| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| дядяБоря | Дата: Суббота, 27.08.2016, 12:09 | Сообщение # 361 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| Ян Каганов о себе:
Репатриировался я в мае 1990-го года со свеженьким дипломом выпускника лечебного факультета Кишиневского мединститута. Но, честно говоря, последние два года обучения я больше занимался КВНом, чем изучением медицины: наш ректорат по своим причинам был очень заинтересован в победах команды.
В знаниях своих выпускников он, тоже, наверное, был заинтересован, но меньше, поэтому нас освободили от посещения лекций, а старшекурсников — и от практических занятий, и вообще от всего, кроме экзаменов. Да и на экзаменах к нам относились благосклонно.
Мы, конечно, старались учиться, но ощущение было таким, что "четвёрку" нам поставят за сам факт прихода на экзамен, а вот санкции за поражение от команды КВН университета будут почти такими же, как у сборной СССР по футболу после поражения от Югославии на Олимпиаде 1952-го года..Так что уезжал я из Кишинёва более разбалованной звездой, чем молодым врачом. Тем более что и наша программа на двоих "Беня Фис" шла хорошо, и мой соавтор всерьёз предлагал мне двигаться на покорение Москвы. Но я выбрал Израиль, одновременно понимая, что там мои авторские способности никому не понадобятся, но втайне все-таки мечтая их проявить.
К слову, в Кишинёве юмор приносил мне куда больше денег, чем зарплата юного патологоанатома, а что в этом плане ждало меня в Израиле, знать во времена оны я никак не мог.
Так что ехал я в раздрае и непонятке, чем мне тут заниматься...И вот летим мы из Бухареста на "Эль-Але", и вдруг стюардесса на английском вызывает доктора.
Я секунду помедлил, надеясь, что, кроме меня, на борту есть и настоящий доктор, или, хотя бы, выпускник, не игравший в КВН. Увы. Встаю и обречённо иду на голос.
Подводят меня к неважно дышащей бабушке, приносят чемоданчик первой помощи. Открываю я его — а там стетоскоп, сфигмоманометр, ампулы всякие.
Бабушка поведала мне, что легкие у неё здоровые, а вот сердце — не очень. Послушал я её: и вправду, немного влажных хрипов над легкими — больше ничего интересного.
Я измерил бабушке давление, попросил дать ей кислороду и начал разглядывать ампулы. Слово "фусид" показалось мне похожим на известный по СССР "фуросемид", а попадать в вену я научился, работая медбратом в больнице Скорой помощи.
Ввёл я своей первой пациентке четыре кубика, и задышала бабушка получше. Стюардесса говорит мне, мол, может быть, доктор хочет, чтобы нас в аэропорту Бен-Гуриона ждал амбуланс. Доктор не возражал.
Может быть, доктор хочет пить, поинтересовалась стюардесса. А доктор, пока лечил, слышал, как новые репатрианты рванули за халявной кока-колой, чуть самолёт назад не накренился.
Доктору и самому хотелось впервые в жизни такую прелесть попробовать, но он был занят чтением английских буковок на ампулах и мысленно попрощался с кока-колой на неопределённый промежуток времени.
Стюардесса услышала пожелания, исчезла и вернулась с тележкой. Виски, бутылочки с вином, пиво, вожделенная кола. Пейте, мол, господин доктор, угощайтесь, пока будете заполнять медицинские бланки.
В общем, понял я, что врач в Израиле уважаем, может, даже больше юмориста. И пошёл по этой линии.
А поскольку в случайности я не верю, то думаю я, что это знак мне, дураку, дали, чем в жизни заниматься.
А через 22 года сильно немолодых дочь и зятя этой бабушки я лечил уже в своем нынешнем статусе — тоже не слишком молодого терапевта-специалиста.
Бабуля, как оказалось, с моей лёгкой руки прожила в Израиле ещё более десяти лет и частенько, по словам дочери, вспоминала "серьёзного мальчика с испуганными глазами".
И то, что мне повезло об этом узнать, наверное, все-таки подтверждает, что путь был выбран правильно.
|
| |
| |
| Афродита | Дата: Воскресенье, 18.09.2016, 16:31 | Сообщение # 362 |
|
Группа: Гости
| Тина долго подбирала украшения, доставала из шкатулки по очереди и примеряла разные сережки, меняла на руке браслеты. Наконец девушка остановилась на длинных серебряных серьгах с маленькими камешками-лазуритами точно в цвет вышивки на ее новом платье.
Вернее, не на новом, а очень старом, скорее даже старинном. Когда-то это льняное платье, украшенное необычной вышивкой, носила ее бабушка, затем – мама, а потом оно много лет как память хранилось на антресоли, пока Тина не увидела такое же на фотографии моделей в винтажных нарядах в гламурном журнале.
Платье было немедленно выстирано, выглажено и подогнано по фигуре. Вышивка сохранила яркость так, как будто только вчера на выбеленном льне сделали последний стежок.
– Что скажешь? – заглянула она в комнату к бабушке. – Ну что ты молчишь? Вот, вот твои очки. Ты что, расстроилась?! Прости, я не хотела…
– Не расстроилась, просто вспомнила… Ты – моя принцесса. Очень красиво, очень!
– Тогда давай сфотографируемся – и в интернет, на суд общественности, – засмеялась Тина и, вдруг посерьезнев, спросила: – Кстати, а что означают эти две переплетенные буквы «М», вышитые на подоле узором?
– Мирон и Мелания. Так родителей Кылынки звали, я тебе о ней рассказывала.
А мама ее и сама Кылынка были известными во всей округе вышивальщицами и ставили на нарядах свою метку, две «М» – дабы помнили люди их род.
1931 год. Село
Тяжело было на сердце у Абрама. Как и в прошлом году, ходил он из города в село менять ткани на яйца и овощи. Только всё больше добрых людей, коих знал прежде, не находил он, а из их хат то тут, то там сельская голытьба тянула кому что приглянулось.
Решил тогда Абрам заглянуть к старому знакомому: любил он поговорить с Мироном, рассказать ему городские новости да послушать деревенские.
Непривычно тихим показался ему в этот раз двор Мирона, только из коровника изредка доносилось мычание. Дверь в дом была закрыта, Абрам постучал. Долго не открывали, он уже уходить хотел, когда услышал тяжелые шаги Мирона.
– Заходи быстро, – зашептал тот Абраму, чуть приоткрыв дверь.
Хату освещала керосиновая лампа. По углам стояли узлы. Мелания, жена Мирона, сидела на скамье неподвижно, смотрела в одну точку, сложив руки на коленях. Абрам все понял сразу.
– Когда? – спросил он Мирона.
– Завтра.
«Господь милосердный, – взмолился мысленно Абрам, – не допусти несправедливости. Какие же они кулаки? Одна корова всего, да землицы немного. Самовар еще есть. Где же это видано, Б-же, чтобы за корову и самовар в Сибирь людей ссылать?»
Он и сам не заметил, что молится уже вслух, когда Мирон тронул его за рукав:
– Ты прости меня, Абрам, если обидел когда. Не держи зла, не увидимся больше…
– Кылынка где? – перебил его Абрам.
– Там, на печи, уснула, наверное. Пусть отдохнёт, дорога дальняя предстоит.
– Буди, заберу ее к себе. Темнеет на улице, еще немного и можно будет идти.
Громко зарыдала Мелания, обнял Мирон Абрама, прошептал, склонив голову: «У нас скоро еще будет… Мелания… совсем скоро».
Покивал Абрам молча головой, а через несколько часов, глубокой ночью, уходил он из села, держа за руку двенадцатилетнюю Кылынку. До местечка было шесть километров пути.
1938-й. Платье для Клары
– Ты говори так: эйн, цвей, драй, – учила трехлетняя Добриш Кылынку, раскладывая на полу деревянные палочки.
– Эйн, цвей, драй, – повторяла Кылынка и хохотала. – А если так? – добавляла она еще одну палочку.
– Фиррррр! – весело кричала Добриш.
Она совсем недавно научилась произносить «р» и радовалась любой возможности «порычать».
Кылынка погладила девочку по легким светло-русым кудряшкам и склонилась над вышивкой.
– Смотри, Добриш, ни у кого на свете такого платья не будет – только у твоей мамы!
– Шейн, – дотронулась Добриш ручкой до вышитых серебристо-белых цветов в синем зубчатом треугольнике.
– Не мешай Кылынке, иди ко мне, – позвал из другой комнаты Абрам внучку.
Он отвел Добриш на кухню, где Клара уже накрывала к ужину, а сам подошёл к Кылынке:
– Ты что там себе надумала?! Нельзя тебе возвращаться в село. Опасно! Вдруг узнает кто-то из «активистов». А мы без тебя как? Ты нам теперь родная!
– Не сердись, дядя Абрам. Я вас навещать часто буду. Я же не в свое село ухожу, а в соседнее, к тете Августе. Она одна живет, старенькая уже, ей помощь нужна. Да и времени много прошло. Может… может вернутся мои родители?
Август 1941-го. Местечко
Глубокой ночью уходил Абрам из местечка, держа за руку Добриш. Он вел внучку к Кылынке, до села было шесть километров пути.
В узелке для Добриш среди других вещей лежало Кларино вышитое платье. «На всякий случай», – сказала Клара, собирая дочь. Абрам вернулся в местечко уже под утро. В тот же день по стене его дома пролегла колючая проволока – гетто.
Почти три года, до весны 1944-го, прятала Кылынка у себя Добриш.
Весна 2016-го. Тель-Авив
– Бабушка, даже не знаю, как тебе рассказать. Какая-то странная история. Мне написала незнакомая женщина, она тоже живет в Израиле. Женщину зовут Рита. Она почему-то очень разволновалась из-за моей фотографии в твоем платье, которую мы в соцсетях опубликовали. Помнишь?
Она увидела эту фотографию в фэйсбуке у общих друзей и написала мне. Потом мы созвонились.
Так вот, Рита говорит, что у нее с рождения хранится точно такое же платье, только маленькое, на девочку: тоже изо льна, и вышивка, как на нашем, – по подолу синие зубчатые треугольники, в них серебристые цветы акации, а вдоль швов цепочка из ромбов разноцветных тянется. Но это еще не все! Она сказала, что на подоле рядом с боковым швом две переплетенные буквы «М» вышиты. Ты что-нибудь понимаешь?
Я ведь на фото стою так, что монограммы не видно! Нам нужно к ней съездить! Я посмотрела: три часа на машине – и мы на месте. А вдруг это какая-то семейная тайна? Я обожаю тайны!
– Три часа? С моей больной спиной? Погоди… Ой, Г-споди…
– Что с тобой, бабушка? Что случилось? Ты вся побледнела…
– Ведь дедушка Абрам рассказывал… Помнишь? Знаешь, что… Завтра же к ней едем!
– Ура! Ты только про мазь свою для спины не забудь..
В маленькой комнате был такой идеальный порядок, будто там и не жил никто: покрывало на кровати без единой складочки, выровненная по корешкам стопка книг на столе, небольшой узкий шкаф, казалось, вытянувшийся по стойке «смирно», и огромное кожаное кресло в углу. В кресле сидела пожилая женщина – миниатюрная, хрупкая, с короткими, абсолютно белыми волосами и светло-карими, тонущими в морщинках глазами. Это и была Рита. Она говорила так тихо, что Тина с бабушкой придвинули стулья почти вплотную к креслу, чтобы слышать.
– Мне очень неловко, что я вас так побеспокоила, но сама я не могла приехать: здоровье не позволяет, плохо двигаюсь.
Я вам очень благодарна. Может быть, вы что-то сможете мне объяснить, и я уйду в другой мир спокойно.
Видите, платье – точная копия в миниатюре того, что и на вас, Тина. Это единственная вещь, как-то связывающая меня с моими настоящими родными. Но как, я не знаю. И никто не знает.
Нет, нет, не подумайте, я росла в любви, хоть и была приёмным ребенком, вот только появилась я в семье… из небытия. Где я родилась, не знаю. Помню свое детство в Томске, во дворе меня всегда дразнили найдёнышем. Я плакала, мама меня утешала, придумывала разные истории.
Она рассказала всё, когда мне исполнилось 16 лет – решила, что я достаточно взрослая, чтобы знать правду. Хочу, чтобы вы тоже ее узнали.
Она помолчала. Чувствовалось, что каждое слово ей давалось с трудом. А потом снова заговорила.
– Давно это было, весной 1931 года. На небольшом полустанке возле Томска восемнадцатилетняя девушка собирала полевые цветы в ложбине возле железнодорожной насыпи. Она не обращала внимания на стоящий на рельсах состав с наглухо закрытыми вагонами и подняла голову, лишь когда услышала крики, ругань, собачий лай и лязг затворов.
У дверей вагонов появились вооруженные люди. Когда двери вагонов открыли, девушке стало жутко – одна из них оказалась прямо напротив нее. И она увидела в вагоне изможденных людей с черными от грязи и копоти лицами, бросившихся к дверям с широко открытыми ртами, старавшихся вдохнуть побольше воздуха. И на каждом лице – боль и отчаяние.
Энкавэдэшники что-то кричали, направляя на людей стволы. На секунду один из них отвернулся, чтобы пнуть овчарку, и в этот момент какая-то женщина бросила из вагона свёрток, скатившийся по насыпи прямо к ногам девушки. Из него раздался писк.
Девушка схватила сверток и побежала, не останавливаясь. Успокоилась она немного только возле дома. Прямо на ступеньках развернула она тряпьё, и там внутри, завернутое, как в пеленку, в вышитое льняное платье, лежало крошечное посиневшее существо. Вот, собственно, и вся история моего появления..
Девушка через два года вышла замуж, и у «найдёныша» появился отец – ласковый и любящий еврей.
Похоронку на него мы получили в декабре 43-го. В Томске тогда еще синагога работала.
Помню, что мама кадиш по папе заказала. А я плакала, не соглашалась – не хотела верить, что его нет.
Мы с мамой в Израиль в 70-е уехали, тогда небольшую группу выпустили. После ухода мамы я совсем одна осталась. Семьи своей нет… не решилась я. Что бы я детям сказала? Кто я? Откуда?
Только это вышитое платьице храню всю жизнь.
– Мы знаем, кто вы, – заговорила Тина, увидев, что Добриш сидит окаменевшая. – Вашу маму звали Мелания, а еще у вас была старшая сестра – Кылынка. Она спасла мою бабушку в войну.
А еще раньше Кылынку спас мой прадедушка Абрам. Он погиб потом в гетто.
Это очень долгая история, мы вам потом всё-всё расскажем. А еще… У вас теперь есть семья. Мы – ваша семья.
Да что ж вы обе плачете?!.
Наталья Твердохлеб
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Четверг, 22.09.2016, 18:13 | Сообщение # 363 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
| Бусинка, маленький друг
Это была одна из тех суровых зим, когда аномальное количество снега полностью парализовало все привычное движение и уклад жизни города, для которого два ведра снега уже катастрофа, а такое количество - катаклизм. Несколько дней многим приходилось ходить на работу пешком, преодолевая мало где расчищенную дорогу.
Для Катерины расстояние в 14 километров туда и столько же обратно занимало по времени, как ещё четверть её рабочего дня. Но не пойти - значило, уже не работать с этого дня... Возвращаясь в первый такой день домой, она достигла своего района города уже заполночь. Было светло, как днем, в этом заснеженном царстве зимы накануне Нового года.
Полная луна добавляла мистическое чувство покоя и благости, заполнившее её ещё в середине пути и не покидавшее всю дорогу. Это то состояние, в котором можно идти и улыбаться, ни о чем серьезно не думая, и полностью доверяя тому, что происходит...
Вокруг не было ни души. Город спрятался в домах, во многих из которых всё ещё не было света и окна переблёскивались друг с другом мерцающими бликами свечей...
Вдруг за своей спиной Катерина услышала странные, едва слышные звуки шагов, в такт своим. Она обернулась, но никого не увидела. Странно, она точно их слышала.
Пока она стояла, звук шагов отсутствовал, как только начинала двигаться, он возобновлялся. И только с четвертого раза, обернувшись, она от всей души начала смеяться, заполняя морозный воздух вокруг себя паром своего дыхания. Как она могла его сразу не увидеть?!
В сугробе дороги по самые уши стоял и смотрел на неё маленькими черными бусинками белый-белый щенок.
- Боже, ты откуда взялся, малыш? - ласково, как к человеку, обратилась она к маленькому продрогшему существу. Она сделала шаг к нему навстречу, желая погладить, чтобы установить контакт. Щенок пугливо попятился назад, неуклюже упершись короткохвостой попой в сугроб, не спуская с неё своих черных бусинок.
- Глупенький, не бойся. Ты давно за мной идёшь, малыш? - снова, как к человеку, обратилась Катя, сделав ещё один маленький шажок навстречу. Щенок снова попытался попятиться, но уже неуверенно. Хвостик предательски повиливал. Было понятно, что её внимание - это то, что было ему нужно в этот момент. Катюша осторожно приблизилась к нему и увидела, что его худосочное маленькое тельце дрожало и вздрагивало.
- Маленький мой, да ты весь продрог! - И в этот момент щенок не удержался и сам кинулся к ней, виляя просто всем своим тельцем вместе с маленьким обрезанным хвостиком.
- Ах ты, кроха... Она аккуратно протянула к нему руки и, удостоверившись, что щенок ей доверяет, взяла его под передние лапки и потянула к себе, чтобы взять на руки.
- Да ты девочка! Малышка, чья же ты, такая очаровашка?- Оглянувшись вокруг, Катя быстро поняла, что щенок потерялся.
И тут её больно пронзила мысль, что она оказалась в весьма затруднительной ситуации. Оставить щенка погибать на морозной, заснеженной улице для неё было немыслимо, а взять с собой...
Отношения с мужем последние месяцы становились всё напряжённей и идиотичней. Они просто рассыпались, как старая ветошь. И было совершенно непонятно, как возможно, чтобы человек, которого она знала столько лет, изменился до неузнаваемости за несколько месяцев...
Выхода не было, она решила взять кроху с собой, написать ночью объявления и завтра, перед работой, развесить их везде в этом районе. А потом позвонить друзьям, работающим на радиостанции, и спросить, можно ли дать объявление по радио или телевидению.
Ее муж, как обычно, не спал и ждал её с работы. Наклонившись к ней, чтобы традиционно поцеловать, обнаружил торчащий из-под пальто нос и две смоляные бусинки.
- Это что? - спросил он, не завершив свой традиционный целовальный ритуал.
- Шла за мной через весь микрорайон.
Вот, - расстегнув пуговицы, Катя достала худого, но уже согревшегося щенка. Он был такой милый, что смотреть на него без улыбки было не возможно.
- А зачем ты его домой принесла? - В последнее время ей вообще не было понятно, что происходит в его голове, ход его мыслей и заключений, хотя раньше у них не было таких проблем, они понимали друг друга с полувзгляда, даже без слов. Но кто был теперь этот человек, Катерина не понимала.
По привычке она хотела было рассказать, как все было, но взглянув на него, произнесла:
- Завтра буду искать хозяев.
- Да уж будь добра. Собаки нам ещё не хватало.
Она обернулась, посмотрела ему в глаза и поняла, что всё, на что у неё осталось сил, - это промолчать...
Прошло восемь месяцев. Хозяев найти так и не удалось. Собака оказалось очень больной, и зимняя прогулка в поисках новой жизни не прошла для неё бесследно.
Полгода Катерина усердно и терпеливо её выхаживала, чего никак не удавалось сделать с собой. Разразившийся, вполне закономерный в их ситуации, развод совершенно обесточил её ресурсы...
Её жизнь продолжала течь в том же русле, разве что объём работы она взвалила на себя значительно больший.
Теперь у неё была Бусинка, которая ждала её иногда по десять-одиннадцать часов в день и не впадала по этому поводу в депрессию, ревность, тщедушные упреки и агонию своих потребностей.
Хотя и не понимала назначения этого ежедневного отсутствия. Как и не вынуждала ничего объяснять и напоминать очевидные вещи, что если, и без того, один работающий в семье уйдет с работы - прожить, питаясь только праной, будет затруднительно. И пока нет других вариантов, нужно потерпеть, не опускать руки, не прогибаться и не заниматься "подъеданием" себя и своих близких...
Услышав её шаги на лестничной клетке, Бусинка уже не находила себе места, вся извертевшись юлой под дверью, очень смешно подвизгивая и потявкивая, внюхиваясь в щель двери и фыркая громко носом, в ожидании заветного звука поворачивающегося ключа в замочной скважине.
Дыхание снова сбилось, и Катерина удушливо закашлялась. Она быстро повернула ключ в замке и поспешно зашла в квартиру.
Бусинка, в привычном приступе безграничного, искрящегося счастья настойчиво крутилась юлой и прыгала, норовя достать до носа и щек любимой хозяйки, чтобы облизать всё, до чего дотянется. Это было очень смешно, обезоруживающе трогательно, и эти ритуальные танцы безусловной собачьей любви не позволяли никакой тяжелой ноше переступить порог их дома. Всё оставалось за дверями, теперь были они и их теплая норка, в которой они остались одни до вопроса раздела имущества.
В последние два месяца это стало какой-то пыткой, она уже боялась ночью засыпать, чтобы... смочь проснуться утром. Приступы удушья участились, и попытки определить их природу и найти препарат, который хотя бы снимал симптомы, не удавалось.
Мнения врачей расходились, а прописанные дорогие препараты давали одинаково бесполезный результат.
Бусинка хвостиком везде перемещалась за любимой хозяйкой по квартире, ждала её из ванной под дверью, ложилась в ноги на кухне, садилась рядом теплой попой на ноги, когда она мыла посуду, прятала мордашку между её плечом и подбородком, залезая с ней под одеяло, привычно оставляя задние лапы на полу, когда они ложились спать.
Она была приучена не валяться на кровати, и потому всегда клала только свою смешную мордашку на край кровати, иногда вздыхая смиренно в голос, как человек. А когда подросла, стала помещаться уже всем корпусом, но задние лапы честно оставляла на полу, - таким образом, она не нарушала запрет, раз часть её все ещё на полу, значит, она не считается на кровати. Во сне ноги её то и дело подкашивались и она, вздрагивая, каждый раз будила Катерину. Катя просила её перебраться на свое место, та покорно удалялась, но через короткое время забиралась снова передними лапами и мордашкой к любимой хозяйке под одеяло.
Это было очень умилительно.
У Бусинки было своё восприятие мира, она была очень доброй и сообразительной собакой, - маленький трогательный человечек в собачьем тельце породистого боксера-альбиноса.
В это осеннее утро Катерина опять проснулась от сдавливающего горло удушающего кашля.
Приступы становились все продолжительней. Дыхания катастрофически не хватало. Никакие "пшикалки" не помогали. Это было какой-то невыносимой мукой, и что с этим всем делать, понятно не было.
Катерина пыталась успокоиться, чтобы хоть как-то стабилизировать дыхание. Она заметила, что когда ей это удается, приступ завершается быстрее.
Бусинка в волнении переминалась на месте, периодически перемещаясь в радиусе полуметра, заходя то с одной, то с другой стороны от Катюши, явно переживая, и едва слышно жалостно поскуливая.
Она не понимала, что происходит, но ей это тоже не нравилось.
Вдруг Бусинка резко выскочила в коридор и принесла оттуда Катину сумку, положив её у ног, предполагая что-то своё, собачье, вероятно помня, как оттуда доставалось что-то, чем "пшикалось" во время таких приступов.
Сказать что-либо Катюша уже не могла, она понимала, что воздуха у неё практически нет и почувствовала, как наливается кровью её лицо. Голова кружилась, как карусель, и в ушах появился сильный шум.
Она попыталась встать, чтобы добраться до двери и открыть внутреннюю щеколду замка, - если что-то случится, чтобы в квартиру можно было попасть извне... и хотя бы Бусинку спасти...
Катерина уже не понимала, что ей делать и чувствовала, как отчаяние заполняет её тело.
Она была одна, ни телефона, ни кого-то, чтобы позвать на помощь. Шатаясь и придерживаясь за стенки, она вышла в коридор и поняла, что оставшийся метр с хвостиком до двери - самое непреодолимое расстояние, которое когда-либо было в её жизни...
Головокружение усилилось. И в одну секунду в голове на такой же бешеной скорости, с которой закружилось всё вокруг, пронеслась череда каких-то картинок её жизни, образы знакомых и не очень людей, обрывки фраз, чьи-то голоса... "Господи! Сделай что-нибудь!" - отчаянно выдохнула она и потеряла сознание, гулко и безболезненно рухнув на пол...
... Сильный, обрушившийся откуда-то на нее, толчок всколыхнул все её тело, от чего оно все вздрогнуло и во всех его частях забилось обезумевшим ритмом сердце.
Жадное, протяжное, сиплое дыхание стало заполнять легкие кислородом. За щеки больно кто-то щипал, а на грудь ровными краткими толчками кто-то методично надавливал...
Сознание постепенно возвращалось, в отличие от понимания происходящего.
Катя с трудом пыталась открыть глаза и в этот момент её снова больно укусили за щеку, потом за другую, и снова давяще нажали на грудь, и тут она закашлялась, но воздух был, хоть и с сипами, но проходил через горло внутрь и обратно.
Дышать...
Мы вообще не задумываемся над этим процессом, пока нас его не лишают... "Дышу" - промелькнуло скупо в голове.
По ней кто-то маленький, нелегкий, настойчиво топтался.
И в этот момент она вся подверглась мокрому, слюнявому шквалу лобызаний, в сопровождении знакомого повизгивания. Катерина попыталась открыть глаза. Несмотря на остававшуюся пелену и размытость, прямо ей в глаза смотрели две смоляные счастливые бусинки, а мокрый нос то и дело утыкался то в щеки, то в нос, то в подбородок...
Как только её глаза открылись, Бусинка издала победно-радостный короткий лай, подпрыгнув на задних лапах, и начала с прежним усердием "намывать" ей лицо, уши, шею, руки, топчась, как маленький слоник, по ней, затем покусывать за щеки, чётко чередуя каждую, и снова подпрыгивать передними лапами на грудине, прямо в области сердца, стоя задними лапами на полу.
По всему телу в рассыпную побежали мурашки.
- Бусинка, прекрати... Ну, все… Все... Хорош...
Я здесь, - но каждое её слово в счастливом экстазе слизывалось с её уст, и вся спасительная процедура снова повторялась, не имея возможности быть прекращённой так быстро по первой просьбе. - Бусинка, родная моя... мой спаситель, спасибо... девочка моя, моя умница... Боже... Спасибо тебе!
Бусинка немного угомонилась и, не переставая вилять и "разговаривать", с подрыкиванием и повизгиванием, то ложась, то подскакивая, то бегая вокруг, пыталась поведать о пережитом и поделиться своей переполняющей, запредельно искренней собачьей радостью.
Немного успокоившись, Бусинка залезла на Катю и легла всем своим теплым телом вдоль её тела, покорно положив голову на передние лапки, уткнувшись носом Катюше в подбородок.
"Боже, сегодня ж выходной!" - подумала Катерина, понимая, что её никто бы не спохватился до середины следующего рабочего дня...
- Спасибо! - снова тихо произнесла она, понимая всю глубину невероятного, за гранью реальности, чудесного своего спасения.
- Спасибо! - подняв глаза наверх, поблагодарила она снова. Воздух, как живительный бальзам, поступал в её легкие.
Она приподняла голову и поцеловала Бусинку в холодный нос. Бусинка незамедлительно осыпала её серией облизываний в ответ. Не переставая вилять хвостиком, она продолжала, насколько возможно, спокойно, но заметно устало, лежать на ней, а её мужественное, доброе и смелое сердечко отдавалось гулко у Катюши в груди.
Они обе лежали измождённые на полу, и было такое ощущение, будто только что они совершили невероятный межгалактический полёт во времени...
- Дыхание жизни... - подумала Катюша, и сейчас, как никогда, отчетливо раскрылся для неё сакральный смысл этого выражения. - Как многое мы принимаем за должное, не ведая, не познавая истинной ценности его присутствия в нашей жизни...
Tatyana Varukha
|
| |
| |
| etelboychuk | Дата: Среда, 05.10.2016, 02:45 | Сообщение # 364 |
 старый знакомый
Группа: Пользователи
Сообщений: 45
Статус: Offline
| Почти притча...
– Алло, это бюро находок? – спросил детский голосок.
– Да, малыш. Ты что-то потерял?
– Я маму потерял. Она не у вас?
– А какая она твоя мама?
– Она красивая и добрая. И еще она очень любит кошек.
– Да, как раз вчера мы нашли одну маму, может быть это твоя. Ты откуда звонишь?
– Из детского дома №7.
– Хорошо, мы отправим твою маму к тебе в детский дом. Жди.
Она вошла в его комнату, самая красивая и добрая, а в руках у нее была настоящая живая кошка.
– Мама! – закричал малыш и бросился к ней. Он обнял ее с такой силой, что его пальчики побелели. – Мамочка моя!!
…Даник проснулся от своего собственного крика. Такие сны снились ему практически каждую ночь. Он засунул руку под подушку и достал оттуда фотографию девушки. Эту фотографию он нашел год назад во время прогулки. Теперь он всегда хранил ее у себя под подушкой и верил, что это его мама. В темноте Даник долго вглядывался в ее красивое лицо и незаметно для себя уснул….
Утром заведующая детским домом, Ангелина Ивановна, как обычно обходила комнаты с воспитанниками и на полу около кроватки увидела фотографию, которая ночью выпала из его рук. Подняв ее, Ангелина Ивановна спросила мальчика:
– Даник, откуда у тебя эта фотография?
– Нашел на улице.
– А кто это?
– Моя мама, – улыбнулся малыш и добавил, – она очень красивая, добрая и любит кошек.
Заведующая сразу узнала эту девушку - первый раз она приходила в детский дом в прошлом году с группой волонтеров, наверно тогда и потеряла здесь свою фотографию...
С тех пор эта девушка часто обивала пороги различных учреждений в надежде добиться разрешения на усыновление ребенка. Но, по мнению местных бюрократов, у нее был один существенный недостаток: она была незамужем.
– Ну что же, – произнесла Ангелина Ивановна, – раз она твоя мама, то это полностью меняет дело...
В полдень в дверях её кабинета показалась та самая девушка с фотографии:
– Можно к Вам, Ангелина Ивановна?
– Да, заходите, Алиночка.
Девушка зашла в кабинет и положила перед заведующей толстенную папку с документами.
– Вот, – сказала она, – Я всё собрала.
– Хорошо, но я должна задать еще несколько вопросов, как положено…
Ты осознаешь, какую ответственность на себя берешь? Ведь, ребенок – это не на два часа поиграть, это на всю жизнь.
– Я всё осознаю,- выдохнула Алина, – просто я не могу спокойно жить, зная, что кому-то очень нужна.
– Хорошо, – согласилась заведующая, – когда ты хочешь посмотреть детей?
– Я не буду на них смотреть, я возьму любого ребенка, какого предложите, – сказала Алина, глядя заведующей прямо в глаза.
Ангелина Ивановна удивленно подняла брови.
– Понимаете, – сбивчиво начала объяснять Алина, – ведь настоящие родители не выбирают себе ребенка… они не знают заранее каким он родится…. красивым или некрасивым, здоровым или больным…
Они любят его таким какой он есть. Я тоже хочу быть настоящей мамой.
– Впервые встречаю такого усыновителя, – улыбнулась Ангелина Ивановна, – впрочем, я уже знаю, чьей мамой вы станете. Его зовут Даник, ему 5 лет, родная мать отказалась от него еще в роддоме...
Заведующая вернулась через несколько минут, ведя за руку маленького мальчика.
– Данечка, – начала она, – познакомься это …
– Мама! – закричал Даник и бросившись к Алине, вцепился в неё так, что его пальчики побелели. – Мамочка моя!
Алина гладила его волосы и шептала:
– Сынок, сыночек… я с тобой..
Подняв глаза на заведующую она спросила:
– Когда я смогу забрать сына?
– Обычно родители и дети постепенно привыкают друг к другу, сначала здесь общаются, потом на выходные забирают, а потом насовсем, если все в порядке.
– Я сразу заберу Даника, – твердо сказала Алина.
– Ладно, – махнула рукой заведующая, – завтра выходной, можете взять, а в понедельник придете, и оформим все документы как положено.
Даник был просто счастлив, он держал свою маму за руку и боялся отпустить её даже на секунду. Вокруг суетились воспитатели, нянечки… одни собирали его вещи, другие просто стояли в сторонке и вытирали глаза платочками.
– До свиданья. Приходи к нам в гости, – попрощалась с Даником Ангелина Ивановна.
– До свидания, приду, – ответил малыш.
Когда они, попрощавшись со всеми, вышли на улицу, он решился задать своей новой маме самый главный вопрос:
– Мама…. а ты кошек любишь?
– Обожаю, у меня их дома целых две, – засмеялась Алина, нежно сжимая в своей руке крошечную ладошку.
Даник счастливо улыбнулся и зашагал к себе домой.
Ангелина Ивановна посмотрела в окно вслед уходящей паре и сев за свой стол начала куда-то звонить.
– Алло, Небесная Канцелярия? Примите, пожалуйста, заявку.
Имя клиентки: Алина Смирнова. Категория заслуги: наивысшая - подарила счастье ребенку… присылайте все, что положено в таких случаях: безграничное счастье, взаимную любовь, удачу во всем...
Ну и само собой, идеального мужчину, она не замужем. Да, я понимаю, что их мало осталось, дефицит, но здесь исключительный случай… Уже все отправили? Спасибо.
Двор детского дома был заполнен мягким солнечным светом и радостными детскими криками. Заведующая положила трубку и подошла к окну.
Она любила подолгу стоять и смотреть на своих малышей, расправив за спиной огромные белоснежные крылья…
|
| |
| |
| REALIST | Дата: Четверг, 24.11.2016, 09:03 | Сообщение # 365 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
| Праведное вдохновение жулика
Игорь Губерман
Когда при мне заходит речь о творческом экстазе и загадочности всяких озарений, я молчу, хотя однажды остро и сполна познал такое состояние. А молчу я, потому что краткие минуты эти был я гениальным мошенником. Зато теперь я знаю, что возможно чудо: человек сам с изумлением слушает себя, ибо такое говорит, что не готовил вовсе, не задумывал, и непонятно самому, откуда что взялось. Пушкин, очевидно, был в таком состоянии, когда восторженно воскликнул (кажется, "Бориса Годунова" завершив): "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" Со мною, повторяю, это было лишь единожды и связано с мошенничеством - увы. А было так.
Ходил ко мне время от времени в Москве один типичнейший еврейский неудачник и слегка шлимазл (что по-русски, как известно, мишугенер) некий Илья Львович.
Я не буду называть его фамилию, а имя тоже выдумано, поскольку вся история подлинна и полностью достоверна. Он сочинял когда-то музыку и подавал надежды, но жена рожала и болела, прокормить семью не удавалось, и ради супа с хлебом он пошел в фотографы, где и застрял.
Лишь изредка играл на пригородных свадьбах, и более ничто не связывало его с музыкой.
И внешне был он этакий растяпа-размазня (еще есть слово цидрейтер, и само обилие на идише подобных ярлыков для человека не от мира сего свидетельствует о распространенности таких чуть свихнутых евреев; я все эти слова слыхал, естественно, от бабушки - в свой адрес).
Очевидно, людям полноценным (следует читать это в кавычках) прямо-таки до смерти хотелось обмануть его или обидеть. Был он добр, доверчив и распахнуто-душевен. Изредка еще он зарабатывал, перепродавая какие-нибудь мелочи, но подвести его, надуть, недоплатить такому вечно норовили все, с кем он вступал в свои некрупные торговые отношения.
Порой он заходил ко мне, деликатно выкуривал папиросу, испуганно и вежливо отказывался от чая и опять надолго исчезал. А собираясь появиться, предварительно звонил и спрашивал, не помешает ли, минут на десять забежав.
И дольше не засиживался никогда.
Полное одутловатое лицо его было всегда помятым и бледным, а подслеповатые глаза смотрели так, будто он хочет извиниться за само существование своё.
Однажды он вдруг появился без звонка. В прихожей туфли снял, хоть вовсе не было заведено такое в нашем доме, застенчиво и боком, как всегда, прошел в мою комнату, сел на диван и снял очки, чтоб протереть их.
Тут и увидел я, что нечто с ним произошло, точней - стряслось, кошмарное было лицо у Ильи Львовича...
Куда-то делась мятая округлая полнота, жёлтая кожа с синими прожилками туго обтягивала кости черепа, и дико выделялись мутные тоскливые глаза.
- Что с вами случилось, Илья Львович? - участливо спросил я. Он был всегда мне очень симпатичен.
- Честно сказать, я забежал, чтоб с вами попрощаться, - медленно ответил он и вымученно улыбнулся. - Вы были так добры ко мне и, кажется, - единственный, кто принимал меня как человека, я просто не мог не проститься с вами. Я сегодня вечером покончу с собой и уже все приготовил.
Случившееся с ним он рассказал мне сбивчиво, но внятно. Появился некий человек, попросивший его найти клиентов, чтобы продать золото, украденное где-то на прииске. Непреходящее желание подзаработать редко утолялось у Ильи Львовича, а тут удача плыла в руки сама, и было глупо отказаться.
Проницательностью он не обладал никогда, а что однажды повезет - годами верил истово и страстно. И вот везение явилось. Он мигом разыскал компанию лихих людей, принес им пять горошин (подтвердилось золото) и получил от них двенадцать тысяч на покупку чуть не двух килограммов - всего, что было.
Огромные по тем временам деньги составляла эта сумма, но и золото им доставалось баснословно дешево.
Когда б оно и вправду было золотом... Но оказалась эта куча - чистой медью. Золотом были только те начальные подманные горошины.
Продавец уже исчез, естественно. А брат его, к которому водил он Илью Львовича (и потому всё выглядело так надежно), оказался нищим алкоголиком, приученным для этой цели к слову "брат" и ничего не знавшим о человеке, на неделю попросившем у него приюта и поившем его это время. Компания потребовала деньги им вернуть.
Такую сумму лет за десять мог бы Илья Львович накопить, но если бы не пил, не ел и не было семьи.
Крутые люди ничего и слышать не хотели. Испугался Илья Львович за детей (а про детей ему и было сказано открытым текстом) и почёл за лучший выход самому из этой жизни уйти, прервав все счёты таким образом и все верёвки разрубив.
Даже узнал уже, что хоть и нищенская, но будет его жене и детям полагаться пенсия в случае потери кормильца.
Он очень спокойно это рассказал, не жалуясь ничуть, уже все чувства в нём перегорели...
Не был никогда я филантропом, да и деньги сроду не водились у меня такие, но как-то машинально я пробормотал:
- Нельзя так, Илья Львович, так нельзя, чтоб из-за денег уходить из жизни. Отсрочки надо попросить у этой шайки, где-нибудь достанем деньги.
В сущности, сболтнул я эти вялые слова надежды, но невообразимое случилось изменение с лицом Ильи Львовича. На кости стала возвращаться плоть, исчезли мертвенные синие прожилки - почти что прежним сделалось его лицо. И так смотрел он на меня, что не было уже пути мне отступать.
Дня через три достал я эти деньги. Мне их дал один приятель, деловой и процветающий подпольный человек. Он дал их мне на год с условием, что если я не раздобуду эту сумму, то коллекция моя (а я уже лет десять собирал иконы и холсты) будет уменьшена по его личному отбору. Он знал, что я его не обману, и я прекрасно это знал.
И я угрюмо это изредка припоминал, но не было идей, а на пропавшего немедля Илью Львовича (он клятвенно и со слезами заверял, что в лепешку разобьется) не было надежды никакой.
А параллельно тут иная шла история. Ко мне давным-давно повадилась ходить одна премерзкая супружеская пара. Их как-то раз привел один знакомый (с ними в дальнем находился он родстве), потом уехал он, а этих было неудобно выгонять, и раз месяца в два они являлись ненадолго.
Я даже не помню, как их звали, потому что мы с женой между собой не называли их иначе как лиса Алиса и кот Базилио.
И внешне чуть они напоминали двух этих гнусных героев знаменитой сказки, а душевно были точным их подобием. Жадность и алчность были главными чертами их нехитрого душевного устройства. Уже давно все близкие уехали у них, они остались, не имея сил расстаться с некогда украденными (где-то он начальником работал) крупными деньгами.
И ко мне они ходили, чтоб разнюхать, не удастся ли чего-нибудь приобрести у моих бесчисленных приятелей. Купить по случаю отъезда редкую и много стоящую картину, например, и за бесценок, разумеется, ввиду отъездной спешки. Прямо на таможне, по их глухим намекам, завелась у них надежная рука, а после вообще летал туда-сюда знакомый кто-то и совсем немного брал за перевоз.
Но так как суетились они с раннего утра до поздней ночи, а при случае с охотой приумножали свой капитал, то и сидели, как мартышка, которая набрала в кувшине горсть орехов, но вынуть руку не могла, а часть орехов выпустить была не в силах.
А ещё, держа меня за идиота полного (ведь я бесплатно их знакомил с нужными людьми), но человека в некотором смысле учёного, они со мной и консультировались часто. Благодаря коту Базилио однажды я держал в руках скрипку с маленькой биркой "Страдивари" внутри и соответствующим годом изготовления. От дерева этого, от ярлыка и от футляра такой подлинностью веяло, что у меня дух захватило.
И ещё одно я чувство свое помню: боль угрюмую, что эта нежность воплощенная в такие руки попадает.
Вслух я только долгое и восхищенное проговорил "вот это да!", на что Базилио не без надменности заметил:
- Вот потому старик в Малаховке и просит за нее пятьсот рублей.
Я отыскал им сведущего человека (он за консультацию взял с них такую же сумму), только пара эта, алчность превозмочь не в силах, кому-то продала бесценную свою находку, ибо для них немедленный доход имел верховный смысл...
И живопись они ко мне таскали, закупая всё подряд, и я злорадствовал не раз, когда они показывали мне закупленную ими дребедень. И всё не поднималась у меня рука им отказать от дома, лень моя была сильней брезгливости.
Ходили они редко и сидели крайне коротко: всегда спешили.
И тут явились они вдруг. Не спрашивали, как обычно, кто из моих знакомых уезжает и нет ли у него чего, не хвастались удачами своими, а совсем наоборот: спросили, не хочу ли я кого-нибудь из близких друзей облагодетельствовать уникальным бриллиантом. Показать? И из какой-то глубочайшей глубины лиса Алиса вытащила камень.
- Мы уже почти собрались, - пояснила мне Алиса, - и только поэтому камень стоит баснословно дешево...
- Бесплатно, в сущности, - встрял Базилио.
- И мы хотим, - кокетливо сказала Алиса, - чтобы он достался вашему хорошему другу, и он вам будет благодарен, как мы вам благодарны за всю вашу помощь.
- А если хотите, то купите сами, - снова встрял Базилио. - Да вы, наверно, не потянете, хоть мы его задаром отдаем. Почти что.
Кроме того, что понимаю я в камнях, как воробей - в политике, ещё передо мной стояло неотступно некое предельно пакостное зрелище. Всплыло, верней, при виде камня.
Как-то давным-давно случайно попал я в Алмазный фонд и, шатаясь праздно вдоль витрин, набрёл на удивительный экспонат: выставлен был на специальной подставке вроде тонкого подсвечника исторически известный бриллиант по кличке "Шах".
Когда-то Персия им откупилась от России за убийство Грибоедова.
Так вот, в самом низу этой подставки, чтобы посетитель сразу вспомнил, стояла маленькая фотография последнего портрета Грибоедова. И вздрогнул я, её увидев. Посмотрите, как бы говорил экспонат, за что была уплачена такая ценность, не зря погиб известный человек, совсем не зря.
Ну, словом, я алмазы не люблю.
И денег отродясь у меня не было таких, и ни к чему он, если б даже были. Но лиса Алиса и кот Базилио так превозносили этот камень и ахали, перечисляя некие неведомые мне его породистые достоинства, так убивались, что должны его отдать по бросовой цене, что я не выдержал и позвонил приятелю, который жил неподалеку. Это был тот крутой парень, согласившийся выручить Илью Львовича; чем чёрт не шутит, подумал я, а вдруг это и в самом деле может оказаться некой формой благодарности.
Очень быстро он ко мне приехал, очень коротко на этот камень глянул и немедля отказался, к моему молчаливому удивлению сославшись на отсутствие свободных денег. И кофе отказался пить, поднялся сразу. А обычно мы неторопливо пили кофе, обсуждая разные его прекрасные тёмные дела (мы были много лет уже знакомы).
вышел проводить его и извиниться, что позвал напрасно.
- Что за люди у тебя сидят? - спросил он сумрачно.
- Дерьмо, - ответил я жизнерадостно. - Но это родственники - помнишь его? (я назвал имя) - вы у меня однажды вместе выпивали.
- Помню, - медленно сказал приятель. - Понимаешь, это же подделка, а не бриллиант. Фальшак это. Искусственный алмаз. Фианит он называется. Но как они тебя так подставляют?
Ну хорошо, что ты меня позвал, а если незнакомого кого? Да если бы ещё с их слов наплёл ту чушь, что я сейчас услышал? Ты просто какой-то сдвинутый, честное слово.
- Что такое фианит? - спросил я.
- Физический институт Академии наук, - сказал приятель. - Это искусственный камень, там такие лепят как хотят, и всем они известны. Иx употребляют в промышленности.
- А они это могли не знать? - спросил я, всё ещё надеясь на человечество.
- Нет, - решительно сказал приятель. - Нет, они этого не знать не могут. Они явно разбираются в камнях.
И я отлично знал, что разбираются они в камнях.
- Они решили спекульнуть твоей репутацией и какому-нибудь лоху на твоём имени подсунуть, - пояснил приятель, усмехнувшись. - Только как они потом тебе в глаза посмотрят?
- Уезжают они, - глухо сказал я.
- Так не на Луну же, - возразил мне профессионал.
- Извини, - сказал я торопливо, - я тебе потом перезвоню..
Уже не злость и не растерянность я ощущал, а лёгкость и подъём душевный: знал, где достану деньги для возврата приятелю. Как именно - ещё не знал, но чувствовал свирепую уверенность. Я заварил нам чай и возвратился в комнату. Спокойно и доброжелательно смотрели на меня глаза этой супружеской пары.
- Может быть, вы знаете кого-нибудь ещё, кто в состоянии купить такой прекрасный камень? - спросил Базилио.
Я отхлебнул большой глоток, обжёгся чуть и вдруг заговорил. И с удивлением слушал собственные слова.
Именно слушал, ибо осознавал я только то, что уже было произнесено, слова лились из меня сами.
Этот мой приятель близкий, говорил я, больше в бриллианты не играет, он переключился на другую, совершенно уникальную игру.
Их хищное внимание не только подстегнуло вдохновение, сейчас пылавшее во мне, ещё явилось чувство рыбака, спокойно тянущего вдруг напрягшуюся леску.
Все деловые люди нынче, слышал я себя, играют только в мумие - и голос мой сошел к интимно-доверительному тону.
- Мумие? - спросила (тоже полушепотом) лиса Алиса. - Это какая-то лечебная смола?
Я знал об этом ещё меньше, но откуда-то, оказывается, знал. Смола, кивнул я головой солидно и авторитетно, только неизвестного происхождения. Уже побольше трёх тысячелетий знают все о ней из древних трактатов, лишь высоко в горах находят эти черные потеки с резким запахом, и невероятное количество болезней поддается этому веществу.
Но то ли это испражнения каких-то древних птиц, то ли результат разложения на воздухе нефти - до сих пор не выяснил никто. А может быть, это особым образом сгнившая растительность древнейших времен, и как-то это связано с бальзамом, которым египтяне мумифицировали фараонов.
"Господи, откуда это мне известно?" - думал я почти на каждой фразе, продолжая вдохновенно говорить о залежах птичьего гуано в Чили, что оно, мол, не успело перегнить, и то уже творит чудеса. О том, что эти чёрные потеки назывались соком скал и кровью гор, и есть идея у учёных, что это вообще гигантские скопления пыльцы растений, заносимой в скалы ветром и смешавшейся там с птичьим пометом и подпочвенной водой, несущей нефть...
Всего не помню. Но не исключаю, что среди наболтанного мной и свежая научная гипотеза могла спокойно затесаться.
Из-за его целебных свойств, говорил я, к нему сейчас вновь обратилась мировая медицина, а единственный источник подлинного мумие - Средняя Азия, где оно есть в горах Памира и Тянь-Шаня.
- И что же? - хором выдохнули кот с лисой свой главный вопрос.
И я его, конечно, понял. И объяснил, что продается оно здесь по десять тысяч за килограмм, а в Америке та же цифра, но уже в долларах. А может быть, и в фунтах.
- В фунтах - это вдвое больше, - хрипло вставил кот Базилио.
- Конечно, - сказал я. - В английских фунтах это вдвое больше. Вот мой приятель и ухлопал все, что накопил, на мумие. А упакован был - не сосчитать.
И мне пообещал купить килограмм, через неделю привезет.
- Покажете? - ласково спросила Алиса. И я пообещал, мельком подумав, что говорю чистую правду.
- А нам нельзя достать? - Алиса взглядом и улыбкой исторгнула такую ко мне любовь, что я вздрогнул от омерзения.
- Нет, к сожалению, - ответил я и с ужасом подумал: что же я несу? Но вдохновение не проходило. - Нет, - повторил я, - он только по старой дружбе согласился. Мумие ведь собирают в недоступных человеку ущельях, потому там и селились древние птицы. Вам надо сыскать какого-то бывалого мужика, который много ездил в тех краях и знает местное население. Ведь мумие сейчас опасно собирать: милиция их ловит посильнее, чем торговцев наркотиками - чтоб этакие ценности не уплывали за границу. А государство само плохо собирает - кому охота за казенные копейки жизнью рисковать?
Так мумие и лежит зря, только охраняется от частного собирательства. Ни себе, ни людям.
- Собаки на сене! - гневно выдохнула Алиса. Базилио возмущенно пожевал мясистым ртом.
- Нет времени искать, мы скоро едем, - горестно сказал он и глянул на меня в немой надежде. - Может быть, уступите своё по старой дружбе? Он ведь вам еще достанет.
-А знаете, кого вы можете сыскать? - задумчиво ответил я. - Вы помните Илью Львовича? Он вам когда-то что-то покупал по случаю. Он в тех краях бывал ведь очень много, для геологов делал какие-то снимки. Я уже года два его не видел. У вас нету, кстати, его телефона?
- Мы его не знали толком, он уже и умер, наверно, даже не прикину, где его искать, и телефона не было у него, - ответил Базилио так быстро, что я снова ощутил туго натянутую леску. Хотя, видит Бог, ещё не понимал я, что за замысел созрел во мне и вот выходит из меня обрывками.
Лиса и кот сердечно попрощались, торопливости своей почти не тая.
Я покурил и позвонил пропавшему Илье Львовичу. Ехать к нему было лень, да говорить мне ничего особенного и не предстояло.
- Илья Львович, - сказал я, - есть возможность вернуть наш долг.
Он недоверчиво промолчал.
- Вы много лет уже отдали фотографии, - размеренно продолжил я. - Вираж-фиксажи всякие, проявители-закрепители, сплошная химия, не правда ли?
Вы Менделеев, Илья Львович, вы Бородин, тем более что он был тоже музыкантом.
- Ну? - ответил Илья Львович.
- Сядьте и сварите мумие, - сказал я буднично. - Это такая черная смолообразная масса. Придумайте сами, из чего её лучше сделать. Твердая и блестящая на сломе. Впрочем, я её в глаза не видел. И чтобы было килограмма полтора. Нет, лучше два куска: один пусть весит килограмм, а второй - полтора. И привезите оба их ко мне.
- Вы здоровы? - осторожно спросил Илья Львович.
- Как никогда, - ответил я. - Но только помните, что мумие - это помет древних птиц. Или какой-то родственник нефти. Тут гипотезы расходятся, так что пускай оно чем-нибудь пахнет. Не важно чем, но сильно. И ещё. К вам не сегодня завтра, а всего скорее через час приедут лиса Алиса и кот Базилио.
- Препакостная пара, - вставил Илья Львович.
- Да, это так, - охотно согласился я. - Они вас будут умолять немедленно лететь куда-то на Памир или Тянь-Шань и там сыскать кого-нибудь, кто носит мумие из недоступных человеку горных ущелий.
- Что, и они сошли с ума? - опять спросил меня бедный Илья Львович.
- Они вам дадут деньги на самолёт, - продолжал я холодно и монотонно,- так что дня четыре вы поживёте где-нибудь не дома. Вы скажете им, что это трудно, но возможно и что вы уже догадываетесь смутно, к кому можно обратиться где-нибудь во Фрунзе.
- Но Тянь-Шань - это совсем не там, - машинально возразил бывалый Илья Львович.
- Город вы сообразите сами, я в географии не силён, - ответил я. - За это время вы должны мне привезти два куска этого самого чистейшего мумие. Или оно склоняется? Тогда мумия...
- Безумие, - сказал мне Илья Львович. - Авантюра. Чушь какая-то. Вы до сих пор ещёё мальчишка.
Он говорил это так медленно и отрешенно, что было ясно: он уже обдумывал рецепт.
А вечером в тот день он позвонил мне сам.
- Уже изобрели? - обрадовался я.
- Я улетаю в Душанбе, - сказал он мне. - Они таки сошли с ума. Они пообещали мне бог знает что, а Алиса поцеловала меня. Они сами отвезли меня в кассу и купили мне билет. И дали деньги на обратную дорогу. И на мумие дали задаток, остальное вышлют телеграфом. И немного на еду. А на гостиницу не дали, Базилио сказал, что там достаточно тепло.
- И правильно, переночуйте на скамейке, - согласился я. - Теперь сдайте билет обратно в кассу и варите мумие. Вы давно с ними расстались?
- Нет, недавно. - Голос Ильи Львовича был бодр и деловит. - Билет я уже сдал, вы думаете, я такой уж растяпа? В такую даль чтоб я тащился, как вам нравится? И деньги теперь есть на химикаты.
- Жду вас и желаю творческой удачи, - попрощался я.
Он появился через день. "Везу!" - сказал он гордо, когда звонил, узнать удобно ли приехать. Гладкие и круглые, похожие по форме на сыр, куски темно-сизой, почти чёрной массы внизу имели явный отпечаток больших мисок, в которых были сварены. Я молотком немедленно лишил их всех кухонных очертаний...
- Это асфальтовая смола, которой покрывают дороги, - пояснил мне с гордостью творца повеселевший Илья Львович. - Это перемолотый на мясорубке чернослив, головка чеснока, столярный клей, жидкость для очистки стёкол и проявитель.
Я понимаю, что сюда бы хорошо еще кусок дерьма, но я боялся, что придется пробовать. Так что же вы задумали, что? Я эту гадость продавать не буду. Даже им.
- Я б никогда вас не толкнул на жульнический путь, - с достоинством ответил я.
Ибо мой замысел уже дозрел во мне до осознания.
Спустя ещё два дня Илья Львович позвонил коту Базилио и сообщил, что возвратился он пустой, но ему твердо обещали и ещё дней через несколько всё будет хорошо.
И снова позвонил через пять дней - сказал, что всё в порядке, завтра в десять пусть они придут к консерватории, прямехонько к сидящему Чайковскому, у памятника он их будет ждать.
- Что я должен с ними делать? - спросил он меня по телефону. - Вы со мной играете, как с маленьким ребенком, я волнуюсь, я имею право знать.
- Там будет замечательно, - ответил я. - и не ломайте себе голову напрасно.
Накануне вечером я попросил одного моего друга быть у меня завтра ровно в девять и иметь в запасе часа два.
- И умоляю тебя, ты не пей сегодня, - попросил я, потому что знал его много лет. - Ты завтра должен быть, как стёклышко, в твоих руках будут возмездие и справедливость.
- Боюсь не удержать, - ответил друг, ничуть не удивившись.
Но привычке уступил и напился.
Отчего ко мне пришел слегка смущённый и в роскошных солнечных очках, чтоб от стыда меня не очень видеть.
Я его не упрекал. Я волновался, как Наполеон перед заведомо победоносной битвой.
- Вот тебе кусок мумия. - буднично объяснил я. - Ты геолог и живёшь в палатках на Памире. Дух романтики и поиска обвевает твою лысую голову. Давний знакомый Ильи Львовича, твой коллега - имя придумай сам, а Илья Львович его вспомнит, - попросил тебя продать в Москве этот кусок бесценного вещества с памирских гор. Сам ты в Москве по случаю, а вот зачем... - тут я замялся на секунду.
- Как это зачем? - обиженно спросил мой друг. - Я хочу купить автомашину "Волга". Я же полевой геолог, у меня денег куры не клюют...
Я был в восторге от такого варианта.
- Смотри только, не проси этих двоих, чтобы они тебе помогли достать машину, - предупредил я. - Опомниться не успеешь, как уплатишь полную ее стоимость и получишь старый подростковый велосипед.
- Есть вопрос, - сказал памирский геолог. - Как я узнаю твоего Илью Львовича, если никогда его не видел?
- Ты его и знать не должен, ты посланец, подойдешь и спросишь, - объяснил я снисходительно. - Не много будет у Чайковского с утра стоять отдельных групп из трёх человек каждая.
Но внешность Ильи Львовича я всё же описал.
- Слушай, классический преступник, - восхитился мой друг, - ни одной особой приметы!
- Положи кусок в портфель и помни его стоимость, - сказал я строго.
Накануне днём звонила мне лиса Алиса, пела, как они соскучились, и попросила, чтобы я сегодня после десяти утра был с часик дома, чтоб они могли заехать.
Буду рад, сердечно ответил я.
Звонок в дверь раздался одновременно с телефонным. Жестом пригласив Алису снять пальто (Базилио был только в лёгкой куртке, он на дело вышел), я взял трубку.
- Старик! - Мой друг геолог явно был неподалеку. - Они оставили меня в машине рядом с твоим домом и смылись вместе с добычей, а твой Илья Львович дрожит мелкой дрожью и шёпотом домогается, откуда я взялся. Он не в курсе, что ли? Они у тебя?
- Спасибо, доктор, - ответил я ему. - Спасибо, что вы так заботливы ко мне. Всё у меня в порядке, я себя прекрасно чувствую. Извините, тут ко мне пришли. Буду рад вас видеть, когда вы найдете время.
Гости мои явно торопились.
- Вам уже привезли ваше мумие? - отрывисто спросила лиса Алиса.
- Да, - ответил я растерянно и недоуменно. - А откуда вы знаете, что я себе купил мумие?
- Разведка знает всё, - ответил кот Базилио. И снисходительно добавил: - Вы же нам рассказывали сами. Можно посмотреть?
И только тут (наверно, шахматисты знают радость хода, продиктованного подсознательным расчётом и сполна осознанного много позже) я вдруг сообразил, зачем держал этот второй кусок. И снова молча подивился тайнам нашего устройства.
Я вытащил из ящика стола своё сокровище. И тут же жестом фокусника кот Базилио мгновенно вынул из портфеля свой кусок. И тут я с ужасом заметил, что завернут он в газету с карандашным номером нашей квартиры в уголке - пометка почтальона, чтоб не спутать.
Я оцепенел, обмяк, и предвкушение удачи испарилось из меня.
- Тоже купили? - тускло спросил я. Но Базилио, не отвечая, хищно и пристально сравнивал качество изделий.
- Похожи! - торжествующе воскликнул он.
- Нет, ваш, по-моему, древней, - пробормотал я.
- А чем древней, тем лучше, правда же? - радостно спросила Алиса. Она вообще обожала процесс любого приобретения.
- Конечно, - сказал я, уже держа в руках накрепко смятую газету. - Положите только сразу в этот целлофановый пакет, чтоб не выветривались летучие вещества. И вот еще верёвочка, перевяжите.
- Вы десять тысяч заплатили? - спросил Базилио, прикидывая на руках вес обоих кусков.
- Килограмм, - ответил я. Упругость медленно в меня возвращалась.
- А как вы думаете, торговаться стоит? - озабоченно спросил Базилио.
- Торговаться стоит всегда, - грамотно заметил я. - Но они могут вмиг найти кого-нибудь другого. Ведь американцы пользуются мумием в каких-то военных исследованиях, так что оторвут с руками.
- Вот там и надо торговаться! - назидательно воскликнула Алиса, горящая от нетерпения приобрести.
Но кот Базилио остался верен себе. И полтора часа я изнывал в ожидании. Лиса Алиса, как потом узнал я, тоже торговалась с яростным азартом, суля заезжему геологу с Памира множество изысканных московских удовольствий и знакомство с очень ценными людьми, включая дам, в любви необычайных.
Геолог постепенно уступал. Там было полтора ведь килограмма, а что нужно мне двенадцать тысяч, он отлично знал.
На этой сумме обе стороны сошлись и с радостью расстались. А геолог в благодарность за доставку и уступчивость получил на память телефон Алисы и Базилио - там было пять неверных цифр.
И уже вечером я возвратил весь долг, а пили мы на собственные деньги.
Ни угрызений совести, ни гордости за вдохновение своё ни капли я не ощущал. Лишь изумление перед устройством человеческого разума ещё долго сохранялось у меня.
О, если бы история закончилась на этом!
Но жизнь богаче всяких схем, как это издавна известно.
Примерно месяц или полтора спустя (я писал повесть, время уплывало незаметно) заявился ко мне снова Илья Львович.
Он как-то затаённо был сконфужен, мялся, бормотал, как он пожизненно мне благодарен, и спросил вдруг, не нуждаюсь ли я в деньгах. Спасибо, нет, ответил я и строго посмотрел на вмиг увядшего соратника по преступлению.
Сразу догадался я, в чем дело.
- Мы ведь договорились с вами, Илья Львович, - сказал я мерзким голосом профессионального моралиста, - что вы больше не будете варить мумие.
- Очень хотелось мне купить японскую камеpy, - с блудливой виноватостью ответил Илья Львович. - Я ведь только фотографией и зарабатываю, очень хотелось иметь хороший аппарат. И сварил я только полкило.
Он неумело врал и сам почувствовал, что мне это заметно.
- Скажу вам честно, - он внезапно оживился, как человек, стряхнувший с себя скверну лжи, - и я клянусь покойной матерью, сварил я полный килограмм, но продал коту Базилио только полкило, и дело совершенно не в этом, потому я и приехал к вам.
- А в чём же? - сухо спросил я, уже с трудом изображая нравственное негодование.
- Дело в том, - взволнованно сказал Илья Львович, - что жена не верит мне, что я сам придумал мумие, и пользуется им как лекарством. У неё давние неполадки с печенью.
- И помогло? - Я удержал усмешку, что оказалось совершенно правильным.
- Не просто помогло! - вскричал Илья Львович. - Не просто помогло, а полностью исчезли боли!
Из дальнейшего несвязного изложения выяснилось, что его жена уже активно пользовала этим средством родственников и соседей. Результат был очень впечатляющ, а спектр воздействия чудовищно широк: ревматические боли в суставах, застарелый астматический кашель, приступы язвы желудка, аллергические раздражения кожи (об ожогах нечего и говорить), даже кровяное давление (без разницы - повышенное или пониженное) - вмиг и невозвратно исцеляла наша смесь асфальта с черносливом.
Уже его жена от родственной благотворительности собиралась перейти к частной практике и требовала новую большую порцию снадобья...
Собственно, за этим Илья Львович и приехал - за напутственным благословением на медицинскую стезю. Поскольку нужды военной фармацевтики Америки были, кажется, сполна утолены - Базилио уже не появлялся.
- Если людям помогает, Илья Львович, - рассудительно и медленно говорил я, - то им, конечно же, нельзя отказать.
Да вы и не удержитесь против напора своей жены. Но только вот в чём дело, Илья Львович... Цедя эти слова пустые, лихорадочно пытался я сообразить, чем я могу остановить полившийся поток смолы и страсти.
Что наше средство помогает от болезней, я не очень удивился. Я был начитан о внушении и безотказности воздействия чего угодно, во что больной поверил. Особенно с примесью чуда, тайны и авторитета (знаю, что цитирую Достоевского, но я по медицинской части).
Прочитав об этом некогда впервые, помню, как сам безжалостно поставил такой опыт. У меня остался ночевать один приятель, человек впечатлительный и нервный. Несмотря на молодость (давненько это было), он страдал бессонницей и вечером спросил, нет ли чего снотворного в аптечке моей матери - она была на даче в это время. Не моргнув глазом, я сказал, что есть, при этом чрезвычайно эффективное: мы достаём его для матери по блату у врача, который пользует начальников. (Уж очень мне хотелось проверить справедливость только что прочитанного в книге.)
И я принёс ему таблетку пургена. Или две, уже не помню точно..
И не только как прекрасное снотворное подействовало это сильное слабительное средство, но и не сработало по своему прямому назначению. А когда я рассказал однажды этот случай (разумеется, без имени) одной знакомой, та ничуть не удивилась. Рассказав, в свою очередь, как она вместо таблетки снотворного приняла однажды на ночь оторвавшуюся от бюстгальтера пуговицу (обе в темноте лежали рядом) и самозабвенно проспала всю ночь.
А может быть, тут вовсе не внушение было причиной, а моя праведная злость наделила целебной силой этот кусок асфальтовой смолы?
- Но дело только в том, Илья Львович, - тянул я, уже сообразив, куда мне надо повернуть, - что знахарство уголовно наказуемо и вы вместе с женой на склоне лет влипаете в криминальную на сто процентов ситуацию. А дети как же? Ведь на вас через неделю донесут ваши же благодарные пациенты, и вы сами это знаете прекрасно.
Объясните всё жене и прекратите немедленно.
И этот довод, кажется, подействовал. Слухи о чудесных исцелениях чуть побурлили по Москве и стихли.
А лиса и кот пришли ко мне еще раз. Прямо от порога принялась меня благодарить лиса Алиса, а потом сказала:
- Мы решили в знак признательности ваше мумие перевезти вместе со своим. И за перевоз с вас денег не возьмем. А как только его там продадим, переведём вам вашу долю.
И я понял, что я вижу их в последний раз.
- Спасибо вам, - сказал я радостно и благодарно. - Я сейчас его достану с антресолей.
И я достал и выдал им этот заслуженный кусок. Им сразу было неудобно уходить, и кот Базилио сказал:
- В Америку мы попадем не скоро, мы в Германию собрались, но вы не сомневайтесь, продавать поедем мы в Америку. И ваше тоже. Если по пути не пропадёт, конечно. Знаете, какие сейчас люди.
О, какие сейчас люди, я прекрасно знал и не сомневался, что в дороге пропадёт.
Расстаться мне хотелось поскорей, и я сказал:
- Спасибо вам большое. Пусть у вас удача будет, и пускай к вам люди так же будут благородно относиться, как вы к ним.
- Это правда, - вздохнула лиса Алиса, и на розовую пудру её щёк скользнули две прозрачные слезы.
С тех пор почти что двадцать лет прошло. Не знаю, живы ли эти прекрасные люди. Но слыша слово "мумие", я усмехаюсь горделиво и сентиментально, а жена моя, чистейший человек, в эти мгновения глядит на меня с горестным укором.
Сообщение отредактировал REALIST - Четверг, 24.11.2016, 09:50 |
| |
| |
| etelboychuk | Дата: Пятница, 25.11.2016, 06:09 | Сообщение # 366 |
|
старый знакомый
Группа: Пользователи
Сообщений: 45
Статус: Offline
| Ах, как красиво написано и сочно рассказано!
Действительно талантливый человек талантлив во всем. Браво, Игорь Миронович!
|
| |
| |
| Щелкопёр | Дата: Четверг, 01.12.2016, 08:43 | Сообщение # 367 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 319
Статус: Offline
| О. Генри
Кактус
The Cactus, 1902
Перевод Зиновия Львовского (1928)
Наиболее характерной особенностью времени является его относительность. Все знают, как быстро проносятся воспоминания в памяти утопающего. И вот почему легко допустить, что иной человек переживает вновь весь период своей влюбленности в тот короткий миг, когда он расстегивает свои перчатки.
Вот именно такое состояние переживал Трисдаль, вернувшись в свою холостяцкую квартиру и застыв у стола. На этом столе в высокой красной вазе красовались какие-то странные зеленые цветы, представлявшие собой разновидность кактуса и снабженные длинными, перистыми листьями, плавно и мягко колыхавшимися при малейшем дуновении ветра.
Приятель Трисдаля, брат невесты, сидел в стороне и был искренне огорчен тем, что ему приходится пить одному. Молодые люди были во фраках. Их белые лица, словно тусклые звезды, светились в густых сумерках, обволакивавших комнату.
В то время как Трисдаль расстегивал свои перчатки, в его памяти проносились быстрые и мучительно-острые воспоминания о последних пережитых часах. Ему казалось, что в его ноздрях все еще держится аромат цветов, которые огромными букетами окружили всю церковь, и что в его ушах все еще стоит мягко-заглушенный шум тысячи голосов, шелест нежно шуршащих платьев и протяжный, медлительный голос священника, навеки и нераздельно соединяющий новобрачных.
При этой последней и безнадежной мысли память Трисдаля затуманилась настолько, что он никак не мог найти ответ на вопрос: как и почему он потерял Эллис? Глубоко потрясенный этим непреложным фактом, он вдруг очутился лицом к лицу с чем-то, что никогда до сих пор не представлялось так ясно его мысленному взору, а именно -- со своим внутренним, неприкрашенным, голым "я". Он увидел те отрепья, в которые рядились его напыщенность и эгоизм и которые могли дать иному человеку полное право усомниться в доброкачественности его ума. Он содрогнулся, подумав о том, что посторонние люди гораздо раньше его самого увидели всю жалкую, нищенскую оболочку его души. Надменность и самоуверенность! Вот какие эмблемы скрестились на его щите! И насколько же всего этого была лишена Эллис!
Но почему всё-таки...
Когда два-три часа назад Эллис медленно повернула за угол придела и направилась к алтарю, он почувствовал низменную, болезненную радость, которая помогла ему на время овладеть собой. Он сказал себе, что ее мертвенная бледность объясняется только тем, что она сейчас думает о другом человеке, не имеющем ничего общего с женихом, с которым духовная власть связывает ее до гроба. Но тотчас же он лишился и этого последнего жалкого утешения. Потому что в тот момент, когда она устремила быстрый лучистый взгляд на человека, который протянул ей руку, Трисдаль понял, что он забыт навсегда. Было время, когда Эллис точно так же смотрела на него самого, и он по опыту знал, что таится в этом взгляде. Вот каким образом рушилась последняя опора. Его самоуверенность была разорвана в клочья, и теперь у него уже не оставалось никаких сомнений относительно истинного положения вещей.
Но почему все кончилось подобным образом? Ведь они не поссорились, и вообще ничего такого не произошло...
И в тысячный раз он принялся мысленно восстанавливать события последних дней, которые предшествовали столь резкой перемене в отношении к нему девушки.
Она систематически и упорно возносила его на пьедестал, а он с королевским достоинством и величием взирал на знаки ее преклонения. Она курила ему такой нежный фимиам! Она так прекрасно, так ласково, с такой детской непосредственностью выражала ему свои чувства! Она с таким глубоким почитанием награждала его безмерным количеством достоинств и талантов, что он привык впивать ее словесные жертвоприношения, как пустыня поглощает влагу, не сулящую ни цветов, ни плодов.
Когда Трисдаль с угрюмым видом сорвал с руки вторую перчатку, запоздалые угрызения совести заговорили в нем сильнее прежнего. Никогда раньше он не страдал так от сознания собственного преступного эгоизма и фатовской самонадеянности...
По ассоциации он вспомнил тот вечер, когда он предложил Эллис подняться к нему на пьедестал и разделить его величие. Было слишком мучительно вспоминать все детали, и вот почему он не разрешал своей памяти восстановить ту пленительную внешнюю оболочку, в которой девушка предстала тогда пред ним.
Во время разговора Эллис сказала ему:
– Капитан Каруссерс сообщил мне, что вы говорите по-испански, как настоящий испанец. Почему же вы до сих пор скрывали от меня эти познания? Я вообще начинаю думать, что на свете нет ничего такого, чего бы вы не знали!
Каруссерс оказался идиотом, вот и все! Конечно, он, Трисдаль, виноват в том, что, находясь в клубе, любит сыпать старинными приторными кастильскими поговорками, которые он выуживает из словаря... Каруссерс, один из его самых невоздержанных поклонников, пользовался всяким удобным и неудобным случаем для того, чтобы прославить его сомнительную эрудицию, и вот где таилась основная причина всего этого сомнительного недоразумения.
Но, увы, фимиам этого восхищения был так сладок и упоителен, что у Трисдаля просто не хватило сил отрицать свои лингвистические таланты. Не протестуя, он разрешил Эллис украсить его чело незаконными лаврами выдающегося знатока испанского языка. В первые минуты горделивого возбуждения он не почувствовал уколов предательских шипов, которые дали себя знать лишь впоследствии.
В тот незабвенный вечер она была так взволнована и застенчива! Она забилась, как пленная птичка, когда он сложил к ее ногам свою великую мощь, и он готов был поклясться в ту минуту (да и теперь тоже!), что прочел в её глазах несомненное согласие. Но, слишком робкая и скромная, она не дала ему прямого ответа на месте.
– Я завтра пошлю вам свой ответ! – сказала она, и – великодушный, уверенный победитель! – он с милостивой улыбкой дозволил ей эту отсрочку.
Весь следующий день он не выходил из дому, с нетерпением дожидаясь ее письма. Днем Эллис послала ему этот странный кактус, к которому не было приложено ни малейшей записочки. Только ярлычок, на котором значилось варварское или ботаническое название цветка!
Трисдаль прождал до самого вечера, но ее ответ так и не пришел. Необузданная гордыня и оскорбленное самолюбие не разрешали ему отправиться к девушке и потребовать у неё объяснения.
Через два дня, вечером, они встретились у знакомых за обедом. Их приветствия носили чисто официальный характер, но Эллис устремила на Трисдаля удивленный, взволнованный и вопрошающий взгляд. Он же был очень вежлив, но тверд и холоден, как алмаз, и высокомерно ждал ее объяснения. Тогда Эллис с чисто женской быстротой изменилась в лице и обращении и превратилась в снег и лед...
Вот каким образом случилось, что они навсегда отошли друг от друга. Кого винить в этом? Кого порицать? Свалившись теперь со своего пьедестала, Трисдаль мучительно искал ответа среди осколков своей гордыни.
Голос другого человека, находившегося в той же комнате, ворвался в поток его мыслей и привел его в себя.
– Черт возьми, Трисдаль! – воскликнул брат Эллис. – Объясни же ты мне, ради бога, что такое происходит с тобой. Ты выглядишь таким жалким и несчастным, словно ты сам женился, а не присутствовал на этом торжестве в качестве самого обыкновенного гостя.
Взгляни на меня, на другого участника этого преступления! Я проделал целых две тысячи миль на грязном, отвратительном банановом судне и приехал из Южной Америки только для того, чтобы потворствовать бабьему капризу. Ты посмотри, с какой легкостью я несу эту тяжелую вину на моих плечах! Из родных у меня до сих пор была только одна сестричка, и выходит теперь, что я и ее лишаюсь. Ничего не поделаешь, старина: приди в себя и выпей чего-нибудь для облегчения совести.
– Да, это верно... надо бы выпить чего-нибудь! – ответил Трисдаль.
– Между нами будь сказано, твой бренди отвратителен! – заметил его приятель, привстав с места и подойдя поближе. – Вот поезжай к нам, в Пунту-Редонду, и отведай наш бренди, который готовит старый Гарсиа. Уверяю тебя, не пожалеешь о том, что так далеко и долго ехал. Постой, постой, брат, я вижу у тебя моего старого знакомого! Скажи, пожалуйста, каким образом попал к тебе этот кактус?
– Подарок от приятеля! – уклончиво ответил Трисдаль. – Ты знаешь эту породу?
– Ну вот еще! Отлично знаю! Это – тропическое растение, которое у нас, в Пунте, ты можешь встретить на каждом шагу. Вот и название его на ярлыке! Ты знаешь испанский язык, Трисдаль?
– Нет! – ответил Трисдаль с горькой улыбкой. – А разве тут по-испански написано?
– Конечно! Мои земляки держатся старинного поверья, что листья кактуса передают тем, кому они посланы, любовный привет.
Вот почему южные американцы называют эту разновидность кактуса "Ventomarme", что означает по-испански: "Приди и возьми меня!"
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Пятница, 02.12.2016, 15:01 | Сообщение # 368 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| ПРЕКРАСНЫЙ РАССКАЗ ВЕЛИКОГО ЮМОРИСТА. СПАСИБО!
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Вторник, 06.12.2016, 02:16 | Сообщение # 369 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Ровно 40 лет назад, в августе 1976 года в журнале “Костёр” был опубликован этот рассказ, который позже не переиздавался...
РАССКАЗ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА ДВЕСТИ ФРАНКОВ С ПРОЦЕНТАМИ
На окраине Парижа в самом конце грязноватой улицы Матюрен-Сен-Жак есть унылый пятиэтажный дом. Под чердаком его снимал мансарду высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами.
Утром он с потертым бюваром торопился в канцелярию герцога Орлеанского, где служил младшим делопроизводителем. Локти его тесного сюртука и колени панталон блестели. Юноша замазывал предательски лоснящиеся места чернилами. Чернил в канцелярии герцога Орлеанского хватало с избытком.
Питался он скверно, луком и разбавленным вином. (Во Франции плохое вино дешевле керосина).
Юноша ненавидел лук и был равнодушен к вину. Напротив его дома был маленький трактир. Над дверью висела сосновая шишка из меди размером с хорошую тыкву. Заведение так и называлось – «Сосновая шишка».
Иногда после работы юноша заходил сюда и долго вдыхал аромат жареной картошки. Потом небрежно говорил хозяину:
– Заверните-ка…
– Но вы и так должны мне сорок франков! – негодовал папаша Жирардо.
– Вот погодите немного, – заверял его юноша, – скоро я разбогатею и щедро вам отплачу.
В результате он уносил к себе в мансарду немного жареной картошки. Его долг папаше Жирардо все увеличивался.
И вот, в один прекрасный день высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами исчез. Его комнатушку под чердаком занял другой молодой человек в таких же лоснящихся холщовых панталонах.
Шли годы. Трактир «Сосновая шишка» приходил в упадок. В бедном студенческом квартале трактирщику с добрым сердцем разбогатеть нелегко.
Наконец папаша Жирардо заколотил ставни. Теперь он промышлял с маленьким лотком в аристократическом квартале Сен-Жермен. Может быть, кто-нибудь из богачей, утомленных трюфелями и шампанским, захочет отведать жареной картошки?
Как-то раз возле него остановился фиакр, запряженный парой гнедых лошадей.
Сначала высунулась нога в козловом башмаке с серебряной пряжкой. Затем появился весь господин целиком.
Вишневого цвета фрак, белоснежное жабо, и над всем этим – курчавые седеющие волосы и молодые азиатские глаза.
Святая Мария! Папаша Жирардо узнал бедного юношу из мансарды. И тот узнал своего кредитора, обнял его и прижал к широкой груди, стараясь не помять жабо.
– Я, кажется, что-то задолжал тебе? – спросил нарядный господин.
– Ровно двести франков, – ответил торговец, – деньги сейчас были бы очень кстати!
– Денег у меня при себе нет, – заявил господин, – нашему брату не очень-то много платят. Но я щедро расплачусь с тобой, дружище. Я расплачусь с тобой… бессмертием!
И, хлопнув изумленного торговца по плечу, он исчез в роскошном подъезде, возле которого дежурил угрюмый привратник в ливрее с золотыми галунами.
Прошло три месяца. Папаша Жирардо возвращался домой. Сегодня ему не удалось продать ни единой картофелины. Видно, трюфели и шампанское не так уж быстро надоедают аристократам...
Он свернул за угол и обмер. Десятки шикарных экипажей запрудили улицу Матюрен-Сен-Жак. Возле заколоченных ставен его кабачка толпился народ.
Нарядные господа в блестящих цилиндрах колотили в запертые двери лакированными штиблетами, восклицая:
– Открывай скорее, наш добрый Жирардо! Мы проголодались!
– В чем дело? – произнес торговец. – Чему я обязан?!
Какой-то щеголь с удивлением посмотрел на него.
– А ты не знаешь, старик? Да ведь это «Сосновая шишка»! Самый модный кабачок Франции!
– Вы смеетесь надо мной! – взмолился бедняга Жирардо.
Щеголь достал из кармана томик в яркой обложке.
– Читать умеешь?
Папаша Жирардо кивнул.
Щеголь раскрыл книжку.
– «Жизнь теперь представляется в розовом свете!..» – воскликнул герцог. Затем он и его друзья направились в кабачок «Сосновая шишка» на улице Матюрен-Сен-Жак, где достопочтенный метр Жирардо чудесно накормил их…»
– Назовите мне имя сочинителя! – вскричал потрясенный торговец.
И услышал в ответ:
– Александр Дюма!
Сообщение отредактировал Сонечка - Вторник, 06.12.2016, 02:18 |
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Пятница, 16.12.2016, 13:36 | Сообщение # 370 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| Солдатские штаны
Солдатские штаны. Цвета хаки. Или оливкового цвета.
В зависимости от рода войск. С обилием карманов сзади и спереди. Заправленные в шерстяные носки и в высокие армейские ботинки, которые весят полпуда, особенно в такую жару, какая бывает на Ближнем Востоке.
Казалось бы, что поэтического и возвышенного может быть в солдатских штанах? Простите, но это для вас. А что касается меня... то, когда я вижу эти самые солдатские штаны цвета хаки или оливкового цвета, только что выстиранные и вывернутые наизнанку со швами наружу и множеством болтающихся карманов, вывешенные для просушки на балконе иерусалимского дома, моё сердце начинает биться учащенно.
Потому что это уже не штаны, а флаг, сообщающий всем окружающим балконам, что обладатель этих штанов, хозяин дома, благополучно вернулся из армии, жена, плача от счастья, выстирала их и гордо вывесила штанинами вверх и в разные стороны для всеобщего обозрения, как знак семейного торжества.
Когда кончилась война Судного дня и первые партии солдат хлынули домой с Голанских высот и Суэцкого канала, бородатые, просоленные и грязные, на многих балконах Иерусалима затрепетали на сухом ветерке солдатские штаны цвета хаки и оливкового цвета, с которых жены и матери, мешая слезы с мыльной пеной, отстирали песок пустынь и копоть взрывчатки. Свесившись с бельевых веревок, солдатские штаны словно кричали всей улице со своих балконов:
- В нашем доме полный порядок! Радуйтесь, люди добрые, вместе с нами!
А на тех балконах, где не было видно солдатских штанов и сиротливо болтались пустые бельевые веревки, было траурно неуютно и одиноко. В те дома или ещё не вернулись, или уже никогда не вернутся мужчины.
Я помню старушку, сгорбленную, опершуюся на посох, сощурившую слезящиеся глаза на балконы с солдатскими штанами. Она пальцем считала каждую пару и бормотала, как молитву:
- Слава Богу, слава Богу... Еще раз слава Богу. Господи наш, никого не обойди, вывесь на каждом балконе солдатские штаны.
Глядя на эту бабушку, я, к тому времени тоже демобилизованный и вывесивший свои выстиранные штаны на нашем балконе, вспомнил такую же старушку, что повстречалась нам в первый день войны, когда мы, резервисты, только что облачившиеся в военную форму, ещё не опомнившиеся от неожиданности, мчались в реквизированных для нужд армии пассажирских автобусах из Иерусалима на север, к Голанским высотам.
В нашем автобусе было человек пятьдесят солдат. Новенькое обмундирование ещё мешковато и неудобно сидело на нас, каски сползали на глаза на всех неровностях дороги. Мы были взвинчены, день был сухой и жаркий, в горле пересохло, язык стал шершавым, как наждак. Мы мучительно хотели пить. Шофер автобуса не меньше остальных страдал от жажды, и хоть был строжайший приказ, не останавливаясь мчаться к Голанам на помощь нашим отступающим частям, как только мы въехали в какой-то поселок, подрулил к маленькому магазину с бутылками кока-колы на вывеске и со скрежетом затормозил, распахнув и передние, и задние двери.
Пятьдесят солдат ворвались в эту крохотную лавочку. Вернее, там поместилось не больше десяти, остальные толпились снаружи, и им из рук в руки передавали поверх касок запотевшие в холодильнике бутылки. Хозяйка магазина, женщина лет под семьдесят, очень похожая на Голду Меир, суетилась у прилавка.
В считанные минуты мы опустошили весь магазин. Выпили всё, что было возможно пить. Всю кока-колу, содовую воду, апельсиновый и грейпфрутовый соки. Тем, кому не хватило напитков, пришлось довольствоваться водой из крана. Старушка отдала нам весь свой товар, все запасы. Магазин был крохотный, не из богатых, и всё, что мы выпили, было, единственным достоянием старенькой хозяйки. Освежившись и ожив, мы полезли в карманы за деньгами.
- Сколько с нас, мамаша?
Солдаты весело галдели, суя ей деньги. Задние с улицы передавали смятые фунтовые бумажки, пригоршни мелочи. Хозяйка магазина подняла руку, как бы отстраняя деньги, и шум понемногу улегся.
- Не надо платить,- тихо сказала старушка. - Я вас очень прошу. Заплатите потом... когда поедете назад... Только, будьте добры, вернитесь живыми... Ладно?
Тогда и заплатите мне.
Каюсь, я не уплатил за напитки и после войны. Никак не мог вспомнить, какой дорогой мы ехали на фронт, в каком поселке остановились попить. Но когда я увидел старушку с посохом, считавшую скрюченным пальцем солдатские штаны, вывешенные после стирки на иерусалимских балконах, я вспомнил и ту, что напоила нас в первый день войны, отдав всё, что имела.
И хоть у меня давно нет своей матери, как никогда прежде, я почувствовал, что ещё не осиротел.
Эфраим СЕВЕЛА
|
| |
| |
| Firefly | Дата: Воскресенье, 25.12.2016, 11:03 | Сообщение # 371 |
|
Группа: Гости
| ПОТЕРЯННЫЙ БУМАЖНИК
Несколько лет назад, в один из морозных дней, я случайно увидел бумажник, лежавший на дороге. Внутри не было никаких документов, только три доллара, и письмо, выглядевшее так, как будто его перечитывали по несколько раз в день в течение многих лет.
На порванном конверте, кроме обратного адреса, ничего нельзя было разобрать...
Я открыл письмо и увидел, что оно написано в 1944 году, т.е. больше 60 лет назад.
Надеясь узнать что-нибудь о владельце портмоне, я внимательно его прочитал...
«Дорогой Майкл! Моя мать запретила мне встречаться с тобой. Прости меня и знай, что я тебя люблю и всегда буду любить. Твоя Анна».
Это было так трогательно, что я решил найти адресата и вернуть ему пропажу, чего бы мне это не стоило.
Но как? Ведь кроме имени, у меня ничего не было…
И тогда я обратился к оператору телефонной станции, чтобы по адресу на конверте попробовать узнать номер телефона.
«Девушка, у меня к вам необычная просьба. Я нашёл бумажник и теперь разыскиваю владельца. Может, вы мне подскажете номер телефона по этому адресу?»
Однако девушка отказалась помочь, она не имела права разглашать такие сведения.
Но когда я ей рассказал про необыкновенное письмо, она предложила самой связаться с абонентом и, если он согласится поговорить со мной, то она нас соединит.
Я ждал минуту, которая показалась мне вечностью.
И вот, наконец, я услышал женский голос и спросил, знакома ли ей некая Анна?
Да, ответила женщина, тридцать лет назад мы купили этот дом у её матери. Но уже несколько лет мать Анны живет в доме престарелых. Я дам вам телефон и адрес... может вам там смогут помочь!?..
Я сразу же набрал номер и узнал, что мать Анны, к сожалению, уже умерла, но сама Анна жива и находится в другом доме престарелых...
Позвонив туда я объяснил, зачем мне нужна Анна, но мне ответили, что, учитывая позднее время, скорей всего она меня не примет.
Чувствуя, что вплотную приблизился к разгадке таинственного письма я проявил настойчивость и вскоре уже был на месте...
Вместе с директором мы поднялись на третий этаж и вошли в комнату отдыха, где я наконец-то увидел Анну. Она оказалась очень милой пожилой дамой, с теплой улыбкой и добрыми глазами. Я рассказал ей о своей находке и показал письмо.
Когда Анна увидела его, она отвела взгляд, глубоко вздохнула и произнесла: «Я очень его любила. Его звали Майкл Голдстайн. Но мне было только шестнадцать лет, и моя мать считала, что я слишком молода, к тому же Майкл был очень красивым парнем, знаете, как Шон Коннери, актёр».
Она вдохнула и, сквозь слёзы, чуть слышно произнесла: «Если вы найдёте его, передайте, что Анна всё ещё любит его и так и не вышла замуж. Никто для неё не смог стать таким как он»...
Я попрощался с пожилой леди и спустился на первый этаж. Дежуривший там охранник спросил, помог ли мне визит к леди Анне.
«По крайней мере, я знаю фамилию владельца. Но я и так потратил почти день, поэтому начну поиски, когда у меня будет свободное время».
Произнося эти слова, я машинально вытащил из кармана бумажник — коричневый кожаный с переплетением красного шнурка.
И вдруг охранник закричал: «Я знаю, кто владелец! Это господин Голдстайн! Он живет в соседнем корпусе и когда выходит на прогулку, постоянно его теряет. По крайней мере, три раза уже точно!».
Услышав такое, я практически бегом вернулся к директору.
Вместе мы прошли в соседний корпус и спросили у медсестры, где сейчас находится Майкл Голдстайн.
Она провела нас в комнату, где, сидя в уютном кресле, наслаждался чтением приятный пожилой джентльмен.
Директор спросил его, не терял ли он сегодня бумажник. Пожилой господин с достоинством поднялся, осмотрел свои карманы и, виновато разведя руки, произнёс: «Вы совершенно правы, он отсутствует».
На что директор сказал: «Вот этот добрый человек нашёл его и возвращает вам».
Старик с видимым облегчением обратился ко мне: «Чем я могу отблагодарить вас, молодой человек? Какое вознаграждение вас устроит?»
«Мне ничего не надо. Но я должен сказать вам кое-что. Я очень сожалею, но мне пришлось прочитать письмо. Я же должен был как-то разыскать хозяина портмоне».
Улыбка исчезла с лица пожилого господина... «Вы читали ТО письмо?!»
«Я не только прочитал, но я думаю, что знаю, где ваша Анна».
Он вздрогнул и побледнел.
«Анна? Вы знаете, где она? Как она? У неё всё в порядке? Пожалуйста, скажите мне, я очень хочу её увидеть!».
Схватив мою руку, пожилой господин сказал, «Вы знаете, когда я получил это письмо, моя жизнь закончилась. Я так никогда и не женился. Я всегда любил только мою Анну. Пожалуйста, проведите меня к ней!».
И мы пошли.
Анна всё ещё сидела в комнате отдыха...
«Анна», мягко сказал директор, «Вы знаете этого человека?»
Майкл и я застыли в немом ожидании в дверном проёме.
Она посмотрела на него, но не сказала ни слова.
«Анна, это — Майкл. Майкл Голдстайн». Вы его помните?!
«Майкл? Майкл? Это — ты!»
Пожилой, выдержанный джентльмен, не скрывая слёз, протянув руки, медленно шёл в ее сторону. Она бросилась ему навстречу и они крепко обнялись.
Мы оставили их наедине, а сами вышли в коридор.
«Да, неисповедимы пути господние!», сказал я философски.
А директор ответил: «Если это должно случиться, оно обязательно будет. Неважно, когда, но будет!»...
Три недели спустя я получил приглашение на свадьбу.
Замечательная и чудесная свадьба стала настоящим праздником для всех обитателей дома престарелых и персонала — Майкл в тёмно-синем костюме выглядел очень импозантно, а Анна в бежевом платье была просто красавицей.
После свадьбы Анна и Майк поселились в собственной комнате, и если вы когда-нибудь хотели увидеть 76-летнюю жену и 78-летнего мужа, ведущих себя как два подростка, то должны обязательно увидеть эту пару..
Они всю жизнь любили только друг друга и после долгих 60 лет их мечты сбылись!
Что может быть чудеснее!
Андрей Романов
|
| |
| |
| Kiwa | Дата: Пятница, 30.12.2016, 02:53 | Сообщение # 372 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 674
Статус: Offline
| ЧУДЕС ХОЧЕТСЯ
— Тук-тук! Можно?
— Заходите.
— Я с мужем.
— Ну давайте вместе, куда ж его деть… Ого! Это кого ж мы рожать будем с таким папой?! В вас сколько — метра три?
— Два…— смущенный здоровяк протиснулся в кабинет.
— А вес?
— Сто двадцать.
— Что ж это вы, голубчик — эдакий шкаф, выбрали себе дюймовочку, а рожать-то ей как, подумали?
«Шкаф» сконфуженно заулыбался, отчаянно пытаясь сжаться.
— Да вроде она у нас небольшая, два восемьсот была по УЗИ в прошлом месяце, — посетительница пыталась пристроить спутника в какой-нибудь угол, но тот постоянно что-то задевал, и в итоге предпочел просто замереть, взглядом умоляя больше его не трогать.
— Тогда УЗИ и — вперед. Роды первые?
— Первые. Боюсь очень!
— Ну, что, женщины веками рожали, ничего. А беременность какая?
— Я ж говорю, первая!
— До этого выкидыши, аборты, в том числе на ранних сроках?
— Нет, всё впервые!
— Ну, как скажете. Если вдруг вспомните, сообщите, — он быстро заполнял бумаги, про себя вынося вердикт: «Наверняка врёт! И что ты с ними делать будешь? Небось наделала дел по юности. А если какие осложнения — нам ведь разгребать!» — он недовольно поморщился, вспоминая осложненные роды годичной давности. После того случая он стал крайне скептически относиться к информации из уст беременных и сейчас по привычке внутренне проговаривал: «Врёшь. И тут тоже врёшь».
— Игорь Владимирович, можно вас? — раскрасневшаяся толстушка застыла в дверях с извиняющимся взглядом.
— У меня пациент, — он резко обернулся и понял, что дело срочное. Вошедшая — медсестра Маша — работала в бригаде детской реанимации. Бригада укомплектована неонатологом и хирургом. Раз пришла за ним, значит, рук не хватает. Просто так во время приема никто не заходит: персонал вышколен, отделение платное, пациенты возмутятся.
— Минуту, — кивнул он Маше. — Видимо «сверху» звонят, начальство, сами понимаете, — обратился он к пациентке. — Вы пока снаружи подождите, я быстро.
Как только вышли из отделения, Маша затараторила:
— Там Кузякин разрывается. У нас плановое кесарево. Тройня. У одного на УЗИ выявили то ли грыжу, то ли опухоль, в общем — не отойти. А тут экстренную привезли. Схватки в метро начались. У плода сердцебиение плохое, похоже обвитие. Меня отправили помогать, но Александр Степанович послал еще и за вами.
— А Усачёв где?
— Усачёв дома после суток: дежурил за Камышева, тот в больнице с язвой.
Когда они вбежали в палату, дежурная бригада суетилась в ожидании последнего этапа родов. Переодеваясь, моя руки, он отметил, что для ребенка уже подготовили реанимационный набор.
Роженица была с виду крепкой. Длинные пшеничные волосы, даже слипшись от пота, сияли здоровьем. Орала она громко, значит, силы есть. Хотя обычно такие не орали. Он уже привык делить всех их на две категории: деревенские и городские. Конечно не по месту жительства, на разговоры кто-откуда времени тут не бывало. Деревенские, в его понимании, — плотные, мясистые, с крупными бедрами и сильными руками. Рожали они так, будто в поле косили: жарко, сил нет, тяжело, но куда деться, сделай дело и отдыхай. Такие инстинктивно знали, когда и как тужиться, как дышать. Городские же — вот это морока. Щуплые, в чем душа, всё за них сделай. И анестезию им побольше, и пить хотят, прям, умирают, а тут еще моду взяли за деньги мужиков своих притаскивают смотреть. Врачей не слышат. Ты им — «дыши», а они тужатся, ты им — «толкай», а они «не могу»! Правда такие тысячу раз потом отблагодарят, и мужики их всей бригаде и конверты, и бутылки носят. Тоже приятно…
Эта была из «деревенских», но, похоже, ребенку что-то мешало, и орала мать беспрестанно.
— Так, заканчивай кричать. Тут работы на полчаса. Ну-ка, соберись!
Роженица будто и не слышала, только орала и мотала головой. По глазам коллег он понял, что шансы ребенка невелики. Сестры начали распечатывать дополнительный хирургический набор.
— Сколько уже?
— У нас она четыре часа, да плюс пока везли. Сама сказать не может, как давно первая схватка была. — Маша суетилась, поправляя ему халат и натягивая перчатки. — Сначала шло хорошо, думали, стремительные роды будут. А как головка показалась, так и застопорилось. Очень долго не продвигается.
— А резать, видимо, было поздно… — пробубнил он сам себе. — Что делать, Саш? Может надавить?
— Да уже пробовали. Давай, может ты посильнее… — на лице его друга блестела испарина, сзади из-под шапочки пот каплями сползал по бритым складкам затылка за воротничок уже изрядно взмокшего халата. — Что-то не ладно. Как выйдет, он на тебе, мне — мать.
Через несколько потуг ребенок, наконец, вышел. Мальчик. Синий. Тройное обвитие. Молчит.
Игорь быстро перехватил обмякшее маленькое тельце, в два шага перенес его на столик, где сестры уже приготовили трубки и отсос. Наспех обтерев не дышащего младенца, он, как в режиме ускоренной перемотки, начал реанимацию. Счёт шел даже не на секунды.
Вокруг было множество звуков. Саша сердито что-то требовал от сестры, со звоном бросал зажимы, равномерно пищали датчики давления, из открытого окна доносился звон трамвая. Но всего этого Игорь как будто не слышал. Его слух был настроен лишь на одну частоту: сигнал от этого маленького человека.
Человек молчал.
Игорь вновь и вновь методично выполнял инструкции учебника по экстренным родам. Он понимал, что каждая минута уменьшает шансы на жизнь, а каждая секунда может обернуться инвалидностью ребенка.
Ему казалось, что прошло уже полчаса: время здесь растягивается. В реальности он спасал младенца всего несколько минут: без остановки делал непрямой массаж сердца, ощущая под пальцами крохотные ребра, которые вот-вот готовы были треснуть под его натиском. А там, за ними, все еще молчало маленькое сердце.
«Давай, парень, давай. Мы с тобой прорвемся!» — он пытался передать через пальцы свой импульс жизни, свою силу. «Давай, ты же мужик!» — уговаривал он.
«Стукнуло! Только что! пробилось ведь!...Молчит… Ну что же ты?! Показалось? Не может быть! Это ни с чем не перепутать. Ну же, давай! Один раз уже смог. Давай, парень!» — под его пальцами отчетливо послышался второй удар. Тишина. Еще тишина. Молчит… Вот он: третий. Четвертый. Еще!
— Умница! Настоящий мужик! Борец! Давай, мой хороший, не останавливайся. Мать тебя как услышит, взлетит от счастья.
Младенец слабо двинул ножкой, подтянул обе ручки к груди, медленно заворочал головой и издал слабый шипящий звук. Игорь подхватил его, ловко хлопнул по ягодицам, повернул головкой вперед.
Слабое подобие детского крика заглушили вздохи всей бригады.
— Красавец! — Игорь завернул его в полотенце и двинулся к матери. — Ну, заслужил, брат. Вот она — мамка твоя! — развернул малыша личиком к маме. — Что, выкладываю? — обратился он к Саше.
Саша недовольно поморщился и отмахнулся.
— Да ладно тебе, Александр Степаныч. Ты же помнишь, решение главного. «Психологи установили, что в первые минуты жизни ребенку необходим телесный контакт с матерью…» — Игорь передразнил главврача.
— Да шли бы эти психологи… — беззлобно буркнул Саша, — в бухгалтерию. Давай, быстро, я еще не закончил.
— Слушаюсь! — Игорь комично поклонился и поднес младенца к лицу матери.
— Уберите, — едва слышно прошелестела женщина.
— Чего? — не расслышал Игорь. — Гляди, мама, вон какой у тебя богатырь! Давай, положу его тебе, готова?
— Уберите, не хочу, — чуть громче прошептала она.
— Ну, приехали, «не хочу». Теперь, дорогая моя, лет на восемнадцать свои «хочу — не хочу» забудь. — Игорь поднял пищащего младенца повыше. — Теперь вот он за тебя решать будет.
— Не надо! Уберите! Я не хочу его видеть!
Игорь озадаченно замер. На родовые горячки он насмотрелся. Обычно он резко пресекал подобное поведение рожениц. А как по-другому: не рявкнешь на них, перестанут работать, а ребенку-то ничуть не легче, чем им. Но сейчас он чувствовал такой прилив радости оттого, что это маленькое сердце забилось под его пальцами. Ему не хотелось портить себе настроение, сегодня ещё до ночи дежурить в родовом.
— Ладно, отдыхай. А мы твоего красавца пока взвесим и измерим, — он направился к весам, бережно держа своего подопечного.
— Так, что тут у нас…Маша, записывай, три семьсот пятьдесят. Так…аккуратненько, головку…пятьдесят два сантиметра. Записала?
— Да-да, записала.
— Внешних повреждений не наблюдается. А конкретней наши неонатологи скажут, как освободятся.
— Игорь Владимирович, а как записывать — документов никаких нет.
— Как нет? А родовая карта? Сертификат? — он держал малыша, невольно покачивая, пока сестры нагревали лампу для младенца.
— Ничего не было, — Маша поморщилась. — Ни карты, ни паспорта. Спрашивали фамилию — не говорит.
— В смысле — не говорит? — у Игоря неприятно потяжелело в груди. — Тебя как звать-то? — повернулся он к родившей.
— Наташа, — вяло отозвалась она, прикрывая рукой глаза от яркого света ламп.
— Ну, ты не в первом классе, полностью — фамилию, отчество. Ребенка как назовешь, решила?
— Иванова. Иванна.
— Так, ребенок значит Иванов. Имя придумала ему?
Женщина молча отвернулась. Игорь начал раздражаться. Саша как-то странно на него взглянул и тоже раздражённо начал поторапливать сестёр:
— Я же сказал, восьмёрку, а вы мне шестой даете! Вы на работе, внимательнее надо быть!
Игорь с мальчиком на руках подошел к матери.
— Так, давай-ка приходи в себя. Миллионы женщин рожают. Всё нормально. Нам тут время дорого, нечего тянуть. Карты у тебя с собой нет. Кто-то привезет? Иначе нам нужно будет взять у него кровь на ВИЧ, гепатит.
— Берите, делайте, что хотите!
— Приехали! «Что хотите» не можем. Теперь на каждый чих подпись матери нужна. Твой ребенок — тебе решать.
— Нет у меня ребенка! — крикнула она внезапно. — Не-ту! Это не мой! Уберите!
На мгновение все замерли. Стало слышно, как жужжит, нагреваясь, ультрафиолетовая лампа над детским столиком.
— Ты чего? Ау, мамаша, ты уже родила! Живой он, всё хорошо! Ты что же, не слышала, как он кричал? Вот, смотри, богатырь твой.
— Уберите. Не хочу. Я его не хочу. Я не буду его брать, — женщина уже не кричала, а говорила громко, отчетливо и пугающе внятно.
— Игорь! — рявкнул Саша.
Игорь растерянно обернулся. Саша кивнул ему в сторону стола и чуть махнул локтем.
— Ничего, мой дорогой, всякое бывает! — приговаривал он, отворачивая все ещё пищащего младенца, как будто заслоняя от матери. — Устала мамка твоя. Перепугалась небось, пока ты молчал, — он сам бережно укутал мальчика в пеленку и одеяло. — Но мы-то знаем, что всё у тебя в порядке, успел ты, братец, вовремя задышал. Умница, обойдется без патологий. У Александр Степаныча руки золотые! — малыш перестал пищать и как-то сосредоточенно начал разглядывать лицо врача. Игорь прекрасно знал, что в первые дни, а то и недели, младенцы не могут различать и понимать увиденное. Но сейчас он был готов поспорить, что этот ребенок смотрел ему именно в глаза, причем серьёзно смотрел, осознано.
— Ух, какой ты! Да, брат, задумайся. С женщинами этими нелегко, попробуй, пойми, что у них в голове! Ну, полежи теперь, погрейся, — он подмигнул малышу.
Тот беззвучно шевелил губками. В груди всё также неприятно давило. Когда он направился к Саше, ему показалось, что младенец смотрит ему вслед.
— Что у тебя? Помощь нужна? — он говорил уже негромко и выдержанно.
— Нормально, заканчиваю. Что думаешь, она из этих?
— Из каких?
— Сяких. «Кукушка»?
Игорь не хотел об этом думать, он всё ещё чувствовал в пальцах отзвуки этих долгожданных ударов.
— Да не, просто очередная неженка. Распереживалась, вот и немного «того» на нервной почве, пока ребёнок молчал.
— Ну да. Вся ухоженная, а документов ни единого. Как специально. Даже карточек кредитных не нашли. Подготовилась. Ты внимательно на неё посмотри.
— Некогда мне тут смотреть. У меня внизу контрактники. Так что если тебе помощь больше не нужна, я пошел. — Игорь чувствовал, как в груди нарастает тяжесть.
Направляясь к выходу, Игорь мельком ещё раз взглянул на мать. Ничего особенного. Баба, как баба. Ногти накрашены, вроде приличная, на мигрантку или бездомную не похожа. В груди у него уже ныло так, будто сверху поставили мотоцикл. «Да мне-то какая разница. Моё дело — роды принимать, мне чистые мозги нужны, а не философствования!» — разозлился он.
— Игорь! Ты ещё здесь? Подойди! — послышалось сбоку.
— Тьфу-ты, Кузякин, сядет, так не слезет, — пробубнил он себе под нос. — Что там у тебя? Тройня говорят?
— Да у меня нормально, в третий загляни. Там одна акушерка, мне ещё зашивать, а там уже головка пошла.
В третьем боксе деловитая Марья Михайловна, акушерка с тридцатилетним стажем, уже организовала двух сестер и готовилась сама принять роды.
— А, прислали! — забухтела она, снимая маску. — Ходят табунами, дел что ли у вас нет других.
— Нет-нет, я так, только если что пойдет внепланово. Вы же сами справитесь? Или помощь нужна?
— Тридцать лет как-то обходилась. Вон, ей помощь нужна. Успокой девчонку, перепуганная совсем. А здесь уж я разберусь.
Игорь улыбнулся ворчливой акушерке. Она и правда справлялась на «отлично» даже в экстренных ситуациях, ещё и врачей строила, если вдруг кто растеряется. Сейчас ему хотелось чего-то обычного, понятного. Хотелось, чтобы всё шло по плану. Нормальный ребенок, нормальные роды, нормальная мать.
На столе он увидел пустые метрики.
— Давайте заполню пока. Что писать, Марь Михална?
— Ничего не писать! Партизаны у нас тут.
У Игоря кровь прилила к вискам, тяжесть из груди начала перекатываться по всему телу, давя то на голову, то на ноги. «Ещё одна. Да что ж за день такой?! Чтобы два отказника за дежурство… Куда этот мир катится? — он поморщился от штампованной фразы.
— Ну, с этой все понятно», — он мельком окинул взглядом рожающую. Ей с трудом можно было дать шестнадцать. Удивительно, что решила выносить. Хотя Игорь был уверен, что такие просто затягивают до последнего. Сначала не понимают, что беременны, потом боятся сказать, а потом уже поздно аборт делать. Девушка ныла и причитала.
— Больше не могу, подождите! Совсем не могу!
— Милочка, я-то подожду, а девчонка твоя на свет идет. Не обратно ж её запихивать?
Игорь всегда удивлялся, с каким юмором и при этом с теплотой и заботой Мария Михайловна общалась с пациентками.
За столько лет ей бы давно уже выгореть. Сама четвертых родила. Обычно его коллеги, особенно женщины, особенно родившие, говорили с роженицами жестко, подчас резко. Не хватало сил на нежности.
— Ты чего там уселся? — прервала она несвоевременные размышления Игоря. — Помоги человеку, успокой хоть. Или иди в свою операционную. Девчонка в первый раз рожает, молодая какая. Посмотрит на тебя и не захочет больше! — акушерка шутливо погрозила ему пальцем. — Ты давай, милая, соберись. Эти мужики просто не знают, как оно. Только кричать и могут. Нам ещё пару раз поднапрячься, и всё хорошо. Вон уже столик нагрели, ждем твою принцессу.
Игоря всегда успокаивала слаженная работа. В такие моменты он вспоминал, как в детстве отец первый раз показал ему улей, и он никак не мог поверить, что пчелы сами так всё выстроили, как по линейке. Марья Михайловна умела четко организовать процесс. Рядом с ней он всегда чувствовал себя нерадивым мальчишкой, которому только и могут доверить смотреть со стороны. Но сейчас ему именно этого и хотелось — стать просто винтиком механизма, чтобы отвлечься от своих унылых мыслей. Он отстраненно смотрел на эту девочку: волосы каштановые, веснушки. На шее крестик на простой веревочке. Ему и жалко её было, и злился он на таких. Понятно конечно, что совсем ребенок. Но если до секса додумалась, то предохраниться тоже могла бы. И ребёнку всю жизнь искалечит, и сама ведь взвоет потом, ночами спать не будет, думая, где теперь её малыш.
Громкий крик пробудил его.
— Умница! Без разрывов! Ты моя хорошая! Ох, красавица у тебя, ты глянь, какая глазастая!
Игорь машинально встал и направился к выходу. Он несколько раз видел, как потом эти девчонки плачут, как мечутся, подписывая отказную. Смотреть на это снова не хотелось.
— Всё нормально? Я пойду?
— Иди-иди. Отлично у нас всё! — Марья Михайловна обтирала звонко кричащего младенца.
Выйдя из бокса, он мельком заметил, как акушерка кладет ребёнка на живот матери… Матери… как они так: девять месяцев ходят и знают, что отдадут? А мужики-то их — тоже странные. Это ж твоя кровь, как ты её отдать можешь кому?
Ничего ж не может быть в этой жизни настолько твоим, как ребёнок, инстинкт самца должен срабатывать. Никакой закон или обман не сможет сделать его не твоим: природа сильнее, как бы дальше не пошло, но ты дал ему жизнь…
Игорь не считал себя религиозным. Да и о Боге вспоминал обычно только в самолёте, когда трясло. Но, размышляя об отказниках, он был уверен, что так нельзя. И не важно, почему. Просто нельзя, и всё.
Он спустился в платное отделение. Хотелось пить и выпить. Ещё хотелось в душ, смыть впечатления. Возле кабинета нетерпеливо расхаживал здоровяк. Его жена сидела, обмахиваясь журналом.
— Проходите! — буркнул Игорь. — Прошу прощения, вызвали. — Он совсем не был расположен к лишним разговорам и хотел пресечь излишнюю болтливость, свойственную беременным.
— Так… значит УЗИ. Ложитесь. А вы берите стул, пододвигайтесь к монитору.
На экране замелькали привычные очертания. Все выглядело нормальным. Хоть здесь можно не дёргаться. Он на автомате высчитывал замеры, заносил в карту, а в пальцах всё ещё ощущал робкие удары.
— Что-то не так?! С ней всё в порядке? Она в последнее время стала очень мало толкаться! — женщина с испугом переводила взгляд с молчащего врача на озадаченного мужа, не имея возможности заглянуть в монитор.
— Растёт, вот и меньше места остаётся, чтобы шевелиться. Всё в норме. Я отклонений не вижу. По срокам тридцать восемь недель.
— А лежит нормально? Нет показаний к кесареву?
— Если бы были, я бы сказал.
— Уф, слава Богу! Я просто испугалась, мало ли что! — она умиротворённо улыбалась мужу, удивлённо вглядывавшемуся в шевелящиеся на экране тени.
— Меньше себя накручивайте, и ребенку спокойнее будет. — Игорь вдруг почувствовал какую-то странную тоску.
Он смотрел на эту пару и представлял, с какой любовью они будут держать новорожденного, как этот «шкаф» всё же заплачет, перерезая пуповину, как целая делегация будет встречать её у дверей на выписку с шариками, надписями на асфальте, наклейками на машине.
А для другого такого же крохотного человека первая встреча с родной матерью останется единственной. И забирать его будут дежурные сёстры дома малютки. А его мать скорей всего уже сегодня под расписку уйдёт через запасной выход, не выдержит после нескольких часов в палате с другими женщинами, не спускающими с рук своих малышей.
Пациентка что-то говорила, он машинально кивал в ответ для приличия ещё несколько минут, пока совсем не выдохся.
— Как схватки начнутся, берите такси и сюда. Обычная «скорая» не станет вас спрашивать, в какой роддом.
— А если не начнутся?
— Да куда они денутся. Кто там у тебя — мальчик?
— Девочка! — с нежной улыбкой выдохнула она.
— Ну, девочки могут лениться. Тогда через две недели будем стимулировать. Только предварительно позвоните, договоримся. Всего вам хорошего, меня ждут в родовом.
Закрыв кабинет, он зашагал в сторону выхода. Уже два года как не курил, но сейчас очень надеялся угоститься хоть одной сигареткой.
— Вот видишь, всё хорошо, а ты переживала, — здоровяк обнял свою жену и поцеловал в макушку. — Только ты уверена, что хочешь рожать у этого? Какой-то он неприятный.
— Да вроде уже решили. Не знаю, может просто занятой очень…
— Уж мог бы запомнить, что у нас девочка или хоть в карте подглядеть или на экране своём, раз такой занятой. Он за это деньги получает.
— Ты не заводись. Главное, чтобы не грубый, чтоб во время родов не прикрикивал, а то я ещё расплачусь.
— Ещё чего! Я рядом буду, я на него сам прикрикну, если надо. Идём. Мороженого хочешь?
— Давай! Лимонного.
Игорь не спеша подошёл к турникету на входе. Охранник поделился с ним «Явой». Дрянь редкостная, но стало полегче.
— Это вы Игорь Владимирыч? — окликнули сбоку. Доктор устало обернулся. Лопоухий паренек лет шестнадцати растеряно теребил пакет из соседнего супермаркета.
— Слушаю вас. Только я очень тороплюсь.
— А я вас везде ищу! Я на минутку! Вот! — парень протянул пакет. Спасибо вам!
— Это что? — Игорь озадаченно взглянул на пакет, потом на его дарителя. Волосы растрепанные, лицо неумытое, рубашка в пятнах пота, как у него бывает после дежурства.
— Эт вам. Ну и тем, кто там ещё был. В магазине только это было. А мы потом уж отблагодарим нормально.
— За что? Вы собственно кто?
— За жену! То есть за ребенка! За дочку! — парень широко улыбнулся. Игорь скептически окинул взглядом собеседника ещё раз. Обручальное кольцо у того и правда имелось.
— Мне сказали, принимали вы и акушерка Марина… забыл отчество. Это вам чая попить. Что успел. Я ведь как ночью с ней приехал, так всё боялся отойти. Думал это у них быстро.
— У нас нет Марин. Вы ничего не путаете на радостях? Спасибо, конечно, но мне видимо стоит это кому-то передать. Я роды сегодня ещё не принимал.
— Как же? — озадачился парень. А мне сказали… Жена моя — Светка. Маленькая такая, с веснушками, волосы тёмные. Час назад родила! Дочку! Мы ещё не назвали: она переживала очень, сказала, что имя выбирать будем только после того, как родит. Первая у нас. Во, вспомнил: Михална. Марина Михална — акушерка.
У Игоря в голове складывалась картинка, но вид паренька не внушал доверия.
— Мария Михайловна принимала… Это сколько же вам лет?
— Девятнадцать! Обоим! — засиял лопоухий. — Мы со школы вместе. Сразу поженились и это… Доча теперь! Спасибо вам!
— Да мне особо не за что. Основную работу делают женщины, мы лишь страхуем. Не рановато ли вы решились?
— Не, мы много детей хотим, пока молодые! — парень почему-то похлопал себя по голове, как будто там находился источник молодости. — Короче, я побежал — Светка сказала в церковь зайти, поблагодарить, что всё хорошо. У неё ведь всё хорошо там? У них, то есть.
— Да, всё в порядке, насколько мне известно.
— Спасибо вам! До свиданья! — парень впихнул Игорю в руку измятый пакет и побежал к калитке.
Игорь рассеянно смотрел ему вслед. Потом заглянул в пакет: тортик и конфеты. Девчонки будут рады. Смешной какой — папаша… В груди стало полегче.
«Много хотим», — Игорь хмыкнул, вспоминая растрепанный вид паренька. Хорошо, если так. Посмотрим, что ты через год скажешь.
В родовом уже ощущались сумерки. Каждое время дня здесь сопровождалось своим ритмом работы. Под вечер рожают больше. Счастливых измученных женщин с закутанными конвертами у груди вывозили на каталках. Звуки отделения превращались для него в шум единого механизма. Работа была отлажена, как в муравейнике: хотя внешне могло показаться, что персонал двигается хаотически, бездумно перебегая из угла в угол.
— Какой бокс рожает?
— Пятый!
— А почему орёт третий?
— Обезболивающее ждёт! Анестезиолог в первом — отойти не может, там кесарево с астмой, побочки на наркоз боятся.
— Пошли Валю в третий, обезболит своей болтовнёй.
Игорь пару минут наблюдал за своим «муравейником», пытаясь отключиться от эмоций и настроиться на рабочий лад.
В конце коридора стояла странная парочка: мужчина и женщина в бахилах и наспех накинутых одноразовых халатах. Женщина беззвучно плакала, приложив ко рту бумажный платок. Мужчина что-то ей говорил, то как будто злясь, то пытаясь приобнять.
Игорь двинулся к ним. Явно не комиссия и не интерны. Не роженица. Родственники. Плачет — что-то случилось. Но почему сюда пустили? Если рожают в VIP-боксе, то сопровождающие находятся внутри — санитарные нормы. В случае осложнений должны проводить из отделения. Другим женщинам вовсе ни к чему переживать за чужие беды: им всем рожать в ближайшие сутки, и так перепуганы собственными схватками.
— Вы к кому? — начал он нарочито жёстко, как будто именно эти двое были виноваты в его сегодняшних наплывах сентиментальности.
— Мы из шестого блока. У нас контракт, подписано вашим главным, — мужчина говорил выдержанно, но видимо из последних сил. Казалось, сейчас сорвётся на крик или плач. Женщина не поднимала глаз.
— Родственники? Почему не внутри? — он осекся, понимая некорректность вопроса. Шестой блок как раз VIP. Раз вышли, значит там плохо. Теперь в лучшем случае женщина окончательно расплачется, в худшем — начнут рассказывать, что произошло, а то и истерить на весь коридор.
— У нас тут беременные, со схватками, обстановка нервная. Давайте я вас провожу в холл. Там кулер с водой, автомат с кофе, передохнете, — ему совсем не хотелось знать, что произошло.
— Спасибо, — мужчина поднялся, поддерживая жену под локоть. — Идём, посидим, всё будет хорошо.
Игорь довел их до выхода. Мужчина поблагодарил кивком. Возвращаясь в отделение, Игорь в очередной раз за сегодняшний день пытался перекрыть доступ к своим чувствам, мешавшим работать. Хотя бы на ближайшие три часа. Ему необходим трезвый рассудок и уверенные руки.
Постепенно работа пошла ровнее. Он помог Кузякину, принял ещё двое родов, ассистировал при кесареве, заглянул на вечерний обход в детскую реанимацию. Напряженный день съёживался под натиском густых августовских сумерек. Там снаружи они уже заволакивали небо, проникая во все закоулки. И только здесь, просачиваясь сквозь распахнутые окна, вступали в неравную схватку с ярким больничным светом.
Поток рожающих временно прекратился. Следующий наплыв обычно наблюдался к трём часам ночи... это были те, кто чувствовали первые схватки ещё с вечера, но думали, что обойдётся. А потом посреди ночи просыпались с уже отошедшими водами. Привозили их быстро, хотя некоторые успевали родить в «скорой» или в приёмном внизу.
Но всё это позже. К тому времени Игорь будет спать дома под мерное жужжание телевизора. А пока отделение затихает, чистится, приходит в себя. Санитарки неспешно шелестят пакетами, сестры загружают боксы лекарствами, врачи засели за карты...
Любимое время дежурства. Обычно в такие минуты ему приятно было пройтись по палатам, поговорить с новоиспечёнными мамками, заглянуть в детское отделение. Там, в детском, он особенно остро ощущал свою причастность к этому священному действу природы. В своё дежурство он чувствовал себя первым крестным отцом всех этих малышей. Если Бог есть, он где-то наверху — над всеми людьми. Тогда он, Игорь, вот здесь, на земле, на своем участке, как маленький бог. Именно родов. Именно сегодня.
В ординаторской, обложившись бумагами, Саша накручивал на пластиковую ложку заварную лапшу.
— М-мм, жаходи. Чай шкыпэл вон, — прокартавил он с набитым ртом, кивая в сторону бурлящего чайника.
— Спасибо, гурман ты наш. Камышев с язвой, и ты за ним собрался? — Игорь плеснул кипятка и плюхнулся на диван напротив Саши. — Печенье что ль дай?
— Вон тортик бери, Марь Михална угостила. Наш любимый — с ромом. — Саша пытался поймать соскальзывающую макаронину. — Тьфу ты, идиоты, хоть бы вилку положили… Эта-то, всё-таки ку-ку.
— Чего? — Игорь не понял, о чём идёт речь.
— «Кукушка», говорю, наша, отказную написала, зараза.
Игорь с раздражением подумал, что лучше бы и не заходил. За вечерней работой он отключился от воспоминаний об отказниках.
А теперь в пальцах снова ощутил те слабые удары маленького сердца. Он постарался вспомнить наставления их профессора по этике. О праве выбора женщины, о жизненных препонах, о которых врач может и не догадываться, о том, что лучше не родная, но любящая, чем родная, но не готовая к своей миссии…
Игорь взглянул на торт и вспомнил смешного молодого папашу. В душе что-то смягчилось. Ему захотелось и эту женщину простить, найти ей оправдание.
— Может, некуда ей взять его. Хорошо хоть родила, а не убила в утробе.
— Да кто знает, может пыталась, вот он у нас едва живой и вылез. Карты-то нет. Я ж говорил, специально без документов, чтобы мы её в отчетности зафиксировать не смогли. Хитрая.
— Да кто знает, чего у неё в жизни было. А тройное обвитие у любой бывает, сам знаешь. Может у неё мужик — урод, не примет, а она любит его до безумия. Может у неё рак или Альцгеймер, вот она и не хочет, чтобы ребенок потом по ней тосковал. А может её вообще изнасиловали.
— Давно это ты, Игорь Владимирыч, в сказочники подался? Сам-то хоть веришь в свои бредни?
— Да просто денёк сегодня тот ещё, — Игорь смутился, что Саша уличил его в сентиментальности.
— А, про странности. У Кузякина-то сегодня VIP-шники что отчудили! Там суррогатная мать, эти ей всё по высшему разряду оплатили, нарядились, все роды там торчали, на камеру снимали. А она родила, а отдавать отказалась!
— В смысле? — Игорь не успевал переваривать все этапы истории.
— Без смысла! На руки взяла и как заревёт, мол, не отдам, он мой, не могу. У Кузякина первый раз такое. Он их выставил, пытался с ней поговорить, а они и сами давай реветь.
— Я видел их, — Игорь представил себя на месте Кузякина — стал бы он вмешиваться, уговаривать... — Вот и не поймешь, кому из них сочувствовать. Они, наверное, бесплодные... А получается по закону ребенок их, если яйцеклетку ей пересаживали?
— Да нет у нас никаких законов, ты где живёшь?! Она выносила, ей решать. Хоть пятьсот контрактов подпишет, за ней последнее слово. А вот ей точно взять некуда. Девчонки сказали у неё своих трое, мужа в пьяной драке убили год назад. Решила заработать, чтобы детей поднять. Не заработала! Они теперь, наверное, и деньги за роды потребуют вернуть и за беременность. С чего она отдавать будет. Но вцепилась — ни в какую.
Игорь медленно переваривал услышанное… У него ни разу не было родов с суррогатными, и он слабо представлял как это бывает. Сразу ли отдают родителям или выкладывают на живот. Или к груди прикладывают. Дают ли попрощаться или поскорей уносят… Он представил эту женщину, сидящую там, в навороченной палате с малышом, которого она носила, зная, что отдаст. И вот — не смогла. Держит его и плачет. Думала, сможет, но природа взяла своё. И как она вместо денег принесет домой ещё одного голодного птенца. И как она дальше с ними будет…
— А эти какие-то крутые, с главным всё напрямую решали, фамилии зашифрованы, чтобы никто не узнал потом. Понакупили уже всего, всю палату заставили и игрушками и люльками, одёжками. Не знаю, уехали или сидят ждут, вдруг передумает…
— Вот не позавидуешь! Слушай, а там кто у них родился?
— Да вроде пацан. Да кто б ни был, им от этого не легче.
— Может им этого предложить? «Кукушонка» твоего?
— М-мм, ну предложи, и чего? Они своего ребёнка ждали. Суррогатная, это ж биоматериал их!
— А я тупой такой, не знаю. Но я ведь вот про что: если они так хотели ребёнка, может, возьмут? Такие крутые, наверняка всем близким растрезвонили, может она даже фальшивый живот носила, чтобы не догадались. Как им возвращаться без ребёнка. А тут в тот же день, в том же роддоме, как будто знак, понимаешь? Да и мать эта, мы с тобой подтвердим, вполне нормальная, на наркоманку или сумасшедшую не похожа, младенец без патологий…
Саша нахмурился:
— Чудес что ли захотелось? Так это ты, Игорёк, не в том месте работаешь. Ты бы в фокусники пошел, пусть тебя научат.
— Да ну тебя, — Игорь хотел разозлиться, но почему-то расстроился. Чудес и правда хотелось. Настолько, что комок подкатил.
— Может тебе выпить?
— Может. Ты налей, а я пойду всё-таки попробую с ними поговорить. Я быстро.
Саша сочувственно проводил приятеля взглядом.
— И заявление на отпуск заодно напиши, а то совсем чудить начал! — он достал из ящика потёртую флягу, две крохотные рюмки и аккуратно расставил на столе..
Елена Тулушева
___________________________________
Об авторе:
Елена родилась и живет в Москве. Окончила Институт Психотерапии и Клинической Психологии, ВЛК Литературного Института им. Горького. Работала во Франции и США.
Публикуется в журналах «Наш современник», «Роман-газета», «Московский вестник», «Юность» и др. Рассказы переведены на китайский, арабский, болгарский, белорусский, сербский языки. Лауреат стипендии Министерства Культуры РФ, лауреат премии им. А.Г. Кузьмина, серебряная статуэтка конкурса «Золотой Витязь».
|
| |
| |
| etelboychuk | Дата: Суббота, 31.12.2016, 12:11 | Сообщение # 373 |
|
старый знакомый
Группа: Пользователи
Сообщений: 45
Статус: Offline
| чудес хочется всегда, особенно в ожидании наступления Нового года...
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Пятница, 06.01.2017, 02:03 | Сообщение # 374 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| Улыбка жизни
-Знаете, все столики заняты, а я очень хочу быстро поесть. Мой самолёт улетает через час.
Вы не против, если я составлю вам компанию?
Молодой парнишка очаровательно улыбался. Я удивлённо смотрела на него, оторвавшись от своей пиццы. Здесь редко кто нарушает процесс пищеварения другого.
-Конечно, садитесь. Вдвоём всегда веселей.
-Спасибо! Я - Джеймс.
-А я - Лиза.
-Вот и познакомились. Вы куда летите?
-В Лондон. А вы?
-Я в Бразилию. Давно хотел там побывать.
-Вам понравится. Я там была. Народ весёлый, природа фантастически красивая и океан очень тёплый.
К столику подошла официантка. Джеймс быстро заказал пиццу и колу.
-Я так проголодался.
Он положил меню на стол и я увидела протез, идущий от локтя и ... сделала вид, что ничего не заметила.
-Обязательно попробуйте пиццу в Рио. Вкуснее её я не ела даже в Италии. И сходите там в бразильский буфет. Только туда надо идти очень голодным.
Мы рассмеялись.
-Вы в Лондон по бизнесу или на отдых?
-На отдых. Путешествия - это мой самый любимый бизнес.
-Вот и я решил начать путешествовать. Жизнь скоротечна, а мир большой.
-Мудро размышляете, а ведь вы совсем молодой. Поздравляю, философ!
Мы снова рассмеялись.
-Вы были на водопадах в Бразилии?
-Была. Проведите там целый день и обязательно рискните подъехать к нему на лодке. Никогда не забудете. Это впечатляет. Только спрячьте камеру.
На вас будет лететь поток брызг и лодку будет сильно болтать.
-Здорово! А Амазонка вам как?
-Надеюсь, что вы взяли с собой средства от комаров? Это не комары. Это звери. Hе купайтесь в реке. У нас иммунитет другой. Глотнёте воду и проваляетесь неделю с температурой и вспухшим животом.
Мы доели пиццу и, расплатившись с официанткой, встали из-за стола.
Я потянулась за рюкзаком, который лежал на полу, и вместо ног Джеймса увидела два протеза в кроссовках. Его ноги заканчивались там, где начинались колени...
Я уронила телефон, чтобы перевести дыхание.
-Какой терминал, Джеймс?
-Сейчас посмотрю. Терминал Б. А у вас?
- Д. Дойдём до поезда вместе.
Он пропустил меня вперёд на выходе из ресторана. Мы шли рядом. Я боялась прибавить или убавить шаг, чтобы не огорчить его или как-то не обидеть. Я чувствовала себя очень неуклюжей в душе, но мне никогда не приходилось идти рядом с человеком на протезах. Джеймс шёл свободно и быстро, как-будто он ходил на этих протезах всю жизнь. Он почувствовал мою скованность и взял за руку.
-Я потерял ноги и руку на войне. Не жалейте меня. Я остался жив, а мои друзья не все вернулись домой. Лучше так, чем в свинцовом гробу. Я счастлив.
Я повернулась к нему и обняла его как самого близкого человека на свете.
-Спасибо тебе, что ты есть. Будь счастлив, Джеймс!
-И ты будь счастлива. Жизнь прекрасна.
Поезд подкатил к платформе и мы вместе с другими пассажирами зашли в его вагончики.
-Моя остановка, Лиза. Прощай!
-Прощай, Джеймс! Удачи в Бразилии!
-Спасибо!
Он вышел из поезда и пошёл самой уверенной походкой, которую я когда-либо видела. На нём были шорты и рубашка с короткими рукавами.
Он не прятал свои протезы от людей. Он был собой - добрым, смелым Джеймсом.
Поезд медленно двинулся с платформы.
Он обернулся и помахал мне рукой. На его лице была улыбка жизни.
Мой телефон зазвонил.
-Алло? Ты где?
-Я иду на посадку.
-Почему у тебя такой голос? Что случилось?
-Ты знаешь, я поняла, что у меня в жизни нет никаких проблем, что жизнь прекрасна и что я часто бываю самой настоящей дурой, когда жалуюсь на судьбу.
- Что у тебя там как всегда произошло?
-Я познакомилась с человеком, который подарил мне что-то очень важное, что мы всё время теряем. Я потом всё расскажу тебе.
Сейчас мне надо подумать. Я позвоню, когда приземлюсь в Чикаго.
|
| |
| |
| Афродита | Дата: Суббота, 14.01.2017, 08:10 | Сообщение # 375 |
|
Группа: Гости
| Натурщик-миллионер
The Model Millionaire
Не будучи богатым, совершенно ни к чему быть милым человеком. Романы -- привилегия богатых, но никак не профессия безработных. Бедняки должны быть практичны и прозаичны. Лучше иметь постоянный годовой доход, чем быть очаровательным юношей.
Вот великие истины современной жизни, которые никак не мог постичь Хьюи Эрскин. Бедный Хьюи!
Впрочем, надо сознаться, он и с духовной стороны решительно ничем не выделялся. За всю свою жизнь ничего остроумного или просто злого он не сказал. Но зато его каштановые локоны, его правильный профиль и серые глаза делали его прямо красавцем.
Он пользовался таким же успехом среди мужчин, как и среди женщин, и обладал всевозможными талантами, кроме таланта зарабатывать деньги.
Отец завещал ему свою кавалерийскую шпагу и "Историю похода в Испанию" в пятнадцати томах. Хьюи повесил первую над зеркалом, а вторую поставил на полку рядом со Справочником Раффа и "Бейлиз мэгэзин", и сам стал жить на двести фунтов в год, которые ему отпускала старая тетка.
Он перепробовал всё. Шесть месяцев он играл на бирже, но куда было ему, легкой бабочке, тягаться с быками и медведями. Приблизительно столько же времени он торговал чаем, но и это скоро ему надоело. Затем он попробовал продавать сухой херес. Но и это у него не пошло: херес оказался слишком сухим. Наконец он сделался просто ничем -- милым, пустым молодым человеком с прекрасным профилем, но без определенных занятий.
Но что ещё ухудшало положение -- он был влюблён. Девушка, которую он любил, была Лаура Мертон, дочь отставного полковника, безвозвратно утратившего в Индии правильное пищеварение и хорошее настроение. Лаура обожала Хьюи, а он был готов целовать шнурки её туфель. Они были бы самой красивой парой во всём Лондоне, но не имели за душой ни гроша. Полковник, хотя и очень любил Хьюи, о помолвке и слышать не хотел.
-- Приходите ко мне, мой милый, когда у вас будет собственных десять тысяч фунтов, и мы тогда посмотрим, -- говорил он всегда.
В такие дни Хьюи выглядел очень мрачно и должен был искать утешения у Лауры.
Однажды утром, направляясь к Холланд-парку, где жили Мертоны, он зашёл проведать своего большого приятеля Алена Тревора. Тревор был художник. Правда, в наши дни почти никто не избегает этой участи. Но Тревор был художник в настоящем смысле этого слова, а таких не так уж и много. Он был странный, грубоватый малый, лицо его покрывали веснушки, борода всклокоченная, рыжая. Но стоило ему взять кисть в руки, -- и он становился настоящим мастером, и картины его охотно раскупались. Хьюи ему очень нравился -- сначала, правда, за очаровательную внешность. "Единственные люди, с которыми должен водить знакомство художник, -- всегда говорил он, -- это люди красивые и глупые; смотреть на них -- художественное наслаждение, и с ними беседовать -- отдых для ума. Лишь денди и очаровательные женщины правят миром, по крайней мере, должны править миром"..
Но, когда он ближе познакомился с Хьюи, он полюбил его не меньше за его живой, весёлый нрав и за благородную, бесшабашную душу и открыл ему неограниченный доступ к себе в мастерскую.
Когда Хьюи вошёл, Тревор накладывал последние мазки на прекрасный, во весь рост, портрет нищего. Сам нищий стоял на возвышении в углу мастерской. Это был сгорбленный старик, самого жалкого вида, и как сморщенный пергамент было его лицо. На плечи его был накинут грубый коричневый плащ, весь в дырьях и лохмотьях; сапоги его были заплатаны и стоптаны; одной рукой он опирался на суковатую палку, а другой протягивал истрепанную шляпу за милостыней.
-- Что за поразительный натурщик! -- шепнул Хьюи, здороваясь со своим приятелем.
-- Поразительный натурщик?! -- крикнул Тревор во весь голос. -- Ещё бы! Таких нищих не каждый день встретишь. Une trouvaille, mon cher! (Просто находка, мой милый!) Живой Веласкес! Господи! Какой офорт сделал бы с него Рембрандт!
-- Бедняга, -- сказал Хьюи, -- какой у него несчастный вид! Но, я думаю, для вас, художников, лицо его -- достояние его?
-- Конечно! -- ответил Тревор. -- Не станете же вы требовать от нищего, чтобы он выглядел счастливым, не правда ли?
-- Сколько получает натурщик за позирование? -- спросил Хьюи, усаживаясь поудобнее на диване.
-- Шиллинг в час.
-- А сколько вы получаете за ваши картины, Ален?
-- О! За эту я получу две тысячи!
-- Фунтов?
-- Нет, гиней. Художникам, поэтам и докторам всегда платят гинеями.
-- Ну, тогда, мне кажется, натурщики должны --получать определенный процент с гонорара художника, -- воскликнул, смеясь, Хьюи, -- они работают не меньше вашего!
-- Вздор, вздор! Вы только подумайте, сколько требует труда одно накладывание красок и торчание около мольберта целыми днями! Вам, конечно, Хьюи, легко говорить, но, уверяю вас, бывают минуты, когда искусство почти достигает достоинства физического труда. Но вы не должны болтать -- я очень занят. Закурите папиросу и сидите смирно.
Вскоре вошел слуга и доложил Тревору, что пришел рамочник и желает с ним поговорить.
-- Не удирайте, Хьюи, -- сказал Тревор, выходя из комнаты, -- я сейчас же вернусь.
Старик нищий воспользовался уходом Тревора и на мгновение присел отдохнуть на деревянную скамью, стоявшую позади него. Он выглядел таким забитым и несчастным, что Хьюи не мог не почувствовать к нему жалости и стал искать у себя в карманах деньги. Он нашёл лишь золотой и несколько медяков. "Бедный старикашка, -- подумал он про себя, -- он нуждается в этом золоте больше, чем я, но мне придется две недели обходиться без извозчиков". И он встал и сунул монету в руку нищему.
Старик вздрогнул, и еле заметная улыбка мелькнула на его поблекших губах.
-- Благодарю вас, сэр, -- сказал он, -- благодарю.
Тут вошел Тревор, и Хьюи простился, слегка краснея за свой поступок. Он провел день с Лаурой, получил премилую головомойку за свою расточительность и должен был пешком вернуться домой.
В тот же вечер, около одиннадцати часов, он забрел в Palette Club и застал в курительной Тревора, одиноко пьющего рейнвейн с сельтерской водой.
-- Ну что, Ален, вы благополучно закончили свою картину? -- спросил он, закуривая папиросу.
-- Закончил и вставил в раму, мой милый! -- ответил Тревор. -- Кстати, поздравляю вас с победой. Этот старый натурщик совсем очарован вами. Мне пришлось ему все подробно о вас рассказать -- кто вы такой, где живете, какой у вас доход, какие виды на будущее.
-- Дорогой Ален! -- воскликнул Хьюи. -- Вероятно, он теперь поджидает меня у моего дома. Ну, конечно, вы только шутите. Бедный старикашка! Как мне хотелось бы что-нибудь сделать для него! Мне кажется ужасным, что люди могут быть такими несчастными. У меня дома целая куча старого платья; как вы думаете, не подойдет ли ему что-нибудь? А то его лохмотья совсем разлезаются.
-- Но он в них выглядит великолепно, -- сказал Тревор. -- Я ни за что бы не согласился писать с него портрет во фраке. То, что для вас кажется нищетой, то для меня -- лишь живописно. Но всё же я ему передам ваше предложение.
-- Ален, -- сказал Хьюи серьезным тоном, -- вы, художники, -- бессердечные люди.
-- Сердце художника -- это его голова, -- ответил Тревор. -- Да и, кроме того, наше дело -- изображать мир таким, каким мы его видим, а не преображать его в такой, каким мы его знаем. А теперь расскажите мне, как поживает Лаура. Старый натурщик был прямо-таки заинтересован ею.
-- Неужели вы хотите сказать, что вы ему и о ней рассказали? -- спросил Хьюи.
-- Конечно, рассказал. Он знает и об упрямом полковнике, и о прекрасной Лауре, и о десяти тысячах фунтов.
-- Как! Вы посвятили этого старого нищего во все мои частные дела? -- воскликнул Хьюи, начиная краснеть и сердиться.
-- Мой милый, -- сказал Тревор, улыбаясь, -- этот старый нищий, как вы его назвали, один из самых богатых в Европе людей. Он смело мог бы завтра скупить весь Лондон. У него имеется по банкирской конторе в каждой столице мира, он ест на золоте и может, если угодно, помешать России объявить войну.
-- Что вы хотите этим сказать? -- ответил Тревор.
-- Да то, что старик, которого вы видели сегодня у меня в мастерской, никто иной как барон Хаусберг. Он -- мой хороший приятель, скупает все мои картины... месяц тому назад он заказал мне свой портрет в облике нищего. Que voulez-vous? La fantaisie d'un millionaire! (Ну что вы хотите? Причуды миллионера!) И я должен признаться, он великолепно выглядел в своих лохмотьях, или, вернее, в моих лохмотьях, так как этот костюм был куплен мною в Испании.
-- Барон Хаусберг! -- воскликнул Хьюи. -- Боже мой! А я дал ему золотой!
И он опустился в кресло с видом величайшего смущения.
-- Вы дали ему золотой? -- И Тревор разразился громким хохотом. -- Ну, мой милый. Ваших денег вы больше не увидите. Son affaire c'est l'argent des autres. (Деньги других -- его профессия!)
-- Мне кажется, вы могли, по крайней мере, меня предупредить, Аллен, -- сказал Хьюи, насупившись, -- и не дать мне разыграть из себя дурака.
-- Во-первых, Хьюи, -- ответил Тревор, -- мне никогда не приходило в голову, что вы раздаете так безрассудно направо и налево милостыню. Я понимаю, что вы могли бы поцеловать хорошенькую натурщицу, но давать золотой безобразному старику. -- ей-богу. Я этого не понимаю! Да и к тому же я, собственно, сегодня никого не принимаю, и, когда вы вошли, я не знал, пожелает ли барон Хаусберг, чтобы я открыл его имя. Вы же понимаете, он не был в сюртуке.
-- Каким болваном он меня, наверное, считает! -- сказал Хьюи.
-- Ничего подобного, он был в самом веселом настроении после того, как вы ушли; он, не переставая, хихикал про себя и потирал свои старческие, сморщенные руки. Я не мог понять, почему он так заинтересовался вами, но теперь мне все ясно. Он пустит ваш фунт в оборот, станет вам выплачивать каждые шесть месяцев проценты, и у него будет прекрасный анекдот для приятелей.
-- Как мне не везёт! -- проворчал Хьюи. -- Мне ничего не остается делать, как пойти домой спать; и, дорогой Аллен, никому об этом не рассказывайте, прошу вас. А то мне нельзя будет показаться в парке.
-- Вздор! Это только делает честь вашей отзывчивой натуре, Хьюи. Да не убегайте так рано, выкурите ещё папиросу и рассказывайте, сколько хотите, о Лауре.
Но Хьюи не пожелал оставаться и пошёл домой в отвратительном настроении, оставив хохочущего Тревора одного.
На следующее утро, во время завтрака, ему подали карточку: "Monsieur Gustave Naudin, de la part de M.le Maron Hausberg". (Месье Гюстав Ноден по поручению барона Хаусберга)
"Очевидно, он явился потребовать у меня извинений", -- подумал про себя Хьюи и велел слуге принять посетителя.
В комнату вошёл пожилой седовласый джентльмен в золотых очках и заговорил с легким французским акцентом:
-- Имею ли я честь видеть мосье Эрсина?
Хьюи поклонился.
-- Я пришел от барона Хаусберга, -- продолжал он. -- Барон...
-- Прошу вас, сэр, передать барону мои искренние извинения, -- пробормотал Хьюи.
-- Барон, -- сказал старый джентльмен с улыбкой, -- поручил мне вручить вам это письмо! -- И он протянул запечатанный конверт.
На конверте была надпись: "Свадебный подарок Хьюи Эрскину и Лауре Мертон от старого нищего", а внутри находился чек на десять тысяч фунтов.
На свадьбе Аллен Тревор был шафером, а барон произнёс тост за свадебным завтраком.
-- Натурщики-богачи, -- заметил Аллен, -- довольно редки в наши дни, но, ей-богу, богатые натуры -- ещё реже!
Оскар Уайльд
|
| |
| |
|
