Однажды в два часа ночи у меня зазвонил телефон. Это могла быть только моя любимая тётушка Бася, которая, как «Голос Америки», была в курсе всех последних новостей и, как тот же самый «Голос», была бесцеремонной и делилась ими со всеми окружающими по мере их поступления. Со мной у неё это выходило почему-то лучше всего посреди ночи.
- Не спишь? - поинтересовалась она, наверняка даже не задумываясь о том, что я, как правило, в это время нахожусь в постели.
- Уже нет, - печально вздохнул я.
- Так вот… - и она минут десять излагала события внутренней и внешней политики с собственными комментариями, а потом вдруг спохватывалась:
- Кстати, чуть не забыла, прочла я тут на днях твою книжку «Веселые бедняки» и вот что скажу тебе, дорогой племянничек: ду бист а гройсэр хойзэкмахер, ду махст хойзэк фун ди мэнчн! (Ты большой насмешник и выставляешь людей в обидном свете!).

Я уж и не знал, как расценивать такое замечание моей тётушки – как похвалу или порицание. Когда же рассказал об этом ночном звонке своему брату Зисе, тот рассмеялся и ответил:
- Знаешь, брательник, это лучшая похвала твоему творчеству! Тётя Бася зря выносить приговор не станет.

Действительно, подумал я, уж очень мне нравится подтрунивать над окружающими, и хоть я стараюсь делать это в пределах разумного, трудно порой удержаться от злой шутки, которая выставляет в итоге человека дураком или недотёпой. А может быть, иногда оно и необходимо.

И тут я припомнил один случай, который произошёл почти полвека назад в достославные шестидесятые годы прошлого века. Мы прогуливались с моим другом Мишей по открытому рынку в Бельцах и вели глубокомысленные беседы о победах израильского оружия. А о чём ещё, скажите, беседовать двум евреям, каждый день слушающим запретный «Голос Израиля» и пристально следящим за сводками с фронтов? О победах над самими собой в социалистическом соревновании, что ли? Миша даже носил в потайном кармане раздобытые где-то фотографии израильских политических деятелей – с ними он никогда не расставался. Конечно, не с деятелями, а с их фотографиями.

Неожиданно наш обстоятельный разговор прервали вопли какого-то изрядно подвыпившего молдаванина. Он орал на весь базар:
- Пентру тоць жидань – фок ла кур! (Всем жидам – поджарить задницы!).

Некоторое время Мирча соображал, что требуется от него, потом всё-таки сообразил и сразу же заорал в полный голос так, что окружающие вздрогнули:
- Трэяскэ мошуле Даян! Трэяскэ мошуле Даян! Трэяскэ мошуле Даян! (Да здравствует дедушка Даян!).

Накричавшись до хрипа, он протянул руку за вознаграждением. Я открыл бутылку, и Мирча жадно прильнул к живительной влаге, отхлебнул несколько глотков и снова закричал здравницу в честь Моше Даяна, ведь «мошуле» и в самом деле очень было похоже на «Моше».

После второго подхода к бутылке я потребовал прибавить ещё пару слов: «Ши буника Голда!»(И бабушка Голда!).

Прикинув, что пить  в бутылке ещё достаточно и, может быть, удастся расколоть нас ещё на одну бутылку, Мирча закричал ещё громче:
- Трэяскэ мошуле Даян ши буника Голда! Трэяскэ мошуле Даян ши буника Голда!

К ничего не понимающему Мирче подходили евреи, которых было на рынке предостаточно, дружески похлопывали по плечу, кое-кто давал мелочь на дальнейшую выпивку. А он, воодушевлённый неожиданной поддержкой окружающих, ещё громче орал здравницы в честь Моше Даяна и Голды Меир, даже не подозревая, что славит ненавистных «жидов»…

Наконец, появились доблестные блюстители правопорядка и быстренько повязали нарушителя спокойствия. Но ещё долго из открытых окон удаляющегося «воронка» доносился рёв нашего рыночного героя, правда, несколько уже подкорректировавшего свои здравицы:
- Трэяскэ Леонид Ильич Брежнев ши Иван Иванович Бодюл!..

А я до сих пор не могу понять, удачно я пошутил или не очень. Может, тётушка Бася и в самом деле в чём-то права?

 

********

 

 

Нет, вы только послушайте, что я вам сейчас прочту:

Свадьба пенилась, как пиво,
И, забыв усталость,
Все задумались ревниво -
Что кому досталось...

Думаете, я случайно вспомнил стихи моего старшего брата? Как бы не так. Если хотите знать, наши Бельцы на всю Молдову славились развеселыми свадьбами. Помните, как певец Муслим Магомаев пел своим бархатным чудесным голосом: "Ах, эта свадьба пела и плясала...”. Так это, можете себе представить, вовсе не про его Баку, а про наши Бельцы. Ни больше, ни меньше.
Между нами говоря, я очень любил ходить на эти свадьбы. Одна из них, о которой я хочу рассказать, состоялась в ресторане "Ла рэскруче”, что в переводе с молдавского на наш... нет-нет, не на идиш, а на русский язык означает "У перекрестка”. Славился же этот ресторан своими знаменитыми клезмерами, которые даже имели название "Фрейлэхэ капцуним”, что опять же в переводе означало "Веселые бедняки”.
Ну, что вам сказать для начала? Все традиции на этой свадьбе выполнялись строго, правда, за исключением одной. Мне, кстати, было впоследствии проще, потому что мои дочери выходили замуж на Земле Обетованной, а советской девушке в то время не то, что неприлично, а просто опасно было идти под хупу. Если вы еще не забыли, в те достославные времена жениха за такие проделки могли вполне выгнать с работы, а невесту исключить из комсомола (что еще как-то терпимо) или даже не принять в институт (что уже совсем было недопустимо).
Как все наши бельцкие евреи, я люблю начинать свой рассказ издалека. Так вот, возвращаемся к той свадьбе, о которой я уже попытался начать рассказывать. Сижу я, значит, себе за столом, никому не мешаю, а сам по сторонам взглядом стреляю и на ус все мотаю. Посадили со мной рядом двух сестер - старых дев Рэйзэлэ и Хаелэ. Одеты они были в одинаковые зеленые панбархатные платья, и было им на двоих никак не меньше ста двадцати лет. И сестрам, и их платьям. Они у нас были как бы нашей бельцкой горсправкой или, точнее, испорченным телефоном, потому что все про всех знали, а если в чем-то и ошибались, так было не страшно - им все равно никто не верил. Но каждому из присутствующих они перемывали косточки, и со стороны это слушать было любопытно.
Вот, скажем, появилась среди гостей наша местная знаменитость - эффектная Софа Лорен. Не Софи, а именно Софа, потому что это было ее настоящее имя, а фамилия ее была вовсе не Лорен, а Гриншпун. Появлялась она, как правило, со своим очередным любовником. Какой он был по счету, никто не знал, даже сама Софочка. Может быть, Рэйзэлэ и Хаелэ знали, да кто же их будет слушать? Про Софу даже говорили злые языки: «Мадам гей зих мих». Если вы в идише пока еще не сильны, я переведу вам – «Мадам ищи-свищи». Так ее звали, потому что она постоянно искала женихов и постоянно их "просвистывала”, они от нее отскакивали, как горох от стенки. Иногда по несколько человек сразу. Ее мать почему-то очень гордилась дочкиными успехами и часто повторяла: моей Софочке нужен такой муж, который бы ей ноги мыл и пил потом эту воду. Как она после этого, интересно, с ним целоваться будет?
Перемололи наши завистливые девы косточки и Абрамчику, которого считают вечным женихом. Спросите меня, почему? Потому что был у него грех в молодости. По всеобщему недосмотру попалась ему не совсем доброкачественная жена. А точнее, совсем недоброкачественная. Абрамчик был поначалу мужчиной неопытным, поэтому ему понадобилось провести с ней в постели целый год, чтобы выяснить, что его любимая "нит кэйн лайт” - короче говоря, не девственница. Рассердившись даже не на это обстоятельство, а на то, что невеста его заранее об этом не предупредила, Абрамчик указал ей на дверь. Но основная трагедия на этом не закончилась, а только началась. Разгневанная таким хамством со стороны супруга молодая жена так ему этого и не простила и с тех пор регулярно каждую субботу вызывает на его адрес или адрес его мамочки скорую медицинскую помощь...
Однако прервемся на мгновение, потому что клезмеры стали обходить гостей и представлять их, играя по просьбам присутствующих любимые песни. Наконец, дело дошло до родственников новобрачных. Зал притих, и послышался торжественный голос:
- Мы приветствуем Гольденберга Моисея, дядю жениха. Зол эр лэбн мит зайн фамилие, мит зайн фармэгн. Ура, ура, ура! (Пусть он здравствует со своей семьей и своим имуществом!).
В ответ на это дядя жениха заказал песню "Широка страна моя родная” и стал громко подпевать музыкантам. Это вызвало возмущение со стороны старых дев:
- Тоже патриот! Свою историческую родину не считает за родину, а израильтян вообще обзывает агрессорами! Когда его коллега по работе объявил, что уезжает в Израиль, он на собрании его так выругал, что пришлось вызывать врача, чтобы обоих откачивать. Но этот коллега ему-таки отомстил - по приезде в Израиль послал Моисею вызов на постоянное место жительства...
Тут я, надо признаться, полностью поддержал Рэйзэлэ и Хаелэ. Нечего обзываться, когда не знаешь, чем это может закончиться.
А свадьба, несмотря ни на что, продолжалась, все "гоцали” "Фрейлэхс”, много ели и пили, часто обнимались, целовались и потели, как биндюжники. Одного из моих знакомых, которого звали Наум, сразу после первой рюмки потянуло танцевать с пышногрудыми дамами. Его вообще всегда тянуло к пышногрудым. Когда он касался теплой груди чужой женщины, в то же мгновенье забывал про свою благоверную Беллочку, кстати, тощую, как селедка. Такой подлости она простить мужу она не могла, и все за столом знали, что сейчас последует. Так оно и случалось. Не успевал Наум, припав к чужой груди, насладиться одуряющим запахом чужого жирного тела, как Беллочка на глазах у всей публики падала в обморок. Науму ничего не оставалось, как срочно вызывать такси и увозить ее домой, где она высказывала все, что думает о чужих грудях и пристрастиях собственного супруга.
Но это было еще начало. Неожиданно я почувствовал каким-то шестым чувством, что в ресторане складывается ситуация, близкая к матчу на футбольном поле. Вы только представьте себе, что на трибунах полно болельщиков с обеих сторон, счет до поры ничейный, и вдруг гол забивает женщина. Притом, не кто-нибудь, а самое главное лицо на свадьбе - невеста. Такого не ожидали даже наши бывалые Рэйзэлэ и Хаелэ.
Попробую изложить более-менее связно, потому что в этом месте и сам начинаю волноваться. В конце второго тайма, извиняюсь, в конце свадьбы у нас всегда принято выполнять божественный ритуал вручения тортов. Клезмеры, как это и было положено, играли бравурные марши и жизнерадостные мелодии. Невеста поначалу была счастлива - от радости хлопала в ладоши и постоянно лезла целоваться к жениху, хотя никто уже не кричал "горько”. Но теперь целоваться было можно, а главное, некого было стесняться. И тут случилось то, что не должно было случиться ни при каких обстоятельствах. Торт, предназначенный ее родному дяде, по ошибке вручили кому-то из гостей со стороны жениха. Готеню, невесту хватил натуральный удар!
Рэйзэлэ и Хаелэ чуть не вывалились из своих кресел, потому что им надо было все видеть и все слышать, ибо это был самый знаменательный момент свадьбы, который запомнится на всю оставшуюся жизнь. А если не запомнится, то они помогут, чтобы запомнился. Невеста (кто бы знал, что она в это мгновенье прощалась со своим счастьем и первой брачной ночью!) закричала страшным голосом на весь ресторан:
- Господи, я сама украшала этот торт, а ты, идиот несчастный (она, бедняга, себя уже не контролировала!), вручил этот торт не моему, а своему дяде!
И тут она широким жестом сбросила с себя фату, шмыгнула под стол, и больше ее никто не видел...
Ай, все-таки это был не совсем футбол! Никто не слышал финального свистка, даже несмотря на то, что клезмеры умолкли. Гости потихоньку стали расходиться, так и не разобравшись, кто в матче победил - невеста, которая от горя спряталась в темном чулане, или жених, который теперь в одиночку коротал длинную ночь в холодной брачной постели.
Что еще прибавить? Собственно, прибавлять нечего. Под утро, скажу лишь вам напоследок, когда стало светать, накрапывал мелкий осенний дождик, и хоть на улице было еще тепло, всем было почему-то холодно на душе...
Но недолго, всего лишь до следующей свадьбы.

********

 

 

Учителя истории Якова Наумовича Линденбойма мы любили, и его предмет был нашим самым любимым.

Среднего роста, неизменно одетый в мешковатый костюм, но всегда при галстуке, он каждый раз за минуту до звонка проходил по школьному коридору, чуть раскачиваясь и наклонившись вправо от тяжести большого кожаного портфеля
- Здравствуйте, дети! - приветствовал он нас, заходя в класс и с удовольствием перекатывая во рту раскатистое картавое "р". - Садитесь и слушайте внимательно. Видел ли кто-нибудь из вас, чтобы Никита Сергеевич позволял себе зимой ходить без головного убора? Нет, вы не видели! А Боря Матлис ходит без головного убора. Но это ещё не всё. Видел ли кто-нибудь из вас, чтобы члены Политбюро ходили в чёрных рубашках? Нет, не видели! А Боря Матлис ходит в чёрной рубашке. Так вот, Боря, встань и скажи, что ты больше не будешь надевать чёрную рубашку и ходить без головного убора... И ещё, дети, я прошу, скажите родителям, чтобы не заворачивали вам бутерброды в газеты с фотографиями политических деятелей... Теперь начнём перекличку, а Риточка Флейшман скажет нам, какая тема была задана на дом...
Так обычно начинались уроки истории. Хоть мы их любили и ждали, но не все были готовы отвечать заданный урок. Но как избежать плохой отметки? В этих случаях я, как правило, поднимал руку и просил разрешение задать вопрос.
- Яков Наумович, скажите, пожалуйста, почему мы часто слышим по радио выражение "наши немецкие друзья"? Как это немцы могут быть нашими друзьями, когда у нас совсем недавно была с ними война?
Немного подумав и облизнув губы, учитель подробно и увлекательно отвечал на мой вопрос. Время пролетало так быстро, что никто даже не замечал звонка с урока.
Однажды школьный родительский комитет распределял для учеников из многодетных семей дефицитные в те времена ботинки. Меня тоже вызвали в учительскую, и я даже представить не мог, по какой причине. Но когда я увидел на столе несколько пар ботинок и мне предложили выбрать те, которые подойдут, я неожиданно смутился и, бочком продвигаясь к двери, промямлил:
- Ну, что вы! Мне не нужны никакие ботинки. У меня уже есть... Спасибо, я не возьму...
Миссию уговорить меня взял на себя Яков Наумович. Он обнял меня за плечо и сказал:
- Монечка, пойми правильно. Прошло не так уж много лет после окончания войны, и не все ещё живут одинаково хорошо. Пройдёт время, и ты увидишь, что наша страна станет самой богатой в мире. У всех детей будет всё, что им нужно. А сейчас... а сейчас я прошу тебя, возьми эти ботинки и носи их на здоровье.
После таких слов отказаться и не взять ботинки я не мог. Дома я примерил обновку и стал расхаживать по квартире в новеньких, пахнущих кожей и краской чёрных ботинках. В глубине души я был благодарен учителю за то, что он уговорил меня взять эту обувь.
- Кожаные, - сказал отец, ощупывая ботинки. - Хорошая работа.
- Наверное, ему дали за хорошую успеваемость и примерное поведение, - предположила бабушка, обращаясь к моим братьям.
Вернувшись назавтра из школы, я обнаружил на своих новых ботинках черные резиновые калоши. На улице было уже сыро, и предусмотрительная бабушка купила их, чтобы ботинки сохранялись подольше...
Перед началом занятий все ученики получали горячие завтраки, которые состояли, как правило, из тарелки манной каши и стакана чая с пирожком. Наш класс отводил на завтрак Яков Наумович. Мы выстраивались парами, и он держал за руку самую маленькую девочку из класса.
- Кушайте, - уговаривал он, если кто-то из детей не хотел есть, - в манной каше ваша сила и здоровье!
Это звучало немного наивно, но после таких слов пропускать скудный послевоенный завтрак никому не хотелось. И это было неплохим подспорьем нашим небогатым семьям.
Однажды вместо Якова Наумовича на урок истории пришла завуч и сообщила, что урока не будет. Я очень испугался, потому что совсем недавно вспоминал художественный фильм, который смотрел в кинотеатре с родителями, и этот фильм назывался "Учитель истории". По сюжету немцы после окончания урока уводили учителя, и тот обводил своих учеников печальным прощальным взглядом. Ученики, даже самые маленькие, понимали, что никогда больше не увидят своего учителя. Мне казалось, что эпизод из фильма повторяется снова, и мы больше никогда не увидим нашего любимого учителя. Однако завуч объяснила, что у Якова Наумовича умерла мать и похороны состоятся сегодня днём.
Мы медленно подходили к его дому. Было немного страшно и одновременно любопытно, потому что никто из нас раньше в похоронах не участвовал. Яков Наумович, бледный и осунувшийся, руководил подготовкой похорон.
- Ребята из старших классов, возьмите венки и встаньте спереди... Родственники и мамины подруги - здесь, - и указывал место за машиной. - Соседи и знакомые, пожалуйста, встаньте за ними... Учителя и дети - в конце...
Потом он отошёл в сторону, убедился, что все на своих местах, и махнул рукой: "Пошли...".
Похоронная процессия медленно двинулась в путь. Внезапно подул сильный ветер и полетел тополиный пух. Кружась, он ложился на головы людей, на их одежду, венки, машину. Пуха становилось всё больше и больше, и внезапно мне стало почему-то страшно. Я поспешно выбрался из толпы и побежал куда-то в сторону, то и дело оглядываясь. Мне казалось, что похоронная процессия, превратившись в белое облако, пустилась вдогонку за мной, и мне от неё никуда не убежать...
Однажды в нашей школе произошёл небывалый случай. Во дворе школы стоял большой памятник лучшему другу детей товарищу Сталину, и один из сорванцов прилепил памятнику между ног обыкновенную детскую соску. Скандал разразился неимоверный. Тотчас в школу прикатил районный уполномоченный по делам несовершеннолетних.
Конечно же, диверсанта сразу вычислили - им оказался мой одноклассник Лёвчик. Миссию по спасению ребёнка из лап правосудия взял на себя Яков Наумович. Он сунул ему в карман два фантика от конфет и, взяв за руку, повёл в учительскую, где их уже дожидался грозный старший лейтенант милиции.
Не дав никому сказать ни слова, Яков Наумович громко обратился к Лёвчику:
- Лева, встань и скажи дяде, что ты не виноват, а утром, когда ты шёл в школу, к тебе подошли какие-то двое незнакомых мальчиков и пообещали дать вот эти две конфеты, если ты прилепишь соску товарищу Сталину. Ведь это так было? А ты так хотел скушать эти конфеты, что не мог отказаться. Покажи фантики дяде милиционеру, покажи... А теперь, Лева, встань и скажи, что больше этого делать никогда не будешь!
...Прошли годы. Много людей встретилось на моём пути, но образ школьного учителя истории Якова Наумовича Линденбойма то и дело всплывает в памяти. Его давно уже нет с нами, но мне кажется, что он и после смерти оберегает своих вечных учеников. И я даже представляю, как он, уже давно находясь там, откуда возврата нет, встречает души своих первых учеников, лёгкими ласковыми толчками выталкивает их назад и приговаривает при этом, перекатывая свое раскатистое "р":
- Назад, назад! Вам сюда ещё рано! Встаньте и скажите, что вы больше не будете, встаньте и скажите! Встаньте и скажите...

Мендель Вейцман, Беэр-Шева