Каждый раз тот или иной международный идиот, или «лицо, увешанное полномочиями», начинает говорить, что моя страна Израиля должна куда-то уйти или подвинуться, я понимаю, что вот и очередному мерзавцу, захотелось подобно Амалеку сгинуть вовеки. Есть одна ошибка, которую совершило руководство Израиля своим благодушием и любовью к демократии. Оно открыло рот, там, где его нужно было закрыть и держать на замке. И молчало там, где нужно было четко и однозначно заявить: – Вы там можете у себя говорить все, что хотите! Мы не просим, мы требуем изгнания с территории еврейского государства, как единственного факта на местности, «арабского анклава смерти», созданного здесь по милости «международного сообщества», и тогда здесь не будет террора и войны! Пусть их заберут к себе все их «защитнички», в 22 арабские страны, в Америку, в Россию, в Европу, наконец, чтобы уже мы их не видели. Все любители «демократии», нового «золотого тельца», могут быть высланы за пределы страны «с волчьим билетом», и прозвищем ренегата, и предателя. И вот пусть их, как почетных гостей с нашим клеймом встречают и принимают все антисемиты мира, удовлетворенно зная про себя, что они знают истинную цену тем, кто «во имя демократии», продавал свой народ и интересы своей страны. Арабы хотят границ 1967 года? Так ведь никогда на белом свете не было границ этого года. Была граница прекращения огня! Огонь может вспыхнуть вновь. Нам его даже не нужно поджигать. Достаточно предупредить, что всех, что кто захочет покинуть страну Израиля, что они должны успеть оказаться на мосту Алленби к такому-то часу. А все выдумки американского президента, которого меня призывают уважать, касаются кого-то иного. Я и своих-то политиков не больно чту. И уж совсем низкого мнения об их способностях. Я настаиваю на том, что перед принятием каждого нужного государству решения необходимо иметь на руках медицинское заключение врача-психиатора, о том, что все участники правительства на тот момент, вместе с судьями верховного суда абсолютно здоровы. У них нет посттравматических синдромов, вызванных звонком из американского посольства, Европейского Союза, России, Турции, Белого Дома. Или еще одного исламского полудурка с Гарвардским дипломом, выдающего себя за «доброго самаритянина». Или очередного «инициатора инициатив»? Которых со времен крестоносцев здесь побывало великое множество Всякое упоминание иностранцами границ 1967 года – это акт агрессии против страны Израиля! Это объявление войны! Где «мир», это только дымовая завеса. И пускай они попробуют объявить, о создании «своего государства», так мы можем заранее сказать, что мы их не признаем! И пусть они поживут, осознавая в себе эту мысль. Потому что это значит, что вернутся на свои места все блокпосты в Иуде и Шомроне, и начнется полномасштабный снос незаконно построенных арабских строений, на что имеется судебное решение, или, что в них вернутся евреи. И не только в Иерусалиме, но и на всей земле Израиля, и будет изгнание арабских захватчиков из всех тех библейских мест, что упомянуты в Торе. И если кто-то захочет, попробовать пострелять в нашу сторону ракетами, то он, и весь его клан, проклянут тот день, что они родились на свет. И когда премьер Израиля готов встречаться с врагом, это значит, что ему больше делать нечего! Это значит, что это плохой премьер!!! Но все те, кто метит на его место (И Барак, и Ливни!) в 1000 раз хуже!!! И это говорю я, зная, что за этим стоит. Потому что можно победить в войнах, и постараться сбежать от террора, если не знаешь, как с ним бороться. Ведь нас со всех сторон обвиняют в международном преступлении? Кто? Международные преступники… Но это наша земля и по Торе и по… Корану. Что нужно взять за основу? Призыв исламских государств уничтожить Израиль и стереть сионистское образование с лица земли! То есть призыв к убийству и насилию? Что говорит Абу – Мазен? Партнер по переговорам? Что его страна будет очищена от евреев! То есть он их изгонит, или убьет, как это уже не раз было. Что говорит ХАМАС? Что и через 1000 лет он не признает Израиля. Что это значит? А это значит, что стремящийся к войне должен увидеть в этой войне свой конец и крах всех надежд, так, чтобы даже его потомки вздрагивали, вспоминая происшедшее, и не хотели это испытать на себе. И все, кто призывает нас «к сдержанности», наши враги, убившие миллионы людей. Все «арабские революции» кончатся переделом мира. И не факт, что те, кто стоял на площадях, будут в числе победителей. Сегодня враги решили действовать иным способом. Речь идет о международной агрессии с целью лишить Израиль юридического права на существования. Речь о делегитимации еврейского государства. Не стоит бояться этого. Вспомните, что мы пережили? Мы переживем и это. Потому что нам нужна только победа. На это настроена страна! На это настроена Иуда и Шомрон, и весь народ Израиля. И, давайте создадим Иерусалимский трибунал для всякого рода международных Аманов и Амалеков. Или мы не дотянемся? И потом нет ничего лучше, чем видеть нашего врага в петле. И еще мне жаль ту либеральную диаспору, что живет в стране врага и воюет с нами на его стороне, и только из чувства своего высокомерия и снобизма, не хочет знать уроков истории. Это ровно до тех пор, пока тому монстру не потребуется кровь. А мы никому и ничего не должны! И пора давно это знать. И учить это во всех школах. И говорить, называя все своими именами. И именовать «наших либералов» – «шизофрениками мира». Ведь «иерусусалимский синдром», когда «крыша едет», существует на самом деле. А тем, кто говорит, что мы кому-то и что-то должны, нужно лечиться! Долго. И не здесь! Наверное, на Марсе, или в Уганде… Наша история нервов не лечит. Она такая, единственная, как и все мы.
*** так и хочется сказать:
Борис, ты прав!
Сообщение отредактировал Примерчик - Пятница, 30.03.2012, 14:38
Я, Элиэзер Бройер, родился в Каунасе в 1948 г. и в 1972 г. уехал оттуда в Израиль. У меня были религиозные соседи и друзья. Сам я из светской семьи. Оба моих деда были религиозными, но из Шауляя и Подбродья. Фотографий отца у меня не осталось. Я считаю себя преемником семейной традиции евреев-бойцов. Моего отца. Моего деда. И именно поэтому у меня нет фотографий, привезенных оттуда. Слишком быстро я уезжал. На вопрос, страдал ли я от советской власти, я всегда отвечаю, уверенно: «Нет - она страдала от меня».
Вместе с Леней Золотушко мы в свое время послали единственное сообщение на Запад о восстании в закрытом для иностранных журналистов городе Каунасе после самосожжения Каланты (1972). Вместе с Ноахом Кейсаром и его тогдашней женой Хаввой мы подавали в суд коллективную жалобу, в которой требовали открыть уголовное дело против граждан Брежнева, Косыгина, Подгорного и Суслова по статьям «Вымогательство», «Грабеж», «Разбой» из-за налога на образование, который должен был выплатить каждый, покидавший страну. Этой же компанией мы объявили себя ячейкой израильской партии Херут, и потребовали у ЦК КПСС разрешения и обеспечения условий для независимого участия в будущих выборах, предлагая компартии Литвы выступить в совместном блоке, обещая им в случае победы на выборах реализовать право на самоопределение Литвы, обещанное В.И. Лениным в «Тезисах о самоопределении» и еще много чего. Так что я понимал, что исстрадавшаяся советская власть на меня зла. И когда я получил разрешение на выезд, шестым чувством я почувствовал опасность. В Каунасе жил Сенька Володский. О нем все знали, что он - стукач, и сторонились его. Я же решил, что если я его отгоню, ко мне подошлют другого, которого я не знаю, и поэтому всячески приближал его к себе, говоря, что только ему я доверяю и т.д. У меня было счастья больше, чем ума. И на вопрос: «Через какой КПП желаете покинуть территорию Советского союза?», - написал «любой». Удивительно, что это утвердили. Первым делом я срезал хвост. Сел на поезд Каунас-Вильнюс, и когда автоматическая дверь стала закрываться, выскочил. Хвост остался в поезде. Пелефонов тогда не было. Я рассчитал, пока поезд доедет до следующей станции, у меня есть полчаса. В пяти минутах от вокзала была междугородняя автобусная станция, и на мое счастье я попал в автобус, отходящий в Москву. Приехав в Москву, снял комнату у глухой старушки, которой сказал, что я командировочный, за 4 дня оформил документы в Голландском посольстве, и сел на самолет. Вечером из Вены воспользовался правом бесплатного звонка домой. «Когда ты вылетел?», - спросил отец. - «В 12» - «Твое счастье. В час тебя приходили брать. Приезжали две машины: КГБ и скорая. Офицер сказал: «Молись Б-гу, чтобы твой сын был вне пределов Советского Союза. Живым ты его все равно не увидишь». «Кстати, - продолжил отец, - твой друг Володский весь день звонил и спрашивал, не знаю ли я, где ты»...
В Израиле мы с профессором Тавгером в Хевроне восстанавливали синагогу и еврейское кладбище. Полиция и армия много раз арестовывала нас, так как считалось, что не нужно нарушать статус кво и что если арабы разрушили синагогу, а потом на ее месте сделали загон для скота, то это – нормально. Тавгер и я так не считали. Поэтому у нас отобрали оружие. Ходить по Хеврону безоружным – небезопасно. Тогда я заткнул за пояс топор и стал ходить с топором. Впрочем, все это хорошо описано в книге Тавгера "Мой Хеврон"...
После Пурима 1977 года я отобрал у одного из знакомых мне мальчишек, Йоселе Натива, ныне уважаемого бизнесмена, вампирьи зубы. Вскоре, когда я, как обычно, спускался в Хеврон, милуимник предупредил меня о планах полиции арестовать меня и отобрать топор. Я вернулся домой, спрятал топор под кровать, сунул в рот зубы и тогда уже спустился в Хеврон. На Касбе я подошел к толпе арабов и, вопреки правилам хорошего тона по рецепту Наины Киевны, цыкнул зубом... Рынок мгновенно опустел, арабы попрятались. Подъехал армейский джип. И, хотя топор у меня не нашли, меня задержали и отвезли в мемшаль. - Ну, Элиэзер, давай топор! - сказал бравый полковник Блох. - Нет у меня ничего, - ответил я, цыкнул зубом и откозырял. В такой истерике я его никогда не видел... А ночью около здания Местного Совета опустился вертолет. Из него вышел командующий фронтом Иона Эфрат. Войдя на заседание совета, он произнес: - Ладно, с топором мы как-нибудь примиримся, но вампирьи зубы – ни в коем случае!
А в 1982 году Роман Эльдуби, Хаим Цафри, Шауль Бен-Давид и я начали спускаться к гробнице Йосефа. Мы решили основать там иешиву. Вскоре на утреннюю молитву туда начали спускаться и другие жители Элон Морэ. На дорогу «Элон Морэ – Кдумим» выходил фасад школы Кади Тукан. Тыл школьного двора примыкал к гробнице Йосефа. Ежедневные ранения на дороге, полученные летящими из школы камнями, стали нормой... Никакой армейской охраны у гробницы Йосефа не было. Во время молитвы в Суккот мы услышали сильные удары в дверь, выскочили наружу. Воздух был черен от летящих со всех сторон камней, кусков железа и блоков. Большая часть из них вылетала из окон школы. На нас с криками "итбах аль яуд" неслось несколько десятков арабов. Мои соседи открыли огонь в воздух. Никакого действия это не производило - арабы давно привыкли к тому, что стреляют в воздух. Я начал не в воздух. Почувствовав перемены в обстановке, они мгновенно разбежались учить уроки. И камни полетели из окон. Тогда я продолжил стрельбу по направлению летящих камней. Недавние и будущие герои выскакивали из окон и разбегались. Поле брани опустело. Я тоже поймал тремп и уехал...
Вечером ко мне явился улыбающийся Хаим Пораг. Через час после моего ухода, туда приехал военный губернатор в сопровождении солдат. Таких перепуганных арабов он в жизни не видел. И, хотя пострадавших не обнаружили, и не было повода открывать уголовное дело, военный губернатор решил, что так больше продолжаться не может. В районе ходят нецивилизованно реагирующие на мирные арабские камни вооруженные дикари. Необходимо поставить армейские посты у школы и у гробницы Йосефа, чтобы защитить детишек. Министерство религии в ответ на армейское признание гробницы Йосефа де-факто выделила ассигнование. Но с условием: удалить дикаря. Но это уже другая история... В Йом Кипур 2002 года в составе одной из постоянно восходящих групп я впервые поднялся на Храмовую Гору, туда, где когда-то стоял наш Храм. И с тех пор каждый йом ревии и в рош ходеш в 7:30 утра мы встречаемся возле ворот Муграби, чтобы подняться. Мы также поднимаемся в день Иерусалима, 9 Ава, в Пурим, в Хануку, в холь а-моед, в предпраздничные дни и даже в дни выборов. Поднимаемся мы в соответствии с еврейской традицией, совершив омовение в микве, в некожаной обуви. Но на горе полиция установила свои правила: нельзя приносить молитвенные принадлежности, полицейские тщательно следят, чтобы мы не совершали религиозных обрядов: не молились, не распростирались и т.п. Мы делаем вид, что мы этого не совершаем. Периодически кого-то арестовывают, но восхождения продолжаются. Уже месяцев десять полиция не пускает меня на Храмовую Гору, объявив меня даже "рецидивистом молитвы"...
С кем я имел в детстве дело - это с Лейбкой. Мы сидели за одной партой и дружили. Но ровно раз в неделю, в субботу, он приносил справку от врача, что у него болит рука, и писать ему нельзя. А также он имел справку, что ввиду чувствительной кожи на голове, он должен быть в тюбетейке постоянно. В Израиль его семья приехала в 60-е годы. Его отец Песах во Вторую мировую войну служил в литовской дивизии. Литовской она только называлась, а приказы отдавались на идиш. Однажды ему пришлось вытащить с поля боя раненого. Когда тот очнулся, оказалось, что он один из немногих настоящих литовцев, служивших в литовской дивизии. Спасенный был очень благодарен ему и сказал: - Если тебе, Песах, что-нибудь понадобится, найди меня. Я все для тебя сделаю. Начав подавать просьбы о выезде, уже в 60-е годы, он получал отказ за отказом. При очередном отказе его взгляд пробежал по стене ОВИРА и... он увидел портрет того, спасенного им литовца. - Кто это? - спросил он. - Вы что, не знаете, - удивилась чиновница, - это же генеральный секретарь коммунистической партии Литвы товарищ Снечкус. Следующим утром он уже был в приемной у Снечкуса. Офицер КГБ, стоящий на страже, услышав к кому он, спросил: - Ты что, с ума сошел? - А Вы скажите по вертушке, что Песах Шохенас, который вытащил его из-под огня, хочет его видеть.., Встретившись, они обнялись. - Ты помнишь, - спросил его Песах, - что ты мне обещал? - Конечно же, - ответил Снечкус. - Так вот, - сказал ему Песах, - я хочу уехать в Израиль. - Нет проблем. Месяц на сборы хватит? И через месяц он с семьей уехал. В Израиле их поселили в районе Ришон-Лециона. Но тут он с удивлением обнаружил, что и в Израиле может быть непросто, например, с кашрутом. Единственным беспроблемным местом в этом районе был Кфар Хаббад. Но его, как не хаббадника, туда принимать не хотели. Тогда он отправил письмо к Ребе, и Ребе спустил распоряжение в секретариат Кфар Хабада «Принять». Старшие Шохены в Кфар Хабаде устроились неплохо. За свою жизнь они были приучены ко всему, и мелкие неприятности в жизни их не смущали. Песах несколько раз был у Любавического Ребе, но, возвращаясь, всегда говорил жене: - Он большой человек, но не смей думать, что он - Машиах. Сын Лейбке, Эфраим чувствовал себя там гораздо хуже. По молодости он умел обижаться. У них дома висела фотография выпускников йешивы «Слободка». Среди йешиботников на ней был его дядя со стороны матери. С детства его приучили гордиться этим дядей. И вдруг группа молодых соседей, увидев бритые лица на этой фотографии, потребовала ее немедленно убрать. Он очень обиделся. Ведь даже советская власть не сумела с этой фотографией ничего сделать. В их в семье существовал рассказ о родственнике со стороны матери, о каком-то каунасском цадике. Мать пережила катастрофу в Каунасе. И тот всегда говорил ей, где спрятаться... И ей удалось спастись, хотя вокруг прятавшихся евреев ловили и убивали. А когда его отправляли в концлагерь, он успел указать ей место, где спрятаться до конца войны. В концлагере он выжил, а после войны уехал в Израиль. По рассказам Лейбке, человек он малоизвестный, но был похоронен рядом с Хазон Ишем. И Лейбке с гордостью рассказал о великом родственнике, литовском цадике соученикам по хаббадской йешиве. Можно себе представить, как был воспринят там рассказ о литваке. А когда ему указали, что бороду нельзя стричь, он покинул Кфар Хабад, женился и уехал в Австралию. Прожив там несколько десятков лет, он развелся и, пережив аварию на заводе, где работал, вышел на пенсию и вернулся в Израиль. Когда я его встретил примерно 5 лет назад, он учился в йешиве Яд ЛеАхим в Реховоте. Его родители умерли в Кфар Хабаде, сначала отец, потом мать. Я наведывался к ней почти до ее смерти. Она была очень стара, ей отказывала память и соображение, но каждый раз первым вопросом при встрече было: - Лейзер, Литва уже сгорела? И я ей отвечал: - Нет еще. Она говорила: - Что ж это такое? Куда Вс-вышний смотрит? Помолитесь, пожалуйста, Лейзер, чтоб я хоть за день до смерти увидела ее горящей. Но мои молитвы, очевидно, были отвергнуты...
такая вот интересная и простая история настоящего еврея
Сообщение отредактировал дядяБоря - Пятница, 13.04.2012, 09:00
Так случилось, что как полукровка я принадлежу к двум народам, предпочитая делить горькую часть судьбы каждого из них, поэтому когда «наезжают» на русских – я русский. Когда на евреев – еврей, и никаких проблем с национальной идентичностью. Чтобы еще больше огорчить приверженцев монопатриотизма сообщаю, что имею два гражданства, живу на два дома, в двух странах и тоже без покаяния и угрызений совести. А было так, что давным-давно, еще в прошлом веке, выбирая натуру на улицах Парижа, мы застряли возле представительного многоэтажного дома. - ?.. - Исламский центр, - объясняют французские друзья. – Ислам изучают. - Зачем? - удивились мы. - В центре Парижа? Реакция французов была быстра и подчеркнуто назидательна: - Да, именно в центре Парижа, а что, собственно, вас удивляет? Я подумал, что, вероятно у меня не возникло бы вопросов по поводу исламского центра в Париже, если бы, соответственно, в Ер Риаде или Кабуле, скажем, стоял христианский центр. Может кто-нибудь, находящийся в здравом уме, представить себе такое? Французы в ответ только плечами пожимают, а мсье ле традьюктер /переводчик/, решивший, видимо дать несмышленым русским урок европейства, объяснил, что мусульмане де болезненно реагируют на христианское миссионерство. - В конце концов, это их право, - с обидой в голосе сказал мсье ле традьюктер. - И вообще, мы считаем, что Франция несет моральную ответственность перед Алжиром и арабами, а Израиль… - Израиль-то при чем? - А «при том», что мы же ушли из Алжира, чем евреи лучше? Почему не уходят из Палестины?.. - И понеслось: с европейского либерализма на ислам, с ислама к арабам, с арабов на Израиль, с Израиля на евреев и дальше по большому кругу – апартеид, расизм, права человека… «Да ты у нас антисемит, друг мой», - понял я и сразу полюбил мсье ле традьюктера. Именно полюбил, как люблю, ценю и можно сказать, коллекционирую каждое проявление искренней юдофобии, имея на то веские причины, как еврей и гражданин Израиля, и вот почему: «Нас еб…т, а мы крепчаем», сказал неизвестный мудрец - по этой формуле евреи веками жили в рассеянии, среди чужих культур и народов, часто враждебных. Черта оседлости, процентная норма, запреты на профессии и образование - в этом дурдоме надо было выжить, вырастить детей, похоронить стариков и, по возможности сохранить хоть какие-то крохи национального самосознания. Так и сложилось, что в итоге этого, длящегося веками прозябания, приспосабливаясь и выживая, евреи накопили такой генетический материал, который, сделал еврейский характер своего рода самостоятельной ценностью. Плюс бешеные амбиции – стремление быть «самыми, самыми», следуя правилу: «чтобы стать равным, надо быть лучшим». Оказавшись же в собственном государстве в мягком средиземноморском климате, в безопасности «среди своих», евреи рисковали потерять самые ценные из приобретенных в диаспоре, качеств и деградировать в нацию самодовольных, расслабленных сибаритов - кайфоловов. Тут-то мировой антисемитизм и примчался к нам на помощь, в виде слепой арабской ненависти в сумме с десятками международных антисионистских организаций, обеспечивающих, теперь уже стране Израиль, то самое враждебное окружение, в котором мы веками привыкли жить, оттачивая свои таланты. И история покатилась своим привычным маршрутом - ни минуты покоя, ни дня без войны. В этих экстремальных условиях, начиная практически с нуля, загнанный в угол Израиль вынужден был совершить феноменальный рывок, превратившись из самого провинциального угла Османской империи в супердержаву - с передовой наукой и техникой. С космическими и ядерными исследованиями. С мощной системой здравоохранения и образования. И с одной из сильнейших армий мира. Таким плодотворным оказалось действие постоянной угрозы, которую Израилю обеспечили недруги. Почему же, спрашивается, не любить этих спасителей моего второго отечества? Скажу больше – мои чувства к антисемитам не безответны, ибо в глубине души каждого из них теплится неосознанная, но нежнейшая любовь к еврейскому государству. Ведь именно Израиль дает возможность самому дремучему юдофобу отправлять свои естественно-природные антисемитские надобности, оставаясь при этом рукопожатным, и на вид, вполне порядочным человеком. Вместо неприличного «бей жидов», он провозглашает «смерть сионистским агрессорам», достигая, таким образом, антисемитского оргазма, без потери лица. Таков он искренний, /зоологический/ антисемит, ненавидящий по зову горячего сердца. Но есть и другие – идейные. Те, чей анти-еврейский пафос происходит от высочайших нравственных критериев предъявляемых, правда, не столько к человечеству в целом, сколько к евреям, в частности. Да и кто отважится хоть словом заикнуться против нравственности? Какой родитель посмеет одернуть ребенка, подающего монетку нищему? Наоборот – я глажу внука по головке и хвалю, поощряя благородный порыв, хоть и вижу, что не нищему подает ребенок, а жуликоватому пьянице спекулирующему на чувстве сострадания при помощи фальшивого протеза, привязанного к здоровой ноге. В своем прямодушном милосердии ребенок не видит опухшее от пьянства лицо, неискреннюю гримасу страдания, не чувствует тяжелый перегар, но объяснить это ребенку невозможно и потому я молчу. - Мальчишка вырастет, - полагаю я. – Повзрослеет и набравшись опыта разбереться кому действительно сострадать, а кого послать подальше. Так и будет - ребенок выростет и разберется. Но «не каждый», и «не всегда». Ухитрилась же самая, самая либеральная часть Европы возмужать и даже состариться, так и не повзрослев. Засидевшись в несвежих памперсах простодушия, эти романтические переростки седьмой десяток лет продолжают, с придыханием бороться с «израильскими агрессорами», «подавая» всяким жуликам и проходимцам, паразитирующим на чувстве сострадания. Самое же умилительное состоит в том, что в рядах этих инфантильных антисемитов огромное количество «сотых», о которых следующий анекдот: Притча о сотом еврее. Сказано, что в дни творения Создатель обещал каждому народу «по молитве его». Так французы получили красоту, немцы - силу, англичане - достоинство. Евреи выпрашивали ум. - Чтобы самыми умными быть нам из всех народов, - ныли дети Израиля. - Гордыня, - увещевал Творец. Но евреи настаивали на своем. - Что с вами делать, - вздохнул Создатель. – Будете вы самыми умными, но не все – каждый сотый из вас будет глуп. - Согласны! – радостно закричали евреи. - Подождите радоваться. Ваш сотый дурак будет таким идиотом, каких нет у других народов. - Согласны! – снова закричали евреи, не думая о последствиях. - И станет наказанием колен Израилевых. Но каждый еврей думал, что «сотый» будет не он, а другой и продолжал упорствовать. Тогда еще раз тяжко вздохнул Господь милосердный и сказал: - Да будет так. И вот прошло, без малого, шесть тысяч лет. Кому выпало несчастье иметь дело с глупым евреем, оценил, я думаю, безжалостную твердость Божьей воли, наградившей человеческую особь такой космической глупостью, ибо «сотый» – это действительно стихийное бедствие, катастрофа, «конец времен». К счастью, большинство этих идиотов благополучно отсиживается в рядах религиозных ортодоксов, не нанося ощутимый вред отечеству. Другие же, влившись в братство инфантильных антисемитов, рвутся к рычагам большой политики. Это они, сердечные, замаскированные под левых политиков, обивают пороги международных антисионистских организаций с планами мгновенного обустройства ближневосточного мира, так как они это представляют в своих незамутненных разумом, младенческих снах. А идей и планов у «сотых», как у Жучки блох - один фантастичней другого. В руках плакаты, с осуждением «зверств израильских оккупантов», в сердцах негасимый огонь идей социального равенства. Словом, почти совсем как в Европе! В наших российских палестинах подобных «европейцев» тоже, как грязи - за права арабов родную мать не пожалеем. Главное же удобство отечественного, антисионистского «гуманизма» заключается в том, что какие благоглупости не озвучивай - всегда получается в унисон с политической демагогией властей. То есть, тот редкий случай, когда и права человека торжествуют в полный рост, и с «генеральной линией партии» совпадает, практически слово в слово. Так и получается, что совестливый журналист Олег Кашин пеняет родителей израильской девочки - они, де не воспитывают дочку в отвращении к войне: «Никакой холокост, - пишет он, - не дает израильским родителям права приводить своих детей на военные базы разрисовывать снаряды глумливыми лозунгами. Детей, черт подери, надо воспитывать в ненависти к войне, а не в кровожадности (ссылки на советских детей, собиравших на заводах снаряды и писавших на них «На Берлин», – не в счет; те десятилетние и двенадцатилетние люди, стоявшие у станков по 12 часов, не были детьми – они уже знали цену жизни и смерти, и сравнивать их с девочками из Хайфы по меньшей мере неприлично)» А я думаю, что «прилично». И еще я думаю, что никакой гуманный российский дядя не может учить эту девочку хорошим, манерам по той причине, что с самого рождения она знает, видит и переживает то, что сердобольным европейцам и во сне не снится. И что уж точно никак не соответствует представлениям этих дядь о счастливом, безоблачном детстве. И пусть внешняя гламурность: бантики, сандалики и родительское обожание никого не вводят в заблуждение – в доме, где проходит «счастливое детство» израильского ребенка есть комната-убежище с бетонными стенами и металлическими ставнями куда семья укрывается во время воздушной тревоги или ракетного обстрела. Как надеть противогаз? Как помочь родителям заклеить лентой окна и двери во время газовой атаки? – это, и многое другое знает израильский ребенок, еще не умея читать и писать. Знает, где висит военная форма, которую папа-резервист надевает, уходя на войну. И почему плачет мама, и о чем молится дедушка. Девочка из Хайфы знает, как правильно упасть на землю, услышав крик «Аллах Акбар», который издает террорист, перед тем как взрывать евреев. Знает, что если падать быстро, то можно спасти жизнь, как спаслась тетя из соседнего дома. А если замешкаться, то может оторвать ноги, как у мальчика из параллельного класса. Так, что цену жизни и смерти девочка из Хайфы знает очень хорошо, хоть и не стоит по 12 часов у станка. Такова реальность, и это не игры с детьми в «войнушку» в целях военно-патриотического воспитания, а нормальная каждодневная жизнь израильского ребенка. Реальность и то, что через несколько лет эта самая девочка из Хайфы, воспитанная в любви и нежности, сама наденет военную форму и пойдет защищать свою маленькую страну. Это тоже реальность потому, что каждое поколение израильтян имеет свою войну, или две, или три. И война эта «на окончательное решение еврейского вопроса» и «на полное уничтожение государства Израиль». Именно как в Великую Отечественную, только еще страшней потому, что в войнах этих на одну девочку из Хайфы приходится двести! /к слову о непропорциональном ответе/ подданных арабо-исламского мира, главная цель которого, по словам его лидеров, состоит в том, чтобы уничтожить Израиль и евреев. Сбросить в море, стереть с лица земли - этим день и ночь, на протяжение десятилетий заняты политические и религиозные вожди полуторамиллиардного анти израильского фронта. Эти цели они открыто провозглашают, при полной поддержке «либеральной общественности», «прогрессивного человечества» и разгневанных дядь – журналистов, делающих вид, что не слышат людоедские филиппики своих протеже. По этой причине, к великому сожалению, Израиль не может позволить себе роскошь безоблачного детства для своих сынов и дочерей, хоть и очень старается. Компенсировать приходится бантиками и яркими майками, на которые ведутся «проницательные» журналисты. В Израиле говорят – если проблему нельзя решить с ней надо научиться жить. Научились. Когда в 2006 году, Хизбола начала ракетные обстрелы Галилеи, приведшие в последствии ко второй Ливанской войне, женщин и детей эвакуировали в центр страны. Свои дома покинули десятки тысяч людей, перебравшись к родственникам или в палаточные городки, разбитые на берегу моря. Телевизионная картинка из этих лагерей напоминала репортажи с праздничных пикников – музыка, шашлыки на природе, беженцы в купальниках на песчаных пляжах, больше похожие на курортников. А, ведь можно было показать окровавленные тела детей и рыдающих женщин на руинах разбомбленных домов, как это делали ливанские пиарщики. Слава Богу, не стали израильские телеканалы выдавливать слезу из сердобольных европейцев - сочувствия все равно не дождались бы, зато и не дали повод злорадствовать антисемитам. Такие, дескать, мы крутые, что спокойно загораем под грохот взрывающихся ракет. Да, загораем, но не потому, что «не страшно». Еще как страшно, если откровенно. Мы бы испугались, но и страх непозволительная роскошь для израильтян, поскольку именно этого добиваются Хизбола, Хамас, Исламский Джихад, Бригады Абу Риша, Фатх, Братья мусульмане, Бригады мучеников… и прочие – несть им числа. В этом глубинная суть векового противостояния. Исламистские лидеры утверждают, что любовь «неверных» к жизни есть слабость, рассчитывая, что испугаемся и в панике разбежимся, бросив страну на милость победителей. Черта с два! Именно здесь, в самом центре запланированного халифата будем жить, любить, петь, танцевать и растить детей в любви и родительском обожании, доводя антисемитов до зубовного скрежета и кликушеских пророчеств о закате еврейского государства. Это, ведь, тоже, своего рода аттракцион – поддерживать юдофобские упования на близкую и неминуемую кончину Израиля! То есть, в том, что это произойдет с минуты на минуту никто, естественно не сомневается, вопрос лишь в нюансах. А как, за шестьдесят лет этой сладкой мечты у них все продумано и расписано в деталях, со всеми подробностями. То есть, вот-вот – буквально завтра, «на следующей неделе», «в крайнем случае, через год», «через пять, наверняка», еще чуть-чуть и… Десятки стран испарились, распались и исчезли с лица земли. По нескольку раз сменились режимы в сопредельных государствах. Рухнул Советский Союз и Британская империя, а антисемит как обманутый юноша на первом свидании, все ждет, надеется, теребя цветы. Того не знает, бедолага, что его «кинули». И что никакого конца Израиля не будет ни сегодня, ни завтра. И вообще, никогда. А ведь казалось, что все признаки налицо. Да, мы меняем тысячи живых террористов на два тела наших погибших мальчиков. И готовы воевать за одного похищенного солдата, вызывая глумливые насмешки тех, кто, с легким сердцем посылает сотни своих подростков взрываться вместе с евреями. Что ж, у каждого свои предпочтения: одни любят свой маленький народ, другие - свою большую ненависть к другому народу. Любят, лелеют и, возводя в добродетель, воспитывают в этой ненависти детей. К слову о воспитании - вспоминается весьма распространенное среди «либералов интернационалистов» убеждение, что в основе арабо-исламского противостояния Израилю лежит чисто территориальный конфликт. Дескать, антисемитизм ни при чем и борьба идет не с евреями, а с государством Израиль. А хитрожопые евреи, чтобы стравить братские мусульманский и христианский миры, пытаются представить свои местечковые разборки с арабами как глобальную религиозную войну. Не утруждая себя долгими поисками, приведу лишь несколько цитат – нет, нет, не из кровожадных экстремистских газет. Не из митинговых речей террористов-отморозков, и не из проповедей бесноватых аятолл, а из школьных учебников, изучая которые, арабские дети постигают религию «мира и добра». «Исламское образование», 10-й класс, стр. 115-116). «…Евреи угрожают существованию ислама и арабов. Справедливость и логика требуют единственного приговора - ликвидации евреев» Не описаны, правда способы нашей ликвидации, видимо, в расчёте на то, что вопрос уже давно изучен и проверен на практике. А мотивы изложены в следующем учебнике под названием «Социалистическое образование» 10 – й класс, стр. 104: «Нацисты преследовали евреев, потому что те предали свою германскую родину и перешли на сторону противника... Вот ведь, оказывается, как дело было! И ещё: «Евреи сотрудничают с язычниками и еретиками против мусульман. Им известно, что ислам раскроет всю их лживость и другие мерзкие качества...» («Исламское образование», 11-й класс, стр.33). Остается выяснить, кто такие язычники и еретики, а в остальном - конфликт, как видите, «чисто территориальный», и сугубо местного значения, поскольку евреи в одном месте уже собрались и для их ликвидации остается лишь врезать посильней. Поэтому стреляют ежедневно – ракетами, минами, самопальными трубами, начиненными взрывчаткой. В армейские подразделения не попадают никогда. Иногда ракета залетает в дом или другую гражданскую постройку. Когда же удается убить еврея – радости нет границ. Однажды ракета упала возле детского садика, погиб четырехлетний ребенок – по причине такого счастья на улицах Газы раздавали конфеты, танцевали и пели. Израиль не кричит «караул!», не строчит жалобы в международные правозащитные организации, зная, что никто не возмутится и не прибежит защищать евреев. А если и прибегут то не защитники, а очередная комиссия по расследованию «зверств израильских агрессоров», чтобы удостовериться в том, что ответными действиями израильтяне не превысили «пределы необходимой обороны». Либеральное сообщество точно знает, какое количество палестинских боевиков должно ответить за взрывы на улицах израильских городов и ревностно следит за соблюдением арифметического баланса. Поэтому реакция Израиля до скучного однообразна: Цахал огрызается ответными обстрелами, пытаясь разрушить туннели контрабандистов оружия и поразить группы боевиков. Эффективность этих обстрелов не многим больше атак хамасовцев, поскольку «воины Аллаха» пускают свои ракеты из густонаселенных районов, рассчитывая на то, что при ответном ударе пострадают мирные жители и можно будет протащить очередную «резолюцию с осуждением». Так и живем от резолюции до резолюции. По каким-то странным, ни для кого, кроме Израиля, не предписанным законам, спускаемым нам откуда-то сверху, из каких-то божественных либеральных сфер. Согласно этим «законам» еврей, живущий на территориях, это оккупант которого осуждает весь мир, а арабы, живущие среди евреев, это торжество мультикультурализма, заслуживающее всяческого поощрения. Не странно ли? Выходит, что евреи не имеют право жить на территории «демократического палестинского государства». Тогда почему арабы свободно живут в Израиле – стране апартеида и расизма, если верить антисемитской пропаганде? А что за магическая цифра 1967, может кто-нибудь объяснить мне, несмышленому? Какой такой рай был в Палестине до 67 года? Какая благодать, которую мечтают возвратить палестинские арабы, при полной поддержке мирового сообщества? Будучи в те далекие годы взрослым человеком я отлично помню, что ни мира, ни рая, ни самого палестинского государства, ни даже автономии до 67 года на территориях не было и в помине. А «вековая мечта» о собственном государстве на западном берегу Иордана запылала в арабских сердцах лишь, после шестидневной войны. Вот и спрашивается - по каким международным законам Израиль обязан возвращать территории, отвоеванные им в результате войны, развязанной бывшими хозяевами этих территорий под демонстративно провозглашенным лозунгом: «наша цель уничтожение Израиля»? В упрощенном виде сегодняшняя арабская позиция звучит так: «мы хотели вас уничтожить, но у нас не получилось, поэтому давайте вернемся на исходные позиции». Уместен встречный вопрос: «а если бы у вас получилось, мы и тогда вернулись бы «на исходные»? Или в шестьдесят седьмом году была не война на наше уничтожение, в которой погибли 776 израильских солдат, а игра в песочнице, которую сегодня можно «переиграть»? А если можно то, на каких условиях? Палестинские лидеры считают, что арабский мир так велик, богат и силен, что у Израиля никаких условий быть не должно – не все евреи разделяют это мнение. Справедливости ради, следует признать, что после шестидневной войны и захвата храмовой горы израильтянами, у иерусалимских арабов, действительно появились некоторые проблемы, в частности с утилизацией мусора, который они прежде сбрасывали под Стену Плача, устроив, таким образом, городскую помойку в главной иудейской святыне. Имея, кстати за плечами подобный опыт «религиозной терпимости» исламисты не сомневались, что, с боями отвоевав храмовую гору, израильтяне разрушат мечети – «знала кошка, чье мясо съела». Однако, при «незаконных» и мстительных евреях с Аль Аксы не упал ни один камень, и свалка не устроена в ее стенах, вопреки ожиданиям. И Аллах Акбар звучит на Храмовой горе «в полный голос». Не потому ли так осмелели имамы, что стали требовать полного своего суверенитета над старым городом на том основании, что в нем, видите ли, находятся мусульманские святыни? А христианские? А иудейские? Или Аль Акса важней Стены плача? Мы, дескать, очень верующие – нам нужно, а вам не обязательно. Кто сегодня возьмется объяснить это религиозным евреям после истории с помойкой? И кто берется уговорить их «добровольно отдать» в надежде, на «бумажные» договоренности, подписанные теми же руками, что устроили помойку у Стены Плача? Вопросы, вопросы, вопросы… Как разрешить их знает практически каждый второй. Намного меньше тех, кто пытается помочь - в основном материально. На эту тему тоже существует миф, якобы борьбу за выживание Израиль ведет из-за спины США, которые его содержат, снабжают оружием и средствами... Отвечаю статистикой: сегодня ежегодная сугубо военная помощь, которую предоставляют Израилю США составляет 1,5 процентов от 200 миллиардного бюджета государства Израиль. На этом список «спонсоров» заканчивается. Решают ли эти полтора процентов судьбу еврейского государства? А вот список международных доноров палестинской автономии: США, Евросоюз, ООН, нефтяные шейхи, Иран, Турция, МВФ, Россия, Норвегия, Япония... Список можно продолжить, а счет идет на многие миллиарды. Чем не жизнь? Говорят: «вначале помоги тому, кто обижен, потом тому, кто прав». Нет, нет, это не намеки. Я, ни в коем случае не призываю оставить палестинцев на произвол судьбы и броситься помогать Израилю – не сошел же я с ума. Я лишь напоминаю, что тем, кто по глупой воле своих поводырей сегодня выступает в роли обиженных, помогают всем миром уже седьмой десяток лет. Увы, с нулевым результатом – никакие миллиарды не помогают преодолеть нищету и запустение, не в коня корм. Скорей же всего, именно благодаря этим «заботам» общество палестинских арабов пребывает то в глубоком обмороке, то в религиозной истерике, легко переходящей в бессмысленную пальбу во все стороны, из всех видов оружия. По вредной стариковской привычке давать советы, так и подмывает порекомендовать мировому сообществу: перестаньте обкладывать ватой "палестинский народ". И прекратите пичкать валерьянкой исламских радикалов, а откройте окна и, проветрите помещение. А против истерики, как известно, есть верное, испытанное веками, средство - отхлестать больного по щекам и сунуть под холодный душ - действует безотказно. Вместо этого «прогрессивная общественность» занимается кормлением из соски и бессмысленными увещаниями и уговорами, бьющихся в параноидальной падучей исламистов, убеждая цивилизованный мир не раздражать пациента осуждением, а потерпеть. И все терпят. Причем, не только на Ближнем востоке, но и во всем мире. Больному позволяется выносить смертный приговор художнику, за рисунок, писателю - за книжку. Разрешается побивать камнями неверных жен. Казнить, ушедших из веры. Вешать на площадях наркоманов и устраивать костры из «вражеских» книг, одновременно отрезая головы «неверным» за где-то кем-то сожженный Коран. Позволено даже уничтожать тысячелетиями создаваемые памятники культуры, как это было со скульптурами Будды в Афганистане, расстрелянными талибами, под крокодиловы причитания либералов. Хотя рядовому психиатру одного этого расстрела хватило бы для установления диагноза: «душевнобольной». Его бы лечить следовало но, как я уже писал, вместо психиатрических лечебниц на улицах европейских столиц возводят исламские центры. Ну-ну… Впрочем, не наше это дело. Не в интересах Израиля заботиться о здоровье противника. В конце концов, чем дольше длится благотворительная шизофрения, тем меньше шансов, что палестинское общество созреет до осознания себя народом, прекратит бесплодное жидоедство и займется, наконец, строительством собственного государства. А в сегодняшней слезливой ближневосточной мелодраме, в которой арабы выступают в драматической роли сирых и обиженных до того ли им?.. За несколько десятков лет существования института «палестинских беженцев», стараниями арабских вождей, и международных чиновников /читай инфантильных антисемитов/, финансирующих многолетнюю «халяву», "палестинские арабы" - потомки гордых кочевников и мореходов, превратились в нацию профессиональных иждивенцев и попрошаек, паразитирующих на глупости доброхотов. Десятилетиями живущие на подачки от европейских «гуманистов», отлученные от труда, учебы, гражданской и личной ответственности, одурманенные исламистами, тысячу раз обманутые вороватыми и лживыми вождями, сегодняшние "палестинцы", оказываются не способны ни на что, кроме беганья с «калашом» вдоль израильской границы в надежде убить еще одного еврея. Хорошо помню горячие заклинания весьма образованной палестинской дамы, члена Законодательного совета Палестины Ханан Ашрауи: - Прекратите оккупацию, и вы увидите, как расцветет наша Палестина!.. – умоляла она. Ну, прекратили. Ну, ушли евреи из Газы. Ну, потекли туда немереные миллионы международной помощи и что? Междоусобная резня, раскол, исламистский террор и бесконечные, ни на день не прекращаемые обстрелы «незаконного сионистского образования». В итоге блокада и еще большая политическая и экономическая деградация. Где-то теперь поживает эта милая дама, мадам Ашрауи? Что-то думает о «рае» построенном ее соплеменниками в освобожденной от евреев Газе? В отличие от многих профессиональных гуманистов-теоретиков я не по встречам на симпозиумах и саммитах знаком с арабами. В Израиле живу с ними рядом, практически на одной улице. Лекарство покупаю в арабской аптеке. Лечусь у арабского доктора. А из окон моего израильского дома видна арабская деревня, в которую я частенько заезжаю пообедать, или купить саженцы для клумбы. Потому могу квалифицированно свидетельствовать, что при всей внешней благопристойности, никакой «сладкой» межнациональной идиллии нет, как впрочем, нет ее в природе. Да, арабам живется в Израиле ровно так же, как любому национальному меньшинству в любой, самой цивилизованной стране - проблемы, недоговоренности, взаимные претензии и «тёрки». Что-то решается легко, что-то с оговорками, какие-то вопросы откладываются «до лучших времен». Но это нормальная, реальная совместная жизнь двух народов без елея и фальши. А о «тяжести», или «легкости» этой совместной жизни лучше всего говорит тот факт, что самый страшный сон израильского араба, это потеря им израильского гражданства. Кто не верит, пусть поинтересуется как они, израильские арабы относятся к идее взаимного обмена территориями и гражданами? О, вы услышите много упреков, возражений и обвинений в несправедливости, хотя речь идет не о переселении, и не о потере имущества, земли или дома. Ничего подобного – предлагается лишь перерисовывать границу с тем, чтобы при разделе территорий израильский араб оказался не в ненавистном еврейском государстве, а в своем, родном, желанном, выстраданном, если верить палестинской пропаганде. А он, несмышленый протестует и с негодованием отвергает такую блестящую перспективу. Вот и разбирайся тут – с одной стороны весь арабский мир кричит: «сбросим Израиль в море!», с другой – «вы не имеете право лишать меня израильского гражданства!»... Как в этой шизофренической ситуации удовлетворить требования всех арабов знает только ООН и «сотые», конечно, у которых с логикой вообще никаких проблем. Самое же парадоксальное заключается в том, что еще больше чем израильские арабы, палестинского государства не хотят и боятся палестинские вожди, снимающие сегодня с международной помощи «бедным и угнетенным» такую маржу, о которой, в собственной стране и мечтать не посмеют. Вот и морочат голову мнимой несговорчивостью. Мало того - чтобы списать воровство гуманитарной помощи, палестинские лидеры время от времени затевают «интифады» в течение которых обнуляется предыдущий бюджет, и активизируются очередные финансовые подачки, которые в период конфликта еще легче разворовывать. Фактически жизни шахидов, /читай - одурманенных пропагандой арабских мальчишек/, меняются на деньги. Товар, деньги, товар – нормальный бизнес, не так ли? Симулируя, таким образом, борьбу за собственное государство, "палестинские вожди", все как один превратились в миллионеров, не забывая, при этом причитать о нищете, и безвыходном положении палестинцев. И это в самом центре родной арабо–исламской вселенной до отказа набитой нефтедолларами, где для построения счастливой жизни на свой вкус и цвет "палестинцы" имеют сотни вариантов. У евреев же всего один – клочок каменистой земли размером с четверть Ленинградской области. Одна тысячная часть от арабо-исламской галактики. Этого отчаянно мало, но нам хватает. Мы даже готовы от этого своего крошечного надела, выделить часть особо обиженным, лишь бы нас оставили в покое… Хотя, что это я болтаю! Нет, нет, ни в коем случае, только не это – не надо оставлять нас в покое, ибо самым большим несчастьем для еврейского государства было бы исчезновение антисемитов. Вы уж, пожалуйста, ненавидьте и стройте планы нашего уничтожения, а мы придумаем, как выкрутиться. Чтобы выстоять, мы воздвигнем стену до небес, вроемся в землю, изобретем искусственное солнце и вечный двигатель, сроем горы, насыплем острова и опресним океан. И сотворим еще много чудес, чтобы выжить и оправдать, столь ценимую нами, ненависть врагов, поскольку именно завистливая ненависть антисемитов – источник наших проблем. А наши проблемы – залог наших успехов. И последнее - не надо так расстраиваться. В сущности, происходит лишь то, о чем на заре сионизма предупреждал Марк Твен. – Оказавшись в собственном государстве, евреи узнают свою силу, - пророчествовал он. - И перестанут довольствоваться участью «управляемых и гонимых», подобно взбунтовавшемуся коню, который узнал, что он сильней ездока. Да, «узнали». Да, на участь гонимых, преследуемых, несчастных и убогих не согласимся больше никогда - скорей погибнем. Но на этот раз погибать будем уже не в нашей, а в мировой катастрофе. И в одной веселой компании и с левыми либералами, и с правыми националистами, и с религиозными радикалами, и в целом, со всем «прогрессивным человечеством» - наблюдателей не останется. Такова цена, которую вынуждены будут заплатить антисемиты за исчезновение с лица земли маленького еврейского государства...
Аркадий Тигай
Аркадий Тигай, известный драматург и режиссер, среди его работ такие замечательные картины, как "Лох - победитель воды" с Сергеем Курехиным, "Горько!", "Окно в Париж", где Тигай выступил в соавторстве с Юрием Маминым. Но свой первый кинематографический опыт - "Король Лир" - Аркадий Григорьевич вспоминает с нежностью и ностальгией - этот фильм стал для него своего рода "путевкой в жизнь", в 22 года Тигай пришел на "Ленфильм" устраиваться фотографом, но по счастливой случайности попал в ассистенты к Козинцеву...
Дата: Воскресенье, 22.04.2012, 08:03 | Сообщение # 34
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
Могилу дочери Чуковского отыскал крымский историк
43 года назад, 28 октября, скончался Корней Чуковский. На его стихах выросло несколько поколений детей, да и сейчас нынешним детским поэтам трудно конкурировать с "Мухой-Цокотухой" или "Доктором Айболитом". Стихи Чуковского знают все. Однако мало известно о нем самом отчасти потому, что он многое скрывал за маской доброго сказочника.
КОЛЯ-САМОУЧКА
То, что он никакой не Корней Чуковский, а Николай Иванович Корнейчуков, знают все- писатель создал псевдоним из собственной фамилии, и ничего странного в этом нет. Странно другое: в документах Чуковский всякий раз указывал разные отчества: Степанович, Васильевич, Евгеньевич... В его свидетельстве о рождении отчество не прописано в царской России это означало, что его родители не были обвенчаны. И если с матерью, украинской крестьянкой Екатериной Осиповной Корнейчуковой, все понятно, то как же звали отца? Исследователи биографии писателя после изучения архивов пришли к выводу, что его отцом был сын богатого еврейского издателя Эммануил Левензон. Екатерина служила горничной в доме Левензонов, и у них с Эммануилом начался роман. О браке не могло быть и речи от Левензона требовалось принять православие, против чего категорически возражал его отец. Тем не менее Екатерина и Эммануил родили двоих детей: Николая и Марию. Сознание того, что он незаконнорожденный, отравляло все детство и юность будущего писателя. Он писал об этом в дневнике: "Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал... Особенно мучительно было мне в 16 17 лет, когда молодых людей начинают называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве уже усатый зовите меня просто Колей".
Но мучения Коли были не только морального характера. Его исключили из гимназии: "сверху" поступил указ гнать из учебных заведений всех "кухаркиных детей". Больше официально Николай нигде не учился. Этот факт особенно забавен: ведь Чуковского ждало мировое признание. Редчайший случай, когда Оксфордскую мантию получил самоучка!!!
"ЛЮБИМЫЕ БОБРЯТА"
В 1903 году 21-летний Николай женился на одесской мещанке Марии Гольфельд, которая ради брака с любимым сделала то, чего не сделал Левензон: приняла православие. В отличие от подавляющего числа художников, поэтов и других творческих натур, Чуковский не заводил романов на стороне и до конца жизни любил свою жену. У них родилось четверо детей Коля, Лида, Боря и Маша, которых писатель обожал.
Стихи, сделавшие его классиком, первоначально писались им для своих "любимейших бобрят", как он называл ребятишек. Однако именно с детьми связаны величайшие трагедии его жизни. Младшая дочь Маша, или Мура, как ее называли в семье, фантастически одаренная девочка с потрясающей памятью, знавшая наизусть десятки книг, заболела костным туберкулезом. Она долго и мучительно умирала в туберкулезном санатории близ Алупки. Шел 1930 год, и денег на питание и лечение Муры у семьи практически не было. Родители дни и ночи проводили у ее постели, в то время как их старшая дочь Лида заболела в Питере скарлатиной и выжила только чудом. Страдания Муры -ей еще и ампутировали глаз!- отражались неимоверной болью в сердцах родителей. Чуковский пишет в дневнике: "11 сентября. Алупка. Лежит бедная, безглазая, с обритой головой на сквозняке в пустой комнате и тоскует смертельной тоской". Девочка умерла через два месяца, в ноябре 1931 года, не дожив до 12 лет. Ее похоронили в Гаспре, и со временем могила затерялась. Во многих источниках пишут, что место ее погребения так и не найдено, но это неправда. В 2002 году крымский историк и краевед Дмитрий Борисов, потрясенный дневниками Чуковского, где тот описывал по дням страдания своей дочери, отыскал Мурину могилу на старом Гаспринском кладбище, близ санатория "Ясная Поляна". Как рассказал "Событиям" Дмитрий Борисов, сейчас на этом месте воздвигнут крест с лаконичной надписью "Мурочка Чуковская".
ТРАГЕДИЯ ЛИДИИ
Все дети Чуковского были необычайно одарены. Строго говоря, на одну семью пришлось три писателя: Николай и Лидия пошли по стопам отца. Но если сын был крайне сдержан и консервативен, то дочь выросла бунтаркой. Чуковский любил шутить: "Я никогда не пропаду: если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые у меня есть Лида!"
Стать "левой" Лидии Корнеевне, замечательной писательнице и человеку невероятного гражданского мужества, помогла советская власть. Ей выпала величайшая трагедия: она потеряла любимого человека. История любви Лидии и Матвея Бронштейна красива, коротка и крайне трагична. Однажды муж Лидии, литературовед Цезарь Вольпе, привел домой друга физика Бронштейна. Вспыхнувшая симпатия была настолько сильной, что Лидия ушла от Вольпе к его другу даже несмотря на беременность с Матвеем у нее нашлось гораздо больше общего, чем с бывшим мужем. Они прожили вместе несколько лет, в 1937 году Матвей был арестован. Из тюрьмы Бронштейн не вернулся его расстреляли в феврале 1938 года сразу после суда, который длился 20 минут! Письма в его защиту писали будущие академики Тамм, Иоффе, Вавилов, Ландау,писатели Чуковский и Маршак они не знали, что Бронштейна уже нет в живых... То, что коммунисты убили Матвея, нанесло огромный удар по советской физике: Бронштейн был гением. Ученый уровня Капицы и Ландау погиб в 32 года, но труды, которые оставил, поражают масштабностью.
Оба Чуковских и отец, и дочь очень тонко чувствовали правду и настоящий талант. Они писали письма советскому руководству в защиту арестованного за "тунеядство" будущего лауреата Иосифа Бродского. Героический поступок совершила Лидия Чуковская, выступившая в 1966 году с открытым письмом лауреату Нобелевской премии Михаилу Шолохову в ответ на его выступление, в котором он потребовал смертной казни писателям Синявскому и Даниэлю. Она писала: "Ваша позорная речь не будет забыта историей". И действительно кто сейчас читает "Поднятую целину"? А вот про то, что "крокодил солнце проглотил", продолжают твердить даже детишки, родившиеся сорок лет спустя после смерти Корнея Чуковского.
Екатерина Кубовская
Сообщение отредактировал Примерчик - Воскресенье, 22.04.2012, 08:06
Дата: Понедельник, 30.04.2012, 15:24 | Сообщение # 36
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1551
Статус: Offline
Клементина Черчилль.
Не было, пожалуй, в зарубежной истории двадцатого века политика популярнее и весомее, чем Уинстон Спенсер Черчилль. Из рода герцогов Мальборо, участник англо-бурской и Второй мировой войн, он многое совершил и многое сделал, и не только для Великобритании. О нём написаны тома, да и сам он немало о себе рассказал. Но сегодня речь не о нём, вернее не только о нём. Меня заинтересовала та женщина, которая пятьдесят семь лет была рядом с ним - его жена Клементина Черчилль, урожденная Хойзер, из знатного шотландского рода Эйрли. Она родилась 1 апреля 1885 года и была младше Уинстона на 11 лет. Клементина свободно говорила на немецком и французском языках, обладала острым умом и тонким чувством юмора, интересовалась политикой. Семья была небогата, и Клементина давала уроки французского. Но в свои 23 года девушка была ещё и переборчива, она разрушила три помолвки. А Черчилль в это время, уже немного остепенившийся, видимо, решил, что пришло время жениться. Но Уинстон был из тех людей, чьи недостатки были видны сразу, а достоинства обнаруживались несколько позднее. И хотя жизненный опыт у него был уже богатый, с женщинами Уинстон был медведь медведем: ни тебе красивых ухаживаний, ни тебе комплиментов. Он был, прежде всего, воин и слишком прямолинеен, чтобы числиться джентльменом. И за два последних года он уже получил три отказа. Кроме того, невесты понимали, что главной женщиной для претендента будет её величество Политика. Не будем ворошить прошлое тех несчастных, что не смогли разглядеть в своенравном и тщеславном кавалере такую прекрасную партию. Да и в очередной раз Черчилль едва не оплошал, чуть было не сменял Клементину на ванну. Дело в том, что его пригласили на приём к одной леди, которая десять лет назад помогла молодому лейтенанту войти в состав суданской экспедиции. Благодаря тому, что секретарь пристыдил своего шефа, Уинстон попал на приём к леди Сент-Хелье, которая оказалась тёткой Клементины. Племянница, пишут, тоже не хотела присутствовать на приёме, так как у неё не было модного платья. Но небо распорядилось – и они встретились! Это произошло в марте 1908 года. Оказывается, судьба их уже сводила четыре года назад на одном балу, но так как Черчилль ещё не умел танцевать, красавицу у него увёл проворный кавалер... Уже в августе этого же года он сделал Клементине предложение. Жених для того времени был очень экстравагантный и своеобразный, а посему Клементина опять чуть не отказала! Но всё-таки 15 августа 1908 года заместитель министра Черчилль объявил о своей свадьбе. Высший свет вынес резюме: данный брак продлится полгода, не больше, и брак распадётся потому, что Черчилль не создан для семейной жизни. Но вышло по-другому: они прожили 57 лет в любви и верности! Рой Дженкинс писал: «Просто феноменально, что Уинстон и Клементина – эти отпрыски ветреных дам – создали один из самых знаменитых в мировой истории брачных союзов, известный как своим счастьем, так и своей верностью». Биографы Черчилля пишут, что ему частенько везло, но больше всего ему повезло с женой! И началась семейная жизнь. Что он только не вытворял: писал книги, учился водить самолёт, проводил ночи напролёт в казино, проигрывая и отыгрывая назад состояния, руководил политической жизнью страны, выпивал непомерное количество виски, курил без конца гаванские сигары, уплетал килограммовые блюда! Но Клементина не старалась обуздывать мужа, исправлять его недостатки и переделывать характер, как это бы пыталась делать менее умная женщина. Она принимала его таким, каким он был. Бескомпромиссный и упрямый политик около жены становился кротким юношей. А она стала для него соратником, первым советчиком и верным другом. Ей было с ним нелегко, но никогда не было скучно. Черчилль много говорил, никогда никого не слушая и даже не слыша. Она нашла прекрасный способ общения с ним. Жена писала мужу письма. Всего было написано 1700 писем и открыток. А их младшая дочь Мари издала потом эти строки любви. Надо ещё сказать, что жена была жаворонок, а муж сова. Отчасти поэтому они никогда вместе не завтракали. Черчилль как-то сказал, что совместные завтраки – это испытание, которое не может выдержать ни один семейный союз. Отдыхали они чаще всего врозь: она любила тропики, а он предпочитал экстрим. Складывается впечатление, что мудрая жена не мельтешила перед глазами мужа, не перекраивала его на свой лад, но всегда была рядом, когда ему этого хотелось. А в доме, справедливости ради надо сказать, очень часто раздавалось его призывное: «Клемми!» Кстати, спали они тоже в разных спальнях. Однажды, выступая перед оксфордскими студентками, Клементина сказала: «Никогда не заставляйте мужей соглашаться с вами. Вы добьётесь большего, продолжая спокойно придерживаться своих убеждений, и через какое-то время увидите, как ваш супруг незаметно придёт к выводу, что вы правы». Они погружались в кризисы, становились бедными и вновь богатели, но их союз никогда не подвергался сомнению, а их духовная близость с годами только крепла. В сентябре 1941 года Клементина обратилась с воззванием к англичанам о поддержке СССР: «Мы поражены мощью русского сопротивления!» С 1941 по 1946 годы она как президент «Фонда Красного Креста помощи России» внесла первый взнос, а затем это сделали члены правительства её мужа. На первых порах Фонд помощи России планировал собрать 1 миллион, но удалось собрать во много раз больше: примерно 8 миллионов фунтов стерлингов. Никакого «неликвида» или секонд-хенда, всё только качественное и самое необходимое: оборудование для госпиталей, продовольствие, одежда, протезы для инвалидов. Перед самой победой Клементина целых полтора месяца, с 2 апреля и по середину мая, была в Советском Союзе. Она посетила многие города – в частности, Ленинград, Сталинград, Одессу, Ростов-на-Дону. Была и в доме-музее А. П. Чехова в Ялте. Встретив день Победы в Москве, Клементина выступила по московскому радио с открытым посланием Уинстона Черчилля. За свою деятельность по оказанию помощи нашей стране Клементина была награждена Орденом Трудового Красного Знамени. Встречалась она и со Сталиным, который подарил ей золотое кольцо с бриллиантом. До сих пор историки недоумевают, зачем Клементина так долго была в Советском Союзе. После войны Уинстон Черчилль опубликовал шеститомный труд о Второй мировой войне, за который в 1953 году был удостоен Нобелевской премии. Допускаю, что Черчилль, чтобы не погрешить против истины, поручил жене посмотреть на последствия войны своими глазами, ибо Уинстон никому в жизни не доверял больше, чем ей. Она, конечно, не собирала факты: это делали другие, но её мнение для премьер-министра было всегда решающим. После смерти мужа Клементина стала членом палаты лордов и пожизненным пэром в качестве баронессы Спенсер-Черчилль-Чартвелльской. Умерла эта удивительная женщина 12 декабря 1977 года, прожив 92 года.
Недавно приведено интересное свидетельство о прискорбном поведении администрации Рузвельта по отношению к евреям во время 2-й мировой войны... и потому Колин Пауэл дал посмертную высокую оценку "конструктивному протесту" Хирама Бингхэма IV. Более 50 лет Госдепартамент США препятствовал любой попытке почтить Бингхэма. Для них он был членом дипломатической службы, нарушившим субординацию и опасным диссидентом, который был разжалован. Теперь же после его смерти он был признан героем.
Гарри Бингхэм вышел из знаменитой семьи. Его отец (послуживший прототипом для Индианы Джонса) был археологом, открывшим город инков Мачу Пикчу в Перу в 1911 году. Гарри поступил на дипломатическую службу и в 1939 году был назначен вице-консулом США во Франции в Марселе. США соблюдали нейтралитет, не желая раздражать марионеточное правительство Вишистского режима маршала Пэтэна. Правительство Президента Рузвельта не позволяло своим представителям выдавать визы евреям. Бингхэм считал такую политику аморальной и, рискуя своей карьерой, делал всё возможное, чтобы нарушить запрет и ... не слушая распоряжений своих вашингтонских боссов, он выдал свыше 2500 виз США еврейским и другим беженцам, в том числе художникам Марку Шагалу и Максу Эрнсту и семье писателя Томаса Манна... Он также прятал евреев в своем марсельском доме и выдавал поддельные документы, помогая евреям в их опасных перемещениях по Европе. Он сотрудничал с французским Сопротивлением для переправки евреев из Франции во франкистскую Испанию или через Средиземное море, оплачивая расходы из своего кармана. В 1941 годы Вашингтон потерял терпение и перевёл его в Аргентину, где позднее он досаждал руководству, докладывая о перемещении туда нацистов... В итоге он был уволен из дипломатической службы. Бингхэм умер в нищете в 1988 году. Очень немного было известно о его выдающейся деятельности, пока его сын не обнаружил некоторые письма после его смерти. В настоящее время он удостоен почестей, включая ООН и Израиль...
...Черняк Ян Петрович (настоящее имя Черняк Янкель Пинхусович) - сотрудник Главного разведывательного управления (ГРУ) Генерального Штаба Вооруженных Сил СССР.
В 70-х годах с разрешения ГРУ встречался с Юлианом Семеновыми и послужил прототипом образа знаменитого Штирлица...
Родился в городе Черновцы (ныне областной центр Черновицкой области Украины). Еврей. Родители погибли в годы Первой мировой войны, воспитывался в сиротском приюте. Окончил техническое училище в Праге и позднее - политехнический институт в Берлине. Во время учебы в 1930 году вступил в Коммунистическую партию Германии... С 1930 года Я.П. Черняк - агент советской разведки по линии Разведывательного управления РККА (будущее ГРУ ГШ). В 1931-32 годах проходил службу в румынской армии в штабе кавалерийского полка в чине сержанта и имея доступ к секретным документам, передавал их содержание в СССР. Затем жил в Германии, где уже сам создал разведгруппу. Знал 9 европейских языков. В 1935-36 годах учился в разведшколе в Москве. После её окончания выехал в Швейцарию под прикрытием корреспондента ТАСС (оперативный псевдоним «Джек»), с 1938 года проживал в Париже, с 1940 года - в Лондоне. Регулярно выезжая в 1936-39 годах в Германию, создал там мощную разведывательную сеть. Черняк завербовал свыше 20 агентов, ни один из которых не имел провала и не был даже на подозрении у гестапо. Это уже сам по себе выдающийся успех, так как мощная и безжалостная тайная полиция Германии в те годы раскрывала разведывательные сети своих противников непрерывно. Достаточно вспомнить судьбу «Красной капеллы», а ведь также погибли десятки разведывательных сетей знаменитой английской разведки МИ-6, не говоря уже о тысячах погибших разведчиков Сопротивления. В числе агентов Черняка были крупный банкир, секретарь министра, глава исследовательского отдела авиационного конструкторского бюро, дочь начальника танкового конструкторского бюро, высокопоставленные военные. В последние годы именно Черняку приписывают вербовку одной из самых известных женщин того времени - немецкой кинозвезды Марики Рокк. Вращаясь в высших кругах рейха, Марика могла получать бесценную информацию. Но и в наши дни руководство российских спецслужб на все вопросы по этому поводу отвечают уклончиво. Имена остальных агентов засекречены до сих пор, известно, что некоторые из них награждены советскими орденами и продолжали работать на СССР уже после войны, проживая в ФРГ, США и иных странах.
Я.П. Черняк руководил работой своей разведывательной сети из-за рубежа через связных. Именно агентам Черняка удалось в 1941 году добыть копию плана «Барбаросса», а в 1943 году - оперативный план немецкого наступления под Курском. Передавал в СССР ценную техническую информацию о танках, артиллерийских орудиях, реактивному вооружению, разработкам химического оружия, радиоэлектронным системам. Только в 1944 году было передано свыше 12500 листов технической документации и 60 образцов радиоаппаратуры...
Кроме руководства своей разведывательной сетью в Германии, Ян Черняк с 1942 года работал и по атомным исследованиям в Англии, а весной 1945 года был переброшен в США, где он должен был включиться в работу по атомному проекту США. Однако летом 1945 года из-за предательства бежавшего в Канаду шифровальщика И. Гузенко возникла реальная угроза ареста, в связи с чем был срочно отозван в СССР.
Руководство ГРУ ГШ представило Яна Черняка к званию Героя Советского Союза. Но Сталин был крайне недоволен изменой Гузенко (из выданных им агентов 9 попали в тюрьму и ещё 9 пришлось срочно вывозить из США), и вдобавок выяснилось, что Черняк за несколько месяцев до бегства давал хорошую оценку непосредственному начальнику Гузенко, прошляпившему подготовку последнего к побегу. По этой причине в награждении Черняка было отказано...
С 1946 года Я.П. Черняк работал референтом в ГРУ, с 1950 года - переводчиком в ТАСС. Привлекался в выполнению разведывательный заданий в Европе и к преподавательской работе. Однако Яну Черняку так и не было присвоено офицерское звание, он остался вольнонаёмным служащим Вооруженных Сил. Жил в Москве. Указом Президента Российской Федерации от 14 декабря 1994 года «за мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания» Черняку Яну Петровичу присвоено звание Героя Российской Федерации с вручением медали «Золотая Звезда» (№ 99).
Ян Петрович лежал в одной из московских больниц в коме, когда начальник Генерального Штаба и начальник Главного разведывательного управления прибыли вручать Золотую Звезду Героя России. У постели больного награда была вручена его жене. Через 10 дней легендарного разведчика не стало... Похоронен в Москве на Преображенском кладбище.
Советскими орденами и медалями Я.П. Черняк награжден не был. Золотая Звезда Героя Российской Федерации стала его единственной наградой, о которой сам легендарный разведчик так и не узнал... По словам генерала Колесникова, «этот старик – настоящий Штирлиц». С 1930 года по 45-й он «работал там же, где и Максим Исаев». Черняк внёс вклад в оборону Москвы, добытая им информация позволила создать радиолокационные станции, которые могли предотвращать налеты фашистской авиации. Он «был причастен к тому, что наша программа развития ядерного оружия шла неплохо». После войны и до ухода на пенсию в 1969 году Черняк работал переводчиком в ТАСС. Более полную информацию журналистам получить у официальных лиц Генерального штаба не удалось. В ГРУ заявили, что в годы войны Черняк создал «крупнейшую разведывательную организацию», лично подобрал несколько десятков доверенных лиц. Многие из них продолжают жить за рубежом в своих странах и «какие-либо дополнительные сведения о Черняке могут привести к их провалу». «По этой причине, – сообщили в ГРУ корреспонденту газеты «Известия» полковнику Виктору Литовкину, – мы отказали в какой-либо информации почти всем печатным органам, телекомпаниям и агентствам, которые к нам за ней обращались, её получила только “Красная Звезда”». В ГРУ отказались предоставить снимок Черняка, а некролог в «Красной Звезде», подписанный «группой товарищей», был опубликован без фотографии. Однако Виктору Литовкину все-таки удалось заполучить карточку с изображением этого человека. Для этого он пошёл на военную хитрость: предположив, что раз бывший разведчик работал в ТАСС, то там, в архиве, должна сохраниться и его фотография, журналист отправился в отдел кадров. Оказалось, что в агентстве Ян Петрович работал под своей настоящей фамилией. Точнее – фамилией, под которой его знали Сталин, Берия и ещё несколько человек из руководства ГРУ...
Настоящее имя «Штирлица» – Янкель Пинхусович Черняк.
Он родился 6 апреля 1909 года на Буковине, входившей тогда в состав Австро-Венгрии, в семье небогатого торговца... В 1927 году, после окончания средней школы, он поступил в Пражское высшее техническое училище, где вскоре стал одним из лучших учеников. Его любимым занятием было изучение языков. К 20-ти годам он овладел семью (!), а на языке Шиллера и Гете молодой студент изъяснялся так, что его не отличали от уроженца западногерманских земель. Русский он выучил позже. Получив диплом, Черняк некоторое время трудился на электротехническом заводе, но после того, как разразился мировой экономический кризис, был уволен и остался без работы. Тогда, решив продолжить образование, обладатель западногерманского выговора выехал в Веймарскую Германию, и там поступил в Берлинский политехнический колледж. Политические взгляды Черняка сформировались ещё в школьные годы, когда он стал членом Социалистического Союза молодежи. На него обращают внимание сотрудники советской военной разведки. В июне 1930 года в одном из берлинских кафе у молодого коммуниста состоялся доверительный разговор с сотрудником Разведывательного управления РККА (псевдоним «Матиас»). Тот предложил Яну оказать содействие в борьбе против фашизма и – получил согласие. Вербовка состоялась. В 1930 году его призывают в армию Румынии, а к 1934 году он уже возглавляет самостоятельную резидентуру, действовавшую в этой стране и за её пределами... В 1935 году, после провала одного из информаторов, Черняка спешно отзывают в Москву, где с ним имел долгую беседу начальник Разведки РККА армейский комиссар 2-го ранга Ян Берзин. Специальную подготовку он проходит под руководством А. Х. Артузова, бывшего руководителя Иностранного отдела ОГПУ-НКВД, который к этому времени был переведен Сталиным на должность заместителя Четвертого (разведывательного) управления Генерального штаба Красной Армии. Времени для изучения русского языка у Черняка оказалось тогда мало. Уже на следующий год, окончив разведывательную школу, Ян Петрович отправляется в Швейцарию. Прикрытие – официальный корреспондент ТАСС. Освоившись на месте, Черняк приступает к организации агентурной сети. Обаятельный и коммуникабельный, он быстро и легко находил людей, готовых работать на Советскую Россию. И вскоре среди его ценных источников были такие фигуры, как секретарь министра, глава исследовательского отдела авиационной фирмы, офицер разведки, высокопоставленный военный в штабе, крупный банкир и т. д. Соответствующей была и информация, которую «журналист» направлял в Центр. О работе Яна Петровича свидетельствует запись в его характеристике: «Находясь в зарубежной командировке, Черняк провел исключительно ценную работу по созданию нелегальной резидентуры и лично завербовал 20 агентов». Входившие в нее агенты добывали разнообразную ценную информацию, в том числе, касательно практически всех европейских систем оружия и военной техники. «Он (Черняк) обладал необычной памятью, – пишет автор книги «Рассекреченные судьбы» Александр Авербух, – и с первого прочтения запоминал до десяти страниц текста на любом знакомом ему языке, а также расположение семидесяти предметов в помещении. Безусловный гипнотический дар в сочетании с артистизмом позволил ему однажды пройти не узнанным в метре от жены, с которой он прожил пятьдесят лет. Телепат, способный в некоторых случаях читать чужие мысли, он подчас с высокой точностью разгадывал намерения собеседника». И еще: «Невзрачный и безнациональный, он был очень сильным и ловким, а также нетитулованным мастером рукопашного боя. Располагая примитивными средствами, мог подделать любой документ, классно изготовить печать, штамп. Его донесения не поддавались посторонней расшифровке, а фотоматериалы при попытке их обработать – засвечивались».
В октябре 1938 года после заключения Мюнхенского соглашения Черняк, уже разведчик-нелегал, переехал в Париж. Обстановка там была крайне напряженной, и поэтому перед тем, как германские войска летом 1940 года вошли в Париж, Ян Петрович предусмотрительно перебрался в Цюрих, а затем дальше – в Англию. По данным, которые приводит Александр Авербух, к началу войны члены группы «Крона» занимали видные позиции в Рейхе, и полученная от них информация стратегического и военного характера получала самую высокую оценку в Москве. Ни один из агентов Черняка никогда не был разоблачен гестапо. Что мы знаем об этих людях? Фактически ничего. Вот только одна фамилия, дающая представление о степени внедрения группы «Крона». Она «засвечена» в книге Серго Гегечкори «Мой отец – Лаврентий Берия», вышедшей уже после смерти Яна Черняка. Марика Рёкк, «девушка моей мечты». Фильм, в котором в заглавной роли сыграла эта прима Третьего Рейха венгерского происхождения, помногу раз вынужден был смотреть ожидавший связника советский киноразведчик Штирлиц. Несомненно, Серго Гегечкори знал, о чём говорил. Он тесно работал с отцом и в 1945 году даже входил в группу, которая снабжала Сталина конфиденциальной информацией, полученной в кулуарах Ялтинской конференции. По его сведениям, Лаврентий Берия имел в своем распоряжении т. н. «стратегическую разведку», агентами которой были ценные источники, в том числе кинозвёзды фашистской Германии Ольга Чехова и Марика Рёкк. После выхода книги «Мой отец – Лаврентий Берия» ГРУ вроде бы сделало официальное заявление, что никакого отношения к НКВД Марика Рёкк не имела, а принадлежала к разведывательной группе Яна Черняка, он-то и завербовал актрису ещё в 1937 году. Любимица министра пропаганды Геббельса, она добывала сведения исключительной важности. Так это или не так – удел будущих исследователей. 12 июня 1941 года – до сообщений Рихарда Зорге и Леопольда Треппера, – Черняк добыл и передал в Москву секретный приказ главнокомандующего сухопутными войсками Германии о сроке, основных целях и сигналах нападения на Советский Союз в рамках плана «Барбаросса». После нападения Гитлера на Советскую Россию нелегальная резидентура Черняка, действовавшая в Германии, Италии и некоторых других европейских странах, не только не прекратила работу, но и стала источником важнейших материалов. Центр получал от группы Яна Черняка информацию, представлявшую огромное значение и оказавшую большое влияние на ход войны. Его агентура, насколько можно судить, состояла из местных кадров, имевших безупречную репутацию и находившихся на важных должностях в Рейхе. 35 ценных источников, в том числе в Вермахте, Гестапо (политическая полиция и разведка) и Абвере (военная разведка), а один – непосредственно в Ставке фюрера. «Крона» существовала почти одиннадцать лет. И если о «Красной капелле» Леопольда Треппера и «Красной тройке» Шандора Радо немецкая контрразведка знала и, в конце концов, смогла напасть на след и ликвидировать – первую в 42 году, вторую в 44-ом, – то о нелегальной группе Черняка могла только догадываться по перехваченным радиограммам, которые не поддавались расшифровке. В Центр систематически поступали данные о системах противовоздушной и противолодочной обороны Рейха, новейших технологиях и современных материалах для самолетостроения, боевых параметрах и конструктивных особенностях немецкой военной техники и аппаратов связи, состоянии оборонных отраслей промышленности, запасах стратегического сырья и успехах в создании Фау-1. От группы Яна Черняка шли не короткие радиограммы, а кипы технической документации и чертежей. По свидетельству академика А. Берга, получаемые им материалы составляли иногда свыше 1000 листов. Эти материалы посредством хитроумной системы курьерской связи быстро попадали в Москву и давали возможность в короткие сроки и с минимальными затратами принимать инженерные решения при разработке и производстве советской военной техники. Так же как и «Красная капелла», группа Яна Черняка перед Курской битвой передала в Москву достаточно полную техническую документацию по новейшим танкам «Тигр» и «Пантера». На стол командования легла и сверхсекретная информация о стратегических планах противника на «Курском выступе». Целью наступления являлось окружение значительной группы советский войск, занимавших этот район с их последующим уничтожением. В случае успеха операции поражение Советского Союза становилось делом времени. Несмотря на огромные потери, Красной Армии удалось взять верх в этом величайшем сражении в истории человечества и разгромить гитлеровские войска... Особая тема – участие Черняка в ядерном проекте. В первой половине 1942 года Ян Петрович (псевдоним «Джен») получил задание привлечь к работе на военную разведку сотрудника секретной Кавендишской лаборатории Кембриджа. Учёного звали Аллан Нанн Мей. Он был доктором физических наук, секретарем Бристольского, а позднее Кембриджского отделения Национального исполкома Ассоциации научных работников Великобритании. В своё время Мей учился в Кембридже с будущим советским агентом Дональдом Маклином («Гомер»). Он был серьёзным и замкнутым физиком, и при этом сочувствовал коммунистическому движению и Советскому Союзу. В апреле 1942 года его пригласили к участию в британской ядерной программе «Тьюб элойз». Советская разведка уже была в курсе того, что на Британских островах начались работы по созданию нового оружия на основе расщепления ядра урана. Резидентура внешней разведки НКВД в Лондоне ещё в сентябре 1941 года получила сведения от «Гомера» - информацию о разработке английскими учёными ядерной бомбы. Несколько ранее, 3 августа, сведения о начале работ по созданию смертоносного оружия нового поколения в Англии и США получил сотрудник лондонской легальной резидентуры ГРУ полковник Семен Кремер («Барч»). Его информатором был немецкий физик-теоретик Клаус Фукс, с июня 41-го работавший в Бирмингемской лаборатории в рамках проекта «Тьюб эллойз». В июне 1942 года руководство ГРУ направило «Джену» указание приступить к вербовке учёного. Ян Петрович успешно выполнил задание Центра - установив контакт с Меем он сумел убедить его в том, что, передавая сведения об английском атомном проекте, тот окажет СССР посильную помощь в борьбе с фашизмом. До конца года Черняк провёл с учёным, получившим оперативный псевдоним «Алек» несколько встреч, во время которых получил документальную информацию об основных направлениях научно-исследовательских работ по урановой проблеме в Кембридже. Кроме того, доктор Мей передал Черняку сведения об установках по отделению изотопов урана, описание процесса получения плутония, чертежи «уранового котла» и описание принципов его работы – всего около 130 листов документации. Позднее сам «Алек» вспоминал об этом времени так: «Вся эта история причиняла мне огромную боль, и я занимался этим лишь потому, что считал это своим посильным вкладом в безопасность человечества». Мей находился на близкой связи у Черняка до конца 1942 года. В январе 43-го его перевели в Монреальскую лабораторию Национального научно-исследовательского совета Канады. На последней встрече с «Дженном» были оговорены условия восстановления контактов в Канаде, но без уточнения сроков, – дипломатические отношения между СССР и Канадой ещё не были установлены. Сразу после падения Берлина Черняка перебрасывают в Америку с основным заданием: разведка по «манхэттенскому проекту». Занимавшийся этой проблемой военный атташе в Канаде полковник Николай Заботин («Грант») был разоблачён местной контрразведкой. Разразился большой скандал. Заботина немедленно отозвали, а советскому правительству пришлось извиниться за «личную инициативу резидента». Заменив Заботина, Ян Петрович перестроил работу агентуры, нащупал новые источники информации и вскоре Центр получил от Черняка первую «отправку», содержавшую масштабный доклад о ходе работ по созданию атомной бомбы, включая доклад Ферми, перечень научно-исследовательских объектов в США и Канаде. От доктора Мея были получены и натурные образцы урана-235 (162 мг в виде окиси на платиновой фольге). Дальнейшую судьбу Черняка решил предатель – лейтенант Игорь Гузенко («Кларк»), шифровальщик под прикрытием сотрудника советского посольства в Канаде. Прихватив из служебного сейфа секретные документы, он вместе с женой 5 сентября 1945 года попросил политического убежища. Последствия предательства оказались катастрофическими. Образованная по «горячим» следам Канадская королевская комиссия по вопросам шпионажа выявила имена 19 агентов советской военной разведки, из которых 9 были осуждены. Наибольшие потери понесла агентурная группа «Бэк», ориентированная Центром на добывание сведений по атомной бомбе. Полученная от Гузенко информация была доведена до руководителя особого отдела Скотланд-Ярда подполковника Леонарда Барта. Тот получил указание срочно установить личность таинственного «Алека». Барт, который работал в тесном контакте с МИ-5, не составило труда выяснить, что под этим псевдонимом скрывается доктор Аллан Мей. 15 февраля Барт позвонил Мею на работу и пригласил посетить Управление по атомной энергии. Причина – ему, дескать, необходимо навести справки… чисто рутинного характера. Во время беседы за чашкой чая офицер Скотланд-Ярда неожиданно заявил Мею, что располагает неопровержимыми уликами, которые указывают на его сотрудничество с советской разведкой. Получив нокаутирующий удар, Мей «поплыл». После продолжительного и мучительного раздумья он признался, что, действительно, находясь в Канаде, встречался с русским в период с января по сентябрь 1945 года и передал ему образцы урана. Доктор Мей был арестован 4 марта 1946 года. Его судили и приговорили к 10 годам тюремного заключения. Срок он отбывал в Уэйк-филдской тюрьме в графстве Йоркшир. В январе 1953 года его за примерное поведение досрочно освободили, после чего он устроился на малозначительную работу в Кембридж.
Из-за предательства Гузенко были провалены и нелегальные резидентуры ГРУ. В ноябре 1945 года, едва избежав ареста, был вынужден немедленно покинуть Америку Залман Литвин («Мулат») – нелегал ГРУ, действовавший в Лос-Анджелесе. В 30-х годах под чужим именем он окончил Южно-Калифорнийский университет и был оставлен в нём для работы. За годы пребывания в США «Мулат» создал обширную агентурную сеть, собиравшую информацию по США и Японии. В сложившейся ситуации в Москве было принято решение и о немедленном выводе из игры Яна Черняка. В январе 1946 года советский военный корабль, посетивший Америку с визитом доброй воли, доставил его в Севастополь, о чем послевоенный начальник ГРУ генерал-лейтенант Ф. Ф. Кузнецов доложил лично Сталину... Для разбора всех обстоятельств побега «Кларка», по указанию Сталина была создана специальная комиссия под руководством секретаря ЦК ВКП (б) Г. Маленкова. По итогам её работы виновным признали полковника Заботина. Он, его жена и сын были арестованы и находились в лагерях до смерти вождя. Что касается предателя Гузенко, то он долгое время находился под охраной и на попечении канадской контрразведки. В 1948 году выпустил книгу «Это был мой выбор». Позднее он начал сильно налегать на алкоголь и очень скоро спился. Умер в 1982 году. В чем причина опалы Яна Черняка? В том, что это была именно опала, сомневаться не приходится. Иначе бы его наградили Золотой Звездой не на пороге могилы. Ян Черняк, в отличие от руководителей «Красной капеллы», остался на свободе. И этот факт, по мнению Виктора Литовкина, свидетельствует «либо о его высочайшем профессионализме, либо о такой жёсткой цепочке связей с зарубежной резидентурой, тронув даже звено которой, можно было завалить очень ценные источники информации». Ответ на вопрос, – почему всё-таки профессионал такого класса оказался не у дел, содержится, как мне представляется, в энциклопедическом словаре «Разведка и контрразведка в лицах (Москва, 2002 год). Читаем: «Многие его агенты были награждены высокими правительственными наградами. Однако сам он не был награждён из-за того, что не согласился с наказанием полковника Заботина и высказал своё негативное отношение к соперничеству между ГРУ и НКВД». Вот это уже «теплее»… Выдать высшему руководству своё принципиальное мнение относительно разборки между НКВД и ГРУ, вызванной более чем серьёзным провалом, и уцелеть – такое было возможно только очень большому профессионалу. Трудно сказать, почему Ян Петрович защищал полковника Заботина (если это, конечно, так). Собранные комиссией факты свидетельствовали явно не в пользу «Гранта». Как было установлено в ходе разбирательства, Гузенко сумел понравиться своему непосредственному начальнику, и поэтому пользовался рядом необоснованных льгот. Так, вопреки всем установленным правилам, он вместе с женой и сыном проживал не на территории посольства, а в городе, на частной квартире. И это притом, что шифровальщикам даже за пачкой сигарет разрешалось покидать посольство только в сопровождении двух человек – сотрудников резидентуры. Данный факт вскрылся после того, как первый заместитель начальника 1-го управления ГРУ полковник Михаил Мильштейн в мае-июне 1944 года совершил инспекционную поездку по легальным резидентурам в США, Мексике и Канаде. В ходе проверки он установил, что Гузенко не только проживает вне посольства, но и имеет доступ к личному сейфу заместителя резидента подполковника Петра Мотинова («Ламонт»). Более того, у Мильштейна сложилось стойкое впечатление, что шифровальщик находится на пути к предательству и замышляет побег. «Перед отъездом, – вспоминал позднее Мильштейн, – я ещё раз сказал Заботину о необходимости переезда Гузенко и решил снова с ним встретиться. Я внимательно слушал его, задавал разные, часто несущественные вопросы – какое-то необъяснимое и тревожное предчувствие на протяжении всего разговора мучило меня. Мне всё время виделась в нем какая-то неискренность. Внутренний голос подсказывал, что с ним неладно. Он решил что-то такое, чего очень боится, что может быть раскрыто. И вот тогда, в июне 1944 года, я пришел к выводу, что он готовится бежать. Готовится, но ещё не решил окончательно». По возвращении в Москву Мильштейн доложил о своих подозрениях начальнику ГРУ генерал-лейтенанту Ивану Ильичеву и начальнику отдела кадров полковнику С. Егорову. И хотя этот доклад не приняли всерьёз, в сентябре на место «Кларка» был направлен сменщик – лейтенант Кулаков. Однако Заботин сумел настоять на отмене этого решения, и только в августе 1945 годы новый начальник ГРУ генерал-лейтенант Федор Кузнецов отправил шифрограмму о немедленном отзыве Гузенко и его семьи в Советский Союз. Дальнейшее – известно. В отличие от других разведчиков-нелегалов, связанных с «Красной капеллой», Ян Черняк остался на свободе. Тот же Шандор Радо после войны был обвинен в предательстве, вывезен сотрудниками НКВД в Москву и затем надолго отправлен за решетку. Так же поступили с другими, связанными с «Дорой» резидентами «Красной капеллы», Леопольдом Треппером и Анатолием Гуревичем. Следователи на Лубянке пытались решить головоломку: как могло получиться, что два резидента ГРУ, оказавшись в ведомстве «папы Мюллера», остались живы? Леопольд Треппер попал в руки Гестапо в ноябре 1942 года, а в сентябре 43-го бежал. Он считал, что его выдал Анатолий Гуревич – «Кент», который в 1941 году был командирован в Германию и Прагу. В ноябре 42-го Гестапо вышло на его след. Последовал арест. Гуревич участвовал в радиоигре против советской разведки под контролем Абвера, предварительно уведомив Центр о сложившейся ситуации. Технический сотрудник, принимавший шифровку, почему-то не обратил внимания на условленный знак «работаю под контролем»… Шандор Радо не угодил в гестапо, а вот советских тюрем ему избежать не удалось. На свободу «Дора» вышел в 1955 году. Он был полностью реабилитирован. Жил в Будапеште. После возвращения в СССР был репрессирован и Леопольд Треппер. Его освободили в 54-ом. С 1957 года «Отто» проживал в социалистической Польше. Затем ему разрешили выехать во Францию, откуда он перебрался в Израиль. Анатолий Гуревич, осужденный за «измену Родине», провел в тюрьме в общей сложности двенадцать лет. Пробыв в Воркутинских лагерях, в октябре 55-го года он вышел на свободу. Повторно был арестован в сентябре 58-го года. В заключении находился до 1960 года. После всестороннего разбора дела в мае 1969 года с Анатолия Гуревича была снята судимость. До 1978 года бывший разведчик работал инженером на комбинате «Росторгмонтаж». В июле 1991 года резидент «Кент» был полностью реабилитирован. В отличие от руководителей «Красной капеллы», Ян Черняк не подвергался репрессиям. По заданию руководства ГРУ он встречался с писателем Юлианом Семеновым, когда тот создавал образа Штирлица на фоне атмосферы и порядков гитлеровского Рейха. Рассказывают, что сам Ян Петрович считал коллизии «Семнадцати мгновений весны» абсолютно фантастичными. Детей у него не было. Жил он вдвоем с женой в однокомнатной квартире. Воинское звание – вольнонаемный ГРУ. Соответственным был и размер пенсии, которую государство выплачивало человеку, экономический эффект от работы которого, по официальному мнению экспертов, составил сотни миллионов долларов. Документы на разведчика Яна Черняка находятся в ГРУ на особом хранении. Это означает, что если они и будут преданы гласности, то очень нескоро. Впрочем, так и должно быть. Зато пока Штирлиц-Тихонов идет по Берлину, улицы Москвы по-прежнему пустеют…
Жили-были Иван да Марья – горячие любовники, но пока не муж и не жена. Все вокруг, впрочем, были уверены, что они поженятся. Оба учились: он в педагогическом институте, она в медицинском. Своей жилплощади у них не было, встречались где придется.
Ну, разное происходило, жизнь, месяцы, годы. Как-то жарким летом Ваня и Маша поссорились. После этой ссоры Ваня уехал в турпоход. И там он встретился с девушкой Настей. И показалась она ему очень мила, и он ей оказался люб. Весь поход они счастливо спали в одной палатке, не вспоминая про свою жизнь в городе.
А в сентябре, уже в том самом городе, оказалось, что Настя беременна. Как говорится, угадайте с трех раз, от кого. Ну-ка, Ваня, на ковер! И начал Ваня на том ковре корячиться, и не было ему там ни единой удобной позы, не то, что в палатке. А он был хорошим парнем, между прочим. Просто ситуация оказалась нехорошей. Ведь он-то правда любил Машу! Как только вернулся он из этого чертового похода, так они сразу бросились друг к другу и помирились. И Маша тоже по-настоящему его любила. Но теперь с этой любовью что-то нужно было делать, она уже не текла медовой рекой, а вспенилась бурунами. Настю Ванины уговоры не трогали: она его любила, и делать аборт категорически не хотела. Пока Ваня колебался, маялся и мучился, Настя встретилась с Машей, они вдвоем о чем-то поговорили, а затем Маша исчезла. Срочно ушла в академотпуск и уехала к родственникам в далекий край.
Ваня, зажатый в угол совестью и родственниками, обессиленный и несчастный, женился на Насте. Он страдал от любви к Маше, пытался ее найти, но Маша непреклонно обрывала все его попытки. И постепенно ситуация кое-как успокоилась. И приблизились выпускные экзамены.
В мае Настя родила девочку. Ваня, сам не свой, почти не обратил на это внимания, он по-прежнему метался, сдавал экзамены и страдал. Но его новые родственники не очень-то и ждали его горячего участия: они привезли маму с ребенком в отремонтированную квартиру, выпили и погуляли, нарекли девочку именем Мария и вообще бесстыдно продолжали заниматься той мышиной возней, что у мещан именуется жизнью. Ваня стал жить в этой квартире только уже осенью, вначале, конечно, с ссорами, а потом постепенно привязываясь к новой жене и ребенку. Девочку папа с мамой стали называть почему-то на английский манер: Мэри. Может быть, из-за популярной песни Пугачевой, которую любила в то время напевать Настя.
Никто и никогда не вспоминал больше в этой семье о Маше. В смысле, наверняка это делал Ваня, но, конечно же, втайне от всех.
В таинственное и прекрасное время раннего детства Мэри влюбилась в своего папу. Она говорила, что хочет на нем жениться, и все родственники покатывались со смеху. Но что-то же было в этой странной детской любви, и многие психологи даже думают, что именно она положила основы сексуального развития Мэри. Как тонко чувствующая влюбленная женщина, Мэри учуяла, что у Вани в сердце кто-то есть. Не мама, а кто-то другой, кого он любит сильно и тайно. И явная и смешная любовь Мэри к папе внешне оборвалась, когда она решила, что будет любить его точно так же, как он ее – сильно и тайно. Пусть, решила она, он живет с мамой, но любит ее.
В таких темах наше обычное сознание не срабатывает. Любовь приходит к нам как сон, мы не знаем откуда, и не знаем, куда она потом девается. Мэри выросла в нормальную хорошую девочку. Правда, она сильно ссорилась с мамой. Когда она стала подростком, они стали ссориться невыносимо, отвратительно сильно. Иногда казалось, что Мэри мстит своей маме Насте – но за что? С папой у Мэри, между тем, отношения были довольно хорошие, пока он не пытался мирить своих женщин.
Мэри превратилась в девушку, а дела в семье шли все хуже. Как-то в сентябре мама с дочкой устроили жуткий скандал, и семья затрещала по швам. Иван начал серьезно думать о разводе. Мэри стала требовать разделения квартиры. Развод становился все более и более реальным, и наконец произошел. Квартиру действительно поделили на две, и Мэри получила возможность жить в каждой из них. Вначале она жила с папой, но потом у него появилась любовница, и Мэри перекочевала к маме, но там они стали очень ссориться, и Мэри ушла в общежитие, потом к мужчине, потом уехала в другую страну, потом вернулась и стала жить с мамой, а затем ушла к третьему мужчине… Она как будто не могла найти себе места. Мама снилась ей в виде ведьмы, с зубов которой капает кровь, и ей казалось, что то ли она сама одержима каким-то бесом, то ли все-таки мама… Ее мучила совесть, что она развела своих родителей. Она думала о самоубийстве.
Лет в 25 Мэри была симпатичной молодой женщиной. Она работала психологом в центре детского развития. Целыми днями Мэри возилась с малышами и считалась, да и была очень хорошим и душевным специалистом.
Лет в 28, расставшись с очередным мужчиной, она попыталась-таки совершить самоубийство. Была зима, и она бросилась с моста в ледяную речку. Ее спасли, но она тяжело заболела. В горячке и в соплях она валялась в областной больнице, где ею особенно занималась добрый врач Мария Евдокимовна. Когда Мэри выписалась из больницы, она просто влюбилась в эту прекрасную пожилую женщину. Она продолжала приходить к ней в больницу, а затем и домой. Они общались как подруги, и Мэри постепенно рассказала Марии Евдокимовне про всю свою сложную жизнь. В какой-то момент очередного рассказа Мария Евдокимовна начала рыдать, и вот тут-то она призналась Мэри о своем почти тридцатилетней давности романе с ее отцом. Она вынесла фотокарточки и рассказала за раз все, о чем помнила.
В конце этого разговора Мэри сказала:
«Мария Евдокимовна, у меня такое чувство, как будто я всю жизнь знала о вас, и была на вашей стороне. Даже больше: как будто я сама была вами, в своей собственной семье, которую всю жизнь я ведь своей как будто и не считала. Я любила папу и ненавидела маму. То есть я ее тоже любила, но – понятно… И у меня никогда не было своего места, даже когда у меня была комната у папы в доме и комната у мамы, а мне все равно было негде жить. И когда мне мама говорила: «За что ты мне мстишь?» - я не знала, а теперь такое чувство, что знаю. Я мстила за вас, за то, что вы тогда ушли, и в папином сердце осталась дыра, и я старалась ее залатать. И как хорошо, что мы встретили с вами друг друга! А то я бы так и продолжала делать всю свою жизнь!»
И Мэри-Маша тоже заплакала, и наша сказка закончилась счастливо, и еще много лет она ходила в гости к незамужней и бездетной Марии Евдокимовне и ухаживала за ней, как будто была ее дочерью...
Пасынок века Юлий Ким, или Пьеро, притворившийся Арлекином
Когда в далеком 1954 году я поступала на литфак Московского пединститута им. Ленина, подумать не могла, что вскоре его назовут поющим факультетом. И зря! Ведь его только-только окончил Юрий Ряшенцев, и Вы, мой читатель, конечно, распевали вместе со всеми "Пора-пора-порадуемся на своём веку", а это ведь далеко не всё, что он сочинил. Я ещё застала в аудиториях Юрия Визбора. В первый же выезд "на картошку" первокурсники выучили и с восторгом пели его "Мадагаскар": "Тихо горы спят, Южный Крест залез на небо,/ спустились с гор в долину облака./ Осторожней, друг! Ведь никто из нас здесь не был,/ в таинственной стране Мадагаскар". Блистала третьекурсница Ада Якушева, "солнышко лесное" Визбора, вскоре ставшее его женой. Это о нём её песня "Мой друг рисует горы, далёкие как сон". В это же время учились в МГПИ Пётр Фоменко, Юра Коваль, Марк Харитонов, Владимир Лукин... Моими сокурсниками были уже точившие перья Илья Габай, Юлик Ким и Борис Вахнюк. Их стихи я как сменный редактор публиковала в стенной газете "Словесник" (позже - "Молодость"). Все вышепоименованные с блеском пробовали себя на сцене в "капустниках", слава о которых вышла далеко за пределы института. На курсе училось сто человек, но лишь между немногими возникли нити притяжения, которые не рвутся до сих пор. Сблизили навсегда чувство симпатии, доверие и верность студенческой дружбе, будто о нас написал Киплинг: мы одной крови - ты и я. У многих наших ребят, как и у меня, отцы были репрессированы. Родившийся в Москве накануне рождества 1936 года, Юлик Ким почти сразу осиротел: отец, журналист, переводчик с корейского, был расстрелян в 1938-м, а мать, учительница русского языка и литературы, из священнического рода Всесвятских, находилась в лагерях с 1937-го по 1946 год. Юлик и его трёхлетняя сестрёнка стали ЧСИР (членами семьи изменника родины). Так что пасынком века он стал почти от рождения. Визбор, сочинивший институтский гимн, словно предвидел маршрут нашего выпуска: "Много впереди путей-дорог, и уходит поезд на восток"... И в самом деле, нас ждали школы Дальнего Востока: я отправилась на Сахалин в родную корсаковскую школу, моя близкая подруга - на Камчатку, другую занесло аж на Командоры. Юлик Ким распределился в камчатскую Анапку, посёлок при рыбокомбинате. Поэтам свойствен провидческий дар, незадолго до окончания Юлик сочинил песенку "Рыба-кит":
На далёком севере Ходит рыба-кит, А за ним на сейнере Ходят рыбаки.
И вот в полусотне шагов от его барака уже гудит Тихий океан, у щелястого дощатого пирса швартуются сейнеры - кончается путина, а позади курятся туманом сопки, где по весне кто собирает черемшу, а кто любуется цветущим багульником. Наступят дни, когда он с рюкзаком за плечами во главе своего класса будет штурмовать эти пологие высоты. А пока чередой потянулись будни: уроки в школе, в клубе - бесконечные репетиции и концерты школьного мужского вокально-драматического ансамбля "Киты". Скуки не было. Он был наделён даром человеческого общения, ему были интересны разные люди, он их сколачивал вокруг себя, заражая своей энергией, своим отношением к жизни, своими песнями. Спустя годы бывшие камчатские "киты" вспомнят при встрече (трое сумели-таки прорваться в московские вузы!), как на смотре школьной самодеятельности в райцентре они в тельняшках и кирзе рванули под занавес:
Берите леера! Крепите кливера! Берите, братцы, кранцы, тащите их на шканцы!
Камчатка останется для Кима пожизненным магнитом. Он побывает там не однажды. Но тогда, в 62-м, манила Москва. Судьба улыбнулась: удалось устроиться в физматшколу при МГУ, куда со всей России отбирали гениев для точных наук. Во всеоружии новейшего самиздата Юлий Ким преподавал им историю и литературу. Стукачей среди учеников не оказалось, они его обожали. Кроме того, раз в неделю устраивал литературные чтения в актовом зале, знакомил публику с внешкольной программой - Бабелем, Зощенко, Булгаковым. При полном аншлаге, разумеется. Привезя с собой в столицу десятка два стихов, наш учитель, возмужав на школьных подмостках, вовсю ударился в стихотворчество и успел проявить себя в песнях к фильмам по Радзинскому, Володину, Розовскому. Вроде бы жизнь начала налаживаться. Катились последние оттепельные годы. К этому времени Юлик уже был женат на внучке расстрелянного Сталиным командарма - Ирине Якир. Её отец, Пётр Якир, с 14 лет мотавший лагерный срок, освободился в тридцать с лишним лет. Мне довелось лишь раз его увидеть. В доме однокашника Лёни Зимана, куда привёл меня аспирантский друг, тоже наш выпускник Владик Пронин, был накрыт длинный во всю комнату стол. Во главе его сидел крупный мужчина - Петя Якир. Слева от него - Юлик Ким с неизменной гитарой, перебирал струны. Первую песню он посвятил герою застолья, пел о его сиротско-лагерном отрочестве. По правую руку сидел Илья Габай, любовно, с затаённой грустью поглядывая на старшего друга. Чует-чует душа праведника (праведником назовёт Илью другой поэт - Давид Самойлов) какую-то червоточинку в своём кумире, но гонит сомнения прочь: "Прости - не мне судить Иова" - это из его поэмы о библейском страдальце, с которым он сравнивает Якира. И как заклинание через финал проходит рефрен: "Не предавай меня, Иов!" Напророчил, накликал, то ли видел наперёд. Катастрофа отступничества Якира в августе 1973-го станет катастрофой и Ильи Габая. Его история - в центре романа Людмилы Улицкой о шестидесятниках "Зелёный шатёр" (2011), где он выведен под именем Михи. Но мы забежали вперёд, а вернуться надлежит в 68-й... К этому времени Пётр Якир, убедившийся в брежневском курсе на реабилитацию Усатого, стал активнейшим диссидентом, и за ним установилась постоянная слежка, в орбиту которой попал и новый родственник - Ким. С ним тоже случился "грех", он принял участие в выпуске нелегальной "Хроники текущих событий", стал "подписантом", подписал несколько возмущённых писем и резких обращений. Последствия не заставили себя долго ждать: из школы уволили, концертную деятельность запретили. Пригласили было в Свердловск на песенный фестиваль (Москва далеко, проскочим!), но, когда он прилетел, начальство выставило заслон. Тогда он дал ночной концерт на квартире у знакомых, пел много, в том числе и "Монолог пьяного Брежнева":
Мои брови жаждут крови, Моя сила в них одних. Как любови от свекрови, Ждите милостей от них...
Разумеется, все стало известно, где положено, терпению властей пришёл конец. Последовали изнурительные допросы на Лубянке. Отныне его имя не могло появиться ни на театральных афишах, ни в титрах кино. Тогда и родился стыдливый псевдоним - Михайлов. При этом все знали, кто под ним скрывается, но формальность была соблюдена. Это имя стояло в афишах и программках спектакля "Недоросль" саратовского театра, к которому Юлик написал много песен уже в 1968 году, и спектакля Фоменко в театре на Малой Бронной по комедии Шекспира "Как вам это понравится". В нём были заняты Гафт, Дуров, Ширвиндт, Лямпе, Каневский - цвет отечественной сцены. В спектакле всё начиналось с пролога:
Медам, месье, синьоры! К чему играть спектакли, Когда весь мир - театр И все мы в нём - актёры. Не так ли? Не так ли? Медам, месье, синьоры! Как жаль, что в общей драме Бездарные гримёры, Коварные суфлёры - Мы сами! Мы с вами!
Пролог известен каждому образованному, как и строки песни "Белеет мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей". Её исполнял несравненный Андрей Миронов в фильме Марка Захарова "Двенадцать стульев". А в титрах стояло - Михайлов. Когда в середине 70-х я после долгого перерыва оказалась в Москве и по традиции зашла в родной институт, у входа на доске среди множества других увидела скромное объявление о предстоящем концерте Ю.Михайлова, но о том, что это наш Юлик, я не подозревала. Между тем, к этому времени Юлий Ким стал и пленником, и хозяином своего уникального дара - дара Слова. Как признаёт И. Виноградов, "слова настоящего, яркого, самобытного - нежного и весёлого, ироничного и радостного, меткого и язвительного". Дару его безудержной фантазии оказались подвластны и всяческие сюжеты, и сценарии, и пародии. Это было его поле сражения, способ его сопротивления "веку-волкодаву". Лишь в 1985 году, когда Булат Окуджава в годы горбачёвской перестройки в статье "Запоздалый комплимент" (первая статья о творчестве Юлика!) назвал его родовую фамилию, Киму не нужно было дальше прикрываться псевдонимом. Впрочем, издавая в 2004 году книгу автобиографической прозы, он назвал её "Однажды Михайлов". Это очень мудрая, нравственная, талантливая книга. Булат Окуджава написал о Киме слова, лучше которых не найти:
Вот приходит Юлий Ким и смешное напевает, А потом вдруг как заплачет, песню выплеснув в окно, Ничего дурного в том: в жизни всякое бывает, То смешно, а то и грустно, то светло, а то темно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Страхи прежние в былом. Вот он плачет и смеётся, И рассказывает людям, кто мы есть и кто он сам. Впрочем, помнит он всегда, что верёвочка-то вьётся. Это видно по усмешке, по походке, по глазам.
Ким творит легко и безостановочно (пишет, как дышит - это о нём). На его счету песни к сорока спектаклям и полусотне фильмов, а ещё 20 пьес и 2 киносценария. Его умение превращаться в Подколёсина и Скотинина, Тиля и Бумбараша, в бомбардира или гусара кутузовского войска просто поразительно. Но Окуджава рассмотрел главное: за смешным - печаль, грусть: не иначе как Пьеро притворяется Арлекином. Крамольных стихов он сам за собою числил не более 25-ти, но сегодня, пожалуй, попало бы в эту обойму и "Открытое письмо VI пленуму советских писателей" (1989):
Позвольте, братцы, обратиться робко: Пришла пора почистить наш народ. А я простой советский полукровка И попадаю в жуткий переплёт. Отчасти я вполне чистопороден, Всесвятский, из калужских христиан, Но по отцу чучмек я инородный И должен убираться в свой Пхеньян. Во мне кошмар национальной розни: С утра я слышу брань своих кровей. Одна кричит, что я - кацап извозный, Другая, почему-то, что еврей.
Кстати, некоторые уверены, что Юлик и впрямь еврей. Заблуждение связано с тем, что в своё время в надежде спасти жену - "Ирку Якирку" - они поехали в Израиль и приняли гражданство (всё по закону: Якиры из бессарабских евреев). Помочь Ирине медики не смогли, но Израиль стал ему второй родиной:
С гулькин нос страна моя родная, Очень мало в ней лесов, полей и рек, Но другой такой страны не знаю, Где так счастлив русский человек.
Так и живёт на два дома "писатель земли русской", как он сам себя величает. В моей записной книжке есть его иерусалимский телефон. "Дорога моей жизни, видать, заранее имела в виду пройти через Израиль и потому, для репетиции, в начале юности прошла через солнечную Туркмению, где летом +40 - обычное дело. Плюс древние минареты, плавные верблюды, юркие ящерицы и всяческая скорпионь, драгоценность воды и тени - и роскошные рыночные развалы всего : пёстрого, вкусного, сочного и недорогого, в сопровождении праздничного многоголосья и рекламных воплей. Восток, одним словом". "Я бард и драматург", - так определил он сам свои главные ипостаси. Ким умудрился состояться в театре, кино и на эстраде. По его песням можно изучать историю несвободной страны, в которой проживало несколько десятков свободных людей. И если Владимир Высоцкий выразил общее чувство несвободы, то Юлий Ким воплотил чувство свободы, ведомое немногим.
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ - сегодня 80 лет со дня рождения Поэта и Гражданина
Стихи непрошедшего времени
Роберт Рождественский был человеком честным, прямым и добрым. Может быть, не самым отчаянно отважным. Но когда читаешь эту подборку, и смелость его не вызывает сомнений. А уж честность — прежде всего перед самим собой — просто криком кричит: прочитайте «Юношу на площади». Более нелицеприятного автопортрета представить нельзя! В подборке собраны стихи прямого гражданского высказывания. Поэзия имеет на него право, прежде всего в подлые времена. (Например, Мандельштам очень высоко ценил «Варшавянку».) Но обязательные условия существования истинной гражданской поэзии: высокая температура каждой строчки и безусловное мастерство автора. Это редко совместимо. У Рождественского получилось. И вот что интересно: хотя речь в этих его стихах идет о сталинских и «застойных» временах, читаются они сегодня как сегодня же и написанные! И, к сожалению, совсем не ретроспективные…
Юноша на площади
Он стоит перед Кремлем. А потом, вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи… И мы умрем!..» Бдительный, полуголодный, молодой, знакомый мне, — он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему — награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор, как-то сразу сатанея. Даже собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся жить в борьбе. Все ему предельно ясно в этом мире и в себе. Проклял он врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. …А ведь это я — пятьдесят второго года.
Мероприятие
Над толпой откуда-то сбоку бабий визг взлетел и пропал. Образ многострадального Бога тащит непротрезвевший амбал. Я не слышал, о чем говорили… …Только плыл над сопеньем рядов лик еврейки Девы Марии рядом с лозунгом: «Бей жидов!»
Из прогноза погоды
«В Нечерноземье, — согласно прогнозу, — резко уменьшится снежный покров… Днем над столицей — местами — грозы. А на асфальте — местами — кровь…»
*** А нам откапывать живых, по стуку сердца находя, из-под гранитно-вековых обломков статуи Вождя. Из-под обрушившихся фраз, не означавших ничего. И слышать: — Не спасайте нас! Умрем мы с именем Его!.. Откапывать из-под вранья. И плакать. И кричать во тьму: — Дай руку!.. — Вам не верю я! А верю одному Ему!.. — Вот факты!.. — Я плюю на них от имени всего полка!!! А нам откапывать живых. Еще живых. Живых пока. А нам детей недармовых своею болью убеждать. И вновь откапывать живых. Чтобы самим живыми стать.
Удивительная жизнь Эмилии Шиндлер, рассказанная ею самой
Великий фильм Спилберга «Список Шиндлера» вы наверняка смотрели – об Оскаре Шиндлере, немецком фабриканте, спасшем во время войны на своей фабрике в Судетах 1200 евреев от неминуемой отправки в Освенцим. Благодаря фильму, где главного героя замечательно играет Лайэм Нисон, Шиндлер, которого к тому времени уже давно не было в живых, превратился в эпохальную историческую фигуру, встав в один ряд, скажем, с Раулем Валленбергом. До этого он был известен лишь в узком кругу жертв и исследователей Холокоста. Лишь в Израиле его имя знал каждый, а вот в остальном мире – мало кто. Тем более, в России, которая сыграла решающую роль в разгроме нацизма, но вместе с тем до самого недавнего времени не любила говорить о преследовании евреев и о тех, кто их спасал. Достаточно вспомнить, что Валленберг, спасший тысячи венгерских евреев и сам чудом спасшийся от нацистов, сгинул после войны в подвалах Лубянки... Весной 1998 года по командировке журнала «Итоги», в котором я тогда работал, я собрался в Аргентину и одной из главных своих задач поставил – разыскать шиндлеровскую вдову. Занимаясь всю жизнь Латинской Америкой, что-то краем уха я слышал об этой женщине – живет с послевоенных времен в Аргентине, одинокая и почти недоступная для журналистов. Из спилберговского фильма о ней мало что можно было узнать. Лишь несколько эпизодов: в одном она приносит сигареты на фабрику, где трудятся заключенные, в другом – достает одному из них новые очки вместо разбитых. Вот, кажется, и все сцены с участием Эмилии. Между тем я всегда помнил кем-то сказанную фразу: «В судьбе каждого великого мужчины ищите великую женщину». Так вот, мне очень захотелось найти Эмилию Шиндлер. Это оказалось действительно трудно. Ее телефон, указанный в адресной книге, не отвечал, аргентинские коллеги-журналисты не могли помочь. И только раввин в Буэнос-Айресе после трех недель поисков, к которым он, добрая душа, подключился как к делу собственной жизни, позвонил мне на Огненную Землю, где я путешествовал, победно закричав в трубку: «Нашел, Льони! Наши люди ее упросили, и она тебя ждет!»
Баба-Яга, собаки, кошки и мандарины Моя героиня, которой шел в ту пору девяносто первый год, жила, как оказалось, в городке Сан-Висенте, в шестидесяти километрах от Буэнос-Айреса. На дальних подступах к ее дому нас остановил охранник в штатском, мы, как пароль, произнесли свои имена и только после этого смогли преодолеть последние сто метров. Так вот почему я так долго не мог найти координаты этой женщины! Аргентина – страна пестрая. Так сложилось исторически – страна иммигрантов. Кого здесь только нет: потомки переселенцев из Европы, в основном итальянцев и немцев, покинувших Старый Свет еще в позапрошлом веке, потомки русской белой эмиграции и советской послевоенной. Наконец – это уже имеет прямое отношение к нашему рассказу, – евреи, бежавшие от нацистов в 30-е годы, и нацисты, бежавшие от справедливого возмездия после Второй мировой войны... Опасаясь преследований со стороны неонацистов и арабских экстремистов, которых в стране тоже немало (помните унесший десятки жизней взрыв синагоги в центре Буэнос-Айреса в 1994 году?), еврейская благотворительная организация «Бнай Брит», которая взяла на себя опеку Эмилии Шиндлер, приставила к ее дому вооруженную охрану. Немудрено, что таких трудов мне стоило добиться встречи с ней. Тем более что с Россией у фрау Шиндлер были связаны не самые приятные воспоминания. Жилище Эмилии, надо сказать, не несло на себе отпечатка большой заботы. Что, как я понял позднее, было следствием характера этой женщины – мужского, абсолютно независимого и не принимавшего, несмотря на почтенный возраст, даже минимального вмешательства в личную жизнь и бытовой уклад. Крохотный, из двух комнаток, домик был заставлен рухлядью и пропитан кошачьим духом и еще более тошнотворным запахом варева, которое хозяйка готовила для своих питомиц. Кошки – постоянные спутницы ее жизни, их, по ее словам, никогда не бывало меньше двадцати – мостились всюду: на каких-то шестках, на дверном косяке, на распахнутой оконной раме, под стрехой. Поблескивая в полумраке круглыми зелеными глазами, они бесшумно исчезали при чьей-нибудь попытке к ним приблизиться. В общем, избушка Бабы-Яги, да и только. Сама хозяйка своим обликом ассоциацию эту на сто процентов оправдывала. Дело не в физической ущербности – в девяносто лет трудно сохранить былую стать, – а в жесткости, сухости, колючем взгляде исподлобья, отрывистой речи, коротких, часто односложных ответах на вопросы. Разговорить ее и шире – найти к ней подход было делом трудным. Поначалу казалось и вовсе безнадежным. Словно сделав одолжение своим попечителям, она пустила меня в свой дом – и все, будьте, мол, и за это благодарны. Во дворе, в загоне, оборудованном куда более комфортно, чем жилье Эмилии, обитали две немецкие овчарки, Рекс и Леди, статью и свирепостью сильно напоминающие своих исторических предков, стороживших нацистские концлагеря. А за домом – совсем уже полная противоположность интерьеру – раскинулся небольшой, ухоженный фруктовый сад. Сразу стало понятно: вот где находила отдохновение ее душа, вот куда она бежала от невеселых воспоминаний и физических недугов. Ветки даже совсем молодых деревьев клонились к земле под тяжестью апельсинов, мандаринов и лимонов. Рай, подумал я, она его заслужила. По какому-то наитию, а скорее, задыхаясь от пропитавшей дом дикой кошачьей вони и поняв, что долго просто не протяну, я в самом начале нашей встречи попросил ее показать мне сад. Тяжело опираясь на клюку (но наотрез отказавшись от моей помощи), старуха вышла в сад, приласкав по пути мгновенно растаявших от нежности свирепых псов. И тут же начала поправлять ветки, обрывать сухие листья и даже рыхлить клюкой землю, рискуя потерять и без того шаткое равновесие. И преобразилась: потеплел колючий взгляд, более плавно потекла речь, лицо, словно сведенное в печальной гримасе, время от времени озарялось улыбкой. – Я верю зверям и деревьям больше, чем людям, – сказала она. – Они меня никогда не предавали. И я, даже когда дела были совсем плохи, когда питалась только хлебом и мандаринами, кусок печенки своим собакам покупала.
«Да здравствует Сталин!» В пыльное местечко Сан-Висенте – не то небольшой городок, не то большую деревню – Эмилия вместе со своим мужем Оскаром Шиндлером приехала в ноябре 1949 года из Германии. В послевоенном хаосе и разрухе никому не было дела до людей, спасших во время войны 1200 евреев на своей фабрике в Брунлице, в Судетах. Сами спасенные успели отблагодарить только тем, что в мае 1945-го, переодев Оскара и Эмилию в лагерные робы с желтой звездой, под охраной восьми добровольцев вывезли их из Судет, отходивших, согласно договоренности с союзниками, в советскую зону оккупации. Русские и чехи искали Шиндлера, поскольку он значился в их проскрипциях как агент контрразведки Вермахта. Где-то уже на выезде из советской зоны оккупации их машину остановил патруль. Они решили, что это конец. Но солдат, просунув голову в окно, даже не спросил документы, а потребовал – Эмилия запомнила эти два русских слова на всю жизнь: «Davai chasi, chasi davai!» Этот высоко котировавшийся трофей, знаменитые немецкие часы с анкерным ходом, к счастью, у них были, и это их спасло. При другой похожей задержке Шиндлеру пришлось пить водку с советскими солдатами и кричать: «Да здравствует Сталин!» Он был «прирожденный лицемер», вспоминала Эмилия, и такие трюки у него отменно получались. После четырех лет жизни в американской оккупационной зоне, в баварском городке Регенсбург, люди из еврейской благотворительной организации «Джойнт», занимавшейся помощью жертвам нацизма, предложили Шиндлерам перебраться в Южную Америку, куда «Джойнт» вывозила многих оставшихся без крова бывших узников концлагерей. В советской прессе тех лет «Джойнт», напомню, часто фигурировала в качестве «сионистской разведки», «гнезда агентов империализма» и еще бог знает чего. Связь с «Джойнтом» инкриминировалась несчастным «врачам-вредителям» и злодейски уничтоженному наемными убийцами с Лубянки великому артисту Соломону Михоэлсу. На самом деле «Джойнт» была благотворительной организацией – очень активной, спасавшей людей в годы войны, а в послевоенной неразберихе помогавшей тысячам бывших жертв нацизма и узников концлагерей. Так вот, получив предложение «Джойнта», Оскар и Эмилия, почти не колеблясь, согласились. В Германии судетские немцы Шиндлеры (оба были родом из Моравии) чувствовали себя чужими – им давали почувствовать это на каждом шагу. Дела у Шиндлера не шли, таяли последние деньги из тех, что принесла во время войны сперва фабрика эмалированных кастрюль в Плашове (Польша), затем завод боеприпасов в Брунлице. И это несмотря на то, что «Джойнт» помогала Шиндлерам в течение всех этих четырех послевоенных лет жизни в Германии. Помимо постоянной, как мы сейчас бы сказали, гуманитарной помощи, люди из «Джойнта» даже выплатили Оскару 15 тысяч долларов – очень большие по тем временам деньги. Только Эмилия узнала об этой премии, как она мне с горечью рассказала, много лет спустя. Эмилия надеялась, что дальний переезд спасет их семейную жизнь, которая к тому времени была близка к краху, и вырвет Оскара из круга бесконечных любовных романов. Эти надежды, впрочем, рухнули еще до отплытия в Аргентину – когда Эмилия узнала, что Оскар заказал не два, а три билета на пароход. Третий был для его очередной возлюбленной.
Авантюрист и гуманист Заставить старуху говорить о покойном муже было крайне трудно. Жесткая, желчная, категоричная в суждениях, которые из-за ее дурного испанского с тяжелым немецким акцентом звучали особенно резко, поначалу на все вопросы о нем она ограничивалась более чем лаконичными ответами: «идиот», «бессовестный», «глупец». Самой мягкой и многословной характеристикой было уже упомянутое «прирожденный лицемер». Романтизированный в фильме Спилберга, реальный Оскар Шиндлер в жизни своей жены оставил навсегда кровоточащий след. Изменять ей он стал едва ли не сразу после женитьбы в 1928 году, не трудясь особенно это скрывать. Еще до войны он предложил ей развод, который католичка Эмилия отвергла. Двойная жизнь, которую Шиндлер вел во время войны, обманом и подкупом заставив нацистов согласиться на создание «еврейской фабрики», связала супругов общей тайной. После этого Шиндлеру уже не приходило в голову заводить речь о разводе. Общая тайна связала, но не сблизила их. Помогая евреям и вынужденно сотрудничая друг с другом в осуществлении этой тайной миссии, каждый из них преследовал свою цель. Именно этот поворот нашего разговора и заставил Эмилию Шиндлер перестать выпаливать «идиот» и «безмозглый болван» в ответ на все мои старания побольше разузнать о ее покойном муже. Я спросил, действительно ли Шиндлер, как его обвиняют недруги, руководствовался чисто меркантильными соображениями, когда взял в 1944 году 1200 заключенных концлагеря работать на своем заводе в Брунлице, спасая их тем самым от отправки в Освенцим. Эмилия взорвалась: – Хороши меркантильные соображения! Эта затея каждую минуту могла стоить нам головы! Да, в 1943 году Шиндлер встречался с представителями «Джойнта» в Стамбуле, и те попросили его, если он может, облегчить участь соотечественников. И пообещали, что после войны отблагодарят за это. Но только до этого «после» надо было дожить! Хотела бы я посмотреть, кто еще согласился бы такой ценой зарабатывать обеспеченное будущее. Второго такого авантюриста, как Шиндлер, пришлось бы поискать. Он был игрок и любил острые ощущения, авантюризм был в нем сильнее всего остального, сильнее любого расчета – поэтому он и согласился. Ну а потом, когда сблизился с этими людьми, проникся к ним сочувствием и стал помогать без всякой выгоды для себя. Если на первой фабрике, под Краковом, где тоже работали евреи, он и заработал какие-то деньги, то вторую, в Судетах, он организовал исключительно с целью спасти людей. Ведь в Плашове, под Краковом, фабрику закрыли из-за приближения фронта, и все рабочие должны были отправиться в Освенцим. В Брунлице он ничего не заработал. Я занималась на фабрике финансами и знаю это точно...
Свидетель Франсиско Когда я спросил ее, что же двигало ею самой, когда она включилась в эту опасную игру, она ответила коротко: – Мне было их жалко. Они ни в чем не были виноваты. Мать меня научила: людям, которые ни в чем не виноваты и попали в беду, надо помогать. Показав скрюченным, натруженным пальцем на одну из своих кошек, добавила: – Мне жаль всех, кто голоден, брошен и несчастен. В отличие от многих ее соотечественников, антисемитизм был ей органически чужд. Ее первой подругой, еще в Моравии, была еврейская девушка Рита Гросс, которой Эмилия сказала как-то: «У нас один Бог, у евреев и христиан». Еще она объяснила мне свои поступки личной неприязнью к нацизму. Она вспоминала, какое отвратительное впечатление произвел на нее Гитлер, когда она впервые увидела его во время вступления немецких войск в Прагу. Эмилия пояснила: – Я сама гордая. Но я не люблю, когда люди дерут нос и считают себя выше всех остальных. Мне стало совершенно очевидно, что ее жесткий, независимый характер – вовсе не следствие возраста и пережитых трудностей. Она рассказала, как однажды Шиндлер, попросив ее накрыть дома ужин по высшему классу, привел к ним какого-то очень высокого чина СС. Она сделала все, как просил муж, увенчав стол особенно дорогим ей материнским свадебным подарком – бокалами из хрусталя баккара: розовыми для красного вина и голубыми для белого. Немец (занятно, но она так и говорила: «немец», считая себя, очевидно, не столько немкой, сколько чешкой, а своей родиной – Чехословакию), уже сильно захмелев, провозгласил очередной тост за здоровье фюрера и, опорожнив бокал, хлопнул его о крышку рояля. Она вспыхнула, встала из-за стола: – Я не имею ничего против того, чтобы фюрер был здоров, но бить бокалы, которые мне подарила моя мать, не позволю. Убирайтесь вон из моего дома! Она отрицала, что, помогая Шиндлеру на фабрике, делала нечто особенное, героическое. Назвала выдуманными те эпизоды в фильме Спилберга, где она с ложки кормит больных и подсовывает кому-то дополнительную пайку хлеба. – Этого быть не могло, меня бы за это повесили! И вообще сиделка из меня никудышная... Но вот какая штука. Тогда же, в 98-м, я отыскал в Аргентине еще одного участника событий 1944 года, который не только рассказал мне об исключительном личном мужестве Эмилии, но и высказал мнение, что ее роль в судьбе «евреев Шиндлера» была несправедливо затушевана и недооценена в фильме Спилберга. Человек, о котором я говорю и судьба которого заслуживает отдельного рассказа, Франсиско Вихтер, 18-летним юношей попал в заветный «список Шиндлера» и благодаря этому миновал Освенцим. После войны оказался в Аргентине, пустил здесь корни, основал собственное дело, теперь уже передал его детям, а сам удалился на покой. Он вспоминал, как лютой зимой 1945-го на заводе получили известие, что на ближайшей железнодорожной станции Троттау стоит на запасных путях вагон, из которого раздаются человеческие стоны. Шиндлер был в Кракове. Эмилия сама поехала на станцию в сопровождении нескольких рабочих. Велела вскрыть запломбированный вагон. В нем оказалось 110 предельно истощенных и обмороженных людей. Их не довезли до Освенцима, случился какой-то сбой, вагон отцепили и загнали в тупик, где он простоял несколько недель. Полуживых людей Эмилия забрала с собой в Брунлиц, где их выходили. И сделала она это на собственный страх и риск.
Католичка Аргентина не оправдала надежд Шиндлеров. Фортуна, так плотно опекавшая их в военные годы, когда они ходили, что называется, по лезвию ножа, похоже, от них отвернулась. Оскар брался то за одно, то за другое дело, вплоть до разведения нутрий, ничто не приносило скорого успеха – и все он бросал на руки верной, по-крестьянски трудолюбивой жены. Она возилась с нутриями, с коровами, обрабатывала несколько гектаров земли в Сан-Висенте. Он прожигал жизнь в Буэнос-Айресе с местными красотками. Денег ему хватало, благодарные евреи содержали его, но от этих щедрот, как рассказывала мне Эмилия, ей не перепало ни сентаво. Тень Оскара окончательно закрыла ее. В 1957 году, когда в Германии вышел закон о компенсациях жертвам нацизма, он поехал туда, чтобы получить причитающиеся ему деньги за фабрику в Брунлице, и больше в Аргентину не возвращался. После себя он оставил кучу долгов, и, по словам Эмилии, она продала все, чтобы с ними расплатиться. Шиндлер в Германии жил обеспеченно, получив сто тысяч марок компенсации и оставаясь на содержании еврейских организаций. Жизнь омрачало только то, что обыватели славного города Франкфурта, где он поселился, косо смотрели на «жидовского спасителя» и несколько раз кидали ему вслед камни с криками: «Жаль, что ты не сдох вместе со своими жидами». Как-то он даже попал в полицию за то, что дал по физиономии типу, обозвавшему его «любителем жидовок». Чтобы развеяться, он часто уезжал в США, где еврейская община его боготворила (в Штатах несколько улиц и площадей были названы его именем еще при жизни), чуть ли не каждый год бывал в Израиле, любил встречать весну в Париже. Постоянно писал Эмилии. Однажды прислал двести марок. Он настолько привык рассчитывать на жену, что просил ее утешить Гисю – ту самую возлюбленную, которую он привез с собой в Аргентину из Германии (и которой, добавляет Эмилия, оставил при отъезде обратно в Германию все припасенные с военных времен драгоценности). Эмилия выполнила и эту просьбу. С Гисей они даже какое-то время дружили. Однако после письма, в котором он пожаловался ей, что в последнее время начал полнеть от хорошего вина и омаров, она бросала его послания в огонь, не вскрывая. В то время она жила тем, что продавала молоко от своих коров. За кормом для них Эмилия каждое утро ходила за пятнадцать километров на усадьбу, принадлежавшую президенту Перону. Когда омут нищеты грозил окончательно поглотить ее, благотворительная еврейская организация «Бнай Брит», действующая в Аргентине, прознала о ее существовании и пришла на помощь. Она продала землю, а евреи купили ей там же, в Сан-Висенте, домик, в котором я ее и навещал. В 1974 году, когда Шиндлер умер, Эмилия, как она меня уверяла, не опечалилась: «Он давно был для меня мертв». Он умер на операционном столе, а оперировал его муж его последней возлюбленной. Та, не в силах скрыть своих чувств, тоже находилась в операционной. Шиндлер завещал похоронить себя в Земле обетованной. Из Германии в Израиль его тело перевозил один из тех людей, которые спасли его и Эмилию в мае 1945-го, вывезя их из Судет в американскую зону. Так закончился земной путь этого человека – великого в своем подвиге и малодушного в своих человеческих слабостях, святого и грешника одновременно. Она только раз, через 37 лет после их расставания, побывала на его могиле. Ее подвезли к надгробной плите на инвалидной коляске (у нее тогда была сломана нога), и она сказала: – Что ж, Оскар, наконец-то мы встретились, хотя момент и неподходящий, чтобы выяснять отношения. Ты мне и при жизни на все вопросы отвечал отговорками, а теперь и вовсе не ответишь. Но все-таки: почему же ты меня так предательски бросил? Впрочем, все это уже неважно. Хотя столько лет мы не виделись, ты давно в могиле, а я, как видишь, стара и беспомощна, перед Богом мы остались теми же, кем и были шестьдесят лет назад: супругами. И я тебе все простила...Ведь развода она ему так и не дала, католичка...
Нелепое сравнение Успех фильма Спилберга внешне переменил жизнь Эмилии Шиндлер, заставив мир вспомнить о ее существовании. Самое удивительное, что, уже снимая, Спилберг понятия не имел о том, что вдова Оскара Шиндлера жива. В 1993 году на съемку знаменитой финальной сцены в Иерусалиме, где все «евреи Шиндлера» собираются на Масличной горе, у его могилы, ее пригласили как... одну из «списка», дожившую до наших дней. Что называется, бюрократический подход: увидели фамилию, занесли в свой реестр, послали приглашение, и никто из десятков людей, через которых прошли все эти бумаги, не обратил внимания на то, что фамилия-то – Шиндлер! Спилберг, по ее словам, понял, что она та самая Эмилия Шиндлер, когда едва ли не все триста оставшихся в живых человек из «списка Шиндлера» (тоже не ведавших, что она жива), мгновенно узнав ее, кинулись к ней «как сумасшедшие» с криками: «Мама! Наша мама!» – Какая я им мама? – рассказывая мне об этом, со своей вечной презрительной гримасой отмахнулась она. – Да и к тому же я была тогда слишком молодой, чтобы заменить им мать. – А вы сами кого-нибудь узнали из этих людей через пятьдесят лет? – спросил я. – Да что вы! Их на фабрике было больше тысячи человек, разве можно было кого-нибудь запомнить? Там, в Иерусалиме, они подходили ко мне, говорили: вы мне однажды дали плитку шоколада... а мне помогли достать новые очки вместо разбитых... Но я никого из них не помню. На мой вопрос о фильме она ответила, что сделан он хорошо, однако неточностей хватает. Особенно, как я понял, ее задела красивая сцена, в которой Шиндлер – Нисон прогуливается верхом с красавицей-любовницей у ворот краковского гетто... Обрушившаяся на нее слава уже мало волновала ее: она пришла слишком поздно. Ее принимали Папа Римский и Клинтон, ее осыпали почестями и наградами. Президент страны, в которой она на протяжении почти пятидесяти лет влачила нищенское существование, в то время как здесь же, в Аргентине, благоденствовал Эйхман и до сих пор беспечно доживают свои дни десятки нацистских преступников, спохватился и дал ей пенсию. Руку помощи протянуло германское посольство. Когда она сломала ногу, к ее услугам немедленно оказался немецкий госпиталь. Но она предпочла больницу еврейской общины в Буэнос-Айресе. «Не люблю я их», – со свойственной ей прямотой сказала она мне о немцах. К тому моменту, как мы встретились, она сто раз могла покинуть свою избушку Бабы-Яги и переехать в самую лучшую буэнос-айресскую богадельню. Но не собиралась этого делать: – Где они были раньше со своей богадельней? Столько лет я прожила здесь, и никто не поинтересовался, кто я такая... Но дело было даже не в застарелой обиде. Основной причиной нежелания переезжать из деревенской хибары был нерешаемый вопрос: «Что станет с моими кошками?» В нашем разговоре от «высоких» вопросов, чувствует ли она себя удовлетворенной тем, что ей удалось спасти столько людей от гибели, она отмахивалась, как от назойливых мух, которых в ее доме было еще больше, чем кошек. Никакого пафоса, никакой лирики, о личном – только скептически, с вечной горькой усмешкой. И только однажды мой вопрос попал в какую-то невидимую цель в самом ее сердце. Я спросил ее, действительно ли реальный Оскар Шиндлер был так красив и обаятелен, как играющий его актер Лайэм Нисон. По ее лицу вдруг пробежала какая-то тень, которая, впрочем, тут же сменилась привычной усмешкой: – Ваш актер в подметки не годится Оскару. Кажется, впервые за весь разговор она назвала его Оскаром, а не Шиндлером. И я понял, что она так и не разлюбила его.
В присутствии любви и смерти Вот, пожалуй, и все. После той нашей встречи Эмилия прожила еще три года – насколько я знаю, все в том же домике в Сан-Висенте в окружении своих мистических кошек, абсолютно не мистических, а пробуждающих как раз очень жизненные ассоциации, овчарок и райских цитрусовых деревьев. Ее решение за несколько месяцев до смерти вернуться в Германию никаким бытовым объяснениям, конечно, не поддается. Она давно была выше быта. Если верить тому, что, умирая, мы возвращаемся туда, откуда пришли в этот мир, то, значит, и умирать надо там, где мы появились на свет. Вот и вся логика ее возвращения в Германию. Тем более что со второй родиной, Аргентиной, ее мало что связывало. Только, пожалуй, ее сад с тропическими растениями и кофе, который она полюбила, как настоящая «латина». Когда речь в нашем разговоре зашла о кофе, она даже впала на мгновение в поэтический стиль, вспомнив Борхеса: «Кофе, черный, как ночь, горячий, как любовь, и горький, как моя жизнь...» И еще о любви. Она говорила мне, что Шиндлер все собирался вернуться в Аргентину, за месяц до смерти уже твердо решил возвращаться, но его очередная возлюбленная была против. Бедный Шиндлер: он всю жизнь имел такую почти необъяснимую власть над женщинами, а тут, в последнем случае, воля женщины взяла верх над его волей. Так, может быть, поэтому Эмилия и отправилась умирать в Германию, чтобы выполнить как бы его последнее желание наоборот и быть к нему поближе? Представляю, каким сарказмом она бы меня обдала, если бы услышала это мое предположение... И опять о любви. Шиндлеры спасли от смерти 1200 человек. Большинство из них уже там – там же, где Оскар и Эмилия. Но живут на свете 6000 потомков этих спасенных. И вот «евреи Шиндлеров» – так они сами себя называют – считают, что Эмилия и Оскар спасли 6000 человек.
Его зовут Гюнтер Тюрнер. Обычное немецкое имя, обычная немецкая внешность. По-немецки аккуратен, организован, подтянут. Несмотря на немолодой возраст, у него фигура тренированного спортсмена. В молодости Гюнтер был рыж, сейчас – седой, с глубокими залысинами. По профессии - инженер-химик, неоднократный участник международных соревнований по биатлону, участвовал в Олимпийских играх. Он был единственным в команде, кто всегда приезжал на сборы или соревнования с женой.
Однажды они побывали в Подмосковье, откуда он вернулся с непонятной грустью. Очень эмоциальными были их встречи под Ленинградом, но об этом позднее... Гюнтер очень любит свой язык, народ и культуру.У него преданная, счастливая семья, двое детей. Сыну Гансу около сорока, он талантливый учёный, физик, преподаёт в Мюнхенском университете. Жену Ганса зовут Магда. Она пишет диссертацию по истории кино. У них трое детей, внуков Гюнтера. У дочери Эльзы тоже трое детей.
Жена Гюнтера Марта - его первая и единственная любовь. Они познакомились, когда Гюнтеру было тринадцать, а Марте - двенадцать, учились в одной школе...За всю жизнь расстались только дважды, оба раза - по две недели, когда Гюнтер уезжал на Украину... Вся дальнейшая и особенно предыдущая история Гюнтера невероятна. В начале всё напоминает «Мцыри» Лермонтова.
* * *
Август 1941 года. По всей Западной Украине, в лесах, хлебах, оврагах, заброшенных и разрушенных домах, амбарах идут поиски скрывающихся голодных и замученных еврейских семей, пытающихся уйти на восток, подальше от взрывов и преследующего их врага. Ещё нет лагерей уничтожения, но выловленных бросают в «сборные пункты», где их содержат под палящим солнцем без еды и воды. Всё, что у них было с собой, отнимают. Здесь люди умирают сотнями - каждый день. Трупы никто не убирает и не хоронит. Ещё не налажены фабрики смерти, ещё не используют евреев, как рабов, ещё не собирают человеческие волосы, не консервируют кожу, не перемалывают для удобрений человеческие кости. Задача - просто схватить и загнать в огороженный колючей проволокой овраг, там пусть и подыхают.
Людвиг Тюрнер, капитан-интендант, ответственный за своевременную доставку продуктов питания передовым частям, ушедшим далеко вперёд в преследовании остатков русских подразделений, расположился на сидении первого грузовика, за ним следовало ещё полтора-два десятка машин с набитыми под тентом консервами, картошкой, хлебом, овощами... Унылая трясучая дорога... Людвиг подрёмывал...
«Жалкий народ, - подумал он, когда грузовик в очередной раз подпрыгнул на ухабе и разбудил его, - им действительно нужен хозяин». Колонна проезжала мимо одного из описанных нами «сборных пунктов» для умирающих евреев.
Глаза Людвига остановились на детском трупе... И вдруг он увидел, что ребёнок не мёртв. Его голое грязное тело лежало на обочине, а голова - на дороге. Людвиг подумал, что возьми его водитель немного в сторону, и они проедут по голове ребёнка. Этого Людвигу не хотелось.
«Хальт!» - скомандовал он шофёру, когда они находились уже в двух метрах от головы ребёнка. Грузовик, подпрыгнув в очередной раз, остановился. Остановилась вся колонна. Долгие годы Людвиг не мог понять, зачем он делал в эти минуты то, что он делал. Наверное, сработала природная порядочность.
Он потребовал у шофёра флягу воды и влил несколько капель в рот ребёнка. Рыжий мальчишка лет шести открыл глаза и что-то едва слышно произнёс по-русски. Людвиг подумал, что ребёнок обладает удивительно типичной немецкой внешностью и понял, что он его не бросит. Он приказал положить мальчика под тент машины, рядом положил флягу, укрыл ребёнка куском брезента и движением руки приказал колонне двигаться.
Людвиг больше не дремал, надо было решить, что делать с ребенком. Он взвешивал все «за» и «против». Конечно, можно будет использовать нацистскую самоуверенность, которая гласит, что еврей обладает только еврейской и никак не арийской внешностью, мальчик не обрезан, что во времена Советского Союза не было неожиданностью. Это тоже может помочь. Но мальчик, конечно, не говорит по-немецки, да и как немецкий ребёнок мог оказаться голым и умирающим на украинской дороге? Ему нужны одежда и, возможно, врач...
Мозг лихорадочно работал.. Мелькали варианты - все, кроме одного. Людвиг твёрдо знал, что он не оставит ребёнка.
Колонна находилась в дороге почти сутки. Людвиг мог остановить её на ночлег и передать по рации своё местонахождение. Вскоре показались высокие ворота, на которых всё ещё, по иронии судьбы, сохранялась вывеска «Колхоз имени Кагановича». Капитан не знал, кто такой Каганович, но он видел деревню.. План дальнейших действий созрел быстро. Став на подножку, он показал направлением руки: «Поворачивай!». Первая машина въехала в ворота, за ней потянулись остальные.
Темнело. Людвиг, оглядываясь, прикинул, достаточно ли в деревне домов, чтобы разместить всю его команду. В сумерках он заметил ещё несколько домов, поднимающихся по склону недалёкого оврага. Пока радист налаживал своё хозяйство, Людвиг направился к ближайшему дому. Ему казалось, что в деревне никого нет, кроме кошки, перебежавшей ему дорогу. Подойдя к двери, он по привычке хорошо воспитанного бургера постучал. В глазах молодой женщины, открывшей дверь, он увидел страх перед стоявшим на пороге немецким офицером.
«Я ничого не маю, пан офицер, - быстро говорила женщина, отступая и косясь на офицерскую кобуру. - Мы тут удвох з маленькою дочкою... Руськи солдаты все побрали, коли тикалы...».
Подхватив ребёнка, она продолжала отступать в глубину комнаты. - Как тебя зовут? - спросил по-немецки Людвиг. Она со страхом смотрела на него, не понимая ни слова. - Мое имя Людвиг... А твое?.. Увы, и на этот его вопрос ответа не было...
Нужно было выйти и проверить, что происходит с найдёнышем. Людвиг открыл дверь. К нему бежал его шофёр. Остановившись перед офицером и показывая всем видом, что он в заговоре с ним, спросил: «Что делать с мальчиком, герр гауптман?». «Занеси сюда...», - понизив голос, приказал Людвиг.
Когда они вносили невесомое тело ребёнка, больше походившее на трупик, женщина, кажется, поняла, что немцы пришли не грабить. Схватив что-то вроде старенького одеяла, она накрыла мальчика, когда шофёр укладывал его на кровать - единственную кровать в единственной комнате. Ребёнок был в забытьи...
«Кушать...», - Людвиг показал пальцем на рот. Женщина поняла. Пока она возилась, доставая из печи какое-то варево в крошечном казанке, умница-шофёр уже побывал у машины и возвращался с вещмешком с продуктами. Оставив шофёра с женщиной и детьми, Людвиг отправился к своей интендантской команде руководить размещением.
Надо сказать, что Людвиг к тому времени командовал интендантской командой уже почти две недели, и солдаты привязались к нему. Он лично отбирал в команду каждого из них, что означало освобождение от боёв и от тяжёлой солдатской участи.
Двухлетняя девочка подошла к кровати понаблюдать за кормлением мальчика, да и с Ольги (так звали женщину), кажется, сошло первое напряжение. Она хлопотливо завешивала окно, а шофёр продолжал кормление. Но что это было за кормление?.. Ребёнок едва был в состоянии слизывать суп и почти не мог глотать. И всё-таки шофёру удалось влить в него несколько ложек варева. В какой-то момент мальчик приоткрыл глаза и увидел перед собой человека в немецкой форме. Он что-то сказал по-русски и отвернул голову от очередной ложки. Ольга поняла. Она взяла ложку из рук шофёра и продолжила «кормление».
Вернулся Людвиг. Он подошёл к кровати, отметил про себя, что ребёнок выглядит немного бодрее и попытался, было, с ним поговорить, но, увидев человека в немецкой форме, ребёнок закрыл глаза и отказывался открыть их даже в ответ на призыв Ольги на понятном ему языке.
В это время прибыл фельдфебель с докладом о том, что люди размещены и посты расставлены. Людвиг кивнул и отпустил его на ночлег, но вдруг вспомнил, что фельдфебель и есть та единственная возможность объясниться с Ольгой, возможность, которая, может, больше никогда не представится.
Но привлечь ещё одного свидетеля спасения еврейского ребёнка... Людвиг решился. Он знал, что фельдфебель мог объясняться по-русски. «Гохнер!» - открыв дверь, крикнул ему вслед Людвиг. Гохнер подбежал и щёлкнул каблуками. «Зайдите в дом...». «Слушайте, Генрих, - Людвиг намеренно назвал его по имени, - нужна ваша помощь в переводе». «Яволь!» - всё ещё официально ответил фельдфебель. «Генрих, объясните этой женщине, что я хочу оставить у неё ребёнка. Объясните, что я никогда не забуду, что оставил его здесь. Он из семьи русских немцев, его зовут Гюнтер. Я ему даю свою фамилию - Тюрнер. Я неженат, у меня нет детей, и, если я буду жив, обязательно вернусь за ним».
Фельдфебель, конечно, видел сцену спасения ребёнка у дороги и прекрасно понимал степень риска, которому подвергал себя Людвиг. Он начал объясняться с Ольгой и выяснил, что её мужа арестовали большевики перед самой войной, и где он теперь - неизвестно. Ольга тяжело работала в колхозе, забирая ребёнка с собой на целый день. Потом - война. Русские спешно отступали, стало совсем голодно, зимой придётся умирать с голоду. Если ей оставят ребёнка, его нечем кормить, для него нет одежды, обуви...
«Генрих, переведите: я оставлю ей все деньги, которые у меня есть, в марках, конечно... Я оставлю несколько ящиков продуктов. Пусть купит ему какую-то одежду и обувь. Я обязательно вернусь и... я рассчитываю на вас, Генрих...». «Можете не сомневаться, герр гауптман».
В пять тридцать утра колонна отправилась в путь. За несколько часов отдыха интендантов боевые части ушли далеко вперёд, надо было спешить. По рации приходили требования доставки продуктов питания, а как их доставить, да ещё побыстрее? Один из грузовиков перевернулся на ухабе, пришлось задержаться для перегрузки... Несмотря на дорожные передряги, мысли о маленьком Гюнтере (так его уже называл Людвиг) не уходили. Что с ним будет? Сумеет ли Людвиг вернуться к нему? Сумеет ли привезти приёмного сына в Мюнхен и, если сумеет, то когда?
Воспитанный в атмосфере безусловного подчинения и оставаясь офицером вермахта, Людвиг в долгие часы дороги размышлял о том, что он, чистокровный ариец, конечно, нарушает присягу, спасая еврейского ребёнка, но чувствовал, что иначе поступить не мог... И, конечно, он уже полюбил Гюнтера.
«Интересно, какое у него еврейское имя?» - задавал себе вопрос Людвиг. Ребёнок был настолько слаб, что и поговорить не пришлось... «Господи, помоги ему выжить», - молился Людвиг.
А пока Людвига подбрасывает на просёлочной дороге в кабине тяжело груженной машины, вернёмся в деревню Орехово, где в доме Ольги остался маленький Гюнтер. Уже через пару дней мальчик, хотя и с трудом, встал на ноги, даже в состоянии был сделать несколько шагов. Небольшой погреб был забит едой, оставленной немцами и тщательно замаскированной нарубленными дровами. Оставалась опасность того, что кто-то поймёт, кто такой на самом деле Гюнтер. Узнав от мальчика, что его настоящее имя Самуил, Ольга пришла в ужас при мысли, что это может его выдать, и строго наказала называться Петром. Так ребёнок получил ещё одно имя.
Слухами земля полнится. Узнав, что в доме Ольги посторонний ребёнок, пришёл полицай Стецько, назначенная неизвестно кем единственная власть в деревне. Получив разъяснение, что ребёнок - немец, оставлен отцом-офицером и болен такой болезнью, что не может говорить, Стецько ушёл удовлетворённый. А Гюнтер-Петро подружился с Ольгой и маленькой Оксаной и рассказывал им по памяти сказки своей мамы. Спали они втроём в одной кровати, и по ночам, разбуженная всхлипыванием Петра, Ольга прижимала его к себе и долго успокаивала, пока они все втроём засыпали.
Холодной и дождливой октябрьской ночью их разбудил рёв моторов и громкие крики команд. Западная Украина уже давно была глубоким тылом немецких войск, Ольга привыкла к тишине, иногда прерываемой звуками пролетающих немецких самолётов, направляющихся к линии фронта.
На этот раз кто-то громко стучал в дверь. Ольга отодвинула засов. В дом быстро ворвались двое в эсэсовской форме. Заглянув под кровать, один из них затем поднял крышку погреба. Его заинтересовало то, что там находилось. Спустившись, он, однако, удовлетворился тем, что обнаружил продукты питания, это было явно не то, что он искал. Утром Стецько объяснил, что немцы искали партизан.
Всё это имело некоторые последствия. Узнав, что у Ольги есть продукты, он зачастил в гости и каждый раз уходил с «добычей». Теперь Ольге надо было кормить две семьи, запасы быстро иссякали.
А Горохов стал местом расположения нескольких немецких автоматчиков – видимо, партизаны всё-таки были невдалеке. И Ольга решилась. Она попросила Стецько купить у них на марки немного продуктов и очень обрадовалась, когда он принёс несколько банок сгущённого молока, мясные консервы и крупу. Появилась надежда, что зиму они протянут.
А Людвиг, получив повышение по службе и званию, был переведен в боевые офицеры, получил два тяжёлых ранения в голову и в спину, два с половиной месяца лежал в госпитале под Киевом, перенёс четыре операции, был, наконец, выписан, и хромым, с искривленным позвоночником, списан со службы с предписанием вернуться в Мюнхен. В феврале 1942 года воинскими эшелонами и попутными машинами он добирался до Горохова. По пути понемногу изучал русский язык по старому школьному учебнику, когда-то подобранному у сгоревшей школы. После ранения голова часто болела, спина - тоже, пришлось по пути на несколько дней попроситься в какой-то госпиталь, где его с трудом приняли, да и то лишь потому, что врач госпиталя оказался его земляком- баварцем, да ещё с соседней улицы. Этот врач-земляк впервые объяснил Людвигу, что тот стал в свои двадцать восемь лет калекой – и, кажется, навсегда.
Наконец Людвиг добрался до Владимир-Волынска, уже совсем недалеко от Горохова. Там ему рассказали, что местность вокруг Горохова кишит партизанами, и при его ограниченной подвижности он станет их лёгкой добычей. К тому же, у него нет никаких документов, разрешающих перевозку мальчика-«фольксдойче» в Германию.
Людвиг решил не сдаваться. Он попросил аудиенции у военного коменданта Владимир- Волынска полковника Лемке. Полковник в эти дни был озабочен непрекращающимися партизанскими диверсиями, и прошло четыре дня, прежде чем он согласился принять Людвига. «Не более пятнадцати минут», - предупредил адъютант. Людвиг, опираясь на трость, тем не менее, пытался щёлкнуть каблуками и вытянул руку в нацистском приветствии. «Хайль...», - неохотно ответил толстый, розовощёкий, с расстёгнутым воротом, комендант, кивком показал, что он готов слушать и даже не предложил присесть.
«Герр комендант, мне очень нужна ваша поддержка. Пять месяцев назад, ещё до моего ранения, я оставил моего приёмного сына-фольксдойче у крестьянки в деревне Горохов. Сейчас, направляясь домой, я бы хотел его забрать, но Горохов, я понимаю, - партизанская зона...».
«Послушайте, Тюрнер, - перебил толстяк, - мне непонятны причины, по которым офицер Рейха, даже отставной, и ариец по происхождению возится с этим фольксдойче...».
Людвиг перевёл дыхание. Комендант поверил в легенду о фольксдойче... Это хорошо. Нужно было обязательно продолжать: «Герр полковник, партизаны убили его семью. Он остался один и, кроме меня, у него никого нет. До Горохова – менее сорока километров. Я бы хотел попросить у вас автомобиль, но я сейчас не могу водить машину и вряд ли смогу защитить себя и ребёнка... в моём состоянии. Если у вас есть семья и сострадание, помогите мне, герр комендант».
Напоминание о семье заметно смягчило настрой Лемке. «Курт, - вызвал он адъютанта, - направьте машину с двумя солдатами, чтобы доставить сюда из Горохова мальчишку по имени Гюнтер». «Разрешите мне поехать с ними, герр комендант. Знаете, чужие люди... Он ведь ребёнок». Лемке махнул рукой, показывая, что у него и так много забот, пусть делает, что хочет...
Через полтора часа Людвиг был в домике Ольги. На этот раз он не стучал. Слишком велико было нетерпение. Открыв дверь, Лювиг шагнул в полумрак. Тишина... Он сорвал занавеску. Слабый свет высветил заброшенную комнату. Было понятно, что здесь давно никто не жил. Сквозь оставшуюся открытой дверь проникал холодный ветер.
За Людвигом стояли два солдата. Все трое молчали... Видимо, солдаты ожидали его команды. Надо было срочно что-то предпринять... Людвиг решил пройти к соседнему дому. Возможно, соседи располагают какой-то информацией. Однако и в соседнем доме его ожидали та же давящая тишина и запустение. Очень болела голова... Людвиг с автоматчиками переходил от дома к дому. Деревня была безлюдна...
И вдруг Тюрнер заметил признаки жизни. У самого большого дома на расстоянии около ста метров стоял часовой. Людвиг и его конвой быстро направились к дому. После ранения он ещё так быстро ни разу не шагал.
Часовой окриком остановил группу. Людвиг прокричал, что он разыскивает крестьянку по имени Ольга. Часовой выстрелил в воздух, вызывая старшего. Выбежавший офицер на ходу расстегивал кобуру, однако увидев офицера старше себя по званию, остановился, поприветствовал по-нацистски Людвига и спросил, чем может быть полезен.
Людвиг повторил вопрос о том, где он может разыскать крестьянку Ольгу. «В деревне нет жителей, герр майор, все были изгнаны, а часть из них расстреляна за связь с партизанами. Здесь находится мой небольшой гарнизон. Живём, как на вулкане...».
«Куда угнали жителей?». «Не знаю, но, думаю, многие из них сейчас во Владимир-Волынске. Ближе почти нет никакого жилья, кроме лесов. И, герр майор, если вы здесь не по службе, лучше возвращайтесь во Владимир-Волынск. Я здесь по службе, а вам безопасней будет в городе».
... Автомобиль мчался по ухабам на предельной скорости. Людвиг почти терял сознание. И всё-таки одна мысль сверлила мозг: если Ольга в городе, как её разыскать?
Солдаты отвезли полумёртвого офицера прямо в госпиталь, где до войны располагалась районная больница.
Прошло несколько дней, прежде чем Людвиг открыл глаза и понял, что находится в госпитале. Ещё через несколько минут ему показалось, что он опять бредит. Возле кровати, специально оборудованной для него в одном из кабинетов, стояла... Ольга. Грустная, постаревшая, похудевшая Ольга...
Людвиг пытался подняться. Ему казалось, что он кричал, но на самом деле его вопрос прозвучал едва слышно: «Где Гюнтер?». «Петро? - переспросила Ольга. - Та вин тутечка, в ликарни. Тильки слабый дуже».
Людвиг ничего не понял... Через минуту к нему привели двух врачей - русского и немца. Русский переводил. Людвиг узнал, что из-за связей с партизанами и помощь им немецкое оккупационное командование издало приказ о сожжении Горохова с его жителями. Однако приказ был милостиво заменён расстрелом подозреваемых и высылкой остальных. В Горохове оставили небольшой немецкий гарнизон, с командиром которого Людвиг уже был знаком.
Разговор с врачами временами прерывался из-за слабости Людвига, впадающего время от времени в забытьё.
Людвиг оставался в госпитале на излечении ещё около двух недель, встречаясь с посещающим его Гюнтером. Постепенно отец и сын начали понимать друг друга. Гюнтер, Ольга и Оксанка были поставлены на довольствие и все понемногу поправлялись. Ольга понимала, что ей предстоит ещё одно испытание - расставание с «Петром». По мере того, как Людвиг поправлялся, Ольга всё чаще плакала.Она понимала, что Гюнтеру будет лучше и всё-таки не могла представить себе жизни без этого умного, доброго, ласкового ребёнка.
Людвиг добился для неё и Оксанки полного содержания в госпитале, но успокоить её не мог. И при первой возможности попросил немецкого врача устроить ему ещё одну аудиенцию у военного коменданта. К своему удивлению, он довольно легко получил разрешение на вывоз усыновлённого им ребёнка-фольксдойче, родителей которого якобы убили партизаны.
Настал день расставания Гюнтера со своей приёмной мамой. Людвиг не хотел затягивать сцену прощания, а Гюнтер не мог оторваться «вид мамки». К тому же, они опаздывали. «Опель-капитан» ожидал у входа в госпиталь. Через полтора часа отправлялся поезд с тяжелораненными, в котором им предстояло провести несколько суток. С помощью того же русского доктора Людвиг обещал Гюнтеру и Ольге, что он обязательно разыщет её после войны и привезёт вместе с Оксанкой в Германию, где они смогут встречаться так часто, как они того захотят. Не мог знать Людвиг, как много лет пройдёт прежде, чем такая встреча состоится...
Оставив Ольгу в слезах и с деньгами, Людвиг и Гюнтер втиснулись в «Опель». Машина тронула, а Гюнтер, став коленями на заднее сидение, долго смотрел на дорогу, остающуюся позади, туда, где стояла Ольга, пока её фигура не растаяла в отдалении. Так в течение всего нескольких месяцев мальчик потерял вторую семью...
Дорога была очень тяжёлой. Людвиг мог получить только половину пассажирской скамьи для своего искалеченного тела и для Гюнтера. Спали с перерывами, сидя и крепко обнявшись. Так продолжалось три дня, пока поезд несколько разгрузился уже на территории Австрии и Германии. Питались той же едой, что и другие раненные пассажиры. После трёх дней они могли занять всю полку. Раненый солдат, их сосед, после громкого бреда, в одну из ночей умер. Стало тише и просторней. Да и поезд, оставив позади Украину и Чехословакию, побежал побыстрее, не стало многочасовых стоянок для разгрузки умерших и приема новых раненых. Состояние Людвига оставляло желать лучшего, а Гюнтер, едва научившись произносить несколько немецких слов, уже завоевал симпатии персонала и по нескольку раз в день приводил врача или медсестру к постели Людвига. Удивительно, но Людвиг и Гюнтер подолгу разговаривали, когда каждый учил другого своему языку.
Людвиг рассказал сыну, что у них большая семья в Германии. Все очень дружны и живут вместе в большом поместье, что у Гюнтера будет своя лошадь для верховой езды. Иногда на глаза Гюнтера набегала слеза, он вспоминал умерших за колючей проволокой папу, маму, сестрёнку, дедушку... Людвиг отвлекал мальчика от грустных мыслей, да и опасался, что кто-то может подслушать и понять... Но зато они много говорили об Ольге и маленькой Оксанке.
Ещё два дня пути, и им пришлось пересаживаться на пригородный поезд, который должен привезти их на Мюнхенский вокзал. При входе в электричку дежурный офицер тщательно просмотрел их документы, чтобы убедиться, что перед ним не английский шпион, а проливший кровь за фюрера боевой офицер. Затем он помог внести чемодан и усадил Людвига и Гюнтера на их места.
Окна в электричке к ночи были тщательно зашторены: немцы опасались налётов британской авиации. Было душно, Людвиг с трудом дышал.
Поезд тащился долго, но аккуратный и мирный пейзаж за окном вагона успокаивал и обещал, что трудности, через которые прошли взрослый и ребёнок, позади. Оба, не отрываясь, рассматривали прекрасную картину ещё не покрывшейся зеленью земли, разделённой на квадраты, на чистые и ухоженные дома и церквушки... Всё это было так необычно и непонятно для Гюнтера.
Наступали сумерки. На вопрос Людвига, как скоро поезд прибывает в Мюнхен, служащий ответил, что, если не будет воздушной тревоги, менее чем через полтора часа. Заметив состояние офицера, проводник предложил ему сердечные капли. Это всё, чем он располагал...
Уже в темноте миновав едва заметные постройки, поезд медленно вполз под стеклянные своды вокзала. Людвиг вздохнул: «Дома...».
Проводник подхватил чемодан, за ним, едва переступая ногами, двигался по проходу Людвиг, держа в одной руке трость, в другой - руку Гюнтера.
Родные всё-таки получили телеграмму. Здесь были все. Пришли даже две одноклассницы Людвига, но торжественности момента не получилось, Людвиг морщился от боли и с большим трудом передвигался. Встречавшие ожидали и Гюнтера. Людвиг отправил несколько писем родителям. Никто, однако, не знал, кем был Гюнтер на самом деле. Отец и сын ещё в пути, подолгу беседуя, обещали друг другу хранить тайну.
Надо помнить, что мы говорим о глубинке Германии 1942 года, где большинство населения ещё было опьянено гитлеровскими победами, лжепатриотизмом, ненавистью к мировому еврейству. Ещё не наступило отрезвление, немцы еще не знали, в какую трясину завёл их Гитлер, ещё не было проклято немецким народом его имя...
Людвиг понимал, что ребёнку надо будет поступить в школу, может быть, стать членом гитлерюгенда, вскидывать руку в нацистском приветствии, почитать тех, кто мыслили так, как и те, кто убили родных этого мальчика, слушать нацистские расовые теории...
Нужно было научить сына лицемерить, чтобы он мог остаться честным...
Людвиг страдал от физической боли, проводил много времени в постели, а Гюнтер всегда был возле него. Оставаясь очень ласковым, добрым и милым ребёнком, он вскоре завоевал любовь всей семьи. Было решено, что в школу он отправится со следующего года, а пока будет учить немецкий.
Спустя годы, уже после смерти Людвига, Гюнтер с большой благодарностью вспоминал, как Людвиг, настоящий ариец и немецкий аристократ по рождению, продолжавший верить в конечную победу Германии, оставался честным по отношению к сыну и просил Гюнтера повторять имена его погибших родных, чтобы он никогда не забыл их. Это имело свои последствия, но об этом - позже...
По воскресеньям Гюнтер посещал лютеранскую церковь вместе с бабушкой и дедушкой. Тучка пробежала между отцом и сыном, когда в их доме чаще стала появляться Эльза, с которой Людвиг встречался ещё до войны. А потом Людвиг начал уходить к ней, и привязавшийся к нему Гюнтер скучал и ревновал. Гюнтер был знаком с несколькими cоседскими мальчишками, но его лучшим другом оставался отец.
Наступила осень. Гюнтер в первый раз отправился в школу, в доме был подготовлен праздник встречи первоклассника. Мальчик рассеянно принимал подарки, было заметно, что он не обрадован. А вечером, когда Людвиг и Гюнтер остались вдвоём, на вопрос Людвига о том, чем озабочен мальчик, тот ответил, что он хотел бы, чтобы мама, папа, Рива и дедушка были с ним, встречали его после школы и чтобы вместе с ними были Ольга и Оксанка. Беседа была долгой, и Людвигу пришлось отвечать на вопрос, почему в школе нужно изучать гимн гитлерюгенда, который ему совсем не нравится. Глубокие чувства и проницательный ум ребёнка обрадовали и в то же время встревожили Людвига. Его сын, выходец из человеческих отбросов, недочеловек (по убеждениям гитлеровских идеологов) заставил его, взрослого человека, впервые всерьёз задуматься, как жить дальше. В ту ночь Людвиг так и не заснул...
Эльза стала первой, кому он рассказал о тайне Гюнтера. Она была из семьи хорошего врача, сама училась и готовилась стать врачом, не раз говорила Людвигу о недовольстве решением отца стать членом нацистской партии, выключала радиоприёмник, когда транслировались речи руководителей Рейха или бравурные фашистские марши. Людвигу показалось, что девушка отнеслась к новости о происхождении Гюнтера даже с радостью, и с этого дня Эльза и Гюнтер стали неразлучны.
Шла зима 1943 года. Здоровье Людвига шло на поправку, хотя он всё ещё заметно припадал на ногу и страдал от внезапных головных болей.
Настроение среди немецкой интеллигенции упало. Хотя радиоприёмники всё ещё разрывались от бравурных маршей, а слухи о сталинградском поражении темпераментно маскировались резко звучащими речами гитлеровских вождей, обещающих скорую победу, скрыть налёты британской авиации и не замечать эшелоны прибывающих в нарастающем количестве искалеченных немецких солдат и офицеров, было невозможно. Возвращающиеся с фронта калеки рассказывали о курском, смоленском, киевском, сталинградском аде, перемоловшем сотни тысяч молодых жизней. Всё чаще прибывали извещения о гибели отцов, братьев, сыновей. С наступлением темноты горожане тщательно завешивали окна, по улицам бродили ночные патрули. Интеллигенты, каким-то образом избежавшие призыва (обычно по возрасту или болезни) старались не собираться большими группами, а, встречаясь, с оглядкой спрашивали друг друга: «Где же обещанная лёгкая «прогулка» по России?». Даже в глубинке заметно не хватало продуктов питания, была введена карточная система. Любимый учитель Гюнтера со знаменитым именем Рихард Вагнер был мобилизован и отправлен на фронт. Его заменила низкорослая и некрасивая Гертруда Генкель, подозревающая всех в измене, активистка местной организации нацистской партии. Уроки стали неинтересными. Гюнтер, понимая, что ничего изменить нельзя, тем не менее, находил утешение в том, что мог об этом поговорить и всегда встретить понимание Людвига и Эльзы.
Молодые люди, проводя вместе много времени, продолжали откладывать свадьбу до лучших времён. При мрачных временах, охвативших Германию, торжественная церемония была бы неуместной. И всё-таки свадьба состоялась. Она не была торжественной, но прошла вполне приятно. После непродолжительной церемонии в «своей» церквушке самые близкие собрались в квартире Эльзы, снятой перед самым событием. Здесь собирались жить Эльза, Людвиг и Гюнтер. Пили шампанское, читали стихи, но ничего - из гитлеровской пропаганды. В те времена это всё ещё было рискованно. На лицах присутствующих застыла тень нелёгких времён для них и для их страны. И всё же молодые были счастливы. Очень доволен был и Гюнтер, который с этого вечера звал Эльзу мамой. Эта перемена означала для него и перемену школы, а, значит, и учителя.
А спустя месяц Гюнтер узнал о потере ещё одного друга. Его любимый учитель Вагнер даже не добрался до фронта. Эшелон был уничтожен в пути при налёте союзной авиации.
Зимой 1943-го Гюнтер впервые встал на лыжи, и с тех пор лыжные гонки стали его страстью на всю жизнь. Право, в окрестностях Мюнхена, в горах - великолепные лыжные трассы. Гюнтер ездил в течение зимы несколько раз на прогулки с Эльзой. Людвиг не мог их сопровождать из-за болезни позвоночника, наступившей в результате фронтовых ранений. А выздоровление казалось уже столь близким...
Чувствуя перемену в ходе военных действий, гитлеровские власти всё чаще привлекали школьников, даже младших, к военно-прикладным видам спорта, особенно к стрелковому. Гюнтер очень быстро стал лучшим стрелком среди младшеклассников. Будучи хорошим учеником, спортсменом, проявляя большие способности в математике, мальчик, тем не менее, ощущал презрение детей высокопоставленных родителей к себе как «фольксдойче».
А в безрадостном для Германии августе 1944 года у Гюнтера появился маленький брат Дитрих. Считалось, что Гюнтер родился тоже в августе, 5-го числа. Это был день, когда Людвиг нашёл своего сына. Разница в возрасте между братьями составляла десять лет. Смешно, но знакомые говорили, что братья очень похожи между собой.
К рождению сына Эльза, ещё будучи беременной, успела защитить диплом и готова была работать врачом. Это было важно. Германия, стремительно идущая к поражению, была в экономических тисках. Пытаясь спасти своего фюрера, страна бросала на два фронта всё - молодых людей, продовольствие, вооружение, горючее, боеприпасы во всё возрастающих количествах. У магазинов, чтобы получить что-то по карточной норме, приходилось выстаивать часами.
Кормящей Эльзе надо было отправиться на работу в военный госпиталь. Прожить на пенсию офицера-инвалида, даже с родительской помощью, было невозможно. К тому же она, как врач военного госпиталя, могла получать некоторые продукты питания.
В душе Людвига, под влиянием Эльзы, работающей по 12 часов в день, и услышанных ею в госпитале рассказов калек, чтения фронтовых писем и собственной физической боли, исчезали последние остатки веры в превосходство арийской расы и возможность победы. С тростью он уже не расставался никогда.
Людвиг и Гюнтер вместе составляли маленький коллектив, работающий в домашнем хозяйстве и заботливо нянчивший маленького Дитриха.
Вечером 12 марта 1945 года в дверь квартиры настойчиво постучали. Так не стучали приятели, родители или соседи. До того, как Эльза подошла к двери, стук повторился. На вопрос «Кто там?» мужской голос ответил: «Гестапо...», и стук повторился опять. Все молчали, а Эльза начала медленно отодвигать цепочку. Быстро вошли трое, только один был в форме офицера гестапо, двое - в гражданском.
«Людвиг Тюрнер?» - спросил офицер. «Да». «Вы служили интендантом армейской группы «Юг» в сорок первом году?». «Да». «Собирайтесь, поедете с нами».
Заметив движение Эльзы по направлению к Людвигу, гестаповец остановил её жестом и повторил, обращаясь к Людвигу: «Собирайтесь».
В это время заплакал Дитрих, которого пора было кормить. Людвиг направился к шкафу за одеждой, по пути напомнив: «Покорми ребёнка». Его спокойствие, кажется, передалось Эльзе и Гюнтеру.
«Есть ли в квартире оружие?» - резко, но тихо спросил офицер. «Нет», - ответил Людвиг, взял в руку трость, поцеловал подошедших обнять его Эльзу и Гюнтера и, будто речь шла о вечерней прогулке, спокойно произнёс: «Я скоро вернусь».
Последним вышёл один из гестаповцев, медленно и осторожно затворив дверь.
Эльза с детьми поспешила к старичку-соседу, у которого был телефон, чтобы позвонить отцу. Отец в молодости несколько лет служил в таможенной полиции и хорошо знал повадки полиции и гестапо. Эльза, сдерживая слёзы, объснила что произошло.
«Я немедленно приеду», - ответил отец.
Выслушав подробности происшедшего, он особенно подробно расспрашивал дочь о мелочах поведения гестаповцев.
«Эльза, нам не следует беспокоиться. Никто из гестапо не несёт исправную службу, поражение в войне близко. Гитлер ждет спасения в окончании испытаний какого-то нового оружия. Ни один маразматик больше в это не верит. Возможно, гестапо, действительно, получило какую-то информацию о Людвиге и о факте спасения Гюнтера. Кто-то хочет за счет Людвига спасти собственную шкуру. Гестаповцы бегут, как крысы с тонущего корабля... С рассветом я отправлюсь в гестапо и попытаюсь что-то узнать. Это нетрудно, они очень подобрели в последнее время».
Трамваи почти не ходили. Утром немолодому Генкелю пришлось прошагать несколько километров прежде, чем он достиг ещё недавно грозного здания мюнхенского гестапо. «Они» действительно подобрели. Почти не видно было сотрудников в форме. Переодетые гестаповцы суетились, пробегая мимо Генкеля, которого ещё месяц назад просто задержали бы за пребывание в этом здании. Никто не остановился, чтобы ответить на вопрос старика. И, о небо! По лестнице, с трудом опираясь на трость, спускался Людвиг, а с ним, поддерживая его, шёл какой-то господин в изрядно помятой одежде. Людвиг представил его как Ганса, а Ганс, узнав, что у них нет машины, побежал ловить такси.
Уже дома Людвиг, после горячих объятий семьи, мог что-то объяснить: «Те из них, кто не могут сбежать из страны, ищут свидетелей своей порядочности, которую они «проявляли» во времена Гитлера. Ганс случайно наткнулся на чей-то донос о том, что я, находясь на фронте, спас еврея. Видимо, кто-то из моих подчинённых...Ну, а гестаповец решил пронюхать, может, я окажусь благодарным за то, что он меня отпустил и, при случае, буду свидетелем его порядочности. А пока я могу ему звонить, если мне понадобится его защита».
Жителям Мюнхена повезло. В конце апреля, когда другие города Германии подвергались безжалостным бомбардировкам союзной авиации, Мюнхен не представлял из себя мишени, достойной внимания. Только на окраинах города, особенно в месте расположения концлагеря Дахау, проходили бои «местного значения» со значительным превосходством американских войск.
А вскоре по городу прогуливались солдаты в чужой военной форме и медленно проезжали танки, останавливаясь и поворачивая башни с пушкой, как будто принюхивались к чему то. На столбах и афишных тумбах, рядом с ещё не снятыми приказами германских властей появились распоряжения американского военного коменданта города на английском и немецком языках.
Эльза продолжала работу в том же госпитале, где в палатах рядом лежали бывшие враги - немцы, получившие ранения, и американцы. Зарплату продолжали платить в марках, а немногие работающие магазинчики отказывались продавать за германские марки. На чёрном рынке торговали всем, но нужны были доллары.
Нехватка продуктов сказывалась на здоровье Людвига. То немногое, что удавалось раздобыть, отдавали детям. Заметно ослабевшая Эльза не бросала работу, администрация больницы во главе с американским врачом-офицером обещала начать выдачу продуктов врачам и медсёстрам. И вправду, вскоре такое произошло. Слабая и счастливая Эльза несла домой сумку с бесценным грузом - американскими мясными консервами, галетами, мукой, сахаром и прочей снедью.
На половине пути её догнала машина, принадлежавшая госпиталю, а шофёр помог доктору Эльзе занести драгоценную сумку на второй этаж. Это был большой праздник для семьи, о котором они потом долгие годы вспоминали.
По ночам иногда слышались автоматные очереди. На работе рассказывали, что всё ещё сражается гитлеровское сопротивление. В госпиталь доставили двух раненых американских солдат, подвергшихся нападению. Они рассказали, что из их конвоя были убиты несколько человек.
Людвиг узнал, что американцы прнимают на работу немцев, не замешанных в военных преступлениях. Он прихромал к зданию магистрата, благо, недалеко, где с утра, за два-три часа до открытия выстроилась длинная очередь.
С ним беседовал американец в гражданском, ответственный за набор инженеров. Выслушав, американец записал адрес и обещал прислать за Людвигом, как только тот понадобится. И понадобился. Американцы восстанавливали станцию химводоочистки, и Людвиг был приглашён на работу помощником руководителя станции, американца, ещё в военной форме, хорошо говорившего по-немецки.
Первого сентября Гюнтер пришёл в свою школу. Пришли и все его школьные товарищи. Большинство учителей были знакомы и знали его по прошлому году. Уже через несколько дней школьники занимались гимнастикой в знакомом спортивном зале. Ребята изучали арифметику, английский язык, естествознание, немецкую грамматику и чистописание. Гюнтер был очень силён в занятиях спортом, опережая всех остальных в классе. С середины года были введены объязательные занятия музыкой, но, скорее, это были уроки пения. Песни стали другими, чаще - на фольклорные темы.
В городе и школе административные функции уверенно переходили в руки немецкой администрации. К зиме ребят отвозили на экскурсии в музеи и библиотеки, а к Рождеству - в лес, на лыжные прогулки. К тому времени лыжи стали одним из двух любимых занятий Гюнтера.
Родители никогда не пытались выветрить из памяти Гюнтера тайну его происхождения. Людвиг намеренно запомнил имена членов его семьи и фамилию Альпер. Зачем он это делал, ведь Гюнтер давно стал его любимым ребёнком? Может, лучше для него и для сына забыть о страшном времени гибели семьи Гюнтера? Но Людвиг и Эльза, будучи людьми глубоко порядочными, никогда не верили в «вину» евреев перед немецким народом и всем миром. Позднее Людвиг рассказывал, что он никогда не мог бы себе простить, если бы врал Гюнтеру.
Кроме того, в начале сорок шестого Тюрнеры предприняли первую попытку разыскать «мамцю» Ольгу и Оксанку. Людвиг отправил два письма на русском и немецком по адресу, который он сохранил. Прошли месяцы, никакого ответа...
Гюнтер оказался очень способным учеником. Когда Людвиг предложил учить его музыке, Эльза воспротивилась. Не слишком ли большая перегрузка для двенадцатилетнего мальчика? Гюнтер регулярно посещал стрелковый тир, открытый предприимчивым американцем, изучал родной русский и английский языки, писал стихи,был хорошим другом товарищей по учёбе, возился с маленьким братиком. Умный ребёнок уже давно принял тот факт, что вся его семья погибла. Но Ольга и Оксанка... Он запомнил слово, которым его называла Ольга - «дитина» и часто так называл маленького Дитриха.
В сентябре 1948 года Людвиг, к тому времени возглавлявший службу очистки воды и водоснабжения Мюнхена и окрестных городков, отправил письмо в Министерство иностранных дел ФРГ с просьбой помочь в розыске Ольги Передун и её дочери, во время войны проживавших в городе Владимир-Волынске в Западной Украине. Только через долгих восемь месяцев пришёл ответ, что Ольга и в настоящее время проживает во Владимир-Волынске и работает в районной больнице. И, какая радость, ниже был приведен её адрес!
Уже на следующий день Людвиг разыскал человека, который мог написать письмо по- русски, где Гюнтер, тоже по-русски, дописал: «Я тебя люблю».
Началось долгое ожидание, очень долгое... Людвиг и Гюнтер не знали, что начавшаяся «холодная война» ещё на долгие годы разделит Гюнтера с его украинской мамой. Ольга знала, что сам факт получения письма из ФРГ может иметь для нее тяжёлые последствия. Она всё-таки отправила ответ с другим обратным адресом, но простой крестьянке, пишущей только на украинском языке, было нелегко рассказать в зашифрованном виде, всё, что хотелось. Пришлось писать, что живётся ей хорошо, она ни в чём не нуждается и любит Петра, за которым очень скучает. А ещё она просила ей не писать, а ждать, пока она напишет сама. Вот и всё. Не только Гюнтеру, но и Людвигу было нелегко понять, почему люди не могут переписываться. Прошёл ещё год, была создана ГДР, разыгралась не на шутку холодная война, и многое стало понятным.
Через тот же МИД Людвиг пытался получить информацию о еврейской семье Альперов, проживавшей в одном из западноукраинских городков и погибшей летом 1941 года. Хорошо изучив карту, Людвиг мог назвать Волынскую или Ровенскую области. Семья состояла из супругов, глава семьи был рыжим, работал «в конторе». С ним погибли жена, четырёхлетняя дочь Рива и отец. Отец Гюнтера носил усы, дед - бороду. Отца звали Мойше. Имени деда и мамы он не помнил, просто дед и мама. С такой скудной информацмей Людвиг, Эльза и Гюнтер приступили к поискам.
Ответные письма от советского МВД приходили своевременно, но не приносили напряжённо ожидаемого результата.
В 1950 году произошли два события. Пришло такое же сдержанное, но несколько более подробное письмо от Ольги. Она повторила, что живёт хорошо, муж с войны не вернулся, она вышла замуж «за Федька» почему-то по суду, у мужа нет ноги, потерял на войне, Оксанка не слушается и убегает купаться в речке без разрешения, да и учится не очень хорошо.
В том же году Гюнтера включили запасным членом команды Мюнхена на всегерманских соревнованиях по лыжным гонкам на пять километров. Будучи запасным, он не надеялся принять участие в соревнованиях, хотя очень хотелось...
Судьба была милостивой к нему. Один из участников заболел гриппом, и Гюнтер побежал, а поскольку он пришёл вторым и с довольно высоким результатом, его тут же поставили вторым и в эстафетной гонке, которую его команда выиграла.
Надо добавить, что Гюнтер был включён во взрослую команду в виде исключения. По возрасту он ещё не мог участвовать в соревнованиях мужчин, но, по предыдущим и предварительным результатам получил специальное разрешение.
Со дня разгрома Гитлера семья перестала скрывать еврейское происхождение Гюнтера. С глаз многих немцев очень медленно сползала пелена ненависти к евреям. Гюнтер иногда слышал за спиной «юде», но воспринимал это спокойно.
Людвиг объяснил ему, что наилучший способ протеста - это проявление своих способностей, позволяющих быть на две головы выше других. И Гюнтер был на две головы выше. Он хотел, как и отец, быть химиком, очень любил этот предмет и в 1952 году, на год раньше положенного окончив школу, поступил на отделение химии Мюнхенского университета. Гюнтер пошутил с родителями, что он, кажется, первый еврей-студент университета в Германии за последние двадцать лет. Это было правдой.
У него не было трудностей при поступлении. Его заметные успехи в учёбе и спорте, о которых давно знали в университете, говорили сами за себя.
В том же году Дитрих, который тоже впервые отправился в школу, к удивлению родителей заявил, что он, как и его брат, тоже еврей. Людвиг и Эльза только внимательно посмотрели друг на друга. Объяснить семилетнему что-либо было почти невозможно, и они отложили это до лучших времён.
Гюнтер был всегда очень занят и, к досаде родителей, мало спал. Чередуя тренировки и соревнования по стрельбе с занятиями лыжным спортом в самое напряжённое время зимней учёбы, он находил время для Марты, с которой подружился ещё в школе. Родители Марты вначале не одобряли её дружбу с евреем. Где пропадал её отец в течение двух последних лет войны, никто не знал, кто-то говорил - в Италии, работая в издании по выпуску гитлеровских пропагандистских плакатов. Может быть... Но времена были другие, и родители Марты благоразумно примирились с происхождением Гюнтера и даже принимали его у себя дома.
Марта училась в консерватории, не мечтая стать знаменитой, неплохо играла на рояле, а пела только на семейных и дружеских вечерах. Приезжала в качестве болельщицы на все соревнования Гюнтера. Студенческие подруги завидовали популярности её друга. Поженились они рано, а медовый месяц провели на соревнованиях по биатлону во Франции. Заметно уставший Гюнтер на этот раз выступил ниже своих возможностей, подвела стрельба...
Наверное, это была единственная заминка в его спортивной карьере. Марта не пыталась успокаивать его, она знала упорство мужа. Его успехи ещё впереди. Даже её мать однажды сказала о зяте: «Если все евреи такие, как Гюнтер, то почему мы с ними воевали? Надо признать, что Гитлер был идиот».
Шёл 1957 год. Холодная война становилась как будто менее ожесточённой. Осенью пришло письмо от Ольги и Оксанки на адрес родителей. На этот раз Ольга была довольно откровенной, описывала подробности своей нелёгкой жизни с мужем-инвалидом и непутёвой Оксаной. Прочесть письмо на украинском языке было нелегко, помог преподаватель русского языка университета, сам русский по национальности. Целую неделю Гюнтер и Марта собирали огромную посылку, пытаясь угадать размеры одежды и вкусы адресатов. С тех пор посылки стали частью их жизни, а письма с благодарностями - праздником.
В 1960 году Гюнтер, после серии убедительных побед, личных и командных, был включён в состав олимпийской сборной ФРГ, где в биатлоне оказался лучшим в команде, но команда выиграла лишь «серебро». В следующем году, к счастью и радости супругов должен был состояться чемпионат мира и Европы в Ленинграде. На тренировочных сборах они были вместе, и Марта, немного ревнуя, наблюдала, с каким вдохновением Гюнтер тренировался в ожидании предстоящей встречи с Ольгой и Оксанкой, которых он называл мамой и сестрой.
И встреча произошла. Это было в марте 1961 года в небольшом фойе только что отстроенной специально для чемпионата мира и Европы гостинице «Молодёжная». Здесь разместились команды ФРГ, Норвегии и Великобритании.
Было холодное утро ленинградского пригорода и день, свободный от тренировок. Гюнтер и Марта, не присаживаясь, прохаживались по холлу гостиницы, время от времени поглядывая на входные двери. Наконец сквозь стекло они увидели подкативший к «Молодежной» автобус и выходящих через переднюю дверь двух женщин, а с ними... Кто- то ещё был с ними, но Гюнтер их не видел...
Два швейцара отворили двери... Ольга бежала к Гюнтеру, раскинув руки, она видела только его, а он, оторвав её от пола, крепко прижал к себе и... заплакал.
Плакали все. Ольга, не переставая, повторяла: «Дитинко, дитинко...».
Гюнтер пытался объяснить мужчине и девушке - «переводчикам», что их услуги не нужны, что он, хоть и не в совершенстве, но владеет русским языком. Не помогло. Конечно, «переводчики» должны были присутствовать...
Оксанка, хоть и взрослая и далеко не застенчивая девушка, явно не знала, как себя вести с братом-иностранцем, да ещё из капиталистической страны.
А потом они все прошли в ресторан пообедать. С ними, конечно, пошли и «переводчики», но они не испортили настроение радости и восторга воссоединившейся семьи.
Женщины получили билеты на все события чемпионата, который должен был начаться через два дня.
В последний день перед началом соревнований Гюнтер, который никогда не болел, вдруг почуствовал себя неважно. Заменить его было некем. Врач команды заставил его принять быстродействующие лекарства и это, кажется, помогло.
Чемпионат проходил, как писали советские газеты, «в упорной борьбе». Победила команда СССР, вторыми были норвежцы и только на третьем месте - команда Гюнтера. А уже на следующий день, опять в слезах, Гюнтер и Марта прощались со вновь обретённой семьёй. Они даже не планировали следующую встречу. Кто знает?.. «Переводчики» ни на минуту не спускали с них глаз.
По возвращению домой Марта, смущаясь, объявила о своей беременности. Гюнтер прыгал от восторга. Подумать только - он будет отцом! Узнав, прыгал и постаревший хромой Людвиг, а вместе с ним - и вся семья.
Всё было бы хорошо в нелёгкой, но полной радостных событий жизни Гюнтера, если бы не тоска по уничтоженной фашистами еврейской семье. Теперь уже в поисках участвовала и Ольга.
В 1970 году к местам массовых расстрелов евреев в Ровенской области приехал и Гюнтер. Они проехали с Ольгой все места, где она уже бывала, но чутье и мудрость простой крестьянки подсказали ей, что присутствие Гюнтера не просто желательно, но крайне необходимо. Не может такого быть, чтобы Гюнтер, объезжая вновь те же места, в которых он когда-то побывал, ничего не вспомнил... И Ольга не ошиблась. Гюнтер уверял её и какого-то сотрудника партийных органов, сопровождающего их, что он почти наверняка узнаёт место временного лагеря, из которого он каким-то образом выбрался и был подобран Людвигом. Он вспомнил имя своей мамы, которую звали Голда и которая работала в школе. Сужая поиски, они нашли школу в Клевани и старушку Клавдию Григорьевну, которая когда-то работала в школе с Голдой Яковлевной Альпер, учительницей начальных классов. Клавдия Григорьевна рассказала им обо всём ужасе уничтожения евреев, а потом вспомнила, что у Голды был брат, он воевал на фронте, после войны приезжал, чтобы тоже что-то узнать о погибших родных, жил не то в Москве, не то в Киеве. Больше ничего... Это был родной дядя, но Гюнтер его не помнил.
Время отпуска подходило к концу. Но Ольга, активно продолжая поиск информации о судьбе Альперов, всё больше втягивалась в благородное дело увековечения памяти евреев, погибших от рук фашистов. Она стала заместителем председателя комитета по проведению траурных мероприятий в городке Сосонки, где в 1991 году, к пятидесятилетию зверского уничтожения более двухсот тысяч евреев города Ровно и окрестностей, была проведена траурная церемония памяти погибших от рук фашистов - местных и пришлых.
Об этих событиях рассказывает старенькая Наталия Балацкая: «Утро 6-го ноября 1941 года было хмурым и холодным. Дул порывистый ветер, падал мокрый снег. На центральную площадь по приказу оккупационных властей сходились люди. Заметно было, что среди них много старых и калек. Этих вели под руки. Плакали дети. Матери несли грудных на руках, те, что постарше держались за подолы. Пациентов привезли из больниц на колясках. Среди них была молодая мать, которая в последнюю ночь родила ребёнка. Площадь была плотно окружена украинскими полицаями, жандармами, работниками СД и гестапо, литовскими фашистами. Было приказано двигаться по центральной улице. Вещи приказали оставить на площади. Человеческий поток двинулся к Сосонкам. Среди идущих я видела хирурга Когана. Видимо, его взяли прямо из операционной, он был в белом халате - как жил, так и умер врачом. Я видела также врачей Натанзона, Песле, Орловского... Когда обречённые прибыли к Сосонкам, там уже были вырыты огромныё и глубокие траншеи, дежурили пулемётчики. Всех заставили раздеться. Профессиональные убийцы косили людей. Далеко были слышны крики, пулемётные очереди, разрывы гранат...».
Наталия Никифоровна больше не могла говорить... На траурных церемониях присутствовал Гюнтер, во второй раз приехавший в эти скорбные места.
А собранная неутомимой Ольгой информация позволила узнать, что Мойше Альпер был служащим «Заготсырья», его отца, дедушку Гюнтера, звали Шломо. Шломо был участником гражданской войны. Маленькую сестрёнку Гюнтера звали Ривелэ. Они все погибли – видимо, от голода за колючей проволокой возле того места, где был найден Гюнтер. До сегодняшнего дня не известно, как Гюнтер оказался за пределами «сборного пункта».
В 1999 году неожиданно умер Людвиг, но не от фронтовых ран, а от сердечного приступа. Умер глубоко порядочный человек, который всегда считал себя оптимистом. Его смерть стала предметом большой скорби и печали для его многочисленной семьи. Кроме памятника от семьи, Гюнтер установил свой собственный с простыми словами: «Здесь похоронен Человек и Отец».
Ольга, активистка организаций, деятельность которых направлена на сохранение памяти жертв Катастрофы, несмотря на преклонный возраст, иногда посещает в Германии семью сына, которого всё ещё называет «дытына» и который сам уже пожилой человек. В Иерусалиме специальным решением комиссии мемориального комплекса «Яд ва-шем» ей присвоено звание праведника народов мира.
Так и живёт в Мюнхене достойный и заслуженный человек, Самуил Альпер, Петро Передун, Гюнтер Тюрнер - один и тот же учёный, тренер, сын, отец, дедушка, спасённый мужеством и честью своего немецкого отца и украинской матери. Живёт сын трёх народов. Да хранит его Бог...
Алан Слепой, Бельмонт, Калифорния
Коротко об авторе Алан Слепой родился 21 апреля 1936 года в Красилове, бывшей Винницкой области. Школу окончил в Луцке, Винницкой области. В Одессе окончил политехнический институт, а уже потом, работая начальником цеха, - факультет украинской филологии Одесского госуниверситета. Печатал свои материалы во «Львовской правде», во всех одесских газетах на русском и украинском языках. В США прибыл в 1979 году. И опять, работая начальником ремонтного цеха, писал для русских газет Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Чикаго, Сакраменто, Мюнхена и др. Излюбленные темы - Холокост, война, еврейство, авиация (мечта детства). Жена - инженер (ныне пенсионерка), сын – учёный, дочь - адвокат, восемь внуков, много друзей, есть родственники в Израиле, Лос-Анджелесе, Флориде.
