Город в северной Молдове

Четверг, 28.03.2024, 23:33Hello Гость | RSS
Главная | Поговорим за жизнь... - Страница 6 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » Наш город » земляки - БЕЛЬЧАНЕ и просто земляки... ИХ ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО » Поговорим за жизнь... (истории, притчи, басни и стихи , найденные на просторах сети)
Поговорим за жизнь...
papyuraДата: Четверг, 17.05.2012, 11:14 | Сообщение # 76
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1542
Статус: Offline
«Хава нагила» на войне

Странно всё же устроен человек – в минуту опасности, когда возникает угроза жизни и, казалось бы, надо поглубже куда-то спрятаться, забиться подальше от чужих глаз, – так нет же, мы находим неожиданное спасение в радости, безудержном веселье, даже в танце…

Ни для одного живого существа это не характерно, только для человека.
Отчаяние выводит человека на какой-то иной уровень осмысления жизни, своего места в ней, отношения к вечным ценностям…

Многие, наверное, помнят фильм режиссёра Александра Аскольдова «Комиссар», ставший классикой кинематографа. Снят этот фильм по мотивам рассказа Василия Гроссмана «В городе Бердичеве», и идет в нем речь о судьбе местечковой еврейской семьи во время Гражданской войны. Есть там небольшой эпизод, когда главный герой по имени Ефим, блистательно сыгранный, кстати, Роланом Быковым, прячется во время бомбёжки вместе со своей семьёй в подвале. Снаружи грохочут взрывы, и звук их, конечно же, доносится и сюда. Мать Ефима молится в уголке, а дети напуганы и плачут. Что будет через мгновенье, кто знает? Может, никому уже не суждено выйти живым из этого подвала…
И тут Ефим, неожиданно для самого себя, хватает на руки самого младшего из своих детей и начинает напевать весёлую еврейскую мелодию, пританцовывая в такт. Дети поначалу глядят на него с изумлением, но постепенно втягиваются в танец и даже подпевают отцу, всё больше и больше забывая о том, что творится вокруг. Камера поднимается вверх, и зрителю видны только детские ручонки, бесстрашно размахивающие в такт мелодии. Даже в минуту смертельной опасности радость – горькая еврейская радость – не покидает их…
Нечто подобное автору этих строк довелось увидеть спустя много лет уже здесь, в Израиле. Конечно, военные действия, происходившие почти сто лет назад, в корне отличаются от ракетных обстрелов наших городов из сектора Газы, но тем не менее угроза для жизни от этого ничуть не меньше, а то, что ракеты падают на нас сегодня, – ещё, пожалуй, абсурдней и страшнее. Война, в какие бы словеса о морали и справедливом возмездии её ни облекали, всё равно война.

Я ехал по Беэр-Шеве со своим внуком Лидором в рейсовом автобусе, и в это время раздался сигнал воздушной тревоги. Шофёр попросил всех выйти и переждать бомбёжку в ближайшем укрытии. Так все и поступили.
После глухого взрыва, эхо от которого было слышно даже в укрытии, все стали возвращаться в автобус. Люди, естественно, были взбудоражены и громко обсуждали происходящее.

Неожиданно в моём сотовом телефоне раздался звонок, вернее, не звонок, а мелодия старой доброй еврейской песни «Хава нагила», которую я ввёл вместо звонка. Кто-то из родных беспокоился о нас с внуком и хотел узнать, где мы. Лидор сперва оторопел, но вдруг его что-то подтолкнуло, он встал и принялся подтанцовывать в такт мелодии.
И хоть он никогда не видел танцующих детишек из фильма «Комиссар», это было настолько похоже на тот снятый в фильме танец, что у меня перехватило дыхание. А Лидор поднимал свои ручонки вверх, словно показывал – не боюсь я никакой опасности, а музыка – наша еврейская музыка! – сильнее всех этих арабских ракет…

Я долго не выключал телефон, чтобы Лидор потанцевал подольше, а люди, которые ехали вместе с нами, хлопали в ладоши и тоже подпевали. Шофёр сидел в своём кресле, поглядывал на нас в зеркало и улыбался, не заводя мотор. Теперь уже никому вместе с моим внуком не было страшно…

Время стирает многое в нашей памяти. Так, наверное, и нужно, чтобы человек не сошёл с ума и не уподоблялся свалке, на которую выбрасывают всё лишнее и отжившее свой срок.
Лишь какая-то глубинная наша память помимо желания хранит то, без чего невозможно выжить в этом мире. И хорошо, если это танец или песня в минуту опасности, чтобы человек не падал духом и не опускал руки.
А иначе просто не выжить. А что нам, скажите, ещё остаётся?..
Мендель Вейцман
 
sINNAДата: Пятница, 25.05.2012, 01:14 | Сообщение # 77
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
ОСЕНЬ

Cамой любимой Шуре посвящается.

Ах, осень, ах, моя осень… Как же я любила тебя! Запах твой, полупрозрачные кроны деревьев, и сквозь них пробивающиеся тусклые лучи солнца… Твои дожди - моросящие и унылые… Ветер. Этот осенний ветер, который можно было слушать. С которым можно было разговаривать, просить о чём-то. Понимать его ответы. Верить его обещаниям… Ветер, с которым можно было здороваться и прощаться… Здороваться и прощаться…
Я любила огромный старый платан в парке. Его резные прекрасные листья медленно и задумчиво летали над землёй
О, моя осень, как часто я ходила твоей дорогой, по твоим листьям. Таким мягким и добрым. Они пружинили под ногами, а я, закрыв глаза, вбирая сердцем их запах и грустное последнее тепло, ощущала себя летящей…
Я останавливалась у деревьев, с их промокшей от дождей корой, прикасалась к ней ладонями и чувствовала далёкое тепло , идущее из сердцевины и хранимое деревом.
Осень, как ты была ко мне добра! Мне было с тобой так грустно и хорошо… Я страдала и была счастлива. Возможно ли такое? Наверное, возможно. Ведь я ощущала это…
Но жизнь непредсказуема. И обстоятельства заставили нас с тобой расстаться.
В том краю, где я стала жить, я больше не встречала тебя… Лишь иногда давний друг - ветер, немного изменившийся за время , – сжалившись надо мной , приносил незримые твои приветы. Вдруг, в его мимолётном маленьком вихре мелькал жёлтый листик или проносился мимо меня лёгкий поток воздуха, несущий в себе твой запах… Я тосковала по тебе, осень.. Ты снилась мне… И во сне твои печальные листья падали на меня с неба, окутывали добрым своим теплом….
Прошло время . И вновь непредсказуемая жизнь изменила всё.. Я оказалась в новом месте, приехав к близкому мне человеку .
Начиналась осенняя пора. Твоя пора, осень…
Так стремившаяся к тебе, я не могла насладиться нашей встречей. Я лишь изредка видела тебя через стекло больничного окна…
Руку мою слабо сжимала рука близкого мне человека. Взгляд его был устремлён на меня и мы были необходимы друг другу.
Ты грустно бродила между деревьями , изредка и нехотя обрывая с них листья.. Светило солнце. Зыбкий воздух был наполнен тревогой… Ветер то нёсся куда-то, а то вдруг в задумчивости замирал. Дождик начинающий накрапывать, тоже вдруг останавливался… Висело тягостное ожидание
Но постепенно небо приобрело другую окраску. В нём появилась серая радуга…
И рука, лежащая в моей, перестала её сжимать. Взгляд исчез....

… Мы встретились возле могилы, покрытой цветами. Огромный старый платан рос рядом… Я не замечала тебя. Ты неистовствовала.! Со злостью охапками срывала с дерева и швыряла в меня мокрые листья, они закрывали цветы на могиле. Ветер подхватывал эти листья и уносил прочь. Но ты срывала новые и бросала их опять… Воздух был наполнен запахом этих листьев, запахом горящих свечей, запахом тоски и безысходности.. Твоим запахом, осень.
Я шла по дорожкам кладбища, усыпанным листьями. Они пружинили под ногами. А я закрыв глаза шла и плакала. И останавливалась у деревьев, прикасалась ладонями к их мокрой коре. И плакала… Ты плакала рядом…
Ветер брёл за мной, что-то говоря и обещая. Но я больше не понимала его. И не верила его обещаниям… Я прощалась с ним. И прощалась с тобой, осень…
Как же я любила тебя!..


Сообщение отредактировал sINNA - Пятница, 25.05.2012, 01:15
 
ДедДата: Пятница, 25.05.2012, 07:34 | Сообщение # 78
верный друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 114
Статус: Offline
Написано очень сильно,с чувством и на нерве.Впечатляет!Спасибо,Инна!!!
 
дядяБоряДата: Пятница, 25.05.2012, 12:40 | Сообщение # 79
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
и нет слов, похожих на те, что несут с собой щемящую грусть в вашем рассказе.
 
sINNAДата: Пятница, 25.05.2012, 14:22 | Сообщение # 80
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Спасибо Вам.
 
sINNAДата: Среда, 06.06.2012, 15:09 | Сообщение # 81
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
О Т С В Е Т

Он сидел напротив меня - в инвалидной коляске. Постаревший и усталый. Там, в своём далеке. Смотрел мне прямо в глаза, улыбаясь смущённо и чуть вопросительно.. Что хотел спросить он?
Мне виделся в его глазах мерцающий отсвет того - нашего времени. И рука его замерла в прощальном жесте. А может быть, этот жест выражал что-то другое...

Несколько дней назад, сидя у компьютера, я вдруг увидела в уголке экрана мелькающий жёлтый конвертик. Это оказалось сообщение от сына моего друга.
- Хотите посмотреть видео с папой? - было написано в сообщении - Я снял его в январе.
- Да! - ответила я - Конечно!

С Сашей мы подружились давно. Ещё на литобъединении. И продолжали общаться, когда литобъединения уже не существовало…
Он изредка приходил ко мне в библиотеку, сидел в читальном зале, работая над своими рассказами. Иногда досиживал до закрытия, а потом шёл меня провожать. И на этом коротком отрезке дороги мы рассказывали друг другу о себе.
Однажды мы с Сашей случайно столкнулись у Дворца пионеров. Он вытащил из портфеля свой новый, незаконченный рассказ и стал читать мне. Это были воспоминания из его детства. О фотографии, сделанной за несколько дней до войны…
Он читал своим негромким невыразительным голосом, а в моей душе рождалась пронизывающая горечь. И сострадание. И я невольно оказалась в том летнем утре, я видела глаза и руки, сидящих перед объективом людей. Смотрящих вперёд, и даже не предполагающих о том, что с ними произойдёт завтра…
Эта вещь, написанная простым языком, но такая пронзительная и печальная, произвела на меня сильное впечатление.
Оставалось дописать совсем немного…
Но вскоре закрутился водоворот событий, затянувший в свою воронку многое запланированное и несбывшееся…
А потом Саша уехал. И долгое время я ничего не знала о его жизни.
А когда я снова услышала его голос - он был усталым и безразличным.

За все годы, прожитые здесь, мы так ни разу и не встретились. Я никогда больше не видела его с тех далёких 80—х. Не видела его изменившимся, постаревшим.
Телефонные разговоры заменили нам встречи. Мы общались почти ежедневно. Он снова провожал меня, вернее, сопровождал. По кухне - когда я готовила. По квартире - когда я убирала. Мы говорили об общих знакомых, о нашем городе, о новых сюжетах для его рассказов…
Какой любовью были пропитаны все его слова о городе! Какие эпитеты находил он! Благодаря ему, после воспоминаний о давних событиях, людях - забытых, но живущих в уголке нашей памяти, становилось так тепло на сердце…
Его рассказы понемногу печатали в русских газетах. Ему помогали друзья, живущие здесь. Был, наконец, закончен и напечатан его рассказ «Фотография».
Ещё он очень любил знакомить людей, общающихся с ним, но друг друга не знающих. Он настаивал на этих знакомствах, иногда раздражал своей настырностью. Но очень часто оказывался прав, подарив нам верных и незаменимых друзей.
Иногда он загорался какой-нибудь идеей. Чаще всего - несбыточной. Что мог сделать он, постоянно сидящий в своих четырёх стенах. Но, благодаря ему, вышла всё-таки книга о нашем городе, в которой приняли участие многие бельчане…
Как он мечтал о ней ! Он звонил, уговаривал, торопил. И авторов, и редактора этой книги. Он боялся, что не успеет.
Успел.
Помню, как он тревожился, что не успеет передать с кем-то, летящим в Молдавию, баночку кофе для своего приятеля.
Успел.
Не успел он лишь во всей этой суматошной жизни насладиться её радостью. И любовью.
Не успел увидеть СВОЮ книгу, о которой мечтал.
Неожиданно и тихо он оставил нас. Незаметно, как и жил. Мы так ни разу не встретились. С тех самых 80-х.

- Хотите посмотреть видео с папой?
- Да, да! - Конечно!

... На узенькой улочке, возле видавшей виды, обшарпанной скамейки стояла инвалидная коляска. Какой-то человек, в кепке, надвинутой на глаза, сидел в ней.
- Папа, раздался голос - посмотри сюда!
Человек встревожено обернулся. Это был старый и больной человек.
- Посмотри сюда!
Он приподнял кепку и посмотрел в камеру. Прямо мне в глаза.
Это был Саша. Я не видела его с конца 80-х.
Он о чём-то неслышно спросил.
– Нет - раздался голос сына - не волнуйся, я никому не пошлю эту запись. Улыбнись!
И он улыбнулся. Смущённо и вопросительно.
О чём он хотел спросить?
И в глазах его был мерцающий отсвет того - нашего времени. И ещё была в них надежда…
И он поднял руку, посылая мне свой привет оттуда - из своего далека. Прощаясь.
А может быть, этот жест выражал что-то другое?

6/05/12


Сообщение отредактировал sINNA - Четверг, 07.06.2012, 09:07
 
дядяБоряДата: Четверг, 07.06.2012, 12:23 | Сообщение # 82
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
прочитал..., молчу, чтоб не спугнуть - ангел пролетел...
 
sINNAДата: Четверг, 07.06.2012, 12:31 | Сообщение # 83
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Спасибо, Боря. Мне очень приятно.Честно. Потому что в этом рассказе я сомневалась. Боялась, что не смогла выразить то, что чувствую.
И ещё раз спасибо в с е м за отзывы !!
 
sINNAДата: Суббота, 09.06.2012, 09:56 | Сообщение # 84
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Н У Ж Н О
П Р О С Т О
С Т О Я Т Ь ...

Только недавно, прожив здесь , в этой стране больше 19-ти лет, я поняла ч т о для меня дороже всего. Несмотря на то, что временами всё-таки ощущаю себя пренебрегаемой падчерицей…
Моя русско-ивритская четырёхлетняя внучка, очень пугающаяся воя сирен, как-то стоя в дверном проёме рядом со мной,говорила мне, успокаивая нас обеих: - Когда на улице сирена и летит ракета - надо просто стоять и ждуть… нет! - ждыть! И, видя сдерживаемое выражение моего лица, снова поправилась:- ЖА-ДАТЬ! - сказала она с достоинством...


Сообщение отредактировал sINNA - Суббота, 09.06.2012, 09:59
 
BROVMANДата: Воскресенье, 17.06.2012, 11:15 | Сообщение # 85
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Михаил ВЕКСЛЕР
Записки бывшего кишинёвца

...Я родился в Кишиневе, здесь же родились мои отец Иосиф, дед Яков и прадед Лейб. Насколько я знаю, мои предки по отцовской линии поселились здесь еще при Петре I. Мой прадед Лейб был одним из немногих евреев, получивших звание купца. Он владел мельницами, маслобойкой и складами зерна. Семья – большая: мой дед был одним из десятерых детей. Все братья – высокие, стройные и очень крепкие. Один из них, Нисл, был просто силачом и несколько раз боролся с Заикиным. Он поднимал груженую подводу и держал ее на весу, пока меняли колесо.

Моя бабушка Фрейда родом из Гайсина. Ее отец был кантором в синагоге, а дед – суворовским солдатом. В одном из боев, где он отличился при взятии Ивангорода, ему в виде награды присвоили новую фамилию – Ивангородский. Это и есть девичья фамилия моей бабушки.

Моя мать Мила ныне здравствует и печёт коржики и плацинды с брынзой. Мой дед по маме Михаил Альтман был призван на фронт в первые дни войны и погиб на Курской дуге. Я видел только его фотографии. Мой отец тоже воевал. Был командиром танка. Получил боевые ордена и медали, которыми очень гордился. Например, был награждён за то, что одним из первых в своей дивизии научился ремонтировать танки во время боя (если, скажем, повреждена гусеница). Он понимал, что в плен ему попадать никак нельзя, поэтому танк всегда был в отличном состоянии и с комплектом запчастей.

Со всеми своими боевыми регалиями, уже много позднее, он и заявился в ОВИР просить о выезде. Спросил, примут ли его сегодня. Помощник ответил: обязательно примут – начальник, мол, очень вашего брата уважает. Отец был всегда с чувством юмора и спросил:
– Нашего брата, еврея?..
– Да нет, вашего брата-фронтовика...

Уже приехав в Лос-Анджелес, он продолжал возиться со своей «тойотой», всегда сам чинил ее и – наверное, по старой привычке – продолжал возить полный багажник запчастей. Я пытался его урезонить:
– Зачем тебе всё это? Здесь же нет немцев...
– Кто знает? – хитро прищуривался он.

Мой прадед Лейб жил со своей семьей в большом особняке на улице, которая позже стала носить имя Ленина. Когда мой дед женился, он выехал из-под отчего крова и построил своими руками небольшой дом на Рышкановке. В этом доме, еще до Советской власти, в него стреляли кузисты – и ранили. Лишь благодаря своему крепкому здоровью он выжил и поправился. Когда советские войска входили в Кишинев, дед встречал их с цветами. Через год все наши родственники, кто не смог (или не захотел) эвакуироваться, погибли в гетто.

Самый маленький
Типичное детство еврейского мальчика на окраине Кишинева. Любовь и забота родителей. Даже при скудном доходе того времени они отдавали мне всё самое лучшее: и вкусную еду, и добротную одежду, и хорошие игрушки. Я рос озорным ребенком и часто причинял своим родителям немало беспокойств.

Моя бабушка Фрейда заправляла семейными делами, и ей всё казалось, что я куда-то опоздаю в своей жизни. Уже в 6 лет меня отдали в школу, на год раньше положенного. Бабушка не скупилась на взятки – и меня «взяли». Я пошел в 16-ю школу на Рышкановке, и был самым маленьким в своем классе, что доставляло мне сильные переживания. Там же я впервые столкнулся с антисемитами, которые устраивали мне «темные» и нередко колотили после уроков. Жаловаться было некому, да и стыдно...

Пришлось на время смириться с этим фактом. Я тогда довольно быстро понял, что и некоторые евреи могут доставлять неприятности. Таким человеком стала для меня моя классная руководительница Клара Исаковна. В своем неутомимом желании убедить дирекцию школы в своей объективности по отношению ко всем ученикам она часто перегибала палку и отыгрывалась на мне и моем соученике Миле Дражнере. Нам доставалось от нее больше всех, и это было особенно обидно, но мстить ей мне не хотелось: я понимал, зачем она это делает...

Однако время шло, я немного подрос – и решил давать отпор обидчикам по-партизански. На девятый день рождения отец подарил мне прекрасную чешскую «воздушку». Обалдевший от счастья, я часами стрелял из нее по заборам, банкам, бутылкам. Когда кончались фабричные пульки, заряжал ее шариками дроби нужного размера. Эффект был потрясающий – с двадцати шагов я отбивал горлышко у бутылки. Научился стрелять довольно метко и молниеносно перезаряжать свою винтовку.

И вот я начал прятаться за деревьями, скрывая винтовку в траве, и караулил своих обидчиков. Ждать приходилось иногда очень долго, но ожидание окупалось. Завидев своих врагов, я подпускал их довольно близко и открывал по ним нещадный огонь: по рукам, ногам, туловищу. От неожиданности и страха они пускались в бегство, а я ликовал. Но однажды случился перебор: я выстрелил – и пробил одному пацану губу, выбил ему зуб. Тут мне стало страшно, и я побежал домой прятаться.

Я тогда чудом отвертелся от колонии для малолетних. Пришел участковый, конфисковал винтовку и обложил нас штрафом. Отец меня не ругал, только вздыхал, глядя на меня с жалостью. Он о чем-то пошептался с участковым – и дело замяли. Но слух о «еврейском стрелке» разнёсся по округе, и на какое-то время меня оставили в покое.

А вот Клара Исаковна продолжала свою «национальную политику». От нее меня спасал, как ни странно, директор школы Василий Петрович Истомин. Бывший летчик, фронтовик, он ходил в военном мундире, только без погон, и в сапогах; преподавал историю. И вскоре я стал его любимцем и лучшим учеником. Я читал гораздо больше классной программы, и то, что он рассказывал, к примеру, про Александра Македонского или фараонов, я уже давно знал и при случае с готовностью блистал своими знаниями. Он причмокивал языком от счастья и ставил меня в пример. Когда Клара Исаковна как-то предложила исключить меня из школы на две недели за плохое поведение, Василий Петрович буквально зарычал на нее: «Да это же лучший ученик, вы что, с ума сошли!» Так от меня отцепилась и Клара Исаковна.

Спустя много лет я случайно встретил Василия Петровича в парке у Комсомольского озера. Он заметно постарел. Я представился – и он меня вспомнил. Мы разговорились. Он спросил, где я работаю. Я ответил: в газете. Он почему-то не поверил. Тогда я протянул ему свое редакционное удостоверение – ярко-вишневое, с золотым тиснением. Глянув на него, он как-то сразу обмяк, забеспокоился и стал пугливо оглядываться по сторонам. Потом поднялся с лавки и быстро ушел прочь. Видимо, что-то в моей красной книжечке напомнило ему о каких-то других неприятностях. Мне стало неловко...

Еще одно мое достижение детства: я научился водить машину в очень раннем возрасте. Отец работал тогда в гараже, где было много трофейных машин. Он часто приезжал домой на американском «виллисе». (Несмотря на то, что американцы хотели забрать после войны все военные машины, часть автомобилей всё-таки осталась в нашей стране.) «Виллис» – родоначальник сегодняшнего джипа. Это была юркая, выносливая машинка военного образца с потрясающей проходимостью вездехода. Отец сажал меня к себе на колени – и я мог дотянуться до педалей и руля одновременно. Трудно было только переключать передачи.

Однажды, когда отец приехал домой пообедать, я вскочил в машину, свистнул. Ватага пацанов была уже тут как тут. Все хотели покататься. Я завел машину, благо ключа не требовалось, нужно было только найти выключатель зажигания, и тронулся с места. Всем коллективом мы поехали в сторону небольшого аэропорта, неподалеку от нашего дома – там же, на Рышкановке. Но, проехав пару километров, я заметил впереди милиционера на мотоцикле с коляской. Паниковать было поздно. У меня всё-таки хватило ума повернуть на улицу, где была непроходимая грязь. «Виллис» не просто прошел, а проплыл по грязи как ни в чем не бывало. А вот милиционер заметно отстал... Когда я наконец подъехал к дому, отец уже ждал во дворе. Он был ни жив ни мертв, но, опять же, не ругал, только вздыхал и качал головой. Через несколько дней отец сделал «секретный» замок зажигания.

На старой Рышкановке
Бóльшая часть детства и ранней юности прошли в том же доме на Рышкановке. У меня было много друзей среди соседей. Один из них, Макс Флигельман, жил в следующем дворе, и мы с ним «гоняли собак» каждый день. Играли в футбол, сдавали пустые бутылки и на выручку ели мороженое. Воровали кукурузу на колхозном поле, лазили в чужие сады, играли в войну.

Во дворе у Макса росло большое вишневое дерево. Ранним летом плоды наливались спелым соком и не давали мне покоя. Отец Макса, Моисей, был очень строг и не разрешал подходить к дереву. Однажды, когда никто не видел, я проделал большую дыру в нашем хлипком заборе и начал периодически наслаждаться кисло-сладкими плодами. Собаки у них не было, имелась только корова, которая изредка мычала, но мне это не мешало. Во время одного из таких рейдов Моисей всё-таки выследил меня, схватил за рубаху и поволок куда-то. Потом он поостыл. Мы оба, запыхавшиеся, присели на поваленное бревно, и он сказал, подняв палец к небу: «Можешь приходить через дверь и кушать сколько хочешь, но с собой не брать!» Так мы с Моисеем стали друзьями, но не надолго.

Моисей и его жена Полина торговали вином в ларьке на рынке. Они уходили рано и приходили поздно. Макс был предоставлен самому себе. Часто он оставался совсем без еды, и мы ели вместе у моей бабушки. Обычно Максу вешали на шею ключ от дома, и перед уходом отец обязательно давал ему крепкого тумака под зад. Его сын вскрикивал: «За что?!» Моисей отвечал: «Это тебе на всякий случай...» Моисей нередко бил Макса, и мне это было непонятно, тем более что Макс был послушным и совсем не агрессивным ребёнком.

Однажды случилось так, что верёвка на шее всё же оборвалась – и Макс потерял ключ. Он молча сел на корточки перед воротами своего дома, его лицо выражало скорбь. Я присел рядом. Он даже всплакнул пару раз в ожидании неминуемой порки. К вечеру вернулись его родители. Меня выгнали домой – и отец Макса принялся за сына. Вскоре я услышал плач и крики приятеля. Я метался из стороны в сторону, не зная, как ему помочь. Забежал домой и крикнул, что Макса сильно бьют, но мой отец сказал, что в чужую семью лезть нельзя. Куда там! Я метнулся в спальню. Там на комоде лежал милицейский свисток, который отцу подарил знакомый гаишник. Я схватил свисток и помчался спасать Макса. Моисей уже вовсю орудовал ремнем. Я крикнул: «Не смейте его бить, милиция уже едет!» – и что было мочи засвистел. Эффект был поразительным. Моисей так и остался стоять с открытым ртом – наверное, в ожидании милиции. Макс ускользнул, а его отец, пробормотав: «Сопляк...» – и заметно присмирев, пошел общаться с коровой. Моего приятеля какое-то время не трогали, но мы с Моисеем с тех пор не ладили, и лакомое вишневое дерево осталось для меня вне доступа.
Когда мне исполнилось 13 лет, отец надел на меня талес и вместе с дедом они прочли короткую молитву. Объяснили, что теперь я взрослый и могу сам принимать решения... Последнее мне понравилось.

Мама очень хотела, чтобы я «играл на инструменте». Однажды, без всякого предупреждения, родители купили мне дорогой аккордеон – профессиональный немецкий инструмент, отливающий золотом и перламутром клавишей. У него было много регистров, и звуки из него лились просто дивные. Мне наняли частного репетитора, который учил меня играть песню «Купите фиалки». Но идея играть на инструменте меня не увлекла, и уже через три занятия все эти «фиалки» мне изрядно надоели. Я мечтал о спортивном велосипеде, настоящей винтовке, морском кортике.

Как-то раз, улучив момент, когда родителей не было дома, я аккуратно положил аккордеон в чехол, повесил его на плечо и, сгибаясь под тяжестью, поехал на автобусе на вещевой рынок. Я хотел его не продать, а просто выменять на то, что мне было нужно. Поездка превзошла все мои ожидания: через два часа я стал счастливым владельцем мотороллера «Вятка». Он был на ходу, правда, чихал и дымил слегка, но такие мелочи меня не смутили. Мужик, который сменял мне мотороллер, быстро схватил аккордеон и удалился. А я поехал домой, но не по главным улицам, а по задворкам, ибо прав-то у меня не было. Мотороллер поднимал сильную пыль и дымил, и собаки, кашляя от пыли и дыма, лаяли и сворой неслись за мной. Приехав домой, я надраил свое приобретение до зеркального блеска, чтобы убедить родителей в удачной сделке. Они начали громко причитать, на что я сказал им: ведь я теперь взрослый – и это мое решение. Отец немного успокоился, опытным взглядом механика осмотрел моё приобретение, послушал мотор. Потом вздохнул, как обычно, и сказал, что больше трех дней мой железный конь не продержится. И правда – на четвертый день мотор сдох...
Несмотря на мои просьбы отец отказался мне помогать. Говорил: «Ведь это твое решение!..» Что было делать? Я начал читать книги о ремонте моторов, советовался с соседями-мотоциклистами. В конце концов мне удалось разобрать мотор и найти проблему: поршневые кольца «залегли». Где взять новые? Денег на левые товары у меня не было. В то время всех спасал Союзпосылторг. Там и заказал. Получил вскоре новые кольца и поршень. Собирал и разбирал несколько раз. Мотор не заводился. Чертов агрегат снился мне по ночам. Как потом понял, я неправильно устанавливал зажигание. И вот, наконец, обильно чихнув сизым дымом, двигатель заработал, да еще как! Отец тогда уже спал, но, услышав мотор, выбежал ко мне во двор и растерянно сказал: «Не верил... Может, из тебя выйдет хороший механик...» Он ошибся: из меня вышел неплохой инженер и, что уж было совсем вопреки его ожиданиям, – даже и журналист.

Мои университеты
Бабушка твердила, что я должен стать инженером, «как дедушка», хотя дедушка был в лучшем случае техником. Я отмахивался, говорил, что хочу стать журналистом, ибо мои «писательские таланты» уже прорезывались в школьных сочинениях. «Пустое! – сказала бабушка. – Станешь инженером – и баста!» Пришлось подчиниться. (Дальнейшая жизнь, и особенно переезд в США, не раз подтверждала ее прозорливость и мудрость. Именно как инженер я смог выжить в Америке.) У неё уже был свой план для меня. Чтобы легче по-ступить в вуз, тогда требовался рабочий стаж. Включился в бой и дедушка. Он тогда был начальником электроцеха в Кишиневской филармонии и устроил меня туда на работу – помощником электрика. Это было нелегко – мне ещё не исполнилось шестнадцати лет. Но он добился своего: меня взяли. Одновременно я перешел учиться в так называемую вахтовую школу, где можно было окончить десятилетку. Занятия проводились в две смены – у меня был выбор. Помню нескольких учителей-евреев. Один из них, Марк Израилевич Гейзер, оставил глубокий след в моей жизни. В разительном отличие от моей первой учительницы, это был еврей «со знаком качества». Он слегка картавил и всегда при случае заявлял, что он еврей. Как будто это не было очевидно! Он не боялся выдавать явно «сионистские» замечания при всём классе. Например: «Израиль – маленькая страна, окруженная миллионами враждебных арабов, она не может быть агрессором. Вы анализируйте, что пишут в газетах». Мы все притаились. Уж очень не хотелось, чтобы кто-то настучал на него. Я восхищался Марком и очень боялся за него. Но, похоже, всё сошло. Он преподавал математику, и, наверное, из-за моего отношения к нему я стал лучшим его учеником. Позднее бывал и у него дома. Это был человек потрясающей эрудиции. У него было много книг и журналов, и он разрешал мне брать их домой.

Работа в филармонии тоже расширила мой кругозор: концерты, спектакли, эстрадные представления. Я был тогда электриком-осветителем и в нужные моменты включал цветные прожектора в соответствии со сценарием. Мне это очень нравилось, и я ужасно гордился тем, что «освещаю» таких известных артистов, как Аркадий Райкин, Людмила Зыкина, Давид Ойстрах, София Ротару, Сергей Лункевич (его имя сегодня носит филармония). Эпизодических контактов со знаменитостями у меня было множество. Меня держал за руку и читал мои мысли Вольф Мессинг. Я был однажды ассистентом у выдающегося экстрасенса Михаила Куни. Как-то мне довелось менять лампочки в гримерной Райкина. Он предложил мне чашку чая. Я пил чай, обжигая горло, и от робости не мог сказать ни слова. Со мной здоровался за руку король джаза Эдди Рознер и просил, чтобы именно я «освещал» его концерт. Мне, юнцу, это было очень приятно.

Но самые интенсивные световые эффекты мы делали тогда для Московского мюзик-холла. Это было новаторское представление. Там были и дымовые завесы, и взрывы, и падающие звезды. Такого красочного и насыщенного шоу мне до того видеть не приходилось. Не обошлось и без казуса. В то время начальником сцены был некий сварливый пожилой человек Володя Розенцвайг. Он пришел в театр ребенком, еще при царе Горохе, и без него не обходилось ни одно представление. Он всем изрядно надоедал, так как был еще и главным пожарником сцены и слишком уж рьяно набрасывался на всех. Увидев обалденные эффекты нового шоу, он сразу усмотрел в них пожарную опасность и часть их запретил. Пиротехник мюзик-холла ругался, плевался, был с ним на ножах и лишь чудом умудрялся сохранять свою постановку во всей красе. При этом он поклялся отомстить пожарнику. Мы тогда не верили, что он свою угрозу осуществит. Но как только мюзик-холл упаковал свои огромные ящики с реквизитом и отбыл, у Розенцвайга в комнатке, в конце сцены, раздался оглушительный взрыв. Мы помчались туда. Начальник сцены лежал на полу ни жив ни мертв. Вставная челюсть выпала изо рта, кепка валялась у стены, редкие волосы стояли дыбом. Комнатушка была в едком дыму, а он все растерянно спрашивал: что это было? Как оказалось, настольная лампа в его комнатке была начинена какой-то сценической взрывчаткой, и лампа рванула, как только он включил ее. К счастью, никто серьезно не пострадал. Мне впервые стало его по-человечески жалко. Это был уже перебор, ведь пожарник мог и дуба дать. Но он понемногу пришел в себя и попросил, чтобы мы все молчали о случившемся. Так и остался навсегда у меня в памяти Московский мюзик-холл.

Успешно окончив школу и набрав рабочий стаж, я подал заявление в Кишиневский политехнический институт. Конкурс был большой. Против меня была пятая графа, а за – рабочий стаж и отличные отметки. Прошел с трудом... Бабушка моя радовалась больше всех! И пошли лекции, учебники, читальные залы, экзамены. Словом, всё, что называется студенческой жизнью. Учеба давалась мне легко, но оценки были не лучшими. Постоянно отрывали то в художественную самодеятельность, то в комитет комсомола, то для редактирования стенгазеты...

Начал серьезно заниматься спортом – современным пятиборьем. Туда входило все, что я любил: бег, плавание, фехтование, стрельба и верховая езда. Я легко выбивал юношеские рекорды из малокалиберного пистолета Марголина. Видимо, сказывалась детская практика. Как-то мой друг по институту предложил пойти с ним в боксерскую секцию. Я и туда походил чуть больше года. А тут институтские соревнования по боксу – меня тоже включили. По воле случая, мне дали в соперники опытного боксера. Я его немного знал и видел его «мастерский» значок. Когда мы вышли на ринг, я сдрейфил. Он был чуть ниже ростом, но коренастее и взрослее. Отступать было уже поздно, да и не хотелось показывать, что я его боюсь. Прозвучал гонг, и мы кинулись навстречу друг другу. Немного попрыгали без видимых результатов. Уж и не знаю как, а только увидел я перед собой, очень близко, его веснушчатое белобрысое лицо – и что было силы ударил его прямо в подбородок. Мастер спорта слегка зашатался – и повис на канатах. Мне было трудно скрыть свою радость, но тут прозвучал гонг – и он понуро побрел в свой угол.

В следующем раунде он глянул на меня со злостью, а потом вдруг с жалостью – и пошел тузить! Я только и делал, что бегал по рингу, но его точные длинные удары нещадно настигали меня. После нескольких ударов в голову всё в глазах помутнело. Лишь бы не упасть, думал я. Ведь это какой будет позор! Я продержался все три раунда и, к своему удивлению, не упал. Но сразу же после боя, даже не умывшись, помчался домой.

На улице было уже темно, но, когда сел в троллейбус, пассажиры притихли, и по их взглядам я понял, что выгляжу не очень козырно. Сильно болели рёбра. Родители, увидев меня, заголосили. И было от чего – лицо в ссадинах и отеках и даже небольшое смещение переносицы. Несколько дней я не показывался на люди. Потом малость пришел в себя, но о боксерской карьере решил забыть. Уж лучше пусть строптивая лошадь лягнет меня.

Своего соперника, однако, я потом часто встречал. Он был на два курса старше меня, после армии, и так же, как я, был комсомольским активистом. Он тоже участвовал в самодеятельности; мы как-то вместе собирали в колхозе картошку и виноград. Здоровались. Но когда он предложил мне опять «постукаться», я решительно сказал: «Только в шахматы...» Потом он куда-то пропал. Наверное, думал я, получил уже диплом и пашет на каком-то заводе. Я тогда не знал, что судьба опять сведет нас уже в более серьезном жизненном поединке...

продлжение следует


Сообщение отредактировал Марципанчик - Воскресенье, 17.06.2012, 11:20
 
BROVMANДата: Четверг, 21.06.2012, 19:05 | Сообщение # 86
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Рабочая жизнь

Моя первая инженерная работа была на Кишиневском тракторном заводе. С новеньким дипломом я заявился в отдел кадров. Меня взяли в конструкторское бюро. На заводе трудились несколько тысяч человек

Огромные корпуса, сборочные линии, свои клуб, столовая и медпункт. Была там и своя многотиражная газета со старым коммунистом во главе – ворчливым, почти всегда недовольным и немного агрессивным мужиком. Да, предприятие жило жизнью отдельного маленького города. Со своей футбольной командой, собственным санаторием на берегу моря и даже промтоварным магазином, где нам удавалось покупать неплохую обувь и рубашки.

Рядом со мной за кульманом трудился известный тогда молдавский футболист Володя Кобылянский. Через несколько столов было рабочее место нашего старшего инженера Саши Щелокова, родного племянника будущего министра внутренних дел СССР. В Саше удивительно сочетались тонкое чувство юмора и умение отпускать острые, порой даже обидные сальные шутки. О своем родстве говорить не любил.

Как-то нас всех собрали на заводском дворе для какого-то митинга. На эстакаду взобрался первый секретарь горкома и объявил, что СССР ввел войска в Чехословакию для поддержания порядка. За исключением первого ряда, где торжественно сидели старые накрахмаленные партийцы, все стояли и хмуро смотрели на выступающего. А кто-то из тех, кто стоял за мной, громко выругался матом и в сердцах сплюнул. Я обернулся. Это был Саша Щелоков. «Советская сволота», – шепнул он мне. Да, представьте, передо мной стояли живые инакомыслящие. Газета, конечно, отметила «активную поддержку трудящихся». Позднее и я стал частью этой газеты. Как когда-то в институте, редактор отрывал меня от работы для написания статей. Начальник моего отдела сначала взбунтовался, но после грозного звонка из парткома перестал обращать на меня внимание. В результате я больше писал, чем инженерил.

На заводе трудились толковые ребята, и с некоторыми я очень по-дружился. Там же, в СКБ, работал инженер Гриша. Очень стеснительный, робкий, с чисто еврейской внешностью, он был автором нескольких изобретений и большого числа рацпредложений. Мы с ним часто беседовали в перерывах, ходили вместе в столовку и запивали наши разговоры компотом из сухо-фруктов. Гриша вырос без отца и очень заботился о своей больной матери. Однажды он поведал мне страшную тайну: они решили уехать в Израиль. Это были первые выезды. «За чем же дело стало?» – спросил я Григория. Он тихо произнес: «Характеристика...» Те, кто не прошел этот процесс, вряд ли могут представить себе всю его опасность и нелепость. Парторг нашего СКБ, еврей по фамилии Гольдфарб, как-то втихаря поделился со мной. Он был растерян: дашь хорошую характеристику – так ведь это не представление на орден; дашь плохую – значит, были политически слепы и не разглядели... Казуистика чистой воды, да и для кого она писалась?! Для ОВИРа, КГБ или для Израиля? Никакой логики. Но без характеристики документы на выезд не принимались...

Мой друг Гриша записывался на прием к начальнику СКБ для получения характеристики, но уже перед самой дверью кабинета терялся и буквально падал в обморок. Так было несколько раз. Вызывали медсестру, давали нашатырь, обливали водой. Он приходил в себя и медленно ковылял на своё рабочее место. Никто не понимал, что происходит. Начальник СКБ был приличным человеком. Он предлагал Грише отпуск, повышение зарплаты, даже помощь в получении новой квартиры. Но Гриша вежливо отказывался, бормотал что-то несвязное и уходил восвояси. Зная, что мы с Гришей друзья, меня вызвал к себе парторг – и давай пытать.

Мне пришлось выложить ему всё как есть. Через две недели Грише дали характеристику – и вскоре он отбыл в Израиль. Это единственный случай на моей памяти, когда человек получил характеристику без собрания-судилища, где задавали вопросы типа: приехав в Израиль, будешь ли ты стрелять в советских воинов?
Такие собрания нередко превращались в балаган, если попадался крепкий еврейский орешек. На подобные глупые вопросы отвечали, например, так: а разве СССР воюет с Израилем? Или: вступлю в израильскую компартию – и будем брататься в окопах... Или: а кто ж мне даст винтовку с такой характеристикой? Райкомовские инструкторы терялись. Их не учили комментировать подобные провокации. А люди в зале начинали улюлюкать. Но слез было, конечно, больше, чем юмора...

Редакция «Вечёрки»

А я тем временем продолжал писать длинные и короткие материалы. И в заводскую многотиражку, и в большие газеты. Стал нештатным корреспондентом сразу трёх газет: «Вечёрки», «Молодёжки» и «Советской Молдавии». Последнюю я отмел очень быстро: с этими партийными «сундуками» мне было не по пути. В «Молодежи Молдавии» молодежью почти не пахло. А вот «Вечерка» мне очень нравилась, и я стал там появляться всё чаще.

По основной работе тоже были подвижки. Я перешел работать на молокозавод, где вскоре стал заместителем главного инженера. Мне всегда везло на хороших людей. Встречались, конечно, и мерзавцы, но хороших людей было больше. Директором этого завода был тогда Валентин Павлович Солдатов – директор нового образца: умный, демократичный, эрудированный. У меня сложились с ним дружеские отношения, и я собирался работать там много лет, но тут меня неожиданно пригласили в штат «Вечёрки». Инициировал это приглашение мой приятель Аркадий Пасечник. Он занял место «отъехавшего» в Израиль Лени Козака – на должности заведующего отделом промышленности «Вечернего Кишинева». Инженеры по профессии и журналисты по призванию, мы с ним были единомышленниками. Это именно с его легкой руки я стал штатным литературным сотрудником в отделе промышленности. Чем больше я узнавал Аркашу, тем больше уважал его. Всегда подтянутый, аккуратный, организованный, сдержанный. И статьи его на страницах газеты были под стать ему: деловые, продуманные, неторопливые. Мне было интересно и легко с ним работать. Он никогда не подгонял меня, никогда не демонстрировал свою начальственность.

После предварительного разговора с Аркадием меня вызвал к себе редактор газеты Иван Иванович Жосул. С ним я почти не был знаком раньше. Он задал мне несколько вопросов – и подписал приказ. Меня здесь могут обвинить в пении дифирамбов, но это – чистая правда. Жосул тоже был прекрасным, грамотным руководителем, рассудительным, спокойным. Он, бедняга, отдувался в горкоме за то, что состав редакции был наполовину еврейским. Однако делал это молча, сносил все «клизмы», но евреев не выгонял.

Примерно в то же время, помню, Пасечника принимали в партию. К идее членства в партии я всегда относился скептически, но, глядя на Аркадия, с его искренними убеждениями, готов был изменить своей «вере» и тоже «записаться». (К счастью, не успел.)

Я и раньше знал почти всех работников редакции, но, перейдя на по-стоянную работу, узнал их еще лучше. Это был разношерстный коллектив, но каждый сотрудник был личностью, без преувеличения. Меня, помнится, поразило, что редакция была абсолютно не похожа на типичную советскую организацию. Там не было надзирателей, почти не было зависти, двурушничества, злых сплетен. Партия, конечно, рулила, но грубо в нашу жизнь не вторгалась.

Партийным секретарем был тогда Аркадий Малашенко – человек большой души, центр любой компании, любого сабантуя. Он был творческим человеком, талантливым журналистом, но чаще всего ему, зав. отделом партийной жизни, выпадало писать отчеты с партконференций. Понятно, он тяготился своей должностью. Эти два Аркадия стали мне самыми близкими друзьями во время моей газетной карьеры.

Еще я дружил с Петей Ширяевым. Неистребимый юморист и сатирик от природы. Он не имел формального образования, но его фельетоны и юморески поражали своей точностью и вызывали громкий резонанс, на них приходила масса откликов. Это был кишиневский Зощенко. Он бичевал чиновников и даже милицию. За это, думаю, и поплатился. Как-то поздно он возвращался домой после вечеринки. Его остановил наряд милиции и хотел задержать. Петя оказал сопротивление. Он мог это сделать: высокий парень, атлетического телосложения. Его, видимо, узнали, потащили в отделение. Детали так и не всплыли, а вот знаем только, что забили его там до смерти...

Приятельские отношения сложились и с Сашей Гладким. Он был сыном большого партийного начальника, но никогда ни словом об этом не упоминал. А вот с редакционными евреями личной дружбы как-то не сложилось, хотя почти со всеми был в нормальных отношениях. Единственный человек, с которым я совсем не контачил, был Лёва Бакал. Не любил он меня – и всё тут. С остальными же все было нормально. Тут был и король информации Александр Абрамович Котовский, и его зам – Жора Барбалат. Мы называли Жору комиссаром Мегре за его детективные истории, криминальные репортажи. В том же отделе работали Жанна Винницкая и Валя Михалева, две подружки. Секретариат редакции возглавляли Гриша Челак и Жора Новик. Их бессменным замом был Роберт Западинский. Чуть позже в наш коллектив влился Михаил Аркадьевич Резников.
Толя Коган был неоспоримым мэтром, асом пера. Он написал несколько серьезных исторических романов. Его литературный уровень явно превосходил масштаб «Вечерки». Однако характером он был не покладист и очень заносчив. Работать с ним было интересно, но нелегко. В его же отделе работала Неля Спивак, спокойная дружелюбная женщина.

Некоторые открыто сознавались в своем еврействе, другие – нет. Челак обычно утешал последних: бить всё равно будут не по паспорту, а по морде... Отдел писем возглавлял Володя Агарков, прекрасный оратор. Его неизменной помощницей была Люда Кантор. У главного редактора было два зама, поскольку газета выходила на двух языках. Молдавского зама по фамилии Бабилунга я почти не знал. «Русским» замом был Андрей Замура, бывший партийный работник. Он был всегда очень серьезным, хмурым, почти никогда не улыбался. А зря... Улыбка у него была очень симпатичная и меняла его лицо, делая его очень добрым. Андрей Леонтьевич был скуп на похвалу, но однажды, после моего очередного материала, он зашел в наш отдел и сказал мне: «Старик, ты молодец. Так держать...» Эта похвала от самого Замуры стоила многих почётных грамот.
Вспоминая свои редакционные годы, я понимаю сегодня, что они и были моим пиком счастья. Хотя после редакции случались периоды, где я и денег получал больше, и «хлебá» жирней были, но нигде я не чувствовал так своей причастности к процессу, нигде, казалось, не был так нужен. Всё мне было мило: и стук печатных машинок, и редакционные летучки, и дежурства в типографии, и письма, которые «звали в дорогу». Я жил, дышал этой жизнью и никак не мог насытиться. Это был каждо-дневный впрыск адреналина, без которого я уже не мог существовать. Мне было жаль тех коллег, которые видели в газетной работе лишь серые будни. Я очень старался – и вскоре это начали замечать и другие. Мои инженерные знания пришлись кстати. Вскоре вместо хвалебных репортажей и очерков стал писать статьи аналитического характера, с разбором, критикой, предложениями. Меня замечали, награждали и, казалось, ценили. Два года подряд я получал первые редакционные призы и творческие командировки. И зарплата продолжала расти, и гонорары стали солиднее, а ведь был я тогда самым молодым сотрудником редакции. Пасечник и Западинский были несколько старше меня, а остальные – намного старше.

Как-то, после очередного крупного гонорара, меня остановил в коридоре Малашенко и сказал: «Старик, это нужно отметить, ты явно мужаешь...» Сказано – сделано. После работы мы пошли в известный винный подвальчик неподалеку от Дома печати. Аркадия там знали, и упитанная Ниночка подала нам свежего пива (почти как в фильме «Берегись автомобиля!»), толсто нарезанной ветчины и какой-то рыбы. Шкалик был уже при нас. Парочка завсегдатаев этого заведения подсела к нам, и мы все вместе спели песню про «любезную Клаву». Наклюкались мы тогда прилично, и подниматься из подвала было уже трудно. Выбравшись на поверхность, я остановил такси и решил доставить Малашенко домой. Мы, как мешки с фасолью, рухнули на заднее сиденье и поехали. Но на повороте Аркадий неожиданно открыл дверь и... выпал из машины, улетев в кусты. Я этого и не заметил бы, но водитель так завопил, что я испугался. Он остановил машину – и общими усилиями мы затащили Аркадия внутрь. Он был весь исцарапан, одежда изодрана, но домой я всё-таки его довез, а сам уехал.

Потом меня всю ночь тошнило. На следующий день, желто-зеленого цвета, я пришел на работу уже к обеду. Всё думал: а как же Аркадий? Ведь это он был главным пострадавшим... Первым делом кинулся в его кабинет. Он сидел в своем фирменном кресле. В белоснежной водолазке, весь отутюженный, без единой царапины, со здоровым румянцем на лице, веселый, как обычно, и, улыбаясь, спросил: «Ты что-то хотел сказать, старик?» Сказать было нечего; я вяло откланялся и пошел пить кофе...

Не могу сказать, что всё в редакции протекало гладко. Случались и проблемы, но они казались мне настолько мелочными на фоне этой счастливой жизни, что никак не портили настроения. Как-то я написал критическую статью о директоре кишиневского универмага. А он оказался близким родственником какого-то кагэбэшного чина. Меня немного поругали. А Жосул сказал: «Нужно было лизнуть, а ты лягнул...»

В другой раз я связался с одним персональным пенсионером, бывшим работником НКВД. Он был нашим нештатным сотрудником и проверял жэковские жалобы. Я объяснил ему, куда пойти, с кем и как говорить. Он обиделся и сказал, что работник НКВД знает как выбивать показания. На что я ответил, что нам нужны не палачи, а писатели. Он хлопнул дверью и накатал на меня жалобу в ЦК.

Через какое-то время в наш отдел пришел инструктор ЦК и стал громко и как-то очень торжественно меня отчитывать. Вы, говорит, не почитаете наших ветеранов. Я сказал, что не почитаю жандармов.
Но инструктор, как по Высоцкому, «был парень дока: деловой, попробуй срежь…». Изрядно покричав, он вдруг предложил прогуляться и еще поговорить. Мы вышли из редакции, и он сразу же сменил тон, наклонился и сказал мне доверительно: «Я этих мудаков тоже не люблю. Жалобу прикрою, а ты будь поосторожней...» Через несколько кварталов мы оказались в дегустационном зале. Он угощал, а выходили мы оттуда уже почти друзьями.

В редакции меня иногда называли раздолбаем. Так случалось, что мне приходилось больше «долбать», чем хвалить. Один из таких случаев был в НИИ пищевой промышленности. Там занимались сублимированными продуктами. Тема эта была оборонная, и ее обходили, хотя всем были известны злоупотребления руководителей института. Они были настолько уверены в своей неприкосновенности, что сами открыли мне все бумаги. После дебатов с Главлитом (всё же оборонная тема!) мне все-таки дали добро. Тогда и вышла в газете моя статья под названием «Сублимация. Денег!» Речь шла о гниющем оборудовании, растратах, незаслуженных премиях, словом, о том, что «гора родила мышь». Шум был очень сильный...

Мне стали звонить читатели, предлагать новые темы. Это было интересно. И судьба мне была уготована не самая плохая. И безбедная жизнь среднего достатка, и неплохая квартира. Близость к партийному руководству имела свои привилегии. Мне удалось скопить деньги на машину, и (по письму горкома партии) я ее тут же получил вне очереди. Гаишники прощали мне небольшие нарушения и кивали издалека. Жизнь, можно сказать, била ключом... Однако облом был уже не за горами.

Последняя капля
Несмотря на очевидный успех в редакции, я все же понимал, что хожу по острию бритвы, а стоит мне серьезно оступиться – и моей газетной карьере конец. Меня не могло это не волновать, хотя инженером меня всегда взяли бы. А вот для людей, у которых такой альтернативы не было, увольнение становилось трагедией.

В этой связи вспоминаю один поучительный эпизод. Мне как-то выпало быть дежурным редактором в типографии. Это очень ответ-ственная и неблагодарная работа: нужно вычитать весь будущий номер газеты от а до я и ничего не пропустить такого, что было бы не в струе партийной политики, никаких ошибок – грамматических, а особенно политических. В номере был криминальный репортаж Жоры Барбалата, где он случайно переврал фамилию министра МВД. К счастью, я заметил эту неточность, позвонил в министерство и сам сделал нужную поправку. Жору я отыскать не смог тогда. Но, когда после дежурства я вернулся в редакцию, зашел в отдел к Барбалату и сказал ему об ошибке. Жора побледнел и чуть не свалился со стула. «Я потерял работу», – сказал он в полной растерянности. «Ничего ты не потерял, я все по-правил, номер вышел без ошибок», – мне хотелось быстрее его успокоить.

Сказать, что Жора был мне благодарен, – это ничего не сказать. Он тоже выручал меня не раз и был одним из тех немногих работников редакции, кто решился-таки проводить меня впоследствии и прийти на наше «тайное» прощание в кафетерий. Для такого поступка тогда требовалось мужество.
Тем временем я начал всё отчетливее понимать, что сделать «прыжок вверх» мне не дадут. И даже добрый редактор не сможет меня спасти в случае серьезной проблемы.

Первый приз редакции, который я получил в то время, предполагал поездку в Венгрию. Но собирать чемоданы мне не пришлось. Иван Иванович очень переживал, но ему позвонили из комитета и прямо сказали, что визы Векслеру не будет. Он старался не смотреть мне в глаза и всё повторял: «Поезжай в Прибалтику, там тоже хорошо, а я тебе двойные командировочные выпишу». Так и сделал, и я поехал в Прибалтику. Там было хорошо, но на душе стало невесело...

А тут еще один сюрприз. По заказу книжного издательства я написал научно-популярную брошюру об Институте прикладной математики Академии наук. Директором института был талантливый ученый Михаил Водинчар. Я встречался с ним много раз в процессе написания брошюры. Книжица получалась довольно интересной: о том, как ЭВМ, математические процессы и формулы помогают сельскому хозяйству и экономике республики вообще. Руководство академии написало восторженные рецензии, и я, уже получив очень солидный аванс, сдал свою рукопись в издательство. Заведующим отделом науки там был некий «наш» человек по фамилии Фишман. Человек вполне уважаемый и заслуженный – бывший фронтовик, инвалид войны, но всегда чего-то боялся. Брошюра ему явно понравилась и уже была подписана в печать. Но тут он стал по-отечески меня журить. Тебе бы, мол, взять себе соавтора-молдаванина – знаешь, как бы всё это прогремело и открыло бы путь к большой книге. От такого совета меня затошнило, и я сказал: «Никогда!»

Фишман расстроился и после этого звонил мне несколько раз. Я стоял на своём. Брошюру притормозили. Через несколько дней я принял решение об отъезде! Прав был Мишка Япончик: поселять евреев в России было ошибкой...

Но уехать, будучи работником редакции, значило подставить всех своих коллег и в первую очередь – редактора. Этого я сделать не мог. И подал заявление об увольнении. Редактор тогда не знал истинной причины и стал очень активно меня уговаривать: «Мы тебя и зав. отделом сделаем, и в партию примем...» Но этот аргумент подстегнул меня еще больше. Я вспомнил своего друга по тракторному заводу, Гришу. С болью в сердце я всё же уволился. Перешел работать в шарашку, где получить характеристику было не проблемой. А через несколько месяцев я уже стоял со всеми прочими «отщепенцами» в очереди в ОВИРе.

Окончание следует


Сообщение отредактировал Марципанчик - Четверг, 21.06.2012, 19:06
 
BROVMANДата: Воскресенье, 24.06.2012, 11:22 | Сообщение # 87
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Прощание с Родиной
Эмиграция... Какое ужасное и зловещее слово! Кто не прополз по этому минному полю, не поймет до конца опасности и риска. Переехать из одной цивилизованной страны в другую тоже достаточно сложно. А уехать из СССР в Израиль в те годы было не просто сложным процессом. Израиль считался враждебным государством, а значит, каждый выезжающий – предатель, идеологический противник. А как поступала Советская власть со своими врагами объяснять не нужно.
Такой отъезд становился не просто ломкой. Это было отречение, вольное или невольное, от своих привычек, образа жизни, друзей и близких, ценностей – материальных и моральных. Это было испытание на крепость до момента полного порыва всех связок и сухожилий. Как и тысячам других людей, мне этот процесс дался нелегко. Уезжал я всё же не из сталинских лагерей или из фашистской Германии. Мне не грозила смерть, да и жилось не столь уж плохо: хорошая работа, машина, квартира, мебель, неплохая еда... Чего же я искал?..

Выбор – это одновременно и ужасно, и хорошо. В голове моей словно поселились два враждующих монстра. Один, Верный Пёс, твердил, что всё не так уж плохо. Посмотри, мол, на себя, простой еврейский мальчик с задрипанной Рышкановки: получил образование, трешься локтями с важными людьми, сидишь за столом как равный.

А другой монстр, Неблагодарный Гусак, говорил: ты ведь можешь летать, а должен ползать. Ну бросили тебе кость с барского стола – и ты растаял. А вот твой бывший однокашник, Серега Быков, сын министра соцобеспечения, разъезжает на правительственной «Волге» с шофером и, прихватив с собой стайку белокурых девиц, мчит на дачу в Голерканы. А тебе туда дорога заказана... Или другой твой бывший сокурсник, Игорь Щёлоков, такой недавно фортель выкинул! Изрядно подпитый, в ресторане «Интурист» сорвал с подошедшего к нему капитана милиции погоны и кричал ему на весь зал: «Никогда ты не станешь майором!» А седой офицер милиции лишь растерянно хлопал глазами на виду у ничего не понимающих посетителей. Мало кто из присутствующих знал, что за спиной у Игоря сидел полковник МВД, один из адъютантов его папы, тогдашнего министра МВД СССР.

Игоря никто не наказал. А вот моего друга, простого журналиста Петю Ширяева, – наказали. Забили сапогами до смерти. Он не был сыном министра. Он был просто нашим «Зощенко»...

И тут мне приходилось самому встревать в эти бесконечные дебаты монстров и говорить: «Не хочу быть сыном министра, не хочу ваших дач, не хочу жить в таком обществе, где безнаказанны те, кто близок к власти».
Как только я смог разрешить для себя эту дилемму, мне оставалось лишь определиться с другой, менее важной: брать или не брать с собой зонтик...

Госчиновники меня особенно не мучили. Я пытался пройти, не обращая на себя внимания, в общем потоке, который набирал темп. Через какое-то время меня заставили отказаться от советского гражданства – и я получил разрешение на выезд. Паспорт отняли и дали на руки какие-то желтые листочки визы, как будто из школьной тетрадки, – там, кроме меня, числились моя жена и 6-летняя дочка. Я был теперь лицом без гражданства, но с твердой надеждой на светлое будущее.

Мой дедушка колотил во дворе ящики для багажа. Отец складывал туда книги, самовар, матрешек, зачем-то положил пылесос, немного посуды, сувениры, фотоальбомы. Отец и дедушка с семьями должны были выехать чуть позже, когда я где-то закреплюсь.

Недели за две до выезда я решил собрать друзей на проводы. Это нужно было сделать в тихом, малоприметном месте. Я выбрал небольшой кафетерий при ВДНХ, который в рабочее время был всегда пуст. Пригласил человек двадцать пять. Пришли пять. Из них только трое «вечёркинцев»: Жора Барбалат, Саша Гладкий и Роберт Западинский. Провожание получилось невеселым. Посидели, выпили немного, тепло обнялись. Я был благодарен тем, кто пришёл, и понимал тех, кто не решился.

В ближайшие дни я должен был отвезти два багажных ящика в Унгены для таможенного досмотра, а потом вернуться в Кишинев. Отец выпросил где-то небольшой грузовик. В Унгенах таможня гудела как пчелиный улей: очередь, брань, слезы, крики. Просидели там всю ночь. На следующее утро наши ящики открыли и пошла проверка.

Я сразу понял, что мои ящики осматривали как-то слишком внимательно. Два таможенника и две «зеленые фуражки» перетряхивали всё мое барахло. Наверное, надеялись найти там бриллианты. Но я-то знал, что их там нет, – стоял спокойно и улыбался. А они явно нервничали и сказали, что я им мешаю. Я отошел в сторону и продолжал наблюдать. Один из таможенников подозвал меня и спросил: «Что это такое?» У меня отнялась речь, а он продолжал раскручивать и рассматривать на свет негатив-фоторолик из моего багажа. На пленке были запечатлены советские танки и военное оборудование новейшего образца. «Это что, для израильской разведки?» – спросил он. Я не мог выдавить ни слова. Понимал, что вместо Ближнего Востока я теперь поеду на Дальний. Через несколько минут появился конвоир, который слегка толкнул меня в спину и повел по длинному коридору, потом вниз, в подвал. Я там просидел несколько часов. Потом подогнали «воронок» и посадили меня в него. А мой отец, ничего не понимая, стоял на таможенном складе. Меня везли для допроса в КГБ в Кишинев.

Везли несколько часов. Длинная дорога – можно было хорошо подумать. Ведь это была не подстава: негативы действительно мои! Я, конечно, всё вспомнил и всё понял. Года за полтора до отъезда, когда я еще работал в газете, мне поручили сделать репортаж ко Дню танкиста и отправили меня в танковую дивизию, стоявшую в Тирасполе. Встретил меня лично замполит и повез в своем газике на танкодром. Там меня уже ждал молодой танкист, будущий герой моего репортажа. Он был спортсменом, комсомольцем и круглым отличником по всем подготовкам. Улыбчивый голубоглазый сибиряк. Он рассказал о себе, разрешил мне влезть в танк, завел мотор, показал систему наводки и зарядки орудия. Я записывал его рассказ и сделал несколько фотографий этого солдата на фоне танка. Замполит мне сказал, что только этот танк можно фотографировать, а те, что стоят в стороне, нельзя.

Репортаж, как и планировалось, вышел в День танкиста вместе с фото. Я, как обычно, скрутил этот ролик фотопленки и бросил его в свой фотоархив – большую обувную коробку, куда я складывал все негативы. И забыл. Как это всё теперь правильно объяснить? И не попали ли в объектив те «запретные» танки? Я чувствовал себя как Штирлиц перед допросом Мюллера. Нет, наверное, хуже. Штирлиц всё-таки был штандартенфюрер, а я – человек без гражданства, везущий в подарок Израилю фото советских танков. Во всяком случае, именно так всё это выглядело.

Я просидел целый день в кагэбэшной темнице, меня накормили там какой-то бурдой, а потом вызвали на допрос. Допрашивал меня полковник, говорил, что шпионаж налицо. Потом он долго и молча читал мое «дело», изредка смотрел на меня и хмыкал. Потом разрешил мне говорить. Я рассказал ему всё как было. Подробно и в красках. Я сознался во всём, потому что скрывать мне было нечего. Полковник слушал меня внимательно и с интересом. Похоже, проникся моим рассказом, потер виски и сказал: «Если докажешь свою историю, пойдешь домой...»

Потом он нажал на кнопку и вызвал кого-то. Дверь отворилась, вошёл подтянутый молодцеватый старлей. У меня перехватило дыхание: это был боксер, который когда-то сильно покарал меня своими кулаками на ринге. На этот раз он был не в шортах, а в военной форме. Я не знал, как себя вести. Сделать вид, что не узнал, отвернуться? Но тут его белобрысое лицо в веснушках расплылось в широкой улыбке, и он сказал: «Привет, Михаил...» Казалось, был рад меня видеть. Я подумал, что он обрадуется еще больше, когда мне впаяют «десятку». Полковник сразу оживился, заинтересовался, откуда мы знаем друг друга. «Боксер» объяснил. Полковник сказал: «Тогда представлять вас не буду. Здесь Михаил собирается нам доказать, что все эти фото были опубликованы в газете. А ты проследишь за этим». Старлей повел меня в закрытый двор, там уже ждала машина с водителем. Кроме старлея, никакого конвоя уже не было. Легчает. Мы поехали в библиотеку имени Крупской, где я надеялся найти подшивку «Вечёрки». Время было уже позднее, библиотека закрывалась, но нас впустили и проводили в читальный зал. Я нашел подшивку и стал ее лихорадочно листать. От волнения забыл даже, что это было в День танкиста. Листал подшивку и всё повторял: «Ну где ж ты, мой голубо-глазый сибиряк, мой отличник!» Минуты поиска казались вечностью.

Наконец, я нашел нужный номер. Вот он танк вместе с танкистом. От сердца немного отлегло. Старлей спокойно записал дату и номер газеты, и мы поехали обратно в КГБ. Мне показалось, что «боксёр» действительно дружелюбен ко мне. По дороге к машине он мне вдруг сказал: «Я думаю, тебя отпустят. У тебя выездная виза есть, так ведь?..» После недолгого заключительного разговора с полковником меня и вправду отпустили. Сказали, что еще вызовут. Но дожидаться этого я не стал. Помчался на вокзал, и (за небольшую взятку) мне дали три билета. Сборы были недолги, и черт с ними, с ящиками багажа. (К моему удивлению, они дошли.) А мы на следующий же день, уже только с ручной кладью, поехали на вокзал.

Я – антисоветчик!?
Я никогда ранее не был антисоветчиком. Честно работал на систему, пытался даже, по мере возможности, улучшить ее. Но, видимо, такова суть Советской власти, что она может легко превратить человека во врага, причем с космической скоростью. Один день на вокзале – день отъезда – сделал меня врагом этой власти на всю жизнь. Мы прибыли туда утром. Нас согнали за деревянную баррикаду, к центру зала. Все чемоданы и баулы бросили в кучу в другой части зала. Нас окружили кольцом солдаты-автоматчики с каменными лицами. Присесть было негде, так мы и стояли плотной толпой; дети и старики жаловались и нервничали. Стояли так часа четыре: без воды, без еды, без права пойти в туалет. Это было очень похоже на эвакуацию, а местами даже на гетто.

«Папа, а почему этот дядька с ружьем толкнул тебя? Он нехороший дядька, а дедушка Ленин – хороший», – это говорила мне дочь. Она попросила воды, и я обратился к солдату-пограничнику. (Эта загородка была уже за границей, и никакое общение с окружающим миром нам не полагалось.) Солдат сжалился над ребенком и принес стакан воды. Но его остановил офицер и приказал вылить воду. Солдат всё же был нормальным парнем: он сделал вид, что пошёл вылить воду, но быстро вернулся и дал дочери напиться.

Так мы простояли еще более часа. Потом ре-продуктор дал нам команду: 10 минут на посадку! Уставшие, изможденные люди рванули за своими баулами и, падая, роняя их, понеслись к вагонам. Понятно, что эта экзекуция была спланирована. Как акция последнего издевательства над отъезжающими. Таким мне и запомнилось лицо Советской власти: злым, садистским, безжалостным. Мы, как и остальные, продрались в вагоны, заняли свои места. Перевели дух, поезд тронулся с места. Очень хотелось помолиться, но молитв я не знал. Поезд набирал ход, и здание кишиневского вокзала уже осталось позади. Моя дочь прильнула к окошку, а там уже неслись поля, домики, деревья.

Мы уезжали в неизвестность. Что ж, так тому и быть. Всё моё богатство было со мной: молодая красивая жена, чудесная дочурка. В кармане – 300 долларов, обменять разрешалось только 100 рублей на каждого. В такие моменты мне обычно приходят на ум строки Высоцкого. Вот и сейчас: «Застучали мне мысли по темечку, получилось, я зря им служил...»
Так хотелось, чтобы эта власть взяла и развалилась, как карточный домик. Но всё это было из области фантазии. Я понимал, что этот колосс с заводами, пароходами, домнами, газетами, идеологией не так легко развалить. Я тогда не мог знать, что всего через какой-то десяток лет этот могучий строй даст трещину...

А пока –
«До свиданья, цех кузнечный,
аж до чертиков родной,
до свиданья, план мой встречный,
перевыполненный мной...»


А ведь план я свой и вправду перевыполнил: давал стране трактора, выпускал молочные продукты, писал хорошие статьи. За всё это – по 100 рублей на нос? Нет, строить светлое коммунистическое общество я больше не буду. Начну теперь вытаскивать из болота загнивающий капитализм!

Путь в Америку
Поезд набирал ход и увозил нас всё дальше из родных краев. Колеса стучали: ДО-СВИ-ДАНЬЯ. А я думал больше о «прощайте».
С каждой станцией менялись картинки за окошком. И отношение к нам тоже менялось. Чешские пограничники были помягче, венгры еще лучше. И вот, наконец, Австрия – узловая станция для советских эмигрантов.
Поскитались мы по Европе изрядно, затем – долгий перелет через океан. Приземлились в Нью-Йорке, в аэропорту им. Дж. Кеннеди. Америка встретила нас с подчеркнутым безразличием. Усталый чиновник паспортного контроля, словно по Маяковскому, широко зевнул и тиснул штамп: «Въезд разрешен». А чего я ожидал – духового оркестра? Нет, конечно, но простое «добро пожаловать» было бы уместнее. А впрочем, чего ожидать от страны, куда уже более 200 лет съезжаются несчастные и обездоленные со всех концов света. Вот и мы тоже на их голову...

Америка поразила размахом: небоскребы, огромные автомобили, супермаркеты... Со временем и мы нашли своё место под теплым калифорнийским солнцем. Живём в Америке уже больше лет, чем в СССР. Но до сих пор живём по русским канонам. Готовим русскую еду, читаем русские книги, думаем на русском языке.
Дочь стала взрослой, вышла замуж за офицера морской пехоты, родила мне двух чудесных внучек. К великому гневу моей мамы и их прабабушки, они не говорят ни слова по-русски. Мы с женой кряхтим понемногу и помогаем деткам. Новых друзей я здесь не нажил, но зато и старых не растерял. Большинство друзей – кишиневцы. Они сейчас разбросаны по всему миру: в Америке, Израиле, Германии, Канаде, Австралии.

Моя трудовая жизнь в Америке была очень пестрой. Поначалу работал инженером на большой фабрике в Чикаго. (В Калифорнию переехали позднее.) Затем был владельцем автомастерской, затем – риелтором. Сейчас работаю чем-то вроде юрисконсульта в крупной инвестиционной фирме, правда, уже неполную неделю. Жена Дина давно отдыхает, купается в бассейне, а в перерывах варит украинский борщ. Она всегда помогала мне во всех моих делах – декабристка по характеру. Зять Билл ушел из армии и сегодня руководит небольшой инженерной фирмой. Дочь Илона помогает ему и растит детишек (это тоже немалая работа).
Об Америке можно очень многое рассказать, но это уже тема для отдельного повествования. На этом пока ставлю точку...

Михаил ВЕКСЛЕР


Сообщение отредактировал Марципанчик - Воскресенье, 24.06.2012, 11:25
 
papyuraДата: Вторник, 03.07.2012, 11:56 | Сообщение # 88
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1542
Статус: Offline
А бал афн hимл

Ах, эти танцы! Все-таки есть в них что-то завораживающее и магическое. И хоть наши родители в свое время поругивали нас, мол, нет в этих танцах ничего полезного и нужного, лучше бы больше времени отдавали учебе, а сегодня мы то же самое твердим своим детям, тем не менее…
У каждого из нас есть какие-то воспоминания о танцах, и почти всегда они теплые и светлые, не без ностальгической горчинки об ушедшем времени…
Как-то я сидел на остановке в ожидании автобуса. Рядом со мной примостилась маленькая седая старушка с большой продуктовой сумкой на колесиках.
– Скажите, уважаемый, — обратилась она ко мне на иврите, — пятый номер уже прошел?
– Только что, — ответил я. Незаметно, слово за слово, мы разговорились о каких-то пустяках.
Когда в моей речи проскальзывали словечки на идиш, лицо старушки расцветало, а губы непроизвольно застывали в улыбке. Видно, мамэ лошн был ей не чужд.
– Фун ванэн бисту, ингелэ (откуда ты, мальчик)? — наконец спросила она.
– Фунэм штэтл Бэлц (из города Бельцы), — ответил я.
– «Бэлц, майн штэтл Бэлц…» — обрадованно пропела старушка начало известной песенки. — Ну-ка сынок, подпевай!
Не обращая внимания на окружающих, мы вполголоса затянули песню. В это время подъехал ее автобус.
– Знаешь, сынок, спешить мне некуда, — прервала пение старушка, — а с тобой так приятно поболтать на идиш. Если не торопишься, давай еще поговорим…
Вскоре я узнал, что зовут ее Этель и родом она из Венгрии, до войны была замужем, и ее муж погиб в концлагере, а ей удалось спастись.
– Ах, какой мой муж был красивый! — мечтательно закатывала глаза старушка. — Я его очень любила. А как мы с ним танцевали! Когда он брал меня за руку и выводил в центр зала на каком-нибудь торжестве, все вокруг смотрели на нас и наверняка завидовали. Это было счастье… А война забрала у меня и мужа, и счастье… C тех пор я одна, и замуж уже не вышла…
В ответ на ее откровение я решил рассказать одну давнюю историю, которая до сих пор волнует меня. Услышал я ее от друга моего отца, я даже помню его имя — Залман Флейшман, — который очень любил петь песню «А бал афн hимл» (Бал на небесах). Пел он высоким канторским голосом, закрыв глаза и покачиваясь на стуле. Помню, мама и бабушка сидели и краями платков вытирали слезы. Я же, десятилетний парнишка, напряженно вслушивался в мелодию и повторял про себя слова песни.
В этой песне поется об одной чудесной супружеской паре, Рахмиэле и Рейзеле, жившей в нашем бессарабском городке до войны. Их объединяла не только взаимная любовь, но и увлечение танцами.
Не раз они покоряли своих зрителей виртуозными па, которые сами же и придумывали. Но грянула война, и они оказались в концлагере. Судьба к ним была ничуть не милостивей, чем ко многим другим нашим землякам…
В последний смертный путь к печам, застилающим небо жирным черным дымом, они шли, взявшись за руки. Даже сейчас они не захотели расставаться друг с другом.
Сперва они шли понуро, как все, но вдруг произошло невероятное. Спины их выпрямились, головы поднялись, а руки взвились вверх, будто они готовились к своему последнему, самому главному в жизни танцу. И тут же откуда-то со всех сторон, может быть, даже из-за низко висящих, отравленных дымом облаков, раздалась мелодия песни «А бал афн hимл». Это было так неожиданно и так невероятно, что остальные, те, кто шел сзади, тоже последовали их примеру.
Так они и шли, взявшись за руки, к жутким дверям, за которыми их ждала смерть, а казалось, что люди пара за парой поднимаются в небеса, приоткрывшие для них крохотный голубой клочок.
И каждая пара, оторвавшись от земли, вдруг начинала кружиться в стремительном, захватывающем дух танце — самом последнем своем танце. Даже те, кто никогда в жизни не танцевал…
…Голос мой подрагивал от волнения, пока я рассказывал эту историю старушке, а она слушала молча, не перебивая и, кажется, даже не шевелясь. Потом Этель вздохнула и сказала:
– Может, и мой муж был среди них. Он так любил танцевать…
И вдруг пошел дождь. Сверкали на солнце капли дождя, похожие на крупные слезы. Он кончился так же стремительно, как и начался.
Возник чудесный прохладный запах земли.
А потом из конца в конец через все небо протянулась большая яркая радуга. Я взглянул на радугу, и вдруг мне показалось, что по ней, как бы паря и вальсируя, передвигаются маленькие фигурки в полосатых лагерных робах. И хоть я никогда не видел и видеть не мог Рахмиэля и Рейзеле, я чувствовал, что они кружатся впереди остальных, а следом за ними — дети, женщины, старики. А немного в стороне — одинокая мужская фигурка.
– Смотри, сынок, они все там, на радуге, — донесся голос Этель, — и он с ними, мой муж…
…А бал афн hимл…
Сухая старушечья ладошка коснулась моей руки. Оказывается, она видела то же, что и я. А может быть, это я видел то, что видела она?

Мендель Вейцман
 
sINNAДата: Вторник, 03.07.2012, 16:36 | Сообщение # 89
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Очень красивый рассказ, очень хороший!
 
BROVMANДата: Среда, 04.07.2012, 06:48 | Сообщение # 90
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
мне тоже рассказ очень понравился.
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » Наш город » земляки - БЕЛЬЧАНЕ и просто земляки... ИХ ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО » Поговорим за жизнь... (истории, притчи, басни и стихи , найденные на просторах сети)
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz