95-летняя Татьяна Фролофф - единственная ныне здравствующая русская эмигрантка первой волны в Париже... Больше, увы, время никого не пощадило... К счастью, Татьяна Борисовна не только сохранила прекрасную память, но и была знакома со многими выдающимися людьми. - Татьяна Борисовна, как вы оказались во Франции? - Как и многие... Родители эмигрировали из России в начале 20-х годов. Мой папочка Борис Андреевич служил врачом при князе Александре Михайловиче Романове, а мамочка Анастасия Михайловна, как теперь говорят, была домохозяйкой. Я родилась в Москве, но Россию помню смутно, это ведь было почти 95 лет назад... Из французского детства я очень хорошо помню, как мы отмечали наше православное Рождество... Белые скатерти, позолоченный сервиз, запеченная утка с яблоками, обязательно русская водка и много подарков под елкой. К нам часто на праздники приходили супруги Поляковы-Энвальд с детьми. Вам эти имена мало что говорят, но в России знают актрису Марину Влади. Это их дочь. Девочка-распутница... - Да, Марину Влади знают в России как знаменитую французскую актрису и жену Владимира Высоцкого. Но мнения о ней противоречивые. Какая на самом деле Марина Влади? - Я дружила с ее сестрой Ольгой, но, конечно, и Марину знала с детства. Их мама Милица была творческий человек, балерина, и внушала девочкам, что они самые талантливые. Марина и выросла в этом убеждении. Она с детства всегда была, как сказать, очень раскованна. Помню, в 10 лет решила станцевать перед гостями. На ней было удивительное платье: пачка балерины и серебряные туфельки... Но танец очень напоминал движения непристойной женщины. Во время танца Марина все время пыталась задрать юбку выше головы и постоянно подмигивала мужчинам, которые были старше ее лет на 20. Это был шок для присутствующих! Но еще больше потрясла реакция ее мамы: "Моя дочь станет известна всем, это ее долг..." Уж не знаю, перед кем долг, но ее с детства окружали мужчины. Мне Ольга рассказала, что девственность Марина потеряла в 15 лет! Это безумие! А ее первым мужчиной стал кинопродюсер, который был старше на 18 лет. И все это было с благословления мамы. На мой взгляд, форменная проституция! Ведь таким образом Марина получила свою первую роль в фильме "Черные перья". После выхода этой картины у Марины совершенно испортился характер, она перестала общаться с "простыми смертными". Было очень обидно... До сих пор в памяти один случай. Родители мне подарили изумительную шляпу. Я решила похвастаться, надела и пошла в гости к Поляковым. И зря! Домой вернулась без шляпы... Марина просто на нее села и испортила вещь. Она очень скупа и завистлива. - А вы знали ее мужа Владимира Высоцкого? - Это было в начале 70-х. Мы с Мариной уже не общались, и вдруг я получаю приглашение прийти в гости послушать "артиста из России". Приятный мужчина, но мертвецки пьяный. Пил и пел... Через два часа "концерта" он стал не совсем адекватным, агрессивным, а вскоре и вовсе не смог подняться со стула. Мне трудно судить, зачем он был нужен Марине. Ольга говорила, что Высоцкий "обаятелен и очень изобретателен как любовник". Любила ли его Марина? Она многих любила... Марине было лет 16, когда она познакомилась с Марлоном Брандо. Влюбилась и уже строила планы... Но она ему была совершенно не нужна. И тогда у нее случился первый приступ депрессии. Мой папа лечил Марину, постоянно у них бывал. Марина закрывалась в комнате, плакала, била посуду... Один раз пришлось выламывать дверь... А потом появился Робер Оссейн (играл Жоффрея де Пейрака в фильме "Анжелика". - Авт.), и Марина вышла за него замуж. Это замужество больше напоминало побег от предыдущей любви. Я присутствовала на помолвке, которая закончилась скандалом. Марина выпила лишнего и стала в очередной раз непристойно танцевать. Мы с Ольгой попытались ее образумить, но она нас оскорбила и выгнала. Позже прислала с посыльным конфеты и фрукты в знак примирения, но с меня было довольно... Встретились мы только после смерти ее последнего мужа Леона Шварценберга. А произошло это так: она позвонила мне среди ночи пьяная, извинялась, предавалась воспоминаниям, плакала. Марина совершенно одинока: мужья скончались, дети разъехались, как актрису ее во Франции мало кто воспринимает, да и возраст уже преклонный. Я тогда поняла, что если не приеду к ней, то случится беда. Так и вышло. Я нашла ее спящей... Пыталась разбудить, но не смогла. Вызвала "скорую". Как выяснилось позже, Марина наелась снотворного, запив алкоголем. Слава богу, все обошлось. Но даже после этого случая мы не стали ближе, она по-прежнему избегает меня. А вот с ее последним мужем Леоном, врачом-онкологом, я была в теплых отношениях. Кстати, Леон лечил режиссера Андрея Тарковского. Но сразу сказал, что при таком запущенном раке легких шансов нет... - А вы были знакомы с Тарковским? -Видела его буквально перед смертью, в 1985 году в гостях у общих знакомых. А с его женой Ларисой приходилось встречаться. После смерти мужа Лариса буквально нищенствовала: не было денег иногда даже на еду. Она часто посещала церковь на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Мы помогали ей деньгами и едой, а когда у Ларисы в квартире отключили свет, то снабжали ее церковными свечами. Она же ничего не получала из России, никаких денег: ни пенсии за мужа, ни начислений за фильмы... - Вы как-то упомянули Феликса Юсупова, убийцу Григория Распутина... - Я хорошо знала его внучку Ксению Шереметеву-Сфири. У Феликса и его жены Ирины была дочь Ирина, которая вышла замуж за графа Шереметева, и у них родилась дочь Ксения. Она просто боготворила своего деда Феликса Юсупова. Да, она очень на него похожа своей экстравагантностью. - Феликс Юсупов действительно был бисексуалом?- Мой отец рассказывал, что он все же предпочитал мужчин, особенно в зрелом возрасте. И обращался к отцу с просьбой дать совет, как сохранить мужскую силу. А ему было тогда хорошо за 70! Очень тщательно относился к здоровью, постоянно проверялся и советовался с папой на предмет венерических заболеваний. А то, что у него с Ириной отношений как мужа и жены не было, то это факт. Их связывали дом и бизнес. В Париже и сейчас существует Дом моды "Irfe - Ирина и Феликс". Но он не принес им особого богатства. Они ведь были не коммерсанты, а князья. Помню, папа взял меня к ним в гости, буквально за несколько недель до смерти князя Юсупова. Меня поразила маленькая двухкомнатная квартира на улице Шарон. Было очевидно, что они нуждаются, но держались великолепно: угощали икрой и блинами с изумительной наливкой... - Ходят слухи, что Юсупов не был причастен к смерти Григория Распутина... - Ерунда. Он подолгу говорил об этом с моим отцом и страдал, что грех остался непрощенным. Сокрушался: "Грех на душе - Гришка, проклял он нас..." Феликс стал в старости очень сентиментален, и последние его слова были о прощении. Он прощался и каялся перед женой, перед Россией, перед Распутиным. Так рассказывал папочка, а он был у князя буквально за день до смерти. - А сами вы, прожив такую долгую жизнь, ни в чем не хотели бы покаяться? - Хочу... В том, что осуждала и судила людей. Например, Рудольфа Нуриева. Мы собирали деньги для русских нуждающихся в Париже, и я лично обращалась к Нуриеву, руководившему тогда Гранд-опера. А он прогнал меня со словами: "Всем нищим не подашь". Безумно скупой был человек. Вскоре Нуриев пришел в нашу церковь и хотел пожертвовать, но ему отказали в этом. А буквально через год он умер. Видимо, приходил уже совершенно больным человеком, хотел покаяться и помочь... А получил отказ. Грех это... Мой грех.
Дата: Воскресенье, 04.12.2011, 12:47 | Сообщение # 63
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1551
Статус: Offline
"МАЙН ПИДЖАК ИН ВАЙСЕ КЛЕТКА..."
В ранней юности (а прошла она в Ташкенте, городе, по многим причинам, особом, и когда-нибудь я об этом напишу), варясь в крепком бульоне, настояном на ста четырех национальностях, я была глубоко убеждена, что чувства, реакции и этические посылы всех на свете людей соответствуют более или менее единому образу. Сейчас я понимаю, что Ташкент был уменьшенной моделью того самого плавильного котла, о котором так тоскуют американские и израильские социологи. Кстати, до последнего времени я была уверена, что ташкентская модель оказалась более удачной, потому что… да Бог знает — почему! Возможно, потому, что речь идет о моих детстве и юности. Вообще, своей "ташкентскости", иначе говоря — провинциальности я перестала стесняться совсем недавно, постепенно осознавая и даже любовно (потому, что запоздало) культивируя в себе теплую поэзию землячества. Итак, под ташкентским солнцем я была — все мы, дети, были — некой однородной смесью, некой глиной, из которой формовался человек…я бы сказала, — "человек колониальный". И это была, осмелюсь утверждать, особая южно-пестрая порода свободно жестикулирующих, а вследствие этого и свободномыслящих до известной степени, людей. Я училась в обычном классе обычной ташкентской средней школы. Он был ковчегообразен: несколько греков с именами героев Гомера, кореец Гамлет и кореянка Лира, татарин Альберт Хабибулин, армянин Вартан по кличке Ара, четыре украинца — Петренко, Балясный, Покойный и Жучок, немец Саша Миллер, семь или восемь узбеков, несколько более или менее русских мальчиков и девочек и целый отряд евреев, вернее, два отряда, потому что местные, бухарские евреи с ашкеназами не кооперировались. Так вот, дело не в том, что все мы дружно жили, (жили по-разному), а в том дело, что стычки и разборки, неизбежные в детстве и отрочестве, национальный вопрос оставляли где-то на окраине сознания. Не то, чтобы совсем его не было. А просто было много чего другого поважнее. В том числе, много чего — общего. Необходимо помнить, что в те годы, запертые в обширной, но все же клетке, Советского Союза, мы были лишены возможности сравнивать. Впрочем, у меня был мимолетный и забавный опыт общения с двумя молодыми французами. После окончания первого курса консерватории мы с моей подругой поехали на каникулы в Ленинград, что само по себе явилось для нас довольно крепким культурным нокаутом. Однажды утром мы оказались на Центральном телеграфе, откуда обычно звонили домой. Уже собираясь уходить, обратили внимание на двух молодых людей, растерянно стоящих перед стендом с марками. Это были семидесятые годы, когда по улицам Ленинграда расхаживали в затертых джинсах прозападно настроенные девушки со странно выстриженными затылками и чубами, и юноши с невиданными (у нас в Ташкенте) хвостами на головах и серьгами в ушах. И вдруг тут, на Центральном телеграфе, явно разговаривая по-французски, стоят двое молодых людей, по виду очень похожих на ташкентских мальчиков из интеллигентных еврейских семей. Один был брюнетом, другой — веснушчато-рыжим, в скромных клетчатых ковбойках и темных брюках. Моя подруга учила французский и могла связать на нем несколько предложений. Мы подошли, она предложила помочь, мальчики ужасно обрадовались, и с полчаса мы довольно мило объяснялись по поводу коллекции советских марок (один из них, кажется, марки собирал). Наконец, французы расплатились, мы вышли из здания Центрального телеграфа и еще минут двадцать вместе шли по Невскому, пока не расстались. Я-то учила немецкий, и брюнет немного по-немецки говорил. Так вот, за несколько минут мы выяснили уйму вещей, не стану перечислять — каких, это скучно. Только одно: узнав, что мы — студентки консерватории, рыженький объявил, что ужасно любит Гершвина. Мы взвыли, потому, что именно месяца за два до того в Ташкент приезжала какая-то иностранная оперная труппа, привозила "Порги и Бесс". И вот, не сговариваясь, одновременно с французами мы напели "Колыбельную" — довольно чисто, к обоюдному восторгу. — Откуда вы так хорошо знаете языки? — спросил один из них. — Мы изучаем их в консерватории, — гордо ответила моя подруга, и тогда брюнет хлопнул рыжего по плечу и воскликнул: — Смотри-ка, Поль, у нас в консерватории учат игре на разных инструментах, а у них — иностранным языкам! Но я не об этом. Тогда меня просто потрясла синхронность нашего музыкального выбора, наших предпочтений и общего вкуса. Этот случай довольно долго влиял на мои убеждения, даже в зрелом возрасте, сообщая им заметный либерально-космополитический уклон. Кстати, похожий случай со мной произошел недавно, в Германии, в Гамбурге. Мы с моим менеджером опаздывали на выступление и вынуждены были поймать такси. Водитель, пожилой сумрачный немец, молча вел машину, казалось, не слушая, как моя спутница пытается по ходу из окна машины демонстрировать мне красоты Гамбурга. — А это — памятник Генриху Гейне, — слева действительно что-то промелькнуло. Водитель, не поворачивая головы, сказал: — Хайнрихь Хайне. И тогда я, без особой задней мысли (перед выступлениями у меня вообще никаких мыслей не бывает), довольно элегично пробормотала то, что единственно помнила из школьной программы: "Ихь вайс нихьт, вас золь эс бедойтн, дас ихь зо траурихь бин..." И вдруг водитель оживился, подхватил строчку, и мы дружно дочитали до конца Гейневскую "Лорелею"…Потом он сообщил, что за баранку такси сел недавно, с тех пор, как вышел на пенсию, а вообще-то он — оперный певец, правда, на небольших ролях, но пел и Ленского в "Евгении Онегине". На что я, обуреваемая родственными чувствами, сказала, что закончила консерваторию, и мы со стариком дружно спели арию Ленского, он — по-немецки, я по-русски, — к потрясению менеджера (возможно, она даже задумалась — нельзя ли использовать меня на подмостках сцены еще и в таком качестве)... Словом, вышло все очень трогательно. Но тогда мне уже было отнюдь не девятнадцать лет, и я вполне отдавала себе отчет в том, что любовь к музыке и сходные моменты биографий, конечно, роднят нас с этим пожилым немцем в чем-то уютно-малом, но не исключают наличия бесконечных жизненных плоскостей, в которых мы отдалены друг от друга на чудовищные расстояния… Почему? Да потому, что на жизнь каждого человека, будь он хоть трижды раскосмополит, все же оказывает влияние такая штука: национальная самоидентификация. От себя убежать трудно. Один мой знакомый в застойных семидесятых работал на Таймыре одновременно в двух строительных конторах: русской и еврейской. И в той и в другой шарашили диссиденты, скрывавшиеся в глуши от властей. В первой шарашке — политические, во второй — сионисты. — Знаешь, в каком пункте проявляется разность ментальностей? — рассказывал он. — В выпивке. Когда гуляли в русской шарашке, выпивка шла по следующему сценарию: первая стадия — ругали правительство. Вторая стадия — выясняли — кто кого уважает. Третья стадия — говорили о Боге. В еврейской шарашке сценарий был такой: первая стадия — ругали правительство. Вторая стадия — спорили, чья мама лучше готовит. Третья стадия — говорили о болезнях. Казалось бы — все, вроде, ясно: чем шире у человека воззрения, чем тоньше его культурные предпочтения, чем выше образование…Э-э, не все так просто! Во всяком, случае, не у евреев. На моих выступлениях мне часто задают один и тот же вопрос: кем я себя ощущаю: русским писателем? еврейским писателем, пишущим на русском языке? или израильским русскоязычным писателем? И еще ни разу я не ответила на этот вопрос внятно, просто потому, что не знаю ответа. В таких случаях я почему-то сразу вспоминаю, как в восьмидесятых годах по Коктебелю ходила одна полусумасшедшая армянская старуха и всем показывала список великих армян. Он начинался так: Шекспир, Достоевский, Наполеон… Я живу в молодом, очень пестром и очень нервном обществе, члены которого беспрерывно выясняют отношения по самым разнообразным направлениям: политическому, экономическому, социальному, возрастному, религиозному, межполовому, и, конечно же, — этническому. К этому привыкли все настолько, что, кажется, никто ничему не удивляется. Кроме того, историки и социологи, этнографы и философы — все светское население Израиля мучается глобальным и неразрешимым вопросом — что такое "еврей"? Повторяю: светская часть населения. Потому, что для религиозной части населения этого вопроса не существует. Он решен со времен нашего праотца Авраама: если ты исполняешь все заповеди иудаизма, ты — еврей. Точка. Приятель одной моей знакомой репатриировался в Израиль из Америки недавно. В знак протеста. Его родители, стопроцентные евреи из Чикаго, не так давно крестились и стали прихожанами протестанской церкви. Мальчик взбунтовался (эти непослушные мальчики из еврейских семей так разнообразно непослушны, что заслуживают отдельного разговора), и приехал в Израиль, где поступил учиться в одну из иерусалимских ешив. На днях, купаясь в общественном душе, он случайно сломал замок на двери и оказался запертым в кабинке. К счастью, под потолком кабинки оказалось маленькое оконце, выходящее в общий коридор, в которое он с превеликим трудом выбрался. Выбрался, и идет к себе в комнату, само собой, раздетый, лишь препоясав полотенцем, так сказать, чресла, если мы уж коснулись библейских аллюзий. Навстречу ему идет главный раввин ешивы, который особенно опекает этого парня. Он останавливается, оглядывает своего голого подопечного с ног до головы и, наконец, строго спрашивает: "Хаим, где твоя кипа!?" Потому что религиозный еврей при определенных обстоятельствах может, конечно, оказаться голым, но — с непокрытой головой?! — никогда! Так вот, о проблеме национальной идентификации. На Западе — проще, там человека идентифицируют по одному из трех факторов: страна, из которой ты происходишь. Или — родной язык. Или — вероисповедание. В этом смысле мне кажется очень показательным случай, произошедший с моей сестрой. Моя сестра Вера — скрипачка Новозеландского симфонического оркестра. Живет она в Веллингтоне. Переехала туда из Израиля года три назад, и очень стеснялась своего английского, боялась, что выгонят из оркестра, где поначалу сидела на птичьих правах. Дирижировать их оркестром часто приезжал дирижер из соседнего города Крайчича — человек пожилой, нервный, с тяжелым желчным характером. Самой яркой его отличительной чертой была выраженная женофобия. Ненавидел женщин. То есть, он терпел их в женском, так сказать качестве, на профессиональной же почве — не воспринимал. И всегда придирался, особенно к новеньким. Как взгляд упрется в новое женское лицо, он останавливает репетицию, нацеливает дирижерскую палочку и, презрительно щурясь, задает всегда один и тот же вопрос: "Where are you from?". И новенькая должна отчитаться, представиться, как это полагается. И вот, на первой же репетиции старик увидел мою сестру, нацелил на нее дирижерскую палочку и каркнул свое: "Where are you from?". Трепеща и боясь потерять едва наметившуюся работу, она послушно ответила: — Я родилась в Узбекистане. — А где это? — подняв брови, спросил он. — Такое место на границе с Китаем... — А на каком языке там говорят? — брезгливо уточнил он. — ...род тюркского... — Так ты тюрка? — спросил он. — Нет, маэстро, я не тюрка, — кротко отвечала моя сестра. — Но ведь это — твой родной язык? — Нет, мой родной язык — русский. — Так ты русская!? — Маэстро, — терпеливо отвечала она, — я такая же русская, как и вы. — Ничего не понимаю! — вскрикнул дирижер, — какое твое вероисповедание, черт побери? Что ты исповедуешь? И моя бедная сестра, которая в жизни никогда ничего не исповедовала, вынуждена была ответить, что исповедует иудаизм. А то бы ее просто никто не понял. То ли дирижер был старым склеротиком и все забывал, то ли он не прочь был поиздеваться над новенькой, только каждый раз, когда он приезжал, происходил один и тот же диалог: "Where are you from?"— спрашивал он, и далее, со всеми подробностями, — с Узбекистаном на границе с Китаем, с языком, рода тюркского, с родным русским, и иудейским вероисповеданием — повторялась одна и та же идиотская сцена. Весь состав музыкантов уже знал ее наизусть, и как только старый осел нацеливал на мою сестру палочку, музыканты весело переглядывались и радостно ждали продолжения. Так это и тянулось до тех пор, пока моя сестра не получила наконец, постоянную позицию в оркестре. Любой западный человек знает, что такое — "постоянная позиция", со всеми полагающимися к ней социальными благами: пенсией, страховками, оплаченным отпуском, и так далее, и далее, и далее…Собственно говоря, это тисненный золотыми мечтами, большой и яркий сертификат на жизнь. И вот, приезжает тот самый режиссер-женоненавистник. Начинается репетиция, оркестр играет Вагнера… Уже привычно он натыкается взглядом на лицо моей сестры, останавливает оркестр, нацеливает палочку и вопрошает свое знаменитое "Where are you from?" И тогда моя, преисполненная тайным восторгом, сестра внятно и вежливо говорит: — Маэстро! Я уже много раз рассказывала вам всю эту историю. Очевидно, вы мне не верите. Придется наконец, сказать вам правду. Я родилась черным американским мужчиной. Но постепенно, мало-по малу, стала белой новозеландской женщиной... Просто у вас тут отличные шампуни... Весь состав оркестра буквально повалился на свои инструменты. Хохот стоял такой, что старый осел вынужден был отпустить музыкантов на перерыв. Но это, повторяю, западный пример самоидентификации. И западные шуточки по поводу нежелания акцентировать тему. У нас в Израиле все гораздо сложнее. Да и с шуточками тут следует быть осторожней. На днях звонит приятель, он в стране недавно, не все понимает, не во все может вникнуть, поэтому время от времени сверяется: правильно ли поступил, правильно ли понял ситуацию. — Слушай, — говорит, — со мной вчера произошло нечто страшное. Объясни пожалуйста, что это было?… И нервно рассказывает: — Подхожу к остановке автобуса, там стоит приличная пожилая женщина, по виду наша. Я вежливо спрашиваю — давно ли нет автобуса? А она мне отвечает по-русски: "Я не говорю на вашем свинячьем языке". ...Ну, приятель мой — человек остроумный, язвительный, за словом в карман не лезет. В первую минуту он, конечно, обалдел от такого неожиданного хамства, потом говорит: — Мадам, это же прекрасно! Вот я сейчас называю вас "старой блядью", а вы — ну ничего не понимаете! И пошел прочь от остановки, чтобы рядом с этой теткой не стоять. И все-таки, страшная растерянность вот уже второй день никак его не покидает. — Что это было? — взывает он к моему израильскому опыту. — Кто из нас сумасшедший — я, или она? — Ни ты, ни она, — объяснила я. — Скорее всего, эта женщина из так называемых "польских детей", то есть, еврейских детей из Польши, которые были спасены из концлагерей и попали в Израиль не прямым путем, а через Советский Союз. Многие из них отлично говорят по-русски, потому что несколько лет мыкались по советским детским домам, где-то под Джизаком, под Самаркандом. Детская память цепкая, язык в ней застревает на всю жизнь… Но голод, унижения, одиночество, которые этим детям пришлось пережить, тоже дают себя знать. Возможно, звучание русского языка не вызывает в их душе радостных эмоций. Возможно, в тот день у женщины были какие-то неприятности, скверное настроение. А тут еще ты подходишь к остановке и, без обиняков, обращаешься к ней по-русски, то есть, идентифицируешь как "свою". И она, как могла, объяснила тебе, что думает о всей твоей общине. Что, кстати, абсолютно не исключает ее хорошего отношения к каким-нибудь соседям из России. Или к "русскому" кардиологу из ее больничной кассы, или к "русскому" педагогу ее дочери. И уж точно, если б в эту минуту какой-нибудь терорист из ХАМАСа, с криком "Аллах акбар!" зарезал бы тебя, она, обливаясь слезами, пришла бы к твоей семье на "шиву"…Просто, этот тяжелый климат, эта нервная жизнь, это постоянное напряжение в воздухе воспламеняют любую эмоцию до пожара. Все общество искрит бенгальским огнем национального темперамента. По поводу же национального самоощущения… У многих людей на этой земле оно сливается с ощущением исторической протяженности поколений. Моя знакомая, ученица Юрия Лотмана, рассказывала, как, на одной из лекций известного ученого, некий студент поднялся и спросил: "Профессор, рассказывая о Библии и евангелиях, вы все время говорите о древних евреях. Почему ни разу вы не упомянули русских, украинцев, эстонцев?" — Лотман задумался на мгновение и сказал: "По техническим причинам." Так вот, о технических причинах. Не так давно израильские археологи обнаружили чрезвычайно ценную находку: бронзовый бюст императора Адриана. Того самого Адриана, который переименовал Иудею в Палестину (что нам до сих пор аукается), велел распахать плугом Иерусалим, переименовал его в Элию Капитолину и издал указ, по которому евреи не имели право ступать на территорию города. Кстати, этот указ какое-то время действовал. Кажется, полгода… Адриан правил недолго, так что его бронзовый бюст действительно — редкая и ценная находка. Поместили его в музей Израиля под стеклянным колпаком. И вот, каждый год в день Независимости некий старичок, в прошлом — боец подпольной еврейской террористической организации "ЛЕХИ" (которая боролась против власти англичан в Палестине), — является в музей, становится против бюста императора Адриана и говорит ему: -Ну, Адриан!? Где ты, а где мы! Честно говоря, завидую этому старичку, его ощущению своего народа, как некой целокупной, неделимой памяти, протяженной в поколениях, исторически преемственной общности… Сама я и сейчас, спустя почти десяток лет жизни здесь, не могу безоговорочно назвать "своей" эту пеструю общность, эту, булькающую на солнце, горючую смесь. Хотя, иногда бывают поразительные порывы кровной причастности. Помню, в один из дней войны в Персидском заливе, я возвращалась с работы в автобусе. Разумеется, как и у всех израильтян в те месяцы, у меня с собой была коробка с противогазом. Она редко раскрывалась днем, воздушную тревогу, как правило, объявляли ночью, на рассвете. Впрочем, существовала и инструкция на тот случай, если сирена воздушной тревоги застанет в транспорте. Автобус должен был остановиться, пассажиры — надеть противогазы… Рядом со мной сидела совсем ветхая старушка, у нее было спокойное и даже отрешенное выражение лица… Я вдруг подумала — еще не хватало, чтоб сейчас завыла сирена! Как мне тогда быть, и что делать с этим божьим одуванчиком? Да она умрет от страха тут, на моих руках. И, как водится в таких случаях, (не поминай черта всуе!) именно взвыла сирена. Старушка обернулась, внимательно посмотрела на меня, сказала спокойно: "Не бойся, девочка", и стала быстро раскрывать мою (!) коробку, чтобы помочь мне надеть противогаз. И вот тогда перед моими глазами мелькнул выколотый на ее предплечье синий лагерный номер. Она-то не боялась этой дурацкой воздушной тревоги. Она прошла такое, по сравнению с чем воздушную тревогу в израильском автобусе можно было даже считать развлечением. Помню, в ту минуту меня окатило безысходно горькой волной родственности. Буквально: пронзило трагическое ощущение длящейся в тысячелетиях обреченности, потрясла извечность — не ситуации, не жизни, не судьбы…а экзистенциальной невозможности увильнуть от участи всего народа… Говорят, повстречав заграницей соотечественника, израильтянин от избытка чувств бросается ему на шею. Не знаю. По-моему, израильтяне заграницей — это особый жанр, особое батальное полотно. Они все время и везде орут. Их видно: на улицах, в магазинах, в музеях, в кафе, на вокзалах и в аэропорту. Итальянцы тоже ведут себя заграницей весьма свободно. Но условно говоря, итальянцы меня не волнуют, мне за их державу не обидно. И где-нибудь в Амстердаме на площади Рембрандта, услышав за спиной радостный вопль на иврите: "Офир, Офир, глянь на эту прикольную штуку, ой, я умираю!!" — я стискиваю зубы и говорю мужу: "Господи, ну почему они везде орут!" На что он мне спокойно отвечает — евреи, мол, столько веков повсюду вынуждены были говорить вполголоса, что до сих пор наораться не могут. Я стесняюсь израильтян заграницей так же, как стеснялась бабушки, которая в трамвае говорила с соседкой на идиш. Я дергала ее за подол и шипела: "Бабушка! Говори по-русски!" Кстати, поскольку человек платит по всем счетам, заплатила и я: по приезде моя пятилетняя дочь требовала, чтобы, заходя за ней в садик, я не говорила по-русски. — Лучше молчи, — умоляла она, — пусть думают, что ты немая. А когда — через два года — в переводе на иврит вышла моя книга, она схватила ее и потащила в школу, показывать учительнице. Признаться, по наивности я думала, что она гордится: вот, мол, мама — писательница... — Да нет, — сказала моя дочь, торжествуя, — я покажу им, что ты — тоже человек. Уже вошла в анекдоты зацикленность евреев на себе, своих интересах, своих проблемах, своих горестях. До известной степени, это правда. Я сужу не только по опыту всей моей жизни в России, но и по уже немалому опыту жизни в Израиле. Любые новости из сферы внешней политики рассматриваются под вековечным углом зрения: "чем это грозит евреям?" И, знаете что? — в конечном счете оказывается, что в этой древней настороженности кроется свой трагический глубинный смысл. По-прежнему, все торговые и военные дороги проходят через нас — через наши местечки, наши города, нашу страну. Недаром в любой сводке новостей обязательно присутствует Израиль. Один мой знакомый ученый утверждает, что вся мировая история — это в той или иной степени выяснение отношений между собой двенадцати израильских колен. А что в это время делали остальные народы? — спрашиваю я. "Болтались между этих колен", — уверенно отвечает он. Меня всегда смешили попытки в любой ситуации и любом повороте событий "искать еврея", в любом человеке раскапывать еврейские корни. Эти поиски, эта уверенность в том, что "без еврея не обойдется", подчас выливаются или в трагические или, по закону жанра, комические ситуации. Одна моя приятельница в начале девяностых годов была направлена министерством иностранных дел Израиля в деловую и политическую поездку по Украине. Ехала она не одна, а с известным израильским политиком, женщиной легендарной судьбы: йеменская еврейка, совсем молоденькой девушкой та стала одной из самых ярких и бесстрашных фигур еврейского подполья в Палестине. И вот, едут они вдвоем по городам Украины на машине, которую им любезно предоставили местные власти. Проезжают Бердичев… — Скажите, — обращается моя приятельница к шоферу, — вон та церковь, не в ней ли Бальзак венчался? Шофер пожимает плечами, он не знает. Возможно, он и Бальзака не знает. И тут легендарная израильтянка, которая, разумеется, по русски не говорит, но своим еврейским ухом улавливает какую-то странную фамилию, спрашивает: — Кто такой Бальзак? — Один французский писатель, — отвечает на иврите моя приятельница. — Он еврей? — Нет, он француз. — Так на что он тебе сдался! — искренне восклицает та. Впрочем, в человеке, всю жизнь посвятившем себя борьбе своего народа за независимость, строительству своего молодого государства, эта гипернациональная ориентированность как раз неудивительна. Но вот совсем иная судьба. Иная страна, иное воспитание... Отец моей приятельницы родился в белорусском местечке, при рождении получил нормальное еврейское имя Хаим, в подростковом возрасте ринулся в комсомол, в мечту о всеобщем равенстве и братстве. Выбрал новое имя — Вил ( как вы догадываетесь, аббревиатура от — "Владимир Ильич Ленин"), и всю жизнь выкорчевывал не только из себя, но из бедной своей матери всяческое напоминание о еврейских корнях. Слышать не хотел ни о каких евреях, при чем тут евреи, когда мы строим новый прекрасный мир, в котором будет только один народ — советский! В пятидесятом его взяли. Ему чудовищно повезло: несмотря на страшные побои и пытки, он ни на кого "не подписал", и на него "не подписали". Поэтому, он отделался неслыханно легкой мерой: пять лет ссылки в Красноярский край, село Ярцево, семьсот километров вниз по Енисею. На рассвете августовского дня его ссадили с этапа на какой-то пристани. Он постоял на дощатом причале, не зная — куда идти, и вдруг увидел киоск. Там сидела продавщица Рахиль, тоже сосланная, отбывающая свой второй срок... Потом всю жизнь они дружили семьями. Вот как описывает Рахиль эту их первую встречу: "Подходит такой, губами еле шевелит. Спрашивает: "Скажите, евреи здесь есть?" Я ему говорю: "А на что вам евреи?" — "Попросить три рубля, дать телеграмму домой." Я абсолютно убеждена, что три рубля бывшему комсомольцу Вилу дал бы любой сердобольный человек, каких, ей-Богу, всегда в России было множество. Что должен был пережить этот человек, и что должно было произойти в его сознании (или подсознании?), если инстинктивно, как больное животное — целебную травку — он искал "своих"? Так вот, страшная путаница со времен Авраама — кого считать евреем. И как правильно — еврей или иудей? К тому же, это не всегда совпадает. Ведь иудеем можно стать, вовсе не будучи евреем по рождению. Достаточно взвалить на себя этот немалый груз — исполнение всех заповедей, и никто в общине не посмеет отделить тебя от еврейства. Ибо такой человек (гер) считается более праведным евреем, чем тот, кто рожден еврейской матерью. Ну, хорошо, а как определять и что делать с теми, кто по рождению нееврей, по вероисповеданию — христианин, а по всему остальному: по языку, по знанию истории и литературы, по страстному устремлению души, по истовому служению идишистской и ивритской культуре, по сути своей, наконец, по суматошно-въедливому характеру, — самый настоящий еврейский еврей? Я уже писала про своего знакомого Петю Черноусова и про его еврейскую судьбу. Талантливый идишистский поэт, знаток литературы, истории, религии, он — так уж вышло — к евреям не имеет ни кровного, ни религиозного отношения. Только страстно-культурное. Какое-то время я работала в городском Доме культуры, организовывала вечера. И однажды пригласила Петю выступить. Он явился: вдохновенный, пылкий, как всегда. Публика у меня в основном была пожилая, как принято говорить — культурная, все московско-ленинградские старики с высшим образованием. Люди воспитанные, доброжелательные. Петя стал читать свои стихи на идиш. Прошло несколько минут. Публика слушала преданно и даже благоговейно — так, затаив дыхание, смотрят на канатаходца под куполом цирка. Это действительно сильный аттракцион: нетрезвый русский человек Петя, читающий свои стихи на идиш. Наконец, кто-то из публики кротко попросил: — А нельзя ли теперь перевести? — А вы что — идиша не знаете? — не веря себе, спросил Петя. Выяснилось, что не знают. — Никто!? — выдохнул Петя. — Ни один не знает своего языка!? Выяснилось, что — никто... Ни один. — Похоже, я здесь — единственный еврей, — сурово проговорил Петя, глядя на притихших стариков поверх очков... Нечто похожее я наблюдала в Германии, общаясь с Колей Миллером, немцем из города Фрунзе. Коля вообще забавная личность. Талантливый коммерсант. Начинал в Кельне с продажи видеокассет, а стал сейчас владельцем двух магазинов. Но немецкого языка не знает и, кажется, не очень понимает — где находится. Когда я упомянула об объединенной Германии, он переспросил — "объединенная с кем?". Понятия не имеет, с какими странами Германия граничит. По немецки говорит так: "Майн пиджак ин вайсе клетка..." И все-таки, по тому, как он ведет дела, как до минуты точно приходит на встречи, как, будучи человеком духовно простым, скрупулезно ведет какие-то дневниковые записи о том — кого встретил за день, с кем о чем говорил, что видел… — по всем этим ярко немецким чертам я понимаю, что Коля не может быть никем иным. К тому же, как истинный немец,он снтиментален. Пишет стихи, например, такие: Я приношу тебе цветы На наше удивленье Я приношу тебе цветы Поскольку ты — забвенье Я приношу тебе цветы — И это все сказалось В твоей душе, в моей душе... Все вдруг запревращалось! Похоже, мы вообще обречены на судьбинную причастность своему народу, даже когда сильно этого не хотим. Даже когда "мухлюем" и пытаемся ускользнуть, даже, когда меняем веру. Кто-то из американских приятелей рассказывал мне о некоем еврее, который пытался пробраться в Америку не по еврейской линии, а по линии — говорят есть такая — "преследуемых христианских сект". В анкете, которую заполняют члены таких сект, есть графа, определяющая религиозную принадлежность, где обычно пишут — "брат во Христе". Наш претендент тоже написал "брат во Христе"... Потом, видать, задумался, а может, просто зачесалась его еврейская совесть, и он добавил в скобках: "двоюродный"… И вот живешь ты "среди своих", живешь, живешь... проходя разнообразные стадии этого процесса — от умилительного припадания к корням и истории, через естественное отталкивание от пороков, от которых несвободен любой народ и, в том числе, твой собственный, через смирение — к горькой домашней любви к тому, что есть... Среди своих — ругаешь ругательски все, на что глаз посмотрит. Среди чужих — зорко следишь и ревниво отцеживаешь тончайшие интонации в беседе: нет ли обиды, насмешки, осуждения…И если учуешь — как вспыхивает это яростное "не трожь!", это желание защитить, оправдать, оправдать, во что бы то ни стало, — даже когда обвинения справедливы! Послевкусие от долгой любви — грустная усталость... И даже смеяться уже хочется только над своими. Наверное, старею... Дина Рубина
Студент консерватории Слава Ростропович после победы во Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей был переведен со второго курса сразу на пятый. Кроме этого, его еще выдвинули кандидатом для занесения на доску почета. Но для успешного окончания консерватории Ростроповичу нужно еще было сдать государственный экзамен по истории коммунистической партии. Слава утешал преподавателей: - Не волнуйтесь. Я зайду в комиссию, сделаю шаг вперед, два шага назад и спрошу: "Что делать?"
с первого взгляда...
Ростропович и Вишневская познакомились в ресторане. Кто-то из знакомых показал Вишневской на сидящего напротив парня в очках и спросил: - Вы знакомы? - Нет. - Так познакомьтесь - это, виолончелист Мстислав Ростропович. Ростропович рассказывал своим соседям какие-то смешные истории и совсем не обращал на Вишневскую внимания. Когда же Вишевская собралась уходить домой, молодой человек в очках вскочил: - Послушайте, можно мне вас проводить? - Проводите... - Можно я подарю вам эти конфеты? Ну прошу вас, мне это очень важно...! На улице - женщина с полной корзиной ландышей. Ростропович купил всю корзину, подарил Вишневской... - Между прочим, я замужем! - предупредила его Вишневская. - Между прочим, это мы еще поглядим! - предупредил ее Ростропович.
всегда готов!
У Мстислава Ростроповича спросили: - Как вам удается сохранять такие трепетные чувства к своей жене? - Очень просто, - ответил Ростропович. - Когда я смотрю на Галю, я каждый раз на ней женюсь.
фамилию менять будем?
Когда Ростропович регистрировал в районном загсе по месту прописки Вишневской свой брак, регистраторша сразу узнала знаменитую солистку Большого театра и поинтересовалась, за кого же она выходит замуж. Увидев довольно-таки невзрачного жениха, регистраторша сочувственно улыбнулась Вишневской, а с трудом прочитав фамилию "Ро... стро... по... вич", сказала ему: - Ну, товарищ, у вас сейчас есть последняя возможность сменить свою фамилию...
странное наказание
Министр культуры Фурцева как-то с неудовольствием сказала Ростроповичу: - Вы покрываете Солженицына. Он живет у вас на даче. В течение года мы не будем пускать вас за границу. Тот, пожав плечами, ответил: - Вот уж никогда не считал, что выступать перед своим народом - наказание...
причуды учителя...
Журналист пришел в Московскую консерваторию и получил разрешение присутствовать на уроке Ростроповича. Через полчаса он выбежал из аудитории в слезах. Когда туда заглянул проректор, он увидел удивительную картину. В аудитории сидело несколько учеников, но Ростропович не обращал на них никакого внимания. Он был всецело занят одной виолончелисткой, исполняющей какое-то произведение. Он стоял перед нею на коленях и обливался слезами. Рыдали и все остальные студенты в аудитории.
не угодил...
Однажды Ростропович приехал в сибирскую деревню и обнаружил, что исполнить в клубе концерт для виолончели и фортепиано невозможно - пианино было безнадежно расстроено. Выход нашелся: после небольшой репетиции Ростропович заиграл перед колхозниками под аккомпанемент баяна. Неожиданно на сцену вышел мужик, подошел к Ростроповичу и попросил: - Друг, помолчи немного, дай баян послушать!..
раздел гонорара...
После триумфальных гастролей в Соединенных Штатах Ростроповича пригласили в советское посольство и объяснили, что львиную долю гонорара он должен сдать в посольство. Ростропович возражать не стал, он только попросил своего импресарио Юрока купить на весь гонорар фарфоровую вазу и вечером доставить ее в посольство, где был назначен прием. Доставили немыслимой красоты вазу, Ростропович взял ее, полюбовался и... развел руки. Ваза, ударившись о мраморный пол, разлетелась на кусочки. Подобрав один из них и аккуратно завернув в носовой платок, он сказал послу: - Это - мое, а остальное - ваше...
правду! только правду!
В семидесятых годах Ростропович должен был выехать на гастроли за рубеж. Он хотел, чтобы с ним поехала и его жена Галина Вишневская, но Министерство культуры ему в этой просьбе отказало. Тогда друзья посоветовали написать в министерство письмо: мол, ввиду моего плохого здоровья прошу разрешить, чтобы меня в поездке сопровождала жена. Ростропович письмо написал: "Ввиду моего безукоризненного здоровья прошу, чтобы меня в зарубежной поездке сопровождала жена Галина Вишневская".
"лососина!"
Мстислав Ростропович взялся продирижировать Пятой симфонией Прокофьева. На репетиции он долго не мог добиться от оркестра нужного звучания и сказал музыкантам: - Представьте себе: коммунальная кухня, стоит восемь столов, восемь примусов, каждый скребет на своем столе, никто не слушает друг друга, стоит страшный шум. И вдруг кто-то снизу кричит: "Лососину дают!" Тут все все бросают и кидаются вниз, в магазин... Посмеявшись, вернулись к репетиции, и когда заиграли снова и дошли до нужного места, Ростропович крикнул в паузе: - Лососина! И действительно, музыканты "рванули" за ней необыкновенно эффектно...
она мужского рода!..
- Мстислав Леопольдович, почему вы выбрали в свое время виолончель? - спросили как-то у Ростроповича. - Потому что я ее полюбил, как женщину. Только много лет спустя я узнал, что во французском языке слово "виолончель" - мужского рода. Я был потрясен! Если бы я об этом узнал, когда приобщался к музыке, неизвестно, какой бы инструмент я выбрал...
Сообщение отредактировал дядяБоря - Четверг, 08.12.2011, 07:39
Когда умерла его жена, Гарлин, известный острослов и сатирик 70-80-х годов, написал эту невероятно выразительную статью, уместную и сегодня.
"Парадоксом нашего времени является то, что мы имеем высокие строения, но низкую терпимость, широкие магистрали, но узкие взгляды. Тратим больше, но имеем меньше, покупаем больше, но радуемся меньше. Имеем большие дома, но меньшие семьи, лучшие удобства, но меньше времени. Имеем лучшее образование, но меньше разума, лучшие знания, но хуже оцениваем ситуацию, имеем больше экспертов, но и больше проблем, лучшую медицину, но хуже здоровье. Пьем слишком много, курим слишком много, тратим слишком безответственно, смеемся слишком мало, ездим слишком быстро, гневаемся слишком легко, спать ложимся слишком поздно, просыпаемся слишком усталыми, читаем слишком мало, слишком много смотрим телевидение и молимся слишком редко. Увеличили свои притязания, но сократили ценности. Говорим слишком много, любим слишком редко и ненавидим слишком часто. Знаем, как выжить, но не знаем, как жить. Добавляем года к человеческой жизни, но не добавляем жизни к годам. Достигли Луны и вернулись, но с трудом переходим улицу и знакомимся с новым соседом. Покоряем космические пространства, но не душевные. Делаем большие, но не лучшие дела. Очищаем воздух, но загрязняем душу. Подчинили себе атом, но не свои предрассудки. Пишем больше, но узнаем меньше. Планируем больше, но добиваемся меньшего. Научились спешить, но не ждать.Создаем новые компьютеры, которые хранят больше информации и извергают потоки копий, чем раньше, но общаемся все меньше. Это время быстрого питания и плохого пищеварения, больших людей и мелких душ, быстрой прибыли и трудных взаимоотношений. Время коротких расстояний, одноразовых подгузников, разовой морали, связей на одну ночь; лишнего веса и таблеток, которые делают все: возбуждают нас, успокаивают нас, убивают нас… Время заполненных витрин и пустых складов. Время, когда технологии позволяют этому письму попасть к вам, в то же время позволяют вам поделиться им или просто нажать «Delete»... Запомните: уделяйте больше времени тем, кого любите, потому что они с вами не навсегда. Запомните: скажите добрые слова тем, кто смотрит на вас снизу вверх с восхищением, потому что это маленькое существо скоро вырастет и его уже не будет рядом с вами. Запомните и горячо прижмите близкого человека к себе, потому что это единственное сокровище, которое можете отдать от сердца, и это не стоит ни копейки. Запомните и говорите «люблю тебя» своим любимым, но сначала действительно почувствуйте. Поцелуй и объятия могут поправить любую неприятность, когда идут от сердца. Запомните и держитесь за руки и цените моменты, когда вы вместе, потому что однажды этого человека не будет рядом с вами... Найдите время для любви, найдите время для общения и найдите время для возможности поделиться всем, что имеете сказать.Потому что жизнь измеряется не числом вдохов-выдохов, а моментами, когда захватывает дух!"
В 1943 году по приговору фашистского суда в берлинской тюрьме была обезглавлена 43-летняя портниха Элфрида Шольц. Ее казнили "за возмутительно фанатическую пропагаду в пользу врага". Одна из клиенток донесла: Элфрида говорила, что немецкие солдаты - пушечное мясо, Германия обречена на поражение, и что она охотно влепила бы Гитлеру пулю в лоб. На суде и перед казнью Элфрида держалась мужественно. Власти прислали ее сестре счет за содержание Элфриды в тюрьме, суд и казнь, не забыли даже стоимость марки со счетом - всего 495 марок 80 пфеннигов. Через 25 лет именем Элфриды Шольц назовут улицу в ее родном городе Оснабрюке... Вынося приговор, председетель суда бросил осужденной: - Ваш брат, к сожалению скрылся. Зато вам от нас не уйти. Старшим и единственным братом погибшей был писатель Эрих-Мария Ремарк. В это время он был далеко от Берлина - в Америке. Ремарк - французская фамилия. Французом был прадед Эриха, кузнец, родившийся в Пруссии, недалеко от границы с Францией, и женившийся на немке. Эрих появился на свет в 1898 году в Оснабрюке. Его отец был переплетчиком. Для сына ремесленника путь в гимназию был закрыт. Ремарки были католиками, и Эрих поступил в католическое педагогическое училище. Он много читал, любил Достоевского, Томаса Манна, Гете, Пруста, Цвейга. С 17 лет начал писать сам. Вступил в литературный "Кружок мечтаний", которым руководил местный поэт - бывший маляр. Но вряд ли бы мы знали сегодня писателя Ремарка, если бы в 1916 году Эриха не забрали в армию. Его часть не попала в самое пекло, на передовую. Но фронтовой жизни за три года он хлебнул. Принес на себе в госпиталь смертельно раненого товарища. Сам был ранен в руку, ногу и шею. После войны бывший рядовой повел себя странно, словно напрашиваясь на неприятности, - носил форму лейтенанта и "железный крест", хотя наград у него не было. Вернувшись в училище, прослыл там бунтарем, возглавив союз студентов - ветеранов войны. Стал учителем, работал в деревенских школах, но начальство его не любило за то, что он "не мог приспособиться к окружающим" и за "артистические замашки". В отцовском доме Эрих оборудовал себе кабинет в башенке - там он рисовал, играл на рояле, сочинил и издал за свой счет первую повесть (впоследствии он так ее стыдился, что скупил весь оставшийся тираж). Не прижившись на государственном педагогическом поприще, Ремарк покинул родной городок. Сначала пришлось торговать надгробиями, но вскоре он уже работал в журнале сочинителем рекламы. Вел вольную, богемную жизнь, увлекался женщинами, в том числе и самого невысокого пошиба. Изрядно пил. Кальвадос, о котором мы узнали из его книг, действительно был одним из его любимых напитков. В 1925 году он добрался до Берлина. Здесь в красавца-провинциала влюбилась дочь издателя престижного журнала "Спорт в иллюстрациях". Родители девушки воспрепятствовали их браку, но Ремарк получил в журнале место редактора. Вскоре он женился на танцовщице Ютте Замбона. Большеглазая, худенькая Ютта (она страдала туберкулезом) станет прообразом нескольких его литературных героинь, в том числе Пэт из "Трех товарищей"... Столичный журналист вел себя так, словно хотел поскорее забыть свое "разночинное прошлое". Элегантно одевался, носил монокль, без устали посещал с Юттой концерты, театры, модные рестораны. Купил за 500 марок баронский титул у обедневшего аристократа (тому пришлось формально усыновить Эриха) и заказал визитные карточки с короной. Дружил со знаменитыми автогонщиками. В 1928 году опубликовал роман "Остановка на горизонте". По словам одного своего приятеля, это была книга "про первоклассные радиаторы и красивых женщин". И вдруг этот щеголеватый и поверхностный литератор единым духом, за шесть недель, написал роман о войне - "На Западном фронте без перемен" (Ремарк потом говорил, что роман "написался сам"). Полгода он держал его в столе, не зная, что создал главное и лучшее произведение в своей жизни. Любопытно, что часть рукописи Ремарк написал в квартире своей приятельницы, безработной в то время актрисы Лени Рифеншталь. Пять лет спустя книги Ремарка будут жечь на площадях, а Рифеншталь, став режиссером документального кино, снимет знаменитый фильм "Триумф воли", прославляющий Гитлера и нацизм. (Она благополучно дожила до наших дней и побывала в Лос-Анджелесе, где группа ее поклонников чествовала 95-летнюю женщину, поставившую свой талант на службу чудовищному режиму, вручив ей премию. Это, естественно, вызвало громкие протесты, особенно со стороны еврейских организаций...) В побежденной Германии антивоенный роман Ремарка стал сенсацией. За год было продано полтора миллиона экземпляров. С 1929 года во всем мире он выдержал 43 издания, был переведен на 36 языков. В 1930 году в Голливуде сняли по нему фильм, получивший "Оскара". Премии удостоился и режиссер фильма - 35-летний уроженец Украины Лев Мильштейн, известный в США как Льюис Майлстоун. Пацифизм правдивой, жестокой книги не пришелся по вкусу германским властям. Консерваторы возмущались героизацией солдата, проигравшего войну. Уже набиравший силу Гитлер объявил писателя французским евреем Крамером (обратное прочтение фамилии Ремарк). Ремарк же утверждал: - Я не был ни евреем, ни левым. Я был воинствующим пацифистом. Не понравилась книга и литератруным кумирам его юности - Стефану Цвейгу и Томасу Манну. Манна раздражала рекламная шумиха вокруг Ремарка, его политическая пассивность. Ремарка выдвинули на Нобелевскую премию, но помешал протест Лиги германских офицеров. Писателя обвиняли и в том, что он написал роман по заказу Антанты, и что он украл рукопись у убитого товарища. Его называли предателем родины, плейбоем, дешевой знаменитостью. Однако книга и фильм принесли Ремарку деньги, он стал собирать ковры и живопись импрессионистов. Но нападки привели его на грань нервного срыва. Он по-прежнему много пил. В 1929 году его брак с Юттой распался из-за бесконечных измен обоих супругов. На следующий год он совершил, как потом оказалось, очень верный шаг: по совету одной из своих возлюбленных, актрисы, купил виллу в итальянской Швейцарии, куда перевез свою коллекцию предметов искусства. В январе 1933 года, накануне прихода Гитлера к власти, друг Ремарка передал ему в берлинском баре записку: "Немедленно уезжай из города". Ремарк сел в машину и, в чём был, укатил в Швейцарию. В мае нацисты предали роман "На Западном фронте без перемен" публичному сожжению "за литературное предательство солдат Первой мировой войны", а его автора вскоре лишили немецкого гражданства. Суета столичной жизни сменилась тихим существованием в Швейцарии, возле городка Аскона. Ремарк жаловался на усталость. По-прежнему много пил, несмотря на неважное здоровье - он страдал болезнью легких и нервной экземой. Настроение у него было подавленное. После того как немцы проголосовали за Гитлера, он писал в дневнике: "Ситуация в мире безнадежная, глупая, убийственная. Социализм, мобилизовавший массы, уничтожен этими же массами. Право голоса, за которое так боролись, ликвидировало самих борцов. Человек ближе к людоедству, чем ему кажется". И всё же он работал: написал "Путь домой" (продолжение "На Западном фронте без перемен"), к 1936 году закончил "Трех товарищей". Несмотря на свое неприятие фашизма, хранил молчание и не выступал в прессе с его осуждением. В 1938 году он, чтобы помочь своей бывшей жене Ютте выбраться из Германии и дать ей возможность жить в Швейцарии, снова заключил с ней брак... Но главной женщиной в его жизни стала знаменитая кинозвезда Марлен Дитрих, с которой он познакомился в это время на юге Франции. Соотечественница Ремарка, она тоже покинула Германию и с 1930 года с успехом снималась в США. С точки зрения общепринятой морали, Марлен (впрочем, так же, как и Ремарк) не блистала добродетелью. Их роман был невероятно мучителен для писателя. Во Францию Марлен приехала с дочерью-подростком, мужем Рудольфом Зибером и любовницей мужа. Говорили, что бисексуальная звезда, которую Ремарк прозвал Пумой, сожительствовала с ними обоими. На глазах Ремарка она еще и завела связь с богатой лесбиянкой из Америки. Но писатель был отчаянно влюблен и, начав "Триумфальную арку", придал ее героине по имени Джоан Маду многие черты Марлен. В 1939 году с помощью Дитрих он получил визу в Америку и поехал в Голливуд. Война в Европе была уже на пороге. Ремарк был готов жениться на Марлен. Но Пума встретила его сообщением о своем аборте от актера Джимми Стюарта, с которым она только что снялась в фильме "Дестри снова в седле". Следующим избранником актрисы стал Жан Габен, приехавший в Голливуд, когда немцы оккупировали Францию. При этом, узнав, что Ремарк перевез в Америку свою коллекцию живописи (в том числе 22 работы Сезанна), Марлен пожелала получить Сезанна на день рождения. У Ремарка хватило духу ответить отказом. В Голливуде Ремарк отнюдь не чувствовал себя изгоем. Его принимали как европейскую знаменитость. Пять его книг были экранизированы, в них играли крупные звезды. Денежные дела его были превосходны. Он пользовался успехом у известных актрис, в числе которых была и прославленная Грета Гарбо... Но мишурный блеск киностолицы раздражал Ремарка. Люди казались ему фальшивыми и непомерно тщеславными. Местная европейская колония во главе с Томасом Манном его не жаловала. Окончательно расставшись с Марлен, он переехал в Нью-Йорк. Здесь в 1945 году была закончена "Триумфальая арка". Под впечатлением от смерти сестры он начал работать над романом "Искра жизни", посвященным её памяти. Это была первая книга о том, чего он сам не испытал - о нацистском концлагере. В Нью-Йорке он встретил окончание войны. Его швейцарская вилла уцелела. Сохранилась даже его роскошная машина, стоявшая в парижском гараже. Благополучно пережив войну в Америке, Ремарк и Ютта предпочли получить американское гражданство. Процедура проходила не слишком гладко. Ремарка безосновательно подозревали в симпатиях к нацизму и к коммунизму. Вызывал сомнение и его "моральный облик", его расспрашивали о разводе с Юттой, о связи с Марлен. Но в конце концов 49-летнему писателю позволили стать гражданином США. Тут выяснилось, что Америка так и не стала ему домом. Его потянуло назад, в Европу. И даже внезапное предложение Пумы начать все сначала не смогло удержать его за океаном. После 9-летнего отсутствия он возвратился в 1947 году в Швейцарию. Свое 50-летие (про которое сказал: "Никогда не думал, что доживу") встретил у себя на вилле. Жил уединенно, работая над "Искрой жизни". Но не мог долго оставаться на месте, стал часто покидать дом. Объездил всю Европу, снова побывал в Америке. С голливудских времен у него была возлюбленная, Наташа Браун, француженка русского происхождения. Роман с ней, так же, как с Марлен, был мучителен. Встречаясь то в Риме, то в Нью-Йорке, они тут же начинали ссориться. Здоровье Ремарка ухудшилось, он заболел синдромом Меньера (болезнь внутреннего уха, ведущая к нарушению равновесия). Но хуже всего было душевное смятение и депрессия. Ремарк обратился к психиатру. Психоанализ открыл ему две причины его неврастении: завышенные жизненные притязания и сильная зависимость от любви к нему других людей. Корни отыскались в детстве: в первые три года жизни он был заброшен матерью, отдавашей всю привязанность больному (и вскоре умершему) брату Эриха. Отсюда на всю жизнь осталась неуверенность в себе, ощущение, что его никто не любит, склонность к мазохизму в отношениях с женщинами. Ремарк осознал, что избегает работы, потому что считает себя плохим писателем. В дневнике он жаловался, что вызывает сам у себя злобу и стыд. Будущее казалось беспросветно мрачным. Но в 1951 году в Нью-Йорке он встретился с Полетт Годар. Полетт в то время исполнилось 40 лет. Ее предки с материнской стороны происходили из американских фермеров, эмигрантов из Англии, а с отцовской были евреями. Семья у нее, как нынче говорят, была "дисфункциональная". Деда Годара, торговавшего недвижимостью, бросила бабушка. Их дочь Альта тоже сбежала от отца и в Нью-Йорке вышла замуж за Леви, сына владельца фабрики сигар. В 1910 году у них родилась дочь Мэрион. Вскоре Альта рассталась с мужем и пустилась в бега, потому что Леви хотел забрать у нее девочку. Мэрион росла очень хорошенькой. Ее взяли манекенщицей детской одежды в роскошный магазин "Сакс 5 Авеню". В 15 лет она уже танцевала в легендарном эстрадном ревю Зигфелда и поменяла имя на Полетт. Красотки от Зигфелда нередко находили богатых мужей или поклонников. Полетт уже через год вышла за состоятельного промышленника Эдгара Джеймса. Но в 1929 году (тогда же, когда Ремарк развелся с Юттой), брак распался. После развода Полетт досталось 375 тысяч - деньги по тем временам огромные. Обзаведясь парижскими туалетами и дорогой машиной, она вместе с мамой двинулась на штурм Голливуда. Конечно, ее взяли сниматься только в массовку, то есть безгласной статисткой. Но загадочная красавица, являвшаяся на съемки в брюках, отороченнных песцом и в роскошных драгоценностях, скоро обратила на себя внимание сильных мира сего. У нее появились влиятельные покровители - сперва режиссер Хэл Роуч, потом президент студии United Artists Джо Шенк. Одним из основателей этой студии был Чарлз Чаплин. В 1932 году на яхте Шенка Полетт познакомилась с Чаплином. Слава 43-летнего Чаплина была огромна. К тому времени он уже снял такие шедевры, как "Малыш", "Золотая лихорадка", только что выпустил "Огни большого города". За плечами у него было два неудачных брака. В 1918 году он женился на 16-летней девушке из массовки Милдред Харрис, с которой разошелся 2 года спустя. В 1924 году его избранницей стала тоже 16-летняя начинающая актриса Лита Грей. У них родилось двое сыновей. Но в 1927 году последовал развод - шумный, скандальный, раздутый прессой. Процесс травмировал Чаплина и обошелся ему очень дорого не только в денежном смысле. Может быть, поэтому, влюбившись в Полетт, Чаплин не стал афишировать их брак, который они втихомолку заключили через 2 года, на яхте в море. Но Полетт сразу переехала в дом Чаплина. Подружилась с его сыновьями, которые ее обожали. В качестве хозяйки принимала (с помощью семи слуг) его гостей. Кто только у них не бывал! Английские писатели Герберт Уэллс и Олдос Хаксли, композитор Джордж Гершвин. В гостиной у Чаплина играли на рояле Стравинский, Шенберг, Владимр Горовиц, а на скрипке - Альберт Эйнштейн. Приезжал и лидер профсоюза докеров, коммунист Гарри Бриджес. Всех их Полетт угощала икрой и шампанским, а Чаплин вел с гостями нескончаемые беседы. - Чарли не был леваком. Он просто любил и умел поговорить, - позже скажет про него Полетт. - Смешно считать его коммунистом, потому что он был завзятый капиталист. Чаплин знал, что у Полетт есть состояние - значит, она не охотилась за его деньгами. Правда, сценаристка Анита Луус, автор знаменитого сатирического романа "Джентльмены предпочитают блондинок", говорила, что Полетт при всей ее любви к шампанскому, бриллиантам, мехам и картинам Ренуара, "всегда как-то ухитрялась обойтись без труда, которым они приобретаются". Злые языки утверждали, что Полетт, которая не хотела иметь детей, не умела готовить и не отличалась любовью к чтению, лишь притворялась примерной женой. Наверное, в этом была лишь доля правды. Полетт была искренне привязана к Чаплину - во всяком случае, в первые годы их брака. Чтобы "соответствовать", она даже собралась было идти учиться на филологический факультет университета. Однако эта идея как-то сама собой угасла, когда Чаплин, выкупив у Хэла Роуча ее контракт, дал ей главную женскую роль в своей следующей картине. Это были "Новые времена", один из лучших фильмов гениального комика - история маленького бродяги и девушки из нищих кварталов, похожей на озорного подростка. Полеттт всегда говорила, что работа с Чаплином и была её актерской школой. Готовясь к роли, она усердно занималась танцем, театральным мастерством, даже постановкой голоса, хотя фильм был немым. Уроки великого режиссера, однако, состояли не только в этом. На первую съемку Полетт явилась в дорогом платье от русской модельерши Валентины, с наклеенными ресницами и тщательной прической. При виде этого зрелища Чаплин взял ведро воды и, хладнокровно окатив свою партнершу с головы до ног, сказал оператору: - А вот теперь снимай... Картина, вышедшая в 1936 году, имела огромный успех. Она не сделала Полетт суперзвездой, но очаровательная, непосредственная девушка с ослепительной улыбкой могла твердо рассчитывать на карьеру в Голливуде. И Полетт- пожалуй, единственная из экранных партнерш Чаплина - не упустила свой шанс. У своего "Пигмалиона" она снимется всего в еще одном фильме. Но за следующие два десятилетия сыграет в кино около сорока ролей и будет пользоваться заслуженной репутацией хорошей профессиональной актрисы. После "Новых времен" Чаплин хотел снимать картину о приключениях русской эмигрантки и американского миллионера с Полетт и Гарри Купером в главных ролях. Тогда этот замысел не осуществился, и лишь 30 лет спустя "Графиня из Гонконга", где играли София Лорен и Марлон Брандо, станет последней и не слишком удачной работой 77-летнего режиссера. Полетт же в 1938 году включилась в борьбу за главную роль в исторической эпопее о Гражданской войне "Унесенные ветром". Конкуренция была огромной, подготовку к фильму рекламировали как главное событие в Голливуде. Полетт мешало ее еврейское происхождение - Скарлет О'Хара должна была олицетворять аристократию американского Юга. Но продюсеры хотели найти "новое лицо", кинопробы у Полетт оказались прекрасными, и в конце концов ее утвердили на роль. Для Полетт уже начали шить костюмы, она была на седьмом небе. Но счастье продолжалось всего неделю. В последний момент явилась молодая англичанка Вивьен Ли, которая так покорила продюсеров, что вожделенная роль досталась ей. Известный режиссер Александр Корда, эмигрировавший в Голливуд из Венгрии (в СССР с невероятным успехом шли его фильмы "Багдадский вор" и "Леди Гамильтон") в 1939 году предложил Чаплину идею сатирической антинацистской картины "Великий диктатор". Гитлер, еще казавшийся тогда не более чем опасным шутом, так и напрашивался на осмеяние. Чаплин сыграл роли двойников - скромного еврея-парикмахера и фюрера Хинкеля - блестящую пародию на Гитлера. Полетт снялась в роли Ханны (так звали мать Чаплина), возлюбленной парикмахера. Фильм вышел осенью 1940 года и был прекрасно принят. Чаплин с Полетт были приглашены к президенту Рузвельту в Белый дом. Но к этому времени их супружество уже было обречено. Ссоры и нелады начались года за три до этого. И хотя, выступая на премьере "Великого диктатора", Чаплин впервые во всеуслышанье назвал Полетт своей женой, было ясно, что развод неизбежен. Они расстались достойно, без скандалов и взаимных разоблачений. В последний раз они виделись, когда в 1971 году 82-летнего Чаплина наградили почетным (единственным в его жизни!) "Оскаром" и он приехал из Европы на церемонию. Полетт поцеловала Чарли, назвав своим "дорогим бэби", и он ласково обнял ее в ответ. 40-е годы были особенно удачны для совсем еще молодой актрисы (к моменту развода с Чаплином Полетт было чуть за тридцать). Она много снималась, в 1943 году получила номинацию на "Оскара". Летала в Индию и Бирму выступать перед американскими солдатами, восторженно ее встречавшими. Пользовалась большой популярностью в Мексике, где ее поклонниками были художник Диего Ривера и президент страны Камачо (из одной поездки туда она вернулась с подарком президента - ацтекским изумрудным ожерельем, музейной ценностью). Была веселой, острой на язык. В Мексике на корриде один матадор посвятил ей быка. Кто-то пренебрежительно заметил, что этот матадор - любитель. "Зато бык - профессионал", - откликнулась Полетт. С 1944 по 1949 год была замужем за известным и уважаемым актером Берджесом Мередитом (многие помнят его по исполнению роли тренера в фильме Сталлоне "Роки"). Мередит придерживался леволиберальных убеждений, и вместе с мужем Полетт вступила после войны в антимаккартистский комитет защиты 1-ой поправки к Конституции. Говорят, что за ней следило ФБР. После развода с Мередитом кинокарьера Полетт стала клониться к закату. Крупные студии больше не предлагали ей по 100 тысяч долларов за фильм. Но без работы она не сидела. Понемногу снималась. На сцене сыграла Клеопатру в "Цезаре и Клеопатре" Бернарда Шоу. Бедность ей не грозила. В лучших районах Лос-Анджелеса ей принадлежали четыре дома и антикварный магазин. Репутация у нее по-прежнему была блестящая, среди ее друзей были Джон Стейнбек, Сальвадор Дали, супер-звезда Кларк Гейбл (исполнитель роли Ретта в "Унесенных ветром"), предлагавший ей руку и сердце. Но Полетт предпочла Ремарка. Так же, как было с Чаплином, Полетт, которая, по словам Ремарка, "излучала жизнь", спасла его от депрессии. Писатель считал, что эта веселая, ясная, непосредственная и не закомплексованная женщина обладала чертами характера, которых не хватало ему самому. Благодаря ей он закончил "Искру жизни". Роман, где Ремарк впервые поставил знак равенства между фашизмом и коммунизмом, имел успех. Вскоре он начал работу над романом "Время жить и время умирать". "Все нормально, - гласит дневниковая запись. - Нет неврастении. Нет чувства вины. Полетт хорошо на меня действует". Вместе с Полетт он решился наконец поехать в 1952 году в Германию, где не был 30 лет. В Оснабрюке встретился с отцом, сестрой Эрной и ее семьей. Город был разрушен и перестроен. В Берлине еще сохранялись военные руины. Для Ремарка было все чужим и странным, как во сне. Люди казались ему похожими на зомби. Он писал в дневнике про их "изнасилованные души". Начальник западноберлинской полиции, принимавший Ремарка у себя дома, пытался смягчить впечатление писателя от его родины, говорил, что ужасы нацизма преувеличены прессой. Это оставило на душе Ремарка тяжелый осадок. Только сейчас он избавился от наваждения по имени Марлен Дитрих. Они с 52-летней актрисой встретились, ужинали у нее дома. Потом Ремарк записал: "Прекрасной легенды больше нет. Все кончено. Старая. Потерянная. Какое ужасное слово". "Время жить и время умирать" он посвятил Полетт. Был с ней счастлив, но от прежних комплексов целиком избавиться не мог. Писал в дневнике, что подавляет свои чувства, запрещает себе ощущать счастье, словно это преступление. Что пьет, потому что не может трезвым общаться с людьми, даже с самим собой. В романе "Черный обелиск" герой влюбляется в довоенной Германии в пациентку психиатрической лечебницы, страдающую раздвоением личности. Это было прощанием Ремарка с Юттой, Марлен и с родиной. Роман кончается фразой: "Ночь спустилась над Германией, я покинул ее, а когда вернулся, она лежала в развалинах". В 1957 году Ремарк официально развелся с Юттой, выплатив ей 25 тысяч долларов и назначив пожизненное содержание в 800 долларов в месяц. Ютта уехала в Монте-Карло, где и оставалась 18 лет до своей кончины. На следующий год Ремарк и Полетт поженились в Америке. Голливуд по-прежнему был верен Ремарку. "Время жить и время умирать" экранизировали, и Ремарк даже согласился сам сыграть профессора Польмана, еврея, погибающего от рук нацистов. В своей следующей книге "У неба нет любимчиков" писатель вернулся к тематике своей молодости - любовь автогонщика и прекрасной женщины, умирающей от туберкулеза. В Германии к книге отнеслись как к легковесной романтической безделушке. Но американцы экранизируют и ее, правда, спустя почти 20 лет. Роман превратится в фильм "Бобби Дирфилд" с Аль Пачино в главной роли. В 1962 году Ремарк, посетив снова Германию, вопреки своему обыкновению дал интервью на политические темы журналу "Ди вельт". Он резко осудил нацизм, напомнил про убийство своей сестры Элфриды и про то, как у него отняли гражданство. Подтвердил свою неизменную пацифистскую позицию и выступил против только что сооруженной Берлинской стены. На будущий год Полетт снималась в Риме - играла мать героини, Клавдии Кардинале, в фильме по роману Моравиа "Равнодушные". В это время у Ремарка случился инсульт. Но он выкарабкался из болезни, и в 1964 году уже смог принять делегацию из Оснабрюка, приехавшую в Аскону вручать ему почетную медаль. Отнесся он к этому без восторга, записал в дневнике, что с этими людьми ему было не о чем говорить, что он устал, скучал, хотя и был тронут. Ремарк все больше оставался в Швейцарии, а Полетт по-прежнему разъезжала по свету, и они обменивались романтическими письмами. Он подписывал их "Твой вечный трубадур, муж и поклонник". Некоторым друзьям казалось, что в их отношениях было что-то искусственное, наигранное. Если в гостях Ремарк начинал пить, Полетт демонстративно уезжала. Ненавидела, когда он говорил по-немецки. В Асконе Полетт недолюбливали за экстравагантную манеру одеваться, считали ее высокомерной. Ремарк написал еще две книги - "Ночь в Лиссабоне", и "Тени в раю". Но здоровье его ухудшалось. В том же 1967 году, когда немецкий посол в Швейцарии вручил ему орден ФРГ, у него было два сердечных приступа. Немецкое гражданство ему так и не возвратили. Зато на следующий год, когда ему испонилось 70 лет, Аскона сделала его своим почетным гражданином. Писать свою биографию он не разрешил даже бывшему другу юности из Оснабрюка. Две последние зимы своей жизни Ремарк провел с Полетт в Риме. Летом 1970 года у него опять отказало сердце, его положили в больницу в Локарно. Там он и скончался 25 сентября. Хоронили его в Швейцарии, скромно. Марлен прислала розы. Полетт не положила их на гроб. Позже Марлен жаловалась драматургу Ноэлю Каураду, что Ремарк оставил ей всего один бриллиант, а все деньги - "этой женщине". На самом деле он также завещал по 50 тысяч своей сестре, Ютте и экономке, долгие годы опекавшей его в Асконе. Первые 5 лет после смерти мужа Полетт усердно занималась его делами, публикациями, постановкой пьес. В 1975 году она тяжело заболела. Опухоль в груди удалили слишком радикально, вынули несколько ребер, у Полетт распухла рука. Она прожила еще 15 лет, но это были печальные годы. Полетт стала странной, капризной. Начала пить, принимать слишком много лекарств. Пожертвовала 20 млн. Нью-Йоркскому университету, но постоянно беспокоилась о деньгах. Принялась распродавать собранную Ремарком коллекцию импрессионистов. Пыталась покончить с собой. Хозяин дома в Нью-Йорке, где она снимала квартиру, не хотел иметь алкоголичку среди жильцов и попросил ее уехать в Швейцарию. В 1984 году умерла ее 94-летняя мать. Теперь Полетт окружали только слуги, секретарша и врач. Она страдала эмфиземой. От красоты не осталось и следа - кожа лица была поражена меланомой. 23 апреля 1990 года Полетт потребовала дать ей в постель каталог аукциона "Сотби", где должны были в этот день продаваться ее драгоценности. Продажа принесла миллион долларов. Через 3 часа Полетт скончалась с каталогом в руках. Еще при жизни Полетт в Америке вышла ее биография. О Ремарке написано 5 книг. Автор последней (1995), "сдвоенной" биографии супругов, Джули Гилберт преподает в том самом Нью-Йоркском университете, к которому была так щедра Полетт.
Я всегда удивлялся: почему взрослого человека называют Яшей, почему не Яковом? Точно так же и в наше время: Люба Успенская, Миша Шуфутинский, Алеша Димитриевич, как будто все они - дети. Впрочем, Хейфец и Яковом не был, его настоящее имя - Иосиф. Иосиф Хейфец родился 2-го февраля 1901-го года, и не в Одессе, как я уже сказал, а в Вильнюсе. Вильнюс в то время тоже был почти еврейским городом и назывался Вильно. Отец Иосифа - Рувен Хейфец – был скрипачом, а мать Анна содержала бакалейную лавку. Кроме сына у них были еще две дочери... Имя Яша происходит, вероятно, от древнееврейского эквивалента имени Иосиф - Яшап, так называла сына мама - Яша. Впоследствии сам Хейфец этого имени не любил. Оно имело хождение в музыкальном мире, в отношениях с менеджерами, публицистами и критиками. Студенты же и прислуга в доме называли его Мистер Хейфец, более близкие люди - Мистер Эйч. И только самые близкие друзья называли музыканта Яша. Не очень близким друзьям, с которыми Хейфец общался регулярно, он разрешал называть себя Джимом. Дело в том, что в молодые годы Хейфец писал песни под псевдонимом Джим Хойл. Уже в три года Яша обнаружил музыкальный талант и стал учиться игре на скрипке - сперва у своего отца, потом в вильнюсской музыкальной школе у педагога Элиаса Малкина. В 6 лет Хейфец выступал уже перед зрителями со скрипичным концертом Мендельсона. В 8 лет он закончил музыкальную школу и стал ездить по разным городам с концертами. Надо отметить, что Хейфец получил хорошее музыкальное образование, но он никогда не учился школьным предметам, и никакого общего образования у него не было.В 1910-м году приезжавший в Вильно к друзьям Леопольд Ауэр, концертмейстер Санкт-Петербургского Императорского симфонического оркестра и профессор консерватории, прослушал юного вундеркинда и предложил ему заниматься у него в классе. Ауэр - венгерский еврей - был выдающимся педагогом и скрипачом.Е му, между прочим, Петр Ильич Чайковский посвятил свой скрипичный концерт. Однако, когда Ауэр попросил Чайковского внести в концерт некоторые поправки, композитор обиделся и свое посвящение убрал... Яша с отцом отправились в Петербург, и Яша стал учиться у Леопольда Ауэра. Тут же возникли две проблемы. Дело в том, что Санкт-Петербург находился вне черты оседлости и евреям-инородцам разрешалось находиться в городе только до захода солнца, когда закрывались городские ворота. Впрочем, директор консерватории Александр Глазунов, наслышанный о таланте Хейфеца, добился от градоначальника разрешения на то, чтобы отец и сын могли находиться в Петербурге и по ночам. Другая проблема заключалась в том, что Яша был ещё слишком молод (ему было 9 лет) для того, чтобы быть принятым в консерваторию. Поэтому официально в консерваторию был зачислен его отец. Как студент, отец Хейфеца получил право на жительство в Петербурге, а сам Хейфец никакого права жить в городе не имел и должен был прятаться, когда в квартиру, где он жил с отцом, приходили околоточные надзиратели с проверками. Через некоторое время в Петербург переехала и мать Хейфеца с двумя его сестрами... Яша был самым младшим студентом консерватории, но это не помешало ему добиться небывалых успехов. В 12 лет он уже гастролировал в России, Германии, Скандинавии, через год ему аплодировали Берлин, Вена, Лейпциг. В 17 лет Хейфец дебютировал в Соединенных Штатах, его выступление в Нью-Йорке стало сенсацией... Тем временем в России разразилась революция, и Хейфец туда уже не вернулся. В 1925-м году он получил американское гражданство. Вернёмся, впрочем, немного назад. Когда семья Хейфецов воссоединилась в Петербурге, родители Яши уже никакого влияния на сына не имели, они только наблюдали за его домашними занятиями и отводили его в консерваторию. Вся семья жила за счет его доходов. Профессор Ауэр был не только Яшиным учителем, он еще и помогал семье Хейфецов в обыденной жизни в столице, потому что семья была к этой жизни совершенно не приспособлена. Может быть, именно благодаря такому стечению обстоятельств, Яша Хейфец был ребенком, испорченным успехом и властью над родителями, которые, конечно же, зависели от него как от единственного кормильца. С другой стороны, ему повезло в том, что Ауэр требовал от него, как и от других студентов, жёсткой дисциплины. Ауэр и послужил моделью для Хейфеца. Позднее, когда Хейфец сам уже стал педагогом, он требовал такой же дисциплины и от своих учеников. Понятно, что родители Яши не знали, как с ним обращаться, и их мягкость стала впоследствии причиной того, что Хейфец постоянно чувствовал свою беззащитность. Иногда друзьям Хейфеца приходилось доказывать ему, что они возражают ему не потому, что не любят его, а потому, что их мнение просто не совпадает с его мнением... Надо сказать, что, готовя когда-то передачу о Хейфеце на радио (которая и стала основой этой заметки), я обнаружил, что более или менее подробной биографии Хейфеца нет. Я нашёл книжку "Хейфец, каким я его знала" ("Heifetz As I Knew Him"), эту книжку написала Эйки Эгус, скрипачка и пианистка, родом из Индонезии. Эйки Эгус получила начальное музыкальное образование в Индонезии и приехала учиться в Соединенные Штаты Америки. В 1972-м году Хейфец принял её в свой класс - он был профессором Южно-Калифорнийского Университета. Ему шёл тогда 71-й год, он был одинок, у него был дом в Беверли Хиллс, где он жил, и летний дом в Малибу. Не вдаваясь в подробности, скажу, что Эйки Эгус стала помощницей Хейфеца, его концертмейстером, компаньонкой и домоправительницей. Она годилась Хейфецу во внучки; думаю, что никаких интимных отношений между ними не было, тем более, что Эйки была замужем и имела ребенка. Их отношения кажутся мне странными, но - мир полон таких странностей. Книжка Эйки Эгус описывает жизнь Хейфеца на протяжении его последних 15-ти лет (он умер в 1987-м году). Что происходило с Хейфецом до 1972-го года - сведений нет. Знаю только, что в 1920-м году Хейфец выступал в Англии. После второй мировой войны он опять вернулся в Англию и выступал в королевском Альберт-Холле перед королевой и шестью тысячами зрителей. Он исполнил скрипичные концерты Чайковского, Бетховена и Эльгара. Многие композиторы писали исключительно для Яши Хейфеца. Джордж и Айра Гершвины написали однажды песню о своих друзьях - выходцах из России, включая и Хейфеца, песня называлась "Миша, Яша, Тоша, Саша". О личной жизни Хейфеца знаю вот что: он был два раза женат. В первый раз он женился на женщине с дочерью 9-ти лет, об этой дочери Хейфец заботился, как о своей собственной. Жена, к сожалению, умерла.О второй жене никаких сведений я не нашёл. Знаю только, что у Хейфеца был сын по имени Джей. Об этой стороне жизни своего учителя Эйки Эгус ничего не пишет... Хейфец был очень требовательным педагогом. Его студенты учились бесплатно, им давали бесплатное жилье и платили стипендию. Хейфец относился к ним как к своим питомцам, но требовал дисциплины во всём, даже в одежде. Так, например, юноши должны были являться на урок в брюках, пиджаках и галстуках, обувь должна была быть начищенной, никаких джинсов или кроссовок. Девушки должны были одеваться, по выражению Хейфеца, привлекательно, быть на каблуках - не очень высоких, но и не очень низких, не носить мини-юбок или брюк. Прически у всех должны были быть короткими, ювелирные украшения сведены к минимуму. За нарушение режима Хейфец устанавливал штрафы в размере 25-ти центов и выше, например, за грязную скрипку, за юбку на дюйм короче, за пятна на пиджаке или на блузке или за длинные волосы... Собранные таким образом деньги тратились на покупку струн, канифоли или нот для очень нуждающихся студентов.( Я вспоминаю, что, когда я учился играть на скрипке, мой учитель (не Хейфец, конечно) требовал, чтобы, занимаясь дома, я надевал белую рубашку и наглаженные штаны. Таким образом, создавалась как бы праздничная атмосфера, а через нее - и повышенная ответственность при игре. Ничего этого я, разумеется, не выполнял - хорошо бы я выглядел в белой рубашке в нашей коммунальной квартире! Да и с белой рубашкой тоже были трудности. Студенты Хейфеца были из разных районов страны и даже из других стран, поэтому он старался создавать им иногда семейную, что ли, атмосферу и несколько раз в году приглашал их к себе домой в Беверли Хиллс. На День Благодарения, Рождество и Новый год он устраивал для студентов праздничные обеды в своем загородном доме в Малибу или специально снимал для этих целей дом в окрестностях Лос-Анджелеса... Вообще, в последние 15 лет Яша Хейфец был человеком одиноким и нелюдимым.Он не любил появляться в общественных местах, у него было всего несколько близких друзей.Он не был религиозен и отмечал лишь один еврейский праздник в году - Йом Кипур. В этот день он постился, а вечером обедал у самых близких друзей. Как выходец из России, он любил икру, куриные котлеты, селедку и суп и был, между прочим, любитель выпить тоже. Хотя умел вовремя остановиться и не пьянеть. У Хейфеца было два любимых тоста: первый "За всеобщее непонимание" и второй - "За комнату без углов". Он говорил по-русски и читал русскую литературу. Он иногда удивлялся, почему люди собираются вместе, если никто никогда не прислушивается к тому, что говорят другие, а, наоборот, стараются вставить свое словечко. По утверждению Хейфеца, он проверил эту свою теорию таким образом. На вопрос "Как поживаете?" ("How are you?") он часто говорил: "Мне все противно, и моя тетка только что умерла", и, к большому своему удовольствию, слышал в ответ: "Это хорошо"... В 1981-м году Яша Хейфец прекратил преподавание в университете, хотя продолжал давать уроки у себя дома. Он умер 10-го декабря 1987-го года от инсульта. В своем завещании он просил: "Никакой похоронной церемонии, никаких цветов (белых или иных), никаких речей и минимум расходов".Он хотел, чтобы его кремировали и развеяли пепел над Тихим океаном, возле его дома в Малибу.Р одные Хейфеца выполнили эти пожелания. У Хейфеца были две скрипки - Гварнери и Тонони.Скрипку Гварнери он завещал музею в Сан-Франциско с примечанием о том, что на этой скрипке могут играть только "достойные исполнители" и только в помещении самого музея... Компаньонка Хейфеца Эйки Эгус не могла смириться с тем, что он был похоронен без должной церемонии, и через 4 года, 2-го февраля 1992-го года, в день рождения Хейфеца, организовала синагогальную службу в память о своем учителе... Мы же будем помнить Яшу Хейфеца как великого музыканта и педагога. Когда-то Фриц Крейслер, в присутствии других выдающихся скрипачей услышав игру юного Хейфеца, воскликнул: "Что ж, господа, не пора ли нам сломать об колено наши скрипки?" К счастью, никто скрипок не ломал, поэтому мы имеем сейчас Перльмана, Цукермана, Венгерова и многих, многих других...
Коллеги.
Когда в классе знаменитого скрипача, профессора Петербургской консерватории Леопольда Ауэра появился новый ученик - Яша Хейфец,он был совсем еще малыш в костюме с короткими штанишками.Однако на своей маленькой детской скрипке мальчик принялся весьма уверенно играть концерт Глазунова, посвященный Ауэру.Профессор был в ту пору уже немолод. Закрыв глаза, он сидел в кресле и, казалось, дремал...Играя, мальчик поглядывал на своего будущего профессора и, стараясь привлечь его внимание, сыграл одно аллегро весьма вяло и остановился... Ауэр нехотя открыл глаза.- Я сейчас сыграл аллегро, - сообщил мальчик.- Я слышал, - ответил профессор.- А вам понравилось?- Не знаю, - ответил Ауэр.- А как нужно, чтобы понравилось?Ауэр взял в руки детскую скрипку и заиграл ту же музыку с неподражаемым артистизмом и вдохновением.Закончив концерт, он устало сказал: - Вот так.- Поздравляю вас! - сказал юный скрипач. - У вас хороший вкус. - А я-то боялся, что вы останетесь довольны тем, как я сыграл это аллегро...Ведь, откровенно говоря, я сыграл его очень плохо.
Совет Бернарда Шоу.
После триумфального выступления Хейфеца в Лондоне к нему в артистическую зашел Бернард Шоу и с серьезным видом посоветовал молодому артисту: - На этом свете не может быть ничего совершенного. Ваша игра очень опасна, она может возбудить зависть богов. Я бы вам советовал каждый вечер перед сном брать хотя бы одну фальшивую ноту, благодаря чему вы станете похожим на обыкновенного смертного...
Предупреждение.
Яша Хейфец решил воспользоваться тем, что он едет в купе поезда один, вынул из футляра скрипку и стал упражняться. Проходивший до коридору проводник отворил дверь купе и строго заявил:- Вы можете себе играть, мне это не мешает, но не вздумайте заниматься собиранием милостыни в поезде - это запрещено законом! - О, не беспокойтесь, любезный,- ответил Хейфец. - Я всего лишь готовлюсь к сбору милостыни... в самом большом концертном зале Нью-Йорка.
В свет вышла книга "Можно еще все спасти" - сборник стихов и прозы, написанных за последние пять лет. В свой день рождения, Евгений Евтушенко устроил по этому случаю вечер в Политехническом музее - а перед тем дал пресс-конференцию, где рассказал о книге и о себе. Вот несколько его историй...
Про американскую интеллигенцию и "Ночной дозор"
- Я пятнадцать лет преподаю в университете Талзы. Это крепкий средний университет, в котором очень хорошие преподаватели, настоящая американская интеллигенция. С Мишей Задорновым у меня были очень крупные разговоры, когда он часто употреблял словосочетание "Эти тупые американцы..." Я говорил: "Миша, у нас, да и везде, не меньше тупых людей!" И вообще, может, какой-то процент тупых людей для чего-то необходим? Для поддержания некоей стабильности? Не знаю! Но Талза - ковбойский нефтяной город с населением в 500 000, и в нем есть четыре университета, оперный и балетный театры, симфонический оркестр. Как и в Нью-Йорке, там есть артхаусный кинотеатр... Я не представляю, чтобы мои студенты ходили в кино на Сталлоне или Шварценеггера. Я был счастлив, когда увидел, что американские ребята поняли и полюбили "Холодное лето 53-го" - сложный, казалось бы, для иностранцев фильм. Хотя они сделали очень смешную ошибку, когда я им показал "Собачье сердце": все, как один потом написали, что это кино о вреде вивисекции и том, что нельзя издеваться над животными. А потом я подумал: какие счастливые люди, что им в голову не пришли социальные и политические ассоциации, которые приходят русским! Я был счастлив еще, когда показал фильм, как его... Бекмухаметова, "Ночной дозор" - и первый раз в жизни просмотр остановили студенты. Они делегировали огромного верзилу-афроамериканца, он ко мне подошел и сказал: "Мистер Евтушенко, ну вы извините, но тут ребята попросили... Зачем вы нам показываете после таких хороших фильмов, как "Летят журавли", такую второстепенную голливудщину?" Знаете, как я был счастлив? Значит, не зря я тратил время!
Про Константина Симонова и "Милого друга" в меблированной комнате
- Я научился читать в четыре года. До войны я прочел уже всю западную классику. Мои любимые писатели были французы. Анатоль Франс, "Боги жаждут" - я обожал эту книгу! "Милый друг" Мопассана... Это все были книги из шкафчика, который мама, уезжая на фронт, закрыла на ключик. Сказала: "Тут для взрослых". Естественно, я вооружился волнистым ножом, открыл шкафчик... Потом мама вернулась с фронта, пришла домой с Костей Симоновым - он тогда был в расцвете, только что написал "Жди меня". И вот сидел Константин Михайлович в очень красивой военной форме... И я спросил: "Мама, скажи, пожалуйста, а почему, когда Жорж Дюруа и госпожа де Марель вошли в меблированную комнату, вышли через полтора часа? Что они там делали?" Мама заплакала: "Вот до чего нельзя оставлять детей одних!"
Про Киркорова и красивых, двадцатидвухлетних поэтов
- Однажды мне задали вопрос: сколько у нас талантливых поэтов? Я задумался и составил для себя список. Маша (жена. - Ред.) запретила мне его печатать, но в нем было тридцать имен настоящих, неслучайных поэтов. Довольно много! Но в этом списке было мало, как писал Маяковский, "красивых, двадцатидвухлетних". Может быть, мы их не знаем. Может, им кто-то говорит слова типа "неформат". Им негде печататься... Ведь ужасная потеря для русской литературы - то, что исчезла традиция толстых литературных журналов. Они существуют, но в каком зажатом виде, какой жалкий у них тираж. И в этом виновато уже не правительство, которое всегда обвиняют во всех смертных грехах. В этом виноваты мы сами. У нас такая чудовищная, позорная попса... Она развратила вкус! Слова, которые поются со сцены, недостойны называться поэзией. Раньше у нас было много хороших песен - возьмем хотя бы песни Великой отечественной войны. Сейчас почти нет тех, которые просто можно было бы запеть, собравшись с друзьями, в семейном кругу... Да и мелодии не всегда запомнишь. Кто же в этом виноват? Правительство, что ли, эту попсу насаждает, чтобы нарочно оглуплять нас? Да что за ерунда! Это мы сами позволяем. Мы ходим на это, мы покупаем - порой за большие деньги - билеты. Ну что ж, каждый народ имеет ту попсу, которую он заслуживает. Я не считаю врагом человечества Филиппа Киркорова, у которого очень милый голос и так далее, но когда люди аплодируют, закатывая глаза, словам "Ты моя банька, я твой тазик", это же просто невозможно! Как они придут к Цветаевой и Пастернаку? Да как они придут к Пушкину? Я разным аудиториям раньше читал - больше не буду этим заниматься - строку: "Чем меньше женщину мы любим, тем..." Делал паузу. Зал хором отвечал: "Тем больше нравимся мы ей!" А там ведь не "больше" стоит, а "легче"!
Про созвездие, оставленное ногтями Феллини
- Новый кинокурс - на него уже набраны студенты - я посвящу своему любимому Феллини. Мало кто знает, что если бы не Феллини, меня бы уже не было - он буквально меня спас. После просмотра своей картины "Джульетта и духи" он и Джульетта Мазина пригласили меня на дачу. Потом я прочел в "Искусстве кино" предсмертное интервью Мазины - она рассказывала, как готовилась встречать меня! Видите, некоторые люди неосмотрительно воспринимают меня как серьезного человека! Она изучила мои вкусы: прочла где-то, что Евтушенко любит в каждой стране местное вино и местных женщин. Стала думать, кого пригласить на роль женщин, перебрала в уме всех подруг. А потом подумала: "Какого черта? Он тогда сразу про меня забудет, сосредоточится на них, не поговорит со мной" - и отказалась от этой мысли. Она была очаровательная женщина, великая актриса, замечательная хозяйка и повариха - много всего наготовила... Конечно, мы выпили достаточно вина, и потом ночью я пошел купаться. Феллини пошел на всякий случай со мной. И в море у меня случилась судорога. Феллини был на берегу в костюме. Он скинул пиджак, - но оставил рубашку и галстук, - прыгнул в море и всадил мне в икру всю пятерню и начал тащить! Судорога прошла, я вылез на берег... А на икре у меня осталось пять отметин - созвездие, оставленное ногтями маэстро! И я проходил с ним месяца полтора, с гордостью задирая штанину и показывая его.
НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ЕВТУШЕНКО
Кто я?
Я - римлянин из СССР, да вот только без древнего Рима, и нет ни щита, ни меча, ни желания въехать в Сенат, ни коня, ни прежних друзей, без которых вся жизнь моя непредставима. Все умерли - и в наказанье не умер лишь я.
Декабрь 2010
Когда мы были молодыми
Людмиле Гурченко
Когда я был свежей огурчика, я был влюбленным в Люду Гурченко, и в голосок ее, и в талию, и в танцы стиля своего, почти подобного летанию, когда не весят ничего. Задиристая харьковчанка, ты пела, думая слова, то боевая, как тачанка, а то как девочка слаба. И как в черемуховом дыме прошедших дней, бессмертных дней "когда мы были молодыми" ты пела родине своей. Когда вы шли с Басилашвили сквозь леденящую пургу, мы все любовью вашей жили... Чем я помочь сейчас могу? И пела ты с такою болью, слезами чистыми омыт, мой стих про клеверное поле - пусть вновь оно тебе шумит. Прощай, единственная Люда, прости, и счастлива будь, что была обиженная люто, но и счастливая зато.
1 апреля 2011
Из отзывов американских студентов о профессоре Евтушенко с сайта ratemyprofessors.com "Не получить пятерку на его курсе может только полный дебил. Потом, он хороший парень и очень страстно относится к работе. Одно предупреждение... Если ему понравится ваша работа, вам придется ее прочесть вслух перед всей аудиторией. Помните об этом, когда будете писать". "Безумен. Любит шутить над людьми - надо мной, например, каждый вечер. Но он прикольный, и как глоток свежего воздуха в этом странном учебном заведении. Записывайтесь на спецкурс, получите пятерку и правнукам еще потом будете рассказывать". "Крутой и легкий спецкурс, и потрясающий мужик. Сколько еще у вас будет возможностей пройти спецкурс у всемирно известного поэта? Он старый и из России, он видел Сталина и т.д. У этого человека в жизни было очень много всего, и он любит об этом поговорить"...
Дата: Воскресенье, 15.01.2012, 09:41 | Сообщение # 70
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
Предисловие: Уважаемые скептики и просто те читатели, которые мне не поверят, я обращаюсь к Вам. Не знаю как в условиях Интернета мне доказать вам правдивость своих слов, но я клянусь, что всё, что написано ниже в моей статье чистая правда. Все диалоги воспроизведены с абсолютной точностью и с максимально возможной передачей чувств и эмоций. Я сам до сих пор не верил что такое бывает… Сам в шоке!
...У меня на работе есть личный помощник. Это девочка Настя. В отличие от меня, Настя москвичка. Ей двадцать два года. Она учится на последнем курсе юридического института. Следующим летом ей писать диплом и сдавать «госы». Без пяти минут дипломированный специалист. Надо сказать, что работает Настя хорошо и меня почти не подводит. Ну так… Если только мелочи какие-нибудь. Кроме всего прочего, Настёна является обладательницей прекрасной внешности. Рост: 167-168. Вес: примерно 62-64 кг. Волосы русые, шикарные – коса до пояса. Огромные зелёные глаза. Пухлые губки, милая улыбка. Ножки длинные и стройные. Высокая крупная и, наверняка, упругая грудь. (Не трогал если честно) Плоский животик. Осиная талия. Ну, короче, девочка «ах!». Я сам себе завидую. Поехали мы вчера с Настей к нашим партнёрам. Я у них ни разу не был, а Настя заезжала пару раз и вызвалась меня проводить. Добирались на метро. И вот, когда мы поднимались на эскалаторе наверх к выходу с Таганской кольцевой, Настя задаёт мне свой первый вопрос: - Ой… И нафига метро так глубоко строят? Неудобно же и тяжело! Алексей Николаевич, зачем же так глубоко закапываться? - Ну, видишь ли, Настя, - отвечаю я - у московского метро изначально было двойное назначение. Его планировалось использовать и как городской транспорт и как бомбоубежище. Настюша недоверчиво ухмыльнулась. - Бомбоубежище? Глупость какая! Нас что, кто-то собирается бомбить? - Я тебе больше скажу, Москву уже бомбили… - Кто?! Тут, честно говоря, я немного опешил. Мне ещё подумалось: «Прикалывается!» Но в Настиных зелёных глазах-озёрах плескалась вся гамма чувств. Недоумение, негодование, недоверие…. Вот только иронии и сарказма там точно не было. Её мимика, как бы говорила: «Дядя, ты гонишь!» - Ну как… Гм…хм… - замялся я на секунду – немцы бомбили Москву… Во время войны. Прилетали их самолёты и сбрасывали бомбы… - Зачем!? А, действительно. Зачем? «Сеня, быстренько объясни товарищу, зачем Володька сбрил усы!» Я чувствовал себя как отчим, который на третьем десятке рассказал своей дочери, что взял её из детдома… «Па-а-па! Я что, не род-на-а-а-я-я!!!» А между тем Настя продолжала: -Они нас что, уничтожить хотели?! -Ну, как бы, да… - хе-хе, а что ещё скажешь? - Вот сволочи!!! -Да …. Ужжж! Мир для Настёны неумолимо переворачивался сегодня своей другой, загадочной стороной. Надо отдать ей должное. Воспринимала она это стойко и даже делала попытки быстрее сорвать с этой неизведанной стороны завесу тайны. - И что… все люди прятались от бомбёжек в метро? - Ну, не все… Но многие. Кто-то тут ночевал, а кто-то постоянно находился… - И в метро бомбы не попадали? - Нет… - А зачем они бомбы тогда бросали? - Не понял…. - Ну, в смысле, вместо того, чтобы бесполезно бросать бомбы, спустились бы в метро и всех перестреляли… Описать свой шок я всё равно не смогу. Даже пытаться не буду. - Настя, ну они же немцы! У них наших карточек на метро не было. А там, наверху, турникеты, бабушки дежурные и менты… Их сюда не пропустили просто! - А-а-а-а… Ну да, понятно – Настя серьёзно и рассудительно покачала своей гривой. Нет, она что, поверила?! А кто тебя просил шутить в таких серьёзных вопросах?! Надо исправлять ситуацию! И, быстро! - Настя, я пошутил! На самом деле немцев остановили наши на подступах к Москве и не позволили им войти в город. Настя просветлела лицом. - Молодцы наши, да? - Ага – говорю – реально красавчеги!!! - А как же тут, в метро, люди жили? - Ну не очень, конечно, хорошо… Деревянные нары сколачивали и спали на них. Нары даже на рельсах стояли… - Не поняла… - вскинулась Настя – а как же поезда тогда ходили? - Ну, бомбёжки были, в основном, ночью и люди спали на рельсах, а днём нары можно было убрать и снова пустить поезда… - Кошмар! Они что ж это, совсем с ума сошли, ночью бомбить – негодовала Настёна – это же громко! Как спать то?!! - Ну, это же немцы, Настя, у нас же с ними разница во времени… - Тогда понятно… ы уже давно шли поверху. Обошли театр «На Таганке», который для Насти был «вон тем красным домом» и спускались по Земляному валу в сторону Яузы. А я всё не мог поверить, что этот разговор происходит наяву. Какой ужас! Настя… В этой прекрасной головке нет ВООБЩЕ НИЧЕГО!!! Такого не может быть! - Мы пришли! – Настя оборвала мои тягостные мысли. - Ну, Слава Богу! На обратном пути до метро, я старался не затрагивать в разговоре никаких серьёзных тем. Но, тем ни менее, опять нарвался… - В следующий отпуск хочу в Прибалтику съездить – мечтала Настя. - А куда именно? - Ну, куда-нибудь к морю… - Так в Литву, Эстонию или Латвию? – уточняю я вопрос. -??? Похоже, придётся объяснять суть вопроса детальнее. -Ну, считается, что в Прибалтику входит три страны: Эстония, Литва, Латвия. В какую из них ты хотела поехать? - Класс! А я думала это одна страна – Прибалтика! Вот так вот. Одна страна. Страна «Лимония», Страна - «Прибалтика», «Страна Озз»… Какая, нафиг, разница! - Я туда, где море есть – продолжила мысль Настя. - Во всех трёх есть… - Вот блин! Вот как теперь выбирать? - Ну, не знаю… - А вы были в Прибалтике? - Был… В Эстонии. - Ну и как? Визу хлопотно оформлять? - Я был там ещё при Советском союзе… тогда мы были одной страной. Рядом со мной повисла недоумённая пауза. Настя даже остановилась и отстала от меня. Догоняя, она почти прокричала: -Как это «одной страной»?! - Вся Прибалтика входила в СССР! Настя, неужели ты этого не знала?! - Обалдеть! – только и смогла промолвить Настёна Я же тем временем продолжал бомбить её чистый разум фактами: - Щас ты вообще офигеешь! Белоруссия, Украина, Молдавия тоже входили в СССР. А ещё Киргизия и Таджикистан, Казахстан и Узбекистан. А ещё Азербайджан, Армения и Грузия! - Грузия!? Это эти козлы, с которыми война была?! - Они самые… Мне уже стало интересно. А есть ли дно в этой глубине незнания? Есть ли предел на этих белых полях, которые сплошь покрывали мозги моей помощницы? Раньше я думал, что те, кто говорят о том, что молодёжь тупеет на глазах, здорово сгущают краски. Да моя Настя, это, наверное, идеальный овощ, взращенный по методике Фурсенко. Опытный образец. Прототип человека нового поколения. Да такое даже Задорнову в страшном сне присниться не могло… - Ну, ты же знаешь, что был СССР, который потом развалился? Ты же в нём ещё родилась! - Да, знаю… Был какой-то СССР…. Потом развалился. Ну, я же не знала, что от него столько земли отвалилось… Не знаю, много ли ещё шокирующей информации получила бы Настя в этот день, но, к счастью, мы добрели до метро, где и расстались. Настя поехала в налоговую, а я в офис. Я ехал в метро и смотрел на людей вокруг. Множество молодых лиц. Все они младше меня всего-то лет на десять – двенадцать. Неужели они все такие же, как Настя?! Нулевое поколение. Идеальные овощи…
Дата: Понедельник, 30.01.2012, 15:18 | Сообщение # 71
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1551
Статус: Offline
ЛЮБИТЕ СЕБЯ в этой жизни!
...примерно так же,как дама,что размышляет о старости ниже... ..."Моя давняя подруга написала мне о своей старости, и я задумалась: стара ли я? Тело мое иногда говорит: да, стара, но сердце не соглашается!!! И я бы тоже не хотела вернуться в свои молодые годы. По-моему, это ее письмо очень точно подводит итог жизни." Вот оно, это письмо:
"На днях одно юное существо спросило меня, каково быть старой. Я несколько растерялась, поскольку не считаю себя старой. Увидев мою реакцию, существо страшно смутилось, но я сказала, что вопрос интересный, что я обдумаю его и сообщу свои выводы. Старость, решила я, это дар. Сегодня я, пожалуй, впервые в жизни стала тем человеком, которым всегда хотела быть. Нет, речь не о моем теле, конечно! Иногда это тело вызывает у меня отчаяние морщины, мешки под глазами, пятна на коже, отвислый зад. Часто меня шокирует старуха, которая обосновалась в моем зеркале, но переживаю я недолго. Я бы никогда не согласилась обменять моих удивительных друзей, мою замечательную жизнь, мою обожаемую семью на меньшее количество седых волос и на плоский подтянутый живот. По мере того как я старею, я стала к себе добрее, менее критичной. Я стала себе другом. Я себя не корю за то, что съела лишнее печеньице, за то, что не убрала постель, за то, что купила эту идиотскую цементную ящерицу, в которой я абсолютно не нуждаюсь, но которая придает такой авангардный оттенок моему саду. Я имею право переедать, не убирать за собой, быть экстравагантной. Я была свидетелем того, как многие слишком многие дорогие друзья слишком рано покинули этот мир, еще не поняв, не испытав великую свободу, которую дарует старость. Кому какое дело, если я читаю до четырех часов утра и сплю до полудня? Я сама с собой танцую, слушая замечательные мелодии пятидесятых годов, и, если мне иногда хочется поплакать над ушедшей любовью, что ж, поплачу. Я пройдусь по пляжу в купальнике, который еле удерживает располневшее тело, если захочу, я кинусь в океанскую волну, несмотря на полные жалости взгляды со стороны юных существ, одетых (раздетых?) в бикини. Они тоже состарятся. Иногда я бываю забывчивой, это правда. Впрочем, не все в жизни достойно запоминания а о важном я вспомню. Конечно, за эти годы мое сердце было разбито не раз. Как может не разбиться сердце, если ты потерял любимого, или когда страдает ребенок, или даже когда любимую собаку сбивает машина? Но разбитые сердца и есть источник нашей силы, нашего понимания, нашего сострадания. Сердце, которое никогда не было разбито, стерильно и чисто, оно никогда не познает радости несовершенства. Судьба благословила меня, дав мне дожить до седых волос, до времени, когда мой юный смех навсегда отпечатался глубокими бороздами на моем лице. Ведь сколько же людей никогда не смеялось, сколько умерло раньше, чем смогли покрыться инеем их волосы? Я могу сказать "нет" абсолютно искренне. Я могу сказать "да" абсолютно искренне. По мере того как ты стареешь, все легче быть искренним. Ты меньше заботишься о том, что другие думают о тебе. Я больше не сомневаюсь в себе. Я даже заработала право ошибаться. Итак, в ответ на твой вопрос, могу сказать: мне нравится быть старой. Старость освободила меня. Мне нравится тот человек, которым я стала. Я не буду жить вечно, но, пока я здесь, я не стану терять времени на переживания по поводу того, что могло случиться, но не случилось, я не стану переживать по поводу того, что может еще случиться. И я буду есть сладкое на третье каждый божий день."
Этот мальчик родился в нищем квартале Нью-Орлеана, известном как "Back of Town". Его отец бросил семью, когда мальчик был ещё младенцем. Мать стала проституткой, и мальчику с сестрой пришлось жить у бабушки. У него рано проявился музыкальный талант, и вместе с ещё тремя пацанами он пел в уличном квартете, так что первым его заработком была мелочь, выпрошенная на улицах старого Нью-Орлеана. Семилетнего мальчишку пожалела и пригрела у себя еврейская семья Карнофски, недавно иммигрировавшая в Америку из Литвы. Поначалу они простодавали ему "работу" по дому, чтобы подкормить вечно голодного ребёнка.Потом он стал оставаться ночевать в доме евреев, где впервые в жизни с ним обращались с добротой и лаской. Когда он ложился спать, г-жа Карнофски пела ему русскую колыбельную, и он подпевал ей. Позже он научился петь и играть множество русских и еврейских песен. Со временем мальчик фактически стал приёмным сыном в этой семье. Карнофски дали ему деньги на покупку его первой трубы; как водится в еврейских семьях, они искренне восхищались его музыкальным талантом. Позже, когда он стал профессиональным музыкантом и композитором, он использовал еврейские мелодии, в таких, например, композициях, как St. James Infirmary and Go Down, Moses. Негритянский мальчик вырос и написал книгу о еврейской семье, усыновившей его в 1907 году. В память о них он до конца жизни носил Звезду Давида и рассказывал, что именно у этой семьи он научился "how to live real life and determination." Имя этого мальчика - Луи Армстронг...
Любимый поэт советских детей, Страна Израиля и дети из Каунасского гетто
100 лет назад Страну Израиля посетил молодой поэт-сионист Самуил Маршак. Здесь он жил в палатке под Иерусалимом, написал много стихов и встретил свою будущую жену. В Израиле живет внук любимого поэта советских детей - историк-археолог Алексей Сперанский-Маршак, который прилагает много усилий, чтобы увековечить память своего дедушки. После войны Самуил Маршак отказывал себе во всём, чтобы переводить значительные суммы денег на еврейские садики и школы Каунаса, в которых содержались дети, родители которых погибли в Катастрофе. Позже деньги шли на нелегальную отправку еврейских детей через Польшу в Израиль. Не будем забывать, какие это были времена, как расправились с Михоэлсом и другими деятелями еврейской культуры...
чуть ниже, в ссылке - подборка Самуила Яковлевича Маршака, написанная о Стране Израиля
...После землетрясения в Японии, когда спасатели добрались до развалин дома молодой женщины, они увидели её тело через трещины. Поза была очень странной – она опустилась на колени, как молящийся человек, а тело было наклонено вперед, руки что-то обхватывали... Рухнувший дом повредил ей спину и голову. С большим трудом, лидер команды спасателей просунул руку через узкую щель в стене к телу женщины, надеясь, что она ещё жива. Но холодное тело, говорило о том, что она скончалась... Команда покинула этот дом, чтобы исследовать следующее рухнувшее здание, но непреодолимая сила звала руководителя группы к дому погибшей женщины. Снова, опустившись на колени, он просунул голову через узкие щели, чтобы исследовать место под телом женщины. Вдруг он вскрикнул от волнения: “Ребенок! Тут ребенок! “ ... Вся команда тщательно убирала груды обломков вокруг тела женщины. Под ней лежал 3-месячный мальчик, завернутый в цветастое одеяло. Очевидно, что женщина пожертвовала собой ради спасения сына. Когда дом рушился, она закрыла сына своим телом. Маленький мальчик мирно спал, когда руководитель команды передал его прибывшему для обследования врачу. Тот развернул одеяло и увидел сотовый телефон. На экране было текстовое сообщение:“Если ты выживешь – помни, что я люблю тебя“... Этот сотовый телефон переходил из рук в руки. Каждый, кто читал сообщение плакал... “Если ты выживешь – помни, что я люблю тебя”. Такова любовь матери!
Сообщение отредактировал shutnik - Среда, 15.02.2012, 08:25
