| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| papyura | Дата: Среда, 06.06.2012, 08:05 | Сообщение # 76 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1551
Статус: Offline
| да-а-а-а уж! заставляют рассказики задуматься...
спасибо вам, Марципанчик, за доставленное удовольствие.
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Понедельник, 11.06.2012, 15:39 | Сообщение # 77 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| О пользе языка идиш
Михаил Ефимович Поляк пребывал в Лондоне более двух недель.
Командировка затянулась. В политуправлении и в органах, вероятно, не предполагали, что понадобится так много времени для решения уже решенных вопросов.
Полковник Поляк предпочитал репарацию из Берлина музыкальных инструментов, которой, надо сказать, он занимался не без удовольствия, репатриации в Советский Союз бывших белогвардейцев и предателей, оказавшихся в немецком плену.
Коммунист и патриот до ядра каждой клетки, в глубине души он все же несколько сомневался в равнозначности их вины и того радушия, с которым партия встретит своих заблудших сынов. Но приказ есть приказ. Приказ не обсуждается, а выполняется. Сугубо гражданский человек, Михаил Ефимович и до внезапного получения полковничьих погон (для командировки в Берлин сразу после окончания войны) отлично усвоил эту истину в своей постоянно цивильной жизни. Берлинская командировка была приятнее. Арфы, рояли, челесты и прочие изымаемые музыкальные инструменты были предметами неодушевленными. Кроме того, им не грозила высшая мера наказания – смертная казнь. Но, повторял он себе, приказ есть приказ.
Полковник Поляк не удивился, что именно его послали в Лондон. Много ли в политуправлении офицеров, свободно владеющих английским языком?
Почти как большинство явлений, командировка состояла не только из отрицательных элементов.
Во-первых, он увидел Лондон, который оказался намного более привлекательным, чем можно было представить себе, прочитав всего Диккенса.
Во-вторых, разрушения не шли ни в какое сравнение с теми, какие он увидел в Берлине. В-третьих, хотя после окончания войны прошло менее полугода и в Англии все еще была карточная система, изобилие и качество товаров не шло ни в какое сравнение с немецким. Правда, в Германии все ему доставалось бесплатно, а здесь, увы, приходилось платить.
В-четвертых, форма полковника Красной армии оказалась очень удобной для лондонского социального климата.
Полковник Поляк прилично прибарахлился, как он это сформулировал для себя, и ему понадобились два вместительных чемодана. Командировка приближалась к завершению. Из Лондона он возвращался не в Берлин, а в Москву. Короче, в этот дождливый осенний день ему предстояло приобрести два чемодана. В Берлине чемоданов навалом. Правда, в основном из заменителей. Эрзац. В Лондоне можно было купить чемоданы из настоящей кожи.
Михаил Ефимович был достаточно опытным человеком, чтобы не делать покупки на Оксфордстрит или на Бондстрит. Автобус привез его на северо-запад Лондона. Он сошел на оживленной торговой улице, пересекавшей тихий вполне респектабельный район, густо застроенный двухэтажными домиками с черепичными крышами, эркерами во весь фасад на первом этаже и аккуратными палисадниками, отгороженными от тротуаров невысокими заборами. Стайка мальчишек, возвращавшихся из школы, проявила интерес, увидев человека в незнакомой военной форме. А полковник Поляк, в свою очередь, отметил опрятный вид учеников, одинаковые полосатые галстуки, хорошо подогнанные ранцы, неназойливое любопытство, все то, что отличало их от знакомых ему школьников.
Дождь прекратился. Небо даже намекнуло на то, что сейчас может выглянуть солнце. Полковник Поляк, не спеша, осматривал витрины магазинов. Мужская одежда. Хозяйственные товары. Аптека. Книжный магазин. Филателия. Женская одежда. Обувь. Еще обувь. Ага! Сумки и чемоданы. Над входом красовалась большая вывеска «Бернар Ланг». Зайдем.
Он открыл дверь. Звякнул колокольчик. В магазине пусто. Ни единого покупателя. Продавец вскочил за прилавком и вытянулся, как дневальный перед командиром.
Продавец – высокий представительный мужчина. Косой пробор. Чуть удлиненные седеющие виски. Тщательно выбритое худощавое лицо. Хороший костюм. Отличная выправка. Этакий лорд, случайно попавший за прилавок.
- Могу я вам помочь? – спросил лорд.
- Я бы хотел купить два вместительных чемодана.
- Одну минуту. – Лорд слегка повернулся к двери, завешенной портьерой и на идиш, на том самом идиш, который полковник Поляк слышал только в родном местечке и нигде больше, произнес, не меняя любезного выражения лица:
- Ривка, если я не ошибаюсь, это русский полковник. Дай-ка мне те два картонных чемодана.
Полковник Поляк тоже любезно улыбнулся и на том же идиш его родного местечка, который отличается от идиш любого другого места на Земле, сказал:
- Вы не ошибаетесь. Я действительно советский полковник. Но те два картонных чемодана вы продадите кому-нибудь другому...
Лорд мгновенно испарился и на этом месте оказался еврей с отвисшей от удивления челюстью, полностью потерявший дар речи.
Из-за портьеры выглянула миловидная женщина лет сорока пяти. Медленно выныривая из шока, продавец на том же идиш спросил:
- Так получается – вы еврей?
- Так получается.
- Спрашивается! У какого гоя может быть именно такой идиш? Так откуда будет еврей?
- Из Москвы.
- И в Москве евреи говорят на именно таком идиш?
- Нет. На именно таком идиш говорят в моем местечке.
- А какое это местечко?
- Шпиков. Это на Украине.
- Он мне будет рассказывать про Шпиков! Мои родители из Шпикова. А как ваша фамилия?
- Поляк.
- Поляк?
- Поляк.
- А из каких Поляков вы будете?
- Я сын Хаима Поляка.
- Ривка, ты слышишь? Он сын Хаима Поляка! Ривка, иди поцелуй своего двоюродного брата!
Тут уже Полковник Поляк был в шоковом состоянии. Ривка обняла и поцеловала его, а бывший лорд возбужденно объяснял:
- У вашего отца Хаима, сына Мойше Поляка, был брат Фройка.
- Да. Он уехал в Америку.
- Ни в какую Америку он не уехал. Он уехал в Англию. Если бы вы приехали полгода тому назад, вы бы могли с ним поговорить. Он умер перед Песах. Так вот, Фройкина дочь Ривка – моя жена, ваша кузина. Понимаете?
- Вот это встреча! Невероятно! Ривка. А вас как зовут?
- Бернар.
- Послушайте, Бернар, у отца был еще один брат и сестра, которые тоже уехали в Америку. Что с ними?
- Ицик и Рейзл. Ицик действительно уехал в Америку. Он умер еще до войны. А Рейзл поехала в Палестину. Тетя Шушана с детьми живет в Палестине. Кстати, сын Ицика тоже живет в Палестине. Я тебе потом все расскажу. Но чего же мы стоим?
Полковник Поляк вспомнил, что он пришел сюда купить чемоданы.
- Оставь свои чемоданы. Будут тебе твои чемоданы. Чемоданы! Господь привел к нам Ривкиного двоюродного брата, да еще накануне Рошашуне, а он говорит о каких-то чемоданах!
Бернар вдруг замер и всем видом напомнил пойнтера, делающего стойку перед обнаруженной дичью.
– Подожди минуточку. Причем здесь Ривка? У твоего отца Хаима была жена, тетя Песя. Я еще ее помню.
- Немцы убили ее. – Лицо полковника Поляка окаменело. – Так что ты хотел сказать о моей маме?
- Тетя Песя, зихроно левраха, моя тетя, моя родная тетя. Понимаешь?
- Пока еще нет. Если Ривка моя двоюродная сестра, то каким образом моя мама – твоя тетя?
- Чего же ты не понимаешь? У нашего деда Баруха Ланглейбена осталось после погромов двое детей?
- Да. Дочь Песя и ее брат Абрам, который уехал в Америку.
- Опять в Америку. Ни в какую ни в Америку. В Англию он уехал. В Англию! И сегодня ты его увидишь. Как называется этот магазин? Бернар Ланг. Так это я и есть Бернар Ланг. Барух Ланглейбен. Сейчас ты уже понимаешь?
Полковник Поляк сел на прилавок, обнял и расцеловал двоюродного брата Бернара, в котором сейчас не осталось ни крупицы от бывшего лорда.
- Ну, дорогие двоюродная сестра и брат, вы даже не спросили, как меня зовут.
- Мы знаем, - ответила Ривка, - как нашего с тобой деда – Мойше.
- Правильно, - рассмеялся полковник Поляк. – Только Баруху удобно быть Бернаром, а мне – Михаилом.
Бернар посмотрел на часы.
- Значит так. Картонные чемоданы я сегодня не продал. Кожаные ты получишь послезавтра. Завтра мы не работаем. Рошашуне. Сейчас мы закроем магазин. До нашего дома три минуты хода. Перекусим. Обрадуем твоего дядю Абрама и все вместе пойдем в синагогу. Не каждый день у евреев Рошашуне. После синагоги мы, конечно, как следует пообедаем.
После того, как еще ребенком Поляк уехал из Шпикова, он ни разу не видел синагоги. Не будь этой невероятной встречи, он, как и раньше, не имел бы понятия о том, что сегодня вечером наступает еврейский Новый год.
Дед Мойше и дед Барух. Отец Хаим и мама Песя. Дяди и тети. Двоюродные братья и сестры.
Здесь и в Палестине. Его родные. Его народ. И невидимая пуповина к нему, которая, казалось, навсегда оборвана.
Очень хотелось ему сейчас исполнить программу Бернара. Но… Не хватало, чтобы в синагоге, да еще в Лондоне, увидели советского полковника. Нельзя! Он согласился заскочить к ним домой буквально на минуту, познакомиться с дядей Абрамом и увидеть, где они живут. Он должен вернуться к себе на службу.
Увы, он не турист, а офицер, исполняющий задания пославших его в командировку. На обед он придет непременно.
И пришел.
За обеденным столом собралось такое количество евреев, что могло сложиться представление, будто половина жителей Лондона это его родственники. И каждому в отдельности он должен был рассказать о своей семье...
Он опьянел от обстановки давно забытого детства. А фаршированная щука была такой, будто ее приготовила мама...
После обеда Бернар затащил его в спальню, достал из шкафа военный мундир и продемонстрировал кузену шесть медалей.
Полковник Поляк не знал их достоинства. Но его захлестнул прилив благодарности и гордости. Внук его деда сражался с нацизмом в рядах союзной армии. Слава Всевышнему, они не оказались по разную сторону фронта. Думая об этом, полковник Поляк упустил из виду, что на фронте он не был. Может быть потому, что завод, директором которого он работал во время войны, тоже был фронтом.
За столом царил шпиковский идиш, и Поляк порой забывал, что он находится в Лондоне. Уже давным-давно, даже еще до войны у него не появлялось такого ощущения дома, как в этот новогодний вечер.
Только одно обстоятельство омрачало его и заставляло вернуться в реальность. Дядя Абрам сказал, что сейчас они не будут терять связи, что можно будет переписываться и даже при случае приезжать друг к другу в гости. Полковник Поляк не собирался делать военной карьеры. Более того, он надеялся, что демобилизуется сразу после возвращения в Москву.
Но кто сказал, что в гражданской жизни поощряется связь с родственниками за границей, или даже просто их наличие?..
Через день Бернар привез в гостиницу три вместительных чемодана из отличной кожи. Один до отказа был набит подарками. Попытку Мойше, - так обращались к нему родственники, - заплатить за чемоданы Бернар воспринял как личную обиду..
Демобилизоваться полковнику Поляку удалось только через два года, заполненные самыми неожиданными командировками за границу. При поступлении на работу он заполнил внушительную анкету. На вопрос о знании языков он ответил: «Русский, украинский, английский, немецкий, французский – в совершенстве. Испанский, итальянский и польский – посредственно».
Идиш он не упомянул. Вероятно, потому, что такого языка не существует.
И родственников за границей у него нет.
Ответ на этот вопрос в анкете был абсолютно определенным. И только выпивая с самыми надежными друзьями, Михаил Ефимович Поляк изредка позволял себе заметить, что не знает как на планетах в других галактиках, но на земном шаре, зная идиш, еврей не окажется безъязыким.
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Понедельник, 11.06.2012, 17:44 | Сообщение # 78 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| АХ, какой рассказ! Кто автор?
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Вторник, 12.06.2012, 06:30 | Сообщение # 79 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| Думаю, что это Иона Деген-танкист в войну, врач в мирное время и всегда ...-замечательный Человек и искусный рассказчик.
|
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Суббота, 16.06.2012, 08:41 | Сообщение # 80 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| Просто Барсик
Давным-давно, когда не было ещё Интернета и форумов, когда слова «политкорректность» не было и в помине, а железные двери имели только банки, у одного моего знакомого был кот.
Кот как кот, ничего особенного. Породу определить невозможно, скорее всего, её не было вовсе. Слегка хромает, но это тоже не диковина. Таких котов на любой улице полным-полно, да и кличка вполне банальная — Барсик.
Но не торопитесь — это звезда районного масштаба.
В детстве Барсик очень болел: его чуть не раздавило упавшей тумбочкой. О том, как такое могло случиться, история умалчивает, но вечером Барсик был обнаружен придавленным и почти не подавал признаков жизни. У него была здорово разбита голова, да и других повреждений хватало. Думали, что не выживет, однако, бросились спасать.
Спасали долго — ухаживали чуть не круглые сутки, кормили из пипетки, возили к ветеринару, даже уколы научились делать. Сколько хлопот из за бесполезного, в общем-то, существа. И чудо свершилось: Барсик выкарабкался. Не зря говорят, что у кошки девять жизней.
Через положенное время даже хозяева почти забыли о случившемся, ну а Барсик вообще ничего не помнил. Что может помнить кошка?
Вырос Барсик и стал жить обычной кошачьей жизнью. А жизнь эта прекрасна и беззаботна — есть дом, большой и удобный, еды всегда достаточно, на улицах полно симпатичных кошек. Можно дрыхнуть сколько угодно на мягких диванах, а когда надоест — на хозяевах. Они не против, наоборот, погладят, почешут — кайф!
Можно играть, чем угодно: шнурком, бумажкой, да мало ли. Иногда и хозяева включаются, дергают бумажку на ниточке, тогда, вообще, класс! Можно гонять голубей, давить крыс, ухаживать за кошками, драться с другими котами.
И как мало для этого надо: не рви мебель, не справляй своих дел, где нельзя, не воруй еду — и любящие хозяева обеспечат тебе счастливую кошачью жизнь.
Барсик мебель старался не рвать, хозяева его любили, и жизнь была светла и прекрасна.
Однако, постепенно в поведении Барсика стали проявляться странности: он не любил чужих. Не чужих кошек или котов, первых он как раз-то любил, а вторых любить ему и не полагалось. Барсик не любил чужих людей, а точнее, он не любил, когда эти чужие приходили к нему в дом.
Поначалу это проявлялось так. Валяется себе Барсик на любимом диване и языком суслит себе пузо. Раздаётся звонок в дверь. Если кот продолжал заниматься этим важным делом, не проявляя никакого интереса к происходящему, можно не сомневаться — пришёл кто-то из хозяев. Ну, пришёл и пришёл, они всё время ходят — надо же и им охотиться, чтоб Барсика кормить. Если же в дверь звонили гости, кот теперь реагировал иначе.
В одно мгновение Барсик спрыгивал с дивана и принимал стойку. Да полно те, Барсик ли это?!
На глазах изумлённых хозяев изнеженное домашнее существо, их любимец, превращался в своего доисторического предка — шерсть торчком, хвост, ставший толще в два раза, нервно бьёт по бокам, уши прижаты, грозно сверкают клыки, из горла вылетает низкий противный «мяв», а глаза, как два радара, постоянно следят за гостем, определяя наиболее уязвимую точку.
Поначалу этим всё и ограничивалось, а если кто-нибудь из хозяев подходил и начинал его гладить, кот и вовсе успокаивался.
Впрочем, гостя он с прицела не снимал, и вообще, любому было видно, что спокойствие его обманчиво.
Согласитесь, это крайне неприятно. Вы пришли в гости поговорить за жизнь в спокойной обстановке, обсудить на кухне самые животрепещущие темы: когда же, наконец, придёт конец бесконечно гниющему Западу, и скоро ли родная партия построит коммунизм.
Принесли торт или бутылочку водки за 2, 87, приготовились расслабиться. А тут такой сюрприз. Желтые глаза мерзкого кошака следят за вами, не моргая, хвост нервно вздрагивает. Сначала вы пытаетесь не обращать внимания: подумаешь, кошка! Но кот смотрит и смотрит, не упуская ни малейшего движения, а в стеклянных глазах ни одной мысли. Только голый, доведенный миллионами лет эволюции до автоматизма расчёт: «Сейчас придушить или подождать?». Вот же сволочь наглая!
Потом вы начинаете замечать и пасть с отнюдь не игрушечными клыками, и ненароком выпускаемые когти, и вам становится не до обсуждения политики партии. Скоро вы ловите себя на мысли, что сочувствуете мышам, и, чтоб сохранить чувство собственного достоинства, чтоб окончательно в эту самую мышь не превратиться, вам уже хочется уже только одного — подойти и дать этой твари хорошего пинка.
Какая уж тут доверительная обстановка? Больше на зоопарк похоже, только решётки нет.
Барсика стали изолировать от гостей. Относили в другую комнату и закрывали дверь. Всё опять стало хорошо.
На время.
Как-то в один злополучный день хозяева расслабились и, от души наговорившись с гостями на кухне, повели их в детскую — хотели что-то показать. Спокойно открыли дверь и…. Дальше всё происходило сумбурно и бестолково, как в дурном сне, и очень, очень быстро.
Барсик прыгнул.
Он, не задумываясь, атаковал человека — взрослого мужчину, который весил раз в пятнадцать больше. Все остолбенели. Ошеломленный гость попытался перехватить кота.
С таким же успехом он мог поймать луч света...
Барсик неуловимым движением, словно самонаводящаяся ракета, подкорректировал траекторию, врезался в цель где-то в районе живота и, как по дереву, полез вверх. Гость отшатнулся, ударился о стену и упал. Как выяснилось, это было лучшее, что он мог сделать. Кот отскочил, оценил новую диспозицию и прыгнул снова. Вот этих-то мгновений ему и не хватило. Несколько рук перехватили Барсика совсем рядом с лицом гостя. Или куда он там целился — в горло?
Как сейчас говорят, все были в шоке. То, что успел натворить котяра за несколько секунд, не укладывалось в голове!
Он успел: повредить брюки, в клочья изодрать рубашку, располосовать кожу на груди, буквально вспороть предплечье и прокусить кисть. Заодно кот исцарапал руки хозяину. Но главное даже не это.
Бывшую ещё несколько секунд назад вполне обычной квартиру, теперь заполнил страх, даже скорее какой-то первобытный, иррациональный ужас, какой бывает лишь в детстве или во сне. Барсик, их милый домашний любимец явно пытался удушить человека, как душил он крыс в подвалах!
Гостя трясло, хмель выветрился мгновенно. Мужчина с ужасом смотрел, как краснеет от крови рубашка, когда же он увидел свою руку, то потерял сознание.
Первая мысль — бешенство! Барсик подхватил бешенство! Срочно помчались к знакомому ещё по прошлому случаю ветеринару. Врач Барсика прекрасно помнил и всё сделал быстро. Кот оказался совершенно здоров.
С гостем договорились. Помощь ему оказали, потери возместили. Гость успокоился и пребывал в некотором смущении. Что там говорить, ситуация выглядела абсурдной. Попробуй, кому расскажи — засмеют.
«Чуть не был загрызен». «Собакой?» «Нет, домашним котом».
Позорище!
Гость никому ничего не сказал, правда, помогло это слабо.
Хотя всё было ясно, провели проверку — сосед надел пальто, шапку, перчатки и зашёл в квартиру. Барсик напал мгновенно. Последние, не оправданные ничем надежды, испарились. Что-то там всё-таки повредилось в маленьком кошачьем мозгу, когда его трахнуло по башке тяжёлой тумбочкой. Образовались новые связи — или, что скорее, исчезли новые, приобретённые за последние несколько тысяч лет — и кот стал защищать свою территорию, как, возможно, поступал его доисторический предок, пока не соблазнился спокойной жизнью в союзе с человеком.
А тут ещё отсутствие страха современной кошки перед человеком.
В общем, страшные последствия произвел удар банальной тумбочки.
О том, чтобы избавиться от попавшего в беду друга, не было и речи. К тому же, новые полусобачьи черты проявлялись только дома. За дверью это был прежний Барсик, даже агрессивности не прибавилось.
Решили так — Барсика будут, как и раньше, при посторонних, закрывать в детской, а, чтоб исключить элемент случайности, в дверь врезали замок. Так решили взрослые, а мой знакомый предложил ещё выдрессировать Барсика, обучив его команде “ФУ”.
Взрослые не возражали.
Возражал Барсик.
Жизнь его вполне устраивала, и учиться ничему новому он не желал. Дрессировщик нервничал, злился, даже просил, а кот никакой заинтересованности не проявлял. Он смотрел как обычно — куда-то мимо хозяина. В жёлтых зенках, похожих на две стекляшки ни единой мысли, ни малейшего отклика. Кошки не умеют выражать эмоций глазами, они прекрасно делают это всем телом, что Барсик и демонстрировал, стоило его отпустить.
«И чего пристал? — говорил он спиной и хвостом. — Я же мебель не рву и в туалет на улицу хожу. Чего тебе ещё?»
Горе-дрессировщик сдался быстро, и Барсик опять зажил обычной кошачьей жизнью. Разве что его стали запирать в детской, а на входной двери какой-то шутник написал мелом: «Осторожно! Злой кот!».
Против детской Барсик особенно не возражал, а читать он не умел. Впрочем, глупую надпись быстро стёрли.
Казалось, на этом всё и закончилось..
-----------------------
Прошёл год.
Южный город оккупировало лето. Над раскалённым асфальтом, над крышами, над всем городом повисло душное тягучее марево. Невыносимая жара не спадала даже ночью, а днём безжалостное солнце просто выжигало фотонами пустынные улицы. И только жароустойчивые пацаны, чёрные, как уроженцы Африки, бегали по чёрному от тутовника асфальту от фонтана к фонтану. Взрослые и даже неугомонные старушки прятались по домам, закрыв окна и ставни.
Прекрасное время для грабежа квартир
В городе уже два месяца орудовала шайка воров, милиция «рыла копытами землю», но ничего поделать не могла.
На этот раз пришла очередь квартиры моего знакомого. Семья была зажиточной, у них даже машина была — «Москвич».
Воры пришли в самый зной, когда двор вымер...
Дверь легко отжали, в квартиру вошли двое — один остался караулить в подъезде. Спустя несколько минут соседка услышала за стеной грохот и крики и позвонила хозяину на работу. Город был небольшим, улицы пусты — хозяин приехал быстро.
В квартире царил полный разгром: перевернутая мебель, сорванные занавески, разбросанные белье и одежда. Прихожая, коридор и ванная буквально залиты кровью, в большой комнате следы крови повсюду: на полу, на диване, стенах. В ванной — окровавленные тряпки, на кухне — бинты...
Казалось, что в квартире произошло боестолкновение с использованием холодного оружия.
Так оно и было.
Всё, что случилось, известно только по реконструкции событий следователями — Барсик говорить не умел, а преступников так и не поймали, хотя грабежи внезапно прекратились...
Реконструкция получалась однозначной, но следователи поначалу отказывались верить своим глазам: ни о чём подобном они даже не слыхали.
Ах, как же жаль, что Барсик умел говорить только хвостом — сколько бы он мог поведать!..
...Двое отжали деревянную дверь, зашли в квартиру и уверенно, как делали уже не раз, двинулись в большую комнату.
Никаких сюрпризов они не ожидали — обычная рутинная работа.
Барсик атаковал в узком дверном проёме любимым кошачьем методом — сзади, из засады, из детской. Первого чужака ему удалось вывести из строя сразу, тот понял, что случилось, только увидев руку. Судя по количеству крови, Барсик вспорол ему вену. Чужак взвыл, зажал рану и бросился в ванну, распространяя по квартире липкий аромат страха.
Этот запах кот прекрасно знал: точно такой же исходил от разбегающихся в панике мышей и крыс.
Барсик отскочил, фыркнул и навёл жёлтые радары на вторую «крысу».
— Брысь! — гаркнул чужак, вытаращив глаза и выставив ладонь. — Фу!
Интересно на что он рассчитывал, пытаясь остановить Барсика, словно какую-то там собаку? Разве что совсем обезумел от страха?
Барсик прыгнул, и вторая «крыса» не повторила участь первой только потому, что оказалась проворней. Каким-то образом она успела сбить, почти уже добравшегося до цели кота, отскочила и выпустила длинный стальной коготь, каким хозяева резали для Барсика мясо. Разодранная рубашка «крысы» быстро краснела, по располосованной морде сочилась кровь.
И всё-таки «крыса» была ещё жива, а стальной коготь делал её очень опасной. Барсик не боялся когтя, он вообще ничего не боялся, если видел цель, но проклятая железка здорово осложняла задачу.
Кот получил несколько ранений, и только проворство его и спасало. Проворство и страх «крысы».
Квартира буквально заполнилась диким страхом, почти ужасом, который подпитывал Барсика, придавал ему новые силы.
«Крыса», размахивая когтем, пыталась убить Барсика, тот уворачивался, убегал, не забывая полоснуть чужака, и нападал снова. «Крыса» была сильна, живуча и слишком, слишком велика.
Но бойцовый кот не знал страха.
Уже изрядно израненный, Барсик понимал, что долго ему не продержаться и стремился добраться до той жилки на шее, где, как знали все кошки, пульсировала жизнь.
Он не успел.
Один из ударов стального когтя пробил ему насквозь заднюю лапу, и только тогда кот отступил. Но и он здорово потрепал мерзкую тварь, подрал и покусал ей передние и задние лапы, спину и грудь. Морда «крысы» тоже была в крови, один глаз заплыл. «Крыса» была мокрая от страха и тоже предпочла отступить.
Из квартиры не пропало ничего, кроме двух рубашек и пиджака. Порваны несколько простыней — изодранные, они валялись в ванной, а из аптечки исчезли бинты.
Барсика нашли под диваном. Весь в порезах, в крови, со страшной раной на задней лапе, он был жив и пытался зализывать повреждения.
— Ну что же ты так, дружище? — спросил хозяин. – Жить-то будешь?
С трудом повернув голову и глядя куда то мимо хозяина, Барсик ответил одним хвостом.
«Какие же вы, люди, тупые. У меня ведь девять жизней. Забыл?»
Константин Семёнов
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Суббота, 16.06.2012, 10:49 | Сообщение # 81 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| Да.. Спасибо!!! Интересный рассказ!
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Понедельник, 18.06.2012, 06:05 | Сообщение # 82 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| ДЖОН МАВЕРИК
С Л О Н
ДЛЯ
ЙОСИ
Была такая сказка. О маленькой девочке, заболевшей тяжелой печалью. Осенний ли дождик ей нашептал, или недобрая фея наворожила, но захватила малышку в плен тяжелая, совсем не детская хворь. Депрессия, как бы сказали сейчас. Ребенок таял, как свеча, ничего не ел и почти не вставал с постели, а врачи только бессильно разводили руками. И вот уже замаячил на горизонте совсем не веселый конец истории, когда отец девочки – расспросив дочь о ее самой-самой заветной мечте – привел из цирка слона. Малышка засмеялась – и выздоровела.
Мораль сказки проста и банальна: не важно, о какой ерунде ты мечтаешь, главное – чтобы это исполнилось, потому что радость побеждает смерть. Только где ее взять – радость? В тихом, словно обложенном одеялами мире царили духота и пыль. Йоси подержал ладонь перед вентилятором и положил на лоб, словно надеясь охладить усталые, измученные мысли. Девочке повезло, а вот кто поможет ему? Ему ведь не нужен слон. Все, что нужно Йоси, – вещи, простые и обыденные для других, но невозможные для него: голоса, топот, свист, гудки, скрип, щебет и лай... Миллионы крошечных, словно муравьи, звуков, всхлипов, шепотков.
Как выброшенная на берег рыба пытается вдохнуть жабрами воздух, так Йоси уже два месяца подряд пытался вдохнуть тихий мир, и – как у рыбы – выходило бессмысленно и больно. Напрасно он убеждал себя, что жизнь не кончена и в ней есть тысяча занятий, которым можно научиться, что он молод, и что играть на свадьбах и похоронах – не лучшая работа на свете. Ничего не получалось. Реальность утратила одно их самых важных своих измерений и сделалась плоской, точно картинка, так что Йоси, с его объемными и все еще звучащими мыслями, не мог в нее вписаться, как ни старался.
Иногда он включал на полную катушку музыкальный центр и растягивался посреди комнаты, всем телом прижимаясь к теплому от солнца ламинату. Вибрации пола передавались в еще не отвыкший от слуховой гармонии мозг и рождали в нем подобие мелодии. Тогда удушье отступало, но только для того, чтобы через несколько минут снова сомкнуться плотным кольцом безмолвия. Да и сама музыка выходила слабой, словно пробившейся сквозь много слоев ваты. Не утешение, а сплошная маята.
Йоси понимал, что нельзя бесконечно тонуть. Надо что-то сделать. Или наложить, наконец, на себя руки, или найти точку опоры и выбраться на поверхность. Пусть это будет слон, как у девочки, но слон для него, для Йоси – нечто бесполезное и красивое, как блестящая безделушка, потому что, как бы ни было темно на душе, на самом ее донышке все равно таится глупое детское счастье – этакий неприкосновенный запас, который приберегла для нас природа на случай большой беды. Надо только его – это счастье – разбудить.
Он включил компьютер и, открыв свою страничку на фейсбуке, разместил на стене сообщение: «Подарите мне слона!».
«Дорогие френды! Мне очень плохо, так плохо, что хоть в окошко сигай. Я не уверен, что удержусь. Порадуйте меня чем-нибудь – хоть какой-нибудь мелочью, удивите так, чтобы я снова захотел жить. Подарите мне слона, как той девочке из сказки. Пожалуйста! А кто порадует меня больше всех, тому пришлю в подарок свою скрипку. Все равно я больше не могу на ней играть. Оглох после болезни».
И приписал в конце свой почтовый адрес.
Попросить о помощи незнакомых людей – что может быть глупее? И что может быть мудрее? Поступками незнакомцев управляют случайности, а через случайности с нами говорит Бог. Йоси это знал.
Через несколько дней начали приходить посылки. Кассеты с фильмами, книги о мужестве, маленькие подарочные бутылочки с вином, любовно завернутые в мягкую бумагу стеклянные фигурки. Всякие эзотерические штучки: крестики, четки, амулеты. Старинные часы на медной цепочке – о чудо, с выгравированным на крышке вислоухим слоном. Но это был не тот слон, которого ждал Йоси. Тот – пришел в обклеенной скотчем упаковке от электромиксера. На картоне слегка расплылись неровные печатные буквы: «Давид Курт, Блиспроменаде, Нойенкирхен». В коробке оказались вельветовые тряпочки, перемешанные с клочками ваты и пересыпанные конфетти, а в них – точно в гнезде – лежала пластмассовая трубочка калейдоскопа. Йоси взял игрушку двумя пальцами и, прищурив один глаз, посмотрел сквозь нее на свет. В солнечной глубине калейдоскопа вязко переливались, вытягиваясь во все новые и новые узоры, многоцветные кристаллы. Хрупкие стеклянные бабочки, ломкие цветы, бледно-салатовые литья клевера, рубиновые язычки огня и золотые лепестки анемонов мягко перетекали друг в друга, то рассыпаясь на отдельные ноты, то складываясь в неожиданно пронзительные, тоскливые аккорды.
Красный, желтый, зеленый, синий. Четыре цвета звучали, как четыре струны. Йоси долго крутил трубочку в руках. Поворачивал то медленно, то быстро, ловил солнечный луч – и стеклышки ярко вспыхивали, наполняясь десятками оттенков, потом заслонял дальний конец ладонью – и краски гасли. Он играл на калейдоскопе, как на флейте, размышляя, кто же прислал ему такое чудо? Малыш поделился своим первым ребячьим откровением или взрослый доморощенный философ напомнил, что музыку можно не только услышать, но и увидеть? Какая разница. Йоси увидел – и это главное.
На следующий день он бережно упаковал скрипку в фанерный ящичек и, надписав: «Давид Курт, Блиспроменаде, Ноейенкирхен», отнес на почту. У Йоси было такое чувство, будто он отдает в чужие руки домашнего питомца – собаку или кошку. Но он верил, что эти руки окажутся ласковыми.
Сообщение отредактировал sINNA - Понедельник, 18.06.2012, 06:07 |
| |
| |
| Пинечка | Дата: Суббота, 23.06.2012, 07:11 | Сообщение # 83 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| Ангел по имени Настя
Снежный буран начался внезапно, как это часто случается в Сибири: небо вдруг потемнело, подул сильный ветер, и тихо падающий снег закружился с бешеной скоростью. Уже через пять минут узкая просёлочная дорога, по которой беззаботно шли из школы, из соседней деревни, двенадцатилетняя Настя Зайцева и её семилетний брат Вася, стала совершенно неразличимой.
– Ой, что теперь будет? – встревожено подумала Настя, худенькая большеглазая девочка в узком бесцветном пальтишке и тёплом мамином платке на голове, испуганно сжала руку брата, вслух, однако, уверенным голосом сказала: – Ничего не бойся, скоро придём домой!
– А я и не боюсь, – храбро отозвался маленький Вася, одетый в коротковатую цигейковую шубу и шапку-ушанку, прикрывая от колючего ветра лицо варежкой, – подумаешь – снег!
До Суворовки, где жили дети, и где не было собственной школы, оставалось не более двух-трёх километров. Вот только в какую сторону идти? Настя беззвучно помолилась и дальше двинулась наугад. Лишь бы только не стоять на одном месте, не замёрзнуть, не испугать брата мыслью, что она сама совсем не знает дороги… Следы, оставляемые детскими валенками на снегу, тут же безжалостно заносились позёмкой.
Классный руководитель был сегодня к Насте особенно строг. Отвечая у доски, девочка смешалась и не смогла раскрыть всех преимуществ социалистического образа жизни, вразумительно объяснить, что же такое коллективизм и взаимопомощь советских людей. Клавдия Фёдоровна, учительница с большим партийным стажем, нахмурив брови, поставила Насте «слабенькую тройку», желчно заметив при этом, что религиозные люди никогда не отличались ни особым дружелюбием, ни усердием в учёбе, им бы только молиться… Одноклассники Насти весело поддержали свою учительницу и от души посмеялись над такой отсталостью.
Зайцевы действительно родились в верующей семье. В Суворовке издавна существовала небольшая христианская община, руководил которой сначала дед, а затем отец Насти и Васи. Местные власти однажды попытались запретить их домашние богослужения, угрожая выслать всех верующих из деревни. Но куда в России сошлёшь дальше Сибири? А работниками совхоза Зайцевы были, каких поискать. Потому начальство и смотрело на их веру сквозь пальцы, не тронуло даже в начале бурных шестидесятых, когда до светлого коммунистического будущего, казалось, уже было рукой подать.
Дети долго шли по заснеженному полю, всё глубже проваливаясь в рыхлые нескончаемые сугробы, не видя перед собой почти ничего.
– Настя!.. Настенька, мне холодно! – наконец, стал хныкать Вася. – Где же наш дом?
– Потерпи немножко, уже близко! – утешала его сестра, со страхом чувствуя, как сама стремительно замерзает.
Стало смеркаться. Буран не унимался. Вася уже не стеснялся слёз и плакал навзрыд. Его щёки при этом покрывались ледяной коркой, которую он с трудом отдирал рукавом шубы. Настя, освобождая ресницы от налипшего снега, отчаянно всматривалась вдаль, не покажутся ли где огоньки деревни. Неожиданно прямо перед ними, словно из-под земли, вырос невысокий, но пышный, припорошенный снежной шапкой стог сена.
– Скорее, Васятка, забирайся внутрь, там мы согреемся! – обрадовано воскликнула Настя, и дети окоченевшими руками стали разгребать сено.
Кое-как устроившись внутри стога, ещё пахнущего летним лугом, Настя и Вася тесно прижались друг к другу и, дрожа от холода, долго слушали, как снаружи завывает вьюга.
– Настя, а папа с мамой нас скоро отыщут? – устав хныкать, убирая щекочущие травинки с лица, с надеждой в голосе спросил Вася.
– Утром они обязательно сюда придут! – утешила его сестра. – Вот только буран стихнет.
– Настя, а Бог нас сейчас видит? – Васе было немного страшно в темноте.
– Конечно, видит, – твёрдо ответила Настя, – Он же всевидящий…
– Это хорошо, – задумчиво прошептал мальчик, – значит, я не умру!
– Конечно, не умрёшь! – с горячностью поддержала его сестра, приподнявшись на своём месте. – Ты скоро вырастешь и станешь у нас лучшим работником, таким же, как папа…
– А ты, Настя? Кем ты будешь тогда? – с необъяснимой тревогой спросил младший брат.
Настя, захваченная внезапной мыслью, ответила не сразу. Несколькими быстрыми движениями рук она проделала узкий лаз наружу и затем выглянула в него, как в оконце. На прояснившемся небе зажёгся яркий месяц, и вслед за ним выступили бесчисленные хороводы звёзд. Ветер почти умолк, но теперь пришла другая напасть – мороз явно усиливался. Девочка робко выбралась из стога сена и на онемевших от холода ногах обошла его кругом, внимательно глядя по сторонам. Огней нигде не было видно. Тогда Настя, беззвучно взывая к безмолвным небесам, забралась обратно к Васе и решительно сказала, расстёгиваясь:
– А ну, надевай сверху моё пальто и платок! Что-то мне жарко стало…
Мальчик недоверчиво посмотрел на сестру.
– Я тут замёрз совсем, а ты говоришь «жарко»!
Но Настя уже нежно укрывала его своим стареньким пальто и укутывала толстым маминым платком.
– А как же ты? – Вася опять заплакал, одновременно чувствуя первые за весь бесконечный день приливы тепла.
– Ты спросил, кем я стану, когда ты вырастешь… – Настин голос зазвучал с непонятной мальчику радостью. – Хорошо, скажу: я буду ангелом…
– Настя! – закричал Вася. – Не уходи от меня, я боюсь оставаться один!
– Не бойся, я буду тут совсем близко от тебя, в двух шагах… Только мне нужно… помолиться одной.
Сказав это, девочка вновь выбралась наружу.
Утром детей нашли двое пожилых односельчан. Они не могли сдержать слёз и тут же позвали онемевших от горя родителей, которые были уже неподалёку, в соседней поисковой группе. Вася Зайцев спокойно спал, согревшись под тёплой одеждой в стоге сена. Настя же, в одной тонкой кофточке и юбке, так и осталась стоять на коленях, на её бледном лице навсегда застыла поразившая всех улыбка.
«Зачем она это сделала, глупенькая? – с плохо скрываемой досадой говорили некоторые. – Если мальчик согрелся в сене, то не замёрзли бы и оба…» Однако в конечном итоге среди жителей Суворовки возобладало другое мнение.
«А ведь эта девочка была святая! – воскликнул однажды кто-то из посетивших село духовных лиц, внимательно выслушав историю о Насте и взволнованно вытирая слёзы. – Ведь главное – это то, что было у неё на сердце во время сурового испытания, её стремление спасти маленького брата… Кто сказал, что святые люди непременно должны быть семи пядей во лбу? Скорее наоборот: весьма многие из них в глазах современников выглядели непрактичными и даже недостаточно сообразительными, "глуповатыми". Особенно мученики, которые почему-то никак не озаботились тем, чтобы избежать смертельной опасности…»
И вот уже многие односельчане, даже самые неверующие из них, вспоминая о Насте, с некоторых пор стали вдруг повторять слова из забытого в стране Евангелия: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей»
Прохоров Константин
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Суббота, 23.06.2012, 07:37 | Сообщение # 84 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| СПАСИБО, ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ РАССКАЗ,
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Среда, 27.06.2012, 08:31 | Сообщение # 85 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| рассказ этот привлёк моё вниманеие тем, что автор упоминает наш город...
Память и покаяние
Удивительное дело! Обычно начинаю писать рассказ, уже примерно зная его содержание. Или, в худшем случае, тему. А сейчас понятия не имею, с чего начать. Потому что подобие темы свалилось на меня совершенно неожиданно, неопределённо, невероятно удивительным одновременным потоком писем и телефонных звонков в пору очень печального расставания с книгами. Вероятно, это расставание я предвидел, когда написал
БАЛЛАДУ СО СЛЕЗАМИ
Как в прошлом пули и осколки,
Как боль в прощальных залпов миг,
Меня пронизывают с полки
Названия любимых книг.
Всей жизни путь послевоенной,
Моё адамово ребро.
На этих полках постепенно
Накапливал своё добро.
Студент. Проблема. Не интрига.
Серьёзней «быть или не быть».
Лимит стипендии. Толь книгу,
Толь хлеба порцию купить…
И после. С нищенской зарплаты
Я книги всласть приобретал.
В бюджете дыры и заплаты,
Но книги – в жизнь мою портал.
Сомнений не было и близко,
Чтоб отстоять (ну, в чём вопрос?)
На сочинения подписку
Ночную очередь в мороз.
Воспринимал всегда, как ренту,
Те книги, не подарок – дар –
От благодарных пациентов
Бесценный щедрый гонорар.
Изюмины литературы
Автографы моих друзей,
Вписавших имена в культуру.
Те книги надо бы в музей.
Приглушены у сердца звуки.
Увы, я знаю, почему.
Моим родным любимым внукам
Богатство это ни к чему.
Для них – ненужное наследство
Чужой незнаемый язык.
На полках цепь причин и следствий,
Всё то, к чему я так привык.
Но только всё это без толку.
И горестный в сознанье сдвиг.
Сквозь слёзы я смотрю на полки
С рядами книг. Любимых книг.
Декабрь 2006 г.
Да, вероятно, предвидел, хотя не представлял себе деталей этого похоронного процесса. Проще с художественной литературой. Раздариваю знакомым, библиотекам, которые неохотно принимают книги в связи с отсутствием места. Я их понимаю. Ведь именно поэтому сейчас расстаюсь с книгами. А что делать со специальной медицинской литературой? Например, куда деть тридцать восемь фундаментальных томов Медицинской энциклопедии и пять томов дорогого мне Военно-медицинского энциклопедического справочника? Разве только в бумажный мусоросборник. Кому они здесь нужны, да ещё на русском языке? Что уж говорить о книгах с дарственными автографами великих медиков! С какими дипломами и премиями можно сравнить посвящения этих выдающихся людей?
Как малая компенсация процесс изымания книг порой приводит к удивительным находкам записей, писем, о существовании которых я уже давно забыл. А о некоторых, как ни странно, даже не имел представления. Именно это причина затянувшегося вступления, возможно, не совсем согласующегося с тем, о чём собирался рассказать.
Хотя, кто знает?
Вот присланный из Киева в 1994 году сценарий документального фильма, написанный Виктором Некрасовым. Прислал мне его Григорий Кипнис после возвращения из Парижа, где у пасынка Виктора Платоновича он получил архив его отчима. Григорий заведовал в Киеве корреспондентским пунктом «Литературной газеты».
Невероятно! Всё написанное Виктором после 1962 года он давал мне прочитать ещё в рукописях, а об этом сценарии я не имел представления. К тому же, фильм этот, как выяснилось, должен был снимать мой друг режиссёр Рафаил Нахманович. Но ни он, ни Виктор Некрасов не обмолвились ни словом. Держали от меня в тайне. Не могу уверить, что всё документально точно в этом тексте:
«Поиск другой Елены привёл нас на работу к её знакомому. Он хирург, работает во 2-й больнице Печерского района. Мы прождали его довольно долго и даже стали уже нервничать. Нас успокаивали: «Сложная операция. Надо ждать». «А в чём дело?» – спросили мы. Привезли парня с ампутированной рукой. А доктор пытается эту руку сейчас пришить. Так, чтобы она была абсолютно полноценной. У него уже было несколько подобных случаев. Правда, после первого он получил выговор. Сказали: а вдруг не вышло бы? Зачем экспериментировать?! А восемнадцатилетняя девушка, которой он сохранил ногу, до сих пор носит по праздникам к нему в больницу охапки цветов».
Доктор вышел. Мы решили долго его не задерживать. Спросили о соседке – оказалось не та. Спросили об операции – А что ж такого? – ответил он. – Такую операцию обязан делать каждый хирург.
– Ну, а выговор? – спросили мы.
– А выговор, в конце концов, сняли.
Мы попрощались и уехали. Доктор, кстати, оказался бывшим танкистом, дважды горел в танке».
Ну, не совсем так. Не было ещё ничего подобного до этого случая. Это первая реплантация конечности не только у меня, но вообще в мировой медицине. Случай этот описан в статье в журнале «Хирургия», когда уже чётко определились отдалённые результаты. А у девушки задняя группа мышц бедра не была повреждена. Так что травма у неё далеко не ампутация. И не навестили меня после операции Вика и Рафа. Придумано. И выговора не было. Просто во время операции заведующий отделением сказал: «Сумасшедший!».
Ничего я не знал об этом сценарии. Мог бы уточнить. Но самое забавное, почти невероятное, что примерно за час до этой находки я написал письмо в Киев замечательному человеку Якову Махлину, журналисту, бывшему редактору газеты, но главное – человеку, который неизвестно почему меня опекает. Это именно он публикует мои рассказы в киевском журнале «Радуга». Это именно он, даже не намекнув мне, оказался редактором, почти без моего ведома изданной в Киеве книги «Записки гвардии лейтенанта». Узнал я, что он редактор, уже, когда изданная книга лежала предо мной. Дело в том, что Яков свои письма мне начинает обращением Дорогой мастер. Без излишней скромности я решил уточнить, в какой именно области действительно мастер, потому что долго учился этому мастерству.
Однокурсники как-то обратили внимание на то, что на всех наших фотографиях я всегда на заднем плане. Иногда с трудом угадываюсь. А ещё коллега по Киеву Игорь после недавнего моего вечера в Русском культурном центре в Тель-Авиве вспомнил, что на заседаниях Киевского ортопедического общества в течение 26 лет я постоянно сидел на одном и том же месте в последнем ряду. И если какой-нибудь новичок уже в годы, когда я был доктором медицинских наук, садился на это место, старожилы советовали ему на всякий случай пересесть. Почему задний план, объяснить не могу. Никогда не задумывался об этом. Так получается. Вероятно, осознаю, насколько меньше дал, чем получил. Поэтому решил, что Яков не посчитает моё письмо бахвальством.
«Сейчас регулярно общаюсь по Скайпу с пациентом, живущим на западном побережье США. Он показывает мне свою кисть. Его отлично прооперировали по поводу дюпюитреновской контрактуры. В очередной раз даю ему установку на лечение в течение следующей недели, что, к сожалению, иногда не совпадает с рекомендацией оперировавшего американского ортопеда. Разумеется, разногласие мной излагается весьма деликатно. Тем более что американский ортопед явно хороший врач. Просто он ещё не дожил до моего возраста, то есть, не успел совершить количества совершённых мной ошибок.
А где-то в шестидесятых годах ко мне обратился мой однокурсник, главный врач больницы в Бельцах (Молдавия). У первого секретаря райкома партии – дюпюитреновская контрактура. Миша попросил меня посмотреть этого секретаря и прооперировать. Посмотрел. Случай нелёгкий. Положить пациента в нашу больницу на Козловке невозможно. Даже киевлянина, жителя не Печерского района госпитализировать тут проблема. Отказать сокурснику? Об этом не могло быть и речи.
Осматривал секретаря в поликлинике на Институтской улице. Представьте себе хирургический кабинет этой поликлиники… Никакого специального оборудования. И не специального тоже. Никого, кроме сестры и меня. Не помню уже, сколько времени смотрел на кисть молдавского господаря, намечая, под какими углами сделать разрезы, чтобы потом, когда распрямится кисть, удалось зашить рану. Короче, приступил к операции в амбулаторных условиях.
В какой-то момент отворилась дверь, и в кабинет из приёмной заглянул доктор Квартин. Вероятно, он кого-то искал.
Тут должен прерваться и представить доктора Квартина. Я работал вместе с его младшим братом, Юрием. Как и все остальные хирурги нашего отделения, прошедшие войну в медсанбатах, он был значительно старше меня. Имени его старшего брата не помню. И мне, и Юрию было далеко до старшего. Он – главный врач Первой Печерской больницы. Но главное не административная должность. Он был действительно выдающимся хирургом. Вдобавок, считал, что подобных ему хирургов в Киеве нет и быть не может.
Доктор Квартин уже повернулся спиной, но, увидев, что в кабинете происходит нечто необычное, закрыл за собой дверь изнутри. И до самого конца операции, до момента наложения повязки, стоял за моей спиной, не проронив ни звука. Операция оказалась невероятно сложной. Кожу на патологически согнутой ладони во всю её величину я разрезал наподобие большой буквы зет. Её предстояло деликатно отпрепарировать. Затем, если это вообще возможно, ещё более деликатно и осторожно, чтобы не повредить сухожилий сгибателей пальцев, убрать перерождённый ладонный апоневроз. Затем…
Затем перестану морочить Вам голову. Зашил. Наложил повязку. Наложил гипс. И тут услышал приглушенный голос доктора Квартина:
– Мастер! Оказывается, то, что Юра рассказывал мне о вас, не легенда. В поликлинике, без ассистента, фактически без инструментов, без стерильного халата, с больным, сидящим на стуле, прооперировать такую дюпюитреновскую контрактуру! Ваше счастье, что вы не в моей больнице. Я за такой кунц погнал бы вас к чёртовой матери! А через неделю приполз бы на пузе пригласить работать у меня на самых лучших условиях. Мастер! – И доктор Квартин вышел, не пожелав выслушать моих объяснений.
Кстати, молдавский господарь, когда через три недели я снял гипсовую повязку, вручил мне 4 (четыре!) бутылки марочного молдавского коньяка. Который по закону не коньяк, а бренди. Но, независимо от названия, пился с огромным удовольствием...
А Вы говорите мастер».
Но как я трудился, чтобы заслужить похвалу от самого Квартина! Прежде всего, техника оперативных вмешательств. Как я разрабатывал кисти рук после ранения, чтобы с точностью до долей миллиметра они выполняли команду моего сознания! Затем прочнейшее знание анатомии, которое, разумеется, не ограничивалось многочасовым изучением учебников и атласов, а сопровождалось бесконечными препарированиями трупов. Ну, а о знании предмета и главное – о мышлении врача я уже не говорю. Как трудно, как медленно и с преодолением каких препятствий приобретался этот капитал!
А Яков Махлин говорит: мастер. Не уверен, что память о писаниях, которые Яков считает мастерством, продержится считанные месяцы. Но память о моей работе, которой отдавал всего себя, уже хранится десятилетиями.
Телефонный звонок из штата Орегон:
– Здравствуйте, дорогой Ион Лазаревич. Вас беспокоит пациент, которого пятьдесят лет тому назад вы прооперировали по поводу срединной кисты шеи. Я узнал в Интернете, что вы пишете. Не имел об этом представления. А я ведь так вам благодарен! Так благодарен!
– Боря! Это ты?
– Вы меня помните? Даже моё имя? – Удивляется по моим подсчётам шестидесятилетний мальчик Боря. И начинается разговор.
Чему удивляется Боря? Как можно не запомнить такого пациента? Его, мальчика десяти лет, привели ко мне со срединной кистой шеи, рецидивировавшей после семи операций. Кто-то посоветовал родителям обратиться ко мне. «Но ведь он ортопед, а это операция, не имеющая ничего общего с ортопедией». «Он оперирует всё» – возразили родителям.
Заведовал нашим отделением в ту пору замечательный хирург, профессор Борис Михайлович Городинский. (Тот самый, который сказал «сумасшедший», зайдя в операционную и увидев, что я пришиваю руку). В 1913 году он окончил медицинский факультет Киевского университета имени святого Владимира. Так что опыта ему было не занимать. Увидев, как я осматриваю мальчика, и уже зная его анамнез, профессор мрачно изрёк:
– Ион, отойдите от зла и сотворите благо. Рецидив после семи операций. И учтите, что среди семи оперировавших его хирургов были вовсе неплохие врачи.
– Борис Михайлович, мне понятна причина рецидивов. Ни один из этих хирургов, по-видимому, не знал истиной толщины хряща, что пугало его. Не был радикально удалён источник кисты.
Оказалось, что я прав. После моей операции рецидива не было. Всё просто. Не надо было хирургам лениться препарировать трупы.
Благодарственные письма по почте традиционной и электронной. Телефонные звонки. Вот она – память. Уже привык к этому. Но иногда случаются удивительные совпадения. Одно из них наконец и подвигло меня взяться за этот рассказ. Вернее, ускорило.
В свежем журнале на портале многоуважаемого Евгения Берковича прочитал очень добрый некролог о необычном человеке, с которым имел счастье и честь быть знакомым. Тут же в благодарность отличному автору, которого ещё ранее оценил, читая его умные профессиональные эссе, написал отзыв. Не успел окончить, как позвонила незнакомая женщина из Иерусалима.
Она представилась, напомнила, как родители привели её ко мне, отчаявшуюся восемнадцатилетнюю девушку. Она мечтала стать пианисткой. А врачи заявили, что заболевание её руки неизлечимо и что она в том возрасте, когда просто и естественно подумать о другой профессии.
– Но вы подарили мне сорок шесть лет любимого труда. Вам удалось вылечить меня.
К сожалению, вспомнить эту пациентку не мог. Ведь я лечил много сотен музыкантов со всего Советского Союза, а случай был, по-видимому, не из ряда вон выходящим. Выяснилось, что она ученица ученицы Якова Флиера, который тоже был моим пациентом. Но всё это не идёт в сравнение с удивлением, когда во время этой беседы я узнал, что она жена автора некролога, на который я только что написал отзыв.
Эти многочисленные благодарности иногда помогают мне надеяться на то, что всё сделанное добросовестным старательным врачом в какой-то мере послужит компенсацией за грехи моей первой профессии. А может быть, даже за другие грехи. Может быть, каждая книга, которую я отрываю от своего сердца, тоже крупица покаяния. Капора.
04.12.2011 г.
И. Деген
|
| |
| |
| papyura | Дата: Суббота, 30.06.2012, 12:52 | Сообщение # 86 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1551
Статус: Offline
| Гюрза
Старшина нашел у меня под подушкой Анатоля Франса. Под подушкой, вообще, не положено ничего держать. И если бы старшина нашел там сухарь или обмылок, даже письмо из дому, я получил бы наряд вне очереди, драил бы кафельный пол в коридоре после отбоя, когда все спят.
Но Анатоль Франс совсем другое дело, Анатоль Франс открывает старшине необозримый и ничем не ограниченный простор для утверждения своего превосходства над всем окружающим миром.
Он пришел на занятия сияющий, как начищенный сапог, книгу нес торжественно перед грудью, как полковое знамя.
– Ну-ка, Анатоль Франс разбери и собери затвор, а мы засечем время.
За то время, пока я собирал тот проклятый затвор, можно было прочесть всего Анатоля Франса.
Но не понадобилось. В течение трех секунд ко мне навечно приклеилось прозвище Анатоль Франс.
– Анатоль Франс, два шага вперед! Будешь выполнять команды, а мы посмотрим. Смирррно! Напррраво ррравняйсь!.. Что у тебя с головой?
– С головой все в порядке, товарищ старшина! А у вас?
– Отставить разговорчики! Где у тебя правое ухо?
– Справа, товарищ старшина! А что, должно быть слева?
– Умный нашелся, Анатоль Франс. По команде «равняйсь» правое ухо должно быть выше левого. Не знаешь, а еще Анатоль Франс. Учишь вас, учишь…
Думаю некоторые из моих товарищей, если уцелели в войне, при звуках этого имени мигом вспоминали:
– А как же? Знаем! Анатоль Франс! Мы с ним служили в одной роте. Большого ума человек. Никто по команде шагом марш не начинал движения с левой ноги. А ему хоть кол на голове теши. Зато никого столько не гоняли бегом и по-пластунски, сколько этого Анатоля Франса.
Так вот, ребята. Навыки собирать затвор допотопной трехлинейки, хождения с левой ноги, и даже держания правого уха выше левого, на фронте как-то вроде и не понадобились. А вот ползанье по-пластунски стало даже не средством передвижения, а образом жизни.
«Мы пол Европы по-пластунски пропахали» – из песни слова не выкинешь. Я видел войну сквозь сетку травы, беззащитная земляника на ниточке стебелька висела у рта моего, и я боялся пошевелить губами… А больше было голой земли, ржавой «колючки» над головой, снега, смешанного с кровью и соляркой…
Но все это предстояло там, в цивилизованной Европе, а здесь была Азия. В промежутках между приступами тропической малярии, кровавым поносом и гарнизонной гауптвахтой я ползал, как серо-зеленый варан по предгорной равнине на краю пустыни Кара-кум, и поднимая голову, мог увидеть на горизонте Туркмено-Хоросанские горы – великий и ужасный Копетдаг.
Но головы поднимать не хотелось, потому что в спину, между лопатками, где поседела от соли гимнастерка, скалился желтый зверь с огнедышащей пастью – ашхабадское солнце. И, ей богу не вру, мне казалось, оно рычало, пожирая мое иссохшее существо.
Я стал плоским, втиснутым в серый прах, среди иссохшей травы, верблюжьего помета и редких скелетов саксаула. Земля, по которой я полз, была, как засохший сыр в дырках просверленных мышами, тарантулами, землеройками. Скорпионов я уже и не замечал, и даже о змеях не думал. Хотя мне говорили не раз:
– Опасайся гюрзы. Гюрзы боятся даже змееловы. Гюрза способна прокусить себе нижнюю челюсть, лишь бы вонзить ядовитый зуб в руку человека. А от яда гюрзы кровь останавливается в теле…
Но кто кого боялся больше? Вся живность, которой кишела эта дырчатая земля, шарахалась от меня, потому что во всем Ахалском оазисе не было других таких больших ящериц, как мы, ползающие солдаты.
Интересно: думал ли Господь Бог, создавая человека, что станет венец его творения «гадом, ползающим по земле»?
Нет, кое в чем Создатель не прошиб: вечен лишь Он один, остальное кончается когда-нибудь.
Наши гонители сами уставали лютовать, и даже солнце к концу дня сваливалось за Саандак, ближайший хребет Копетдага. И тогда начиналось пиршество света. Горы загорались изнутри, будто вставили в них лампочку, и, вместо гор, на краю неба теплились малахитовые ночники. Цвета светящихся громад менялись, как будто там угасает костер: багровые угли начинают подергиваться сиреневым пеплом, между ними проскакивают язычки зеленого пламени – сгорает последнее облачко в небе, фиолетовая ночь окружает нас, и вся земля становится косточкой внутри черной вишни…
Через несколько лет, то есть через вечность, отделяющую жизнь от смерти, в Москве открыли музей Николая Рериха, все увидели светящиеся горы, и экскурсовод сказал:
– Это сказочный взгляд художника.
Бред. Ничего сказочного. Святая правда.
К тому времени, когда загорались горы, наши кости, оторванные от остывающей жаровни поля, мы могли уже перегрузить на солдатские койки.
Портянки, вынутые из английских ботинок «улыбка Черчилля» можно было выстроить стоймя у двери – солдатский пот превращал их в соляные столбы.
И однажды, я так натер ноги, что старшина «черезнехочу» направил меня в санчасть.
И вот тогда это произошло...
Я хромал мимо низенького дувала, за которым виднелись зеленые кудряшки виноградника. Дувал, сложенный из саманных кирпичей, помесь глины с навозом, во многих местах осыпался – заходи, пожалуйста, спелые ягодки – «дамские пальчики» манят тебя, дурака: ешь-не хочу, виноградник ничей, колхозный.
У меня кружилось голова от солнца, пот стекал на лицо из-под пилотки, а грозди были наполнены влагой, влага светилась сквозь кожуру каждой ягоды, прильнувшей к сестре своей, такой же соблазнительно прекрасной.
Я протянул руку, мои пальцы уже обнимали гроздь, бережно, чтобы ни одна ягодка не упала, и вдруг обмер, словно во мне остановилась кровь… Два глаза смотрели мне в душу из виноградной листвы, два осторожных глаза с вертикальными прорезями зрачков. Почудилось на мгновенье – глаза эти выросли у лозы, обвивающей подпорку. Но, чего я уж никак не ожидал, – не лоза оказалась с глазами, а голова змеи, скуластая с раскосым прищуром азиата, смотрела на меня, свесившись с ветки. Гюрза, она самая! Вот где довелось встретиться… Вернее, самец гюрзы, он был мощней и толще лозы виноградной, и длиной, когда сполз, метра полтора не меньше, в чешуйчатом панцире цвета серозема и боевой буроземной раскраске. Но рассмотреть эту линию смерти во всей красе ее мне еще предстояло…
Говорят, удав гипнотизирует кролика. Мура! Просто кролик еще надеется: если сделать вид, что тебя нет, удав не бросится. Вот и я застыл, как в детстве по команде «замри».
– Не смущайся, – прошелестела гюрза, – присаживайся, в ногах правды нет.
Что она знает про ноги? У змей их нет.
Я сел покорно на остатки дувала.
Можешь переобуться, – разрешила змея.
Я и сам понял, что не ступлю и шага, пока не перемотаю портянки.
– Довести свои ноги до такого состояния может только начитанный мальчик, – сказала она. Жаль лишь, что вы, теперешние, не читаете Библии.
– Кто вам сказал, что я не читал?
– О! В таком случае, разговор становится интересным. Тебе наша встреча ни о чем не напоминает.
Я вспомнил, где видел такую картинку. С дерева свешивается Змей, под деревом голая дама.
– Так это были вы?!
– Положим, тогда у меня были ноги, и не было необходимости лазать по деревьям. Это сейчас я охочусь на птичек. Воробушки повадились расклевывать виноград. Нехорошо. Их надо кушать за это, воробушков.
Выходит, змей охотился на воробьев, затаившись среди зеленых звезд виноградных листьев. И, хотя он разговаривал со мной гораздо приветливей сержантов, старшины и даже офицеров, я предпочел предпринять отступление за дувал.
– Пос-с-стой, – просвистело мне вслед. – Давай побеседуем всласть, как пресмыкающийся с пресмыкающимся.
Мой собеседник стал сползать на землю, освобождая виноградную лозу от своих холодных объятий.
– Бог с ними, с воробушками, пусть еще попрыгают… А ты скажи, кто, по-вашему, первый человек на Земле?
– Товарищ Сталин, верховный главнокомандующий.
– Не морочь мне голову, я тебе не старшина. Отвечай не по уставу, а по Библии. Кто венец творения?
– Адам.
– Дался вам этот ваш Адам. Кого не спросишь, – Адам. Сколько я уже перекусал таких умников!
– Там так написано, я не виноват. Но, может, вы подскажете, вам виднее?
– Подсказывать нехорошо. Учить надо. Сказано в писании: «Змей был мудрее всех зверей». Утром шестого дня творения, когда Адама еще и в помине не было, я уже ходил на двух ногах и умел говорить, чего другие звери не умели, – короче, я был тогда венцом творения. – Змей вдруг ударил в меня лучом из вертикальных прорезей глазниц. – Утро мира, ах, какое оно было это утро мира! Горы, тогда еще мягкие и горячие, сияли остывая, и твердели под солнцем, пока Бог вертел Землю на гончарном круге.
– Говорят, она до сих пор еще вертится.
– Возможно. А воздух можно было пить из небесной чаши. Все зверьки и звери стояли столбиками, дыша утренним, сладким воздухом, и никто не отравлял нам питье, ни один дымок, пока не было человека – «И увидел Бог, что это хорошо» – записано в Книге Книг, и тут бы Ему остановиться: от добра добра не ищут, – а Он: «Создадим человека по образу и подобию нашему»…
Взял и все испортил.
Он создал их мужчиной и женщиной, но это были довольно бессмысленные существа, если разобраться «они были оба наги, Адам и жена его, и не замечали наготы своей». Не заметили, что на них нет штанов. Чем они, в таком случае отличались от животных? –
Змей разлегся пожарным рукавом в винограднике и продолжал разглагольствовать. –
Ничего, что ты со мной на вы, а я с тобой на «ты», мой мальчик? Все же я старше на пять тысяч семьсот с хвостиком. Я, можно сказать, живой свидетель зари человечества. Все было так, как написано: «посадил Господь Бог сад в Эйдане с востока, и поселил там человека, которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево приятное на вид и годное в пищу. И заповедал Бог человеку, сказав: «от всякого дерева сада ты можешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь»…Я правильно излагаю?
– Вам виднее.
– А теперь вопрос на засыпку: зачем сажать в раю ядовитые деревья?
– Вы спрашиваете у меня?
– А что, в вашей роте есть еще один такой скептик, Анатоль Франс в обмотках?
– Я бы спросил, а вся рота – нет.
– И тебя бы заставили ползать по-пластунски «от забора до обеда» за разговорчики в строю. И меня Господь Бог вот уж пять тысяч семьсот лет гоняет ползком по-пластунски
За то, что я шепнул бабе: «Ешь, дура, ничего с тобою не сделается», Он, сказал: «Проклят будешь! На чреве твоем будешь ползать, вражду положу между тобою и женою, и между потомством твоим и потомством ее: она будет разить тебя в голову, а ты будешь язвить ее в пяту».
– А как вы узнали, что плоды не ядовитые?
– Попробовал.
– И не побоялись умереть?
– Что я, дурак? Я подобрал одно червивое, которое уже валялось на земле. Если червь не сдох, так чем я хуже червя?
И, правда, гюрзу с червем не спутаешь никак. У червя ни головы, ни глаз. А у этой бдительная физиономия начальника милиции города Геок-Тепе, только у того глаза вдоль, а у этой – поперек.
– Он бы не стал ни с кем делиться, – сказал я. – Поставил бы у дерева постового и никого не подпускал, пока все не обобрал.
– О ком это ты?
– О начальнике милиции.
– Нашел с кем сравнивать. Кто мудрее всех зверей? Кому известны все замыслы и помыслы Божьи? Мне – или его голым пупсам, вроде тех целлулоидных, что продаются в магазинах? Как они у вас называются?
– Потребительская кукла.
– Вот вы и были бы все потребительскими куклами, если бы я не уговорил тогда Еву откусить от плода добра и зла. Кто открыл глаза людям? Кто им дал понять, почему Бог наложил запрет на это дерево? Кто сказал «Знает Бог, что в день, в который поедите от того дерева, откроются глаза ваши, и вы станете подобными Ему самому, познаете добро и зло».
– А вы откуда все это знали? Вы у Бога под стулом сидели?
– Ты что, еврей?
– Как вы догадались?
– Для этого ни в паспорт не надо заглядывать, ни в штаны. Кто еще столько вопросов задает?
– Так ну?
– Я бы не хотел вдаваться. Дело сугубо личное.
– Почему личное, если пострадало все человечество?
– Тебе мало, что ты еврей, так ты еще интеллигент. Не сдохнешь, пока не узнаешь, чего тебе знать не положено… – вертикальные зрачки сузились и остановились. – Ну ладно, сначала расскажу, а потом ужалю. Есть вещи, которые живым знать не положено.
Мне говорили, что когда-нибудь этим кончится, но чтобы так сразу…
Ерзая задом, я стал сползать за дувал. Гюрза из пожарного рукава превратилась в пружину.
– Сиди! Теперь я буду спрашивать, а ты отвечать.
– Что такое Древо Познания Добра и Зла?
– Ну, …познания добра и зла.
– Старшина тебе кланялся. Любовь – вот что такое древо познания! Как только я откусил, так сразу и понял. Недаром в библии так и пишут: «и познал он ее» Хотя, ты еще пацан, что ты можешь знать? Вот еще вопрос на засыпку: любовь – это добро или зло?
– Если судить по литературе…
– Давай хотя бы по литературе.
– Вообще-то, – добро, но может обернуться злом. Ромео и Джульетта отравились. Отелло убил Дездемону…
– Вот ты и допер своим умом: и то, и другое!
Бог разрешил людям плодиться и размножаться, как скотам, но запретил и на поллаптя приближаться к тому, что называется Любовью! Потому что после этого для них не станет Бога. Мужик будет молиться на бабу, баба – на мужика.
– А вам жалко? Пусть молятся.
А мне не обидно, по-твоему? Бог создал каждой твари по паре. И только я был единственный холостяк, один одинешенек на всей земле. Человеку Бог сказал: «Оставит человек отца своего и мать свою, – (это притом, что ни отца, ни матери у Адама и в помине не было, Он его сам только что слепил из грязи) – и прилепится к жене своей, и станут они одной плотью». А мне разве не хотелось прилепиться к плоти…Я, виноват, что ли, что она ходит голая?..
– Минуточку. Вы же соблазняли Еву не для себя, а для Адама!
– Замнем для ясности.
– Как «замнем»? Библию читают миллиарды людей.
– Начитанные… А ты ее видел?.. Когда бродит по саду соблазн, изваянный из плоти и крови самым искусным скульптором так, что жилка на шее трепещет, а розовые соски стреляют в тебя, и никуда ты от них не убежишь…
Змей, как бы это сказать, разлимонился и стал расползаться на солнце, которое лужицей ртути скопилось к тому времени в центре небосвода и парализовало все живое на земле. Самое время уносить ноги…
Но гюрза мигом превратилась в пружину…
–Сиди.
– Сижу, а что?
– Сколько было сыновей у Адама?
– Двое: Каин и Авель.
– Плохо читал. «И познал Адам еще жену свою, и она родила сына, и нарекла ему имя Шейт».
– Значит, трое.
– А у Евы?
– Тоже трое.
– Четверо.
– Как это? От кого еще один?
Мне почудилось, что змея смеется. Но это она лишь показывала ядовитый зуб.
– А ты не заметил, сколько среди людей потомков Змея? Им не обязательно иметь вертикальные зрачки и ходить на чреве. Даже совсем наоборот: законные сыны Адама ползают по-пластунски. Прощай, ты слишком много спрашивал.
От меня до гюрзы было всего полшага, а гюрза прыгает на длину своего туловища и летит, как копье…
Но тонкий, чуть слышный звон уловили уши. Гюрза, скользнув к дувалу, спрятала голову.
Прямо на нас шла молодая туркменка в длинном красном платье с нагрудником из множества желтых монет, словно стайка золотых рыбок, пикирующих от ее шеи к талии… В руке у женщины была палка, тяжелая, потолще самой руки. Сторож, или жена сторожа.
– Думаешь, пронесло? – прошипела гюрза, – Уже эшелон подают для маршевой роты. А там уж «летай, иль ползай – конец известен».
Она всосалась в едва заметную щель. Я даже не успел удивиться тому, что гюрза цитирует Горького. Всего человеку не узнать никогда, так чему удивляться?
Марк Азов
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Вторник, 03.07.2012, 12:48 | Сообщение # 87 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| Марк Азов
ЭТО БЫЛО В БЕЕР-ШЕВЕ
Сверху Израиль похож на нож. Рукоятка, его цивилизованная часть, изукрашена бриллиантовой россыпью огней в вечерние часы, и увита финифтью трасс, а лезвие, пустыня Негев, - грубый кремневый нож первобытного человека .. Впрочем, эта пустыня и есть страна камня: громады каменных "столов", холмов с уплощенными вершинами, и овальные провалы, похожие на дыры окаменевшего сыра, и цепи гор, и водостоки-вади, русла пересохших потоков, и скальные столбы, и колоны, и нерукотворные монументы - все, чем может прикинуться камень, когда его время немеренно и люди не мешают разрушаться.
Так вот, там, где кончается ухоженная рукоять кинжала, и начинается каменный клин, застрявший в теле арабского востока между Египтом и Иорданией, лежит на границе пустыни уже вполне современный город с библейским названием Беер-Шева - колодец семерых.
Разные толкователи по разному толкут воду в ступе, объясняя название. Но факт, что на колодцы в пустыне претендовал не один человек...
Сегодня в канун субботы, когда транспорт в еврейском государстве вот-вот перестанет ходить, на центральной автобусной станции Беэр-Шевы особенно много зелени, то есть преобладают зеленые блузы солдат, парней и девчонок, отпущенных по домам на выходные, и люди штатские на этом фоне выглядят белыми воронами, как, впрочем, и черными.
Один такой в черном костюме хабадник, из тех, кто каждую минуту готов к приходу месии, а значит и к концу света, устроился на оживленном проходе и зазывал проходящих:
- Не хотите ли помолиться, наложить тфилин.
Черные коробочки с текстами молитв внутри он тут же прикручивал длинными ремешками к руке и ко лбу тех немногих, кого удавалось заполучить на это богоугодное дело, и подсказывал слова :
- Шма Исроэл...(Слушай Израиль...)
Однако все спешили на автобусы, и бескорыстный служитель культа уж было начал сматывать свои ремешки, как вдруг его опытный взор уловил наиболее желанную добычу: не молодого человека, которому недосуг подумать о Боге, а уже пожилого, но, судя по отсутствию кипы на голове, принципиально светского еврея. Вот кого, что называется, сам Бог велел окрутить ремешками тфилин и напомнить, кому он, собственно говоря, обязан, своим "независимым" ( О, как он заблуждается!) существованием на этой благословенной каменной земле.
Хабадник, он был очень высокого роста, сложился в поясе, подобно шлагбауму преграждая дорогу проходящему, его вьющаяся борода и ремешки тфилин замаячили перед самым носом, а в пальцах он сжимал еще третий предмет - кипу, невесомую символическую крышечку для головы.
- Не хотите ли помолиться, наложить тфилин и кипу?..
- Это ты мне говоришь? - последовал ответ.- Пред кем мне смиренно прикрывать голову, когда надо мной никого нет?
- Он над всеми!
- Только не надо мной. Надо мной никогда никого не было. Полнейшая пустота. И ты это прекрасно знаешь, Габриэль.
- Вообще-то, я Шломо, - буркнул Габриэль, но он уже начал понимать, с кем имеет дело...
- Прости, как я мог тебя узнать?..Никто никогда тебя не видел. Только огненный знак - шехину...Она ушла от тебя?
- По-твоему, я должен ходить повсюду с костром на голове? Чтобы за мной гонялись пожарные машины.
- Но я думал - ты, по-прежнему, там, - ресницы бывшего ангела взметнулись к небу.
- Я тоже думал - вы тут справитесь без меня. Но ты что-то задержался, не возвращаешься, не докладываешь: " Все в порядке!"
- Тебя не обманешь. Вот я и боялся возвращаться.
- Ладно...Я сам здесь. Давай поговорим как люди.
Они сошли с прохода, уселись на скамью под навесом. Автобусы подходили, загружались и уезжали ...На собеседников, которые никуда не спешили, никто не обращал внимания. Хотя я бы их принял за полномочных представителей двух основных лагерей еврейского мира: жердеобразный религиозник с неуправляемой рыжей бородой и обтекаемый светский господин с округленной седой бородкой голубоватого оттенка. Но мы уже знаем, что это не так : никто из них не был светским, да и вообще человеком. Младший, хотя его годы не меряны, оказался ангелом, чье подлинное имя Габриэль, а имя его собеседника категорически не рекомендуется произносить, поэтому назовем его "старшим", хотя он никогда не имел ни лица, ни возраста и впервые представился человеком.
- Вы меня довели, - сказал он, имея ввиду Габриэля, а заодно и все человечество. - Никогда не думал, что придется бродить среди своих творений вот в этаком дурацком виде.
- Я бы все-таки надел кипу.
- Ладно. Давай..
- В кипе и при стриженной бородке он приобрел грустно-торжественный вид.
- Похоже, в той самой Беер-Шеве, где все так хорошо начиналось, мы с тобой присутствуем на похоронах, Габриэль...
- Но ты же сам виноват.
- Что?
Ангел Габриэль отшатнулся, ожидая, что в ответ на дерзость - из глаз его работодателя брызнут испепеляющие снопы света...Но не увидел даже глаз за дымчатыми стеклами.
- Ну говори, говори, можешь не бояться. Меня, как и тебя, здесь обшаривали миноискателями и даже обнюхивали собакой. Во мне ничего такого нет. Но ты начал - продолжай. Чем ты мне объяснишь, что Земля, которую я обещал вождю пастухов Авраму, того и жди выпадет из рук его детей?
- Твоей добротой.
- Я похож на добрячка?
- А зачем было обещать и тому, и другому?
"Старший"- так мы условились его называть - и это стерпел.
- Вот только не забегай вперед, - сказал он Габриэлю,- давай по порядку. Аврам сам облюбовал это место, склон холма, куда ветры наносили почву, пробил колодец и посадил тамариск.
- Целую рощу.
- Первый тамариск успел вырасти и дать тень, прежде, чем мы заключили договор. И я по договору обязался размножить его потомство и обеспечить им место проживания. Не так ли?
- Ну если с точки зрения юриспруденции...
- А с какой еще?
- С той... что он был старше тамариска к тому времени и детей ему Бог не дал.
- Ты забыл, откуда берутся дети или веришь христианским бредням, будто я их делаю чужим женам? ..Аврам еще был о-го-го, но его жена, Сара, бесплодна..
- И ты ей помог разродиться.
- Я не врач-гинеколог...Я всего лишь дал юридический совет. Поскольку они пришли из Ура, то могли воспользоваться параграфом 32 законов Липит-Иштара и 146 - законов Хаммурапи : бездетная жена сама имела право дать мужу наложницу и даже жену из своих служанок.
- Зачем тебе при твоих неограниченных возможностях копаться в человеческих законах?
- А затем, что я не языческий бог, который сам раб своей левой пятки. Их куча, языческих богов. Один делает, что пожелает, а другой не желает, чтоб он это делал...Вот и загрызли друг друга. Аврам первым из язычников сообразил, что ему нужен один единственный Бог, а я понял, что наши отношения должны быть закреплены договором. Потом я издал и свои законы...Но это потом.
- А пока Агарь, служанка, забеременела от мужа хозяйки, и та стала всячески над ней измываться.
- Ну, во-первых, наоборот: служанка начала презирать госпожу и госпожа вполне справедливо применила к ней параграф 22 законов Ур-Намму - натерла зазнайке рот одной мерой соли.
- И у Агари случился выкидыш, и она убежала из дому в пустыню, и ты послал меня туда за нею с приказом вернуть.
- Вот с этого бы ты и начал, Габриэль. И я, и ты, и Сара, и сам Аврам - все мы хотели, чтоб он стал Авраамом - прародителем множеств. А, в результате, несчастная Агарь одна умирала от жажды в пустыне. Это, по-твоему, справедливо?
- Постой! Наказывать, по-твоему, было справедливо, а терпеть наказание - значит - нет?
- Может, мы поменяемся местами?
Ангел понял это предложение буквально: привстал, освобождая место на скамье.
- Вот почему ты только исполнитель, а законодатель - я.
Закон не должен допускать расширительных толкований...
Натереть рот солью - да, а убивать жаждой - нет. За это полагается моральная компенсация.
- Ничего себе ком-пен-са-ция! Ты этой самой компенсацией все загубил!
- Ты говори да не заговаривайся!
- Ну как не заговариваться, как не заговариваться?! Оттого мы теперь имеем то, что имеем!
Они уже не сидели, а стояли, клевали друг друга носами, кричали и размахивали руками, казалось, вот- вот вцепятся друг другу в бороды. Но к таким сценам тут привыкли: евреи поссорятся, потом пожелают друг другу счастья, и снова начнут выяснять отношения...Они так и сделали.
- Кто я такой, чтобы спорить с тобой, -сказал Габриэль,- всего навсего ангел на посылках. Ты послал - я пошел. И нашел ее по дороге в Шур, возле родника, между прочим, так что она и не думала умирать от жажды...
- Все это у нее еще впереди.
- Но тогда она не умирала, а я все равно сказал ей слово в слово то, что ты велел ей сказать: " Вернись к своей госпоже и смирись под властью ее"..."Умножу я безмерно потомство твое - так, что невозможно будет его сосчитать"..
Это ты сказал- я только повторил! " Вот, ты беременна станешь и сына родишь, и назовешь его именем Ишмаэль, - обещал я ей от твоего имени,- ибо услышал Господь, как тебя притесняют."
- А разве не притесняли? Сара тоже хороша. Если ты сама подсунула под мужика другую бабу, так терпи, а не доводи до выкидыша!
- И это говорит человек, который устроил всемирный потоп.
- Во-первых, не человек - и не надо мерить человеческой куцей меркой, а, во-вторых, справедливость - она во все стороны справедливость: и в приятную, и увы...
Так что не прыгай как петух, - ты хоть и ангел, но бескрылый, сядь, хлебни, вот, пепси и отвечай теперь: ради чего мы вернули Агарь обратно в дом Аврама?
- Ради справедливости.
- Я тебя не за справедливостью посылал, а за Агарью, чтоб она родила Авраму сына Ишмаэля.!
- Значит ты Авраму готовил такое потомство?
- Какое такое?
- Тебе процитировать по книге?
- Книгу я сам написал. Ты давай по жизни.
- А по жизни получилось, как по книге : " И будет он дикарем, и рука его будет занесена на всех, а руки всех - на него"...
- Ты хотел, чтоб я отменил наследственность? Ишмаэль - от Агари, не забывай.
- Я не забыл. Посмотри : вон стоит потомок Ишмаэля, и смотрит на всех волком, и все волками смотрят на него, и к тому автобусу, которого он ожидает, меньше всего народу собралось.
Никто не знает, что у него припасено под курткой.
- Я знаю.
- Значит по замыслу твоему народ праотца Авраама стал бы несметным множеством дикарей, способных убивать себя лишь бы убить других. Так?
- Так и было бы...Если бы не родился Ицхак по замыслу моему.
- Надо же так не знать женщин! Тебе одной Евы было мало? Они же неуправляемы. Сара не выдержала и двух лет. "И увидела Сара, что сын египтянки Агари, которого та родила Аврааму, забавляется, и сказала Аврааму: "Прогони эту служанку и сына ее ..."
- Правильно! Чтоб наследником Авраама оставался один Ицхак.
Я и Аврааму, когда он начал возражать: "Ах, это сын мой!",- обещал этого маленького разбойника тоже со временем сделать великим народом. Все-таки он нам не чужой.
- А теперь мы ему чужие. Вон стоит и ждет, когда автобус наполнится потомками брата Ицхака, тогда он войдет следом...Потому что считает эту землю своей.
- Мало ли что он считает. Агарь должна была вернутся к своей родне в Египет. Авраам дал им достаточно хлеба и воды на дорогу. Сам накинул ей на плечо мех с водой.
- Мог бы нагрузить и парня. Между прочим, не ребенок. Пятнадцать лет уже стукнуло.
- Для еврейского папочки он всегда ребенок. Да и кто тебе сказал, что он его не нагрузил? Смотря чем. У папаши глаза были на мокром месте , и руки тряслись, когда он тайком от Сары запихивал сыну в торбы что может пригодиться на черный день. Словом, на дальнюю дорогу они были обеспечены. Но кто мог предположить, что Агарь заблудится в пустыне Беер-Шева, рядом с домом, по сути ?
- Тот, кто устроил пыльную бурю, вполне мог предположить.
- Вот только этого не надо! Не надо, Габриэль! Ты слишком долго был человеком и уже, как люди, веришь, что ни один волос не упадет без воли божьей. Однако, даже меня самого порой изображают с весьма обширной лысиной. По вашему, я слесарь, который бегает повсюду и то и дело подтягивает гайки. А я создатель программы! Я ее заложил! Это, в принципе, не одно и то же.
- Однако, ты оказался в курсе дела и послал меня спасать.
- Еще бы! Там такая трагедия разыгралась: вода кончилась, парень совсем обессилел от жажды, Агарь его оставила под кустом, а сама убежала, чтоб не видеть, как дитя умирает и рыдала в голос, а он тоже стонал - звал ее. Это каким толстокожим надо было быть, чтобы не услышать?
- Все так: ты услышал и снова, как в первый раз, послал меня в пустыню, все с тем же обещанием, что сделаешь ее сына великим народом...И , что самое интересное, оказалось - она сидела у источника. Воды там было, хоть залейся, стоило лишь открыть глаза и посмотреть. Немудрено, что после этого он поселился в пустыне, жену взяла ему мать из своей страны Египетской, их потомки размножилось, как ты обещал, вообразили себя хозяевами этой земли и убивают детей твоего народа! ...
Автобусы, огромные и облитые, как киты, отплывали один за другим, покидая площадь
автовокзала...Ожидающих становилось все меньше и меньше. Только эти двое никуда не спешили . Старший снял свои дымчатые очки, и младшему показалось - он глядит из глубины колодца, где сырость и мрак, и гулко падают капли...
- Послушай! Кем бы ты не был: ангел или уже человек, Габриэль или Шломо! Вряд ли ты можешь понять душу творца...У тебя теперь есть дети?
- Семеро.
- А у соседа?
- Смотря у кого?
- Ну вот. Соседских детей ты даже не пересчитываешь. У вас есть свои дети, есть - чужие. А для меня вы все - мои. Потому я такой непоследовательный...Ну неудачное получилось человечество, ну устроил потоп, чтобы смыть и начать с чистого листа. Ан нет, надо было пожалеть праведника Ноя: он-то в чем виноват? И бессловесные твари, между прочим...А, в результате, мы имеем Хама со всей его жуткой наследственностью. Ну что теперь делать: топить, как щенков, по одному? ..Ты согласен, чтоб твоих детей топили? А кто внушил женщине инстинкт материнства. Я же сам! Да она мне глаза выцарапает и будет права!..Чешешь бороду. Чеши, чеши... Ты хотел, чтоб я сидел сложа руки, когда Агарь рыдала в пустыне и сын ее умирал от жажды?!...А я думал: пусть вырастет в пустыне. Смуглый и гибкий мальчик, гарцует на лошадях и верблюдах, стреляет из лука.
Ты пробовал стрелять в себя из лука? И не пробуй - это оружие не годится для самоубийства. Поди знай тогда, что потомки его брата-вындеркинда изобретут взрывчатку, и этот идиот додумается рвать себя на части, лишь бы и брату досталось. А что он ему, собственно говоря, сделал? Я их расселил по всей Земле. Места больше, чем надо.
- Но это было в Беер-Шеве, тут, где мы сейчас сидим. И все, кто считает себя потомком Ишмаэля, предъявляют права на дом отца. И многие, очень многие им сочувствуют...Ты смотришь телевизор?
- Я все смотрю - я всевидящий.
- И когда показывают картинку, как арабский мальчишка бежит за израильским танком и бросает камни в броню, какие у тебя возникают мысли?
- Какие мысли?.. Танк такой могучий, пушка такая страшная, а мальчишка, порою, даже цепляется сзади и катается на танке...Мы слишком человечны, Габриэль, и поэтому нас никто не любит.
- А ты что...тоже еврей?
- А вы кому молились, гою?..
Подошел последний автобус, и цепочка пассажиров стала втягиваться вовнутрь...
Араб не спешил: видимо, ожидал, пока облюбованная им ловушка наполнится, и пропускал одного за другим. Наконец, настала его очередь...Но тяжелый металлический щит неожиданно замкнул проход - дверь закрылась перед его носом, и автобус уехал.
- Слава Богу, - сказал Габриэль.
- Конечно, слава мне. А-то могли бы и проворонить.
...Больше автобусов не было. Зашел шабат, и весь Израиль замер в ожидании неизвестно чего.
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Среда, 04.07.2012, 15:20 | Сообщение # 88 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| легко читается и...вообще люблю рассказы с элементами мистики.
спасибо, Пинечка!
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Вторник, 10.07.2012, 10:43 | Сообщение # 89 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| тогда вам и этот должОн понравиться:
Фира и Фриц
Я знаю, Ты все умеешь,
Я верую в мудрость Твою,
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю»
Булат Окуджава. «Молитва»
Летом сорок первого года мама Бася повезла детей к бабушке на парное молоко. Бабушка жила в местечке Паричи, что в Белоруссии на реке Березина. У бабушки была корова Зорька с телкой, по имени Звездочка. По утрам Фира сквозь сон слышала дрожащий звук рожка. В это время открывались все ворота в местечке, все коровы выходили на улицу к пастуху и шли на выпас, а пастух брел за ними, сонный, с кнутом на плече. Потом коровы приходили на вечернюю дойку и сами находили свои ворота. Пастух ко всем этим передвижениям не имел никакого отношения. Было похоже, что не он пасет коров, а коровы - его.
Зато бабушка не знала отдыха: доила коров, кормила детей. Сновала, пыхтя, как маневренный паровозик, между сараем и «русской печью», где томилось в глиняных горшочках топленное молоко с корочкой цвета шоколада. Кроме печки, занимавшей половину дома, был еще дедушка с книгой, над которой он раскачивался, словно поклевывал страницы. Внуков он как будто и не замечал, хотя их был целый выводок, всех привозили «на дачу» из пыльных загазованных городов сыновья и дочери, дай им Бог здоровья, пусть рожают еще. Кроме Фиры на этот раз купались в Березине еще четверо двоюродных и двое родных ее братьев.
А 22 июня объявили по радио, что началась война. И мама Бася бросилась собирать чемоданы.
Ее хором отговаривали:
- Не пройдет и недели, на худой конец, двух недель, и наши побьют врага, как Сталин обещал, на его территории.
- А если немцы все-таки придут, - вдруг заговорил дедушка.- Говорят, они убивают евреев.
- Немцы?! – бабушка повертела пальцем у виска. – Не слушайте, он мишигинер (сумасшедший (идиш).
В 18-м году у нас стояли немецкие офицеры. Это интеллигентные люди, я вам говорю.
Но мама Бася бежала не от немцев, она спешила попрощаться с мужем, который был военным, и его конечно же отправят на фронт.
- Оставь хотя бы маленьких!- кричала бабушка,- Ты же их растеряешь по дороге!
Мама послушалась, оставила мальчиков, а Фиру взяла с собой.
Таким образом, из девяти человек: бабушки, дедушки и семерых детей, - выжила одна лишь Фира…
Остальных уже не найти даже под землей. Всех евреев местечка специальная команда с изображениями черепов на стальных шлемах вывезла в течение дня в кустарник за деревней Высокий Полк, там расстреляли из автоматов и стариков, и женщин, и детей. Всех закопали в четыре ямы по 10 метров в длину и шириной 2 метра каждая. А в ноябре 43-го, отступая, немцы разрыли ямы, три дня сжигали трупы, а кости, которые не взял огонь, рассеяли на колхозном поле.
В Харькове Фиру вызвали в военкомат:
- Твой год еще не совсем призывной. Но ты состояла в кружке Ворошиловских стрелков Дворца пионеров, так?
- Там мы стреляли только из мелкокалиберки.
- Ничего. Научим, если пойдешь добровольно.
Фира не успела ответить, как военком протянул бумагу:
- Направляешься в Москву, в школу снайперов.
Всю дорогу до Москвы Фира со страхом представляла свою жизнь в этой школе среди грубых нахальных парней. Но оказалось, что в школе снайперов – только девушки. Много девчонок самых разных, одни тоже грубые и нахальные, под стать парням, другие вполне терпимы, а с одной, скуластенькой казашкой, они даже очень сдружились. В свободное время бродили по территории школы и воображали, что живут в 18 веке, при царице Екатерине Второй, среди дам в колокольных кринолинах и кавалеров на тонких ножках.
А как иначе, если школа девочек- снайперов располагалась в Кусково, загородном имении князя Шереметьева. Девчонки жили в графской оранжерее, длинном доме с наклонной стеклянной стеной, выходившей в регулярный парк с аллеями, статуями, искусственным гротом, прудами и разными потешными домиками: голландский, швейцарский, итальянский, - и дворцом, который казался каменным с мраморными колонами, а оказался деревянным, и колоны деревянные. Мрамор, видимо, на дороге не валялся. В парке был мраморный столб с надписью: «Сия стела поставлена в честь посещения императрицей Екатериной Великой из мрамора, пожалованного самой императрицей». Ходили в гости со своим мрамором.
Но времени любоваться стариной оставалось мало, будущих снайперш гоняли, «как соленых зайцев», натаскивали как охотничьих собак, и потому они, порой, делали стойку даже на тени прошлого в графском парке.
Однажды в сумерки, когда они шли по аллее меж двумя стенами из высокого кустарника в пугающей темноте, подружка застыла столбиком и как-то по-кошачьи насторожилась:
- Здесь кто-то ходит.
Возможно глаза этой «дочери степей», как ее, смеясь, называли, и правда кого-то видели из своих узких бойниц.
- Я не вижу, я чую. Может она?
- Кто?
- Параша Жемчугова.
О Жемчуговой тут только стены не говорили, да и они, пожалуй, тоже. Кому, как не девушкам, слушать, разинув рты, о крепостной актрисе, на которой молодой граф женился официально, и этим шокировал высший свет. Даже портрет показывали бывшей деревенской девчонки, беременной следующим Шереметьевым.
- Сказала! Она же умерла от туберкулеза.
- Бедная. Ее, конечно, пустили в рай за все страдания.
- Рая нет, - твердо сказала Фира.
- Конечно,- быстро согласилась подруга.- Раз бога нет, какой может быть рай?
- Даже, если бог есть, все равно нет рая!- сказала Фира.- Мой дедушка верил, молился, и он говорил бабушке, а она нам, что души мертвых не возносятся, а терпеливо ждут, пока не наступит рай на земле.
- Коммунизм?
- Коммунизм для всех, а земной рай только для хороших … Ну, в общем, хорошие люди оживут, а плохие умрут окончательно.
Вскоре после этого разговора о рае девчонок отправили в ад. В ад, наполненный воем снарядов, визгом рваного железа над телом девочки, вжавшейся в грязь или черный снег, и свинцовыми поцелуями пуль… У первого раненного, которого увидела Фира, была оторвана нижняя половина лица, он ворочал обрубком языка и жестами просил добить его. И только дело, которым она теперь занималась, порой, заглушало страх. Она думала о том, как убить, а не о том, что сама может быть убитой Она стала машиной смерти, находила себе лежбище, и часами ждала жертвы. Как только в прицеле появлялся вражеский солдат, стреляла, и повторяла, как в детстве мама, когда кормила с ложечки:
- За бабушку… за дедушку… за Левика… Валика… Фиму… Сашу... Борю… Мишу…
Такой вот стреляющий ребенок.
За папу она тоже не забыла срезать какого-то бедолагу с отвисшей мотней штанов. Папу, кадрового военного, убили в первом же, хотя, может, и во втором бою.…
Фира, надувала толстые губы, всхлипывала, вспоминая имена родных, и делала зарубки на прикладе винтовки.
Пока ее не вычислили, и появился Фриц. Наверно, его звали как-нибудь иначе, но для Фиры это был Фриц, один из фрицев, который пришел завершить дело, начатое ими в Паричах – убить, наконец, и ее.
Среди тысяч пуль решетивших воздух, Фира тотчас узнала пулю снайпера, адресованную ей.
До наступления темноты лежала, боясь шевельнуться, выдать себя, ночью поменяла позицию, а на рассвете, когда, расслабившись, вновь начала охоту на немцев, ставивших мины на плацдарме, раннее солнце блеснуло на линзе ее прицела…
Фриц раскрыл блокнот с фотографией мальчика в коротких штанишках под целлулоидом на обложке и аккуратно приплюсовал к своим победам смерть русского снайпера. О том, что снайпер девушка, он не успел догадаться.
Фиру похоронили в общей могиле там же на задонском плацдарме между устьями рек Хопер и Медведица.
Вскоре немцы, наступая, дошли до того берега, где русские поставили высокую фанерную звезду, и бризантный снаряд разорвался над головой у Фрица, когда он расположился у походной кухни с котелком и флягой…
Фрица, которого на самом деле звали Клаус, похоронили там же, где и Фиру, только не под высокой звездой, а под низким крестиком.
И звезда, и крестик давно уже превратились в труху и смешались с землей. И под землей от тел убитых остались разве что кости.
Но Фирин дедушка оказался прав: души мертвых не покидают земной юдоли, они остаются там, где смерть освободила их от телесной оболочки. Существуют, не ощущаемые никем, и ждут прихода Машиаха (Мессии), потомка библейского царя Давида, маленького человека на белом ослике с ночными глазами, глядящими на дорогу из-под полуопущенных выпуклых век насмешливо и печально. Заслышав стук маленьких копыт печального ослика, души добрых людей вновь обретут тела и соберутся в Иерусалиме, чтобы провозгласить царство божие на земле отныне и навечно. И больше никто никогда никого не обидит, потому что злые души вернутся в могилы, и зло покинет нашу исстрадавшуюся землю отныне и навсегда.
Там, на Задонщине, где когда-то похоронили Фиру, а потом и Фрица-Клауса, раскинулась большая станица, которая росла, вытесняя и лес, и поле, и луга, вширь и вкось. До развала Союза, многие дома, за дощатыми заборами опустели, да и заборы покосились, зато выросли «хрущёбы» - панельные пятиэтажки. А в девяностые годы старые дома засверкали свежей краской, некоторые хозяева надстроили мезонины и подвесили балкончики с балясинами, церковь, где при советской власти был склад вторсырья, обзавелась золотыми куполами. И появились доселе невиданные особняки «новых русских», кирпичные, двух-трех этажные, с подземными гаражами, окруженные высокими стенами с секретной сигнализацией, бронированными воротами и «мордоворотами» из местных парней.
Все это Фира видела, хотя Фиры не видел никто. Как душа Жемчуговой в аллеях Кусковского парка, где в войну была снайперская школа, так и душа Фиры теперь бродила по улицам станицы.
Если бы пуля Фрица не попала в цель, ей было бы уже далеко за восемьдесят, но Фриц не промахнулся, и время для Фиры зависло. Он была все той же девушкой- полуребенком, не знавшей еще ни женской любви, ни материнства. Но телесная жизнь станицы не давала душе покоя, манила, соблазняла и вгоняла в тоску… Фира видела, как люди живут семьями, а у нее не было никого.
Душа мамы Баси, умершей от голодной пеллагры в эвакуации, бродила далеко отсюда в казахской степи, такая же одинокая…
А Фира нашла себе мертвый дом,- призрак дома, оставленного обитателями, с украденными из окон стеклами, и забитыми кривыми гвоздями дверьми.
Окна Фиру не интересовали, забитые двери не мешали входить и выходить. Зато была русская печь, такая, как у бабушки в Паричи. Большая - дом в доме. Когда-то, еще на фронте, Фира видела целые деревни, состоящие из печей. Деревянные дома сгорали, оставались лишь кирпичные печи – голые сироты деревень. В доме, где тосковала Фирина душа, печь не топилась многие годы, да и Фира нуждалась совсем в другом тепле. В осенние мутные дни, когда ветер задувал в трубе, было слышно, как печь жаловалась на судьбу. А, как Фира плакала, не слышал никто.
Но однажды ветхие стены задрожали, послышались чьи-то голоса, кто-то поднял с земли упавшие ворота, и во двор въехал грузовик. Мужик в потертой джинсовой куртке клещами вывернул из дверей кривые гвозди, вошел и хозяйским взглядом окинул помещение. Фиры он, конечно, не увидел. Потом загремели доски, которые сбрасывали с грузовика. Мужик снял куртку, остался в линялой тельняшке, и с тех пор только и слышно было, как он стучал молотком и сотрясал воздух рычанием электродрели. Ему помогали сыновья, один с пушком над губой, другой, совсем как девушка. И крышу они крыли втроем, и штукатурили стены, красили двери, ставни, наличники и фасад. Мать приносила им борщ в кастрюле, мясо с картошкой на второе и компот.
Когда дом стал как новый, и улыбнулся протертыми стеклами, вошла крохотная девчушка с косичкам, похожими на пшеничные колоски, и внесла кошку. Потом в дом вступила хозяйка, уже знакомая Фире. Она несла перед собой поясное зеркало в раме с полочкой. За нею стали втаскивать мебель, узлы, чемоданы, картонные коробки. Последней девочка лет двенадцати внесла шелковый, простроченный, в кружевах, конверт с самым маленьким членом семьи. И мать тут же, среди разбросанных вещей, уселась кормить его грудью.
Фиры никто не заметил, кроме кошки. Она уставилась своими зелеными светофорами в ее сторону, но отвернулась и никому не сказала.
А хозяйка, уложив ребенка, стала готовить еду наскоро на таганке во дворе. Не мудрствуя лукаво, сварила гору картошки в мундирах, и у Фиры защекотало в глазах, от любви к этим людям. Она вспомнила женщин из деревни Кусково, что была рядом с Шереметьевским парком. Зная, что девушкам в школе снайперов дают только «суп-рататуй» из горохового концентрата и по пол черпака перловой «шрапнели», они приносили к чугунной изгороди горячую картошку в мундирах, прикрывая посуду телогрейками, чтоб не остыла. Всех девочек они называли дочками, жалели бедняжек, мерзнувших в огромной оранжерее, и, вообще, какие из них солдаты…
окончание следует
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Вторник, 10.07.2012, 10:51 | Сообщение # 90 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| окончание
Семья, которая купила этот дом, была не из местных станичников, а приезжая. Хозяин сам с сыновьями отстроил дом , арендовал участок земли и стал называться фермером. Чуть свет заводил трактор и только к вечеру возвращался домой. Пьяных песен, как это было в других домах, здесь не пели даже по воскресеньям. Старший сын уезжал с отцом на поле. Средний учился в восьмом классе, но тоже уже научился править трактором, старшая девочка в шестом, и еще она рвала траву для кроликов, малышка, с пшеничными косичками, сторожила коляску с братиком, а хозяйка кормила всех, включая кур и кабанчика в сарае. Фира видела, как у нее слипаются глаза, когда она укачивает ребенка, ребенок плачет, мать их с трудом разлипает, и наступает момент, когда уже подбородок утыкается в грудь, женщина начинает тихонько посапывать сидя над детской кроваткой, и даже плач ребенка ее не будит…
А Фира не могла слышать детского плача - и однажды впервые, вмешалась в жизнь людей: подошла к кроватке, стала тихо покачивать, и чувство до сих пор незнакомой, не девичьей, а женской тоски разорвало ее существо. Почему у нее никогда не будет детей?! Такой вот, комочек плоти, доверчивый и беззащитный никогда не прильнет к ней тельцем, не станет искать грудь, и не назовет мамой. Проклятый Фриц одной пулей убил еще не родившуюся мать с еще не зачатым ребенком.
Одно утешало: у Фиры теперь была семья, хотя семья не знала об этом. Она ходила с ребятами в школу, но ее никто там не видел. Когда они «плавали» у доски, Фира подсказывала, но ее никто не слышал. Однажды она даже пошла с классом, где училась младшая, Ира, в краеведческий музей. И там вдруг увидела винтовку времен Отечественной войны, со снайперским прицелом и зарубками на прикладе. Зарубки неумелые и неглубокие, царапки, а не зарубки. Она сразу узнала: ее винтовка. Ребята рассматривали патроны, снаряды, пулеметные ленты пол стеклом. Фира не отрывала взгляда от винтовки.
Но спокойная жизнь семьи продолжалась недолго. Ими заинтересовались те самые «мордовороты», гоняющие по станице в мощных лакированных машинах, которые называли «тачками». Когда их машины с недозволенной скоростью проносились по улицам, станица как будто вымирала: захлопывались калитки, во дворах становилось пусто, даже цепные псы и те, поджимая хвосты, заползали в будки.
В воскресенье, когда хозяин, в кои веки, днем уселся со всеми за стол, за воротами раздался визг, будто задавили собаку. Но это они так лихо тормознули.
Без стука, без спроса ввалились вчетвером.
- С новосельем вас, господин фэрмэр.
- Ну?- хозяин насторожился.
- Вы бы, ребята, не курили, - попросила хозяйка, - у нас ребенок.
Один из гостей сплюнул горящий окурок на ковер. Другой - сунул сигарету в ведро с питьевой водой, принесенной из колодца. Зашипело.
- Сердитое у тебя ведро, мамаша, - шутник подмигнул детям.- Ну как, мужик,- будем делиться?
- Не понял?
- Все ты понял.
- Допустим. С какой стати?
- А на чьей земле у тебя фэрма?
- Землю я арендовал по закону.
Слово «закон» вызвало такой хохот, что младенец проснулся, заорал.
- Отгадай загадку: кругом вода, посредине закон, чо будет?
- Слышал. Прокурор купается.
- Ну вот, и плыви к прокурору. А здесь мы - закон.
- Понаехали, понимаешь, всякие.
Хозяин встал из-за стола, отошел от детей подальше на свободную часть комнаты. Сыновья, было, дернулись за ним. Он бровями показал: спокойно.
- Вот что, хлопцы, - сказал он гостям, - сниму урожай, тогда и потолкуем.
Снова хохот:
- Дорога ложка к обеду.
- Сейчас сбегаю за ложкой для вас.
Вышел и вернулся с двустволкой.
- Хирург у вас есть, ребята? Картечь из жопы вынимать.
Гости, с виду, не очень испугались.
- На нет и базара нет. Хорошее у тебя ружье, только на всех нас у тебя дроби не хватит
Но отвалили. «Тачка» снова взвизгнула по-собачьи и растворилась в пыли…
- Сходи в милицию, подай заявление, - сказала жена.
- А кто, по-твоему, служит в милиции?- сказал муж.
Но жена настояла…
Из милиции он пришел смятый какой-то и не смотрел в глаза:
- Не спрашивай? Как везде. Предложили свою крышу.
Фира не поняла: зачем им другая крыша?
- И ты согласился?
- А куда бы я делся? Но они тоже говорят «дорога ложка к обеду» - не хотят ждать до осени. А нам чем обедать? Тут хотя бы с ссудами развязаться. Пришлось послать их подальше.
Жена заплакала.
- Представляю, как ты их послал. Уезжать надо.
- На «уезжать» у нас тоже не хватит пороху. Все сюда вгатили. На улицу, что ли, с детьми? Ничего, меня тоже голыми руками не возьмешь. Я до Москвы дойду!...
… Валерик устроился в кустах у дороги. Промасленный брезент, в который было завернуто оружие, расстелил на травке, винтовку со снайперским прицелом, новую, только со склада, типа полуавтомат, с рожком и глушителем – все при ней, уложил рядом, под правую руку, сам перевернулся носом кверху, курил, глядя в ленивые облака. Бояться ему было некого. Ствол не засвеченный, еще не стреляный, прапор сегодня еще до отбоя поставит винтарь на место, где стоял. Прокола быть не может. Да и кто станет связываться с сыном районного прокурора? Себе дороже.
Мобильник задрожал в кармане. Ага, уже докладают, что «фэрмэр» заводит трактор. Подождем – не под дождем…
-Что ты сказал? Не сам на тракторе, а пацана посадил?
…Не фига себе!… Ну, пацана - так пацана. У фермера этих выблядков до хрена, а мало покажется, еще наклепают. Мне по барабану. Главное, чтоб шобла знала, что Валера тоже не пальцем деланный.
Послышалось «дырчанье» трактора. Вот он, тракторишка с прицепом. На высоком сиденье фермерский сынок, в прицепе ящики свежесобранных помидоров.
Валерик перевернулся на живот, потянулся за винтовкой, нащупал брезент… Пусто… Винтарь исчез необъяснимым образом…
Валера встал на четвереньки, повертел головой. Никого. Выпрямился. Вокруг ни одной живой души.
Валера не знал, что бывают и неживые души. Война с немцами, которая прошла кровавым плугом по этой земле, была от Валерика так же далека, как битва с Мамаем на Задонщине. А Фриц, он же Клаус, все еще бродил здесь и не мог перейти очерченного кем-то незримого круга. Хотя, кто бы понял, как он хотел домой?!. Но кем-то всевластным ему не велено было покидать поле боя. Хотя от прежних окопов и ходов сообщения остались еле заметные валики, обрывки колючей проволоки превратились в бугристые сосульки ржавчины, блиндажи - в неглубокие впадины, проросшие насквозь деревьями. Но Фриц еще в самом начале своей смертной жизни облюбовал один блиндаж, где сколотил себе койку из досок и стол, на который складывал дорогие воспоминания. Главное среди них - блокнот, вернее то, что от него осталось: целлулоидная обложка с фотографией мальчика в коротких штанишках на шлейках и в рубашонке с галстуком. Мальчика звали Вилли. Отец любил с ним посиживать вечерком за столом под зеленым абажуром и читать книжку. Ему самому в детстве мутер читала под этим же абажуром старинную, с затейливым готическим шрифтом и забавными рисунками автора, книгу Вильгельма Буша « Макс и Мориц. История мальчиков в семи проделках». Макс и Мориц были ужасные шалуны, они безбожно издевались над добрыми бюргерами: пекарем, портным, фермером, даже учителем, но шутки, как правило, плохо кончались для них самих. В конце концов сорванцы угодили под жернова, и мельница их смолола на мелкие кусочки, которые склевали утки. Так и было нарисовано: кусочки мальчиков на последней странице.
Вилли почему-то разозлился:
- Утки не людоеды!
- Конечно, мой мальчик. Утки не едят детей. Это просто писатель пошутил.
- Значит он сам людоед.
И не захотел больше смотреть картинки в этой книжке.
Где теперь Вилли? Его, наверно, не узнать… А мальчик, который уже водит трактор, совсем как Вилли, если бы Вилли было, как этому мальчику, не пять лет, а пятнадцать. Такие же волосы, почти белые, и щеки с ямочками. Как жаль, что я не дождался, когда Вилли тоже сядет за руль трактора!
Видимо кто-то там знает наши души, не случайно так получилось, что Фира видела в доме семью фермера, а Фриц наблюдал за ними на огородах, бахче и в поле, потому что в чем, в чем, а в сельском хозяйстве Фриц разбирался. Помидоры чуть-чуть не дозрели, самое время снимать, и русский фермер не дурак, вся семья собирает: сыновья и девочка лет двенадцати… А, говорили, русские не трудолюбивы…
Ветер, текущий вдоль дороги, пахнет помидорной ботвой. Мальчик, похожий на Вилли, везет ящики с помидорами в прицепе за трактором….
А у дороги в кустах какой-то балбес развалился рядом…с винтовкой незнакомой конструкции, со снайперским прицелом и рожком, как у автомата.
Вот мальчик подъехал ближе, и балбес потянулся за винтовкой…Хорошо, что Фриц оказался рядом. Не дай бог…
Как он впоследствии проклинал себя за то, что не пристрелил бандита из его же винтовки...
Станица вздрогнула и замерла от ужаса. Рынок, который обычно работал до полудня, опустел, едва начавшись. Крикливые бабы на этот раз пугливо перешептывались, собираясь по двое, и разбегались с появлением третьей. Все ворота закрылись одновременно.
Все знали всё, и все делали вид, что ничего не знают. Мало ли что говорят. У приезжего фермера вырезали всю семью. Ночью закололи ножами, зарубили топорами и еще чем-то размозжили головы спящим: отцу с матерью, двоим сыновьям, одному 17 с половиной – уже вызывали в военкомат, другому 15, двум дочерям 12-ти и пятилетней, даже младенца не пожалели, еще и года не прожил…
Милиция окружила дом, никого не подпускают… А никто и не приходит… Растянули полосатые ленты, фотографируют, ищут отпечатки, даже собаку-ищейку привели. Хотя, кого искать? Вся станица знает, кто это зверство совершил. Все знают и все молчат. Да и кто поверит. Убийцы даже семимесячного Андрюшку не оставили в свидетелях. Лучший свидетель – мертвый свидетель.
А он был. Фира видела и узнала четверых «мордоворотов», которые приезжали на «тачке» с визжащими тормозами, видела, как Валера занес ножевой штык над кроваткой ребенка. Но что она могла сделать, если ее саму убили шестьдесят восемь лет тому назад? Что?! Если вам захочется умереть второй раз после вашей смерти, вы поймете, какая невыносимая боль раздирала ее душу.
Милиционеры задевали ее локтями, но не обнаруживали присутствия, она ходила по лужам крови и не оставляла следов. Ее не было, но она была.
А Фриц пришел на огороды, посмотреть, чисто ли проведен сбор помидоров, и не обнаружил ни фермера, ни трактора с прицепом… Ну, кто же еще спит в такое время? Все-таки русские - есть русские. И пошел проверить? Лучше один раз увидеть… И увидел детские игрушки в луже крови. Тела, длинные и короткие, выносили к «труповозке». Он так боялся увидеть среди них его любимца Вилли, то есть похожего на Вилли мальчика с белой головой. И увидел. Лицо его накрыли простыней перед самой машиной. Оно теперь стало таким же белым, как голова…
Приехал прокурор и еще какое-то начальство. Множество «тачек», одна круче другой, запрудили улицу у самого высокого забора станицы, за которым торчал трехэтажный особняк с окнами « типа мавританских». Владелец особняка - местного разлива олигарх «накрыл поляну» по случаю приезда начальства.
Среди «тачек», которые заехали даже на тротуар, были знакомые всем станичникам джипы-внедорожники, на которых «мордовороты» носились по ночам, пугая визгом тормозов присмиревшее население. Они были там, все за одним длинным столом, бандиты и прикупленные менты, следователь прокуратуры, сам прокурор, районное и областное начальство. И это были никак не поминки по невинно убиенным. На улице было слышно, как чокались хрусталем и орали здравицы.
К утру стали выводить, а кого и выносить к машинам. Кто-то «травил у забора»…И тут первый выстрел ударил и прокатился эхом. Шутник, который требовал ложку к обеду, и, улыбаясь, перерезал горло малышке с пшеничными косичками, упал, проехав ногтями по лакированному боку машины. Остальные спьяну приняли выстрел за салют, но вторая пуля скосила убийцу фермера и жены. Он орудовал, как на скотобойне: сперва оглушал обухом топора, потом уж резал. А теперь валялся в блевотине у ворот. Третий успел выхватить ствол, но пуля попала в глаз… А шустрый Валерик, который «кончал» младенца на глазах у Фиры, успел, сволочь, спрятаться за колесом джипа, и его пуля досталась начальнику милиции. Фуражка отлетела назад, и даже крови не было, только дырка между бровями...
Пацаны подняли беспорядочную пальбу, но невидимый киллер продолжал методично отстреливать одного за другим… пока у него не кончились патроны. Тишина наступила необыкновенная, и «непромокаемый» Валера, встал из-за колеса. При виде его довольной рожи Фира заплакала от обиды, оставила бесполезное оружие, и винтовка с развилки дерева соскользнула в траву. Валера первый метнулся и подобрал винтарь. Оказалось, это снайперская винтовка – точь-в-точь такая, как в музее: черный тяжелый оптический прицел, и даже зарубки на деревянном прикладе те же самые. Выходит, другой винтовки у фраерка нет, если пришлось тибрить из музея - это точно. Уцелевшие воспряли духом, стали вылезать из-за тачек и, уже не боясь, кольцом окружили Валеру с винтовкой… Как вдруг он упал, задергал ногами и сдох. Только потом услышали хлопок, будто открыли бутылку шампанского. Но поздно: второй снайпер бил с тыла и сверху, с третьего этажа, из окна «типа мавританского». Прокурору пуля попала в затылок, очки свалились, остались стеклянные глаза, за ним рухнул пузом олигарх…У этого снайпера была современная винтовка, скорострельная - полуавтоматическая , с глушителем и многозарядным рожком , а не допотопным магазином, как у первого, - на всех у него хватило смерти….Никто не успел убежать. Все легли звездочкой вокруг фириной винтовки.
И оплакивать расстрелянных здесь уже было некому. Толька чья-то «тачка», на которой сработала сигнализация, кричала, задыхаясь, как ишак, над трупом хозяина...
Об этой ужасной трагедии писали столичные газеты. Сам президент взял дело под свой личный контроль.
- По версии следствия, - заявил он по телевизору, - семью фермера, с семимесячным младенцем, и других невинных граждан, включая прокурора и прочих должностных лиц, облеченных высоким доверием общества, зверски убили одни и те же преступники, которые неминуемо будут найдены, и, хотя у нас нет смертной казни, но я вам твердо обещаю: пожизненное заключение им обеспечено.
Марк Азов
PS
прочитал и - хоть эпиграф иной - вспомнил Высоцкого:
...Наши мёртвые нас не оставят в беде,
Наши павшие - как часовые...
|
| |
| |
|
