| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
линия жизни...
| |
| Рыжик | Дата: Пятница, 19.09.2025, 14:56 | Сообщение # 586 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 319
Статус: Offline
| Его хвалил Булгаков, уважал Бродский и как брата любил Гроссман. Но в народ поэта Семёна Липкина пускать боялись.
Первую, совсем тонкую книжку стихов, написанную на исходе нэпа, сразу же запретили. «Что я там мог такого крамольного написать, 18-летний парень? ...оказалось, в одной из поэм недостаточно “раскрыл” вопрос борьбы с “кулаками”», – вспоминал Семён Липкин.
Но вместе с запретом молодой поэт неожиданно удостоился похвалы самого Михаила Булгакова. «Молодой пиит! – заявил тот. – Вы хорошо начинаете, коли цензура вас запретила!»
Жизнь Липкина была полна подобных встреч и знакомств. Его стихи ругал Осип Мандельштам, но печатал Максим Горький. В 60-е добрая половина советских писателей отказывалась здороваться с ним за руку – считала за диссидента. А он сам увлечённо ругался с другим «нерукопожатным» – Василием Гроссманом... потому что тот был коммунист, а Липкин верил в Б-га.
Он родился в Одессе в 1911 году в семье закройщика Израиля Липкина. В семь лет пошёл в местную гимназию – и тогда же, по его словам, начал сам писать стихи.
«В гимназии я был единственным еврейским мальчиком. Да и то – не попал бы туда, не “спаси” меня православный батюшка», – вспоминал Семен Липкин: на вступительном экзамене по литературе ему выпало рассказать наизусть «Песнь о вещем Олеге» Пушкина. Липкин рассказал, но преподаватель так хотел завалить его, что стал придираться: а назовите столицу Хазарского царства? А на каком языке говорили хазары? Липкин запнулся. Тут и вмешался православный священник: «Хазары – по крайней мере, знатная их часть – пользовались наравне с хазарским языком заодно и ивритом. А мальчика мы берём!»
Одесса того времени была настоящей кузницей талантов: там работали Бабель, Катаев, Багрицкий.
К последнему, не зная его в лицо, гимназист Липкин и попал на встречу – когда принёс стихи в местный журнал. Тот немедля вынес строгий вердикт: «Плагиат! Вы последние строки, извините меня, стырили у Гумилёва!» Липкин признался, что вообще не слышал о Гумилёве. После этого Багрицкий сменил гнев на милость: взялся курировать молодого поэта, а позже настоял, чтобы Липкин переехал в Москву. Тот послушался.
Но сразу по приезде в столицу влип в скандал.
На собрании в редакции журнала «Молодая гвардия» все читали о стройках и совхозах – а Липкин взял и продекламировал что-то совсем другое: «Вступаем в молельни, / Читаем молитву Кадиш, / Но кто объяснит, почему / Все просим и просим, / А дать ничего не хотим / Творцу своему?»
«Скандал был жуткий! – вспоминал сам Липкин. – Мне посоветовали учиться у “хороших” комсомольских поэтов». Одессита-провинциала неожиданно выручил Максим Горький, напечатавший одно из стихотворений Липкина в газете «Известия». После этого тиски цензуры ненадолго разжались – последовали публикации в советских «толстых» журналах и альманахах.
Молодым поэтом заинтересовался Осип Мандельштам. «Он мои стихи разделил на три группы. Одна была очень большая, он о ней ничего не сказал – значит, ерунда. Другая поменьше – подверглась критике. А третья – в ней оказалось всего одно стихотворение – ему понравилась. Мандельштам позвонил другу, и меня напечатали в “Новом мире”».
Увы, совсем скоро у Липкина вышла та самая «тоненькая» книжечка стихов с недостаточно проработанным «кулацким» вопросом – и поэта забыли на полвека. «РАПП – Российская ассоциация пролетарских писателей – окончательно победила и старалась съесть всех крупных и важных писателей. А уж о молодых и беспомощных и говорить нечего – так я и мои друзья оказались среди тех, кто не мог печататься», – рассказывал поэт.
Ради «хлеба насущного» он взялся за переводы.
Самостоятельно выучил персидский язык, стал интересоваться иранским, таджикским, калмыцким эпосами и к началу войны Семен Липкин закрепил за собой славу главного в СССР специалиста по литературе Средней Азии.
Саму войну провёл на фронтах. Удивительным образом и тут он попал в самые экзотические войска – сначала в кавалерийскую калмыцкую дивизию, затем в Волжскую флотилию.
В 1958 году новую попытку открыть Липкина советскому читателю предпринял Александр Твардовский – на тот момент он руководил журналом «Новый мир». Но экс-одессит опять всё испортил: написал стихотворение «Призраки» – глубокое, личное размышление о Б-ге. И опять ушёл в опалу и тень.
К тому времени Липкин уже в открытую заявил о себе как о религиозном человеке. В социалистическом государстве это не встречало понимания ни в официальных литературных кругах, ни даже в среде друзей.
Одним из близких Липкину людей – почти «братом» – стал опальный автор «Жизни и судьбы» Василий Гроссман. «Мы спорили отчаянно. Он был марксистом и верил, что сама большевистская идея прекрасна – вот только вожди нам достаются плохие. У меня же была вражда к большевизму как к антибожественному, антирелигиозному порождению», – рассказывал Липкин. Но, несмотря на споры, именно он сохранил у себя одну из копий «Жизни и судьбы», которую позже тайно вывезли из страны и говорил, что за всю жизнь не встречал более близкого человека, чем Гроссман. Вдвоём они прятались на подмосковных дачах от возможных арестов, делили последнее – и до самой смерти Гроссмана в 1964-м продолжали спорить...
В 70-е Липкин начал протестовать уже в открытую: он стал участником «диссидентского» альманаха «Метрополь».
Идея принадлежала Виктору Ерофееву: решено было, что «Метрополь» будет печатать тех авторов, которым отказывают официальные издательства СССР. В декабре 1978-го 12 копий журнала отпечатали самиздатовским способом, и они «ушли» гулять по стране. Интересно, что за той полуподпольной работой в квартире Ерофеева наблюдал Владимир Высоцкий. Он приходил с гитарой и при входе всегда спрашивал: «Это здесь печатают фальшивые деньги?» «Здесь! Здесь!» – отвечали ему «самиздатовцы».
В 79-м начались репрессии.
Многих авторов альманаха исключили из Союза писателей СССР. Ерофеев рассказывал: «Семёну Липкину и его жене, поэтессе Инне Лисянской, пришлось хуже всех: они лишились почти всех средств к существованию».«Мучили где-то до 86-го года. Постоянные вызовы на “проработки”, допросы, – вспоминал Липкин те времена. – Без нас входили в дом, переворачивали вещи...
А потом – с началом перестройки – нападки неожиданно прекратились. В 87-м Липкина и Лисянскую восстановили в Союзе писателей. Последовало признание, тиражи. Хотя сам поэт грустно усмехался: «Потратил лучшие годы на молчание: писал в стол. Вот тогда бы печататься – когда был помоложе!»
Семён Липкин умер в 2003-м, не дожив нескольких месяцев до своего 92-летия. Но за десяток лет до смерти успел заслужить похвалу ещё одного из великих.
В одном из последних интервью Бродский признавался: «В некотором роде повезло мне – составлял я избранное Семёна Липкина (в 80-е в США под редактурой Бродского вышли два сборника Липкина). Такое впечатление, что он один за всех – за всю нашу изящную словесность – высказался. Спас, так сказать, национальную репутацию. Замечательный поэт: никакой вторичности. И не на злобу дня, но – про ужас дня».
М. Блоков
|
| |
|
|
| Пинечка | Дата: Суббота, 27.09.2025, 15:53 | Сообщение # 587 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1528
Статус: Offline
| В начале семидесятых в секретном отделе огромной американской авиафирмы «Локхид Мартин» работал молодой человек по имени Денис Оверхользер. Трудился он переводчиком. Работа у парня была непыльная: Денис читал по-русски и переводил на английский язык технические публикации, раздобытые в Советском Союзе, имеющие отношение к авиации.
Работа, конечно, была «не бей лежачего», но скучная, потому как всё самое интересное и секретное было тщательно вымарано недремлющими товарищами из советского КГБ. И вот однажды, на стол к Денису Оверхользеру попал совершенно НЕ секретный опус молодого московского инженера Петра Яковлевича Уфимцева. Он был издан в Москве небольшим тиражом в издательстве «Советское Радио» в 1962-м году. Научный труд назывался "Метод краевых волн в физической теории дифракции".
В своём научном труде Пётр Уфимцев описывал физико-математический алгоритм собственного создания, способный подсчитать эффективную площадь рассеяния для самолёта абсолютно любой формы. Упуская многочисленные технические подробности, подведём итог – научный труд был посвящён снижению видимости самолётов на экранах радаров.
То есть, это было готовое руководство для создания самолётов-невидимок.
От такого названия – "Метод краевых волн в физической теории дифракции" – мухи дохнут, студенты спят на парах, а гуманитарии приходят в жуткое уныние.
Однако, переводчик с характерной фамилией Оверхользер имел-таки электротехническое образование и поэтому Денис проглотил книгу целиком, а после прочтения… остался весьма удивлён и крайне обескуражен, решив, что этого Уфимцева надо бы срочно завербовать.
Но потом увидел, что всё требуемое уже честно и дотошно описано, и остаётся только сконструировать самолёт-невидимку.
Ошарашенный от неожиданно свалившегося на него счастья Денис написал докладную и побежал с ней к начальнику.
Но бюрократ не оценил доклада. Вы-таки можете не поверить, но в Америке тоже есть бюрократы. Начальника можно понять: в это время фирма «Локхид Мартин» разрабатывала истребитель F-16, а также испытывала знаменитый транспортник "Геркулес". В те годы военная катастрофа во Вьетнаме набирала обороты.
Но он продолжал настаивать.
Его послали грубо. Денис стоял на своём и пытался объяснить шефу все прелести метода краевых волн в физической теории дифракции…
На что начальник разразился громами и молниями, указав молодому специалисту на дверь.
И когда настойчивый переводчик не пожелал по приглашению шефа покинуть помещение, босс взял его за шкирку, развернул к себе спиной и мощным ударом под зад выкинул из кабинета, добавив при этом: "Занимайтесь своим делом, Оверхользер! Переводами занимайтесь! Конструкторов у нас и без вас хватает!
Взрослые американские дяди серьёзно играли в войну. Им было не до невидимок, привидений, и летания на метле.
Поэтому переводчика Дениса вежливо послали.
Но Денис Оверхользер оказался крепким орешком. Он был не просто настойчивым, он был настырным и упрямым: он добился своего и передал доклад инженерам. Те изучили работу Петра Уфимцева, подход русского физика оценили и по его методике стали рассчитывать возможные формы фюзеляжа-невидимки.
Инженеры, конструкторы и прочие специалисты компании «Локхид Мартин» упорно потрудились и через несколько лет фантастическая глыба тактического ударного самолёта-невидимки «F-117» взмыла в небо...
Шли годы. Прошла война во Вьетнаме. Кончалась и Холодная Война.
В Советском Союзе сначала грянула, а потом заглохла Перестройка. Пётр Яковлевич Уфимцев работал по специальности в Институте Радиотехники и Электроники АН СССР и жил в подмосковном Фрязино.
В 1990-м ему поступило заманчивое приглашение приехать в Штаты для чтения лекций. Уфимцев согласился и стал работать в качестве «приглашённого профессора» в Калифорнийском университете.
Пётр Уфимцев стал сотрудничать с военно-промышленной компанией «Northrop Grumman Corporation» и даже поучаствовал в создании ещё одного футуристического стратегического бомбардировщика B-2.
Всё это время американский переводчик Денис Оверхользер не забывал, кому именно он обязан взлётом своей карьеры и мечтал встретить своего гениального русского коллегу.
И вручить ему какой-нибудь орден за непреднамеренное повышение военной мощи вероятного противника. Или за действия, приведшие к обогащению капиталистического концерна «Локхид Мартин».
И вот, наконец, эта долгожданная встреча состоялась. Денис спросил у Уфимцева: "Пётр! Ну почему из самой секретной страны в мире утёк такой важный военный секрет? И почему Советский Союз никогда не создал своих самолётов-невидимок? Ведь возможности-то были!"
На что Пётр Яковлевич ответил так: "Дело было так. Написал я алгоритм. Посчитал. Попробовал экспериментально. Сошлось. Пошёл к шефу. Тот приказал перестать заниматься фигнёй и интенсивнее разрабатывать РЛС. Я настаивал. Шеф не уступал. Я продолжал гнуть свою линию. Дискуссия перешла на повышенные тональности. В конце концов, он схватил меня за шкирку и ударом футбольного нападающего пнул под зад и выставил за дверь. Я обиделся и написал монографию".
Помните аналогичный удар американского начальника по пятой точке своего подчинённого?..
Вроде бы одинаковые удары ниже спины при схожих обстоятельствах – но зато какие разные последствия!
*******
эта замечательная история прислана из Нью-Йорка Мирой Лейдерман, за что ей большое спасибо!..
|
| |
|
|
| Щелкопёр | Дата: Суббота, 04.10.2025, 05:12 | Сообщение # 588 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 338
Статус: Offline
| Сегодня картины Винсента Ван Гога стоят огромных денег, его гениальность признана во всём мире, а музеи и коллекционеры мечтают обладать его полотнами. Но мало кто вспоминает о женщине, без которой, возможно, его имя так и осталось бы в тени, а сотни произведений могли бы быть потеряны или даже уничтожены.
Именно вдова младшего брата художника, Йоханна Ван Гог-Бонгер, сумела не только сохранить наследие Ван Гога, но и сделать его знаменитым. Её история началась в момент, когда молодая женщина осталась одна — с маленьким ребёнком на руках, без средств к существованию и без поддержки близких.
Самыми близкими людьми в жизни Винсента был его младший брат Тео. Он не только поддерживал художника морально, но и полностью содержал его, ежемесячно присылая деньги, а вместе с ними —
краски, холсты, книги, репродукции.
Благодаря Тео Винсент смог заниматься живописью, не думая о хлебе насущном. Хотя до этого он перепробовал множество занятий — хотел стать проповедником,
работал продавцом книг и картин, преподавал, — только в 27 лет он серьёзно занялся рисованием и с этого момента писал практически без остановки.
Тео родился через четыре года после Винсента и заменил ему не только брата, но и друга, и покровителя. Однако поддерживал он его скорее по обязанности перед родителями, которые переживали из-за «неприкаянности» старшего сына, нежели из-за веры в его талант.
Винсент, в свою очередь, постоянно отправлял ему свои картины, и постепенно в доме Тео накопилось огромное количество работ. Бывало, что братья ссорились: художник упрекал брата в том, что тот хранит картины на чердаке и не прилагает усилий для их продажи.
Но их разногласия никогда не длились долго...
В 1888 году Тео, уже работавший в головном офисе компании “Goupil & Cie” в Париже, познакомился с Йоханной Бонгер. Она была младшей дочерью в семье страхового брокера, получила хорошее образование, свободно говорила на английском и французском, преподавала, а главное — обладала живым умом и открытым характером.
Вскоре между ней и Тео завязались отношения, они поженились и очень быстро нашли гармонию в совместной жизни. Тео знакомил жену с художниками, учил разбираться в искусстве, показывал работы брата и делился мечтой о том, что Винсент однажды ctанет знаменитым.
Старший брат не смог приехать на свадьбу: именно тогда произошла история с отрезанным ухом, после которой он оказался в психиатрической клинике.
Но Тео не терял надежды и продолжал верить в его будущее. В апреле 1890 года Йоханна наконец познакомилась с Винсентом: к тому времени у неё и Тео уже родился сын, названный в честь художника.
Казалось, дела пошли в гору — Винсент писал много, делился в письмах планами...
Но вскоре наступил трагический перелом: летом того же года он выстрелил в себя и умер через два дня, а Тео, потеряв брата, быстро угас сам.
Спустя всего полгода он скончался, оставив Йоханну вдовой с младенцем и горой картин...
Совсем недавно она считала себя счастливой женой и матерью, а теперь осталась одна без доходов и поддержки.
В доме лежали сотни полотен Ван Гога, а старший брат Йоханны, Арни, советовал просто
избавиться от них, сжечь, чтобы не загромождали пространство.
Но Йоханна верила мужу, который был говорил, что однажды работы Винсента обретут признание и ценность. В память о Тео и ради будущего сына она решила посвятить себя делу сохранения и популяризации картин.
Продав парижскую квартиру, переехала в Нидерланды, открыла пансион, занималась переводами, но главным своим делом сделала искусство.
Йоханна вступила в переписку с друзьями мужа и художника, договаривалась о выставках, дарила картины, чтобы о них заговорили, и постепенно вовлекала в это всё больше людей.
Так, бельгийский художник Эжен Бош получил в подарок портрет, написанный Ван Гогом, а затем приобрёл ещё несколько его работ. Эмиль Бернар помогал продвигать картины в галереях.
Позже Йоханна наладила контакты с немецкими арт-дилерами Паулем и Бруно Кассирерами, благодаря которым выставки Ван Гога начали проходить в Берлине.
Она работала неустанно, убеждая и споря, заражая других своей верой. Даже когда вышла замуж во второй раз за художника Йохана Коэна Госсалка, она вовлекла его в это дело, и он стал её союзником: помогал организовывать выставки, писал статьи, поддерживал её во всём.
В 1905 году в амстердамском музее Стеделейк состоялась крупная выставка Ван Гога, во многом благодаря усилиям Йоханны.
После смерти второго мужа Йоханна продолжила свою миссию одна. Она занялась публикацией переписки братьев, которая открывала миру внутренний мир художника и его сложные отношения с Тео. Её решение перезахоронить мужа рядом с Винсентом в Овер-сюр-Уазе символически соединило их навсегда.
До конца своей жизни она работала над популяризацией творчества художника и сделала всё, чтобы мир узнал его имя.
Умерла Йоханна Ван Гог-Бонгер в 1925 году, оставив сыну в наследство лучшие картины и спустя годы он открыл в Амстердаме музей Ван Гога, основанный на семейной коллекции, — музей, в котором сегодня миллионы людей со всего света знакомятся с искусством «вечного странника» Винсента Ван Гога.
©️Лилия Свиридова
|
| |
|
|
| Бродяжка | Дата: Вторник, 14.10.2025, 11:36 | Сообщение # 589 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 747
Статус: Offline
| о книге Эли Шараби "ЗАЛОЖНИК" :
https://lechaim.ru/events/vzglyad-iz-tonnelya/
|
| |
|
|
| papyura | Дата: Среда, 12.11.2025, 14:42 | Сообщение # 590 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1734
Статус: Offline
| Сын киевского сапожника, он был одним из самых видных коммунистов США. В Москве это ценили – и даже не заметили, как Моррис Чайлдс предал советских товарищей и стал работать на ФБР.
 Летом 1975-го Моррис Чайлдс, член Компартии США, находился с очередным рабочим визитом в Москве. Командировка подходила к завершению, и Чайлдс уже паковал чемоданы, когда в его квартире раздался телефонный звонок: ему сообщили, что вечером его ждёт генсек ЦК КПСС Леонид Брежнев – к назначенному времени, конечно, подадут машину...Моррис несколько удивился: с Брежневым они встречались несколько дней назад – речи о новой встрече не шло. Но в условленный час он спустился к парадной.
Там его уже ожидал советский лимузин ЗИЛ. Из машины, впрочем, первым вышел не шофёр, а председатель КГБ Юрий Андропов. За ним выплыли два здоровяка с хмурыми и сосредоточенными лицами. Моррис напрягся, и было из-за чего – последние 20 лет он работал на ФБР. Объёмы переданной им за это время информации о компартиях СССР, Китая и доброй половины Восточного Блока не оставляли Моррису никаких шансов выбраться из застенков Лубянки...
Мойше, а именно так звали при рождении будущего американского политика и агента ФБР, родился в 1902 году неподалёку от Киева в семье еврейского сапожника Иосифа Чаловского. В детстве он с младшим братом Янкелем наблюдал, как отец мастерски изготавливал обувь и отчаянно боролся с царским режимом.
В 1910-м отца арестовали, отправив в Сибирь. Из ссылки ему удалось бежать, причём сразу в США. Оказавшись востребованным сапожником и там, Иосиф скопил за год достаточно денег, чтобы перевезти в Америку всю семью. Обосновавшись в Чикаго, Чаловские стали Чайлдсами, Мойше – Моррисом, а Янкель – Джеком.
Окончив начальную школу, Моррис помогал отцу в небольшой мастерской и посещал курсы при Чикагском институте искусств. Восторженно встретив новости о падении в России царского режима и победе большевиков, Моррис всё чаще проводил время в леворадикальных кругах, а после основания в США компартии был одним из первых, кто вступил в ряды этой «красной угрозы». Дальнейший путь становления Морриса по партийной линии можно проследить по заведённой на него справки-объективки, хранившейся в архивах Коминтерна.
Датирована она 1938 годом: «Чайлдс, Моррис. КП США, член центрального комитета, секретарь партийной организации Чикаго (штат Иллинойс). Еврей. Образование начальное. Был членом КП США в 1919–1929 гг., членом ВКП(б) в 1929–1931 гг., затем снова членом КП США. С 1934 года – член ЦК КП США. С 1929 по 1931 г. учился в школе марксизма-ленинизма в Москве. Был арестован в 1928 и 1929 годах за участие в митингах и демонстрациях. Жена Чайлдса – член Компартии США с 1919 года. Работает в швейной промышленности и имеет родственников в Киеве: оба рабочие. Руководители КП США характеризуют Чайлдса положительно: политически устойчив, делу партии предан, хороший партийный и массовый организатор. Способен к самостоятельному руководству».
Пока Моррис учился в коминтерновской школе марксизма-ленинизма в Москве, наставниками его были известные политические деятели СССР – Михаил Суслов и Отто Куусинен. По возвращении в США Моррис был рекомендован на пост секретаря компартии в Чикаго и штате Иллинойс – он успешно справлялся со своими обязанностями вплоть до 1944 года, потом у него случился сердечный приступ – немного оправившись, Моррис по поручению партии был назначен главным редактором центрального органа партии – газеты Daily Yorker.
Так Моррис переехал в Нью-Йорк.
В качестве корреспондента газеты в 47-м он вновь оказался в Москве – освещал события сессии Совета министров союзных стран. К этому времени у него к компартии накопилось очень много вопросов. Сомнения относительно вектора линии партии возникли ещё в конце 30-х, когда врагами и шпионами вдруг стали Лев Каменев, Григорий Зиновьев и Николай Бухарин. Не мог понять Моррис, занимавшийся активной антифашистской пропагандой в США и заключённого перед Второй мировой войной договора между Сталиным и Гитлером, раздела Польши. Ещё больше вопросов прибавил роспуск Коминтерна. Но больше всего его беспокоили сообщения о разгуле антисемитской кампании в СССР, в реальность которой он отказывался верить, намереваясь доказать всем, что это не более чем антисоветская пропаганда. Но это оказалось горькой правдой. Из Москвы Моррис уезжал глубоко потрясённый.
Весьма смело и открыто доложив обо всём членам ЦК Компартии США, Чайлдс лишился поста главного редактора Daily Yorker: все боялись, как бы он ненароком не выплеснул своё негодование от увиденного в СССР на страницы издания.
Вообще, все пересказанные Моррисом факты преследования и убийств евреев в СССР были известны членам Компартии США, но признание их на страницах партийной газеты могло привести к потере и без того скудных рядов последователей. А от количества последних напрямую зависели объёмы финансирования из Москвы.
В общем, Чайлдса выкинули не только из газеты, его отстранили от всей партийной работы.
Без средств к существованию – ведь последние десятилетия жизни он посвятил исключительно партии, – Моррис вновь перенёс сердечный приступ, надолго приковавший его к кровати...
Но нет худа без добра.
Почти тогда же правительство Трумэна объявило Компартию США вне закона, назвав «инструментом заговора с целью свержения правительства Соединенных Штатов». Вслед за этим прокатилась волна арестов, отправившая почти всё руководство Компартии США за решётку. Партийные подразделения были закрыты, а документация изъята сотрудниками ФБР.
Конечно же, братья Чайлдсы привлекали внимание федералов и раньше, но после детального изучения документов об их партийной подготовке в СССР ими заинтересовались по-настоящему. Тут нужно сказать, что брат Морриса – Джек Чайлдс – тоже отучился в школе Коминтерна: он закончил спецкурс по нелегальной деятельности и не раз работал курьером для передачи денег компартиям Европы. Но после рассказов Морриса о реалиях коммунизма в СССР Джек отошёл от партийной работы. Последние несколько лет он занимался собственным бизнесом, изо всех сил пытаясь помочь брату подняться с больничной койки.
Моррис действительно был очень плох, поэтому агенты ФБР вышли сначала на Джека. Тот без долгих раздумий поведал о своём разочаровании в коммунизме, но от сотрудничества отказался – сослался на то, что всегда и везде лишь шёл за братом. Тогда сотрудники ФБР пришли за братом – и не с пустыми руками. Найдя лучших врачей, они оплатили дорогостоящий курс реабилитации, который вернул Морриса к жизни.
В 1954 году братья Чайлдс стали главными действующими лицами секретной операции «Соло», о которой даже внутри ФБР знали лишь единицы.
Активная фаза операции началась в 1956 году – тогда в США сняли запрет на деятельность компартии. Освобождённый из тюрьмы генсек Юджин Деннис назначил Морриса своим заместителем, ответственным за связи с КПСС. В апреле 1958 года Моррис прибыл в Москву, где встретился с руководителем иностранного отдела КПСС Борисом Пономаревым и своим давним знакомым-наставником Сусловым. Затем последовала поездка в Пекин и встреча с Мао...Из этой поездки Моррис привёз очень много до того никому не известной информации – в том числе об имеющихся разногласиях в советско-китайских отношениях. В ФБР ахнули – и стали собирать Морриса в дорогу опять.
В итоге поездки братьев Чайлдс в СССР стали регулярными – в Москве они делились последними известиями о работе Компартии США и брали деньги на её развитие, а в ФБР привозили тонны ценнейшей политической информации.
С 1958 по 1975 год Моррис Чайлдс побывал за границей с партийными поручениями 59 раз.
Он посещал закрытые съезды и конференции компартий не только в Москве, но и в Праге, Варшаве, Будапеште, Восточном Берлине, Гаване, Пекине, Мехико и Торонто. К настоящему времени рассекречены далеко не все архивы ФБР, касающиеся деятельности Чайлдсов, но и имеющихся в свободном доступе данных достаточно, чтобы оценить значимость их работы.
Конечно, в СССР знали о шпионской деятельности со стороны ФБР, но установить личности информаторов никак не получалось...
Тем летом 1975 года в машине с Андроповым, всю дорогу тяжело молчавшим, Моррис был уверен, что его рассекретили. Однако вместо Лубянки они всё же приехали в Кремль. Андропов провёл Морриса к одному из залов – двери открылись, а за ними оказался празднично накрытый стол, за которым восседала вся верхушка Политбюро во главе с Брежневым.
Едва заметив Морриса, они все поднялись и нестройным хором затянули Happy birthday to you… Моррису в тот день исполнилось 73 года.
Прочитав хвалебную песнь партийной биографии Морриса, Брежнев повесил ему на пиджак орден Красного Знамени и потом, конечно же, зацеловал.
Операция «Соло» продолжалась вплоть до августа 1980 года. Уже умер Джек Чайлдс, Моррису исполнилось 78 лет. Сообщив о завершении своей политической карьеры, он получил благодарственные телеграммы от советского правительства и отправился на заслуженный отдых.
А уже в 1987 году Чайлдс принял Президентскую медаль Свободы из рук Рональда Рейгана – за антикоммунистическую деятельность.
Через четыре года, почти в момент окончательного распада СССР, Моррис Чайлдс скончался.
А. Викторов
|
| |
|
|
| Златалина | Дата: Суббота, 15.11.2025, 12:03 | Сообщение # 591 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 305
Статус: Offline
| «...Настанет день и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех тех, кого оставил на земле».
Даже коллеги этого композитора говорили, что если бы он, кроме песни «Журавли», ничего больше не написал, то уже вошёл бы в историю российской музыкальной культуры. А если добавить к «Журавлям»
такие песни, как «Русское поле», «Калина красная, «Старый забытый вальсок» и десятки других, то понимаешь, что он отличается «лица необщим выраженьем», что у него свой, неповторимый голос, поэтому он узнаваем и любим.
Вот что пишет о нём композитор Сергей Колмановский: «Ян Френкель – признанный лидер доверительного диалога, как принято называть оттепельное направление советской песни. Франсуа Вийон говорил, что поэт свои стихи должен читать монотонно.
Френкель пел свои песни как-то упоительно монотонно, и это было вполне органично потому, что сами его мелодии всегда были не громкими и не броскими.
Я не знаю, кому ещё из композиторов удалось, не изменяя этой манере, так проникновенно говорить со слушателем на самые разные темы – от подмосковного текстильного городка до далёкого пролива Лаперузо, от ностальгии по «Русскому полю» до светлого реквиема в «Журавлях»
...Моя работа журналистом в американских русскоязычных средствах информации дала мне возможность встречаться с интереснейшими людьми, у которых я брал интервью. Одни интервью я отдавал в печать или на радио сразу, другие спустя месяцы или даже годы. Но были и такие, до которых дело никак не доходило, и я хранил их в архиве до лучших времён. И вот время пришло. В интервью с ним одни вопросы связаны с проблемами тех лет, другие – вне времени, но главное – в ответах интервьюируемого виден характер человека. А если это человек незаурядный, талантливый, оставивший след в душах людей, то интерес к нему остаётся даже после его ухода в мир иной.
Почему я, спустя несколько десятилетий, всё же возвращаюсь к интервью с такими людьми? Потому что, как мне кажется, я обязан хранить память о них и делиться этой памятью с читателями. К тому же, выезжая за границу, тогдашние граждане СССР чувствовали, что вырвались на свободу, и могли говорить гораздо больше и откровеннее, чем дома...
В Союзе шла Перестройка и некоторым гражданам той страны, в основном артистам, было позволено навестить родственников за границей. И вот в Америку приехал Ян Абрамович Френкель. Он приехал к сестре, жившей в Нью-Йорке, в районе Квинс. Там мы и встретились, потому что Ян Абрамович согласился дать мне интервью, которое я записал на кассетный магнитофон...
- Ян Абрамович, вы впервые в Америке?
- В Соединённых Штатах – да, впервые. Я понял, что, когда говорят «Америка», то имеют в виду Штаты. Я уже побывал вокруг Америки: был дважды в Мексике, был на Кубе. А вот севернее не удавалось. Такую прямую возможность открыла мне Перестройка. И вот я увидел и ту Америку, которая для многих является страной небоскрёбов, и ту, одноэтажную, очаровательную, ухоженную, уютную, которую я ощутил, пожив несколько дней в Маунтэнсайд, штат Нью-Джерси, в гостях у моего друга Миши Нахамкина, брата знаменитого галерейщика Эдуарда Нахамкина. Прелестное место, то, что у нас называется дачным посёлком, но не летним, а круглогодичным.
- Виделись ли вы с кем-то из эмигрировавших в Америку артистов, с которыми вы дружили, работали или просто были знакомы в Советском Союзе? Я имею в виду прежде всего певцов и музыкантов...
- Знаете, я ещё мало виделся с ними, но разыскал телефон певца, записи которого я слышал в Советском Союзе. Из множества его записей, самым болшим успехом в нашей стране пользовались песни с этаким блатным налётом, которые я не считаю лучшими у него. Я говорю о Вилли Токареве. Я нашёл у него другие песни, пропущенные через сердце, что я всегда ценю в творчестве. Это и манера исполнения совершенно иная, и уровень стихов, и темы... И, знаете, я почувствовал в нём удивительно талантливого человека, а таланты всегда редкость. Поэтому приехав сюда, я узнал его телефон, позвонил, и мы договорились о дружеской встрече.
- Честно говоря, меня удивил ваш выбор.
- Мне нравится его творчество только в его лучших образцах. Ещё я встречался с человеком, который попал в Америку иным путём, чем большинство эмигрантов. Это замечательный классический пианист
Лексо Торадзе, сын моего друга композитора Давида Торадзе. Я встретился с Лексо, рад его успеху здесь, в Америке, где его знают как Александра Торадзе, рад его положению, которое он по достоинству занимает. В Москве, кстати, я встречался с приезжавшими из Америки Беллой Давидович и Димой Ситковецким, сыном моего соученика Юлика Ситковецкого. И я порадовался успехам Димы, и тому, как удачно сложилась концертная судьба у Беллы.
- Что вы знаете о живущих в Америке певцах, таких как Эмиль Горовец и Нина Бродская, с которыми вы работали в Москве и которые вам благодарны за ваши песни?
- С Милей Горовцом я говорил. Я звонил ему. Надеюсь, мы встретимся, если не помешает график его гастролей и мои выезды, потому что я собираюсь повидать друзей в Лос-Анджелесе и в Сан-Франциско. Думаю, у него всё более или менее благополучно, потому что он продолжает петь. Что касается Нины Бродской, то я с ней ещё не виделся и не разговаривал. Она, безусловно, очень способный человек. Как её судьба сложилась в Америке, мне не известно, хотя наслышан, что у неё бывают концерты, гастроли.
- Как вы думаете, если бы Эмиль Горовец, Нина Бродская, Лариса Мондрус, тот же Вилли Токарев не уехали, остались в Союзе, в России, они были бы востребованы? Кто больше потерял от их эмиграции – они сами или их страна, их зрители? Правильно они сделали, что уехали, или не правильно, как по-вашему?
- Это они сами должны ответить на такой вопрос, не я. Если бы вы спросили меня, что потерял бы я, если бы уехал, то отвечу: я потерял бы всё. Для композитора, пишущего песни, как мне представляется, жить в отрыве от родины невозможно. Это, кстати, признают многие, живущие за границей и неплохо устроенные, вполне обеспеченные иммигранты. Вся беда в том, что человек, уезжая, должен ощущать, что у него есть родина, есть свой дом, и есть возможность вернуться, когда он захочет. Вот то, чего у нас долго не было и к чему мы, наконец, пришли. Этому я безумно рад.
- Те изменения, которые произошли в стране, как отразились на вашем творчестве и на вашей жизни?
- На творчестве? Трудно сказать. Я никогда не изменял своей творческой совести, никогда не был конъюнктурщиком. Поэтому какой-то ломки во мне не произошло. Только прилив того радостного, что может дать истинная свобода духа, свобода слова, свобода высказываний, в том числе творческих. Меня в моём творчестве никто не ограничивал, потому что я всегда касался таких тем, которые близки не только мне, но и всем, независимо от того, какова эпоха, и независимо от тех, кто олицетворяет её. Понимаете меня? Поэтому у меня никаких трагических ломок не было, но радость моя от того, что сейчас нам дано величайшее благо свободы духа, свободы говорить.
- Правда ли, что из-за невероятного роста популярности публицистики и новой литературы, люди стали меньше ходить в театры и на концерты?
- Пожалуй, да. Нужно сказать, что каждая такого рода острая перемена, а их бывает не так уж много в жизни общества, несёт, помимо качеств положительных, и потери тоже. Если что-то строишь, то что-то и разрушаешь. Это естественно. У нас очень много разговоров о том, каким интересным было раньше советское кино и каким высококачественным был раньше советский театр. Я думаю, что это не совсем объективная точка зрения. Далеко не всё в прежнем советском искусстве было высокого вкуса и качества, и далеко не всё плохо ныне. Надо понимать, что сейчас идёт процесс поиска новых тем, новых форм, нового языка в кино и в театре. Появившиеся ныне возможности позволяют человеку найти себя в новом времени. Есть, чего греха таить, и потери.
- Перейдём от общего к частному. Когда вы начинали свою исполнительскую и композиторскую деятельность, вы уделяли внимание национальной еврейской музыке. Продолжаете ли вы в какой-то степени работать в этом направлении? Ведь сейчас еврейская тема у вас на родине стала вновь популярной. Идут спектакли на еврейскую тему в театрах, эта тема часто встречается в кино и в литературе, работают еврейские клубы, центры еврейской культуры. Отражается ли это и в вашем творчестве? И вообще чувствуете ли вы себя евреем?
- Хм, знаете, мой дорогой, я ещё раз хочу повторить, что у меня есть собственный принцип: оставаться всегда самим собой. Я не могу сказать, что я много уделял времени в своём творчестве именно еврейской культуре. И не потому, что меня что-то ограничивало. Я думаю, что внёс вклад именно в русскую культуру. Бывает, я слышу вопрос: «Что происходит у нас? Френкель – еврей, а пишет русскую музыку!»
Ну, тут имелись в виду мои песни «Русское поле» и «Калина красная», которая вообще считается народной.Так произошло, например, с Евгением Светлановым, полностью включившим в свою симфонию «Калина красная» памяти Василия Шукшина мелодию моей песни под тем же названием, поскольку композитор был уверен, что это народная песня.
Я, будучи евреем и ни на секунду от этого не отрекаясь ни при каких обстоятельствах, являюсь частью русской культуры и горжусь этим. Так же, как, извините за такое сравнение, еврей Исаак Левитан был великим русским художником, представителем русской культуры. Можно вспомнить немало подобных примеров. Что касается моего вклада именно в еврейскую культуру, то в меру моих сил...
Вот вы вспомнили Эмиля Горовца. В своё время я делал ему много в основном обработок народных еврейских песен, что само по себе тоже творчество. Даже написал для него одну еврейскую песню. Не скрою, где-то в глубине души есть у меня большое желание, если только представится возможность, написать музыку к еврейскому спектаклю.
У меня вообще такое впечатление, что все еврейские спектакли музыкальные. Мюзикл как вид театрального искусства имеет, на мой взгляд, еврейское происхождение. Так же, как оперетта близка к традиции еврейского театра, который всегда был музыкальным. Еврейский народ без музыки не может жить. А если учесть, что мой дедушка по линии матери был клезмером, то это, вероятно, сказывается на генетическом уровне. Говорят, на детях природа отдыхает, а на внуках, возможно, оживает. Что-то клезмерское, вероятно, сидит во мне тоже.
- Это очень интересная подробность вашей биографии, о которой я не знал, но она о многом может рассказать. Вы слышали музыку вашего деда в детстве?
- Нет, он погиб задолго до моего рождения. И потом, как я понимаю по рассказам оставшихся моих родственников, которые знают историю нашей семьи, он был не сочинитель, а исполнитель.
Я, кстати, горжусь тем, что я прошёл ту самую школу, которую не заменит ни одно высшее учебное заведение, ни одна консерватория: я музыке учился во многом у жизни, на практике, на опыте, хотя у меня есть и достаточное музыкальное образование. Но я понимаю, что одно только академическое образование – ничто. Музыка, тем более песенная, непосредственно связана с теми, для кого ты её пишешь. Мне кажется, нельзя писать музыку только для узкого круга музыкантов. Какое счастье, когда твою музыку воспринимают огромные массы людей, и если вам скажут иное, то, на мой взгляд, они и себя обманывают, и вас. Потому что в признании есть счастье.
Так вот, я прошёл замечательную школу, занимаясь с прекрасными педагогами и по классу скрипки вначале, и потом по классу рояля, и ещё учился композиции. Но мне очень много дала моя работа в различного рода оркестрах вплоть до свадебных.
- Вам приходилось там играть еврейские мелодии?
- Ещё бы!
- На творчество братьев Покрасс, Дунаевского и многих других советских композиторов двадцатых, тридцатых годов и более поздних еврейская музыкальная традиция наложила определённый отпечаток, хотя они, как и вы, писали песни для русской-советской эстрады, для русского-советского кино и театра. Есть ли у вас всё же ощущение, что и в вашем творчестве есть некий колорит, некое влияние идишской песенной традиции, не обязательно мелодическое, но, скорее, инструментальное, ритмическое, синкопическое?..
- Какую роль играет в вашем творчестве песня?
- Знаете, у меня два жанра, занимающие почти всё моё время творческое. Правда, сейчас чуть меньше, чем раньше, потому что всё-таки годы тоже дают себя знать и нет уже той энергии, которая была, но я стараюсь это чем-то компенсировать. Например, я очень люблю путешествовать, ездить, встречаться, люблю творческие встречи...
Я в основном занимаюсь музыкой для кино. Песни пишу реже, чем раньше, значительно реже. Итак, кинематограф и песня. И изредка театральная музыка. Из театральных работ – музыка к спектаклю Театра сатиры «Прощай, конферансье». Спектакль ставил мой друг Андрей Миронов, потерю которого я до сих пор остро переживаю. Я писал музыку для его спектакля, для него, для Андрея. Кстати, он бывал в Америке и делился со мной потом своими впечатлениями.
- В последний раз он был здесь не в самое удачное время, когда отношения между Соединёнными Штатами и Советским Союзом были трудными и был объявлен бойкот той концертной группы, в состав которой входил Миронов. В результате у него могли сложиться не очень верные впечатления об Америке в тот политически острый момент.
- Возможно, но человек он был неординарный. Андрей был... - я назову слово, которое у нас почти не употребляется, вероятно, за ненадобностью - Андрей был очень воспитанным человеком, хорошо воспитанным, образованным, культурным в широком понимании этого слова. Он был умён, и потому мог делать скидку на всё. О сложностях, упомянутых вами, он мне не рассказывал, хотя мог бы, потому что мы были в чрезвычайно доверительных отношениях, делились самым сокровенным. Понимаете, есть люди, которые себя страшно обкрадывают, пытаясь при знакомстве с человеком или со страной сразу увидеть плохое. А есть люди, которые, при такого же рода знакомстве, пытаются увидеть хорошее, и, когда такой человек разочаровывается, – это, конечно, тяжко, но он один разочаровывается...
- ...А те, кто видят плохое, хотят, чтобы разочаровались и другие, навязывают своё негативное мнение окружающим, то есть сеют неразумное, недоброе и, к счастью, не вечное?
- Да. Надо помнить, что каждый имеет право на разочарование. Жить без разочарований не получается. Жизнь без грусти, без печали – не настоящая. Печаль должна присутствовать.
- И это отражено в искусстве, в литературе, в песне...
- Естественно. Человек, не умеющий печалиться, это бесчувственный, я бы даже сказал, плохой человек, ибо он не может сопереживать. А надо уметь сопереживать. И в творчестве это очень важно.
- Появляются новые композиторы, новые волны в музыке. Теснит ли вас молодёжь с их рок-группами, металлистами, тяжёлым роком, техно, хип-хопом, рэпом? Как вы воспринимаете новые явления в молодёжной музыкальной культуре?
- Я меньше всего это отношу к категории искусства музыкального. Я считаю, что это явление скорее социальное, рок-движение. За редким исключением, где присутствует музыкальное искусство.
Я сам очень увлекался и увлекаюсь по сей день джазом. Я считаю джаз высочайшим искусством. Поэтому присутствие джазовых элементов даёт право называть, например, джаз-рок искусством. Мне нравится фолк-рок.
Среди групп тяжёлого рока тоже есть ансамбли, которые мне нравятся. Я люблю рок-группу «Квин», люблю «Пинк Флойд». Это первые группы, пришедшие мне на ум сейчас. Но мне не нравится то, что это связывают с искусством. У молодёжи есть все основания для выражения протеста, в частности, через музыку, потому что молодое поколение по сути дела обмануто. Оно обмануто словами старшего поколения, стоящего у власти, его лозунгами, обещаниями, за которыми дела не стояли. И если мы, старшее поколение, играя в эти игры, научились делать какой-то допуск, то молодёжь более непосредственно, более эмоционально и прямолинейно воспринимает всё. И когда появляется возможность выразить свой протест, они его выражают с помощью рок-музыки. Но я не считаю это искусством в высоком смысле слова. Тут ещё играет роль дань моде. Я вообще не признаю понятие «модное искусство».
- Вы считаете, что искусство и мода, как гений и злодейство, несовместны?
- Да. Искусство не может быть модным или не модным. Я ничего не имею против самого слова «мода» и вообще против моды в дизайне одежды и в других проявлениях...
Мода сама по себе предусматривает нечто быстро проходящее. А искусство - в идеале - вечное. Это, может быть, очень высокие слова, но, действительно, разве можно говорить, что Вивальди теперь не в моде, или что Бах опять в моде, или Штраус... Они всегда будут жить независимо от моды. И также песни Шуберта всегда будут жить.
- Простите, но, возможно, во времена самого Баха, или Шуберта, или Штрауса иные слушатели и критики считали этих композиторов модными, и, кто тогда мог поручиться, что даже через двести или триста лет люди будут восхищаться их музыкой?
- Тут слово «мода» не подходит. Просто со временем меняются и музыкальный язык, и язык живописи, всё меняется. Но не будем говорить о моде, будем говорить о мастерстве.
Да, Штраус писал лёгкую музыку, под которую все танцевали. Но уровень его лёгкой музыки был таков, что это стало классикой.
Да, Гершвин писал фокстроты, блюзы, но это стало классикой.
Тут важно – КАК!
ЧТО – это не искусство. Это предмет – то ли политики, то ли науки. А КАК – это осмысление, личное видение и, конечно, мастерство. Если искусство отвечало своему времени, отражало его новыми средствами выражения, то честь и слава такому искусству.
- Кто мог себе представить, что рок-музыка Элвиса Пресли или группы «Битлз» переживёт их и станет классикой?
- Вот вы назвали имена, которые в этом музыкальном направлении стали, действительно, классиками. Помимо того нового, что они привнесли, они творили настоящее искусство, проверенное временем. И прекрасные песни Элвиса Пресли, и замечательные песни битлов...
Кстати, в песни «Ливерпульской четвёрки» зачастую вкраплены какие-то народные интонации. Это то, что питает всегда искусство. Должен сказать, что когда появился рок-н-ролл, меня это очень захватило и порадовало. В классическом роке было много здоровья. Там не было злости, надлома. Все они были здоровые ребята, жизнерадостные...
- Иногда ироничные...
- Да. А сейчас в рок-движении много болезненного. Поэтому я зачастую воспринимаю рок-музыку, как корь или скарлатину, которой ребёнку необходимо переболеть.
- Что вы можете сказать об исполнительском искусстве в вашей стране?
- В каком жанре?
- В песенном.
- Вот вы задали раньше вопрос, не вытесняет ли новая волна традиционное песенное творчество? Я считаю, что песня – такой же равноправный жанр музыкального искусства, как любой другой. Хорошая песня, её воздействие на слушателя значительно дороже, чем плохая симфония.
Но почему-то мы привыкли о песне говорить снисходительно, а перед симфонией снимаем шляпу. Я сам писал и пишу симфоническую музыку, поэтому знаю, о чём говорю.
То, что мы слышим в рок-песнях – это, зачастую, декларация с помощью слов, декларация идей, а иногда и без всяких идей, просто эпатаж. Этим охватывается всё более широкая аудитория. А когда она встречается с истинным искусством в виде симфонической, оперной, камерной или хоровой музыки, то она оказывается неготовой к такой встрече, и не задумываясь это искусство отвергает. Ну, не хотят люди это слушать, ибо уже привыкли к другому.
Думаю, что время рок-музыки уже уходит. И тяга людей к истинному искусству, к мелодичной музыке, к мелодичной песне проявит себя.
Ну, какая музыка без мелодии? Даже за те немногие дни, что я нахожусь в Соединённых Штатах, я обратил внимание на музыкальное сопровождение телевизионных программ. А их множество. И, должен сказать, что меня радует, что я не слышу той бьющей по башке музыки в таком количестве, в каком слышу у нас.
- Не кажется ли вам, что лирическая песня, русский романсово-песенный жанр, которому вы посвятили многие годы своего творчества, находит своё продолжение и в бардовской песне?
- Безусловно. Хотя, на мой взгляд, сейчас бардовская песня несколько сникла. Не могу понять, почему.
Я всегда являлся поклонником этого направления в музыкально-поэтическом искусстве, и у нас есть замечательные барды, которые затрагивали проблемы остро социальные. Это и Владимир Высоцкий, и Александр Галич, который меня поражал тем, что в своих песнях вскрывал целые пласты социальные. Сейчас меньше таких бардов почему-то. Но в лучших своих образцах, среди тех, кого мы считаем бардами-классиками, она живёт и радует нас, если продолжает традиции Булата Окуджавы. Впрочем, я не понимаю, почему его причисляют к бардам. Он просто великолепный поэт и свои стихи выражает с помощью мелодий, порой очень трогательных, милых.
- Нам донесли, что вы побывали в ресторане на Брайтон-Бич. Как вам эмигрантская русская кухня и то веселье, свидетелем которого вы оказались?
- Просто поразительно, с какой быстротой этот факт стал вам известен, потому что я ещё до сих пор не пришёл в себя от пребывания в том ресторане, а вы уже о моих впечатлениях. Я с удовольствием провёл там время, был обласкан вниманием людей. Это всегда подкупает. Там пахнуло знакомым, особенно когда я услышал громкую игру музыкантов. Такой уровень звука у нас просто бич, не Брайтон Бич, а в другом смысле бич.
Но меня порадовала царившая там общность. Как будто я попал в ресторан, перенесённый в Нью-Йорк из Одессы или из Киева, даже из Москвы.
- А как вам песенный репертуар, в котором могут прозвучать те самые «Лимончики»?
- «Лимончики» я не слышал вчера. Только видел.
- Хорошая концовка. Спасибо, Ян Абрамович.
...В той небольшой квартире, где мы беседовали, не было места для рояля. Но было пианино. Я допивал чай, беседуя с хозяйкой, а Ян Абрамович наигрывал что-то печальное...
...Вскоре после нашей встречи Яна Абрамовича Френкеля не стало. Как и его друг, Андрей Миронов, он умер в Риге. Ему было 68 лет. Со дня его смерти прошло более 30 лет. Сколько модных музыкальных направлений и стилей сменилось за это время!
Но никакой самый тяжёлый и громкий рок не смог заглушить «негромко звучащий вальсок» Яна Френкеля:
«Мы расстаёмся, чтоб встретиться вновь,
Ведь остаётся навеки любовь.
Кружится первый осенний листок,
Кружится в памяти старый вальсок,
Юности нашей,
Юности нашей вальсок»...
Александр Сиротин
Нью-Йорк, США, апрель 2021 г.
|
| |
|
|
| papyura | Дата: Четверг, 20.11.2025, 10:44 | Сообщение # 592 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1734
Статус: Offline
| Лиран Фридман рассказал историю Ульриха Шнафта — одного из самых невероятных эпизодов израильской разведки. В ней есть всё: сиротство и нацизм, обман и искупление, служба в Армии обороны Израиля и предательство ради Каира.
Это история человека, трижды сменившего сторону — и трижды проигравшего самому себе.
Зимой 1955 года в одном из франкфуртских ресторанов немецкий фармацевт Ульрих Шнафт обедал с человеком, представившимся капитаном Аднаном бин Аднаном, офицером иракской армии. Вежливая беседа, хорошее вино, дружеский тон — и ни малейшего намёка, что за этим обедом заканчивается одна из самых странных операций «Моссада» и «Шин Бет». Аднан на самом деле был Шмуэлем (Сэмми) Морией, израильским агентом, которому поручили вернуть Шнафта в Израиль живым, чтобы тот ответил за всё...
История началась гораздо раньше, в Кёнигсберге. Шнафт родился в 1923 году вне брака и детство провёл в приюте. Восемнадцатилетним он добровольно вступил в войска СС. Сражался на Восточном фронте, потом в Югославии, а в 1944‑м оказался в Северной Италии. После капитуляции Германии сдался американцам. В 1947 году, не будучи уличён в преступлениях, он вернулся в разрушенную страну — без семьи, без дома, без будущего.
В послевоенном Мюнхене он жил в одной квартире с еврейским узником, пережившим лагеря. Видел, как еврейские беженцы получали помощь от международных организаций, и понял, что с еврейским именем можно выжить. Так родился Гавриэль Зисман — якобы сын еврейского отца и польской матери, чудом спасшийся от Холокоста. немецкая аккуратность, светлые волосы и умение держаться довершили дело: в 1947 году он оказался в числе нелегальных иммигрантов, которых «Моссад ле‑Алия Бет» отправлял в подмандатную Палестину.
Британцы перехватили судно, и всех пассажиров отправили в лагеря на Кипре. Там Шнафт окончательно вжился в новую роль: выучил иврит, помогал подпольщикам, даже участвовал в организации побегов. После провозглашения независимости Израиля он прибыл в страну как репатриант, поселился в кибуце Кирьят‑Анавим, работал на земле и в 1949‑м добровольно пошёл в армию.
Израильская армия тех лет была хаотичной, состояла из новоприбывших, и доскональной проверки никто не производил...
Лейтенант Зисман оказался дисциплинированным и способным. Служил в артиллерии, быстро продвинулся, стал командиром, вступил в правящую партию «Мапай». Его товарищи считали его примером для подражания. Но в 1952 году, когда он подал заявление на постоянную офицерскую должность, последовала проверка, которая всё изменила.
Следователи не нашли родственников, не смогли подтвердить биографию Зисмана. Солдаты вспомнили, как он показывал собственную фотографию в немецкой форме, называя это «маскарадом на Пурим». История никого не убедила. Резолюция была короткой: «Происхождение сомнительно» и ... Шнафта уволили.
После увольнения он поселился в Ашкелоне, где завёл роман с молодой немкой Маргот, женой пожилого еврея. Скандал, разрыв, переезд в Хайфу. В 1954 году, устав от бедности и изоляции, он решил покинуть Израиль. Вместе с Маргот отплыл из Хайфы в Италию, рассчитывая попасть в Германию. На границе его израильский паспорт оказался недействительным: страна не поддерживала дипломатических отношений с Германией. Маргот уехала одна, он остался в Генуе — снова человек без родины.
Именно там он обратился в египетское консульство и предложил свои услуги: «Я бывший израильский офицер. Могу рассказать всё о структуре армии, об оружии, о подготовке». Египтяне согласились.
Его отправили в Каир под именем Роберт Хаят, поселили в роскошной квартире и начали допросы. Шнафт описывал устройство ЦАХАЛа, порядок боевой подготовки, вооружение. Его слушали, поражённые объёмом информации.
Египетская разведка предложила ему вернуться в Израиль в качестве шпиона. По его словам, ему даже выдали авторучку, начиненную ядовитым газом.
Но Шнафт не спешил.
Он попросил сначала поехать в Германию — «урегулировать дела». Вскоре он уже жил во Франкфурте, работал в аптеке своей мачехи и мечтал о новой жизни.
Но в Германии его ждало предательство: Маргот, вернувшаяся к мужу, рассказала ему всё, а супруг написал письмо в израильское посольство. Письмо с подробным разоблачением бывшего офицера СС, ставшего израильским лейтенантом и египетским агентом.
Для «Шин Бет» новость стала шоком. Исер Харель, возглавлявший тогда и «Моссад», и внутреннюю службу безопасности, принял решение: не убивать, а привезти живым. Так началась операция под кодовым названием «Энема».
Исполнителем стал Сэмми Мория — опытный оперативник иракского происхождения, свободно говоривший по‑арабски и по‑немецки. Он выдал себя за офицера иракской армии Аднана бин Аднана. Женщина‑агент под видом журналистки познакомилась со Шнафтом и представила его «капитану Аднану». После нескольких встреч немец поверил: он снова нужен. Мория предложил ему вернуться в Израиль и разведать «иракские интересы у Ашкелона». Вознаграждение обещало быть щедрым и Шнафт согласился.
Перед поездкой они провели несколько недель в Париже, где, по плану, израильские агенты подготовили всё к аресту.
Накануне Нового года ужинали в кабаре, а наутро, 1 января 1956 года, Шнафт под именем Давида Вайсберга сел в самолёет, летевший в Израиль.
Когда он вышел из здания аэропорта, его встретил чёрный автомобиль: «Как нам вас называть — Гавриэль Зисман или Ульрих Шнафт?» — тихо спросил возникший рядом человек.
Он побледнел. Машина направилась прямо в следственный изолятор в Яффо.
На допросах Шнафт признался во всём: службе в СС, участии в боях, фиктивной «еврейской» биографии, рассказал о годах в ЦАХАЛе, контактах с Египтом. Он даже не понял, что «иракский офицер» был израильтянином.
Суд проходил за закрытыми дверями... Обвинение ограничили передачей военных секретов, чтобы не раскрывать детали операции. Приговор: семь лет заключения.
В тюрьме в Рамле он вёл себя спокойно, много читал и предполагал, что по освобождении «капитан Аднан» выплатит ему обещанное. Через пять лет, в 1961 году, его освободили досрочно и депортировали в ФРГ.
Дальнейшая жизнь Шнафта известна лишь по слухам. По одним сведениям, он стал пастором. По другим — женился, завёл дочь, занимался сбором пожертвований для Израиля и дважды приезжал в страну как турист. Умер в 2013 году в возрасте 89 лет.
Для израильской разведки «дело Шнафта» стало одновременно позором и триумфом — напоминанием о том, как уязвим был молодой Израиль и как быстро он научился защищать себя.
Человек, начавший свою биографию в СС, сумел попасть в ряды израильской армии, продать её врагам и в конце концов сам оказаться жертвой обмана, более изощрённого, чем его собственный. Его досье закрыли с сухой пометкой: «Ульрих Шнафт. Дело завершено».
Но его история осталась — как предупреждение и как метафора века, где правда и ложь часто менялись местами, а преданность стоила дороже жизни...
Подготовил Александр Ицкович
|
| |
|
|
| papyura | Дата: Среда, 03.12.2025, 06:02 | Сообщение # 593 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1734
Статус: Offline
| памяти умершего полгода назад СТЭНЛИ ФИШЕРА
В 81 год закончилась земная жизнь Стенли Фишера - финансового гения, бывшего 8 лет( 2005-2013) главой Банка Израиля.
Этот человек не принимал участия в войнах Израиля и никогда не входил в состав правительства страны.
О нём в Израиле вообще редко когда вспоминают, хотя он, безусловно, один из тех, кто был спасителем Израиля!
Стэнли родился в Северной Родезии ( нынешняя Замбия) в еврейской семье выходцев из Латвии и Литвы. Получил прекрасное образование: магистр Лондонской школы экономики и докторская степень знаменитого Массачусетского технологического института...
Сделал блестящую карьеру - был профессором в родном МТИ, главным экономистом Всемирного банка, первым вице-президентом Международного валютного фонда, вице-президентом крупнейшей финансово- инвестиционной компании мира - американской Сити-групп.
В 2005 году планировалось назначение Фишера главой Федерального резерва США. В Сити-групп его зарплата составляла 10 миллионов долларов в год. Тем не менее, он принял предложение возглавить Банк Израиля с заработной платой 42 тысячи шекелей...
Перед этим решением можно лишь низко склониться.
Сомневаюсь, что в мире найдется много людей, способных на такой поступок во благо народа Израиля.
А Стенли Фишер в прямом смысле спас Израиль от банкротства, поскольку практически у всех банков Израиля и у страны в целом были в то время лишь колоссальные долги.
Благодаря своей финансовой гениальности, огромному моральному и профессиональному авторитету Фишера в зарубежных банках и международных финансовых институтах, ему удалось сделать невозможное. Израиль из состояния банкротства стал одной из самых финансово устойчивых стран мира.
Не случайно, Фишер 4 раза получал звание лучшего главы Центробанка мира.
Именно он заложил фундамент сегодняшней устойчивости израильской валюты - шекеля, банковской сферы и финансового рейтинга Израиля.
Да будет благословенна его память.
|
| |
|
|
|
