| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
еврейские штучки
| |
| papyura | Дата: Пятница, 10.05.2013, 16:17 | Сообщение # 166 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1549
Статус: Offline
| да, поздновато узнал я о Шломо Дрори...он умер через 11 дней после моего переезда в Арад.
историю песни слыхал, но без подробностей (за них Илье Войтовецкому особая благодарность!)
|
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Вторник, 14.05.2013, 09:33 | Сообщение # 167 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| хотите верьте, хотите - нет!
Три легенды, рассказанные в середине 90-х прошлого века израильским раввином из приморского города Нетания.
Все они пронизаны единой мистической нитью, но истории эти действительно произошли:
Легенда первая
В начале Второй Мировой войны, когда трагическая судьба еврейского народа Европы стала ясной, но кое-какие пути к спасению все же еще оставались, несколько сот состоятельных евреев собрались и купили большой пароход с намерением погрузить на него свои семьи и бежать в
Америку.
Но нужны были въездные визы, и они обратились с просьбой к послу США в Великобритании. По сути, для него это не составляло никакого труда, однако ... им было отказано.
Тогда, спасая от неминуемой гибели свои семьи, эти мужественные люди отправились в плаванье без разрешающих документов.
Узнав об этом, посол срочно сообщил в Вашингтон, что к берегам Америки прближается корабль с незаконными эмигрантами...
Преодолевая опасности войны, пароход все же доплыл до американского берега. Спасение было так близко, но увы ... В страну их не впустили.
Несчастные люди вынуждены были развернуть пароход и вернуться в полыхающую Европу, где они все были сожжены в топках концентрационных лагерей.
И тогда лондонский раввин пришел к американскому послу и сказал:
- Ваше превосходительство, ваши деяния недостойны не только вашего высокого звания, но и звания человека вообще.
Отныне за гибель исключительно по вашей вине сотен ни в чем не повинных мирных людей, вы сами и вся семья ваша во всех поколениях будет проклятa!
Фамилия этого американского посла была - Кеннеди.
Легенда вторая
Начало Второй Мировой войны. Литва. Посол Японии, будучи благородным и гуманным человеком, не согласным со зверствами фашизма, сострадая судьбе евреев Европы, пользуясь своим статусом выдавал евреям визы на выезд в Японию, откуда люди потом уезжали в Америку.
Так он спас от смерти две тысячи людей...
Прознав об этом, Германия потребовала от Японии убрать этого посла. И тот был незамедлительно отозван.
Но до передачи дел оставалось две недели, в которые он, трудясь в круглосуточном режиме, специально наняв помощников, успел выдать ещё довольно много выездных виз.
Это был очень рискованный поступок, достойный восхищения.
Перед отъездом к бывшему послу пришли с благодарностью евреи из Вильнюсской синагоги:
- То, что вы сделали для еврейского народа, не забудется в веках и мы будем молиться, чтобы Всевышний вознаградил вас и ваших потомков!
И этот добрый человек вернулся в Японию...
Удивительно, но его не стали особенно преследовать - только уволили, лишив всех регалий и привилегий и пенсии. Чтобы прокормить семью, он открыл маленькую авторемонтную мастерскую.
Фамилия этого японца была - Мицубиши...
Легенда третья
В самом центре Киева на огромной площади возвышается памятник национальному герою украинского народа - всемогущему гетману Богдану Хмельницкому. Сидит он на красивом коне, воздав к небу правую руку с зажатой в ней булавой - символом безраздельной власти над
Батькивщиной... Хмельницкий - гордость украинцев.
Киевляне, u гости столицы искренне любуются красивым памятником великому человеку.
Но далеко не все знают, что был Хмельницкий зверствующим антисемитом.
На его совести немало погромов, сожженных мирных местечек и крови ни в чем не повинных евреев.
Сколько было погублено будущих гениев, которые могли бы прославить Мир!
Не щадили его верные головорезы гайдамаки ни детей, ни женщин.
И этo - исторический факт.
Много горя принес на землю Украины клятый Богдан. Но в одном местечке, опьянев от крови евреев, он был особо беспощадным...
Разграбив и разрушив все дома, сожгли синагогу вместе с согнанными и запертыми в ней юношами и девушками.
От поселения осталось одно название, евреев не осталось, ни одного.
Городок этот назывался Чернобыль , а на месте сожженной синагоги стоял тот самый 4-й энергоблок трагически известной атомной электростанции...
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Вторник, 21.05.2013, 05:05 | Сообщение # 168 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| может легенда, но и правдой тоже может быть... в жизни - как говаривал Аркадий Исаакович - "всё увязано и укручено!"
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Воскресенье, 26.05.2013, 15:40 | Сообщение # 169 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
| ПУТАНАЯ АЗБУКА ПАМЯТИ
Дорогим моим одесситам
Магазин, где всю жизнь проработал мой дядя Мика - сначала мальчиком на побегушках, потом учеником продавца, продавцом, старшим продавцом, а потом уж долгие годы, почти до самой смерти - директором, назывался еврейским. И больница напротив - еврейская. Почему - не знаю. В детстве не задумывалась, просто запомнила и все. Есть же в Одессе Французский бульвар и Греческая площадь, есть Ланжерон, Куяльник, Аркадия, Лузановка, Люсдорф.
От этих слов в душе у меня и сейчас звучит моя главная песня, моя «Песнь песней» - в ней все: начало, любовь, скандалы, смертельные ссоры, отчаянные перемирия, непоправимость расставаний, исход. Здесь родилась моя мама, здесь я впервые увидела море и, потрясенная, произнесла первую в жизни осмысленную фразу: «море, море, иди ко мне», здесь я познакомилась со своей бабушкой, маминой мамой, и многочисленными родственниками. Степень родства не имела значения - все дяди и тети, все братья и сестры, все свои, всех надо любить. И помнить по именам: Шмулик, Додик, Исайчик, Берта Моисеевна, Ривка, Манечка, Монька, Дора, Додик, Дод. И не путать: Милечка, Голдин сын - мужчина, а Миля, чья-то дальняя родственница, всем и всюду своя - тетушка. Суффиксы, конечно, не были случайностью - все имело глубокий подтекст. В детстве я никаких тайных смыслов не знала, просто усвоила, как «жи-ши» - пиши через «и».
Мужа бабушкиной сестры Голды дядю Израиля никогда не называли дядей или просто Изей - только Израилем, даже сама Голда, а Ривкиного мужа Изю - никто и никогда не назвал Израилем, ни разу в жизни, даже по ошибке, только уменьшительно-снисходительно, всяк на свой лад: Изя, Ицик, Зюня, Зюся, и он радостно и добродушно отзывался на любое. Мишигас - подумали вы и ошиблись, Изя был одним из самых образованных в большой нашей одесской мишпахе - книгочей и инженер, и не просто инженер, а главный инженер проекта. При случае им гордились, он был козырной картой для всех. Но Израилем не называли - Зюня, Зюся, Ицик... Другая игра - другие правила.
Вот Берту Моисеевну, к примеру, будто от рождения нарекли по отчеству, и все знают, почему - да не родной он отец ей, Мойша-слепенький, тоже не спроста ярлычок прилепили - не заприметил, дескать, что Бронька почти на сносях была от Другого, когда Мойша с ней свадьбу затеял, а вскоре и на кладбище отвез, похоронил как положено по обряду, и всю жизнь крутился как волчок заводной вокруг ненаглядной своей Берты Моисеевны, которую несчастная Бронька с другим нажила, за что и была наказана. А Берта Моисеевна папулечку своего Мойшу-слепенького любила до беспамятства, старой девой при нем прожила, ни разу мужчину не познала, и вся светилась от счастья, даже в гробу. Мойша и ее похоронил по всем правилам, в пустой дом вернулся и понял, что жить больше незачем - через семь дней по дурному запаху из приоткрытой двери его сараюшки на задворках Привоза нашли обсиженный мухами и обгрызаный крысами труп. Оплакали Мойшу-слепенького от души, никто дурного слова не сказал ни про него самого, ни про Броньку бесстыжую, ни про Берту Моисеевну. Ни, что примечательно, про Другого - теперь уж от кого, казалось, таиться, тем более - этот секрет знал каждый, но никто не выдал вслух, при всех.
Это про дальних-предальних родственников такие истории в уме засели невесть откуда, стоит имени шелохнуться. Что уж про своих говорить.
Мою двоюродную бабушку Голду тоже следовало величать только по имени и на ты, вечно зеленый побег, елочка, никогда не ставшая елью, даже в глубокой старости. Причуда устаревшей красавицы, думала я всегда, ведь я ее знала только старушкой. Какое счастье, Господи, что Голда никогда не узнает, какое кощунство позволила я себе, без всякого злого умысла произнеся в ее адрес два непотребных слова - «бабушка» и «старушка». Прости, Голда, прости, я не хотела тебя обидеть - так, объективности ради, сорвалось.
Но ведь и моя зловредная бабушка Дора, родная Голдина кровиночка, не упускала случая укорить сестрицу: «Вейз мир, Вольф! Ну что ты опять нацепила эти рюшечки, Голда? У тебя не показывает зеркало? Так я тебе дам свое» - и с переигранным сочувствием, как умирающей, подносила зеркало прямо к Голдиным пурпурным губкам-бантиком.
На зеркале расползался помадный оттиск, будто кровь на лабораторном стеклышке, затем оно запотевало от Голдиного возмущенного выдоха-всхлипа. Она жива, еще как жива - все признаки налицо! И сейчас закатит моей зловредной бабушке Доре такой скандал, что заставит открыть глаза даже ничейного деда Мотла, который за два года не оправился от мозгового удара.
Лежит себе, будто заснул навеки, но все же ест, пьет и другие нужды справляет заботами сердобольных соседей. Я видела несколько раз, как он наблюдал дворовые ссоры - веки подергивались, руки подрагивали, ноги подпрыгивали, того и гляди, подскочит и в самую бучу раздора ринется - разнимать или подначивать. Скорее - последнее. Он был самым заядлым задирой во дворе, одинокий Мотэле, всю родню потерявший в войну - кто в одесском гетто сгинул, кто на фронте погиб. Мотэле пил водку большими глотками из помятой алюминиевой кружки, пел высоким, срывающимся голосом печальные песни, мешая еврейские и украинские слова, размазывал по лицу слезы и выискивал очередную жертву для ссоры - больше он не знал, чем занять себя и как еще привлечь к себе внимание. Мозговой удар решил сразу все проблемы - Мотл больше не пел, не пил, и не чувствовал себя одиноким (если, конечно, он вообще что-нибудь чувствовал). Зимой соседи по очереди заходили в его каморку-чулан с кривым оконцем под потолком, мужчины обтирали его мокрыми полотенцами, переворачивали, вытаскивали из-под него простыни и пеленки, женщины стирали, кормили. Дети тоже забегали, им было страшно и любопытно одновременно - дышит или не дышит. А если не дышит - значит мертвец! Я тоже заглядывала в каморку к Мотлу, но мне было страшнее в два раза - я уже дважды видела мертвых в гробу: нашего московского дворника дедушку Седова и мою одноклассницу Таню Лаушкину, которая умерла от желтухи.
Летом Мотла выносили во двор, в общественный палисадник, подкладывали на топчаны матрасы и тряпки-пеленки, и Мотл жил себе припеваючи, как на шикарной даче, которой у него отродясь не было и быть не могло. Конечно, «припеваючи» и «как на шикарной даче» - такое про Мотла могла сказать только моя зловредная бабушка Дора.
И сравнить маленький коммунальный дворик в «итальянском» квартале с наружными деревянными лестницами с шаткими переходами между квартирами и этажами, с гирляндами бельевых веревок, на которых никогда не просыхали линялые голубые кальсоны и надутые пузырем розовые или салатовые невообразимых размеров женские трико - о! сравнить все это великолепие с богатыми, музейной архитектуры и интерьеров дачами 10-й Станции Большого Фонтана, где у нас не было ни одного родственника, на такое кощунство, да еще имея в виду несчастного парализованного Мотла, способна была лишь моя зловредная бабушка Дора.
Прости меня, мамочка, прости!
Даже сейчас, десятилетия спустя, не могу покривить душой и приказать себе - о мертвых только хорошо. Или никак. Лучше - никак. Но без нее, без бабушки Доры - не получится, ее некем заменить. У нее была сольная партия. Одни только тонкие губы, сжатые так, будто ее насильно пытаются напоить касторкой, не предвещали ничего хорошего, а если добавить к этому укоризненный прищур небесно голубых глаз с легкой косиной к переносице и нацеленные на объект недовольства тонкие костлявые пальцы, сложенные щепоткой, - делается страшно и сейчас.
Нет, она меня никогда не била, даже не помню, чтобы ругала, - да и с какой бы это стати: мы никогда не жили вместе, ни одного дня, и к нам в Москву за всю свою жизнь она ни разу не приехала, ни помочь младшей дочке, ни просто погостить. Номинальная бабушка - по штатному расписанию. Но тем не менее - стоило ей произнести сквозь стиснутые зубы: «Вейз мир, Вольф...» - ёкало сердце, и бежать хотелось безоглядно и навсегда. Почему - не могу понять до сих пор.
Вольф - мой дедушка, давно уже покойный к тому времени, был по свидетельствам всех очевидцев очень добрым, терпеливым и справедливым человеком, обожал свою «куколку» Дору и, умирая, повторял: прости, прости (НА ИДИШЕ!!!) и плакал. Мама говорила, что дедушку Вольфа любили все.
Зловредную бабушку Дору - по-моему только моя мама, потому что она любила всех.
Что означало бабушкино «Вейз мир, Вольф...» - осталось загадкой по сей день. То ли она просто призывала деда в свидетели каждый раз, когда что-то нарушало ее равновесие, то ли назначила его своим Богом и обращалась только к нему как к высшему разуму. В другом контексте она деда никогда не вспоминала, на могилу к нему не ездила. Сказала после похорон: «Вейз мир, Вольф (произнесла впервые)... Он умер, таки это конец» - и как отрезала.
окончание следует
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Воскресенье, 26.05.2013, 15:41 | Сообщение # 170 |
|
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
| окончание
А пальцы, сложенные щепоткой - это та еще штучка. Не для устрашения - для наказания, изощренного и очень индивидуального. Если бы я придумывала, как моя зловредная бабушка Дора наказывала своих пятерых детей - трех сыновей и двух дочек, - когда злилась на них за что-то, а злилась она постоянно, потому что была злюкой, я бы не смогла придумать то, что придумала она. Слишком просто, обидно и больно - она их щипала: оттянет тремя пальцами кожу, впиваясь в нее ноготками, повернет и не отпускает, пока даже у самого сильного и терпеливого Мики слезы не потекут. Этого она и добивалась. Отпустит, руки потрет одну о другую - то ли от удовлетворения, то ли стряхивает что-то - и улыбнется, слегка растянув плотно сжатые губы. Слегка - чтобы морщины не обострялись.
Морщины! Резкий поворот в сюжете, который петляет неверными стежками по чистому полю канвы, нащупывая главный рисунок.
От морщин - прямая дорога к лицу бабушки Доры, к ее внешнему облику. Иначе не скажешь - высокопарно и сухо, ибо высокопарна и суха была эта старуха. Ничуть не походила на толстых, дородных и мягких одесских тетушек и бабушек, способных прижать к своей пышной груди весь мир, всю мишпуху Вселенной - и удушить неуемной своей нежностью, прорывающейся песней неугасимой любви: «рыбонька моя золотая! любонька моя драгоценная! чтоб ты мне была здоровенькая, богатенькая и веселенькая до самой смерти!» Мне при этом обычно доставалась приставка: «и чтобы кушала много, нормальной толстушкой стала, замуж никто не возьмет, таки нет никаких сил глядеть на тебя - глаза плачут...» Некоторые, особо чувствительные натурально смахивали слезы.
А как ругались - вдохновенно, азартно, на весь двор, на всю Одессу! Это был ритуал, звуковое сопровождение будней, ежедневный дворовый и уличный театр. Но если ссорились всерьез - то насмерть. Вчерашнюю рыбоньку и любоньку безжалостно хоронили заживо. И баста. Ничего в реальной жизни не менялось - запасы любви и ненависти были неисчерпаемы и перетекали из одного кармана в другой.
Я всех своих одесских тетушек-бабушек обожала. Почти всех. Категорическим исключением была моя зловредная родная бабушка Дора.
Невысокая, сухонькая, стерильная, в накрахмаленных белых кружевных воротничках и неизменных газовых косыночках на тонкой пергаментной шейке, с хлипким седым венчиком волос, тщательно уложенным вокруг маленькой головки. Помню, в детстве меня не просто удивляло, а завораживало то, что я никогда, ни разу не видела ее непричесанной, растрепанной, с выбившейся прядью - как кукла, с которой никто не играет: волосок к волоску, складочка к складочке. Неодушевленный предмет. Никогда не видела ее раздетой, не видела, как она одевается. Самое интимное, что удалось мне подсмотреть - это как она макает маленький кусочек ватки в круглую красную коробочку с золотой кисточкой на крышке и пудрит белой рассыпчатой пудрой «Красная Москва» маленький носик на белом морщинистом личике и, мазнув мизинцем по помаде, размазывает бледно-розовую краску по тонким плотно сжатым губам. Клоунская маска. Ужас! И смех.
И слезы - добавила бы я сейчас, не потому что изменилось мое отношение к бабушке Доре, нет, просто теперь я понимаю - старая женщина, некогда привлекательная, все еще хотела выглядеть.
Отсюда и болезненное раздражение на Голду, тоже бывшую красавицу. «У тебя что не показывает зеркало, Голда» - всякий раз взвизгивала она с каким-то мистическим ужасом, увидя Голдины розовые волосы с широкой белой проплешиной посередине, там, где должен быть пробор, и салатовым атласным бантом на жидком хвостике или шляпку, обшитую висюльками из разноцветного стекляруса, выполнявшими роль вуали, ее длинные, черт знает на что похожие накидки с кружевами. А Голдино черное шелковое кимоно с золотым драконом на верхней поле, из-под которой бесстыже выглядывали тощие обвислые груди, тощий, обвислый как груди живот и тонкие, не тронутые временем стройные девичьи ножки с изящными щиколотками и узкими ступнями. Она носила обувь 33 размера и очень этим гордилась. Но почему она всегда ходила дома голая, до глубокой старости - для кого? Израиль давно почил, да при нем бы она себе такое не позволила. Для кого тогда? Остается предположить одно - для бесценной сестрички Дорочки, чтобы лопнула, наконец, от злости или окаменела!
О, Голда была большая придумщица, надо отдать ей должное. И, думаю, понимала, что делает - уж очень выставлялась. Игру такую затеяла на старости лет, чтобы веселее жилось, наверное. И главное - Дору повергала в припадки глубокого ужаса-столбняка.
Что ж, со стороны таки виднее.
Впрочем, соперничество двух сестер уходило корнями в раннее детство в местечке Григориополь, где с середины Х1Х до сороковых годов ХХ века жила большая семья Погориллеров. Потом разметало всех, никого не осталось - кого убили фашисты, кого свои, кто уехал в тыл, кто умер своей смертью у себя дома. Таких, правда, меньшинство, но о каждом точно неизвестно. Известно только, что после войны из живых в родное местечко никто не вернулся.
Один Шайя Погориллер, от рождения глухонемой, незрячий в старости, никуда не уезжал, каким-то чудом уцелел, сидел за большим деревянным столом в темной комнате, медленно листал пожелтевшие, завахренные по краям страницы Торы и шевелил губами, будто хотел, чтобы кто-нибудь запомнил слова, которые он говорит перед смертью. Но никого не было рядом, и как Шайя умер никто не знает, и кто хоронил его неизвестно. Это потом стали говорить, что немой Шайя отмолил грехи всех Погориллеров.
Впрочем, родственников было так много, что все - от прадедов до правнуков, может, и не были так близко знакомы, чтобы помнить имена и непременно узнавать при встрече в лавке или на улице. Но все же это была настоящая мишпуха - свадьбы, похороны проходили на зависть всем: многолюдно, шумно, с большими смачными скандалами, с совместным многочасовым пением еврейских песен, с молитвами и неизбежными драками. Все мужчины-Погориллеры были как на подбор красавцы и отчаянные забияки. И выпить были не прочь - это мало сказать.
Вот в таком окружении росли и взрослели три девочки - Дора, Голда и Фрида.
О Фриде никто ничего интересного никогда не вспоминал - тихая, болезненная, почти бессловесная, с большими печальными карими глазами. И я ее такой помню, только не девочкой, а старушкой - с большими печальными полинявшими от слез глазами. Муж и сын на фронте погибли, младшая дочка, миловидная и мягкосердная Ривочка от туберкулеза угасла, как свечечка, совсем юной девушкой, девятнадцати лет, а старшая Мара, Маруша, своенравная и сумасбродная красавица писаная и умница, мать свою разнесчастную, может, и любила да некогда ей было на такие сантименты время растрачивать - мужья, любовники, порознь и вместе, дети, свои, чужие - круговорот страстей и гордыня мотали ее по жизни. Некогда было на мать оглядываться, некогда о будущем задумываться. И хорошо, что Фрида никогда не узнает, до чего домоталась тайная гордость ее Маруша, которой сулила она все счастье земли, сама ни разу его не встретила, но верой своей Марушу вослед осеняла - чтобы у той сбылось.
Хорошо, что Фрида померла к тому времени, когда аукнулось Маруше горькое Фридино одиночество - всеми покинутая, забытая, мучительно расставалась с жизнью старшенькая красавица ее ненаглядная Маруша, погибала от злого изглодавшего ее внутренности рака в бедном вонючем приюте, кожа да кости, пронизанные болью, а из глубокого провала беззубого рта прерывисто сипло рвалось: мамулечка! помоги, родненькая! спаси, мамулечка! Не слышала ее зова Фрида, будто в другую сторону ветром крик уносило, разминулись они с Марушей давно и навсегда, а то примчалась бы, приползла, из преисподней выкарабкалась бы, зубами и ногтями землю разгребая, - чтобы взять Марушу на руки, прижать к своей впалой от чахотки груди и укачать в последний раз, колыбельную напевая: «закрой глазки, детонька, любонька моя ненаглядная, закрой, усни навсегда, не бойся - мама тебя не оставит, усни, засыпай, рыбонька моя золотая... вместе уплывем далеко-далеко, там красиво, легко и совсем не страшно... засыпай, дочечка... наконец таки станешь счастливой...»
Рада Полищук
|
| |
| |
| Прохожий | Дата: Понедельник, 27.05.2013, 03:50 | Сообщение # 171 |
|
Группа: Гости
| тёплые и немного грустные воспоминания о прошлом...
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Понедельник, 27.05.2013, 10:20 | Сообщение # 172 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| зато очень интересно рассказано, спасибо автору!
|
| |
| |
| Имммигрант | Дата: Суббота, 01.06.2013, 13:45 | Сообщение # 173 |
|
Группа: Гости
| Простите мне, что я еврей.
Я так виновен перед вами!
Не передать никак словами.
Вот – кровью было бы верней.
Простите мне, что я – не вы,
Не совершенство без изъяна.
Что не могу жить без обмана,
Ну, не учили нас, … увы …
Простите мне, что мало пью.
И, как свинья, не напиваюсь.
Я даже больше вам признаюсь –
Я это дело не люблю!
Простите мне, что я еврей.
Что я родился и что выжил.
Что я учился, в люди вышел.
И до сих пор ищу людей!
Вы в этот список не попали.
Я в этом тоже виноват.
Я вам не кум, не брат, не сват.
Вы виноваты в том едва ли!
Простите мне, что не уехал.
По ВАШИМ улицам хожу
И ВАШИМ воздухом дышу,
Себя считая человеком.
Простите мне раз десять к ряду.
Таки придется вам послушать:
Свинину - я не стану кушать
И со свиньёй за стол не сяду.
Вы улыбнулись? Вам смешно.
Я объяснил, наверно, скверно.
Свинья в тарелке – не кошерно
Да и за стол с ней сесть грешно.
Простите мне, что – не скотина.
Что не хожу на четырех.
Меня евреем создал Б-г,
Как папа Карло – Буратино -
Тесал упрямо и жестоко.
И говорил: «Учись сынок!
В науке – свет! В науке – прок!
Не забывай своих истоков!»
Таким урок Г- сподень был.
Нет для меня иных путей.
Я помню точно: я – еврей!
Вы мне простите – не забыл
Мирослава Сидор
|
| |
| |
| Гость | Дата: Среда, 05.06.2013, 06:01 | Сообщение # 174 |
|
Группа: Гости
| хорошо написано!
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Пятница, 07.06.2013, 06:53 | Сообщение # 175 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| Выбор
…эта страна не для тебя, детка, – некоторые устроились вполне неплохо, например, мальчик из акварелью писаного киевского дворика, – немножко полноватый мальчик с оттопыренной нижней губой, – хороший еврейский мальчик женится на однокласснице, конечно же, а вы думали, – шиксе, – с вот такими ногами из подмышек и прохладными даже в эту жару водянистыми глазами, – вот этими водянистыми глазами она смотрит не видя, а что смотреть, – что и кого можно видеть через прилавок, – из девочки получилась способная жена хозяина продовольственной лавки и способная кассирша, – как ловко она отбивает чечетку своими отманикюренными пальчиками, – сыра – двести, – плитка шоколада, бутылка вина, – глаз у нее профессионально-безразличный, тем более, муж тут неподалеку, рубит кости, – что-что? вы не ослышались, кости, – пятница – базарный день, и у нас всегда свежий завоз, – парная телятина, индейка, свинина, – хороший еврейский мальчик ловко управляется с настоящей бараниной на плов, со свиными стейками, воловьими костями, с нежной филейной частью, кострецом, вырезкой, огузкой, с куриными ляжками, гусиными шеями, ребрышками, – у хорошего еврейского мальчика густо-волосатая грудь и руки по локоть в крови, – кашерно, еще как кашерно, – смеется он, утирая пот со лба, – табличка с отпечатанным на принтере благословлением раввината над Фиминой головой, – табличка, за которую плачено немало и мезуза у входа, у самых ступенек, – тебе сколько? – у хорошего еврейского мальчика не голова, а счетная машина, – живую свинью он уже мысленно освобождает от кожи, головы, растопыренных ляжек, – отделяет мясо от костей, вырезает аккуратненькие – подковками стейки, пухлые свиные сердечки, – загляденье, – подковки переводит в шекели, шекели в доллары, – доллары в гривны, – по Киеву он ходит королем, весь в белом, – когда-то была у него мечта, – жениться на самой длинноногой девочке класса и выучиться на зубного техника, – вот и сбылось, – ну, почти сбылось, – экзамены он провалил, а девочка все равно бросила своего физика-ядерщика Головкицера и уехала с ним, пускай не врачом, а с тем, кто день-деньской крутится, продает и покупает, – а потом рубит, колет и режет, фасует и тасует, а потом – все равно ведь он в белом, как врач, только вот шея у него раздалась, и бока, – рубить кость это вам не на скрипке пиликать, – тут опора нужна, крепость всего организма, и любовь к этому самому, да, к мясу, – жареному, тушеному, вареному, – парному, – без единой прожилочки, – кострецу, лопатке, ошейку, – ошметки алой плоти весело летят в подставленный поддон, в корзинку, в растопыренную пятерню обалдевшего покупателя, – разве не за этим куском он ехал сюда, – разве не за этим великолепием, – Ленок, – полкило фарша, – и полкило сарделек, и банка тунца, и стопку куриных крылышек, горлышек, ножек, – отдельно печеночку, пупочек, – разве не за этим?
- эта страна не для тебя, детка, – сегодня Фима весь в белом, – сегодня отчаливает пароход, – а там, вдалеке, красавица-Одесса, Одесса-мама, а за ней – склоны Днепра, и величественный город на них, золотой, – вечный, прекрасный, неузнаваемый, – тот самый, с парками, оврагами, монашками, куполами, – привет, Фима, как жизнь, Фима, – а вон и Головкицер, – очкарик с усыпанной перхотью головой, усидчивый Головкицер, – сутулый, тощий, брошенный Ленкой-юлой, – с карикатурным своим носом и маленькими глазками, и что она в нем нашла, чем взял ее этот гигант, неужели недописанной диссертацией по ядерной физике?
- Где Головкицер? Куда пропал, кто видел Головкицера? Нет кофейни, в которой часами сиживал в толпе таких же очкариков и восторженных девиц, – кофейни, расписанной совокупляющимися самками и самцами матерой кошачьей породы, – нет кофейни, а коты все те же, только живые, вальяжные, центровые коты с Большой и Малой Житомирской, складчатой ступенькой скатывающейся под ноги иностранному туристу, – с испитыми из подворотен вырастающими сизыми личностями, щеголяющими азами инглиша и актерского, конечно же, мастерства, – вполне безобидного, впрочем, – а ты загляни на Андреевский, Фима, – кажется, Головкицер мелькал там, – когда? – давно, года три тому, – совсем обносился, отощал, – на что живет? а неясно на что, и разве ж это жизнь, – да вот, еще и картинки малюет, штучный товар, – вид с Владимирской горки, – неплохо, – цедит Фима и сует полтинник, – Фима не жадный, ему не жаль полтинника, да и сотки не жаль, – для человека в белом – это смешные деньги, это вообще не деньги, между нами.
Но только вот что-то гложет его, и спать не дает, – слышь, Ленок, – спишь? – Ленок спит, разметавшись ногами от самых подмышек, вполне аккуратной в свои сорок грудью и прочей красотой, которая, конечно же, любима, желанна, но немного, как бы это… привычна, что ли, – как левая рука или нога, – спишь? – и невдомек ей, что на поиски пропавшего Головкицера уйдет день, второй, третий, – потный, в несвежем белом костюме, располневший Фима, страдающий одышкой уже года два, будет носиться по Андреевскому, совать нос в каждую подворотню, под каждый подол, – аж до самого Подола добежит.
- А по слухам, уехал твой Головкицер, в благословенную страну, за океан, – секретным физиком, – где-где, в Пентагоне, вот где, – такие как Головкицер в Америке нужны, не то что здесь, – секретный физик в окружении знойных мулаток и прочих не менее жгучих квартеронок и не вспомнит, кто такой этот круглолицый, сутки небритый, затурканный человечек в тесных белых брюках, на которых расплывшиеся пятна пота, – кто такой этот лысеющий, с одышкой, – ну да, предупреждали же, поменьше мяса, животных жиров, но, что значит поменьше, – пахать сутки, – пятнадцатый год без продыху, – а тут еще трое, – накорми, обеспечь, отвези, – это головкицерам всяким хорошо, – эти, очкастые, везде устроятся, – если не в Америке, то в двухкомнатном клоповнике с престарелой мамашей, похожей на усатого фельдфебеля, – в самом сердце Подола, – здание под снос, вот-вот снесут, но почему-то еще не сносят, – воды горячей нет, и не было никогда, – колонка, отбитый край цинковой ванны, куча тряпок в прихожей, – по слухам, спятила не только мамаша, но и сам Головкицер, – говорят, он изобрел что-то, или продолжает изобретать, день-деньской, – грязный, заросший пегой щетиной по самые глаза, ползает, чего-то чиркает в тетради, чертит, курит как паровоз и глушит этот страшный свой головкицеровский плиточный чай, – из старых запасов, черный, горький, из немытой кружки с перевязанной ручкой, – бедный счастливый Головкицер, – ненужный никому, так и не женился, и детей не завел, – какие дети, он и сам дитя, – блаженное, нежно-голубоглазое, – задыхаясь от кошачьей вони, спотыкаясь о тазы, баки, ведра, банки, бутылки, – хватаясь за липкие стены, переступая скрученные жгутом тряпки, доползет бледный Фима до головкицеровского подвала, бункера, убежища, – озираясь в поисках капли воды, хлебнет из грязной кружки головкицеровской горечи
- сиди, – скажет Головкицер и выйдет на маленький захламленный балкон, и задымит в усыпанное звездами небо, – почему не уехал? – зачем, Фима? Куда? Разве мне здесь плохо? – и, вправду, – одним плечом втиснется Фима в проем балконной двери, зацепит край бездонного Головкицеровского счастья, – с глухой кошкой, глухой мамашей, – да как ты живешь? – как вы живете здесь? – без страховки, без еды, без…
Без Ленки. Ведь это главное, так ведь? – усмехнется мудрый Головкицер, попыхивая в темноте, – так ведь моя Ленка – со мной осталась, – вот здесь, – и тощей ладонью коснется поросшей густым рыжим ворсом впалой груди, – груди отшельника, мудреца, аскета, – а твоя – с тобой, – каждому – по Ленке, – так ведь одна же, как две, – промычит грузный отекающий всем телом Фима, – с невнятной необъяснимой тоской, – по краешку звездного чужого уже неба, по струящимся вдоль вечной реки улицам, – забегающим вперед, тормозящим, опоясывающим, – выныривающим из подворотен лицам, – каким лицам, никого нет, Фима, все уже давно там, – одни привидения, фикция, мираж, – засмеется хрипло Головкицер, выкашливая остатки прокуренных легких в покрытое испариной Фимино лицо
…эта страна не для тебя, детка, – помнишь, Фимину лавку на углу, недалеко от шука, – так вот, съездил Фима домой, красиво съездил, – королем, весь в белом, сошел с трапа прямо на Крещатик, – где девочки как на подбор, голоногие стрекозы, – прошелся по Андреевскому, как и мечталось, спустился на Подол, – отыскал, кого хотел, а, может, и не отыскал, – вот тут не скажу, – а только нашли его в каком-то притоне, посреди тряпок, старых газет, бутылок, – несчастного маленького Фиму, который так чудно рубил мясо на стейки, и выкраивал пухлые свиные сердечки, и прозрачные почки, и хрупкие, покрытые пленкой крылышки, – не сразу нашли, – бедная Ленка, – вообрази, что ей пришлось пережить, – страшная страна, одни бандиты, хулиганье, – а тут счастливый Фима, у которого все так чудно сложилось, свой магазин, красавица-жена, страховка, полис, – да, к счастью, все оформили как положено, – когда? во вторник, – а лавку, что лавку, недельки через две подходите, у нас свежий завоз, все, как вы любите, – стейки, сердечки, печеночки...
Каринэ Арутюнова (Мерче)
Киев – Тель-Авив
|
| |
| |
| papyura | Дата: Вторник, 11.06.2013, 17:55 | Сообщение # 176 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1549
Статус: Offline
| Сегодня день рождения Феликса Давидовича Кривина, п о з д р а в л я е м !!!
Я родился в счастливом 1928 году, 11 июня.
Если сумма двух левых цифр равна сумме двух правых, год считается счастливым.
И в свидетельстве о смерти, выданном мне при рождении, смерть была зачеркнута, а вместо нее вписано, что я родился.
Вторично вряд ли так повезет.
Счастливым было и место, где я родился: порт отправления был действительно порт – Мариуполь, Донецкой области...
После гибели отца, который не выплыл из Черного моря, мы переехали в Одессу, и я все надеяся, что отец выплывет.
Год был несчастливый – 1933, из него многие невыплыли, даже на суше.
В следующем счастливом году(1+9+3+7) о моем отце говорили, что он счастливо отделался. Такой это оказался счастливый год.
Война застала меня в придунайском городе Измаиле – третьем порту, после Мариуполя и Одессы.
Он тоже оказался портом отправления, но такого, что хуже не придумаешь: эвакуация – отправление в неизвестность, о котором известо лишь то, что нас там не ждут.
Но в конце пути мы смогли остановиться, расположиться, а я даже пошел в школу и окончил 6-й класс.
По возвращении в Измаил в 1945 г. я наконец использовал этот порт по назначению: отправился в плавание на самоходной барже «Эдельвейс» в качестве ученика, а потом моториста Дунайского пароходства.
Третий счастливый год был послевоенный(1+9+4+6).
Сойдя на берег я работал ночным корректором в газете «Придунайская правда», а чуть позже там же литературным работником и еще позже радиожурналистом Измаильского областного радиокомитета. Вечерами ходил в школу, которая так и называлась – вечерняя.
В самом начале этого года в газете были впервые напечатаны мои стихи...
Потом я учился в Киевском пединституте (факультет языка и литературы – русский отдел), а по окончании, в 1951 г. был направлен учителем в исходный порт Мариуполь, вместе с еще одной студенткой, которая стала моей женой.
Она была киевлянка и, конечно, скучала по Киеву, но вернуться туда мы смогли только через три года, отработав положенный срок.
Киев меня не узнал. Он не хотел никуда принимать меня на работу.
И в год все той же ни в чем неповинной Лошади я оказался безработным.
Но за годом Лошади наступил счастливый 1955 год. Год счастливого Козла отпущения из Киева в Ужгород на издательскую работу.Там проработал редактором Закарпатского областного издательства с 1955 по 1964 г.
За это время успел стать членом союза писателей Украины в 1962 г. Когда имеешь работу, можно оглядеться, посмотреть по сторонам. Я посмотрел и увидел сказочный рай.
Но, как бывает в жизни, было много и такого, что сказки было рано писать, и я стал писать полусказки. В Москве вышла книга «В стране вещей», в Ужгороде – «Карманная школа»...
О следующем счастливом 1973 г. могу сказать, что я счастливо отделался – после того, как пустили под нож книгу «Подражание театру». В этом по тем временам не было ничего страшного.
В 1990 г. – лауреат республиканской премии имени В.Г.Короленко – за год до счастливого 1991 г., и такое бывает...
В 1998 г. уехал на ПМЖ в Израиль.
Живу в Беер-Шеве, зарабатываю на жизнь пенсией и нечастыми выступлениями перед зрителями.Член союза русскоязычных писателей Израиля.
И вот я оглядываюсь на прожитую жизнь.
Хорошая была жизнь, хотя и не всегда пригодная для жизни.
Счастливая жизнь – это бочка меда, в которую непременно должа быть добавлена ложка дегтя, для остроты, но случается, что их препутывают и в бочку дегтя кладут ложку меда...
Но беспокоит меня одно – 1991 г. был последним счастливым годом в прошедшем столетии, а в ХХI их будет только три. В ХХ было девять – и то не медовый был век, а если всего три счастливых года – какже тогда жить нашим потомкам?!
Хорошо, что не все зависит от суммы цифр и содержимого бочки и ложки.
Люди будут жить, общаться, смеяться, а значит все будет хорошо.
Ф. Кривин
|
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Суббота, 15.06.2013, 08:40 | Сообщение # 177 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ
Я лично не большой поклонник достижений немцев. Верю в то (не ужасайтесь, пожалуйста!), что автомобили марки Лексус и Кадиллак лучше, чем БМВ или Мерседес. Но я не могу отрицать изобретательность немцев в языке. Они создали слова, которых в других языках просто нет. Один из примеров -- слово schadenfreude. Если вы не знакомы с немецким языком, вам потребуется семь английских слов и пять русских, чтобы его перевести: «злорадное удовлетворение от неудач других». Словарь дает пример использования этого слова, приводя цитату из статьи в Нью-Йорк Таймс о жизни историка Питера Гея, который испытал schadenfreude, когда, будучи еврейским ребенком во времена нацистской эры, наблюдал, как команда немцев теряет вожделенные золотые медали на Олимпийских играх в 1936 году: «Это была одна из самых больших радостей в моей жизни». Все вышесказанное -- лишь вводная часть, чтобы вы поняли, почему я недавно наслаждался своим собственным schadenfreude.
Мой друг на днях возвратился из поездки в Россию. Он рассказал нам, что, увидев экзотические цветы в дорогом цветочном магазине в Москве, он поинтересовался, где их закупают вне сезона. «В Голландии. Большинство наших цветов приходит из Голландии, а голландцы покупают их в основном в Израиле и продают нам через Европу. Нам повезло, что наши поставщики снабжают нас такими красивыми цветами...», -- ответили ему. Другой мой друг провел неделю во французской провинции, где он наслаждался замечательно вкусным плодом, гибридом персика и сливы. Он спросил, где растут такие необычные фрукты, и ему ответили, что их импортируют из Израиля, поскольку их выращивают только там. Я уверен, что некоторые из цветов, фруктов и овощей, которыми наслаждаются избалованные европейцы, выращены в секторе Газы, где евреи построили более 3000 оранжерей на бесплодной пустой земле. До недавнего времени эти самые евреи давали свыше 12,000 рабочих мест для палестинцев в этих самых оранжереях. С начала последней интифады и нескольких терактов, совершенных сотрудниками -- мусульманскими фанатиками, число арабов, работающих в оранжереях, резко сократилось, их заменили таиландцами, африканцами и филиппинцами. В течение месяцев подготовки к уходу израильтян из сектора Газы неоднократно ставился вопрос о том, что будет с оранжереями. Ведь эти оранжереи -- вершина достижений сельскохозяйственной техники со сложнейшими электронными системами управления влажности и температуры, дававшие ежегодно продукцию на миллионы долларов и служившие источником занятости для тысяч людей в регионе, где безработица составляет около 40%. Нужно ли разрушить эти замечательные сооружения? Перевести их в другое место? Бросить их? Было найдено оригинальное решение. Маленькая группа богатых американских евреев решила откупить оранжереи у Израиля и пожертвовать их Палестинской автономии. Одним из американских спонсоров был бывший президент ?Уорлд Банк? Джеймс Вулфенсон, который пожертвовал полмиллиона долларов из своего частного капитала. Собрали 14 миллионов долларов, и сделка состоялась. Благодарные палестинские представители заявили, что оранжереи станут краеугольным камнем будущей палестинской экономики. Вы спросите: А как насчет schadenfreude? Ведь все так славно обернулось и счастливо для всех закончилось: палестинцы получают оранжереи, израильтяне получают 14 миллионов долларов, а маленькая группа замечательных евреев из Америки получает удовлетворение от того, что сделали мир более терпимым, дав арабам возможность по достоинству оценить доброту евреев в надежде, что они, наконец, перестанут их ненавидеть и убивать.
Слышали ли вы старую басню про скорпиона, который попросил, чтобы лиса перенесла его на другую сторону реки? Лиса отказалась: ?Ты же скорпион и можешь меня укусить?. Скорпион возмутился: Если я тебя ужалю, я утону вместе с тобой. Лиса подумала, что скорпион прав и разрешила ему вскарабкаться ей на спину. На середине реки скорпион ужалил лису. Лиса ужаснулась: Почему ты так поступил Мы же сейчас вместе утонем?! И ответил ей скорпион перед смертью: Я знаю, но ничего не попишешь, ведь это -- Ближний Восток. Не прошло и часа после того как евреи покинули сектор Газы, тысячи палестинцев ринулись в пустые поселения. Палестинская полиция молча наблюдала, как разъяренная толпа громила и поджигала оставленные синагоги. Они также молча и не без интереса наблюдали, как часть толпы переключилась на оранжереи. Все окна были выбиты, вся проводка перерезана, все компьютерное оборудование разворовано. Через несколько часов оранжереи, на сооружение которых потребовались долгие годы, превратились в руины. Так что с моим schadenfreude все в порядке. Палестинцы не будут экспортировать экзотические цветы в Голландию или диковинные плоды во Францию. Восстановить оранжереи они не в состоянии. Палестинская экономика по-прежнему будет загнивать, насквозь пропитанная коррупцией. Они будут страдать и мучиться к моему schadenfreude, но никогда не признают, что во всех своих несчастьях виноваты сами. Между прочим, я испытываю schadenfreude не только по отношению к палестинцам, но и по отношению к тем самым евреям, которые наивно полагали, что реакция арабов на их подарок будет основана на логике, а не на врожденной ненависти. Невдомек глупым людям, что это ведь Ближний Восток, где скорпионы жалят своих спасителей, даже если сами от этого погибают. Вы потеряли свои 14 миллионов долларов, и я не только вам не сочувствую, я вас презираю. Хочу надеяться, что Израиль вовремя получил 14 миллионов за свои замечательные оранжереи...
Валерий Морейно
Сообщение отредактировал Марципанчик - Суббота, 15.06.2013, 09:10 |
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 21.06.2013, 16:37 | Сообщение # 178 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1549
Статус: Offline
| и это таки да правда!..
ибо:
Евреи, как мы с вами знаем, народ крайностей, без золотой серединки.
Если еврей умен, так это Альберт Эйнштейн или, на худой конец, Карл Маркс.
Если же Бог обделил еврея мозговыми извилинами, то таких непроходимых идиотов ни в одном народе не найдешь, и Иванушка-дурачок по сравнению с ним – великий русский ученый Михаил Ломоносов.
Э.Севела
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 21.06.2013, 16:38 | Сообщение # 179 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1549
Статус: Offline
| Журналист американского агентства ЮПИ Генри Шапиро проходил мимо здания ТАСС и заметил, что из окон вырываются клубы дыма. Он позвонил в дверь, но никто не ответил. Тогда он позвонил по телефону. Трубку взял дежурный по ТАСС Соломон Шапиро.
"У вас в здании пожар", - сказал Генри.
"А кто это говорит?" - спросил Соломон.
"Шапиро".
Советский Шапиро решил, что его разыгрывают, и бросил трубку. Американский Шапиро сообщил по телефону в Нью-Йорк о пожаре в здании ТАСС в Москве. Советский Шапиро получил по телексу сообщение ЮПИ. Он открыл дверь в коридор и убедился, что лживый американец говорил правду: в коридоре было полно дыма. Пожарные погасили огонь, но память об этом происшествии сохранилась в шутке:
два мира - два Шапиро.
Известный диктор радио Юрий Левитан рассказал мне, как вместе со спортивным комментатором Вадимом Синявским возвращались после работы домой и разговорились о том, что их относят к числу самых известных в стране людей.
"Давай проверим", - предложил Синявский.
Они зашли во двор, где ребята гоняли футбольный мяч.
На вопрос: "Ребята, угадайте, кто мы такие?" - последовал однозначный ответ:
"Жиды"..
(1975 г.)
Эмиль Лотяну рассказал, как на съемку картины "Мой ласковый и нежный зверь" пригласил большую группу цыган. "Так получилось, что я все время через мегафон обращался к ним:
"Товарищи цыгане, начинаем съемку... Товарищи цыгане, запевайте песню... Товарищи цыгане, выйдите из кадра".... Я ведь хотел, чтобы было как можно вежливее. В конце концов один цыган спросил меня:
"Товарищ еврей, а перерыв на обед будет?"
(1979 г.)
Когда речь заходила об антисемитизме, Зиновий Гердт обычно рассказывал такую историю:
"В начале 50-х годов, когда началась жуткая антисемитская кампания, Сергей Образцов совершил поступок, меня восхитивший.
Министерство велело сократить оркестр. Образцов собрал худсовет и сказал: "Надо сократить пять человек". И назвал фамилии: Иванов, Павлов, Петриченко, Сайкин и Козаков.
Я вскочил: "Вы в своем уме? Это же лучшие музыканты! У нас что, слабых нет?"
"Есть - Файнберг, Райзберг, Гукман, Рабинович и Клейман умрут с голоду, а Иванова, Павлова, Петриченко, Сайкина и Козакова завтра же любой оркестр возьмет"...
Вести себя так, как повел Сергей Владимирович, было тогда ох как опасно!"
|
| |
| |
| Прохожий | Дата: Вторник, 25.06.2013, 04:37 | Сообщение # 180 |
|
Группа: Гости
| действительно ... два мира.
|
| |
| |
|
