Вызов
Когда рухнул, как писали в газетах, "железный занавес” и евреям разрешили уезжать в Израиль, местечко встрепенулось, и пошли разговоры о визах, багаже, вызовах, уроках иврита и курсе доллара. Появился анекдот:”Учительница литературы рассказывает о жизни и творчестве А.С.Пушкина. Доходит до места, когда Дантес послал Пушкину вызов и смертельно ранил его на дуэли. Встает "умник” Изя и спрашивает: - Если Пушкин получил вызов, так почему он не уехал в Израиль?”
Все реже можно было встретить знакомые лица. Из записных книжек вычеркивались фамилии, адреса, телефоны… В вечно переполненный автобус втиснулся еще один пассажир, Хаим-жестянщик, и стал рыться в карманах в поисках мелочи. С заднего сиденья его заметил сосед по квартире и прежде, чем передать ему свой пятак, громко спросил на весь автобус: - Хаим, ты уже взял билет? - Нет, - ответил Хаим, - я еще не взял билет, я жду вызова.

 

Сифон
Маленький город переживал очередное потрясение. Телевизионнный бум с его извечным вопросом "Виазой из ба айх ди видимость?” (Как у вас видимость?) сменился сифонным. За копейки можно было заправить несколько больших сифонов и целый день пить газводу. Сифон заправлялся и сиропом, но это делали редко, так как заправщики не доливали сироп, урывая от детей и пенсионеров их скромные доходы. Заправщики – рослые мужчины в дерматиновых фартуках с красными, как у мясников, лицами, выхватывали из рук клиента сифон и вставляли его в агрегат. Газ, булькая, весело смешивался с водой, и через минуту глухой всплеск излишка газа, похожий на шлепок, напоминал, что пора ставить новый сифон. Очередь была небольшая, стоявший передо мной мальчик, скромно переминаясь с ноги на ногу, попросил: - Дядя, мой папа сказал, чтобы Вы дали больше газа. Заправщик выключил агрегат, уничтожающе посмотрел на просителя и, подняв влажный указательный палец, вежливо ответил: - Мальчик, иди домой и скажи своему папе, что мы даем столько газов, сколько нам нужно.

 

Идиш
Листая журнал "Советиш геймланд”, я наткнулся на точный перевод строчки А.С.Пушкина "В крови горит огонь желанья”. На идиш она звучала своеобразно и укладывалась в ткань языка: «Эс брэнт ин блут дер флам фун глустунг». Конечно, таким слогом у нас в городе никто не изъяснялся. Идиш был русифицированным, да и влияние молдавского сказывалось. Слова "палария”, "каруца”, "фетица” (шляпа, телега, девушка) прочно вошли в лексикон горожан. Но все-таки русских слов было больше.
В этой связи вспоминается анекдот. Судили старого еврея. По закону он мог воспользоваться услугами переводчика. Идет суд. Вопрос обвиняемому:” Вы получили копию обвинительного акта?” Старик, вроде бы не понимая, что от него хотят, вопросительно смотрит на переводчика. Переводчик:”Ир от получает ди копие фун дем обвинительный акт?”
Географическое положение Бельц и его национальный состав влияли на язык. Славянизмы проникали в молдавский, затем уже русский и молдавский вливались в идиш, и получалось иногда странное сочетание трех языков в одной фразе. Помню, мама говорила: "Их об гевстречаевет ин гара…” (Я встретила на вокзале…). "Гара” по-молдавски - вокзал. Немного легче разобраться с "гевстречаевет” (встретила): здесь приставка "ге” выполняет функцию прошедшего времени.
Еще один пример. Сара Тумаркина криком загоняла измазанных зеленкой уток (чтобы не спутать с соседскими) в сарай: "Кыш-кыш ин комарэ!” (Идите в сарай!) Плоские утки, неуклюже переваливаясь и нехотя оставив недоклеванные арбузные корки, шли в сарай.
Родители почти всегда обращались к нам на идиш, мы же отвечали по-русски. Уже здесь, в Израиле, я прочитал, что Израиль - это такая страна, где дети учат родителей родному языку. В Бельцах было наоборот: родители пытались учить нас родному языку, мы же их – русскому. Мама даже занималась по нашим учебникам начальной школы.
До войны Бессарабия принадлежала Румынии (о русском языке, естественно, не могло быть и речи), затем четыре года эвакуации в Узбекистане, где мама, работая в совхозе с местными жителями, выучила узбекский. Конечно, с ошибками, но по-русски она разговаривала. Закончив курс ликвидации безграмотности, приравненный к четырем классам начального образования, она получила диплом, предмет ее гордости, бережно хранимый в семейном архиве. Проштудировав «Мойдодыр» К.И.Чуковского в иллюстрациях Конашевича, она могла сказать о неряхе: "Эр гейт, ун дер мойдодыр шлэпт зих нох им” (Он идет, а Мойдодыр тянется за ним).
Говоря об Израиле, как-то упускали из виду, что государственный язык Израиля – иврит. Сосед Иосиф, сапожник, любимое высказывание которого было: "Странный менчн” (странные люди), - съездил в гости к сыну в Израиль. Вернувшись, он собрал родственников и рассказал им о своей поездке. Сильное впечатление произвел на него воздушный парад. Он сказал: "Израиль так силен, что может стереть Россию в порошок, но на это не пойдет, потому что в России живет много евреев”. Но больше всего его потрясло, что в Израиле не говорят на идиш. Он разочарованно повторял одну и ту же фразу: «Что это за еврейское государство, если в нем не говорят на идиш? – и, немного помолчав, добавлял: - Странный менчн…».

 

Офицер
Офицерскую карьеру брата вряд ли можно было назвать стремительной. От звездочки младшего лейтенанта до большой звезды майора прошло много лет, почти вся военная карьера, и фразу из песни :”Капитан, никогда ты не станешь майором...”. - почти без изменений можно было отнести к брату. И когда, наконец, на погонах брата засверкали звезды майора, отец, разглядывая фотографию, спросил меня : - Скажи, а генералом он может стать?
Для отца, рядового румынской армии, офицерское звание автоматически причисляло человека чуть ли не к дворянскому сословию. Офицер, в понимании отца,- человек подтянутый, тщательно выбритый, аккуратный, с хорошими манерами, громким голосом, не терпящий возражений - то есть полная противоположность брату... Парить ноги перед сном было одним из любимых занятий отца. Он наливал крутой кипяток в алюминиевый таз, слегка разбавлял его холодной водой из колонки и, приподнимая кальсоны с болтающимися завязками, опускал туда ноги. Он сидел, держа ноги в горячей воде, и пар окутывал его маленькую фигуру. Изредко он кряхтел от удовольствия, и иногда эта процедура растягивалась часа на полтора.Отец и нас заставлял мыть ноги перед сном, считая это чуть ли не главным моментом в нашем воспитании.
И вот однажды, после очередной, как я про себя называл, "вечерней парки ног”, мы ждали брата. Он должен был приехать в свой первый отпуск с Дальнего Востока, со станции Свободный, как он говорил :”Это сладкое слово Свободный”.Путь предстоял длинный. На попутках до Благовещенска, оттуда самолетом до Одессы, затем на такси еще триста километров. Я увидел брата, стоявшего с виноватой улыбкой на уставшем лице. Светлая шинель была расстегнута, в руке он держал небольшой чемодан с привязаной к ручке желтой сеткой, из которой торчала кисточка для бритья, засунутая в пустую банку из- под майонеза. Брат был так утомлен поездкой и резкой сменой климатических поясов, что сразу же после ужина рухнул на диван и уснул на животе, как набегавшийся и уставший за день ребенок. Правда, он успел снять ботинки, и я обратил внимание на его ноги.Они были, по образному выражению Остапа Бендера, "розовые и грязные, как молодая картошка ". Отец подвел меня к спящему брату и с какой-то досадой и в то же время с легким юмором, желая вызвать улыбку окружающих и превратить все в шутку, сказал, указывая пальцем на ноги брата : - Офицер... Он еще постоял немного, потрогал шерстяную парадную шинель, тронутую складками первого отпуска, и тихо произнес : - Хороший материал, добротный...

 

Товарищ Сойфер
Саша Сойфер начал печататься в городской газете раньше моего брата. Иногда брат относил стихи Саше на рецензию. Были в них такие строчки : "...И где-то в развалинах Рима умирает старый рабочий”. На что Саша заметил: "Понимаешь, если капстрана, то не обязательно изображать ее в черном цвете. Это не так страшно, что умирает старый рабочий, гораздо печальнее, когда умирает молодой, полный сил рабочий...” Саша показывал мне рукопись брата и, с трудом скрывая снисходительную улыбку, говорил : - Вот видишь, написано аккуратно, черными чернилами, твой брат хочет оставить стихи Истории... Мы питали увежение к Саше и, несмотря на не очень существенную разницу в возрасте, относили его к другому поколению - он родился до войны. У него были седые курчавые волосы, голубые глаза и тонкие сжатые губы, тронутые иронической усмешкой. С еще большим уважением и каким-то трудно объяснимым трепетом относился к нему наш отец. Он деликатно предлагал сифон с густым вишневым сиропом, усаживал на крепкий стул, обращаясь к нему официально : - Товарищ Сойфер... Когда Саша долго не появлялся, отец спрашивал : - А почему товарищ Сойфер к нам не приходит? Ведь он давно у нас не был. Отец собирал газеты со стихами брата, опубликоывнных в разных городах страны, показывал их Саше : - Смотрите, товарищ Сойфер, здесь стихи... Отец очень ценил Сашино мнение,считал его профессиональным писателем: - Товарищ Сойфер сказал, что мой сын способный. Слово "способный” - это у него из фронтового лексикона, стоящее в одном ряду со словом "сознательный”.
Однажды, уже в начале семидесятых, провожали мы папину племянницу в Израиль, и всем казалось, что расстаемся навсегда. Дома собрались самые близкие родственники, посидели за столом, сфотографировались на память. Когда расходились, отец вдруг сказал : - Как-то неудобно получилось - товарища Сойфера не позвали. Нехорошо...

 

Мандарины
Зимой из далекой Грузии к нам в Бельцы иногда приходила посылка мандаринов. Я разворачивал газетную бумагу, испещренную похожими на витиеватые усики винограда грузинскими буквами, и вынимал оранжевые, чуть приплюснутые мячики. Мандарины источали тонкий аромат, и иногда, когда я, очищая кожуру, в спешке разрывал ее, она как из пульверизатора выбрызгивала облачко сока. Предвкушение удовольствия начиналось еще накануне, когда почтальон дядя Коля приносил извещение на посылку. Мама расписывалась в ведомости и говорила : - Радуйтесь, дети, тетя Сима прислала посылку. В первый же день съедались тронутые холодом дальней зимней дороги чуть подгнившие мандарины, а затем уже и все остальные. Самые маленькие и круглые мы заворачивали в золотую бумагу и вешали на елку.Иногда в посылке оказывался лимон. Я узнавал его по форме, еще до того как разворачивал газету. Лимон долго хранили на случай ангины. Мама разрезала его на тонкие дольки, пересыпала сахаром и укладывала в стеклянную банку. Кожура, цвета стронциановой желтой, сливалась со стеклом банки и, когда луч привычного для Молдавии зимнего солнца падал на подоконник, банка отбрасывала причудливую тень.Тетю Симу я знал только по фотографии. В каракулевой шапке, слегка склонив голову к мужу - папиному брату, очень похожему на него, - она смотрела прямо в объектив. Я вспомнил о посылках и этой фотографии в Хайфе, когда шел на встречу с тетей. Я увидел ее издалека и сразу узнал. Она упрямо всматривалась в сторону улицы, откуда, как мы условились, я подойду.Черный плащ скульптурными складками обвивал ее невысокую фигуру. Из разбуженного детства донесся запах мандаринов и мамин голос: - Радуйтесь, дети, тетя Сима прислала посылку…

 

Не забывай меня
Я только недавно узнал, что мы с Норой Изидоровной Шпигель учились в одном здании. Только с разницей в двадцать лет. Она училась в конце тридцатых годов вплоть до начала второй Мировой войны в бельцком лицее «Домница Иляна» (принцесса Илана). Я же в конце пятидесятых из начальной школы перешёл учиться в помещение бывшего лицея, именуемое средней школой № 2 имени А. С. Пушкина. Учебный корпус представлял собой добротное трёхэтажное здание с отшлифованным серым полом, где темнели вкрапления чёрного мрамора. Длинные коридоры, с правой стороны которых располагались классные комнаты со сводчатыми окнами, выходящими на юг. Может быть, мы даже учились в одном помещении, кто знает? Спросить не у кого. Уже год, как Нора Изидоровна умерла. Ей внесли инфекцию в момент взятия крови на анализ.
Я держу в руках новогоднюю поздравительную открытку 1998 года. Она разлинована прямыми линиями для облегчения письма. Наверное, зрение уже подводило Нору Изидоровну: некоторые предложения написаны не на линиях, а между ними. На первый взгляд, обычный, вроде бы не примечательный текст. Но два момента привлекли моё внимание. Первый – это эпиграф, взятый из Н. Заболоцкого:
А если это так, то что есть красота?
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Второй момент – постскриптум: «Пиши. Не забывай меня». В этой фразе есть какая-то душевная боль, чувство ускользающего времени. Она знала, что её любят, помнят, и всё-таки ждала весточек от своих многочисленных учеников, достигших возраста бабушек и дедушек. Нора Изидоровна помнила многих за тридцать два года работы в художественной школе – а выпускников было более полутора тысяч. Судьба разбросала учеников по разным странам, и она беспокоилась, если переписка обрывалась:
«…Даю тебе адрес одного моего ученика. Я его любила, а он перестал мне писать…». Нора Изидоровна появилась в художественной школе в 1961 году, когда я учился на втором курсе. Высокая, седая, красивая. Ей было, как я теперь знаю, чуть больше тридцати лет. Но нам, из-за серебристого цвета волос, она казалась старше. Я смотрел на её изысканный профиль, на седые волосы и представлял, как я буду смешивать краски, рисуя её портрет. Я представлял, как добавлю в цинковые белила немного чёрной краски и капельку синевы, добиваясь нужного оттенка.
Нора Изидоровна слегка картавила, что в моём представлении как-то не вязалось с её аристократической внешностью, столь редкой в нашем городе: голубовато-серые глаза и правильные черты лица.
Длинные названия музеев, где экспонировались картины, репродукции с которых она нам показывала, Нора Изидоровна сокращала ради экономии времени. Например, государственный Русский музей изобразительного искуссва им. А.С. Пушкина, произносила так: «Гос. Рус. Муз. им. Пушкина».
Она прохаживалась по маленькому классу (нас в группе было учеников пятнадцать, не более), держа в руках общую тетрадь с конспектами лекций, которые она нам диктовала под запись. Она увлекательно рассказывала о Русском музее, о любимом ею художнике В. Серове с его знаменитой картиной «Девушка, освещённая солнцем», о шедеврах Дрезденской галереи, о достоинствах архитектурного ансамбля Цвингер. Казалось, что она водит нас по залам галереи и, как экскурсовод, рассказывает нам о картинах известных художников, начиная с эпохи Возрождения и заканчивая голландским искусством 17-го века.
Ласковый взгляд, обращение «деточка» нас быстро сблизило. Она к нам относилась с материнской теплотой, которую забыть невозможно.
После окончания художественной школы мы не виделись лет пять, разъехавшись на учёбу в большие города необъятного Союза. И только в конце шестидесятых мы встретились случайно в библиотеке Академии художеств в Ленинграде. Я был там с Фимой Пельманом, и мы готовились к экзамену по истории искусства. Мы вышли на перерыв и увидели Нору Изидоровну, стоящую в узком коридоре под сводчатым потолком со своей, как потом выяснилось, однокурсницей.
Нора Изидоровна с гордостью представила нас: - Мои ученики! Нора Изидоровна училась заочно в Академии художеств на факультете теории и истории искусства. Она писала дипломную работу на тему «Книжная иллюстрация», которую впоследствии защитила с отличием. Также с отличием, ещё в конце сороковых, она окончила Киевское художественно-промышленное училище. Но тогда мы об этом не знали. О себе она никогда не рассказывала, а мы не любопытствовали.
Вспоминая давнюю встречу в библиотеке Академии художеств, я не могу забыть эти огоньки радости в её глазах. Она представляла нас, студентов художественных вузов, гордясь и любуясь нами. Она смотрела на нас улыбаясь, и мы, как бы обласканные её взглядом, надолго сохранили этот заряд доброты и нежности.
Много позже в письме она напишет: «…Я вас любила, и это чувство передавалось вам. У меня сочеталась любовь к искусству и любовь к общению с вами». И вновь я беру в руки её последнее письмо: «…Привет сердечный всем, кто меня ещё помнит. Пиши. Не забывай меня».
Конечно, были и другие преподаватели в художественной школе, которых мы любили, уважали и помнили. Но Нора Изидоровна занимала особое место. За короткие два часа в недельном расписании она нам дала твёрдые знания, привила любовь к искусству. Её анализ произведений, её содержательные уроки обогатили нас, и мы, продолжая учёбу, впоследствии вспоминали её лекции, и на экзаменах многие её ученики ниже «отлично» не получали.
Первого сентября вновь откроются двери художественной школы. В ней будут учиться десятки учеников. Но они не будут учениками Норы Изидоровны. У них будет другой учитель. Как жаль, что они никогда не увидят красивую седую женщину с тетрадкой в руках, которая не обратится к ним ласково: «Деточка», - и не посмотрит на них тёплым материнским взглядом.
Я же этот взгляд никогда не забуду, как и сотни других учеников, когда-то сидевших в маленькой квадратной комнате истории искусства на улице Садовая, № 5, обклеенной цветными иллюстрациями.
Меняются города, люди, страны, вот мы уже живём в третьем тысячелетии, но взгляд, греющий душу, останется всегда с нами. Мы не забыли свою учительницу.

 

Шуба
Это сейчас Маня - толстая женщина. А когда она была ребенком, отец, глядя на ее костлявые плечики, торчащие из- под шлеек сарафана, с дрожью в голосе говорил: - Вэн же вэл их дерлебн зен а бисл флейш аф дайне бэйнер? (Когда же я доживу увидеть немного мяса на твоих костях?) Извечная женская проблема "Что надеть?” усиливалась, как ни странно, достаточно большим выбором шуб и прочей одежды, вплоть до свадебных платьев, присылаемым по каналам ДЖОИНТ из европейских стран. Посылки предназначались евреям, получившим вызов на отъезд в Израиль, в надежде, что сей дар поможет покрыть часть немалых дорожных расходов. От посылок никто не отказывался; их получали и те, кто не собирался упаковывать чемоданы, но тем не менее просили вызов - как говорится, так, на всякий случай. Моей маме вечно не везло с содержимым посылок. То присылали кеды 48 размера, то джинсы, подходящие разве что баскетболистам, то отрез ткани, который, надо сказать, она довольно быстро "реализовала”. Те же, кто не получал ни вызова, ни посылки, за покупками, в основном за шубами , шли к Гале - она брала по- божески. Всовывая товар в дефицитный полиэтиленовый мешочек, она приговаривала, слегка картавя: "Носите на здоровье!”. Что- что, а продавать Галя умела : - Что - жмет? Тебе в этой шубе не кур ловить во дворе.Здесь уберем, тут подогнем, сапог с каблуком и - оплата рублем.” Маня, раскрасневшаяся от продолжительной примерки и предстоящей покупки, всегда доводящей ее до почти лихорадочного блеска глаз и пылающих щек, затянула тонкий кожаный ремешок, едва дотянув до последней дырочки на месте бывшей талии, и посмотрела в овальное зеркало. Шуба светло- бежевого цвета с шалевым воротником, эффектно подчеркивала красоту ее лица. В этот миг она сравнила себя с незнакомкой - женщиной с картины И.Крамского, висевшей у них в зале. Стоявшая рядом Галя одернула полу шубы и, проведя рукой по Маниной спине, восторженно воскликнула : - Русская красавица! Окрыленная таким лестным эпитетом, Маня кивнула мужу, и тот незамедлительно полез в карман пиджака за бумажником.
***

Уж нет той улицы и дома детства, но в памяти осталось все: тревожный лай собаки Рекса, и шорох голубей на чердаке, и запах мититей в шашлычной Банчука, и белый хлеб с соленой косичкой, и радость стариков – индийское кино.
Всё память держит цепко и не отпускает, как капля янтаря, оплавившая крохотную ракушку золотистой смолой вечности.

Арон Вейцман, Беэр-Шева