ее тупое, бессильное отчаяние и полную и вялую бесчувственность.
А потом у него умерла мама, которую он очень любил. И он пришел к ней, раздавленный горем и одиночеством. И предложил пожениться.
Ей вдруг показалось, что это она виновата в смерти его мамы. Какие только проклятия ни посылала она на его голову, какие кары ни придумывала, какие изощрённые пытки, вдохновенно мечтая об отмщении!
Но этого она не хотела!
Марина ужаснулась, пожалела, и они поженились, заранее и навсегда обреченные на противоборство.
Они словно бы только для того и заключили этот союз, чтоб упрямо и непрестанно бороться друг с другом. И закаляться в этой борьбе.
Ибо к чему еще мог привести альянс, заключенный в момент окончательного и полного разрыва.
Никакой самый надежный узел не спасет канат, если его все время испытывать на разрыв. А они испытывали.
И узел, расслабляясь и распутываясь постепенно, все же прочно держал их в одной связке.
Ругались Марина и Митя с первого дня своей семейной жизни. Будто именно этой формальности, именно штампов в паспорте, официального, на гербовой бумаге, свидетельства о браке не хватало им для полного раскрепощения.
Ругались вдохновенно и с упоением, срывая друг на друге всю накопившуюся за день, за год, за всю жизнь усталость, раздражение, недовольство собой и всем миром.
У других для этого есть дети и оправдывающий все средства и методы процесс воспитания, благородная цель.
А они винили друг друга в своих загубленных жизнях, единственных, дарованных им всего лишь раз и то ненадолго. И облегчение испытывали, что есть виновник всех бед и несчастий. Вот он, далеко идти не надо.
И расходились до неистовства, проклинали и ненавидели друг друга, поднимаясь до вершин подлинной трагедии. И мастерство с годами наращивали, как актеры, неустанным и непрерывным тренингом.
И жить не могли один без другого, просто не умели.
Муж и жени - одна сатана, это про них. И не было у них, кроме их двоих, никого в целом свете.
Марина даже “я” о себе никогда не говорила. Все “мы” да “мы”. И этого “я”, действительно, не существовало.
То есть она вроде бы и была сама по себе взрослым и вполне достойным человеком. Так думали окружающие и уважали ее. На самом же деле она была лишь какой-то частичкой их с Митей общего больного организма, название которому пока не придумали, так как феномен этот недостаточно изучен. Возможно, это симбиоз, секрет которого еще просто не найден.
Они постоянно советовались друг с другом, без конца что-то обсуждали, решали, устраивая консилиум по любому поводу. Почти никогда не приходили к общему решению, и Марина всегда уступала. Не потому, что Митя был прав, просто она слабее.
Зато протест в ее душе зрел и зрел. Складываясь из ничтожных пустяков, песчинок, маленьких камешков, скопившихся за пазухой, он грозил перерасти в лавину, в обвал, который разрушит все на своем пути.
Но этого пока не произошло.
И пора перейти к перемириям. Ведь раз существуют скандалы и ссоры, должна быть и ремиссия, то есть временное ослабление вулканической деятельности.
Нет, перемирия эти не были сладкими, как принято писать в литературе. Они просто были краткими передышками, дающими возможность раздраженной и утомленной нервной системе возродиться из пепла предыдущего скандала.
Они ходили в кино, единственный вид искусства, который воспринимали сообща. (Все остальное - порознь, в непримиримом противоречии.) Покупали что-нибудь в дом, дополняя неброским, но эффектным мазком гармоничную и милую обоим картину их быта. И строили планы на отпуск, на праздник, на ближайшие выходные дни. Мирные, совместные и вполне совместимые планы.
Строили, чтоб вскоре сжечь их, спалить, уничтожить во всепоглощающем пламени очередной ссоры.
“Я не только в отпуск с тобой не поеду, я уйду из этого дома навсегда... Я... я не знаю, что я с собой сделаю!”
“Ах, не пугай меня. И уходи, куда хочешь... Уходи, наконец!”
Но эти два существа, сросшиеся как сиамские близнецы, не могли разойтись без хирургического вмешательства. И последствия такой операции не взялся бы предсказать никто.
Ибо они любили друг друга.
Да, да, любили. Четко по определению толкового словаря: испытывали взаимную привязанность, начиная от склонности до страсти.
Ну, страсть - это, может быть, слишком, это пропало где-то в далеком и лучезарном прошлом, когда они взглянули впервые в глаза друг другу и замерли, пронзенные стрелой Купидона. И долго потом не могли прийти в себя, купаясь в блаженстве и неге, дивясь и радуясь своей любви и веруя в ее бесконечность.
Но их любовь не была исключением, прошла и она.
Все прошло, сгорело дотла, но судьба свела их вновь, и на старом пепелище выросло нечто непохожее на то, что было прежде. Это и была привязанность, соединявшая их теперь нерасторжимыми узами.
Когда-то в студенчестве пели они песенку: “Связал нас черт с тобой веревочкой одной...”.
Это-то с ними и стряслось - связал их черт веревочкой одной, потому что никто, кроме черта, такую проказу придумать не мог.
Хотя, казалось бы, чего им изводить друг друга? Жили бы тихо, безмятежно, припеваючи. Ну, не припеваючи - так просто мирно сожительствовали бы, так сказать, сосуществовали.
Нет, не могут. Не получается.
Ну, разные они, конечно, люди.
Он, своей мамой любимой выпестованный, выхоленный, вынянченный. Но и к жизни, между прочим, основательно подготовленный.
На всякий какой-то там крайний случай (мало ли что!) всему мама сыночка обучила. Все умел Митя, все постиг. От самого необходимого минимума навыков домоводства до высочайших вершин кулинарного искусства. И носки, если бы вдруг такая необходимость возникла, заштопал бы, и варенье из райских яблочек сварил по всем правилам.
Она, всегда сама себе предоставленная, недокормленная, недовоспитанная, в безалаберном, неуютном, крикливом доме выросшая.
Сама она себе путь наметила, сама дорогу прокладывала, сама культурного человека из себя сделала. Кто подобный путь прошел, поймет ее - тоже узнал, почем фунт лиха.
Некогда ей было виньеточки всякие гладью вышивать и пеночку с сиропчика аккуратненько ложечкой в блюдечко переливать.
Митя ее родителей не знал. Умерли они незадолго до их знакомства. От одной и той же болезни неизлечимой, страшной. Сначала мать, следом отец, ровно через год, день в день, час в час.
Сиротой она осталась. И, по правде сказать, одной, без них ей легче жилось.
Ей было тогда 18 лет, и, кто знает, что бы из нее, в конце концов, вышло, если б не этот короткий период независимости и самоуправления.
Она все-таки успела стать личностью. Внешне слабой, податливой, несмелой, но со своим четким мировоззрением, которое, поддаваясь и уступая, она никогда ни при каких обстоятельствах не меняла.
Суверенный отрезок ее жизни был коротким, длиной всего в два года. Затем появился Митя. И его мама.
Вместе они пытались вылепить, вытесать из этого нерукотворного природного создания нечто изысканное и утонченное, на свой вкус.
Митя, правда, вскоре увидел тщетность этих усилий и отступился. Мама же его боролась до последнего вздоха, так и не поняв, что безуспешно.
Её вводило в заблуждение то, что верхние, поверхностные слои поддавались обработке легко, без сопротивления.
Митина мама научила Марину тому, чему теперь нигде не учат: хорошим манерам. Нет, не вилкой и ножом орудовать по всем правилам этикета и локти на стол не ставить - это Марина освоила сама. Вооруженная этим знанием и спокойная пришла она на первое свидание со своей будущей свекровью. И была потрясена и подавлена величественностью этой дамы, не дамы - фрейлины, маленькой и хрупкой, с лицом давно увядшим, но гордо хранящие печать былой красоты.
Поначалу Марина отдалась во власть этой женщины слепо и безрассудно, позволяя сдирать с себя кожу слой за слоем, не чувствуя боли и сожаления. Но вот острие инструмента, завершающего отделку фасада, соскользнув с наружной поверхности, царапнуло по живому, трепещущему и кровоточащему. И словно отошел наркоз: Марина почувствовала - все, дальше нельзя, дальше ей не стерпеть.
К тому времени она усвоила многое из преподанных ей уроков: расправились плечи, выпрямилась спина, легкой, стремительной стала походка. Она умела смотреть прямо в глаза собеседнику с выражением неподдельной заинтересованности на лице, витая мыслями сколь угодно далеко от предмета разговора. Умела поддержать всякую беседу и с достоинством выйти из разговора, что представлялось ей раньше особенно сложным. И главное - она научилась молчать. Не тихо и неприметно, как бессловесная рыба, а красноречиво и царственно, без труда привлекая к себе внимание в любом обществе.
И за все за это Марина была благодарна Митиной маме, что, безусловно, свидетельствовало об ее объективности и даже лояльности к этой женщине, так и не ставшей ее свекровью.
Перепахать же душу свою и насильственно засеять, пусть и отборными, но чуждыми ей культурами, она не позволила. И благословляла момент прозрения, который спас ее от этой экспансии.
А тень Митиной мамы, перед которой она и после смерти испытывала страх и преклонение, блуждала где-то вокруг их семейного очага, ни на миг не оставляя их наедине, с глазу на глаз.
Митя трепетно и нежно хранил память о маме, частенько разглядывал ее фотографии в альбоме, вздыхал и шептал надрывно и скорбно: “Мамочка моя дорогая!”.
К памяти же ее родителей Митя относился в высшей степени небрежно и не отказывал себе в удовольствии потоптать, попинать ее дочернее чувство. Марина и сама не слишком часто вспоминала своих давно усопших родителей.
Но стоило лишь Мите неосторожным словом задеть ее далекое и не столь уж безоблачное прошлое, она взвивалась, как разъяренный коршун, под облака и камнем падала оттуда на свою жертву, и не было той от нее пощады.
Митя открыл глаза и увидел протянутую к нему руку с потемневшим и размокшим кусочком сахара.
- Марина, - слабым голосом сказал он, - что же ты так долго не шла? Мне плохо.
Врач “скорой помощи”, сделав кардиограмму, отозвал ее в сторону и сказал:
- Это инфаркт. Будем госпитализировать. Вы только не волнуйтесь.
Как же это не волнуйтесь, когда у Мити инфаркт?!
Да откуда инфаркт?
Марина схватила доктора за руку и зашептала, возбужденно и настойчиво:
- Доктор, у него не может быть инфаркта... Вы ошибаетесь... Ему всего только сорок, он молодой еще...
Доктор, а ему было не больше двадцати трех, стремясь освободить свою руку, поглядел на Митю и с сомнением покачал головой:
- Молодой? В век стрессов и страстей живем, да и молодость - понятие относительное.
Марина кидалась на носилки, которые с трудом удерживали сосед и шофер “скорой”, как обезумевшая от горя вдова на гроб с телом покойного мужа.
- Митенька! - вопила она, враз утратив свою выдержку, забыв все манеры, себя не помня и ничего вокруг не замечая. - Митенька! Как же я без тебя буду! Что же мне одной делать?! Митенька!
Врач, с возмущением наблюдавший эту сцену, не выдержал:
- Прекратите! - прикрикнул он. - Возьмите себя в руки. Как вам не стыдно!
- Марина, ну что ты, в самом деле, я же еще не умер, - тихо и невыразительно сказал Митя.
Его слова и, главное, интонация привели ее в себя, как пощечина при истерике:
- Прости, Митенька.
Она проводила их до лифта, вернулась в квартиру и стала собирать передачу в больницу.
Митя пробыл в больнице месяц, затем его направили в санаторий на реабилитацию.
Он с самого начала быстро пошел на поправку. Каждая кардиограмма была лучше предыдущей.
Врачи называют это положительной динамикой.
Маринино настроение четко совпадало по фазе с Митиным самочувствием, и, стало быть, здесь тоже наблюдались положительные сдвиги. От абсолютной подавленности и упадка сил, граничащих с депрессией, до состояния полного и устойчивого равновесия.
Тут-то и замаячила перед ней, маня и искушая, как запретный плод, забытая, но благословенная Свобода.
Свобода - независимость, блаженство и безнаказанность.
Марина позволила себе все, что долгие годы запрещал ей Митя: она не ела супы, по несколько раз в день пила крепкий кофе, курила, взяла напрокат телевизор и смотрела все программы подряд с одержимостью маньяка, читала, лежа в постели, до двух-трех часов ночи. Наконец, она играла на пианино и пела, она даже вызвала настройщика, и тот оживил заброшенный, заросший паутиной инструмент.
Она зажигала свет во всей квартире, включала радио на кухне и подолгу разговаривала с друзьями по телефону, живописуя течение Митиной болезни.
Вырвавшиеся из-под долгого гнета заточения желания и привычки закружили ее в пестром и бешеном хороводе до умопомрачения, до обморока.
Очнувшись, она захотела тишины. Закрыла крышку пианино, сдала телевизор, выключила радио. И под привычный, ничем не заглушенный бой часов, поняла, как соскучилась по Мите, истосковалась, истомилась.
И ничегошеньки ей не нужно, только бы он был рядом, родной и любимый.
Первую неделю после Митиного возвращения домой они жили душа в душу, нарадоваться друг на друга не могли, надышаться.
Но уже выползла откуда-то из невидимой щели змея раздора, притаилась, затихла, выжидая момент для смертельного удара.
Марина сразу уловила ее присутствие, кожей, ознобом дурного предчувствия, пустотой в желудке, как будто падала с пятнадцатого этажа, как во сне, и вот-вот должна была разбиться.
Митины встревоженные, бегающие глаза выдавали то же состояние.
И она не выдержала первая.
Когда Митя в очередной раз демонстративно выключил свет в комнате, из которой она только что вышла, она заорала:
- Когда ты перестанешь ходить за мной по пятам! Я, слава богу, достаточно зарабатываю, чтобы позволить себе не жить впотьмах!
Не смей за мной следить.
Митя некоторое время молчал, ошеломленный, и она уже с облегчением подумала, что скандала не будет, как он прошипел, гневно сузив глаза:
- Мало тебе моего инфаркта! Ты доконать меня хочешь? Свободы жаждешь?! Я назло тебе не умру! Назло!..
Дав Мите необходимые лекарства, она долго сидела рядом, держа руку на его прохладном, покрытом испариной лбу.
...Все это уже было, было...
И ничего страшного, жизнь еще не кончилась. Надо только взять себя в руки. Во что бы то ни стало взять себя в руки...
Митя уснул, и она тихонько, чтоб не потревожить его, вышла из комнаты.


Полищук Рада
 
старый ЗанудаДата: Среда, 15.06.2016, 02:26 | Сообщение # 358
Группа: Гости





МАЛЬЧИК С ДЕВОЧКОЙ ДРУЖИЛ…

"Ага, вот сейчас", — Серега решительно выскочил из-за укрытия. Укрытием мальчишке служила огромная картонная коробка из-под нового телевизора, которую еще не успели выбросить. При его худобе совершенно не сложно было за ней спрятаться. Он выхватил из объемного кармана шорт водяной пистолет и окатил Катюшу. Девочка завопила так, что испуганная мама мальчика прибежала выяснять, в чем дело.
— Он первый начал! — тут же заверещала Катя, тряся мокрыми косичками с вплетенными в них голубыми бантами, с которых стекала вода.
— И ничего не первый, — насупился Сережка, — мы же договорились играть в прятки.
— Но мы не договаривались, что я буду намоченная! – от обиды у Кати разъехались губы, еще секунда — и она заревела.
— Ну вот, играй после этого с девчонкой. Эх ты, рёва-корова! — презрительно заявил мальчик.
— Сережа, ну как же тебе не стыдно, разве можно так обижать девочку, да еще нашу гостью!
Сережиной маме было очень неловко перед Катиным отцом, который находился в соседней комнате.
— И никакая она не гостья, ты ее папке штаны шьешь, — резонно возразил сын.
В пороге детской появился Катин отец.
— Что за шум, а драки нету? И кому надо надраивать уши вместо палубы?
Вадим Наумович, бывший старпом на торговом судне, ушел в отставку и служил ныне завхозом в одном НИИ. Эта работа его не особо радовала после того, как он семь лет бороздил моря и океаны. Бывал в самых экзотических точках мира. Но зато она давала стабильность и относительно неплохой кусок хлеба его небольшой семье. Он обожал свою маленькую дочь, очень похожую на его покойную жену, и ради нее был готов на все.
— Да Сережка мой Катеньку обидел, — извиняющимся тоном сказала Нина Алексеевна, ей было очень неловко перед Вадимом Наумовичем. — Воспитываю его одна, такой неслух растет!
— Что ж ты парень, а? Девочки, они аккуратного обращения требуют. Ты ей сначала доброе слово скажи, игрушку какую пообещай, а уж потом и водой можно, — Вадим усмехнулся в густые усы. — Пойдемте Нина, вернемся к нашим брюкам, дети сами разберутся.
* * *
— Ребята, Катька с подружками идет, — Сережка шептался с приятелями. — Ну давайте быстрей, они уже почти подошли!
Мальчишки схватили приготовленные петарды, и запустили их рядом с поравнявшимися с ними девочками. Девчонки взвизгнули от неожиданного грохота и бросились врассыпную. Только Катя осталась на месте. Она сжала кулачки и пошла на Сережку. В глазах ее было столько ненависти, что мальчик невольно попятился назад.
— Придурок, ты что думаешь, я испугалась? Хотя чем тебе думать-то? Еще раз нас заденешь, скажу отцу.
— Ха, подумаешь, отцу-то каждый сказать может!
— Ага, только не ты… — бросила Катя и, засунув руки в карманы джинсов, спокойно удалилась.
* * *
— Серега, чего будем делать после восьмого класса, а? — Сашка лежал на траве в небольшом парке возле школы и, задрав кверху лицо, щурился на яркое солнце.
Сережка изучал плывущие по безмятежно-синему небу облака.
— Не решил еще, мать заставляет дальше учиться. Мечтает врача из меня сделать… А ты?
— Не знаю, думаю в слесарное пойти. А ты когда мамашу-то слушал? И вообще, тебе проще, ты рисуешь классно, пойдешь в художественное…
— Да кому художники нужны, их вон сколько! Этим точно ни фига не заработать, — Сережка лениво перевернулся со спины на живот и этот самый момент узрел Катерину.
Она мелькнула рядом с небольшим парковым прудом, исчезла на короткий миг за зарослями шиповника, потом опять появилась, направляясь в их сторону.
— Смотри, Катька тащится, надо срочно что-то придумать, — Сережа приподнялся и сел.
— Нечего тут думать, мимо нас не проскочит. Здесь одна дорога.
Катя показалась из-за деревьев. Ей было неприятно видеть этих двух закадычных оболтусов.
«Блин, начнут докапывать сейчас», — подумала она.
— Что-то ты сильно суетишься вокруг этой жидовочки, как я погляжу, — хохотнул Сашка.
Катю больно резанули эти слова. Она стала искать глазами вокруг себя какую-нибудь палку, чтобы показать, что не смолчит. Как вдруг Сережа подскочил, будто на пружине.
— Что ты сказал?!
— А чё я такого сказал? Подумаешь, нашел вокруг кого крутиться!
— Нет, ты сказал – жидовка!
Катя застыла на месте, это было неожиданно. Ей стало даже любопытно, что последует дальше.
— И что? Она ж жидовка и есть, не правда что ли? – обратился он к Кате.
Сережка толкнул Сашку так, что тот упал на землю и больно ударился копчиком.
— Ты чё, псих что ли?! Охренел? Да я ж тебя урою на фиг, хлюпик, жидин ухажер!
Ребята сцепились и теперь уже оба валялись, катаясь по земле.
* * *
— Здрасте, Вадим Наумович, Катю можно?
— Можно-то можно, молодой человек, только она занимается. Ты ее надолго не отрывай.
— Привет, слушай, давай в кино пойдем?
— Какое кино, Сереж, ты что?! У нас же вступительные на носу. Архитектурный твой от тебя уплывет, лучше давай ко мне, заниматься, — девушка перекинула тяжелую косу на грудь и сама того не замечая начала ее теребить.
Она вдруг поняла, что волнуется. Никогда прежде Сережины звонки не вызывали в ней подобных эмоций.
— Кать, ну я уже и билеты купил. Сам, между прочим, заработал на них и еще кое на что, у матери не брал, — похвастался Сережа.
— Ага, небось, опять какой-нибудь боевик имени Шварценеггера?
— Не, там сегодня мелодрама голливудская, все как ты любишь…
— Ну да, и ты высидишь эти «сопли и вопли»? Что-то не верится! – девушка скептически хмыкнула.
— Катя, нам же надо отдохнуть от учебы! Давай, собирайся. Через полчаса я у тебя.
У Сережки был свой план. Он специально взял билеты на романтический фильм, да еще и на один из последних рядов. Ему давно хотелось дотрагиваться до Кати, по-настоящему целовать девушку. Небольшой опыт в амурных делах у парня уже имелся и с другими девчонками он не робел, с ними все было как-то значительно проще. Но вот что касалось Кати, тут его будто сковывали цепями. Они могли часами болтать, смеяться, обсуждать любые темы. Ребятам было интересно друг с другом и казалось, что весь остальной мир где-то там далеко. А самые главные в нем — они. Юноша и сам бы не смог ответить — как и когда именно его дружба с Катей переросла в более глубокое чувство. Он созрел для серьезных, чувственных отношений с девушкой, и ему была нужна только она одна.
— Пап, Сережка билеты в кино купил, а я давно этот фильм жду. Мы только сходим на него и сразу домой – заниматься. И между прочим, Сережа сам на билеты заработал, — почему-то с гордостью прибавила Катя.
— Ох и шалопай твой Сережка, смотри не поступит в свой архитектурный и тебя еще с панталыку собьет. А химический факультет – это вам не хухры-мухры! Ну идите уж. Отдыхать тоже надо.
На самом деле Вадим Наумович уважал Сергея и видел, к чему ведет их многолетняя, с самого детства дружба с его дочерью. Парень был в порядке, это стало ясно еще после давнего случая с его бывшим приятелем Сашкой. И он совсем не возражал против такого жениха для своей Катюшки. Вопрос национальности в их доме вообще не стоял. Оба, и отец, и дочь, судили людей только по их человеческим качествам.
* * *
— Кать, я тебе купил кое-что. Помнишь, летом говорил, что заработал? Ну вот принимай подарок на день рожденья, — Сережка полез в карман.
— Сейчас вытащишь водяной пистолет? — засмеялась девушка.
Она замерла в ожидании, когда увидела в его руках небольшую коробочку. Катерине вдруг показалось, что он собрался делать предложение.
«Не слишком ли рано? Мы же только поступили…», — подумала она.
Но это был маленький кулон в форме капельки на короткой серебряной цепочке. Она немного разочарованно и одновременно с облегчением наклонила голову, и Сережа надел ей его на шею.
* * *
Катя прибежала к Сергею в институт вся в слезах. Он был на занятиях, и девушка с трудом дождалась, когда закончится очередная пара.
— Что случилось, ты почему не в институте? С отцом что-то? – это первое, что пришло в голову Сережке, когда он увидел ее заплаканное лицо.
— Не-ееет, мы уезжаем, — Катя не могла сдерживать эмоций.
— И из-за этого ты ревешь?!
— Ты не понял, совсем уезжаем, в Израиль.
— В Израиль, — растерянно повторил за Катей Сергей.
— Да, да! – Катя принялась тормошить парня, явно впавшего в ступор.
— Но вы же не собирались, ты никогда об этом не говорила!
— Я не хотела, я думала, это еще совсем не скоро и вообще не серьезно, — сбивчиво, сквозь слезы бормотала Катя.
Сергей прижал Катю к груди и гладил по голове. Он словно надеялся, что чем крепче будет сжимать любимую, тем больше у него шансов никуда не отпускать ее от себя. Ребята стояли, крепко вцепившись друг в друга, толпа студентов и преподавателей обтекала их со всех сторон, и от этого они выглядели еще более одинокими, замкнувшимися в своем маленьком мирке, куда никому больше не было доступа.
* * *
Они лежали в темноте, не включая света в Катиной комнате и в перерыве между бесконечными ласками шептались.
— Я приеду, как только окончу учебу, и мы сразу поженимся.
— Да, да, — без конца повторяла Катя, гладя Сережкино лицо.
— Жаль, что ты бросаешь учебу, могла бы остаться и окончить здесь. Жила бы у нас с матерью.
— Я не могу отпустить папу одного, ты же знаешь. Там буду учиться.
Вадим Наумович не мешал детям прощаться, он прекрасно знал, как жизнь разводит людей. И как рушатся самые страстные обещания и надежды. Ему было тяжело наблюдать за ними, но и выбора он дочери не оставлял.
В остававшиеся до отъезда полгода Сергей полностью взвалил на себя заботы по организации всего сопутствующего их отъезду в другую страну. Занимался отправкой багажа, стоял вместе с Катей и ее отцом во всевозможных очередях в ОВИР. Ездил с Вадимом Наумовичем в Москву для оформления всяческих нужных и ненужных бумаг. За всей этой суетой время летело еще быстрее. И вот теперь, в последнюю ночь перед тем, как ехать в аэропорт, они не смыкали глаз, боясь упустить хоть одно мгновенье из отпущенного им времени.
* * *
«Привет, моя хорошая! Долго не писал, так как был очень занят. Диплом продвигается медленно, но верно. У меня есть хорошие новости. На прошлой неделе я сдал один свой проект, над которым долго работал. Помнишь, я тебе рассказывал? Эта строительная фирма, с которой я в последнее время вел переговоры, заинтересовалась, и меня приглашают обсудить возможное сотрудничество! Так что мой переезд к тебе немного отодвигается. Нужно набраться опыта и это хорошая возможность. Зато приеду в твой Израиль, уже будучи молодым спецом.
Как учеба? Будет у меня собственный домашний врач! Очень хочу тебя видеть, моя милая. Какое счастье, что есть на свете это великое изобретение — интернет, теперь сможем общаться в аське. У нас расплодились во множестве интернет-кафе и я буду туда забегать при любой возможности. Вот может, заработаю на домашний компьютер, тогда вообще будем все время на связи и без долгоидущих писем. Целую, очень люблю!»
* * *
«Сережка, радость моя! Почему так долго нет писем? И где обещанные инеткафе??? У нас все хорошо. Папа встретил женщину и у них сложились просто таки замечательные отношения. Будут съезжаться. Я очень-очень этому рада. Папа с Верой уедут жить на север, там жилье дешевле. А мне нужно оставаться в центре из-за учебы. Собираюсь снимать с подружкой квартиру, самой никак не потянуть. Подработка в больнице, конечно, пока не обеспечивает, очень много учусь, и времени на работу остается мало. Хотя папа, помогает чем может. Еще год учебы и потом истаклют. Ой, прости за ивритскую терминологию. Это по-русски типа врачебной практики. Я все раздумываю над специализацией. Мне нравится хирургия и еще одно направление – кожные болезни. Странно звучит в данном случае «нравится», да? Ты скажешь, что опять разбрасываюсь. В Питере вообще на химфаке начинала. Но я и сейчас еще пребываю в глубоких раздумьях, правда, теперь только по поводу выбора направления в медицине. Хотя бы в этом я уверена. Очень скучаю по тебе, так грустно… Люблю, люблю, пиши скорее!»
* * *
«Привет, мой любимый. Я очень беспокоюсь, от тебя по-прежнему нет писем. У тебя что-то случилось? Напиши хоть пару слов! Папа с Верой перебрались на север, им там со временем обещают социальное жилье, а пока будут снимать квартиру. Он уже устроился на работу в мастерскую по изготовлению садовой мебели и очень доволен. Ты же знаешь, руки у него золотые. А Вера смотрит за бабушками. Третий год моей учебы благополучно подходит к концу. И я кажется, определилась с направлением. Наверное, все-таки хирургия. Хотя как обычно сомнения будут меня терзать до последней секунды… Напиши скорее, мой родной, я очень волнуюсь, что ты так долго молчишь!»
* * *
«Катюшка, любимая моя, прости, за столь долгое молчание. У меня сейчас все очень сложно. Мама в тяжелом состоянии. Она в больнице и я постоянно у нее дежурю. Приходится совмещать это с работой, которой, слава богу, хватает. Так что мне помогает одна женщина. Она медсестра в этом же отделении, где лежит мама, очень меня поддерживает и находится возле мамы, когда я не могу. Я тебя люблю и тоже скучаю. Когда будет возможность, напишу подробнее. Нежно целую свою девочку».
* * *
Екатерина вышла из операционной, сняла с себя всю спецамуницию и выкинула в стоящую здесь же в предбаннике большую синюю корзину. Операция была не из легких, множественные полипы на шейке матки, которые были не видны даже после трех рентгенов, вызвали у больной сильное кровотечение. Но теперь все было позади, и пациентка отходила от общего наркоза. Катя подняла руки вверх и потянулась. Спина у нее затекла, так что стоять было больно. «В отпуск бы надо…», — подумала она.
Сегодня молодой женщине исполнялось 38. Но настроения как-то отмечать не было совсем. Хотя она подозревала, что друзья готовят ей сюрприз. Вечером из Кармиэля собирались приехать отец с Верой, и Катя, прикинув, что не успеет сегодня смотаться в супер, решила заказать продукты по интернету. Она спустилась из больницы в подземный гараж и села в машину. Через два часа ей предстояло вести прием пациенток в своем частном кабинете.
Выехав со стоянки, Катя с удивлением обнаружила, что накрапывает дождик. Осень робко напоминала, что и в этом году навестит их теплую страну.
Едва Катя появилась в приемной, ее секретарша Мила сразу доложила о посетительнице, которая ждет у нее в кабинете.
— Привет, Ирунь. Иди на кресло. Тебе придется немного подождать, мне надо заказать продукты домой.
Ира, близкая Катина подруга и по совместительству пациентка, всегда приходила пораньше, до основного приема.
— Да без проблем, слушай, — сказала Ира, — давай хоть вдвоем в нашей кафешке посидим, отметим.
— Ну вот, так я и знала! Ты опять чего-то удумала, — Катя по старой привычке принялась крутить кулон на серебряной цепочке, висевший у нее на шее. — Нет у меня настроя. Чего отмечать-то, старение? Да и папа с Верой вечером приедут. Куда я пойду?
— Так родители с нами в кафе поедут, еще лучше! И Кать, ну какое старение? Ты чего, а? Каждый год одно и то же! Как твой день рожденья, так ты свою великую несостоявшуюся любовь особо вспоминаешь! Ну сколько ж можно-то? О, кстати, я тебе такого клевого мужика надыбала, закачаешься!
— Ага, опять клевый мужик! В прошлый раз был какой-то чудик, который меня замучил сведениями о млекопитающих, так что я рада была сбежать при первой возможности. А до этого повернутый на машинах зануда. По-моему и тебя под конец от него тошнило и твоего Марика тоже. Еще вспоминать или достаточно?
— Достаточно, — засмеялась Ирина. – Для тебя ж стараюсь, между прочим. И потом, этот действительно классный, вот увидишь!
— Ну уж нет, хватит, не увижу. И вообще, давайте-ка, пациентка, марш на кресло, а то у меня скоро прием начнется, и я не успею тебя осмотреть.
Вечером, заехав ненадолго домой и забрав Катиного отца с женой, подруги поехали в любимое кафе.
— Ир, а в кафе темно вроде. Может, они сегодня закрыты? — Катя покосилась на подругу.
Ирка держалась изо всех сил.
— Идем, это кажется, что темно, вон там люди внутри.
Не успели они открыть двери ресторанчика, как зажегся свет и многочисленные Катины друзья наперебой бросились ее поздравлять. Официант откупорил шампанское и веселье началось. Катя забылась в этом приятном шуме. Друзья искренне ее любили и домой все разъехались далеко за полночь.
* * *
— Катюш, привет. Помнишь, я тебе говорила про одного клевого мужика? Так он на следующей неделе приезжает в Израиль. Точно тебе подойдет, я просто уверена на все сто. У меня предчувствие насчет вас!
— Да у тебя всегда предчувствие! Так он еще и не израильтянин что ли?
— Нет, в Америке живет, тоже разведен. А сюда приезжает лекции в Иерусалимском университете читать. Он друг двоюродного брата моего Марика. Я в прошлый раз у них в гостях с ним и познакомилась. И, кстати, о тебе немного рассказала. Правда, он как-то не очень заинтересовался. По-моему ищет какую-то даму в Израиле. А пока ищет, мы его и сцапаем. Ну правда, Катюнь, он того стоит, можешь мне поверить!
— Ну сама ж говоришь, ищет кого-то… Во-первых, да будет тебе известно заботливая моя, я тут познакомилась кое с кем, — соврала Катя, чтобы подруга оставила ее в покое. — А во-вторых, как раз на следующей неделе, в среду я улетаю оперировать в Аргентине. Заодно прихвачу пару недель на отдых, наконец.
— И ты молчала?! Ах, коварная, а еще лучшая подруга называется… Кто такой, я его знаю?
— Нет, лапушка, не знаешь.
* * *
Катя сидела за столиком одного из кафе Венского аэропорта. Она возвращалась домой с международной конференции врачей-гинекологов и решила просмотреть материалы, распечатанные на принтере. Полет предстоял ночной, и нужно было хоть немного поспать в самолете. По прибытии времени на отдых почти не оставалось. В этот день же был назначен прием больных. Молодая женщина углубилась в чтение, когда рядом с ней прозвучало:
— Привет, родная моя. Наконец-то я тебя нашел!
Катерина вздрогнула. Этот глубокий баритон она узнала бы из тысячи. Появившаяся в нем за прошедшие годы мягкая хрипотца, добавляла так любимому ею голосу сексуальности. Она резко вскинула голову. Перед ней стоял Сергей.
Это был уже не тот милый долговязый мальчик, в которого Катя когда-то влюбилась раз и навсегда. Сергей сильно раздался в плечах, стал как-то шире и крепче. Загорелое лицо обрамляла небольшая аккуратная бородка.
Катерина вскочила, едва не опрокинув на себя остывший кофе, и прижалась к Сергею всем телом.
— Ты совсем не изменилась, — прошептал он, целуя ее в висок, — все такая же красивая, солнечная и любимая.
Им повезло, на рейсе было немного народу и они всю дорогу сидели рядом. Конечно, поспать Кате так и не удалось. Они проговорили все время, пока летели. Рассказывали обо всем, что с ними происходило за годы столь долгой разлуки, стараясь не упустить ни малейшей детали. Для них был важен каждый шаг, каждая мелочь. Слишком уж долго они отсутствовали в жизни друг друга и теперь пытались хоть как-то заделать эту брешь размером в двадцать лет…
— Мира постоянно была рядом, очень мне помогала и поддерживала, во время маминой болезни. Она работала медсестрой в отделении онкобольных, там, где мама лежала, ухаживала за ней, а если я был занят, подменяла. Когда все случилось, и я остался один, ты была далеко, родственников почти никаких, именно она вытягивала меня из тоски и депрессии. Да еще и с работой начались неприятности. Я делал проект для одной фирмы, вложил туда много труда и своих денег. А они меня, тогда еще совсем неопытного пацана, попросту кинули. Ни черта почти не заплатили, хотя моя разработка им понравилась и подошла. Да еще и пригрозили, чтоб не рыпался. Дикое было время, впрочем, там сейчас по-моему все пошло вспять…
Сергей махнул рукой и замолчал.
Катя сидела тихо, старалась не мешать рассказу, она видела, что эти вспоминания давались Сереже очень непросто.
Он притянул Катю к себе, словно боясь, что она опять надолго исчезнет и продолжил говорить:
— Ну потом между нами все и произошло. Мира после первого же раза забеременела. Такая вот судьба… Естественно, я не мог ее оставить с ребенком, это был ад. Ты себе не представляешь, как я измучился тогда! Потому и перестал писать. Честно пытался тебя забыть и ничего не получалось. Мира родила мне классного пацана. Да я тебе сейчас его покажу.
Сергей включил свой мобильник и стал пролистывать фотографии. Почти везде был его сын в разном возрасте – сначала подросток, потом очень симпатичный, спортивного вида юноша. Он с гордостью демонстрировал его Кате.
— Недавно поступил в колледж, по-русски говорит вполне сносно, при том, что в Америку мы его увезли совсем крошечным. По-моему, годика в два. Так получилось, что я устроился в международную фирму. Делал разные проекты зданий — и офисных, и больничных и каких-то ресторанов, отелей. Жилыми комплексами тоже занимался. Знаешь, такими, где все есть – спортзал, бассейн, гостевые помещения… Да чего только не делал! Американцы меня заметили и пригласили к себе. Это уже было вначале двухтысячных. Потом мы выиграли грин-карт. Теперь у меня своя фирма, езжу по миру, выполняю частные заказы для богатых людей и читаю иногда лекции по архитектуре в Израиле и в других странах. А с Мирой мы давно развелись. У нее ныне американский муж.
Сергей опять замолчал, он взял Катю за подбородок и долго-долго изучал ее лицо, как будто открывал заново.
— Ага, у тебя складка поперечная на переносице и возле губ тоже, — он принялся целовать крошечные Катины морщинки. – Как же долго я тебя искал!
— Не надо было мне брать фамилию мужа, — с болью произнесла Катя. — Смешно сказать, прогулялась замуж на два года и из-за этого столько лет прожила впустую, без тебя…
* * *
Ирина позвонила в Катину дверь.
— Открывай скорей, подруга! Я твою любимую пиццу принесла, прям с пылу, с жару.
Сергей подошел к двери.
— А я тоже люблю с пылу с жару. Катя на работе. Пока я гостей принимаю, она скоро подойдет, — Сергей улыбнулся глядя на ошалевшую от неожиданности Катину подругу.
— Ой, это вы! Помните меня? Я Катина подруга, мы с вами познакомились у Аркадия, брата моего мужа.
— Как же, я прекрасно помню. Вы мне еще мою Катю пытались сосватать. Знал бы я тогда, помчался бы знакомиться сразу!
* * *
Катя с Сергеем вернулись домой из ее любимого кафе после скромной свадьбы в кругу только самых близких им людей.
— Эй, кто там заявляет, что жизнь невозможно прожить заново, — у нас-то с тобой получилось! Нам по 18 и все только начинается… — Сергей подхватил Катю на руки и перенес через порог квартиры.

Елена ПЛЕТИНСКАЯ
 
СонечкаДата: Воскресенье, 17.07.2016, 09:43 | Сообщение # 359
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
Весной 1972 года в израильской опере снова давали «Самсона и Далилу» в постановке Эдис де Филип ...

Снова, потому, что на сцене Тель-Авива эта опера не шла с 1965 года.

Любая новая постановка в опере – это настоящее событие. И уж тем более опера на еврейскую тему, о легендарном герое еврейского народа.
Событие такого масштаба привлекает внимание не только «местных» любителей оперного искусства – в Тель-Авив прибыло много гостей из-за границы.
Гостиницы были полны, на улицах города фланировало множество нарядно одетых людей, повсюду была слышна иностранная речь. В немногочисленных кафе и ресторанах Тель-Авива было много посетителей (хотя это скорее правило, чем исключение, вне всякой связи с оперными постановками).
«Дельфин», что на пересечении улиц Бен-Иегуда и Шолом-Алейхем, тоже не был исключением. Этот бар (который часто называли рестораном), был местом известным и популярным в определенных кругах.
Попасть туда было совсем не просто, но свободных мест все равно не оставалось.
В тот весенний вечер в «Дельфине» всё было, как обычно.
У дверей стоял «Голди», Аарон Гольдман, ветеран «ЛЕХИ», подрабатывающий утром на пляже спасателем и по вечерам исполняющий обязанности щвейцара-вышибалы.
Он как всегда молчаливо и внимательно оглядывал каждого подходящего к дверям бара. Его взгляд был красноречивее любой вывески, «батланим»* издали осознавали, что в этом баре им делать нечего.
В тоже время, безошибочно выделяя в толпе прохожих «солидных» людей, Голди улыбался им краешком губ, словно показывая, что этим людям в «Дельфине» будут рады.
И вот к дверям бара подошли двое – очень высокий, статный мужчина, курчавые волосы которого уже слегка подернулись серебром, в сопровождении краснощекого располневшего молодого человека, в котором безошибочно угадывался израильтянин. Они заглянули в окно бара, о чём-то тихо посовещались и направились к дверям.
Голди учтиво отошел в сторону – двери он открывал исключительно дамам, и гости попали в шумную атмосферу ресторана. Прямо от дверей они направились к единственному свободному столику, стоявшему у окна.
Но возле самого столика, на котором стояла табличка с надписью «RESERVED» их перехватил официант, который учтиво объяснил, что столик занят, зарезервирован, на весь вечер, навсегда!
Полноватый молодой человек, на правах «принимающей стороны» приблизился к официанту и спросил, не узнает ли он его спутника?
— Если бы ты знал, кто это, то освободил бы не только этот стол, но и еще парочку других, — с важным видом сказал он официанту.
— Если бы ты знал, чей это столик, то даже не смотрел бы в его сторону, — парировал официант, и, профессиональным жестом смахнув со злополучного столика невидимые крошки, развернулся к гостям спиной.

Но нужно знать израильтян… он не уступают и не отступают!
Дождавшись, когда официант скроется в глубине бара, молодой человек положил запрещающую табличку надписью вниз и, отодвинув стул, пригласил своего спутника присесть. Когда тот уселся, он тоже сел рядом.
Официант, увидевший этот наглый демарш, ринулся было к ним, но на полпути передумал и побежал звать на помощь Голди.
Едва он подбежал к двери, как та открылась, и в бар вошел невысокий пожилой мужчина в дорогом костюме. Лицо официанта исказила гримаса ужаса. Заплетающимся от страха языком, он попытался объяснить вошедшему, что его столик заняли какие-то грубияны, и сейчас Голди вышвырнет их на улицу.
Пожилой мужчина взглянул на столик, и, разглядев тех, кто там сидел, в удивлении вскинул брови. Едва успев схватить за плечо официанта,  решившего проявить невиданную прыть, он сказал ему, что не надо звать Голди – он сам во всем разберется.
После этих слов, мужчина отправился к своему столику у окна, оставив у дверей бара остолбеневшего от ужаса официанта.
Неспешно подойдя к столу, он уселся на третий, последний стул, и, улыбаясь, поднял табличку «RESERVED».
Реакция сидевших была полярной.
Молодой израильтянин побелел от ужаса, едва не став еще бледнее, чем официант, а его спутник, буквально долю секунды глядевший на лицо пожилого человека, неожиданно вскочил на ноги и, сделав шаг, обнял его за плечи...
Дальнейшая беседа происходила на английском языке, обильно сдобренном к месту вставленными выражениями на идише.
Из разговора было понятно, что высокого и статного мужчину, говорившего с испанским акцентом, зовут Хосе, а пожилого крепыша, говорившего на хорошем английском и на хорошем идише, зовут Меир...

Эта странная пара привлекла внимание многих посетителей бара. И, может быть, в любом другом баре Тель-Авива эти двое так и остались бы не узнанными, но только не в «Дельфине», где собирались городские маргиналы.

На несколько минут в баре стало довольно тихо ведь не каждый день за столиком тель-авивского бара встречаются Пласидо Доминго, всемирно известный тенор, и глава еврейской мафии США Меир Лански...

Я не буду рассказывать о каждом из них. Про этих людей написаны тысячи страниц, и при желании любой может найти в интернете историю их жизни.
Я попытаюсь рассказать лишь об этой случайной встрече, весной 1972-го года, о которой мне, в свою очередь, рассказал сын владельца бара «Дельфин» Миха Визер.

Пласидо Доминго (его настоящее имя Хосе Пласидо Доминго Эмбиль), великий испанский тенор, появился в Тель-Авиве вовсе не случайно. Много лет назад – в начале шестидесятых, в течение трёх лет он пел в тель-авивской опере.
Приехав в Израиль по приглашению Эдис де Филип, он влюбился в эту страну, и с огромным успехом выступал на сцене тель-авивской оперы. Одной из самых популярных его ролей в этот период была роль Самсона (Шимшона) в опере «Самсон и Далила».
Именно поэтому, когда спустя почти семь лет Эдис де Филип, снова вернула эту оперу в репертуар тель-авивской труппы, Пласидо Доминго получил приглашение на правах первого исполнителя заглавной партии.

Меир Лански, «крёстный отец крёстных отцов», приехал в Израиль в 1970-м году, скрываясь от преследования ФБР. Этот человек был хорошо известен в нашей стране в то время.
 Уже только тот факт, что премьер-министр Израиля Голда Меир сама пригласила Ланского на аудиенцию, говорит о том, каким уважением он пользовался.
И не зря…

По окончании суда, который оправдал Меира Лански, на пресс-конференции газетчики спросили его – какой поступок он считает самым важным в своей жизни?
Немного подумав, Лански ответил, что главным делом его жизни была
 
борьба с официальным антисемитизмом в Америке.
С Пласидо Доминго Меир Лански познакомился ещё в Лас-Вегасе.
Именно он (Лански) придумал привозить в казино звёзд эстрады и оперы. Неизвестно, были ли они близкими друзьями, но то, что хорошо знали друг друга – это факт. И во время проживания Лански в Тель-Авиве, Доминго с ним встречался, и это тоже известно.
Бар «Дельфин» – один из первых тель-авивских баров.
Он открылся ещё до создания государства. Со временем в баре сложилась атмосфера, противоположная не менее популярным тогда «Касит» или «Карлтон».

Здесь собирались высшие чины израильской армии – и Моше Даян, Рафи Эйтан, здесь бывали оба Вайцмана – и отец и сын (сын был тот ещё гуляка и любитель красивых женщин).
Сюда захаживали и представители творческой интеллигенции —
 Рафаэль Клячкин, Моти Бееров и другие.
Как рассказывал
 Миха Визер, именно в этих стенах, под звуки сирен во время войны за Независимость в 1948-м году, Авраам Шленский и Натан Альтерман придумали названия званий и чинов в Армии Обороны Израиля.
Хотя, может быть, это всего лишь легенда...

«Дельфин» был the best.

Лучшее виски и лучшие сигары. Приглашенный из Италии профессиональный певец Тони сменил скрипача и аккордеониста, а в меню появились непонятные еврейскому слуху французские наименования блюд, которые готовил повар-швейцарец.
Меир Лански, который знал в толк в хорошем виски (ну а как же иначе – отец бутлегеров Америки) и в хорошей еде, буквально с первых дней своего пребывания в Израиле, выбрал этот бар, как место «столования».

В любое время дня и ночи для него держали отдельный столик у окна.
Никто не имел права садиться за стол «отца американской мафии». За ним проходили и деловые свидания, и дружеские встречи.
 Будучи примерным семьянином, Лански никогда не был замечен в обществе сомнительных женщин, хотя любил пообщаться и с актрисами кино и театра, и с представительницами литературных кругов.

Рассказывают, что за этим столиком и произошла та самая встреча, с которой началась наша история.
И именно за этим столиком
 Меир Лански написал письмо Голде Меир, в котором объяснил, что не хочет ставить её и государство Израиль в неловкое положение (США требовали выдачи Лански, угрожая серьезными санкциями) и поэтому сам добровольно принял решения покинуть страну ещё до истечения срока визы.
Рассказывают…
Таки были люди…

Борис БРЕСТОВИЦКИЙ

PS

Эдис де Филип - звезда американской оперной сцены, дочь еврейских эмигрантов с Украины.
Она прибыла в Палестину в 1945 году, едва не утонув вместе с пароходом на котором плыла и здесь, в Палестине выступала в течение целого года.
На выступления оперной певицы приходил едва ли не весь еврейский анклав, и не только евреи, но конечно же британцы, а возможно и арабы. Всего за полгода на её выступлениях побывали сто пятьдесят тысяч человек. Все деньги от своих выступлений Эдис перечисляет в фонд израильской оперы.
Она прибыла в Израиль на три месяца и осталась здесь навсегда, став директором и художественным руководителем реанимированной ею национальной оперы.
В этой должности она пробыла до самого последнего дня своей жизни- Эдис умерла в 1978 году на шестьдесят шестом году жизни...
 
ФилантропДата: Суббота, 27.08.2016, 10:23 | Сообщение # 360
Группа: Гости





Коэффициент Гольдмана


Физрук Василий Николаевич Стругураш совсем уже было собрался выключить свет в спортзале и рвануть домой, как вдруг увидел шагающую в его сторону маленькую фигурку и даже застонал от тоски.
Физрук тепло относился к школе, ценил свою работу, нежно любил вожатую Иру Савочку и ее пионерскую комнату. Правда, глядеть потом, как пионеры подносят использованные ими горны к губам, он не мог – слегка мутило.
Но, в общем и целом, работа была великолепной, непыльной, коньячной. Была бы… если бы не Яша Гольдман.
Сей перешедший недавно в девятый класс юноша (а именно он и семенил сейчас через школьный двор навстречу Василию Николаевичу) был чемпионом города по восьми предметам, а в остальных олимпиадах просто не участвовал, не видя соперников.
Так что немудрено, что в девятый класс он перешел только с одной "четверкой" – по физкультуре.
Стругураш был не злым человеком и понимал, что Гольдман идет на медаль, но ведь даже "четверку" ему натягивали с большим трудом. Король учебы, знавший всё необходимое и много более того, Яша каждую неделю на два часа превращался в посмешище всего класса. Он потел, пробегая пять метров, портил и без того спертый воздух спортзала, выполняя стандартный кувырок, и висел на канате тряпочкой.
Что физрук мог ему сказать? Что в школе есть, как минимум, пятнадцать кандидатов на золотую медаль, и десять человек ее наверняка получат, имея пробивных родителей и нормальные фамилии?
Что директор школы Корнелиу Ионович мычит от ненависти каждый раз, когда стенгазета восхваляет очередную победу Гольдмана, а не посылать его на эти чертовы олимпиады директор не может, потому что школе для престижа нужны первые места?
Но как такое сказать… Стругураш натягивал Яше "четверки", а о большем его никто и не просил.

Гольдман, запыхавшись, пересек школьный двор и поздоровался с учителем. Стругураш неохотно кивнул в ответ и отвел глаза. Смотреть на Яшу было больно: крохотный, щуплый, с клювом, увлекающим лицо слегка вперед.
К тому же на лбу Гольдмана ярко, как фонарь, сверкал очередной прыщ, а с носа свисала дежурная капля пота.
"Что за уродливый народец!" – промелькнуло в голове физрука, но, как коммунист и интернационалист, он отогнал от себя недостойные мысли.
— Чего тебе, Гольдман? – спросил Стругураш.
— Я хотел поговорить с вами об оценках за нормы ГТО, – заявил Гольдман и протер оправу очков. Неделю назад физрук раздал пресловутые нормы ученикам и предупредил, что за каждый норматив будет выставляться отдельная отметка.
О Гольдмане он в тот момент старался не думать. Углубившись в воспоминания, Стругураш не сразу заметил, что Яша что-то с жаром ему объясняет. Пришлось вслушаться:
— …и легко заметить, что все адаптированные с помощью моего коэффициента критерии я выполняю на "пятерку".
— Мы говорим о "пятерке" по физкультуре? – тупо переспросил физрук.
— Естественно, – ответил крошка-Яша, снова протер оправу очков и шумно втянул в нос свисавшую каплю.
Стругураш застыл соляным столбом: сочетание слов "Гольдман" и "пятерка" по физкультуре" в одном предложении было для него если не катахрезой, то, как минимум, оксюмороном, хотя о существовании этих слов он даже не подозревал..

— Но как? – выйдя из транса, прохрипел Василий Николаевич. – Гольдман, я понимаю, что тебе нужна "пятерка" для медали, но ты же и на "троечку" не можешь пробежать.
— Эти нормы — не могу, – с готовностью ответил Яша, – а адаптированные могу.
Давайте я еще раз вам объясню, а вы, если что непонятно, переспрашивайте.
Яша достал из потертого портфеля нормативы ГТО и листок бумаги, вырванный из тетради.
— Взгляните, Василий Николаевич, это нормы ГТО для девятых классов. Бег на сто метров, на два километра, прыжки в высоту и в длину с места, штанга и так далее. Правильно? Очень хорошо.
Но, Василий Николаевич, эти нормы, безусловно, рассчитаны на габитус среднего девятиклассника.
— На что? – изумился Стругураш.
— Габитус – телосложение, ну, рост, вес, – торопливо объяснил Гольдман, не желая сбиваться с основной мысли.
– Теперь взгляните: средний рост мальчиков нашего класса приближается к 170 сантиметрам. Мой же рост не превышает 135 сантиметров, что составляет 80 процентов от среднего роста, или, если вам угодно, коэффициент ноль целых восемь десятых.
Физруку было угодно только одно: уйти домой. Он мало, что понимал в бормотании девятиклассника.
— Я ничего не понимаю, Гольдман, – заорал педагог. – Что ты до меня (тут он вспомнил, что он всё-таки учитель, и добавил) привязался? Я же тебя освободил от бега на два километра по причине отсутствия на секундомере часовой стрелки, чего тебе еще от меня надо?
Яша ласково взял физрука за руку и подвел к стареньким стойкам для прыжков в высоту.
— Давайте вместе установим планку на высоту норматива. У нас метр двадцать, правильно?
Физрук тупо кивнул и поставил планку на нужную высоту. Яша подошел к ней.
— Если я правильно помню, планку можно перескакивать, выполняя то, что я называю "ножницеобразное" движение ногами. Так?
— Так.
— Я могу постараться освоить перекидной стиль Брумеля или фосбери-флоп, но ведь вы требуете именно перескок.
— Ну и что?
Вместо ответа Яша подошел вплотную к планке и посмотрел из-за нее на Стругураша. Планка упиралась прямо в мощный нос Гольдмана.
— Я не могу задирать ноги на уровень носа, – слегка гнусаво оттого, что давил клювом на планку, сказал Яша. – А если бы мог, то поступал бы не в институт, а в "Мулен Руж", на отделение канкана..
Но если воспользоваться коэффициентом Гольдмана, то, помножив метр двадцать на восемь десятых, мы получим 96 сантиметров.
Гольдман установил планку на высоту 95 сантиметров и легко перемахнул через нее.
— Понимаете? – радостно сказал он. – Нормативы пишутся для усредненных габитусов. А для исключений должны быть коэффициенты.
Яша взглянул на разметку для прыжков в длину с места.
— Таня Каштанова, – сказал он задумчиво. – Полная дура. Но ноги у нее длиной с меня. Как же вы хотите, чтоб я выполнял ее нормативы? А если мы применим коэффициент Гольдмана…
Физрук прервал лекцию, в глубине души с ужасом сознавая, что в словах Гольдмана кроется какая-то хитрая еврейская логика.
— Ни… (тут он опять вспомнил о лексиконе, подобающем учителю) …чего ты, Гольдман, не понимаешь!
Во-первых, эти нормативы, знаешь, откуда спущены? О-го-го! Менять их никто не позволит!
А во-вторых, ты не думай, я не дурак, я всё понимаю. Твой коэффициент – это полная ерунда. Если я возьму, к примеру, стометровку, и норматив, который ты и так не выполняешь, умножу на твои дурацкие ноль восемь ("Пузырь бы сейчас!" – ассоциативно подумал он и сглотнул слюну), то ты в жизни так не пробежишь!
Яша потрясенно уставился на физрука.
— Вы что, серьезно? – спросил он. – Вы действительно не понимаете, что умножать на коэффициент нужно только нормативы, где есть метры и килограммы, а секундные нормативы на него надо делить?
Теперь обалдел Стругураш.
— Почему? – прошептал он.
Гольдман безнадежно махнул рукой.
— Я боялся, что вы не поймете.
Ну, поймите тогда другое: серебряные медали за одну "четверку" в аттестате отменили много лет назад, так что мне нужна золотая. Без медали мне не дадут поступить в ВУЗ, где есть военная кафедра. Процентных норм для евреев в СССР еще никто не отменял. Один вступительный предмет при наличии медали я за год мог бы выучить на уровне выпускника МГУ. Четыре предмета – даже я не смогу.
А теперь взгляните на меня: долго я проживу в армии с такими физической силой и внешностью? А ведь я бы мог стать не последним специалистом, вы так не думаете? Но вместо этого я сдохну в Афгане, а лечить ваших детей будет Таня Каштанова, чей папа сделает ей и медаль, и поступление в медицинский институт.
Вам за своих детей не страшно?
Физруку было страшно, противно, жалко Яшу, но более всего ему хотелось закончить беседу и поскорее забыть о ней. Яша, видимо, прочитал всё это в глазах Стругураша и, не прощаясь, ушел.

Но оказалось, что Яшина мама была не готова потерять сына без боя. Она дошла до Рейгана, и Гольдманы смогли уехать. Тихо и быстро.

* * *
…Физрук уже выключал свет в старом, двадцать лет не ремонтированном спортзале, как вдруг увидел здорового мужчину, который, слегка прихрамывая, пересекал школьный двор.
Мужчина подошел к Стругурашу и взирая на него с высоты ста восьмидесяти пяти сантиметров, тихо спросил:
— Василий Николаевич?
Физрук подслеповато всматривался в гостя.
— Гольдман? – не веря себе, прошептал он. – Яша?
— Яша, – захохотал гость и заключил Стругураша в объятия..

Потом они сидели в модном ресторане города, в который физрук никогда не заходил по причине полного безденежья, и вспоминали то, что произошло (страшно подумать!) почти четверть века назад. Обменивались информацией об учителях и Яшиных одноклассниках, пили и ели.
Яша приехал навестить старые могилы, которые он так и не смог найти – на них захоронили свежих покойников.
Василий Николаевич грустно говорил о нищенских зарплатах в "свободной от гнета СССР" стране, о холодных батареях зимой и отсутствующей в кранах воде летом.
Гольдман всё больше молчал, отвечал только на прямые вопросы: "Расти начал лет в шестнадцать. За три года вымахал. Хромота – осколок снаряда, ерунда – Ливан. Работаю – да, врачом, как и мечтал"...
К концу вечера сильно захмелевшего физрука Яша отвез на такси домой и на прощание незаметно сунул старому учителю в карман стодолларовую бумажку и прикрепленную к ней визитную карточку, на которой на русском языке золочеными буквами было написано "Профессор Яков Гольдман. Специалист в области терапии, кардиологии и эндокринологии. Доктор философии. Заведующий кафедрой внутренних болезней больницы "Хадасса".

Утром мечтавший о бутылке холодного пива Стругураш долго переводил взгляд с визитки на купюру, потом скривился и в первый раз за тридцать лет пожалел, что разучился плакать…


Ян КАГАНОВ
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz