"Чардаш" Монти - 20 Ноября 2010 - ВСПОМИНАЯ МИНУВШИЕ ГОДЫ...

Адрес, по которому проживал мой напарник-новичок, принятый недавно на работу в наш цех, был мне совершенно не знаком. Быть может поэтому, направляясь к нему, я почти час блуждал по вечернему Тель-Авиву в поисках нужной мне улочки. Моросил мелкий дождичек, и бесцветные прозрачные капельки влаги тоненькими кривыми ручейками струились по ярко освещенным, празднично украшенным витринам супермаркетов.
Шурша колесами по мокрому асфальту, резво мчались, обгоняя друг друга, легковые автомобили. Вблизи какого-то дома, словно жалуясь на свою судьбу, тоскливо мяукала кошка, а с верхних этажей доносились беззаботные голоса, заглушавшие мелодичные звуки музыки. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что меня давно уже не беспокоит вопрос "где эта улица, где этот дом?", а потому стал бесцельно бродить по незнакомому городу.
Над небольшим зданием на углу ярко светилась больших размеров неоновая оправа для очков, в которой ежесекундно менялся цвет дужек – от ярко-красного к фиолетовому. Рядом мерцала вывеска банка "Дисконт", будто открывая "зеленую улицу" для всех желающих хранить здесь честно и не совсем честно заработанные деньги. Поодаль расположился огромный кинотеатр с красочными рекламными щитами, на которых слилась в затянувшемся поцелуе "сладкая парочка". Этакое современное высотное здание из бетона, стекла и пластика не чета, конечно же, тому маленькому кинотеатру, чуть ли не главной достопримечательности Бельц, города моего детства.
...По выходным мама всегда выдавала мне рубль, который я крепко зажимал в кулачке, и, довольный своим богатством, вприпрыжку мчался в кино. Денег хватало не только на билет на дневной сеанс, но и на две порции фруктового мороженого и несколько стаканов сельтерской воды со сладким-пресладким тягучим малиновым сиропом. Иногда удавалось незаметно прошмыгнуть мимо конопатой тети Сары-билетерши на шестичасовой сеанс. Время еще вполне "детское", зато предоставлялась возможность вместе с взрослыми послушать двадцатиминутный концерт, который по обыкновению давали перед началом вечерних сеансов в крохотном фойе кинотеатра.
Первой на небольшую сцену выплывала красивая молодая женщина в длинном до пят черном бархатном платье. Следом за ней быстрыми упругими шагами выходил в темном бостоновом костюме коренастый, ладно скроенный мужчина лет тридцати. Свой хрупкий инструмент, скрипку, он всегда держал под мышкой. Исполнив несколько модных в те послевоенные годы песенок, певичка привычно кланялась публике и, медленно пятясь, скрывалась за кулисами. И тогда на сцене оставался Он. Один.
— Вальс "На сопках Манчжурии", — медленно, словно смакуя каждое слово, объявлял скрипач. И в притихший зал неслись мелодичные звуки популярного в то время танца. Каждый вечер люди, затаив дыхание, слушали в исполнении молодого музыканта классические произведения: Моцарта и Гайдна, Чайковского и Шопена, Бетховена и Брамса, Алябьева, Бородина... Репертуар его, казалось, не иссякал. Каждую неделю скрипач исполнял одно-два новых музыкальных произведения в переложении для скрипки. Маэстро, еврейские корни которого, по слухам, переплетались с мадьярскими, считал своим долгом нести культуру в массы. И делал это вполне профессионально.
Однажды, выйдя на сцену, скрипач, растягивая слова, объявил: — "Чар-даш" Мо-он-тии-и. Склонив чуть влево голову с густой черной копной вьющихся волос, он крепко прижался подбородком к скрипке и резко взмахнул смычком. Пальцами левой руки он стал быстро-быстро перебирать струны, лаская их легко и нежно, а другой рукой без устали водить по ним смычком.
Широко расставив ноги,маэстро ритмично,в такт мелодии,покачивался из стороны в сторону, подрагивая при этом всем телом. Бисеринки пота выступили на его красивом, смуглом лице.
Когда в воздухе растворился последний аккорд, на какое-то мгновение воцарилась необыкновенная тишина. Спустя секунду-другую гром аплодисментов потряс маленький зал. Собравшиеся громко скандировали "Бра-во, бра-во", долго не отпуская артиста со сцены. А он, глубоко дыша, облизывал пересохшие пухлые губы и смущенно, по-детски, улыбался. Будто хотел сказать людям: "Наверное, можно бы лучше, но уж как мог..."
Вместе со всеми я восторгался игрой музыканта и также кричал "Браво!".
А по ночам мне иногда виделся странный сон: я (метр роста вместе с кепкой) в парусиновых брючках и косоворотке, стою босиком на тускло освещенной сцене со скрипкой под мышкой и мне... никто не ап- лодирует. Абсолютно ни один человек. Только в первом ряду, на моем постоянном месте, сидит белобрысый Витёк и громко на весь зал орет: "На мы-ло! На мы-ло!" И даже во сне я знаю, отчего он так кричит. Он просто терпеть меня не может. Сам для себя я уже тогда нашел этому самое банальное объяснение. Я был евреем. Пытаюсь ему ответить: "Сам ты..." Но не могу рта раскрыть. На следующее утро стараюсь не смотреть в его сторону, на что мой обидчик, сосед по парте, выразительно крутит указательным пальцем у виска. Он еще не знает, что я упросил маму отдать меня в музыкальную школу учиться игре на "четвертушке" – маленькой лакированной скрипочке цвета спелого каштана, росшего у нас во дворе. Долго скрывать этот факт от соседских мальчишек не удалось. Вскоре они все же узнали истинную причину того, что я больше не гоняю с ними на лужайке тряпичный мяч или ржавую консервную банку из-под тюльки.
Учился я не плохо, хотя нот, то бишь, звезд, с неба не хватал. К сожалению, первое детское влечение не стало моим ремеслом. Но благодарность к Маэстро за то, что он помог мне прикоснуться к одной из многочисленных граней искусства, испытывал всегда.
Окончив музыкальную школу по классу скрипки, я, конечно же, научился исполнять заветный "Чардаш". Но сколько я ни бился, у меня он звучал сухо, казенно. Хотя играл я по тем же нотам, что и учитель, и на моей скрипке были натянуты такие же четыре струны. А Маэстро, видимо зная, что людям нравится "Чардаш" в его интерпретации, исполнял его чаще других произведений. Быть может, поэтому многие бельчане шли в кинотеатр не только чтобы посмотреть новый фильм о любви колхозного тракториста, передовика производства, к пышногрудой доярке, ударнице коммунистического труда, но и ради приятных минут общения с музыкой. Ради того, чтобы еще раз услышать "Чардаш", увидеть чудо рождения музыки, насладиться великолепной игрой виртуоза. Время от времени и мои родители по субботам устраивали себе маленький праздник – отправлялись в кинотеатр, чтобы насладиться игрой еврея-музыканта. И в те редкие дни, когда он, словно походя, бросал в зал незнакомое слово "попурри", я, так же как и они, с замиранием сердца ждал, когда его послушный смычок легонько коснется четырех струн и начнет плести тонкие музыкальные кружева.
Даже в годы "оттепели" надо было обладать определенным мужеством, чтобы, исполняя "Гопак" или "Сырбу", тихо и плавно перейти на "Хава нагилу" и другие еврейские мелодии, а затем завершить сей музыкальный винегрет разудалой, искрометной "Молдовеняской". Неоднократно приходилось покидать мне город детства, но я постоянно возвращался в родительский дом. Уже будучи студентом, во время каникул я нередко заходил в кинотеатр послушать Израиля Соломоновича – так, оказывается, звали моего Учителя, с которым я, к сожалению, так и не перемолвился ни единым словом. Шли годы. Скрипач по-прежнему выступал в фойе кинотеатра на своем много повидавшем инструменте. Поговаривали, что он ещё подрабатывал частными уроками. Но как бы то ни было, а играл Израиль Соломонович, выпускник Будапештской консерватории – превосходно. Теперь- то я уже мог судить о его таланте. Однажды вечером вместо него на сцену вышел другой скрипач. Нельзя сказать, что сухопарый, с иголочки одетый "дублер" с аккуратно выбритой щеточкой черных усиков, играл слабо. Но особенно резануло слух, когда "Длинный" с сильным акцентом произнес "Вальц "Дунайские вольны". Слушать его игру тотчас же расхотелось.
...Дождь постепенно усиливался. "У природы нет плохой погоды", – мысленно спорил я сам с собой. Но крупные капли упрямо продолжали выбивать на асфальте барабанную дробь, отдаленно напоминавшую мне пионерский марш. Укрывшись от непогоды под ближайшим балконом, я услышал жалобный плач пушистого комочка, недовольного своей кошачьей судьбой. Оказывается, сделав круг, я вновь очутился на том же самом месте, которое покинул полчаса назад. Через прикрытые жалюзи, словно стремясь покинуть замкнутое окнами пространство, рвалась на свободу до боли знакомая музыка. Напрягая слух, я с трудом уловил плавное ведение смычка по струнам. Память услужливо подсказала: "ля-ля- а-а, фафа-соль-фа-ми -си бемоль...". Руки мои лихорадочно задрожали, меня начало колотить, как в ознобе, а ноги в коленях стали медленно подкашиваться. Озарение снизошло молниеносно, и я во весь голос выпалил: "Чардаш... Чардаш Монти!"...
Одинокий прохожий испуганно обернулся и многозначительно, как это делал Витька, повертел пальцем у виска. Интернациональный жест этот мне давно был знаком. "Ну, ты даешь..." — тихо произнес я, постепенно приходя в себя. Трезво рассудив, я сообразил, что венгерский танец может исполнять кто угодно. Не обязательно Маэстро. Столько лет прошло – считай полвека. Где он сейчас, Израиль Соломонович? Быть может, его и в живых-то нет. А если и жив, то почему он должен находиться в этой стране? Почему он должен жить именно в этом доме? И почему, наконец, он обязан играть чардаш именно этим поздним субботним вечером?
"Ты еще представь себе, что у старого скрипача сегодня день восьмидесятилетия, — издевался я над собой. —В аккурат сегодня у него день рождения…"
А тем временем скрипка и смычок в руках опытного музыканта продолжали творить чудо...
Так играть мог только он, только Маэстро. Сквозь шелест дождя я всем своим существом ощущал чистоту каждой взятой ноты.Я закрыл повлажневшие глаза и увидел последнее движение неутомимого смычка. Скрипач привычно сунул инструмент под мышку, а благодарные слушатели восторженно захлопали в ладоши. Нет, мне это не почудилось. Я отчетливо услышал громкие хлопки и одобрительные возгласы "Браво!". Несмотря на годы, меня так и подмывало пулей взлететь по ступеням, позвонить в дверь и, даже не отдышавшись, прямо с порога сказать: "Здравствуйте, Израиль Соломонович! Я вас узнал. Так чудесно, проникновенно играть можете только Вы!"...
Словно заколдованный, опустошенный внутри, стоял я у дома, не решаясь войти в незнакомый подъезд. Я боялся ошибиться. Мне казалось, переступи я невидимую черту, сразу все рухнет, как карточный домик, исчезнет столь дорогая моему сердцу память об Израиле Соломоновиче. Нет. Я не стал искушать судьбу. И не жалею об этом.
Пусть Маэстро живет. И пусть во мне, в душе несостоявшегося музыканта, постоянно звучит в его исполнении зажигательный, жизнеутверждающий "Чардаш" Монти.