Четырнадцать лет назад, в Кишиневе, на стене дома № 6 по улице Штефан чел Маре, был установлен барельеф ( автор - скульптор Матвей Левензон) Сергея Лункевича. Народного артиста СССР, художественного руководителя, скрипача и дирижера оркестра народной музыки "Флуераш" на протяжении почти 40 лет.
В этом доме Народный артист жил последние годы, здесь сейчас сижу я и вместе с женой Ниной листаю архивы. Их много - целая папка толщиной в фолиант, где бережно собраны газетные вырезки, фотографии, начиная с 1959 года. Они свидетельствуют о том, что другого такого человека, как Сергей Лункевич, который так много сделал для распространения молдавской культуры по всему миру, не было. Да и быть, наверное, не могло. Это теперь у нас посольства по всему миру и сотни тысяч гастарбайтеров, волей-неволей обогащающих места обетованные своим, национальным. А в те годы молдавский язык был, конечно, не столько распространен. Но имелось по крайней мере одно слово, которое о многом говорило и обитателям Камчатки, и жителям Баку, уравновешенным немцам и серьезным финнам. Слово это - "Флуераш". Оно вызывало воспоминания о молдавских мелодиях, зажигательных танцах, лирических и шутливых, задумчивых и веселых песнях. "Флуераш" почти все время проводил на колесах, сотни тысяч километров за его плечами, множество городов Советского Союза, зарубежных стран. Над силуэтами Риги, проспектами Ленинграда, звездами Кремля, над башнями Праги и Триумфальной аркой Парижа, степями Монголии и джунглями Индии звенели напевы молдавских кодр. Взвивался занавес, смычки ударяли по струнам, и буйная жизнерадостная мелодия врывалась в зал. На эти концерты можно прийти грустным, но уйти грустным было никак нельзя. За два часа молдавские музыканты успевали рассказать все об обычаях и характере своего народа. Им кричали не только бис и браво, но и спасибо. И каждый раз Сергей Лункевич с радостью возвращался на родину. Приятно, конечно, пить вино из хрустального кубка где-нибудь на Рейне. Но куда большее удовольствие доставляло оно ему в простой глиняной кружке, преподнесенной молдавским колхозником. Скрипка для молдаванина примерно то же, что для русского гармонь или балалайка - это народный инструмент. Почти как флуер, что в переводе на русский означает свирель. Представьте себе - на маленькой сцене тесно уместились музыканты - их человек двадцать. И сразу же без предисловий кабачок зашумел, заговорил, запели скрипки. А скрипка обязательно есть у хозяина кабачка. Куда молдаванину без скрипки. ...На переднем плане скрипач. Это Сергей Лункевич. Вот он подыграл несколько тактов одним исполнителям, сделал выразительный жест другим, лихо подмигнул третьим, и из оркестра вырвался голос скрипки. Несколько виртуозных пассажей вливаются в сверкающий поток звучащей музыки. Видя Сергея Лункевича, ощутив его артистическое обаяние, зритель уже не выпускал его из поля зрения. Музыкантом надо родиться. Это в полной мере подтверждает судьба Лункевича. Более того - она бы поставила в тупик наследственную теорию. Его отец водил кишиневский трамвай, а мать работала кондуктором. Он был предоставлен самому себе и почти не расставался с ватагой сорванцов из привокзального района города. Сверстники любили его, хотя не брали в свои отчаянные вылазки. Ты музыкант, говорили они, тебе нельзя. Он и в зрелые годы не понимал, почему его тогда так называли. Он же не умел еще играть. Только разве слушать. Часами слушал соседа, талантливого, но вечно пьяного гитариста, игравшего по кабакам. А один раз его до ночи искали всем кварталом - увязался за маленьким духовым оркестром и кочевал с ним из одного конца города в другой... Причем, дома не одобряли увлечения музыкой. Отец настаивал, чтобы сын стал ремесленником - какой-никакой заработок. А музыка - дело неопределенное - или слава, или разочарование. И Сергей тайком поступил в музыкальную школу. В это время отец был в ссылке. Сын полгода ходил в музыкальную школу, а мать даже и не знала. Когда всё выяснилось, отец написал грозное письмо: "что ты за мать, что допустила, чтобы он пошел на музыку..." Играл по 5-6 часов в день, и ни футбол, ни кино не могли противостоять музыке. В консерватории началось знакомство с классикой. Ближе всего ему стали композиторы-романтики. Его артистичность находила свое проявление в музыке - горячей и страстной, с бурными порывами.... он даже как-то получил не пятерку, а четверку за слишком темпераментное и откровенное исполнение концерта Бетховена. А темперамента было действительно с избытком. Ему уже казалось мало играть самому... На четвертом курсе Сергей был принят в молдавский симфонический оркестр. Он начинает заниматься симфоническим дирижированием в классе заслуженного деятеля искусств профессора Бориса Милютина.
"Вообще он мечтал быть дирижером симфонического оркестра, - говорит Нина Лункевич. - И когда ему предложили возглавить "Флуераш" - согласие дал не сразу. Сергей Лункевич пришел в оркестр, который можно назвать прямым наследником молдавских лэутаров в 1957-м году и хотя вначале видел его как "музей народных инструментов", позже полюбил коллектив и разобрался в нем... Бродячие музыканты и поэты, сами сочинявшие песни, лэутары - то же, что и трубадуры во Франции. Именно в среду таких истинных носителей народного духа и попал молодой музыкант. Все они без степеней и дипломов стали учителями только что закончившего консерваторию скрипача. Так в творческом облике Лункевича счастливо соединились классическая академическая скрипичная школа с молдавской народной исполнительской манерой. И музыканты оркестра приняли его главенство, хоть он и стал самым молодым артистом, когда ему присвоили звание заслуженного деятеля искусств - в 25 лет. И когда Молдова позже выдвинула его на звание "Народного артиста СССР", Москва была в шоке - даже у них еще народного артиста из народной музыки не существовало...
...Одна из сенсаций в Финляндии длилась ровно 16 дней. Ею были оттеснены сообщения об убийствах, ограблениях и автомобильных катастрофах... Вместо намозоливших глаза голливудских красоток с газетных страниц улыбались Тамара Чебан и Георгий Ешану. Афишные заголовки сообщали: молдавский ансамбль "Флуераш" в Финляндии. Обычно спокойным и сдержанным финнам приходилось прилагать максимум энергии, чтобы решить неожиданную проблему - как достать билеты на темпераментных молдавских артистов. Музыкантов увлек неиссякаемый темперамент их руководителя, одаренного дирижера и скрипача. "Я считаю, что задача композитора, пишущего в народном духе, показать не себя, а мелодию, взятую им за основу, - говорил Сергей Лункевич. - И так оформить, чтобы все скрытые её достоинства сделать явными." А начинался путь коллектива так. В апреле 1945 года, когда освобожденный Кишинев еще лежал в руинах, в штат молдавской филармонии были зачислены 20 музыкантов. Они-то и составили оркестр, создателем которого был энтузиаст и собиратель молдавского фольклора композитор В.Барончук. Дух импровизации господствовал здесь - играли главным образом по слуху, а недостаток концертного опыта щедро восполнялся темпераментом артистов. Вскоре оркестр пополнился новыми исполнителями, приехавшими из разных районов республики. В него были введены инструменты, издавна бытующие в Молдавии: флуер, най, чимпой, кавал и другие. После выступления на декаде молдавского искусства в Москве в 1949 году, где талант музыкантов и яркое дарование певицы Тамары Чебан завоевали признание слушателей, "Флуераш" начал свою гастрольную деятельность. ... "Флуераш" принял участие в озвучивании фильма "Красные поляны". А Сергей снимался в "Лэутарах" - играл старика Элистара. Роль была такой, что позавидовал бы классный драматический актер. Однажды в гриме заявился домой, и его не признал родной отец... Потом последовали приглашения с киностудий, он отказался - надо делать что-то одно. Нина Лункевич 17 лет работала во "Флуераше", вела программу. Оркестр больше гастролировал, а Нина меньше, потому что когда надо было кого-то сократить, первой руководитель вычеркивал жену. Вычеркивал он ее, и когда давали премиальные. Или давал меньше. И за материальными благами никогда не гонялся. Он был уже Народным артистом Молдовы, а семья жила в общежитии, и никто этого не знал. И 60-летие своё в ресторане на 200 человек он не справил: а как иначе, если на дворе 1994 год, зарплаты нет, его ребята смотрят на него голодными глазами...
Когда выступали в первопрестольной, московский симфонический оркестр, в оркестровой яме наблюдая репетиции "Флуераша", взрывался аплодисментами. А на одном из московских выступлений, так называемой "сборной солянке", когда собрались коллективы из всех республик, в зале присутствовали Брежнев и Никсон. Поднялся занавес, все артисты вышли на поклон, и вдруг Никсон подходит к Лункевичу, жмет ему руку и говорит: "Я в молодости тоже занимался скрипкой. Но не получился из меня музыкант, не смог играть как вы". На что артист ответил: "Зато вы стали знаменитым политиком"... Сергей Лункевич любил ходить на охоту. У него даже была особенная шляпа, привезенная из Бразилии, со щетиной дикого кабана, по которой его узнавали все охотники. Но он только любил ходить на охоту, а не охотиться. Дороже была природа, среда, ну и пороху понюхать.
...Очень много нервов, работы и сил доставил барельеф Лункевича его автору - скульптору Матвею Левензону. Пять лет настоящих мучений - то комиссия морочила голову, то не находилось денег на литье. Об оплате своей работы скульптор уже не упоминает: "Это мой подарок городу." Такой же бескорыстный автор, как и его герой. Даже более.
Вряд ли Сергей Лункевич обрадовался, если бы узнал, что это делается так тяжело. К тому же он никогда не любил ходить с протянутой рукой. Для себя. О монументе для него беспокоился скульптор. Благодаря ему теперь скрипка Сергея Лункевича будет вновь смеяться и плакать, ликовать и рыдать, рассказывать о жизни, любви и ненависти. Только уже в бронзе.
Татьяна МИГУЛИНА
наша справка
Сергей Лункевич родился в 1934 году в Кишинёве, откуда вместе с родителями был выслан в Сибирь в 1941 году. После войны вернулся в Кишинёв. До 1953 года учился в кишинёвской музыкальной школе-десятилетке у Г.И. Гершфельда. В 1957 году Лункевич окончил Кишинёвскую консерваторию по классу скрипки у И. Л. Дайлиса, в 1958 году — по классу дирижирования и композиции у Б. С. Милютина. С середины 1950-х годов работал скрипачом в оркестре народной музыки Молдавской филармонии (впоследствии «Флуераш»), с 1958 года — художественный руководитель и дирижёр оркестра, сменив на этом посту композитора Давида Федова. В 1967 году Лункевич стал лауреатом Государственной премии Молдавской ССР. Награждён орденом Трудового Красного Знамени. Лункевич собирал молдавский фольклор, стал известным как талантливый интерпретатор молдавской народной музыки. Ему принадлежат сочинения и аранжировки для оркестра народных инструментов, песни, музыка к кинофильмам. Его называли «последним лаутаром». В 2003 году Молдавской филармонии было присвоено имя Сергея Александровича Лункевича. Бронзовый барельеф на могиле музыканта на Армянском кладбище в Кишинёве был разрушен в конце 1990-х годов; впоследствии установлен новый гранитный памятник.
Семья Жена Сергея Лункевича — Изольда Борисовна Милютина (род. 1 июля 1932) — молдавский и израильский музыковед, доктор искусствоведения, Заслуженный деятель искусств Молдовы; выпускница (1955) и преподаватель (с 1974 года — заведующая кафедрой композиции и музыковедения) Кишинёвской консерватории (Института искусств им. Г. Музическу), руководитель отдела музыковедения АН Молдавской ССР, автор альбома-монографии Дойна (Кишинёв, 1990), воспоминаний «Между прошлым и будущим» (Тель-Авив, 2005); живёт в городке Бат-Ям (Израиль). Дочь Сергея Лункевича — Ирина Сергеевна Лункевич — пианистка, преподаватель Академии музыки и танца им. Рубина в Иерусалиме. Тесть С. Лункевича — видный молдавский дирижёр Борис Семёнович Милютин (1905—1993), выпускник Ленинградской консерватории (1936), дирижёр первого симфонического оркестра в Тирасполе (1936), а с 1940 и с 1945 года — в Кишинёве.
- Наум Моисеевич, с вами связано очень много историй, которые стали легендой и без которых история русской поэзии двадцатого века была бы неполной. Вот одна из таких историй. Декабрьским утром сорок седьмого года дворник, подметавший двор Литературного института, шепотом говорил спешащим на занятия студентам: "Одного вашего ночью забрали". Если верить этой легенде, так получилось, что и арестованный, и сообщавший об этом аресте дворник вошли в историю русской литературы. Дворника звали Андрей Климентов и сегодня все знают его как писателя Андрея Платонова. А арестован был Эмка Мандель, всеобщий любимец и самый талантливый, как считали, поэт Литинститута. Нам он сейчас известен как Наум Коржавин. Так что эта история - правда или миф, легенда? - То, что меня арестовали - правда. То, что дворник говорил "одного вашего забрали" - тоже правда. Но так бы - "вашего" - Платонов не сказал бы. Дворника звали Василий Тарасович, это был пожилой, религиозный человек, очень хороший, по-моему, человек. Вообще то, что Платонов работал дворником - это легенда. Он жил в доме Литературного института. Может, и подметал, если надо было, потому что он был человеком аккуратным, но дворником он не работал, это неправда. - Эх, Наум Моисеевич, какую красивую легенду вы развеяли! Жаль! Чего бы стоила наша реальная жизнь без таких легенд! Иногда мне кажется, что такие легенды помогают лучше нам понять реалии нашей жизни - и прошлой и настоящей. - А зачем красивые легенды! Наша жизнь была такая богатая и такая страшная, что не надо "питаться" легендами. Надо понять, что с нами все-таки произошло. - А за что вас арестовали тем зимним утром? Хотя я и понимаю, что вопрос "за что" звучит странно, ведь арестовывали ни за что. - Сказать трудно. За что арестовывали в те времена? За индивидуальность, за то, что я не вписывался в определенные представления о том, каким надо быть. Хотя в тот момент, когда меня арестовывали, я не был даже оппозиционером. Просто арестовали за самостоятельность, что ли, за отказ быть идиотом, вернее, за нежелание быть идиотом. Такого шумного отказа у меня не было. Люди тогда соглашались с тем, что вокруг. И это одна из трагедий того времени... И сегодня вред, нанесенный сталинщиной, мало кто понимает. Все думают о репрессиях, а это не самое страшное. Я даже хотел написать работу "Роль террора в формировании сознания". Действительность более сложная и более страшная. - А что может быть страшнее репрессий? - Прессинг. У людей насиловали душу, отнимали сознание, их приучали жить во лжи, у них отнимали способность мыслить. Люди вообще теряли способность понимать происходящее. Сегодня вы думаете, что победили Сталина. Нет. Все темное, с чем мы имеем дело в России - это Сталин. Все силы, что пытаются вернуть страну обратно. Некуда, но они стараются. Хотят опутать ложью. Вот та страшная, биологически вредная ложь, потому что она становится как отравленная атмосфера. - Вы один из первых поэтов, один из первых интеллигентов, кто приехал в Америку из СССР уже, скажем так, в наше время. Я читал в "Словаре русской литературы с 1917 года" Вольфганга Казака о вас. Он пишет о том, как вы выступали в поддержку осужденных писателей Синявского и Даниэля, протестовали против судебной расправы над Гинзбургом и Галансковым, были среди тех немногих литераторов, которые требовали открыто обсудить письмо Солженицына. В остальном, пишет он, вы не проявили себя как диссидент, как активный борец с режимом. Да, вы просто вели себя как честный человек. И смелый человек. Потому что в те времена надо было обладать немалым мужеством, чтобы заступиться за несправедливо гонимого, поставить свою подпись под письмом протеста. И не будучи диссидентом, вы уехали в то время, когда мало кто еще уезжал. В одном из своих интервью вы говорили: "Боялся задохнуться, воздуха не хватало, вот и уехал". - У меня было полное ощущение гибельности, потому что катиться к сегодняшнему беспределу начали еще тогда. И полный сознания, что ничего сделать не можешь и что идет такое "веселое" брежневское время, когда остановлены все попытки спасения страны, я решил уехать. Вы знаете, я физически не выносил голос советского диктора. Я даже не знал, что он произносит, но уже не мог слышать голоса. Недавно мне кто-то рассказал, что ЦК обсуждал степень "задушевности" в голосе диктора... Многие люди могли жить и работать в то время. Это был Булат Окуджава и другие. Я отнюдь не считаю, что я был честным и уехал, а они были, дескать, менее честными, потому и остались. Конечно, это не так. - Вы вспомнили Булата Окуджава, с которым вас так много связывало. А у него есть стихотворение, посвященное вам. Оно так и называется - "Поэт".
У поэта соперников нету ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас - о себе. Руки тонкие к небу возносит, жизни силы по капле губя. Догорает, прощения просит: это он не за вас - за себя. Но когда достигает предела и душа отлетает во тьму... Поле пройдено. Сделано дело. Вам решать: для чего и кому. То ли мед, то ли горькая чаша, То ли адский огонь, то ли храм... Все, что было его, - нынче ваше. Все для вас. Посвящается вам.
- Спасибо Булату за стихи. Я об этом не знал. А вам спасибо за то, что запомнили и передали. - Булат Окуджава писал "Берегите нас, поэтов, берегите нас"...не прислушались тогда и после к замечательному поэту. И многих не уберегли. И его тоже. Теперь сокрушенно считаем потери. Вы говорили о том, что боялись задохнуться, потому и уехали. Примерно такие же слова перед отъездом сказал и великолепный писатель Виктор Некрасов. "Отдышусь и вернусь". Не отдышался, умер, не дожив до публикации на родине своих книг - как старых, так и новых... А вы отдышались, нередко совершаете путешествия из своего Бостона в Москву. И здесь в Америке и в России у вас много поклонников. И так уже на протяжении десятилетий. С чем, на ваш взгляд, это связано, почему вы и тогда были и сейчас так близки своим читателям? - Прежде всего потому, что я поэт, чем, наверное, и интересен. В свое время ажиотаж сыграл свою роль. В Москве, например, когда я приехал после долгого перерыва, людям казалось, что наступила свобода и можно жить. И были они счастливы. А были люди, которые просто мне радовались. Или радовались моим стихам, радовались общению. Я тогда был в моде. Признаться, это было утомительно. Пушкин говорил о "тихой славе". Я не скромный, когда речь идет о поэзии, но я сторонник "тихой славы". Сейчас мода прошла. А хорошее отношение людей к моей поэзии осталось. И там, в России, и здесь, в Америке. Это приятно. - А вообще со временем отношение к поэзии меняется? В Америке поэтические вечера собирают маленькие залы. Да и в России давно уже не читают стихи на стадионах или во Дворцах спорта, как бывало раньше. - В Америке истинная поэзия всегда читалась в небольших аудиториях, а в России... Да, стихи уже стадионы не собирают, но это вовсе не значит, что стали иначе относиться к поэзии. Все равно залы собираются, люди слушают стихи, молодежь приходит. Не думаю, что дело обстоит так трагично, как пишут. В Санкт-Петербурге есть литератор Берг. Он пишет, что другая эпоха наступила, люди бросили читать. Нет, не бросили. Те, кто читали, читают и сейчас. Кто читал серьезные книги, не стал читать порнографию. А тот, кто читал ради моды, может все что угодно читать, это не потеря. - Я читал ваши горькие и драматичные мемуары "В соблазнах кровавой эпохи ". Мы часто говорили, что литература - зеркало жизни. Но, наверное, зеркало не простое, а вроде того зеркальца из "Спящей красавицы", которое обладает волшебным свойством показывать только правду, как бы она ни была неприятна и нежеланна. За что, кстати, было брошено на пол и разбито. Ваш взгляд на нашу историю и трагичен и оптимистичен. - Я полагаю, что история, посылая нам испытания, готовит нас к чему-то, формирует нас. Она не знает слова "бы". Было то, что было, плохое и хорошее, и от нас требуется трезво оценить и понимать то и другое. Даже проигрывая, самое страшное - это смириться, поддаться инерции жизни. - У вас есть превосходное стихотворение "Инерция стиля".
В жизни, в искусстве, борьбе, Где тебя победили, Самое страшное - это инерция стиля, Это - привычка, а кажется, что ощущение, Это - ты дело закончил, а нет облегчения. Это - ты весь изменился, А мыслишь как раньше. Это - ты к правде стремишься, А лжешь, как обманщик. Это - душа твоя стонет, а ты не внимаешь. Это - ты верен себе и себе изменяешь. Это - не крылья уже, а одни только перья, Это - уже ты не веришь - боишься неверья. Стиль - это мужество в правде себе признаваться! Все потерять, но иллюзиям не предаваться. Кем бы ни стать - ощущать себя только собою, Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою, Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало... Правда конца - это тоже возможность начала. Кто осознал пораженье - того не разбили... Самое страшное - это инерция стиля.
Ну что ж, Наум Моисеевич, чтобы не было у нас в жизни этой инерции стиля. - Да, это я всем желаю, себе, всем старым и молодым. В творчестве и не в творчестве тоже. Вечно жить, вечно чувствовать, вечно отвечать за свои слова, мысли и поступки. Перед собою, а не перед кем-то.
Актриса, сыгравшая в знаменитом фильме «Семнадцать мгновений весны» жену Штирлица, отпраздновала 75-летие
На счету Элеоноры Шашковой десятки ролей в театре и кино, но для того, чтобы зрители узнали и полюбили ее, достаточно было сыграть жену Штирлица в фильме Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны». Элеонора Петровна живет в большой квартире в центре Москвы. Она никогда не изменяла родному Театру имени Вахтангова, на сцене которого воплотила свои заветные мечты... — Ой, спасибо, что помните о моем празднике, — радостно сказала Элеонора Шашкова по телефону. — А знаете, как я отпраздновала юбилей? На работе — играла спектакль на малой сцене Театра имени Вахтангова, в котором работаю уже много лет — со времени окончания Щукинского театрального училища. Мы показывали отрывки из спектаклей, в которых я в разные годы была занята. Читала стихи, пела романсы и на следующее утро проснулась опустошенная. Значит, всю себя за вечер зрителям отдала. Но актеры после работы, даже самой сложной, быстро восстанавливаются. Гораздо хуже, когда нет ролей. — Судя по голосу, вы не чувствуете своего возраста. — Угадали. Когда здорова, вообще забываю о том, сколько мне лет. Если же напоминают о прожитых годах, удивляюсь, кажется, речь идет не обо мне. И в будущее смотрю с оптимизмом, верю, что впереди еще много хорошего. — По гороскопу вы... — Козерог. — Соответствуете своему знаку? — Многие черты мне действительно свойственны: упрямая, всегда настою на своем. Но одновременно трудолюбивая, верная и преданная. Если уж встречаюсь или живу с человеком, на сторону даже не посмотрю. Начинаю замечать других мужчин, только если отношения не складываются и дело идет к расставанию.
75-летняя Элеонора Шашкова совершенно не выглядит (да и не чувствует себя) на эти годы
— Признайтесь, подарков много получили в день рождения? — Да уж чего только не надарили: и цветы, и конфеты, и духи, и шампанское. Подруги, дочь с зятем и мой нынешний друг очень хотели меня порадовать. Но дочь и зять все-таки угодили особо — подарили поездку в Париж. Я так счастлива! В моей жизни было много необычных подарков. Один раз даже получила подношение от... японской разведки. Это случилось, когда после школы поехала с отцом на Курилы — он там служил, а я работала машинисткой в отделе разведки. Мою кандидатуру на эту должность должны были утвердить в Москве, поэтому целый месяц тогда не работала — ждала, когда придет представление. Но гораздо раньше мой будущий начальник Аркадий Георгиевич Антонов получил небольшую бандероль, в которой лежали две красивые косыночки — последний писк моды по тем временам. Одна была голубого цвета, вторая — розового, к ним прилагалось письмо: «Передаем подарок вашей новой секретарше. Одна косыночка к ее красивым голубым глазам, вторая — к румяным щечкам». Представляете, в японской разведке раньше нас знали, что в Москве подписали указ о моем назначении. Пожалуй, один из самых дорогих — не по цене, а по значению — подарков мне сделали пять лет назад, на предыдущий юбилей. Тогда меня приехали поздравить бывшие разведчики, которые все время поддерживают со мной связь — звонят, наведываются. В тот раз привезли подарки, цветы и грамоту, в которой было написано: «Благодарим вас за то, что сыграли настоящую жену разведчика». Поздравили они меня и на 75-летие. Большой букет цветов подарили, теплые слова сказали. — Наверное, не ошибусь, сказав, что роль жены Штирлица зрители вспоминают чаще всего. — Конечно, «Семнадцать мгновений весны» особый фильм. Хотя страдать меня больше всего заставила Стешка из одного из первых советских сериалов «Тени исчезают в полдень». Зрители не любили мою героиню, а отражалось все на мне. Причем касалось это даже тех, кто имел непосредственное отношение к театру или кино и должен был понимать, что актриса и сыгранный ею образ, мягко говоря, не совсем одно и то же. Помню, как после серии, в которой Стешка сбегает со свадьбы с Захаром Большаковым к своему любимому Фролу, со мной в коридоре театра не поздоровалась рабочая сцены Настя, с которой мы всегда были в очень хороших отношениях. «Что случилось?» — схватила я ее за руку. «Да, — говорит, — видеть тебя не хочу, такого хорошего парня обидела!»... Еще один случай произошел, когда съемочная группа «Теней...» приехала с концертом на часовой завод, на котором работают преимущественно женщины. Пока поднималась на сцену, только и слышала со всех сторон: «Смотрите, Стешка пошла — вот стерва!» Обидно было до слез, поэтому я сказала нашему режиссеру Владимиру Аркадьевичу Краснопольскому: «Они же меня ненавидят, я не смогу выступать». Но он в ответ только рассмеялся: «Элла, для артиста такие слова — высшая степень похвалы». — Зато в роли жены разведчика Максима Максимовича Исаева (Штирлица) зрители полюбили вас сразу и безоговорочно. — А вот мне она (точнее, я сама в этой роли) поначалу ужасно не понравилась. Дело в том, что мы, актеры, просматривая отснятый материал, часто обращаем внимание не на свою работу или атмосферу сцены, а на детали, которые, как потом оказывается, и значения-то никакого не имеют. Я расстроилась, увидев, что пиджак от костюма сидит на мне как-то кургузо, а сама я неловкая, с некрасивой тяжелой походкой. «Это же просто ужас!» — сказала я режиссеру фильма Татьяне Лиозновой. Татьяна Михайловна обиделась страшно, она-то подумала, что я имела в виду картину в целом, и приняла мои слова на свой счет. После этого мы с ней какое-то время даже не разговаривали, но потом помирились. — Говорят, вы едва не лишились роли в «Семнадцати мгновениях весны»? — Просто я была слишком молода, что очень смущало Татьяну Лиознову. Во время съемок картины мне было тридцать пять лет, а моей героине, как и самому Штирлицу, лет на десять больше. Чтобы внешне я соответствовала Вячеславу Васильевичу Тихонову, меня «старили» всеми возможными средствами. В результате могла совершенно спокойно ходить по улицам — меня никто не узнавал. Только лет через десять, когда мне стукнуло сорок пять, начала слышать в свой адрес: «Ой, это же вы играли жену Штирлица!» Но, как говорится, дорога ложка к обеду. Для меня это узнавание было уже неважно. — О том, как снималась знаменитая сцена в кафе «Элефант», до сих пор ходят легенды. — Журналистов почему-то удивляет факт, что нас с Тихоновым снимали отдельно — сначала меня, потом его. Но в кино такое происходит сплошь и рядом. Отдельно снятые планы соединяются потом при помощи монтажа, так что ничего странного тут нет. Накануне съемок Лиознова мне даже сценарий не дала, сказала: «Приходи, поговорим». Мы с ней долго беседовали, она настраивала меня на роль. Хорошо помню, как режиссер говорила: «Ты его очень любишь, переживаешь, как он живет без тебя, о нем ведь и позаботиться некому! А самое главное, что вокруг фашисты, поэтому ты ничем не должна себя выдать — ни слова сказать, ни улыбнуться. Единственное, что можешь делать, — просто смотреть». — Без партнера сыграть такую гамму чувств, наверное, очень трудно? — Вот и я начала капризничать, заявив: «Не буду с этой железякой (имела в виду камеру) сниматься, пусть Тихонов приедет!» «Пожалей его, — взмолилась Лиознова. — Если мы позвоним, он, конечно же, приедет, но у него сегодня первый выходной за последние полгода». Я совсем пала духом, но тут произошло чудо: открылась дверь павильона и вошел Вячеслав Васильевич. Как он потом признался, захотел посмотреть на свою «жену». Тихонов сел рядом с камерой, и во время съемки этой сцены я смотрела только на него — в его совершенно необыкновенные глаза, в которые невозможно было не влюбиться. На следующий день все произошло с точностью до наоборот. Утром мне позвонила Лиознова: «Приезжай, Тихонов отказывается сниматься без тебя». Теперь уже я сидела рядом с камерой, а он на меня смотрел. — О чем вы думали в тот момент? — О том, что Тихонов — это не Тихонов, а разведчик Максим Максимович Исаев, а я — его жена. В общем, влезла, как в таких случаях говорят, в шкуру героини, прочувствовала ситуацию. Видимо, все у нас получилось, не зря же сцена свидания Штирлица с женой признана одной из лучших в мировом кинематографе. — Правда, что жена Штирлица стала второй в вашем послужном списке ролью спутницы разведчика? — Действительно, до этого я уже сыграла супругу Тульева в фильмах «Ошибка резидента» и «Судьба резидента». Сама не знаю, почему мне предлагают такие роли. Может, потому что я однолюбка? Мама воспитывала меня на классической русской литературе, а моим любимым произведением была поэма Некрасова о женах декабристов «Русские женщины». — Вы всегда мечтали стать актрисой? — Всегда, вот только папу — профессионального военного — эта идея в восторг не приводила. Он хотел, чтобы я стала педагогом. А мама, которая была домохозяйкой, но очень любила искусство и привила мне любовь к театру, надеялась, что я стану медицинским работником — буду помогать больным и немощным. В медицинский я не пошла, но тем, кто нуждается, помогаю до сих пор. Рука сама тянется поддержать старушку, которой трудно сойти со ступенек автобуса или эскалатора. Правда, и мне часто помогают, например, когда иду с тяжелой сумкой... Я знала, что хочу связать свою жизнь с творчеством, только не могла решить, что мне больше нравится — музыка или драматическое искусство. Приехав в Москву, пошла в Щукинское училище — оно было ближе всего к дому, где жила мамина подруга, у которой мы остановились. На первом этаже здания находилась оперная студия, которой руководил сам Сергей Лемешев. Он мне и посоветовал попробовать себя в качестве драматической актрисы. «Эллочка, — сказал мне однажды Лемешев своим потрясающе мелодичным голосом, — вам прямой путь в драматические актрисы». Как видите, оказался прав...
Дата: Воскресенье, 27.01.2013, 07:12 | Сообщение # 82
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1549
Статус: Offline
СТАВШИЙ ПРАВЕДНИКОМ
Международному дню ПАМЯТИ ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА
«Когда узнаешь, как много сумела сделать горстка мужчин и женщин, начинаешь понимать, что удалось бы добиться, прояви интерес к судьбе евреев большее число людей»
Эли Визель, лауреат Нобелевской премии
...Однажды, работая в Национальном архиве по теме, связанной с партизанским движением, кандитат исторических наук Инна Герасимова случайно обнаружила письмо политрука Николая Яковлевича Киселева, посланное Первому секретарю ЦК КП(б)Белоруссии П.К.Пономаренко, в котором он описывал историю евреев, убежавших из гетто местечек Вилейского района — Долгиново, Илье, Княжицы и других, и вывода их через линию фронта в 1942 году... Через некоторое время нашла упоминание о найденном документе в одной газетной публикации, подписанной известным исследователем Аркадием Лейзеровым. В беседе выяснилось, что и он тоже никаких материалов больше не обнаружил. И все же нашлись различные письма: обращение Н.Я.Киселева к другим руководителям партизанского движения в Белоруссии, датированное 1945 — 1946 годами... В одном из писем Киселева обнаружен был обратный адрес — Академия внешней торговли в Москве, однако улицы, указанной в письме, к тому времени в Москве уже не было... Инне Герасимовой пришлось обратиться в министерство внешней торговли Российской Федерации, найти специалистов, которые хоть что–то знали об этой академии. Одновременно в московских военкоматах она искала данные о дивизии добровольцев, защищавших Москву осенью 1941 года, так как Киселев в одном из документов указал, что в начале войны добровольцем ушел на защиту Москвы, был ранен, попал в плен, бежал и оказался в Белоруссии... Прошел почти год. За это время изучая историю евреев Долгиново и других деревень бывшей Вилейской области, не обнаружила даже намека на то, что рассказал Киселев. К сожалению, подтверждений невероятной истории не находилось. Как-то в самом начале поисков выходцев из Долгиново в Израиле, в музей зашел элегантный подтянутый мужчина, уже немолодой, явно приезжий, с заметным акцентом говорящий по–русски. - «Откуда вы к нам приехали?» Он ответил, что живет в США. Тогда я спросила, где он жил до войны. Он улыбнулся и сказал, что мало кто знает это место — небольшую деревню километрах в ста от Минска. Герасимова была настойчива, и тогда он ответил: «Долгиново», а после вопроса «Знакома ли вам фамилия Киселев?» человек как–то сразу изменился в лице: «Откуда вы знаете эту фамилию?»...и сказал: «Я и моя семья обязаны этому человеку своим спасением». Но он был так поражен, что кто–то знает о Киселеве, что пришлось некоторое время его успокаивать...
На следующий день приезжий в течение почти пяти часов взволнованно рассказывал о том, что происходило с его семьей и другими евреями Долгиново в 1941 — 1942 годах. Много важного и интересного в этом рассказе было посвящено Николаю Киселеву, хотя и воспринималось как легенда, фантазия, а не реальность. В первую очередь это касалось заботы и помощи Киселева больным, бессильным старикам и детям во время переходов холодными осенними ночами 1942 года по территории, занятой врагом. Шли только ночью, питались только тем, что Николай Киселев со своими людьми (в группе было еще 7 партизан) могли попросить или заставить дать, часто угрозами, местных крестьян. А кормить надо было не десяток человек, а более 200 (представьте: 200 гр хлеба...это уже 50 кг!) И все же, несмотря на очень важные его свидетельства и многочисленные адреса и номера телефонов других участников событий, живущих в Израиле и США, доказательств явно не хватало. Не было главного — официальных документов (не принадлежащих Киселеву) из архива, подтверждающих, что данное событие действительно происходило и людей вывели. Необходимо было узнать и о судьбе самого Николая Яковлевича, откуда он родом, его возраст и вообще все, что имело к нему отношение... Поиски в Национальном архиве продолжались, и из «Личного листка по учету партизанских кадров», заполненного Киселевым в 1945 году, удалось узнать, что родился он в деревне Богородское возле Уфы в 1913 году, в семье крестьянина...учился и в 1941, по окончании Института внешней торговли, ушёл на фронт добровольцем... Жизнь и деятельность этого удивительного человека открылась в многочисленных документах и фотографиях архива министерства торговли РФ и семейном архиве, где Инна Герасимова ознакомилась с некоторыми письмами, присланными Николаю Яковлевичу долгиновскими евреями уже после войны... Интересно, что родственники нашего героя немногое знали об этой истории, а документы и впоследствии встречи в Израиле с участниками этого уникального рейда помогли восстановить всю историю полностью. Но самой важной и долгожданной находкой, явился документ, хранящийся в Национальном архиве Республики Беларусь - приказ Белорусского штаба партизанского движения о награждении денежной премией 8 партизан под руководством Киселева Н.Я. за «вывод из немецкого тыла 210 еврейских семей». (Киселёву-800 рублей, остальным по 400 или 600?!..) Необходимо отметить, что эта история поразила даже членов Комиссии музея Яд–Вашем по присуждению звания Праведник народов мира. Среди них есть и бывшие партизаны, которые вначале не поверили, что нечто подобное могло произойти в 1942 году. Пришлось дополнительно высылать в Иерусалим копии различных документов...
Вера Лотар родилась в Париже. Отец — француз, известный математик, профессор Сорбонны. Мать — испанка, филолог. С четырех лет девочку обучали музыке. Педагогом был великий французский пианист Альфред Корто. В четырнадцать Вера играет с самым знаменитым в мире оркестром под управлением Артуро Тосканини. В те же четырнадцать начала концертировать, объездила всю Европу и Америку. В пятнадцать закончила Парижскую консерваторию и поступила в Венскую академию музыки. В ее распоряжении лучшие концертные залы Европы. После гастролей в Америке фирма «Стейнвей» предложила ей играть на своих роялях и доставляет инструмент на любой концерт, даже в малодоступные горные районы Швейцарии. А в знак благодарности за согласие и рекламу периодически дарит Вере свои рояли. Так вот, европейское и американское турне… успех, успех, успех… молода, красива, богата, счастлива… дача в Ницце… влюбленные молодые люди… Все переплелось: высокое и житейское… Молодым влюбленным в нее людям, увы, не повезло. Она выбрала совсем немолодого. Выбрала нерасчетливо, безрассудно, просто потому что полюбила. Как скажет потом ее друг, режиссер Владимир Мотыль: пошла за чувствами. Отец ее имел тягу ко всему русскому. Поэтому детям дал русские имена — дочь назвал Верой, сына — Дмитрием. И ввел дочь в круг своих друзей. Там она и встретила будущего мужа — Владимира Яковлевича Шевченко, инженера-акустика, создателя смычковых инструментов. Его называли «русским Страдивари». Семья Шевченко выехала из России в годы Первой мировой войны, когда он был еще подростком, и возвращение на родину стало его мечтой. Приехали в Ленинград, о господи, в 1937 году... Он, она, общий ребенок и двое его сыновей от первого брака. Их поселили в крохотную комнату в общежитии, работы не было, жить не на что. Она продавала свои парижские платья. А потом Владимира Шевченко арестовали. Со всей французской отвагой и испанским темпераментом — она кидается в НКВД и кричит, кричит непонятно на каком языке (и после сорока лет жизни в России, русский, в отличие от всех европейских языков, не очень хорошо знала), что ее муж — замечательный честный человек, очень сильный патриот, а если они это не понимают, то — дураки, идиоты, фашисты и берите тогда и меня… Они и взяли. По статье «сто шешнадцать пополам»... На лесоповале (Тавда, Свердловская область) провела десять лет. Там и узнала о смерти мужа в лагере и детей в блокадном Ленинграде... Первые два года зэковской жизни умирала. Нет, не в лазарете. Валила лес и прощалась с жизнью. А потом сказала себе: раз не умерла, значит, надо жить. Умри или Будь! Десять лет она не видела рояля. Сначала по ночам играла на столе, на воображаемой клавиатуре. Потом ей помогли эту самую клавиатуру нарисовать и вырезать на нарах, и каждую свободную минуту беззвучно играла Баха, Бетховена, Шопена. Женщины в бараке уверяли, что слышат эту музыку, хотя просто следили за ее пальцами и лицом...
Освободилась в Нижнем Тагиле. И прямо с вокзала в лагерном рваном ватнике бежала поздним вечером через весь город в музыкальную школу, со страшной силой стучала в двери, а потом, путая русские слова с французскими, умоляла о «разрешении подойти к роялю»… чтобы… чтобы «играть концерт»… Ей разрешили. И здесь первый и последний раз в жизни испытала страх. Долго не могла дотронуться до клавишей. Пальцы пианиста деревенеют, если он не играет даже один день. А после десяти лет на лесоповале… Ее пальцы были дико искорежены и изуродованы. Все же стала играть. Одна, в пустом классе. Играла бурно. Резко обрывая себя и так же резко продолжая. Ей казалось: вот Шопена она сможет играть, а Баха не сможет, Баха играет, а Бетховена не сможет… Смогла всё. Играла много часов подряд. А у дверей, столпившись, стояли педагоги, дети, родители этих детей и рыдали навзрыд.
Стала преподавать в той нижнетагильской музыкальной школе. На всю свою первую зарплату взяла напрокат кабинетный рояль. А на всю вторую — сшила черное концертное платье, явно для филармонических стен, хотя до них было далеко. А потом, скопив деньги, сумела даже купить шубу. После лагерной или с чужого плеча одежды это было счастье — идти по снежному Тагилу в новой теплой элегантной шубке! И вот однажды поздним вечером — бац! — ее догоняют два бандита и говорят: «Раздевайся!» А она вместо того чтобы испугаться, разгневалась: «Как раздевайся? Это моя первая одежда после лагеря!» Бандиты растерялись: «Где сидела? Кто был начальником?» Разговорились, нашли общих знакомых. Неожиданные знакомцы галантно проводили домой, расстались почти друзьями: «Ты извини, не знали. Ходи спокойно. Больше тебя никто не тронет!»
А потом был ее первый концерт в Свердловской филармонии. И она надела то самое черное платье, что сшила загодя. А перед самым концертом к ней вроде бы случайно заглянула ведущая, чтобы посмотреть, как выглядит артистка. После ее ухода Вера Августовна скажет, чуть-чуть улыбнувшись: «Она думает, что я из Тагила. Она забыла, что я из Парижа». Кстати, о Париже. Ее звали вернуться на родину. Но она неизменно отказывалась. Объясняла: «Это было бы предательством по отношению к тем русским женщинам, которые поддерживали меня в самые трудные годы в сталинских лагерях». Но француженкой оставалась всегда. Любила сухое красное вино. И сыр камамбер. Друзья привозили что-то наподобие этого сыра из Москвы. (Сыр был мягкий и назывался «Русский камамбер». Она не понимала такого сочетания в названии, но радовалась гостинцу и угощала всех подряд.) Потом придумала, как делать этот сыр в домашних условиях: «Заворачиваете простой сыр в полиэтилен, кладете на теплую батарею и забываете на неделю… Через неделю сыр покрывается плесенью…»
В 1957 году нашелся старший сын ее мужа Владимира Шевченко. Он выжил в блокадном Ленинграде, потом ушел на войну. После войны решил продолжить дело отца — стал мастером-акустиком, создателем смычковых инструментов. А в 1965 году о Вере Лотар-Шевченко рассказал в «Комсомольской правде» Симон Соловейчик. Позже о Вере Августовне много писал мой друг и коллега Юрий Данилин, который в те годы был собкором «Комсомольской правды» по Западной Сибири. Вера Лотар-Шевченко последние шестнадцать лет жила в Академгородке под Новосибирском. И Данилин на полном серьезе утверждает, что знаменитый Академгородок создавали не только академики Лаврентьев, Соболев, но и французский композитор Клод Дебюсси, прописанный здесь, на улице Терешковой, 4, по адресу пианистки Лотар-Шевченко. Из двадцати четырех часов в сутках ... двадцать — за роялем. Каждый день. Без единого исключения. Данилин завидовал ее соседям и мечтал обменять квартиру. Но соседи ни в какую не соглашались. Эти соседи, и студенты, и физматшкольники сидели (каждый божий день!) на лестнице перед ее квартирой и слушали, как она играет. Дверь квартиры Лотар-Шевченко была всегда полуоткрыта, она знала об этом уникальном концертном зале на лестнице…
Она много гастролировала по стране. Великая Мария Юдина говорила о ней: пианистка ищущая, мятежная, волевая. Пальцы так и остались изуродованными. Но она смеялась: «Разве музыка здесь?» — показывала на руки. «Музыка здесь!» — прикасалась к голове. Кроме одной маленькой пластинки в «Кругозоре» и случайных записей на местном телевидении, ничего из ее музыкального наследия нам не оставлено. Чиновники долго решали, разрешить ей записаться на студии «Мелодия» или не разрешить… 10 декабря 1982 года Вера Августовна Лотар-Шевченко умерла. А накануне ей купили-таки «Стейнвей». Но красные, совсем не музыкальные пальцы этой женщины так и не успели к нему прикоснуться... Юрий Данилин считает, что любое воспоминание о ней требует слова «невероятно». Невероятно, что в истории музыки есть такая фигура. Невероятно, что до сих пор она существует как бы на нелегальном положении… Но долго эту нелегальщину Данилин вытерпеть не смог. И в 2006 году в Новосибирске организовал первый Международный конкурс памяти Веры Лотар-Шевченко. (Спасибо за помощь Фонду первого Президента России Бориса Николаевича Ельцина.) В сентябре 2007 года лауреаты Международного конкурса пианистов памяти Лотар-Шевченко играли в Париже, в стенах ее родной школы — зале Корто. 25 июня 2012 года в Екатеринбурге состоялся очередной Международный конкурс пианистов памяти этой самой удивительной пианистки двадцатого века. И вышла книга воспоминаний о ней — «Умри или Будь!». На могиле ее стоял обелиск с красной звездой. Будто она родственница Маркса, Энгельса и Ленина. Ну просто не было иных надгробий тогда на местном кладбище. А недавно Артем Соловейчик, сын Симона Соловейчика установил новое надгробие на ее могиле. На белом мраморе выбиты слова Веры Лотар-Шевченко: «Жизнь, в которой есть Бах, благословенна».
Дата: Воскресенье, 24.02.2013, 07:01 | Сообщение # 88
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
Л.Млечин: «Надо было учить иврит»
- Леонид, для наших постоянных читателей вы отнюдь не terra incognita - с вашего любезного разрешения "Секрет" периодически знакомит их с фрагментами из ваших книг. Вашей популярности способствует и телевидение. Но - по себе знаю, - чем больше знакомишься с творчеством талантливого человека, тем сильнее желание узнать о нем побольше. Например, возникает такой вопрос: кем вы себя считаете в первую очередь - историком, писателем, журналистом?
- В этом выборе все-таки писателем. Одно точно, что не историком. Я не ученый и никогда не занимался историей как наукой. И много раз отказывался защитить диссертацию, потому что не считаю себя ученым. Ну да, писателем, скорее, писателем. Больше всего я люблю водить пером по бумаге, писать, от этого получаю максимальное удовольствие.
- Вы родились в элитарной творческой московской семье, литература, филология, лингвистика и журналистика окружали вас с раннего детства. Как рано вы решили посвятить себя той профессии, в которой так преуспел ваш отчим Виталий Сырокомский? Не было ли желания заняться чем-то иным?
- Я с детства сначала хотел быть железнодорожником, а потом военным. Железнодорожником - в очень раннем детстве, потому что я рос у железной дороги. Причем это самая длинная железная дорога в нашей стране - во Владивосток. Тогда я как зачарованный стоял возле железнодорожных путей, глядя на поезда, которые пролетали мимо меня. Военным хотел стать серьезно, и это было важно для меня, но потом понял, что нет, наверное, все-таки существовавшей тогда армии едва ли я буду так сильно нужен. Хотя я об этом и сожалел, потому что некоторые черты моего характера очень для военной службы подходят: дисциплинированный, исполнительный, военные дела меня интересуют... Но журналистика была почти неизбежной в семье, где все всегда с утра до вечера говорили о газете, о том, как она делается; я вырос в кругу людей, которые делают газету и обсуждают с утра до вечера с горящими глазами... Очень рано я захотел быть журналистом и это как-то проявлялось. Я стенгазету стал выпускать как только научился писать. Стенгазету я вешал в доме и человек, от которого в какой-то момент зависела моя судьба, сказал мне потом: он твердо решил мне помочь, потому что вспомнил о моем детском интересе.
- Если не секрет, какие материалы вы публиковали в собственной стенгазете?
- Я поступал, как положено главному редактору. Создал свой творческий актив - это были все мои родственники, я к ним ко всем приставал и требовал, чтобы они написали по статье. Я выбивал из них по материалу, они мне приносили, я их вставлял в стенгазету, все как положено. Я даже редактировал! Требовал, чтобы все было представлено в упорядоченной форме, то есть, отпечатано на машинке. Я очень серьезно сразу к этому относился.
- Каковы были ощущения шестнадцатилетнего юноши после первой публикации в "Пионерской правде"? Помните ли вы ее?
- Ну еще бы! Я получил тогда несколько сотен писем со всех концов страны, вырвал из школьного атласа карту Советского Союза и красным карандашом прочертил линии, из каких городов я получил письма. Такой славы, возможно, у меня уже потом никогда не было. У "Пионерской правды" был один из самых больших тиражей в стране. Это были миллионы экземпляров, газету реально читали. Это была фантастическая история, потому что заметочка была крохотная. Она была посвящена маршалу Буденному, у которого я побывал вместе с родителями. Я был просто прихвачен, на свое счастье, к нему. И о встрече с маршалом Буденным я и написал. Я тогда имел малое представление о том, кем в реальности был Семен Михайлович. Позднее написал о нем больше.
- Вы учились на международном отделении журфака МГУ. В былые времена это была кузница кадров для работы под прикрытием за рубежом. Можете себе представить, что ваша жизнь сложилась бы в подобном стиле?
- Несколько моих товарищей и близких друзей ушли после факультета на работу в разведку, это действительно так. Но факультет журналистики был вообще не единственной кузницей кадров в этом смысле. Разведка и комитет госбезопасности в целом выбирали во многих учебных заведениях. Видите ли, я однажды - в более поздние годы, - от одного из довольно крупных наших разведчиков услышал комплимент, что "вы, Леонид Михайлович, были бы в разведке на месте". Думаю, что нет. Потому что мне всегда хотелось что-то разузнать, но обязательно об этом рассказать. А отличие журналиста и разведчика в том, что разведчик никому ничего не рассказывает - он должен разузнавать и молчать. Так что нет, это не для меня.
- Ваше становление как журналиста пришлось на время позднего застоя и ранней перестройки. И работали вы в журнале "Новое время", который, насколько мне известно, в брежневские времена находился под плотной опекой товарищей в штатском, а затем стал одним из флагманов новых веяний в СССР. Ощутили ли вы эти перемены, находясь внутри столь своеобразной редакции?
- Работа в "Новом времени", конечно, делится на два периода: до перестройки и в перестройку. До перестройки там тоже была большая польза от работы, потому что она учила базовым журналистским навыкам: точности в деталях - врать надо было по крупному, - а вот в деталях нужно быть исключительно точным, подбирать слова, работать над слогом, собирать материалы, - так что базовые журналистские навыки я там обрел, они потом очень пригодились. Но само по себе, конечно, особого удовольствия это не доставляло, поэтому я очень много тогда писал. Я писал тогда детективы - очень рано стал писать, - они пользовались большой популярностью, переиздавались. И тогда это, пожалуй, было главным моим занятием. И еще я тогда очень много читал. В журнале "Новое время" была фантастическая библиотека, в том числе и с литературой для служебного пользования, которую журнал получал из соответствующих ведомств. И я вообще был единственным читателем, кроме меня это никто не читал. Это первое. А когда началась перестройка, то у нас очень быстро произошли перемены и вот это была, конечно, в профессиональном смысле, счастливая эпоха. Мы освобождались от всего, что мешало нам профессионально работать и обретать соответствующие навыки.
- Помните ли ваше первое появление на телеэкране и ощущения, связанные с этим?
- Помню смешной эпизод. Я в первый раз не телеэкране появился, когда меня позвали в программу "Взгляд", это была такая самая популярная программа, поговорить о жанре политического детектива. И со мной говорил Владислав Листьев, который потом будет убит. Я тогда познакомился со всеми этими ребятами, видел их в первый раз, потому что у меня не было телевизора. Вот они со мной побеседовали, сделали интервью, и мне позвонило множество людей, которых я много лет не видел. И я понял волшебную силу телевидения. Потом, через какое-то время, когда я стал работать на телевидении, мне уже понравилась сама по себе работа. Может быть, со стороны это не было заметно, но мне всегда это давалось и дается с большим трудом. Я знаю, что решительно никто этого не замечает и, наоборот, всегда говорят, что-то другое. На самом деле я всегда очень волновался, волнуюсь и, если это будет продолжаться, буду волноваться и переживать и нервничать. Все мне дается большим трудом, пОтом и кровью, но, видимо, это незаметно. Важно только то, чтобы зритель этого не видел. Все свои переживания ты должен каким-то образом скрыть. На самом деле это очень нервная, очень тяжелая работа и с годами ничего в этом смысле не меняется. Легче тебе не становится.
- На телезрителей вы производите впечатление весьма хладнокровного человека, придерживающегося принципа "без гнева и пристрастия". Так ли это на самом деле?
- Внутренне я другой человек, очень переживающий и очень возбуждающийся, но профессионально я не имею на это права. То есть, в частной жизни я могу вести себя как угодно, но профессионально я обязан сохранять хладнокровие. Обязан спокойно и разумно все излагать, не должен навязывать свои точки зрения. Я думаю, что это мой профессиональный долг. И я этого придерживаюсь. Меня даже часто спрашивают: "А в чем твоя позиция?". А моя позиция состоит в том, чтобы рассказать максимально то, что мне известно в понятной, доступной, увлекательной форме так, чтобы зрителю все стало ясно. Я несколько лет в "Новостях" на нашем канале ежедневно вечером выступал с личным комментарием. Там я рассказывал о своей позиции. Но это редкость, это не главный жанр. А главное, конечно, состоит в том, чтобы собрать материал, проанализировать его, в какой-то интересной форме изложить, поэтому стараюсь на экране быть хладнокровным.
- То, что вас может вывести из себя явная несправедливость, мне однажды довелось увидеть. Мы с вами познакомились в 2010 году на конференции по Холокосту в Берлине, на которой вы оказались в числе немногочисленных оппозиционеров, выступавших против всеобщего "одобрямса" осуждающей резолюции против Украины, Грузии и стран Прибалтики. Предполагали ли вы, что организаторы конференции будут гнуть линию, выгодную определенным силам в Москве?
- Я вообще о таких вещах не думаю. Некоторые вещи я не в состоянии выносить. Когда я рядом слышу звучащее нечто, что совсем расходится с реальностью, я не выдерживаю и говорю, что это не так. Иногда не думая о последствиях.
- Как истинный профессионал, вы стоите в стороне от схватки между властями и оппозицией. Тем не менее, свою оценку ситуации в России дать можете. Есть ли у российской оппозиции шанс не победить, нет, но хотя бы повлиять на руководство страны?
- Дело в том, что у меня нет политического темперамента, который заставляет людей участвовать напрямую в политической жизни. Это правда. Меня даже больше интересует прошедшее, чем настоящее. Но поскольку меня периодически заставляют высказываться о текущих делах, то говорю, что думаю. У нас вообще никакой оппозиции при нынешнем политическом устройстве быть не может. У нас есть какое-то количество людей недовольных тем, что происходит, но их способность влиять на положение дел в стране крайне слаба. Политическое устройство нашей страны, историческое наследство, закрепившееся в ментальности наших людей, исключает на сегодняшний день такую политсистему, при которой правящая партия и оппозиция периодически менялись бы местами. У нас может быть только Власть и люди, ею недовольные, но у них, как правило, нет практически каких-то шансов влиять на Власть.
- Считаете ли вы, что ползучее возрождение культа Сталина инспирировано из Кремля или руководители страны просто откликаются на чаяния народных масс?
- Это очень сложный вопрос. Во-первых, власть у нас - плоть от плоти народа. Люди, находящиеся у власти, разделяют те же представления о жизни, что и значительная часть людей. И в нынешней ментальности, нашего нынешнего постсоветского человека Сталин занимает особое место - не столько как историческая фигура, сколько символ некой политики - жесткой вовне и внутри. И поэтому спор о Сталине - это спор о выборе пути, о политике, о методах политики. И множество людей, в том числе люди, находящиеся у власти, испытывают симпатию к таким методам, считают, что только так и надо. Вот поэтому, голосуя за Сталина, они голосуют за такую политику сейчас. Это важно понимать. Это не только исторический спор.
- Выходит, люди ничему не учатся?
- Осознание того, что происходило с Россией на протяжении последних ста лет, требует серьезных и болезненных усилий. Серьезных в том смысле, что надо с этим разбираться. Болезненных - это то, что картина предстает трагическая и не очень приятная. И большинство людей, естественно, не хотят ни труда тратить, ни испытывать болезненные эмоции. Они отталкивают от себя это прошлое, не желают этого видеть и просят, чтобы картинка была более красивой. Они запутались в бесконечном количестве мифов - сначала одних, потом немножко других. Одни мифы перемешались с другими - создался какой-то чудовищный, дьявольский коктейль, и можно ли выбраться из него сегодня - даже не знаю.
- Вы - автор книг, которые без проведения архивных изысканий и журналистских расследований написать было бы невозможно. Есть ли у вас помощники или всю эту работу вы выполняете от "а" до "я" в одиночку?
- Что касается книжек, то да, я сам. Знаю, что некоторым это кажется слишком много, но видите ли, это просто образ жизни, который состоит по большей части из двух движений: утром присел к столу, а вечером встал. Но если делать так каждый день всегда, если не знать, что такое суббота-воскресенье, если не брать никогда отпуск, то есть шанс все это сделать. Я так всю свою жизнь после студенчества и провожу.
- Усталость не накапливается?
- Нет, 24 часа в сутки я не могу, мне нужно спать обязательно. Был период, что я и по ночам работал, сейчас уже не могу себе позволить. Усталость накапливается от чего-то другого - от волнений всяких, а от такой приятной работы за письменным столом, когда что-то пишешь - нет. Просто ты знаешь, что пора остановиться, потому что слова придумываются нехорошие, надо оторваться, лечь спать, а утром пораньше встать и уже на свежую голову продолжить. А вот работа на телевидении - это работа прикладная, там множество людей, я там лишь один из многих. Конечно, я не занимаюсь ни монтажом, ни подбором видеоматериалов - это, конечно, не мое.
- Пишете по старинке, ручкой на бумаге?
- Нет-нет, когда я говорю "перо и бумага" - это фигура речи. Дело в том, что у меня отвратительный почерк. Я сразу же стал писать на пишущей машинке, потому что сам не мог прочитать то, что написал. Поэтому я сразу освоил пишущую машинку в студенческие годы, потом перешел на компьютер. Компьютер для меня - печатная машинка с памятью, которая позволяет бесконечно править текст.
- Сталкиваетесь ли вы со сложностями при работе в архивах? Есть ли документы, которые даже при вашем авторитете вам отказываются демонстрировать?
- Это проблема, с которой сталкиваются в основном ученые, потому что они докапываются до каких-то глубин, они хотят добраться до центра Земли, до самого ядра. Я же не историк. Я знаю или подозреваю, что еще что-то недоступно, но это не принципиальный вопрос для моей работы. Значительно важнее разобраться, понять, осмыслить. Когда речь идет о фильмах, то, конечно, непросто собрать, найти, создать видеоряд - мы же показываем, не только рассказываем. Поэтому очень важно найти редкую хронику, а это зачастую проблематично. Приходится искать варианты. Вот, скажем, сейчас мы снимали фильм, посвященный Гражданской войне, и я решил хотя бы поехать на это место, найти его, показать. Для меня это обычное дело - проехать шесть часов по степи, чтобы найти то место, где стоял атаман Семенов, там час поснимать, потом назад еще шесть часов по степи ехать.
- Целый ряд ваших книг связан с Израилем или еврейской тематикой. Случаен ли этот интерес?
- Ну, естественно, нет. Он же понятен, интерес этот. Тут никаких дополнительных объяснений не нужно. Это один из болевых и драматических узлов истории. Я, к сожалению, не сразу это почувствовал. Мне бы в студенческие годы не японский язык учить, а иврит и арабский. Тогда я бы лучше чувствовал себя в ближневосточной тематике. Тогда казалось, что Япония займет большое место в мире. Это безумно интересная страна и мне многое открылось, но она ушла на периферию. А Ближний Восток, наоборот, еще больше вышел на первый план. Так что я допустил ошибку.
- Насколько сложно получить секретную информацию из израильских источников?
- Я, к сожалению, не знаю иврита, поэтому, когда пишу о Ближнем Востоке, в частности, книги о создании Израиля, основываюсь на рассекреченных документах советского министерства иностранных дел. Они рассекретили огромное количество документов, я потратил немало сил, чтобы прочитать их и они произвели на меня сильнейшее впечатление, позволив мне по иному, чем это было в массовом сознании, рассказать о том, что и как происходило на Ближнем Востоке. Поэтому, в первую очередь, все было основано на этих материалах, ну и по-английски я, конечно, читаю.
- Вы приезжаете в Израиль не впервые. Каково ваше восприятие этой страны и ее людей? Путешествовали ли вы по Израилю как турист? Есть ли у вас любимые места?
- Я был в Израиле два или три раза. Всякий раз на конференциях, на несколько дней. А на конференциях ничего не видишь и мало с кем успеваешь познакомиться. Поэтому в этот раз я очень надеюсь - это для меня главный стимул, - что я увижу, если не всю страну, то немалую ее часть и наконец-то увижу то, о чем так много писал и снимал.
- Леонид, благодарю вас за откровенные ответы. Желаю вам успешных встреч и плодотворной работы во всех ваших ипостасях.
- Спасибо большое.
главред журнала "Исрагео" и редактор "Секрета" Владимир ПЛЕТИНСКИЙ ---------------- Леонид Михайлович Млечин родился 12 июня 1957 года в Москве. Отчим его был главным редактором "Литературной газеты" и "Вечерней Москвы", а мать - филологом, специалистом по немецкой литературе. После окончания в 1979 году международного отделения факультета журналистики МГУ, где он специализировался на Японии, Леонид Млечин стал корреспондентом, позже - международным обозревателем еженедельника "Новое время". В 1993-1996 годах - редактор международного отдела и заместитель главного редактора газеты "Известия". Постоянный автор и член редакционного совета журнала "Новое время", автор журнала "Эксперт". С 1996 года Леонид Млечин - ведущий еженедельной программы "Де-факто" на телеканале "Россия", а с января 1997 года - ведущий еженедельной информационно-публицистической программы "Весь мир". С сентября 1997 по апрель 1999 гг. - автор и ведущий еженедельной информационно-аналитической программы "Весь мир без границ". В 1997 году Леонид Млечин стал автором еженедельной информационно-аналитической программы "День седьмой" на канале "ТВ-Центр", а с января 1998 года он - автор и ведущий публицистической программы "Особая папка". В сентябре 1999 года стал ведущим и комментатором ежедневной информационно-аналитической программы "События".
Леонид Млечин - автор более чем десятка детективов, а также многих книг художественной и документальной прозы, изданных в нашей стране и за рубежом...
До некоторых пор я наивно думал, что после Евгении Гинсбург, Шаламова и Солженицына уже никакая лагерная литература меня удивить не может. Сильно ошибался.
Будучи жителем Франкфурта на Майне, я частенько захаживаю в библиотеку общества «Посев», да-да, того самого, в котором издавались Сахаров, Галич, Солженицын и много других борцов за свободу в бывшем СССР, и открываю для себя всё новые и новые имена и факты о жизни в нашей бывшей «империи зла».
И вот совсем недавно мне попалась небольшая , изданная в Тель-Авиве, малоформатная книжечка с поэтическим названием «В белые ночи». Но не это название привлекло моё внимание, а год издания 1952 (!) и имя автора - Менахема Бегина, выдающегося борца за Ерец Израель, прошедшего долгий путь от террориста – подпольщика ( взрыв иерусалимской гостиницы "Царь Давид"- центра британской администрации, нападение на крепость Акко и захват Яффо) до премьер – министра независимого Израиля и лауреата Нобелевской премии мира за мирное соглашение с Египтом.
Многие, в том числе и я, знали Менахема Бегина именно в этих качествах, а в этой книге он впервые предстаёт перед нами в совершенно иной роли – роли советского зэка, испытавшего все прелести пролетарской диктатуры: задержание без ордера на арест, ночные допросы следователей НКВД с такими мерами воздействия на арестованного, как шестидесятичасовое непрерывное сидение лицом к стене (любые попытки заснуть немедленно пресекались охраной), приговор особого совещания без суда и следствия по 58 статье к 8-летней ссылке, как социально опасного элемента (СОЭ), карцер в вильнюсской тюрьме Лукишки (родной сестры московской Лубянки) и, наконец, печально известный Печорлаг.
Его воспоминания имеют для нас, сегодняшних особое значение по нескольким причинам:
Менахем Бегин - первый, но, увы!, не единственный,( вспомним , хотя бы Натана Щаранского) руководящий кадр, подготовленный в советских тюрьмах и лагерях для Израиля;
Менахем Бегин - первый, но, опять же, не единственный (Сахаров, Солженицын) лауреат Нобелевской премии, начавший свой путь к вершине в советской ссылке;
Менахем Бегин - один их первых сионистов, получивший срок за свои убеждения, как еврей, и первый еврей, описавший свои встречи с евреями- следователями, евреями-тюремщиками и евреями-заключёнными;
и, наконец, Менахем Бегин впервыё в мире, ещё в далёком 1952 г., задолго до Евгении Гинзбург, Шаламова и Солженицына дал изнутри, на собственном опыте точный и беспощадный анализ советского тоталитарного общества, основанного на насилии и страхе, с позиции человека свободного мира.
Менахем Бегин был арестован в сентябре 1940 г. в «освобождённом» советскими войсками по пакту Молотова-Риббентропа Вильнюсе, как руководитель основанной Зеевом Жаботинским, польской военизированной сионистской организации Бейтар. Но ... Бегин покинул дом не раньше, чем начистил ботинки, повязал галстук и надел костюм. Он взял с собой также томик ТАНАХа (Библии). А 1 июня 1941 года СОЭ Бегин был посажен в товарный вагон, в котором проделал, в обществе других политических заключенных, долгий путь на дальний Север. Так началось путешествие Бегина в Эрец Исраэль. Ему несказанно повезло: его, как польского гражданина зимой 1941 года амнистировали (но отнюдь не оправдали) и только поэтому он остался жив. О том, что случилось с его семьей, Бегин услышал позже от свидетелей трагедии: "Маму немцы вывели из больницы и расстреляли. Отца утопили в реке вместе с еще 500 евреями. Отец шел во главе колонны, и они запели, по его предложению, "Ани маамин..." ("Я верю в приход Машиаха") и "Хатикву" - и пели, пока их не бросили в реку".
А уже 15 мая 1948 г. Бегин обращается к израильтянам, стоя в Тель-Авиве перед микрофоном подпольной радиостанции Национальной военной организации ЭЦЭЛ, :
«По истечении многих лет подпольной борьбы, преследований и пыток повстанцы обращаются к вам с благодарственной молитвой. В тяжёлой борьбе, в кровопролитной войне создано государство Израиль...»
Меня в этой книге прежде всего привлекла, естественно, еврейская тема, взаимоотношения евреев, занимающих совершенно разные ступеньки в тоталитарной советской системе, от видного партийного функционера до простого тюремщика.
Бегина допрашивал следователь – еврей - коммунист, помогал ему еврей-переводчик, убеждённый коммунист ( Бегин знал 9 языков, но русский - плохо, и давал показания на идиш и иврите), охранял в тюрьме охранник – еврей, а в лагере он вёл многочасовые дискуссии с репрессированным евреем – зам. редактора «Правды», также убеждённым коммунистом.
Вот образцы диалогов двух евреев в тюрьме.
На наивный вопрос Бегина: «Как может 58 статья УК РСФСР распространяться на действия, совершённые в другой стране - Польше?», следует уверенный ответ следователя: «58 статья распространяется на всех людей в мире, слышите? – во всём мире! Весь вопрос только в том, когда человек попадёт к нам или когда мы доберёмся до него.»
Следователь: «Если потребуется, я готов в любую минуту отдать жизнь за победу революции, за советскую Родину».
Бегин: « Я тоже готов отдать жизнь за свои идеалы».
А вот беседы двух евреев уже в лагере.
Видный партийный функционер Гарин, одесский еврей, ставший большевиком в 17 лет, воевавший с белыми в гражданскую, пробывший у них в плену, ими измордованный и чудом избежавший расстрела, дослужившийся до секретаря ЦК Компартии Украины и зам.редактора «Правды» был обвинён в 1937 г. в связях с троцкистким центром и получил так же, как и Бегин, 8 лет лагерей, правда по другой статье- контрреволюционная троцкистская деятельность (КРТД).
И вот они встретились в Печорлаге: убеждённый, но сломленный издевательствами и пытками коммунист еврей Гарин (КРТД) и убеждённый, но не сломленный сионист еврей, СОЭ Бегин. Они были соседями в бараке и вели многочасовые дискуссии о войне, антисемитизме, коммунизме и сионизме, причём коммунист Гарин гневно обличал сионизм, как расистский националистический пережиток прошлого. Что сионист – агент империализма, было для Гарина аксиомой.
А потом бывший заместитель редактора «Правды» таскал в лагере рельсы. Больное сердце, постоянная температура, частый пульс не освобождают заключённого, тем более КРТД, от работы. Урки смеялись над ним: «Скольких отправил на тот свет, жид, пока сам сюда не попал? Там у тебя были силы, а здесь нет?» Изо дня в день, на советской земле заместителя редактора «Правды» обзывали жидом. И не по-польски, а по–русски.
И вот однажды ночью коммунист Гарин разбудил сиониста Бегина : «Менахем, - прошептал он на идиш, - Вы помните песню «Вернуться», которую пели сионисты в Одессе? Мне отсюда живым не выйти. Спойте её мне».
Когда сонный Бегин после короткого обмена репликами на идиш выяснил, наконец, какую песню имел ввиду Гарин, то оказалось, что речь идёт о ... «Хатикве» (!).
И вот ночью в холодном бараке, за Полярным кругом пять евреев ( к Бегину присоединились ещё четыре заключённых еврея) запели : «Лашув леэрец авотейну – Вернуться на землю праотцов».
Проснувшиеся урки заворчали : «Жиды молятся своему богу, чтобы помог им».
Дальше я хочу предоставить слово самому Менахему Вольфовичу Бегину:
«Мне показалось, что я только что принял исповедь еврея, который много лет отвергал свой народ и теперь, перед самым концом, после страданий и мук возвращается к своему народу, к своей вере... Вот мы лежим в беспросветной тьме, среди урок , полулюдей – полузверей. Рядом ...бывший зам.редактора «Правды», коммунист, человек, оторвавшийся от своего народа , возненавидевший Сион и преследовавший сионистов. Когда он в последний раз слышал «Хатикву» в Одессе? Когда он в последний раз смеялся над словом «Лашув»? Чего только он ни делал, чтобы искоренить «атиква лашув» (надежду на возвращение)? Чего только он ни делал, чтобы воплотить в жизнь другую «надежду»? Четверть столетия прошло с тех пор как сбылась его мечта – победила революция, за которую он боролся и страдал, трудился и воевал. Четверть века... И вот революция отблагодарила своего преданного борца и руководителя: объявила его предателем, врагом народа, шпионом.
Он получил тюрьму, больное сердце, побои, кличку «жид», железные шпалы, опять «жид», этап, снова «жид», пинки, ограбление, угрозы урок, унижение, страх, ещё и ещё раз «жид». И теперь, после всех мук, бывший зам. редактора «Правды», бывший секретарь ЦК Компартии Украины вспоминает песню «Лашув», «Лашув, лашув леэрец авотейну» и это его последнее утешение. И слышит Печора, быть может впервые, как понесла свои воды на север, песню-молитву, молитву- исповедь «Лашув, лашув леэрец авотейну».
Мне нечего добавить к сказанному Менахемом Вольфовичем Бегиным.
Хотелось бы только, чтобы те « убеждённые», которые постоянно твердят о «еврейском заговоре» и «еврейской революции», тоже прочитали эти строки.
Я не настолько наивен, чтобы надеяться на смягчение их святой ненависти к моему народу, но они ведь тоже люди и с ними, не дай Б-г, подобное тоже может случиться.
В Кишиневском Органном зале, в рамках 47-го международного музыкального фестиваля «Мэрцишор», прошёл привлекший внимание многих местных меломанов концерт органистки Елены Баршай. В его программу она включила три концерта Вивальди – Баха (в том числе два – соль-мажорный и до-мажорный – в собственной обработке), баховскую Хоральную прелюдию и четыре сонаты Доменико Скарлатти.
А на следующий день Елена Баршай дала эксклюзивное интервью нашему корреспонденту...
– Елена Сергеевна, Вы впервые почтили своим участием наш традиционный фестиваль, да и, кажется, вообще в Кишиневе никогда прежде не бывали. Ваши впечатления от уже здесь увиденного и услышанного.
– Побывать за эти несколько дней мало где удалось: репетиции и выступления, а также встречи с вашей снимающей и пишущей братией заняли почти всё время. Но я пообщалась с гостеприимной «хозяйкой» Органного зала Ларисой Зубку, а также, при ее содействии, с некоторыми собратьями по искусству (в частности с Кристианом Флорей) и с ценителями музыкальной классики, хранящими добрую память о моем покойном муже – Рудольфе Баршае. Понравилась мне и местная публика, среди которой немало почитателей органной музыки и ее интересных интерпретаций. – На афишах и в программках «Мэрцишора-2013», сразу же после фамилии певца, инструменталиста, дирижера etc, приводится название государства, которое этот исполнитель представляет на нынешнем музыкальном празднике. Рядом с Вашей указано: Россия – Швейцария. Означает ли это, что у Вас – двойное гражданство, в том числе и российское?
– Насчет двойного – всё верно; но тут необходимо небольшое уточнение. Второе подданство, наряду с швейцарским, у меня имеется, но не российское, а британское. Мне, эмигрантке с 35-летним «стажем», обрести гражданство России так и не довелось, хотя, как и у каждого, в ней рожденного, такое право и у меня имеется. – Вы и Ваш супруг – замечательный альтист и дирижер Рудольф Баршай (ныне, увы, уже покойный) уехали из тогда еще единого Союза, насколько мне помнится, в 1977-м. Что заставило вас покинуть родную страну?
– Ответ и на этот вопрос тоже нуждается в короткой «интродукции». Мы, тогда еще состоявшие в гражданском браке, уезжали порознь. Первым отбыл за кордон Рудик, а я отправилась следом за ним через год с лишним. Причем это удалось осуществить лишь благодаря его настойчивости, а также своевременной поддержке, которую оказали нам зарубежные собратья по искусству и известные политики. Ну а теперь о том, почему как писал классик, нами «овладело беспокойство, охота к перемене мест… – немногих добровольный крест». У каждого из нас имелись для этого существенные причины. Рудика, человека незаурядного, свободомыслящего, давно уже тяготили те жесткие рамки, в которых приходилось существовать. Его, создателя и на протяжении двух десятилетий бессменного руководителя Московского камерного оркестра – одного из лучших в стране музыкальных коллективов, не выпускали на гастроли за рубеж (на каждое такое приглашение – а их было предостаточно! – слали «вежливый отказ»: Баршай болен и приехать не сможет). Баршай давно мечтал поработать с симфоническим оркестром, готов был предложить вниманию меломанов свое собственное прочтение масштабных произведений Малера, Брукнера и других композиторов, но ему и в этом отказывали. Ларчик просто открывался: тогдашних надзирателей над культурой, мягко выражаясь, смущала этническая принадлежность дирижера, к тому же – не члена КПСС (таким тогда ходу не давали). В свою очередь, Баршаю в какой-то момент надоело числиться гражданином «второго сорта» – и он решил уехать туда, где творческой личности не ставят препоны и не ущемляют человеческого достоинства. Я тоже без особого восторга воспринимала многое происходившее тогда в нашей стране, но всё же покинула ее не столько поэтому, а из-за любви к Рудику и желания быть всегда с ним рядом. – Почему же, в таком случае, вы уезжали порознь, а не вместе?
– К тому моменту, когда Рудик начал оформлять бумаги на отъезд, мы еще формально не числились мужем и женой, хотя уже не первый год состояли в т. н. гражданском браке. Если б мы тогда расписались, подобный брак власти могли бы счесть фиктивным: «попыткой вывезти за рубеж советскую гражданку». В таком случае и у меня возникли бы проблемы, и, главное, Рудик, который имел право отбыть на ПМЖ в Израиль («воссоединение семей»), в последний момент получил бы запрет на выезд и надолго оказался бы (как в те времена выражались) «в отказе». – А так всё прошло без сучка и задоринки?
– Ну что вы! Каждому из нас – поодиночке – напоследок постарались как можно больше крови попортить: должно быть, чтобы надолго свой отъезд запомнили, да и другим чтоб ехать расхотелось. На Рудика, в частности, произвела поистине неизгладимое впечатление овировская «процедура» отлучения от советского гражданства: разрезание «серпастого, молоткастого» паспорта на глазах у того, кто еще минуту назад был его обладателем. Тем самым экс-гражданину давали понять, что в отчий край он уже не сможет вернуться никогда. Но еще мучительнее, по словам Рудика, было в «Шереметьеве», в те минуты, когда, отправляясь к самолету, он в последний момент взглянул на меня и подумал: а вдруг больше уже не увидимся!.. В те времена главным перевалочным пунктом для покинувших СССР была Вена. Оттуда далеко не все обладатели «израильской визы в один конец» отправлялись на свою историческую родину. Те, кто загодя позаботился об ином для себя варианте, оказывались затем в США, или в Канаде, или в одной из южноевропейских стран. Рудик был не из их числа. Но и он не сразу попал в Израиль. Встречавшие его бразильский пианист Артур Морейра Лима (в прошлом – участник конкурса им. П. И. Чайковского) и знаменитый американский скрипач Исаак Стерн, уроженец России, тут же стали наперебой предлагать Баршаю куда тот, при их содействии, мог бы поехать. Среди этих маршрутов значилась и Великобритания, и Рудика заверили, что с английской визой noproblem. Проблема (точнее, по-своему забавная история) с этой визой, однако, возникла сразу же по прилёте в Лондон. Проходя паспортный контроль, Баршай, в ответ на требование проверяющего – «Паспорт!», протянул ему эту визу и те свои эмигрантские документы, которые получил в Москве. Но проверяющий повторил «Паспорт!» – и позвонил своему начальнику. Тот, подойдя к Баршаю, задал вопрос: «Когда вернетесь в Россию?» – и, услышав в ответ: «Neverwelcome!» – дал своему подчиненному команду: пропустить. В Лондоне Баршая представили тогдашнему министру иностранных дел Великобритании Дэвиду Оуэну, по распоряжению которого уже на следующий день гостю был выдан временный британский паспорт. Но Рудик недолго оставался в английской столице. Ему хотелось побыстрее попасть в Израиль. Там его встретили с невероятной помпой и сразу же сообщили, что он теперь – главный дирижер Израильского камерного оркестра. Сам же новоприбывший заявил: «Хочу поблагодарить Израиль за привилегии, предоставляемые моим соотечественникам, которые хотят уехать из России». В знак признательности еврейскому государству Баршай вместе с оркестром, который возглавил, дал несколько концертов для местной публики. Успех у нее – и у «русской улицы», и у сабра – был фантастический. Денег за свои выступления дирижер не брал. – А на что же он жил?
– Помогали друзья; репатрианту, к тому же, дали квартиру, установили в ней рояль… Да и деньги затем появились: дирижер их зарабатывал, выступая с концертами в других странах. – Ну а Ваш отъезд – как он произошел?
– Обо мне, оставшейся на его «доисторической» родине, Рудик не забывал и уже вскоре после своего выезда стал готовить почву для моего «вызволения». Реальный шанс осуществить задуманное появился уже вскоре. На один из концертов пришла Голда Меир – экс-премьер-министр Государства Израиль, а в те времена – почетный председатель Социнтерна. Общаясь с дирижером, она неожиданно поинтересовалась у него: «Почему глаза грустные?» – «У меня в Москве осталась гражданская жена» – «Она хочет приехать?» – «Да, но ее могут не выпустить». Взявшись помочь новоявленному соотечественнику, Г. Меир созвонилась с председателем Социнтерна, экс-канцлером ФРГ Вилли Брандтом, который, в свою очередь, вышел на советское руководство. Ему ответили: «Ваше, герр экс-канцлер, ходатайство мы, конечно же, учтем, но есть одна маленькая проблема. Фрау Раскова («это моя девичья фамилия» – пояснила Е. Баршай. – М.Д.) не намерена уезжать. У нее старенькая мама, и дочь не хочет ее бросать, да и мать Елену не отпустит». Я, услышав эту отговорку, тут же ее опровергла: «Неправда, я готова уехать, и мать не возражает». Не желая, видимо, еще более уронить себя в глазах влиятельного западного политика, тогдашние власти предержащие пошли на попятную – и уже вскоре мне была выдана виза. В апреле 1978-го я вылетела в Вену и встретилась с Рудиком. – А как к вынужденному расставанию с дочерью отнеслась Ваша мать?
– Понятно, с волнением, но и с присущим ей пониманием. Счастье дочерей для нее было значимее, чем собственное, и она для этого делала всё от нее зависящее. А было это ох как непросто! Ведь ей пришлось самой воспитывать нас обеих. Отец в конце войны ушел на фронт, был назначен командиром артиллерийского полка, но до дня Великой Победы не дожил: он погиб 5 мая 1945-го. Мы старались, как могли, помогать матери. В 13 лет я уже подрабатывала, давая уроки, хотя сама, понятное дело, еще училась. Так уж сложилось, что почти все мои друзья – евреи. Многие из них, а также некоторые из моих педагогов – кто-то в полушутливом тоне, а кто-то и на полном серьезе – уверяли меня, что подмечали во мне нечто схожее с их собственной ментальностью, присущие мне «чисто еврейские» черты характера. Я, дочь поляка и русской, не придавала услышанному особого значения: говорят – ну и путь говорят. Но когда впоследствии моя старшая сестра стала копаться в нашей генеалогии, обнаружилось, что такого рода намеки и предположения были не лишены оснований. Выяснилось: дед был евреем... – Ну а уж никак не менее значимое – музыкальная одарённость – Вами тоже получена по наследству или тут гены ни при чём?
– Второе куда вероятнее. Родители, хотя и не были равнодушны к искусству, и к музыке в частности, но уж куда более интересовались точными и естественными науками. Отец был химиком, мать работала инженером-экономистом. У меня же еще в детстве обнаружились абсолютный слух и тяга к музыке. Азы и секреты избранной мною профессии я постигала вначале в Центральной музыкальной школе, затем – в музучилище, ну а после его окончания – в Московской консерватории. Первым инструментом, на котором мне довелось играть, оказалась скрипка, но уже вскоре – причем с куда большей охотой – я готова была часами просиживать за фортепиано. Однажды (мне тогда уже исполнилось 18) я случайно увидела объявление о конкурсе на «должность» концертмейстера балетной труппы Московского музыкального театра им. К. Станиславского и В. Немировича-Данченко. «Надо бы попробовать, – решила я, – ведь в любом случае ничего не теряю». Мне повезло: именно меня взяли, и там я проработала пять лет. – Переквалифицироваться из пианистки в органистку Вы тоже решили по наитию?
– Нет, тут всё проще. Ко мне, тогда еще студентке, после одного из экзаменов подошел известный органист, профессор нашей консерватории Леонид Ройзман. Он похвалил мою игру, более того – отметил: «У Вас слух контрапунктический» (что означает способность воспринимать всю партитуру одновременно) – и предложил продолжить учебу у него на органном факультете. Я существо любознательное и рисковое, да и отказывать такому человеку не хотелось – вот и клюнула на эту заманчивую «наживку». Моя стажировка продлилась три года, причем уже месяцев через восемь я впервые дала органный концерт в том же Малом зале консерватории, где меня заприметил Ройзман. Но по завершении моей стажировки он подверг меня новому искушению: «Хотите продолжить совершенствоваться в органной игре? Тогда шагом марш в аспирантуру!» Оказалось, что в аспирантуре было одно место для органиста и клавесиниста, и профессор «зарезервировал» его для меня. Еще три года учебы; параллельно – работа в консерватории... С аккомпаниаторством в Театре Станиславского и Немировича к тому моменту уже было покончено. А вот от «халтур» в качестве балетного тапёра я в ту пору не отказывалась. Но именно тогда произошла встреча, которая стала важнейшей вехой не только в творческой биографии, но и в личной жизни. – Осмелюсь предположить, что речь идет о Вашем знакомстве с Рудольфом Баршаем.
– Да, именно этот, на сей раз действительно счастливый, случай (можно даже сказать – подарок судьбы) я имею в виду. ...Из класса, где я проводила занятие, меня на минутку выманил знакомый мне контрабасист Московского камерного оркестра: «Лен, выручай! У нас запись в Большом зале консерватории, а клавесинист заболел...». Играть нужно было 3-й Бранденбургский концерт И.-С. Баха. Я его с ходу, с листа, просмотрела – и поняла: справлюсь... Я, понятное дело, и до этого бывала на концертах Московского камерного, видела, как дирижирует Баршай, но на сей раз впервые пообщалась с ним непосредственно. В этот день я еще в полной мере не осознавала, какая метаморфоза в моей жизни произошла в момент встречи с этой незаурядной личностью. На первых порах нас связывала только совместная работа: записью 3-го Бранденбургского она не ограничилась. Причем всё чаще такие рабочие встречи проходили в маминой однокомнатной коммунальной квартире. Талантливейший дирижер, во время репетиций и на концертах жесткий и всесильный, в иных условиях был совершенно иным: сомневающимся человеком, весьма доброжелательным, с мягким характером... Ну и постепенно мы поняли, что нас связывает и нечто большее: что, как гениально подметил Пушкин, «одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия...» 37 лет, прожитых с Рудиком, – счастливейшая пора в моей и в его жизнях. – 32 года из этих 37 прошли на Западе. Где вы все эти годы жили?
– После того как я выбралась из Союза и мы с Рудиком вновь оказались вместе, нас стали наперебой приглашать в свои края и жители туманного Альбиона, и соплеменники Рудика (в частности, Голда Меир звала: «Обязательно ко мне!..»), и американские, и немецкие друзья... Но наиболее приемлемым нам показалось предложение близких знакомых – супружеской четы из Швейцарии. «Давайте сюда, к нам. Тут чисто, удобно; поможем без лишней волокиты оформить все документы». И, действительно, мы уже вскоре получили вид на жительство и с 1979-го осели в этой спокойной стране. Поначалу мы поселились в трехкомнатной квартире. Но я развила бурную деятельность: нашла и приобрела кусок земли, на котором затем был построен наш новый дом. Я сама подготовила его проект, по клеточкам чертила планы каждой из комнат, указывая, что и где в них нужно разместить (здесь – рояль, здесь – телевизор, здесь...). Из этой обители Рудик отправлялся на очередные гастроли, на выступления с ведущими оркестрами и сюда же возвращался, ободренный очередным успехом и с перечнем новых приглашений. Я тоже иногда давала концерты – и всё это до поры до времени приносило истинное удовлетворение. Но однажды прозвучал первый тревожный звонок... В конце 90-х, во время полета в Индию, Рудик почувствовал себя неважно. Он не придал этому особого значения (во всяком случае, сделал вид, что, мол, ничего эдакого), но я поняла, что с ним что-то не то. Предположила, судя по симптомам, что у мужа диабет, – и это, к сожалению, подтвердилось. Рекомендация (точнее, приказ) – обязательно регулярно колоть инсулин – был воспринят часто выступающим маэстро без энтузиазма. Ну а принимаемые таблетки, лишь временно улучшающие состояние диабетика, постепенно разрушали весь организм. Начали слабеть ноги… В 2010-м, когда отказали почки, Баршай скончался. Его уход из жизни, пусть и в весьма почтенном возрасте – в 86 лет, опечалил всех, кто его лично знал, и многих меломанов. Надо ли говорить, каким ударом оказалась для меня утрата самого дорогого и близкого мне человека... – Что после этой трагедии всё же помогло Вам остаться на плаву?
– В первую очередь, память о прожитых вместе годах, а также понимание своего долга – сохранить в полном объеме всё то, что сумел столь успешно осуществить Баршай за шесть десятилетий своей творческой деятельности. В частности, удалось заручиться согласием дирекции архивного фонда Гостелерадио на использование всех хранящихся там баршаевских грамзаписей (с 50-х по 1977 год) – для их последующего переиздания на Западе. При этом еще придется «утрясти» вопрос, какая фирма и в какие сроки это собрание выпустит. Хотелось бы участвовать в составлении программ дисков, так как не все эти программы Рудика устраивали (Респиги + Борис Чайковский + Шостакович – такая «сборная солянка» ему была не по нраву). Сама я теперь и выступаю реже, и новые произведения играть не стремлюсь (мне куда интереснее записывать «старое»). Из нескольких предстоящих моих концертов особого упоминания заслуживает один, который состоится в Москве (где в последние годы я уже не раз бывала): мне предложили на вечере памяти Баршая сыграть баховский концерт для трубы с органом. Я, конечно же, согласилась. Ну а с вашим городом постараюсь познакомиться поближе, если представится случай его вновь посетить. М. Дрейзлер
