Так уж получилось, что точкой отсчета моих встреч с еврейскими писателями я считаю октябрь 1965 года, когда впервые в жизни ( мне тогда было без малого девятнадцать) я увидел и услышал их в Бельцах - моем родном городе. Вечер еврейской литературы проходил в актовом зале пединститута - местной кузницы национальных кадров, по линии союза писателей, как Молдавии, так и всей страны, потому что собрались тогда, на излете хрущевской оттепели воедино собратья по перу, творившие на идиш. Много их тогда было, не всех я упомяну здесь (да простят меня светлые души тех, пребывающих давно в раю, кого не назову): Шике Дриз, Мойше Тейф, Арон Вергелис, Ихил Шрайбман, Янкев Штернберг, Мойше Альтман, Меир Харац, Янкл Якир, Мотл Сакциер, Шлоймэ Ройтман и еще, еще... Все они покоятся под обложкой увесистого "Лексикона еврейских писателей в Советском Союзе" Хаима Бейдера, изданного недавно в Нью-Йорке.
Сейчас о том давнем и удивительном событии в моем "штэтэлэ Бэлц", кроме старейшего писателя Миши Лева (до 120-ти!), который принимал участие в тогдашнем мероприятии, и вспомнить-то некому. Присутствовали в этой группе также три молдавских писателя, занимавшие чиновные посты в республиканском союзе. Один из них, Ливиу Деляну, старший по возрасту, вынужден был перед войной, с приходом советской власти, сменить не только латиницу на кириллицу (впрочем, это сделала, не сопротивляясь особо, вся местная интеллигенция), но и свои, исконно еврейские имя и фамилию на молдавский лад.
В тот год в наших краях уродился отменный виноград, и молдавские писатели от всей души угощали заезжих еврейских собратьев по перу еще не перебродившим вином, которое будоражило кровь настолько, что подвигло Шике Дриза, тонкого ценителя хмельных напитков на создание поэтического цикла об этом благодатном и гостеприимном крае. В одном из стихотворений благодарный поэт восклицал:
Ай, бридэр Заднипру, Деляну, Чобану, Их бин айх мэканэ, их бин айх мэканэ!
(Ай, братья Заднипру, Деляну, Чобану, как я завидую вам!).
Не только Дриз, но и другие "шрайбэрс", гости - москвичи, завидовали молдавским коллегам, хотя в столице всякого питья было навалом. Не говоря уже о писателях из провинции, в которой многие из них осели после фронта, эвакуации или сталинских экзекуций. Немногих из них, живущих где-то на отшибе страны (Биробиджан не в счет - это другая песня, и как-нибудь я расскажу об этом), удаленость от Москвы и Киева и спасла от послевоенных репрессий, как, например, поэта Шлоймэ Ройтмана. В затрапезной Йошкар-Оле, хотя и считающейся столицей небольшой автономной республики в Поволжье, где он проживал, такого вина сроду не водилось...
Кстати, о Ройтмане. Спустя много-много лет, кажется, в году 88-м, мне довелось побывать в Йошкар-Оле. В местном агентстве "Союзпечать" я узнал адрес единственного в этом городе и республике в целом подписчика журнала "Советиш Геймланд". Была у меня тогда такая "фишка" или, если хотите, "мэшугас": вырываясь на некоторое время в цивилизацию из глухой дальневосточной тайги, в которой прочно засел на своей военной службе, - отпуск или командировку, я обязательно захаживал в местную контору "Союзпечати", узнавая, имеются ли в данном городе (области) подписчики журнала "Советиш Геймланд" и газеты "Биробиджанер штерн". Объективности ради и к чести конторских служащих замечу, что отказа в информации я почти никогда не получал, хотя иной раз некоторые работницы удивленно вскидывали брови. Только однажды мне отказали - то ли в Брянске, то ли в Курске: там начальником отдела подписки оказался суровый дядька в рубашке старшего офицерского состава с орденской планкой на груди, при галстуке защитного цвета, в котором нетрудно было признать отставного военного. Так вот, этот отставник, смерив меня таким знакомым взглядом, заявил, что подобные данные засекречены.
Эти "секретные" данные я отправлял в "Биробиджанер штерн", ее главному редактору Леониду Школьнику. В то время возрос читательский спрос на еврейскую газету, поскольку она, насколько это было возможно, становилась национальной по духу и, следовательно, более интересной и содержательной, Кроме того, этому способствовало и то, что в стране на вполне законном основании появились самоучитель Ш. Сандлера и огромный (на 40 тысяч слов) русско-идиш словарь под редакцией М. Шапиро, И. Спивака и М. Шульмана, впервые через десятилетия после разгрома еврейской культуры вышел даже красочный "Алэфбэйс" ( "Букварь"), составленный Х. Бейдером, А. Вергелисом, Г. Рабинковым, да и самиздат, следует заметить, не дремал. Подписчиком в Йошкар-Оле (вернее, подписчицей) оказалась хмурая, неразговорчивая женщина пенсионного возраста, и я, конечно же, встретился с ней. Она еще преподавала в местном пединституте, в котором Ш. Ройтману после закрытия в 1948 году московского издательства "Дер эмес" ( он там работал заведующим и редактором отдела поэзии, и такие величины, как Маркиш, Галкин и Кушниров считались с его оценкой их готовящихся к изданию рукописей).
Так вот, Ройтману пришлось читать марийским студентам лекции по западноевропейской литературе, хотя это тоже был чистейшей воды космополитизм (да еще какой!), правда, без еврейской составляющей, так сказать, разрешенный властями. Ройтману, разумеется, крупно повезло: в отличие от других еврейских литераторов его миновали лесоповал и лагерная баланда. В 1973 году он репатриировался в Израиль, получив вслед причитавшуюся порцию обструкции от Союза писателей и Вергелиса. Возможно, что от Вергелиса - просто для отвода глаз: боремся, мол, с теми, кто поддерживает сионистов. Не хочу об этой женщине, знавшей Ройтмана, плохо думать, но, вполне вероятно, по такой же причине читательница журнала о своем давнем коллеге категорически говорить отказалась, сославшись на то, что плохо его помнит, да и на лекцию пора уже - студенты ждут. Хотя, по большому счету, уже задышала перестройка, и бояться ей особо было нечего.
Вспоминается еще один эпизод, более ранний. В конце 1975 года, будучи в служебной командировке в Ленинграде и узнав за пять копеек в справочном бюро нужный мне адрес (тогда это еще было возможно), я завалился без спроса к его обладателю - Льву Ефимовичу Вильскеру. То ли от неожиданности, то ли от того. что в квартире шел какой-то ремонт и стоял кавардак, Лейб Вильскер растерялся и прежде, чем предложить мне стул, быстро подошел к входной двери, открыл ее, выглянул зачем-то и снова закрыл. Затем бросил взгляд из окна во двор, предложил сесть, а после того, как я представился, он вроде успокоился и произнес: "Да, я читал ваши стихи в журнале. Любопытно, что человек вашего поколения пишет их на идиш. Расскажите о себе. Только, прошу, говорите потише, чтобы соседи не услышали...".
Вильскера я знал по публикациям в "Советиш Геймланд". Он был ученым-семитологом, гебраистом, и в журнале печатал статьи-исследования о древнееврейском языке, древних рукописях, о произведениях Пушкина, изданных на иврите. Успел, правда, выпустить монографию "Самаритянский язык", нашедшую широкий отклик в ученом мире. Поскольку в родимой стране с такими темами публиковаться было негде ни на русском языке, ни на иврите, а на воротах границы висел огромный амбарный замок, он и стал писать на идиш. Вергелис, конечно же, знал высокую цену этим материалам и научному престижу Вильскера, работавшего в Восточном отделении Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, переводившего с семитских языков - иврита и древнесирийского, потому и предоставил ему страницы своего журнала.
Разбираясь досконально в семитских языках, Вильскер, наверное, совершенно не разбирался в армейских эмблемах на петлицах, иначе бы сразу понял, что перед ним лишь всего-навсего офицер строительных войск, а не гебист. Причин для таких подозрений у Льва Ефимовича было более, чем предостаточно, начиная с факта своего рождения на Тернопольщине - территории тогдашней Польши, в которой он жил до 39- го года. Да и жена его, Гита Глускина, мало того, что была дочерью главного раввина Минска, ставшего затем раввином Ленинградской хоральной синагоги, так еще занималась той же деятельностью, что и он, - была семитологом, гебраистом. В 1962 году в Ленинграде побывала двоюродная сестра Гиты Глускиной, израильтянка. Когда Вильскеры ее провожали в обратный путь, к ним примкнули еще несколько израильтян, уезжающих домой. Кто-то из "конторы" их сфотографировал (потом этот снимок стал доказательством), и Льва Вильскера, несмотря на "хрущевскую оттепель", понизили в должности за "связь с иностранцами", последовали частые вызовы в "органы".
Это теперь, спустя много лет, мне понятно, почему Вильскер себя так вел во время моего неожиданного визита, а тогда, в 75-м, покидая его неуютную квартиру, удивлялся не совсем его ласковому гостеприимству. Уходя, я подарил ему номер газеты "Биробиджанер штерн" с моими стихами о БАМе, где проходил тогда службу...
Память, как известно, бывает избирательной, и дальше я поведу речь о Мойше Тейфе,
видеть которого мне пришлось всего лишь раз, в тот самый осенний вечер - в Бельцком пединституте. Пройдет чуть больше года, и его не станет - в декабре 66-го, за несколько дней до начала следующего. Доктора потом скажут: сердечный приступ. И не старый он еще был, всего 62 года - меньше, чем мне сейчас. Немудрено: сталинский режим дважды заключал его в свои железные объятья.
В апреле 1938 года - за участие в "шпионской националистической организации". Весной 41-го Тейф освободится, и с началом войны, уже из эвакуации, попадет в штрафной батальон зенитно-артиллерийского батальона.
В мае 1951 года - второй арест: припомнили, сволочи, его сотрудничество с Еврейским Антифашистским комитетом. Приговор - восемь лет "за национализм", и дальше - Воркута.
Отчетливо помню, как на том вечере Тейф читал свои "Кихэлэх ун зэмэлэх", "Шесть миллионов", "Анна Франк", "В переулке Гитки-Тайбл". Слова, звучащие в устах этого невысокого, коренастого человека, обожгли меня пламенем, и этот ожог я чувствую поныне. Годы спустя я прочитал все, что было опубликовано поэтом на идиш и переведено на русский. Переводы стихов Тейфа на русский язык - отдельный разговор. Они сделаны многими авторами, но в исполнении Юнны Мориц выглядят великолепно и трогательно. Сам Тейф их ценил весьма высоко и соответствующими духу оригинала. Юнна Пинхусовна сумела уловить мысли и глубинные чувства поэта, что удается не каждому переводчику. Каюсь: грешен и я. Находясь под впечатлением поэзии этого большого мастера, я, как говорится, "с пылу, с жару", то есть с подлинника, в середине 80-х перевел несколько стихотворений из его сборника "Ойсдэрвэйлтс" ("Избранное", Москва, 1965 год) и журнальных публикаций в "Советиш Геймланд". Будучи в Биробиджане, показал их еврейскому поэту и прозаику Бузи Миллеру, с которым хоть и дружил, но побаивался: во- первых, он по возрасту годился мне в отцы, во-вторых, Борис Израилевич был слишком принципиален, когда дело касалось поэзии. "Чувствуется, что вы больны стихами Тейфа, - заметил он, - и, поскольку вы неплохо владеете идишем, переводы получились точными, хоть и не доработанными...
О стихах, написанных Тейфом в неволе, - лагерных, я и не подозревал.
В год столетия со дня рождения М. Тейфа, в 2004-м, когда я проживал еще в Самаре, ко мне обратился главный редактор московских журналов "Корни" и "Еврейский мир" Семен Августевич с просьбой предоставить ему для публикации несколько стихотворений юбиляра в моем переводе. От него я узнал, что в Иерусалиме проживает падчерица поэта Лея Дар, дочь еврейской актрисы Эстер Блущинской - жены Тейфа. Им я отправил журнальную публикацию стихов Тейфа в моем переводе. Вскоре от Леи Дар в Самару, где я проживал до репатриации, пришло письмо, в котором она благодарила за переводы. Но больше всего меня обрадовал увесистый том стихов, баллад и поэм Мойше Тейфа, изданный в Иерусалиме к столетию поэта. Эта книга, в которую были включены и стихи, написанные в неволе, стала еще одним свидетельством того, каким талантливым мастером слова был Мойше Тейф.
Зиси Вейцман, Беэр-Шева
|
