МОДИСТКА РУХЛ, РЫЖАЯ ФЕЙГА И "ВОЖДЬ НАРОДОВ"
Картинки моего бельцкого детства начала пятидесятых.
О том , что скончался "вождь и учитель" товарищ Сталин, родителям сообщила хромая Эня, разносившая свежий хлеб в огромной холщовой торбе по еврейским домам нашего городка. Эти круглые, пышные, ещё тёплые буханки, верней, караваи с "косичкой" посередине, из белой муки, пользуясь перебоями с хлебом в госторговле, тайком выпекали предприимчивые евреи где- то на городском отшибе. Я отколупывал от каравая румяную "косичку" и тут же съедал.
Вкусней того хлеба я больше никогда в жизни не пробовал.
Чёрная тарелка под низким потолком, которую бабушка называла "грагэр" (" тарахтелка"), потому что радиоточка эта никогда не выключалась и бодрствовала от утреннего до полуночного исполнения гимна страны, уже несколько дней как в рот воды набрала.
Даже наш соседский умелец, студент Фима Тумаркин, колдовавший накануне над ней, ничего не смог сделать. Наверное, сказал Фима, " тарелка" отслужила свой срок, и многозначительно поднял указательный палец к потолку. На стене рядом с радио висел в рамке двойной портрет мамы и папы, сделанный фотографом Филером в своем ателье возле старого кинотеатра "Люкс" в тот день, когда они поженились, за несколько лет до войны. Ростом мама была чуть выше папы, она рассказывала, что в момент съемки фотограф Филер пошел на маленькую хитрость - велел папе встать на детский стульчик, которого все равно было не видать, но зато на фото отец, как и положено мужчине, выглядел гораздо выше мамы.
Два моих младших брата шумно возились возле тёплой печки, не поделив найденные вчера во дворе пустые жестяные коробочки из-под обувной мази, от которых ещё исходил специфический запах. Весть, которую вместе с хлебом пожилая, хромая Эня принесла в наш домик, притулившийся к самой старой акации общего двора, стала действительно новостью. Бабушка прикрикнула на братьев и зачем-то достала с этажерки свой потрёпанный, испещрённый пометками молитвенник и, не раскрывая его, обратившись к маме, произнесла: - Аф а бэсэрн мэйлэх тор мэн нит бэтн, бэсэр вэт нит зайн.( Лучшего царя желать не следует, лучше не будет)...
Летом 1940 года, когда в Бессарабию пришла новая власть и изгнала румынских бояр, жандармов и чинуш, этот "лучший царь" отобрал у несчастной вдовы крошечный виноградник. Бабушка жила тогда в Теленештах - благословенном большом местечке между Кишиневом и нашими Бельцами, откуда были родом и она, и её отец, и отец её отца, ( дальше следы ведут в Оргеев, Казанешты и другие бессарабские веси). Заодно с виноградником отобрали и приглядевшийся "советам" аккуратный домик из лампача ( небольших саманных блоков), в котором она пребывала в одиночестве после смерти мужа, благочестивого Бурэха, и приспособили под фельдшерско-акушерский пункт, чему местечковая голытьба была несказанно рада, потому что доктор Аврум Котлярчик наблюдал теперь их болячки не в белоснежном кабинете собственного дома, а аккурат в той комнате, где они жили с мужем, причём лечил не за леи, которые отменили, и не за диковинные советские рубли, а совершенно бесплатно. Ещё не старая бабушка, которая тогда не была моей бабкой, потому что меня ещё не было на свете, искренне радовалась и такому раскладу судьбы. Других, к примеру, как соседа Тудора Кожокару, сослали вон аж куда - в Сибирь! Объявили "кулаком" за то, что двумя дойными коровами и лошадью с подпругой владел, "ла колхоз пе дялул маре" - " в колхоз, что в широкой долине", ( слова из новой молдавской песни) вступить не захотел, так его, бедолагу, с женой, малыми детьми и старухой - матерью , как выражаются евреи, - "тиф ин дэр эрд фартрибн" ( " глубоко в землю загнали")!
Через год, как только фашисты вошли в Молдавию, отца сразу взяли на фронт, но не отозвали затем в трудармию или в тыл, как поступили со многими другими бессарабцами, потому что не было у новой власти доверия к тому, кто прежде служил в армии румынского королевства, пусть и был без гроша в кармане - бедняк бедняком, собрат по рабочему классу, но ведь жил же со всеми по волчьим законам капитализма, и кто знает, что у него на уме. Прослужить все четыре года в пехоте, быть раненным всего лишь раз, а в конце войны - контуженным, лежать безнадежным в медсанбате и, вопреки "еврейскому счастью", остаться в живых, чтобы после победы встретиться в родном городке с приехавшей из эвакуации мамой и произвести меня на свет Божий, а затем и младших братьев - это ж как надо стараться выжить!
Как и все, отец бросался в атаку с именем вождя на устах, Не то, чтобы он трепетал перед ним, он просто признавал в нём хозяина, как до него - русского царя, затем - румынского короля.
Ведь должен же кто-то управлять страной, как правит, например, всем сущим Властелин Вселенной. Об этом ещё в хедере своим сопливым ученикам драчливый ребе Элиэзер Котик часто напоминал. Из широченных галифе отец вытащил белый платок и аккуратно протер стеклянную рамку с заключенной в ней боевой грамотой с профилем Сталина. В пузатом казанке на медном примусе медленно варилась фасоль, и мама, приподняв крышку, ложкой достала фасолину, попробовала на вкус и произнесла: "Готово". Мама собралась к "модистке" - так она называла портниху Рухл, которая за недорого шила, а чаще перелицовывала кое-что из старой одежды. Рухл была вдовой, её муж в последний год войны умер от малярии в эвакуации, в кишлаке под Самаркандом, Додик, её сын, родившийся в этом же кишлаке, был старше меня на три года, учился в школе, играл на аккордеоне, а мне до учёбы оставалось ещё шесть месяцев, и я мечтал, чтобы это время быстрей наступило - мне тоже хотелось иметь, как Додик, холщовую сумку с учебниками, тетрадками и длинным пеналом.
Мама натянула на меня пальто, перешитое той же портнихой Рухл из отцовской шинели, с воротником, переделанным из старой меховой муфты. Особенно я гордился золотистыми, с большими звездами, пуговицами, пришитыми к пальто. Во дворе , у дома акушерки мадам Гершензон, принимавшей участие в появлении на свет, наверное, половины детворы нашего города, двое дядек, приставив к стене деревянную лестницу, прикрепили над дверью красный флаг с чёрной лентой. Такой же флаг уже висел на фронтоне дома Тумаркиных.
Наш домик со скособоченным крыльцом дядьки обошли стороной, видимо, потому что был ниже соседских, а мне так хотелось, чтобы и над нашей крышей реяло алое полотнище, пусть и с чёрной лентой. На улице, как обычно в этом месяце года, было сыро и слякотно, у прохожих были хмурые лица. На зданиях школы,банка и гастронома трепыхались, словно в праздники, красные стяги, только флаги эти были траурные. Стояла мрачная тишина, и только блаженный нищий Алекса - городская достопримечательность, которого дразнила несмышлённая ребятня, размахивал длинной сучковатой палкой, служившей ему и посохом и средством защиты от бродячих собак и назойливых мальчишек.
Алекса громко матерился по-молдавски, но на юродивого никто внимания не обращал. Почти всю витрину дежурной аптеки, куда мы по пути зашли с мамой, занимал портрет вождя, обрамленный чёрным бархатом. В этой "фармачии" - так на румынский лад родители называли аптеку - ещё со старых времён служил провизором наш сосед - дядя Миша, муж акушерки Адели Гершензон, часто снабжавший маму и бабушку нужными лекарствами.
Когда мы пришли к Рухл, её сын Додик растягивал на своем немецком аккордеоне басы незнакомой мелодии. Мне она не понравилась, потому что была очень грустной, а я привык слушать по радио весёлые, задорные песни. Через много - много лет я узнал щемящие звуки мелодии, которая из глубины столетий вместе с молитвой пришла в тот мартовский день.
"Авину малкейну" ( " Отец наш, Царь наш!") - еврейская молитва, имеющая отношение лишь к одному Отцу - небесному.
В тот день всё так удивительно совпало...
- Все, довольно! - сказала Рухл сыну. - одевайся потеплей - на улице холодный ветер. Забирай гостя с собой и поиграйте во дворе. Рухл была ровесницей моей мамы, ей было тоже чуть больше тридцати. Чтобы прокормить себя и сына,как я уже заметил, она занималась шитьём. Вот и сейчас , ожидая, пока Додик оденется, я увидал пришедшую к ней клиентку - рыжеволосую, худую женщину. Ничуть меня не стесняясь, она расстегнула блузку, примерила на себе готовый бюстгальтер. Глядя на меня в упор, женщина улыбнулась и даже подмигнула. Мама помогла ей сзади застегнуть бюстгальтер.
Когда мы возвращались домой, мама рассказала, что рыжеволосую женщину зовут "Фейгэ - ди ройтэ" ( рыжая Фейга), и у неё двое малышей - мальчик и девочка, тоже рыжие, и что недавно от неё ушёл муж, а потому теперь её дети - сиротки при живом отце. Мне стало жалко рыжую Фейгу, брошенных отцом детишек, и я впервые за целый день расплакался...
ЗИСИ ВЕЙЦМАН
Беэр- Шева, Израиль.
|
