| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
воспоминания
| |
| Златалина | Дата: Среда, 23.08.2023, 00:36 | Сообщение # 616 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 230
Статус: Offline
| красиво и с изрядной долей юмора описано...
спасибо автору!
|
| |
| |
| papyura | Дата: Четверг, 31.08.2023, 13:35 | Сообщение # 617 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| ЖЕЛЕЗНЫЙ ХАРАКТЕР
В годы Советской власти, когда легендарными, по строгой разнарядке вождей, были одни полководцы, в легенду прокрался, минуя партийные таможни, поэт Григорий Поженян.
Он зашёл туда на руках, вниз головой, как в кабинет ректора литинститута, когда тот накануне исключив его из заведения, готовящего советских писателей, крикнул:
— Пошёл вон, и чтоб ноги твоей больше у меня не было!
Сейчас имя этого бывшего начальника вспоминают только в связи с тем, что Поженян однажды вошёл на руках в его кабинет.
Что же накануне так разозлило ректора? Почему он вручил волчий билет студенту, молодую грудь которого распирали боевые ордена, а в общежитской тумбочке хранился пистолет, подаренный за геройство командующим фронта?
Грустная это история. Не хотелось бы с неё начинать рассказ о весёлом человеке, но придётся. Потому что легенда берёт начало где-то там.
Победившая страна, насладившись маршами победы, снова стала выискивать внутренних врагов, без которых существовать уже не могла.
Позади были чистки и зачистки, троцкисты и зиновьевцы. Освободились нары в лагерях после массовых отправлений на тот свет политических зэков. Нужен был новый послевоенный призыв, и прокатилась по широким просторам родины волна осуждения космополитов. Каждая серьёзная организация должна была иметь своих «отщепенцев». После долгих закрытых диспутов партийцев в литературном институте тайным голосованием на скрытом от общественности бюро выбрали своего «предателя». Им оказался замечательный советский поэт Павел Антокольский.
А что? Чужой по крови, по возрасту и по таланту. Подходит. Не жалко.
Накануне всеобщего собрания Поженяна вызвали в партком.
— Мы вам доверяем, Григорий Михайлович. Вы, хотя и не коммунист, но наш человек — воевали хорошо. Человек отчаянный и поэт неплохой. Впрочем, от вашего поведения зависит, каким будете в будущем. Да, кстати, нас всех возмутил этот Антокольский. Предал родину, Иуда, которую мы с вами недавно защитили на фронте. В общем, Григорий Михайлович, нужно выступить и со всей красноармейской прямотой…
— Выступлю! — пообещал Гриша Поженян и выпятил вперёд грудь, как будто был в кителе.
На трибуну он вышел в этом самом кителе, который потом назовёт «дурацким пиджаком», и будет надевать его только тогда, когда нужно будет идти к высокому начальству, заступаясь за друзей, попавших в немилость.
Медали и ордена осветили притихшие ряды напряжённого зала. До этого выступал Солоухин, простоявший всю войну с винтовкой у мавзолея, чтобы враги не похитили Ленина. Он стоял там даже тогда, когда тело вождя временно отбыло в Тюмень...
Окая, он вбил свои четыре гвоздя, как напишет потом один поэт, в ладони и ступни своего распятого учителя.
И вот на трибуне шаровая молния — Гриша Поженян, ещё не легенда, ещё пацан, балагур, буян, весело провоевавший четыре года, игравший в кости со смертью и выигравший у неё, да так, что и сейчас ещё не может угомониться.
— Меня вчера попросили, вернее, приказали, — сказал Гриша, — затоптать поэта, с книжкой которого я шёл в бой. Если бы меня убили, был бы прострелен и этот томик, потому что хранился он в кармане на груди. Сын этого поэта погиб на фронте. Он не может защитить отца. От его имени это сделаю я. Мне не страшно. Меня уже убивали и я живу после смерти. Я не прятался за мавзолеем, когда мои ровесники шли в атаку. И сейчас тоже не спрячусь.
Вы хотите, чтобы я затоптал замечательного писателя, нашего прекрасного учителя поэзии? — обратился Поженян к притихшему президиуму и испуганному залу. — Внимательно следите за движением руки.
И Гриша сделал руками неприличный жест. Любого другого в те смутные времена за такую дерзость запрятали б далеко в Сибирь. Гриша и на этот раз отделался лёгким ранением. Его только исключили из Литинститута.
Он на руках поднялся на первую ступеньку легенды. Впрочем, на вторую.
На первой он уже давно стоял в городе, который сделался для него родным, в Одессе.
Это случилось в сорок первом. Немцы взяли деревню Беляевку. Оттуда шла в город днестровская вода. В городе у нескольких колонок, к которым были подключены запасники, стояли тысячи одесситов с вёдрами. Говорят, что однажды, когда пошёл дождь, народ высыпал на улицы из бомбоубежищ, чтобы подставить выварки и кастрюли под водостоки. Люди ловили летящие капли губами и ладонями, стояли, подняв к небу лица, и не расходились, хотя город в это время бомбили немцы.
Молочницы из Дофиновки везли в бидонах колодезную воду в больницы, переполненные ранеными, солдатам не покидающим окопы.
Осаждённый город мучила жажда.
Через много лет Гриша снимет фильм «Жажда», а сейчас он с двадцатью разведчиками ночью прокрался к водонапорной станции и уничтожил вражескую охрану.
Беляевка, наверное, была первым селом в Отечественной, которое, хотя и на время, на несколько дней, но отобрали у немцев.
Однако за эти несколько дней Одесса вдоволь напилась, наполнила все свои вёдра, выварки и кастрюли эликсиром жизни, помылась в банях — и Исаковича, и на Гаванной, и на Провянской, напоила и накормила своих защитников, даже не догадываясь, что всё это позволили сделать ей несколько десятков разведчиков, которыми командовал семнадцатилетний Гриша Поженян, известный тогда под кличкой Уголёк.
Я видел в литературном музее Одессы его фотографию тех лет. Рядом с Маяковским, Горьким, Буниным, Катаевым, Чуковским, Ильфом, Петровым, Бабелем, Паустовским и Багрицким — всеми великими, которые жили или бывали в Одессе, смотрит со стены на мир широко раскрытыми глазами смуглый мальчишка.
Он ещё не знает о своей звёздной судьбе, которую может оборвать в любую секунду капля свинца. И если это случится, мы с ним никогда не будем пить пиво из бочки на углу Ришельевской и Розы Люксенбург. И к нам не подойдёт пожилая женщина в тапочках на босу ногу.
— Только не говорите мне, что вы не Поженян. Я вас таки да вычислила. — Она повернулась ко мне. — Вам тоже здрасти.
— Вы читали мою книжку? — улыбнулся Гриша. Он любит, когда в Одессе его узнают.
— О чем вы говорите? Разве у нас в городе купишь приличную художественную литературу?
— Значит вы видели фильм «Жажда»?
— Что значит видела? Я в нём участвовала. В сорок первом году.
Мне было тогда пятнадцать лет. Чтоб вы таки у нас были здоровы. Я до сих пор не могу напиться от той жажды. Вы, как я посмотрю, такой маленький, а на тебе, напоили тогда всю Одессу. Если бы вы сейчас ещё её и накормили.
— Ай бросьте, — переходит Гриша на одесский акцент. — У вас есть мэр по фамилии Гурвиц. Это его забота.
— Гурвиц? Вы шутите? Раньше мы говорили — мэрзавец, теперь говорим — мэр Гурвиц...
Одесса была уже сдана. Отряд Уголька уходил из окружения. Они разделились на несколько групп. Грише и ещё двоим удалось прорваться. Остальных поймали и расстреляли в комендатуре на улице Пастера.
После войны на этом доме появится табличка, где среди расстрелянных есть имя и Поженяна. Гриша попросил не менять эту мраморную доску.
— Я, действительно здесь расстрелян вместе со своими боевыми друзьями. Тот Поженян погиб. Этот, который перед вами, живёт посмертно.
В одесском горисполкоме его поняли. Председатель Костя Симоненко достал из стенного шкафа бутылку коньяка и они чокнулись тыльными сторонами ладоней, в которых сжимали рюмки. Гриша говорит, что разведчики так поминают погибших.
Пока Гриша выбирался из окружения, его мама на другом фронте получила похоронку: «Ваш сын пал смертью храбрых…»
Его мама, маленькая женщина, знаменитый военный хирург, настолько маленькая, что не доставала до раненых на хирургическом столе, и для неё смастерили специальную скамеечку, становясь на которую, она делала сложнейшие операции.
В сорок четвертом к ней на стол с лёгким ранением попал её погибший под Одессой сын. Вот такое счастье привалило военврачу в то тягостное время.
На этой операции у нее было два ассистента: одна сестра подавала инструменты, а другая полотенцем вытирала слёзы радости, которые туманили глаза и мешали работать.
Многое, о чём рассказывает Гриша, кажется неправдой. Так не могло быть. Но в конце концов оказывается, и в этом я не раз убеждался, всё, о чем он говорит — правда. Сейчас, когда позади много лет дружбы и рассказаны сотни невероятных историй, иногда мне кажется, что я близко знаю барона Мюнхгаузена.
Дерево, выросшее на переносице у оленя, на самом деле было. Я сам ел вишни, выросшие на нём. Они были горькими и кислыми, как лесная ягода. А косяк гусей, упавший в дымовую трубу, наоборот, казался сладким, как всякая дичь. К водке это мясо очень даже подходило. Барон Поженян не умеет выдумывать, он пишет и рассказывает только о том, что с ним случалось.
— Итак, ранним утром поднимаюсь я на капитанский мостик теплохода «Грузия». Мой друг, капитан Гарагуля, выводит свой пароход из порта Сочи. «Толя, — говорю ему я, — на твоём судне сегодня ночью было написано гениальное стихотворение. Хочу тебя ознакомить с его текстом.»
«Гриша, — отвечает мне Толя, — ты же видишь, ветер, течение, узкий порт. Выходить трудно, надо быть внимательным. Это ведь Сочи. Подожди пять минут — в открытом море прочтёшь.»
«Ты служащий советского пароходства, а не прославленный капитан, которого знают даже на острове Борнео. Десять раз в месяц ты выходишь из затраханного порта Сочи, а такого стихотворения, как я тебе собирался почитать, после «Я помню чудное мгновенья» не создавалось.»
— Задний ход! — командует капитан Гарагуля. Слышится озабоченный вопрос в динамике. — Выполняйте приказ капитана. Задний ход! — приказывает Анатолий. — Отдать швартовые!
Немцы, зафрахтовавшие судно для кругосветного плаванья, высыпают на палубу. Они испуганы. Что заставило капитана вернуться к причалу? Террористы? Пожар в трюме? Пробоина в днище?
Крепятся канаты. Со скрежетом ползёт вглубь цепь якоря. Всё начальство порта у трапа.
— Ко мне никого не допускать! — голос капитана всех повергает в недоумение.
Он поворачивается ко мне.
— Читай! — спокойно говорит Толя...
С Анатолием Михайловичем Гриша познакомился в госпитале в середине войны. Оба отходили от смертельных ранений. Может быть, если бы лежали врозь, то не выжили б. К жизни выкарабкивались так, будто в одной связке лезли в гору. Один тянул другого.
Половина московского Союза писателей по записке Гриши побывали на «Грузии». «Подателю сего письма выдели люкс с холодильником и девочками. Бесплатно. Григор.» У меня тоже было такое письмо.
Закончился наш очередной бархатный сезон в доме творчества в Пицунде. Мы лежали на раскалённой гальке. Завтра утром Гриша улетит в Москву. Послезавтра мне нужно будет добираться теплоходом до Одессы. Билетов у меня пока нет.
— Если «Грузия» в Сочах, проблем не будет, — ворчит Гриша недовольный тем, что я раньше не сказал ему, как буду добираться домой, — люкс с холодильником твой. Если нет, придётся идти к начальнику порта. А это такая сволочь, сталинист, круглый кретин.
— Зачем же я к нему пойду?
— За билетом. Раскроешь двери пошире и басом, погромче скажешь: «Сталин наша гордость и полёт! Эй ты, жопа с ручкой, дай билет до Одессы.»
— Гриша, не валяй дурака.
— Я настраиваю тебя на нужный тон. Будешь мысленно произносить это. А твой текст должен быть такой: «Я — известный писатель-маринист. Мне позарез нужна каюта до Одессы.»
И вот я в накуренном кабинете начальника порта. Конечно же, никакой распахнутой двери. Чувствую, что бас у меня тоже не получается. Воображаю себя Поженяном, но это не очень-то получается. В кабинете людно. Все курят и говорят по-грузински. В потоке восточной речи проскакивает русский мат.
Как маленькая баржа в тумане шныряет между большими белыми пароходами, так я обхожу блистательных подчинённых местного короля, протискиваясь к его дубовому двухтумбовому трону.
— Я писатель-маринист. — Пищит кто-то во мне вместо меня.
Морской король заинтересованно поднимает на меня глаза. Гоги, — говорит он одному из своих помощников, — забэри к сыбе всэх. Я подумаю, что будим дэлать.
Кабинет мгновенно пустеет. Дым тоже рассеивается. Начальник головой кивает мне на стул.
— Колешься или нухаешь? — спрашивает он меня без всяких предисловий.
Я недоуменно смотрю на него.
— Ну, ты говоришь, писатель морфинист. Я тебя и спрашиваю — колешься морфием или нюхаешь кокаин?
— Да вы что? Я пишу о море. Маринист — это от моря. Айвазовский. Понимаете?
— А, в этом смысле? — разочарованно говорит он. — Тогда прычем тут я? Пиши себе.
— Мне нужен билет до Одессы. — Выпаливаю я и добавляю.
— По морю.
— Через час. В пятой кассе. Трэтим классом. — Я его больше не интересую. Он набирает номер. — Гоги, веди их всех ко мне. — И следует слово по-грузински. Очевидно, ругательство. В мой адрес.
Гришка бы сейчас показал ему этого Гоги. Я слоняюсь по порту. Нужно убить целый час. И вдруг у пирса прямо передо мной, как по велению Поженяна, вырастает теплоход «Грузия». Солнечные блики, отскакивая от воды, прыгают по белому борту. У трапа дежурный матрос в сияющем белом костюме тоже похож на солнечный блик.
— К капитану, к сожалению нельзя. Анатолий Михайлович болен. Высокая температура. Могу пропустить к замполиту Антипину.
— К замполиту не надо.
Огорченный, я отхожу от трапа.
— А зачем вам капитан? — кричит мне вслед матрос, нарушая все уставы.
— Да так. Привез ему привет от его друга. Писателя.
— От Григория Михайловича? Что ж вы сразу не сказали? Подождите здесь, я сбегаю к кэпу.
Через минуту я захожу в горницу к князю. Такой показалась мне каюта капитана. Загорелый, подтянутый, седой человек сидит на кровати. Чувствуется, что у него жар. Но даже сейчас сверкающие его глаза полны любопытства. Все на нём светится — и лёгкая одежда, и белая голова, и улыбка, и голос.
Большой зелёный попугай тоже оживился с моим приходом. Он сел на плечо Гарагуле и испугал меня осмысленностью вопроса:
— Кто к нам пришёл?
— Вот, привет от твоего друга Поженяна принесли.
— Гришка! Гришка! — обрадовалась птица, услыхав знакомую фамилию.
«Грузия шла из Одессы в Батуми.
— Айда с нами до Батуми. Это ещё три дня. А потом повернём в Одессу...
На счету у меня был каждый день. Жаль, но мне это не подходило. Только сейчас я понял, что вторая швартовка в Сочи — это не выдумка Поженяна.
У меня было такое чувство, что он и сейчас повернул бы в Одессу, если бы я очень попросил его повернуть. Я был друг Поженяна. Даже попугай понимал это.
— Не волнуйтесь. — Успокаивал я капитана. — Я видел, что в порту стоит «Победа». Она, наверное, идёт в Одессу. Доберусь ею.
— Вот не повезло. Если бы другое судно. Но с капитаном «Победы» мы смертельные враги. Этот кретин сталинист и редкая скотина.
У Гарагули и Поженяна одни и те же критерии. Для них человека не существует, если он — сталинист. Выстраданная жизнью позиция.
— Ладно. Что-нибудь сообразим. — Он вызывает того же Антипина. — Володя, кто у тебя на «Победе»?
— Первый помощник. Валька Мизин. Мореходку кончали вместе.
— Отлично. Вот познакомься, ведущий поэт страны, Рудик Ольшевский. — Надо же, цитирует записку Поженяна, запомнил же. — Брат Григория Михайловича и мой тоже. В общем, организуй у Валентина люкс с холодильником и девочками.
Опять текст Поженяна!
С Володей мы сразу перешли на ты. Валентин всё понимал с полуслова. Антипин спустился со мной посмотреть мою одноместную каюту. Удобную, хотя, конечно же, без холодильника и, безусловно, без девочек.
— Ты доволен? С моря дашь радиограмму Гарагуле. «Всё отлично. Сделали, как вы велели.» Я тебя прошу.
Очень он хотел, чтобы капитан знал, что его задание выполнили.
Радиограмма была послана. А через два года я плыл в Сочи. И так совпало, что билет был на «Грузию». Беспокоить капитана мне не хотелось, тем более, что наше знакомство было шапочным. Столько народа проходит через Гарагулю, наверное он меня забыл. А тут ещё зуб разболелся. Он переставал ныть, когда я становился в стойку на голове. В такой позе я провёл большую часть пути от Одессы до Новороссийска.
Наверное, меня заметили, когда я выходил из каюты в ресторан или на палубу, чтобы глотнуть морского ветра.
Как бы там ни было, совершенно неожиданно в корабельном репродукторе прервалась музыка и женский голос назвал мое имя:
— Писатель Рудольф Ольшевский, срочно пройдите в каюту капитана!
Анатолий Михайлович ждал меня. В капитанской столовой наконец-то я увидел пароходский холодильник и двух девочек-стюардес.
— Развлеките поэта. — Сказал капитан. — А я присоединюсь к вам через пятнадцать минут. Пришвартуемся в Новороссийске и попируем.
Мне ничего не оставалось делать, как играть Поженяна.
Я рассказывал анекдоты, показывал фокусы, вспоминал невероятные истории. Девчонки смеялись, в окно заглядывало солнце, занавеску трепал постоянный новороссийский ветер, зуб перестал болеть. Жизнь была прекрасной и удивительной. И с каждой новой рюмкой она становилась ещё прекраснее, ещё удивительнее. Когда вернулся капитан, я уже читал стихи, как Гриша, отделяя строчку от строчки взмахом кулака. Капитан сразу же вписался в компанию, уже раскованную первым хмелем. От стихов он не хотел нас уводить. Меня удивило, как просто и легко читал Анатолий Гумилёва.
— А вот вам Поженян. — Сказал он, выдержав паузу. — Это написано у меня на судне и прочитано на капитанском мостике в порту Сочи.
— Постойте, постойте, Анатолий Михайлович, это, когда вам пришлось остановить пароход?
— Да. Возвратиться к пирсу и получить за это строгий выговор с занесением в личное дело Поженяна от самого министра. Немцы накатали на меня телегу, они ведь не поняли, что Гришка — гений.
— А был ведь у вас ещё один выговор на его счету?
— Был и не один. А за кепочку даже строгий. Слышали, наверное?
— Нет. — Соврал я. Мне было интересно, как эту историю расскажет Гарагуля.
— Значит так. Поженян пошёл в Америку моим помощником. А до этого Вася Аксёнов отправился к своей маме в Париж. Его выпустили, а потом хватились, что он может не вернуться. И вот, звонят Грише на дачу в Переделкино: «Григорий Михайлович с вами говорит генерал КГБ, курирующий искусство. Вы бы не могли заглянуть ко мне на Лубянку. Я хочу по одному вопросу посоветоваться с вами.»
Ну Гриша со свойственной ему скромностью отвечает: «Товарищ генерал, я к вам обязательно загляну, когда возникнет необходимость посоветоваться с вами. Сейчас у меня такой необходимости нет. Вопросы есть у вас. Так что лучше заглядывайте ко мне в Переделкино. Надеюсь, вы осведомлены, где я живу?»
«Конечно, ждите меня завтра утром.» Смеётся генерал. Гришка потом говорил, что гебист оказался чудным парнем. А что, среди них тоже встречаются. Девочки, вам не скучно?
— Про Григория Михайловича не бывает скучно.
В тот раз Вася, действительно, вернулся и привёз Грише кепку. Поженян даже спал в ней. На всех портретах, помещённых в последних книгах, она приросла к его голове.
Как раз в это время Гриша пошёл моим помощником в Америку. И надо же в Португалии, в последнем европейском порту, забыл в пивной свою кепочку. Утром кинулся за ней, а мы уже Гибралтар прошли.
— И вы вернулись в Португалию?
— Ну нет, до этого не дошло. Мы отправили радиограмму хозяину пивной: «Посылай кеппи — Нью-Йорк. Оплату гарантируем.»
Надо уважать законы капитализма. Пришли в Нью-Йорк, а гришкину шапку отправили обратно в Португалию. Месяц прошёл — у них это четко. Мы оплатили два перелёта злополучной кепчонки через океан и звоним в португальскую пивную: «Послушай, синьер, посылай опять головной убор в США. Мы тут будем долго.» Однако, хозяин что-то замешкался, понял, наверное, с кем связался. Мы опять звоним: «В чём дело?» «Дело, говорит, в шляпе. Не прибыла.» Гришка по телефону всю европейскую почтовую службу перетряс.
Там решили — во ненормальный, такое устроил из-за кепочки. Однако искали всерьёз. Все-таки частная собственность. Я на эти переговоры и перелёты половину параходской валюты истратил. Потом пришлось отчитываться. Теперь, если Поженян снимает шапку, я с неё глаз не свожу...
В Переделкинно, где сейчас Гриша живёт постоянно в двухэтажном деревянном доме, его кухня расписана под морское дно его знакомым художником. На стенах — кораллы, водоросли, русалки, похожие на официанток ресторанов теплохода «Грузия». А за столом сидит Гриша и пьёт водку, будто гуляет бог Посейдон. У Поженяна сегодня отличное настроение, вышла новая книга стихов. Пожалуй, он сегодня помирится с Одиссеем или позвонит Гарагуле. Великий капитан нынче стареет в Одессе, списавшись на берег после скандала в Италии. Единственно, что осталось от моря — это расписанная кухня. Грустно!
Поженян любит своих гостей на этой кухне. Он сварит для них картошку, разрезав её на крупные доли. Откроет бутылку дорогого французского коньяка. И намажет на чёрный хлеб красную икру. Он будет кормить своих друзей, как малых детей, держа двумя пальцами перед их ртом свои бутербродики. При этом он станет приговаривать слова, которые придумал сам, но они понятны и русскому, и иностранцу: «Сикибриозно!» Тут он свистнет, поджав язык, словно поставит таким образом целую кучу восклицательных знаков.
У Поженяна в Переделкино много удивительных вещей. Вот рында — колокол со старого корабля. Вот фонарь, неизвестно с какой каравеллы и какого столетия. Это подарки Валеры Кузнецова, в паруса яхты которого дули ветры трёх океанов.
Вот пень столетнего дерева, утыканный ножами всех племён и народов. Здесь есть тесаки, что болтались у пояса Александра Македонского и разбойников Робина Гуда, пиратов Генри Моргана и уголовника Вити, которому понравилась песня Гриши «Друг мой — третье мое плечо.»
Если бы человечество не изобрело пороха, Поженян бы был самым вооружённым человеком на земле. С ощетинившимися ножами пнём запросто можно было ещё совсем недавно совершить государственный переворот в одном из маленьких африканских государств. Он и сейчас сверкающий изумрудами на ручке кинжал может выменять у чернокожего царька на самолёт МИГ, который тот, в свое время, выменял у Брежнева на местный орден и сам подвесил его Леониду Ильичу на то место пиджака, под которым, по анатомии Поженяна, должно находиться третье плечо.
В кабинете у Гриши ещё висит фотография Одессы. Не какого-то там отдельного дома на Деребасовской, не арка Тёщиного моста, не Потёмкинская лестница, а всё вместе, весь город с куском моря и степью за Хаджибеевским лиманом.
Этот вид снимали из космоса.
— Внимание! Одну минуточку! Сделайте улыбку шесть на девять! Сейчас вон там вылетит спутник!
И Одесса, как это полагается, когда тебя снимают на фотокарточку, улыбается всеми своими солнечными крышами.
Я люблю разглядывать эту фотографию.
Раз — и запрыгнул на крошечную Потёмкинскую лестницу. Без очков её и не увидишь. Прямо от порта на пьедестал к Дюку. Извините и подвиньтесь, мусье де Решилье. У вас отсюда прекрасный обзор. Видно Лузановку и посёлок Котовского. Справа Ланжерон и парк Шевченко с остатками турецкой крепости. Как вы устояли на таком престижном месте и не уступили его какому-то Пархоменко. Вы ведь были графом.
А вон ещё один граф. Стоит себе на Соборной площади, как будто не было октябрьского переворота. Площадь давно переименовали, назвали именем несокрушимой и легендарной. Но графа не тронули. Хотя о его светлости, господине Воронцове, высказался недвусмысленно, в своё время, поэт Пушкин. Можно было бы, при желании, бессмертное четверостишье считать доносом, так сказать, сигналом. И заменить вельможу на небезызвестного Щорса, у которого и голова повязана и пролетарская кровь на рукаве.
Я беру подзорную трубу, что лежит у Гриши на письменном столе. Вон он, памятник Михаилу Воронцову. А рядом дом, построенный купчихой Попудовой. Сорок лет тому назад я жил в этом доме. А за сорок лет до меня в нём снимали номера Вера Холодная и Вертинский. Помните: «Ваши пальцы пахнут ладаном, на ресницах спит печаль. Никого теперь не надо нам. Никого теперь не жаль.»
Тоже были молодыми. Гуляли по Соборке. Сидели под Воронцовым. Потом прохаживались по Дерибасовской. Это уже не они, а мы. Боже мой, сколько знакомых. И все смеются. Чего вы смеетесь, дурачки?
На Ришельевской, простите, ошибся, на Ленина, памятник оставили, а название улицы поменяли, сворачивали к бульвару, сначала Фельдмана, а затем, когда английского шпиона расстреляли, безымянному. Проходили мимо оперного театра. Здесь пел Шаляпин.
— Гриша, откуда у тебя этот снимок?
— А, заметил? Костя Симоненко подарил, когда я его спас. А ему космонавт Леонов.
«Что за ветер в степи молдаванской. Как гудит под ногами земля. И легко мне с душою цыганской здесь бродить никого не любя.»
Мама моя пела эти песни. Они были написаны в городе, где она жила, и даже в доме, где она была. Жила-была.
— Гриша, а от кого ты спас Симаненко?
— О, это была забавная история. Костя все деньги, выделенные ему для ремонта жилого фонда на целую пятилетку, потратил за полгода и вложил в улицу Пушкинскую.
Конечно, сукин сын, но сделал улицу игрушкой. Все удивились — где он достал столько краски? Наша стала бы тускнеть сразу же и облупилась бы за год. А тут все дома заиграли, и вообще казалось, что Пушкинскую заново выстроили. За шестьдесят лет советской власти одесситы забыли, какой она была до революции.
— А правда, где он взял такую краску?
— Ты спроси у Гарагули. Он тебе расскажет. Костя каждый дом закрепил за пароходом. Теплоход «Шевченко» красишь тридцатый дом, «Максим Горький» — твоя двадцать пятка. Все капитаны стали малярами. Пока обком партии кинулся, дело было сделано. Обком давно собирался свалить неуправляемого Костю. А тут ему и карты в руки. Козырные.
Кстати, фамилия первого секретаря обкома такой и была — Козырь. Не устоять бы председателю одесского горисполкома, если бы за неделю до партийного бюро, где намечалось рассмотреть его вопрос, в их родной газете «Правда» не вышла бы моя статья в защиту Симоненко.
Я в ней вспомнил всех председателей за тридцать лет. Подсчитал, сколько денег им выделилось на облупленную Одессу, и как они уходили на строительство собственных дач, на круизы своих детей.
А этот ненормальный Костя всё выложил до копеечки и, хотя оставил город в дырявых портках, которые, в любом случае, никуда не денешь, но зато приобрёл модный галстук. Если бы каждый прошлый товарищ мэр за своё правление реставрировал бы по одной улице, Центр города был бы похож на маленький Париж, как это было в начале века...
Короче, после статьи в газете партийную казнь заменили признанием заслуг. Костя прислал мне телеграмму: «Чтоб вы нам были здоровы. Можете снимать вторую серию картины «Жажда». Вы опять спасли город.»
«Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда девался ваш китайченок Ли?»
По такой Пушкинской в карете проезжал Вертинский с Верой Холодной. Она вытянулась почти от Куликовского поля, за которым начинался Большой фонтан и до того самого Приморского бульвара. За вечер мы успевали пройти туда и обратно, выпив на Чичерина ледяную газировку. До сих пор у меня во рту вкус клубничного или апельсинового сиропа. На космической фотографии улица Пушкина занимает несколько сантиметров. Но, честное слово, видны платаны над булыжной мостовой. Как, наверное, приятно трясло карету на этих булыжниках.
— Эй, извозчик, балагула! Поверни-ка коней в сторону Аркадии! Ещё сантиметров пятнадцать, километров пять — и мы на пустыре. Здесь поднимется когда-нибудь гостиница «Моряк». Гриша Поженян обожает останавливаться в этом отеле. Когда он приезжает, админестратор с детским именем Люся выставляет табличку «Поженян в номере 101».
— Это, — объясняет она, — чтобы через каждые пять минут не крутили мне тот орган, который у меня отсутствует.
И правда, не знаю у кого ещё столько друзей, сколько у Поженяна. Это и космонавты, и врачи, и учёные, и журналисты, и моряки, и буфетчицы, и министры, и бомжи, и писатели, и спортсмены, и артисты, и бизнесмены, и дворники. Пожалуй, надо вовремя остановиться.
А впрочем нет, назову ещё одного — это я. Меня он постоянно за что-то пилит. Притом ворчать начинает с того момента, как мы встречаемся после долгой разлуки.
— Видеть тебя не хочу. За год можно было хоть раз позвонить? Забери свой коньяк. Я к нему не прикоснусь. Поставь бутылку на стол. Что она прилипла к твоей руке? Ладно, иди сюда, я тебя поцелую.
Врагов у него тоже много. Как-то секретарь Союза писателей Марков сказал ему:
— Стареешь, Поженян.
— А что? — обрадовался Гриша. — Читал мою подборку в «Литературке? Мудрее становлюсь?
— Да не в этом дело. Целый месяц на тебя никто не стучит.
Боятся Григория Михайловича начальники. Особенно перед съездами. А что, выйдет на трибуну, у него язык, как бритва.
Обычно за неделю до ответственных собраний приезжают к нему домой секретари:
— Как живешь, Гриша? Может быть, чего надо?
— Надо. — Поженян не пропустит случая. — Надо помочь Оле Бергольц. Позор! Такой поэт живёт в ленинградском подвале. У тебя, небось, в гараже условия получше.
Побаивались его всегда и время от времени убеждались, что не напрасно.
Сидел как-то Гриша в ЦДЛ со своим другом писателем, который был во время войны боевым лётчиком. Даже Героем Советского Союза. Во, заглавных букв. Даже встать хочется.
В конце войны этому летчику даже вторую Звезду присвоили. Но не выдали. И даже чуть первую не отобрали. А дело было в том, что его однополчанин, как-то подвыпив, стал в столовой поносить будущего писателя.
— Никакой он не герой, а, как все евреи, немного трусоват. Просто у него дружки есть среди начальства, вот награды на него и сыплются с неба.
Отважный лётчик, когда узнал об этих словах, бросил обидчику под ноги перчатку.
В редких случаях во время войны летчики вызывали друг друга на дуэль. Шли в воздухе навстречу друг другу — на таран. Проигрывал тот, у кого не выдерживали нервы — и он в последнюю секунду взмывал вверх.
Но чаще дуэль выигрывали оба, но уже посмертно.
После очередного боя, возвращаясь на базу, над аэродромом они и пошли друг на друга. Все летчики на земле знали, что происходит в небе и, затаив дыхание, наблюдали за этим смертельным поединком. Тот, кого обидели, и не собирался уходить от столкновения. Его противник в секунде от смерти ушёл от неё...
Обоих летчиков наказали, но когда еврей-дуэлянт входил в столовую, вся эскадрилья вставала и торжественным молчанием приветствовала штрафника.
И вот спустя тридцать лет после войны сидели в ресторане ЦДЛ два друга Григорий Поженян и писатель — бывший военный лётчик.
И как раз в это время было очередное обострение еврейского вопроса в нашей многонациональной стране. А у нас ведь так — общество на некоторые вещи реагирует мгновенно. Стоит верхам осудить Израильскую агрессию, как на заборах одно ругательство из трёх букв заменяется другим, тоже из трёх — жид!
Государственный антисемитизм подогревает бытовой и наоборот. Батюшка-царь разрешил бить — как не ударить!
Неподалёку от Гриши и его отважного друга за столиком пировала шумная компания хмельных прозаиков-патриотов из журнала «Наш современник».
Молодым инженерам человеческих душ не терпелось проявить свой патриотизм. А тут как раз случай представился. Мимо проходила жена известного русского писателя еврейской национальности, кстати украинка...
Один из современников выставил вперед ногу, преградив ей проход между столиками, и громко сказал: «Жидам проход воспрещён!»
Ихние современники выразили всеобщее одобрение.
— Ну, — сказал Гриша прославленному лётчику, — по-моему, это касается и тебя. Перчатка есть?
— Тише. Тише, Гриша. — Прошептал бледнея писатель. — Сейчас не время. Мы с ними ещё разберёмся.
— Нет время! — поднялся от стола Поженян.
Своей маленькой, но цепкой, как клещ, пятернёй он схватил патриота за шиворот, поднял его над стулом и глазами командира разведчиков Уголька посмотрел на всю кампанию, которая враз притихла.
— Ты, мудак! — громко произнёс Гриша, чтобы слышали все, кто был в ресторане, и до сих пор делал вид, что не замечает происходящее за черносотенным столиком. — Если ты сейчас же не извинишься перед этой женщиной, мне придется сделать с тобой то же самое, что я сделал вчера с Фирсовым.
— Извините. — Просвистел сотрудник оголтелого журнала.
Однако, Поженяну этого показалось мало. Он почувствовал, что спектакль его приобретает историческое значение, вроде того прихода на руках к ректору.
— А теперь извинись, мерзавец, перед Генрихом Гейне, Альбертом Энштейном и Иисусом Христом. — Прогремел он.
Гриша, как всегда, трагедию превращал в фарс. Ресторан громко смеялся.
К Поженяну подошёл пьяный Женя Лучковский.
— Гриша, — спросил он, икнув, — а что ты вчера сделал с Фирсовым?
— Сунул его голову в унитаз и спустил воду...
Гришу боятся его враги, потому что знают — этот всё может. Так сказал в своё время полковник, к которому пришёл жаловаться на лейтенанта майор разведки. Накануне майор домогался любви санинструктора Розы и угрожал ей.
— Ещё раз подойдёшь к Розе, — сказал ему Поженян, — пристрелю и скажу, что пал в бою смертью храбрых, сражённый фашистской пулей.
Полковник тогда выслушал майора и, улыбаясь своим мыслям, произнёс:
— Говоришь, Уголёк грозился застрелить? Этот может. Ты с ним лучше не ругайся, майор.
Я провожаю Поженяна в кишинёвском аэропорту. Обычно и в Москве, и в Сочи его не проверяют. Но в Молдавии попался дотошный таможенник. Он долго рылся в чемодане, а потом попросил пройти рамку. Она громко зазвенела.
Гриша выложил из карманов ключи и мелочь. Снова прошёл. И опять раздался звон.
— Вас придется обыскать. — Не успокаивался службист.
— Никогда. — Прорычал Поженян и, несмотря на то, что вокруг толпилась тьма народа, который бурно реагировал на этот спектакль, не торопясь, словно собирался принять душ, стянул с себя рубаху, затем, извинившись перед дамами, стал стаскивать и штаны. Оставшись в одних плавках, Гриша снова проходит проём рамки. Звон кажется ещё громче.
Таможенник не знает, как ему поступить. Почти раздетый человек — звенит. На помощь приходит начальник службы. Зрителей собралось так много, словно это раздевается Алла Пугачева. Я, понимая, что Гриша сейчас снимет и плавки, пытаюсь уговорить проверяющих:
— Это известный московский поэт Григорий Поженян. Он воевал. В его теле с войны остались осколки. Они и звенят.
— Ладно, одевайтесь. — Сдаётся бдительная охрана. — Такого у нас ещё не было.
— Не только осколки. — Шепчет мне на прощание Григорий Михайлович. — Это ещё и железный характер. Ты меня понял?
Я давно тебя понял, барон Мюнхгаузен. Может быть, и сейчас ты полетишь в Москву не на самолёте, а верхом на пушечном ядре?!
РУДОЛЬФ ОЛЬШЕВСКИЙ
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Пятница, 15.09.2023, 01:17 | Сообщение # 618 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Во время оккупации Парижа нацистами, евреям там приходилось туго.
Чтобы выжить, требовалось иметь друзей, связи, средства на подкуп. Нужно было знать, где раздобыть надёжные документы, пропуска, где спрятаться и куда бежать, если возьмут след полицейские ищейки или гестапо...
Однако в те ужасные годы странствовал по дорогам Франции и никого не боялся один странный еврей. Никто из знавших его не ведал ни настоящего имени своего необычного знакомого, ни откуда он взялся.
Человек этот отзывался на прозвище «Шушани». Многие добавляли «Монсеньор», из уважения.
Вообще-то Шушан (персидские Сузы) – один из древнейших городов мира. Люди жили там с седьмого тысячелетия до н. э. Считается, что название восходит к местному наречию, на котором «шушун» означало лилию. Долина, где располагался город, некогда утопала в этих цветах.
Вот только странный еврей умел и любил составлять и разгадывать анаграммы. Он знал все основные европейские языки, диалекты, знал иврит, и обожал игру слогов, слов, символов и смыслов.
Про него рассказывали, что он прибыл в Страсбург, не владея французским, и за две недели стал говорить, как уроженец этих мест.
Так что «Шушани» (если этот чудак сам придумал себе прозвище) могло возникнуть в ходе прихотливой работы тонкого, как лезвие бритвы, ума. Ума, который был отточен глубоким и, надо думать, многолетним, изучением Талмуда.
Весь Талмуд, по утверждению своих учеников (у него и во время оккупации были ученики!) Монсеньор Шушани знал наизусть, без ошибок. Он цитировал огромный труд еврейских мудрецов по памяти, мгновенно начиная требуемый параграф, словно перед его взором все тома лежали открытыми в нужном месте.
Ещё он знал Каббалу, высшую математику, философию, современную и классическую. Прекрасно владел самыми свежими выкладками физиков.
Он часто любил говаривать: «Жизнь чего-нибудь стоит, только если является инструментом познания».
Эммануэль Левинас, еврейский философ и мыслитель, встретил Шушани в 1947 году. На встрече настоял один из близких друзей.
«Да что в нём такого, в этом нищеброде»?! — искренне возмущался признанный интеллектуал...
Он вернулся утром, ошарашенный.
- Мы проговорили всю ночь, и я не могу сказать, чего же этот человек не знает!
Мне ясно одно, всё, что знаю я, знает и он!
Кстати, именно после этой ночной беседы Левинас стал усиленно штудировать Талмуд.
Писатель и нобелевский лауреат Эли Визель, ставший учеником Шушани, так описывал своего наставника:
«Еврей-скиталец, обожавший задавать неудобные вопросы и потрясать общепринятые истины. Без денег он несколько раз объехал вокруг света непонятно зачем. Постиг более 30 мёртвых и живых языков. Мог наизусть читать веды на санскрите или из книги Зогар. О Киеве, Гомеле, Флоренции, Калькутте и разных других местах рассказывал так, что слушатели думали - он там родился!
Никто не знает, что было с ним ранее. Кажется, он обладает способностью изменять своё прошлое и вытягивать из людей знания, просто глядя им в глаза.
Вечно грязный, нечёсаный. На голове одна и та же шапчонка. Толстые стёкла очков захватаны. Тот, кто с ним не знаком, с отвращением постарается избежать встречи. К вящему удовольствию любящего одиночество странника».
Впервые Визель встретил своего наставника в маленькой парижской синагоге после Шаббатней молитвы. Шушани, заметив новичка, вцепился в него и не отстал, пока не получил чего хотел, а хотел он трудных вопросов.
Представьте, вы желали провести тихий, благостный вечер, и вот стоите среди незнакомых зевак, а странный, неопрятный старик противным голосом требует броситься в неизвестное и принести ему хоть один стоящий вопросик...
Наконец вопрос был принят, и старый чудак, закрыв глаза, пустился в объяснения, которые поразили и захватили молодого писателя.
«Прекрасно!», - только и смог произнести Визель, когда старик замолчал.
И тут старый книжник чуть не лопнул от праведного гнева:
- И это всё, что ты можешь сказать?! — лицо его побагровело от ярости, — Идиёт! Он даже не понимает, что все прекрасные слова - шелуха! Живут и ищут, ошибаясь! Ведь Б-г — не объяснения, а движение!
Потом местные рассказали Визелю множество разных историй о странном человеке. Кто-то считал его святым, долг которого будить души людские, кто-то утверждал, что его покровитель — Сатан.
Оказалось, что во время войны Шушани попал в гестапо, где представился впавшим в нищету арийцем, профессором высшей математики из Эльзаса.
- Вот ты и попался, жид! - радостно сказал эсэсовец, - до войны я сам был профессором математики! Сейчас я дам тебе задачу, и если ты её не решишь ...
- Вы отправите меня на смерть, - спокойно продолжил Шушани, - но давайте лучше я дам вам задачку, простенькую ... Справитесь - я безропотно умру, нет - отпустите без вопросов.
Нацист фыркнул и достал лист бумаги. Через час Шушани был на свободе, а на другой день - в Швейцарии.
- Как же он пересёк границу?
- Сатан помог!
- Б-жья воля!..
Он необычайно быстро читал. Со стороны казалось – небрежно листает книги. Как-то в присутствии одного из учеников Шушани, зашедший к тому за чем-то, принялся перелистывать страницы толстенной монографии о бабочках. Потом он захлопнул книгу. В глазах блеснул молодой задор.
- Проверь меня, - велел он удивлённому юноше.
Тот наугад открыл страницу и начал параграф.
- Так дело не пойдёт, - сказал со вздохом Шушани, - ты уже два раза ошибся в латинских названиях насекомых.
Людей знающих поражала способность Шушани объединять и связывать отрывочные куски информации и разные, казалось бы случайные сведения.
Как-то он, видимо в целях развлечения и тренировки, попросил учеников позадавать ему вопросы. Они сначала посыпались как из рога изобилия – и по трудным текстам, и по философским, этическим, религиозным и прочим проблемам, вплоть до политики! Наконец ученики выдохлись. Старик молча сидел, прикрыв глаза. А потом заговорил.
Он держал свою речь несколько часов без перерыва, не упустил ни одного вопроса, увязав их в единое целое…
Люди ошеломлённо слушали его как пророка. На их глазах творилось чудо – нищий бродяга открывал им тайны мироздания, о которых они и не подозревали. Никто не решился делать пометки – боялись пропустить хоть слово. Но данное знание не вмещалось в учеников, и они, сколько не старались, не смогли его повторить хоть приблизительно. Выходила полная ерунда.
В начале 50-ых Шушани исчез из Парижа. Ходили слухи, что он полгода провёл на Святой Земле, а потом уехал в Уругвай и поселился в Монтевидео.
И там у него тоже появились ученики, хотя некоторые утверждали, что он просто живёт ночным сторожем при местной синагоге.
Земной путь одинокого странника окончился в январе 1968 года.
Ангел смерти исторг его душу, когда он сидел в кругу учеников. Закончив фразу, Шушани как бы преклонил голову на плечо своему соседу, и люди не сразу поняли, что его уже нет с ними...
После смерти вечного скитальца и чудака, к огромному удивлению местной общины выяснилось, что он обладал очень большим состоянием, но все средства шли на поддержку ешив и отдельных студентов в разных странах мира.
Евреи шептались: «Вот так да, рядом жил настоящий ламедвовник! Кто бы мог подумать»!
Старика похоронили на единственном еврейском кладбище Уругвая, в городе Ла Пас.
Эли Визель установил на его могиле плиту.
Надпись на плите гласит:
«Благословенна память о мудром раввине Шушани. Его рождение и жизнь скрыты печатью тайны».
Монсеньор Шушани не забыт. Энтузиасты посвятили ему целый сайт (на французском).
Европейский телеканал культуры Arte выпустил документальную короткометражку.
В октябре этого года бывший ученик Шушани передал в дар Национальной Библиотеке Израиля 50 записных книжек мудрого бродяги.
Впервые эти записи стали доступны учёным и широкой публике...
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 15.09.2023, 15:05 | Сообщение # 619 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| 
ВСЕХ с 5784 годом поздравляем, счастья радости и успехов желаем!
--------------
ПРАЗДНИЧНЫЙ ПИРОГ С КОНЬЯКОМ
(старинный РЕЦЕПТ)
1 стакан сахара
2 стакана сухофруктов
1 стакан воды
Горсть орехов
4 яйца
250г масла
1 лимон
2 маленьких литра коньяка!
Прежде, чем начать месить тесто, попробуй коньяк - хорош ли?
Взбей масло миксером до воздушности.
Попробуй ещё раз коньяк - действительно ли он соответствует...
Для этого налей полный стакан и выпей до дна (повторяется 2 раза).
Добавь 2 ложки сахара во взбитое масло и попробуй коньяк вновь...
Разбей в миску яйца и брось туда эти странные, сморщенные фрукты...
Попробуй коньяк на консистенцию...
Выключи миксер.
Застрявшие фрукты хорошо вытаскивать ножницами!
Брось лимон в миксер и выжми туда же орехи. Добавь сахар и вообще всего, чего хочешь.
Выключи духовку ... выбрось миску из окна и допей коньяк, наплюй на пирог и иди спать!..
|
| |
| |
| KBК | Дата: Понедельник, 18.09.2023, 15:55 | Сообщение # 620 |
 верный друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 127
Статус: Offline
| УДИВИТЕЛЬНАЯ НАХОДКА
В 1933 году в штате Нью-Мексико на территории США была сделана удивительная находка: у подножия плато недалеко от маленького городка Лос-Лунас, нашли камень, весом 90 тонн, который был испещрён какими-то непонятными знаками. С давних пор здешние жители прозвали это место «горой тайн».
Учёные довольно легко смогли расшифровать надпись на камне. Оказалось, что там были записаны всем известные десять заповедей из Библии, только в сокращенном варианте.
Надписи были написаны на иврите — языке, на котором был записан Ветхий Завет. Этот же язык в немного осовремененной форме используется сейчас жителями Израиля.
Учёные не могли и не могут никак понять, как в Древней Америке могли появиться американцы, говорящие на еврейском языке. Такого, априори, не может просто быть.
Самым удивительным является то, что евреи уже более двух тысяч лет для записи текстов на иврите пользуются алфавитом, который получил название «квадратное письмо», а надпись на камне, найденном в Нью-Мексико, выполнена была намного более старым еврейским алфавитом, о существовании которого исследователи узнали лишь во второй половине 19 века благодаря проведенным археологическим раскопкам.
Возможность подделки практически исключается — первое свидетельство о еврейском камне из США относится к 1880-м годам.
О древнем алфавите в те времена во всём мире могли знать лишь очень немногие, к тому же он не был известен целиком. А на камне представлен абсолютно связный текст.
К тому же тщательные исследования показали, что надпись была сделана очень давно – от 500 до 2000 лет назад.
Надо отметить, что место, где была обнаружена эта удивительная находка, само по себе очень интересное.
К «горе тайн» ведёт одна единственная тропа, и именно на ней и лежит таинственный камень. На самом плато остались развалины неких укреплений, которые были построены в древние времена местными жителями. Во всей округе сохранились множество загадочных рисунков и наскальных знаков – петроглифов. Учёным удалось выяснить, что один из таких рисунков изображает расположение созвездий и планет в момент солнечного затмения.
Данное солнечное затмение произошло в сентябре в 107 году до н.э.
В этот день по еврейскому календарю был один из самых важных религиозных иудейских праздников, а именно Рош-ха-Шана.
Неужели это просто интересное совпадение?
Возможно ли, что в Америке в глубокой древности оказались евреи? Ведь они не были народом мореплавателей в отличие от финикийцев.
Есть ещё одна гипотеза. Надпись могла быть сделана самаритянами, которые являлись потомками вавилонских переселенцев, подобно евреям исповедовали иудаизм и жили в Палестине. И у евреев, и у самаритян в ходу были так называемые «мезузы».
У евреев мезуза является маленьким свитком с записанными на нём десятью заповедями. Этот свиток помещают в футляр, специально предназначенный для этого, и хранят у входа в жилище.
У самаритян же мезуза являлась камнем, на котором выбивались те же десять заповедей, правда, с небольшим дополнением. Мезузу ставили прямо у входа в дом.
Если учесть, что еврейский камень стоит на тропе, которая ведёт на таинственную гору, то можно предположить, что это разновидность самаритянской мезузы. Но даже если загадочную надпись, как считают некоторые исследователи, могли сделать самаритяне, которые бежали от гонений императора Византии Юстиниа I в VI веке до нашей эры, то остаётся непонятным, как они смогли пересечь Атлантику. Ведь даже до плаваний в Америку викингов оставалось около 500 лет. А до Колумба вообще 1000 лет.
К тому же, часть букв в надписи были позаимствованы из древнегреческого алфавита и значит, оставивший эти надписи, должен был знать по меньшей мере два языка. Версия о том, что этот огромный камень привезли, отпадает, так как каменная порода определённо была местной...
Некоторые учёные были настолько встревожены любыми доказательствами того, что в древней Америке находились израильтяне, что во время исследования разместили в том же регионе поддельные экспонаты, пытаясь тем самым представить новые экспонаты греческими, якобы оставленными во время греческого пленения.
Опытные лингвисты и эпиграфисты в 1986 году в процессе суда смогли доказать и продемонстрировать, что другие греческие «экспонаты» являлись подделками и были изготовлены в 1979 году. Таким образом, исход судебного процесса доказал, что израильтяне всё же были в древней Америке и окончательно продемонстрировал, что надписи на таинственном камне являются записью десяти заповедей на древнем еврейском языке.
Камень Лос-Лунас является не единственной древнееврейской надписью, найденной в Америке. В штате Теннесси в нетронутом прежде погребальном индейском кургане в 1889 году был найден камень, названный Бэт Крик.
Находкой заинтересовался профессор Сайрус Гордон, который и обнаружил, что надпись сделана древнееврейским письмом – тем же самым, что и на камне из Лос-Лунас.
Фактически текст состоял из одного слова, которое в переводе с иврита означало «для Иудеи»...
Однако и по сей день остаётся загадкой, что именно предназначалось для Иудеи в древнейшем кургане доколумбовой Америки...
Какие же мы после этого иммигранты ? Мы среди аборигенов-хозяев США, а вот англо-саксы, голандцы и прочие - они и есть реальные иммигранты.
Вот так-то господа!!
**********
материал прислал бельчанин Леонид Шварцман, за что ему спасибо: попал "в тему" - как раз в Рош-а-шана
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Пятница, 06.10.2023, 04:21 | Сообщение # 621 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 711
Статус: Offline
| О том, как еврейских детей вывозили из зоны, пострадавшей в результате чернобыльской трагедии, написано очень много. В списке героев – славянские и англо-саксонские фамилии. О том, как это было в действительности, рассказывает раввин московской синагоги на Большой Бронной, руководитель объединения хасидов СНГ «Хабад-Любавич» рав Ицхак Коган
Расскажите, как случилось, что именно вы стали вывозить еврейских детей из заражённой зоны?
В 1990 году ко мне обратилась голландская организация «Ноев ковчег» во главе с Ури Коэном. Ури – сам бывший узник концлагеря, и он написал мне, что надо принять 226 детей из чернобыльской зоны и что финансовое обеспечение есть. Но у меня никаких инструментов для этого не было – ни помещений, ни какого-то медицинского сопровождения...
Я написал Любавическому Ребе, что ко мне поступила такая просьба, её нельзя оставить без внимания, но я не знаю, что делать. Ребе мне отвечает на иврите: нельзя принимать решения, которые касаются этой страны – так он называл СССР, – если ты сам там не находишься. А дальше пишет, что нужно взять директора школы мальчиков, директора школы девочек и с ними поехать в Советский Союз.
Тогда между Израилем и СССР не было дипломатических отношений, мы получили визы по приглашению Совета мира в Белоруссии и летели через Вену.
Скажу честно, я, возможно, не самый трусливый человек, но полёт из Вены в Москву был самым тяжёлым в моей жизни. Я возвращался в страну, выезд из которой занял у меня 14 лет!
Тем не менее, за 36 часов мы посетили практически все намеченные места в Белоруссии, потому что как раз там пострадало наибольшее количество людей, больше, чем на Украине.
Визу нам дали только на неделю, и мы срочно связались с Ребе, сказали, что проехали по всем городам, там действительно еврейские дети, но нет ни одной организации, которая была бы реально заинтересована их вывезти, – всё только разговоры. Ребе тут же ответил: возьмите на себя всю ответственность и везите их в Израиль. Но виза у нас уже кончилась, и мы вернулись обратно без детей.
Раввин, проявивший особое мужество Ицхак Коган, председатель религиозной общины любавических хасидов «Агудас Хасидей Хабад», раввин синагоги на Большой Бронной. Родился в 1946 г. в Ленинграде в религиозной семье. Его дед по материнской линии Иосиф Тамарин был сподвижником Любавического Ребе. Ицхак брал уроки иудаизма, к шести годам говорил и писал на идише.
1959 г. — прошёл обряд бар-мицвы.1961 г. — пошёл работать на завод учеником токаря. Поступил в вечернюю школу, а затем в Ленинградский электротехнический институт. По окончании занимался разработкой систем управления атомных подводных лодок, возглавлял конструкторское бюро...
1967 г. — женился.1974 г. — получил отказ на выезд в Израиль.
Ушёл с оборонного предприятия, занимался ремонтом холодильников и неквалифицированной работой. Открыл в Ленинграде подпольную ешиву шойхетов.1986 г. — получил разрешение на выезд и репатриировался в Израиль.
1990 г. — по поручению Ребе вывозил еврейских детей из Чернобыльской зоны в Израиль.
Включился в кампанию по возвращению Хабаду библиотеки Любавических Ребе и в борьбу за возвращение еврейской общине старой синагоги Полякова на Большой Бронной, назначен её раввином.
2006 г. — вместе с прихожанами синагоги стал жертвой вооруженного нападения, получил ножевое ранение, но обезвредил преступника собственными силами.
«За заслуги в развитии духовной культуры, мужество и самоотверженность, проявленные в экстремальных условиях» награждён орденом Почета.
Об Ицхаке Когане сняты фильмы: «Чернобыльские дети», «Белая ворона», «Хасиды зажигают огни», «Раввин». Историю своей жизни он изложил в биографической книге «Горит и не сгорает», интереснейшем документе эпохи...
– Даже сложно представить логистику всей этой операции. Да и агонизирующая советская власть наверняка чинила препоны?
Мы собрали детей в двух местах. Большая часть из 226 детей была собрана в Гомеле, а меньшая – в районе Мозыря и Калинковичей. Не у всех детей были оба родителя, потому что много людей погибло, поражение было очень сильное. Одна бабушка привела своего внука лет семи, наверное, и сказала: «Как же вы его не возьмёте?! Его родители умерли. Посмотрите на меня, сколько мне лет. Я же его не подниму». Мы взяли этого мальчика.
А потом, значительно позже, я видел книгу про Песах, и в ней была фотография: этот самый мальчик сидит на коленях у хасида, тот рассказывает ему Агаду...
Когда все дети были собраны и документы проверены, нам назначили день вылета из Минска – 31 июля 1990 года. То есть девятое ава. Я спросил у Ребе: может, надо попробовать поменять дату, потому что этот день с очень печальным прошлым? Ребе сказал: нет, не менять, но не делать ничего, что противоречило бы сути этого дня. То есть без музыки и тому подобного.
В Гомеле я остановился у одного влиятельного человека – Льва Моисеевича Шапиро и он мне говорит: есть негласное распоряжение КГБ запретить выезд ваших автобусов...
Что делать?! Нам 300 километров до Минска. Той группе тоже 300 километров. Лев Моисеевич спрашивает: у тебя деньги есть? Есть, отвечаю. Он говорит: давай, я пойду закажу поезд на четыре часа утра, пока все спят. То есть наши автобусы должны подать к пяти утра, мы сделаем вид, будто их ждём, а сами сядем на поезд...
Как сейчас помню: квитанцию на 2 880 рублей за четыре вагона по маршруту Гомель–Минск, отправление 04:00, прибытие 12:00.
А время уже позднее, мне надо ехать в Мозырь, чтобы всё проверить. Приезжаю уже ночью и боюсь спросить, как у них дела. Оказывается, у них всё в порядке! У меня есть фотография, как мы выезжаем из Мозыря на автобусах в сопровождении ПМГ – патрульно-моторизованной группы МВД. Они нас до самого аэропорта сопровождали. Правая рука не знала, что делает левая.
– Неужели и до Израиля вас сопровождали самолёты воздушной милиции?..
Мы собрались в аэропорту Минска – 226 детей и как минимум 400 родителей, которые пришли попрощаться. И вдруг нам объявляют: задержка рейса. А через час или полтора говорят, что я вообще никаких самолётов не заказывал, а просто собрал деньги, и сейчас поданы автобусы, чтобы всех отвезти обратно. Но я нахожусь на связи с Израилем, и Аронов – руководитель молодежной организации евреев Израиля – сообщает мне, что самолётам не дают пройти воздушные ворота: два Ил-18 были зафрахтованы в Румынии. Он говорит: держись! Я начинаю объяснять людям, что, если они сейчас заберут детей, то уже никогда их не вывезут, что я вместе с ними, никуда не убегаю, самолёты заказаны и это просто какое-то недопонимание властей и авиадиспетчеров.
Мы двое суток жили в аэропорту. Спали кто на скамейках, кто на полу, подстелив газету. Аэропорт был закрыт.
Я спать не мог и говорю людям: это как исход из Египта, давайте вместе «Шма Исраэль» читать. Мы стали одеваться – ко мне ещё ребята приехали из Ленинграда помочь, большой миньян получился. И вдруг подходит ко мне пожилой человек и просит дать ему помолиться. Я говорю: пожалуйста! А он в ответ: а что вы меня не спрашиваете, почему я хочу молиться? Я говорю: я никого не спрашиваю, почему он хочет молиться.
И он рассказал такую историю: «Я окончил ешиву здесь, в Белоруссии. У меня была семья. Пришли немцы, убили семью. Я чудом уцелел и после войны женился снова. Здесь мой внук, которого вы увозите по указанию Любавического Ребе, и я хочу молиться»...
Все годы после войны, а это 45 лет, он не молился. Он вёл у нас молитву и молился прекрасно.
– Это было девятое ава, то есть все эти злоключения вы переносили, ещё и соблюдая пост?
Пост – самое лёгкое, что было. Дело в том, что они закрыли все пункты питания. И я ездил на такси по окрестным буфетам, собирал чёрный хлеб, вареные яйца, рыбные консервы, чтобы дать людям. 400 взрослых и 226 детей прокормить в таких условиях очень непросто.
В середине вторых суток наконец звонит Аронов и сообщает, что есть разрешение на пролёт и в течение семи часов самолёты будут. Я спрашиваю: «Это точно? Тогда я поеду в город, привезу еды». Он говорит: «Точно, можешь ехать». Я беру такси, едем на центральный рынок и накупаем фруктов, всего, что только можно купить, полную машину. Приезжаем и видим на табло наш рейс. Только он летит не в Израиль, а в Лондон. Почему? Началась война в Персидском заливе...
– Это похоже на готовый сценарий для фильма.
Нам сказали, что в Лондоне нас заберёт «джамбо» Боинг 747 из Кувейта и доставит в Израиль. Нас 226 детей, я 227-й. Два ИЛ-18 могут забирать 216 человек. Получается, 10 детей надо оставить.
Я как хитрый еврей отправляю в первом самолёте 108 детей. Отбирал тех, кто покрупнее, а помладше оставил с собой. Грузимся. Занимаем все 108 мест, и нам говорят, что остальные должны остаться. Тогда, заявляю, я остаюсь вместе с ними и никакие бумаги на перевозку подписывать не буду. Они: «Что же делать, ведь мест нет?!» Я говорю: «Ребята, которые постарше, возьмут по одному маленькому под один ремень безопасности, а мне места не надо, я буду в команде стюардов». Это же 1990 год, румынская команда – конечно, договорились, и мы все долетели до Лондона. До сих пор храню фотографию тех лётчиков...
– Думаю, многие ребята не выезжали дальше своего райцентра, а здесь такой «экшн», да и здоровье их наверняка было ослаблено радиацией. Ведь могли случиться какие угодно проблемы по медицинской части, вплоть до психических срывов.
Нет слов, как тяжело ребята пережили этот перелёт. Они были очень ослаблены, все зелёно-жёлтого цвета. В Гомеле радиация была чудовищной, на улицах висела информация, сколько времени можно находиться в данном месте. Поэтому в Лондоне нас сразу поместили в специальную карантинную зону. Рав Фогель привёз нам много-много еды.
Тем временем со мной связался Роберт Максвелл, британский магнат. Он сообщил, что никакого «джамбо» не будет, его захватили иракцы в Кувейте, и мы должны на этих же Ил-18 лететь в Израиль. Но команда, которая нас везла, уже не может туда лететь. Максвелл послал в Бухарест свой личный самолёт, чтобы привезти новых лётчиков, и утром можно будет лететь.
Я ответил, что никуда детей не повезу, потому что они очень тяжело пережили этот перелёт. Если Ребе скажет везти – повезу, не скажет – останусь здесь, пока они не придут в себя.
Через два часа Ребе передал, чтобы мы летели. В пять часов утра мы вылетели в Израиль. В полёте все спали.
Только потом выяснилось, что, Ребе общался с двумя очень влиятельными евреями в мире – Армандом Хаммером из Лос-Анджелеса и Робертом Максвеллом из Лондона – и попросил их одновременно обратиться к Горбачеву с единственным вопросом: «Есть ли у еврейских детей из чернобыльской зоны право на жизнь?».
И воздушные ворота открылись.
Я ни минуты не сомневался, что всё получится. Есть такое понятие: если ты посланник, то действуешь не своими силами. Это было противостояние всей советской власти. Я сам, конечно же, не мог справится!
 Ребе сказал: берите ответственность на себя. Коган вспоминает события тех лет
– Но, насколько мне известно, вами было вывезено гораздо больше, чем 226 детей?
Когда я привёз первую группу, Ребе немедленно потребовал вторую. Моё же расставание с теми, кто меня сопровождал от белорусского Совета мира, было очень неприятное... когда я передавал им благодарность от израильской стороны, они открытым текстом сказали: в следующий раз по 30 долларов за каждую детскую головку.
Я вспылил и сказал, что ничего им не будет. На что мой собеседник тихо и спокойно сказал: ты ещё пожалеешь. Может, и надо было мне быть сдержаннее, но я же не знал, что Ребе немедленно потребует вторую группу. Отчего я так вспылил: дело в том, что мою родную тётушку, которая воспитала моего отца, в Витебске живьём закопали с шестью детьми, потому что у нее отнялись ноги во время бомбежки. Заставили соседей выкопать яму прямо во дворе и туда сбросили. Рассказывали, что потом ещё три дня земля шевелилась...
И вот теперь у меня прямым текстом требуют деньги за жизнь еврейских детей!
Так или иначе, я должен был опять начать переписку с Советом мира. Ответ был великолепен: конечно, вы делаете замечательное благородное дело, но мы хотели бы, чтобы родители тех, кто уехал в первой группе, посетили Израиль и убедились, что дети окружены заботой, также мы хотим, чтобы наши врачи увидели, насколько хорошее медицинское обеспечение получают дети.
Я прекрасно понимаю, что стоит за этим. Ничего не отвечаю, не знаю, что делать, хожу ужасно разбитый, ни с кем не могу поделиться, это же секретная миссия всё-таки.
И вдруг Саша Фейгин, с которым мы очень близкие друзья ещё со времен отказа, спрашивает: Изька, что такое, на тебе лица нет? Я отвечаю: Саша, не знаю, что делать, от Ребе указание немедленно вывозить вторую группу, а меня туда не пускают, ставят препоны. Он говорит: знаешь, по-моему, тут есть твоя родственница, тоже Коган, которая сможет тебе помочь, она первая привезла лицей из Советского Союза в Израиль. И он дает мне координаты кибуца.
Еду туда. Женщина лет пятидесяти, на каблуках, в пляжной одежде, но мне это до лампочки, рассказываю, в чём дело. Она говорит: ничего не обещаю, но вернусь в Москву, попробую помочь.
И вот дней через десять, а то и меньше, после своего возвращения она сообщает мне, что решила все вопросы. Только отправлять надо будет через Москву.
Оказывается, поскольку ей все выездные документы оформлял КГБ СССР, она пришла к ним, рассказала всю историю и спросила, хотят ли они продолжить эту акцию? Они ответили: конечно!
Те румынские самолёты нам обошлись в $ 162 000. А самолёты, которые дал Союз через КГБ, Ту-154, стоили $ 18 000.
Вывезли 152 ребёнка и ещё тонн десять кошерных продуктов для общины в Марьиной роще обратным рейсом провезли без таможни...
– Правда, что в спасении детей участвовала практически вся ваша семья?
Да. Можно сказать, что это уже был семейный подряд. Потому что и моя средняя дочка вывозила, и младшая помогала. Меня направили в Советский Союз уже в составе группы из четырёх посланников. Со мной были Аронов, Кунин и Левинсон. Мы уже боролись за «библиотеку Шнеерсона», а я параллельно собирал третью группу. Но сам уехать не мог, Ребе сказал: не уезжай, пока книги не отдадут. Тогда я позвал свою 15-летнюю дочку Симону, она и в лагере работала с детьми.
Мы делали для них 8-10-дневную подготовку, чтобы в неё обязательно вошёл шаббат. Мы устраивали полную кошерную неделю. Говорили, что вот так в Израиле живут, чтобы для детей это не стало неожиданностью. Мы предлагали посмотреть, подходит им это или не подходит. Не было ни одного, кому не подошло бы...
А с первой группой мы намучились. В Израиле они попали в другой мир — где нельзя мясное с молочным смешивать, где соблюдаются субботы, а вторая группа потом даже влияла на первую. Третью группу вывезла моя 15-летняя дочь Симона 27 декабря 1990 года, рейсом № 612, он летает и сейчас. А 6 ноября 1990 года он летел с нашей второй группой в первый раз.
Правда, на табло написали не Тель-Авив, а Ларнака.
– С какими сложностями, кроме адаптации детей к новой реальности, вы столкнулись в Израиле?
В Израиле у нас была только одна проблема – с врачами. Государство не хотело давать детям статус олим, потому что они без родителей и им нет 18 лет...
Но Всевышний правит всем миром. Один из моих любимых учеников ещё со времен отказа – доктор Шейнин. Когда я уезжал собирать первую группу, попросил его организовать детям медицинское обеспечение. Он пошёл к главному врачу отделения радиологии медцентра «Хадасса» и изложил суть дела. Главврач Зеев Вешлер встаёт и говорит: «Вы не знаете, к кому вы пришли. Я единственный из еврейских детей, который выжил в детском лагере Саласпилс под Ригой. Я сделаю всё, что в моих силах, и больше».
От меня он попросил только автобус, а сам обеспечил его аппаратурой и ещё давал 10-12 врачей.
Меня он тоже спас. Он сказал: «Изя, ты не знаешь, куда ты едешь. Ты попадёшь туда из благополучной в радиоактивном плане зоны. Для организма это шок. У тебя нет даже радиометра. Я тебе скажу одно: как только увидишь, что у тебя рубашка прилипает к телу, уезжай из зоны. Отдохни, как перестанет прилипать, возвращайся».
Я сначала на это не обращал внимания – мы же здоровые евреи! Но однажды, когда раздевался в гостинице Гомеля, увидел широченную ленту электрических искр, она тянулась от тела к рубашке.
И я уехал к старшей дочке в Одессу...
Когда рубашка перестала прилипать, вернулся в Гомель, собрал детей и вывез.
– Как складывалась дальнейшая судьба спасённых детей?
По-разному. Например, в нашей семье есть усыновлённый мальчик – Ашер Гольдман. Он из чернобыльских детей. Я собирал в Киеве новую группу. Ко мне приходит женщина, не еврейка, кстати, и сообщает, что у них три сироты остались, некому их даже покормить. Говорю, расскажите подробнее. А она: чего рассказывать, приходите, сами всё увидите.
Я послал людей. Оказалось, у сирот уже все документы в Израиль оформлены. Их маму убили в поезде, когда она возвращалась из посольства в Москве. Я привёз ребят – двух девочек и мальчика – в Израиль. Но потом выяснилось, что в документах что-то не так, нужно было вернуться в Союз.
Ашер никого в Москве не знает, только папу Изю. Приехал к нам. Я спросил у раввина Лазара: что делать? Он говорит, пусть в ешиве учится, потом посмотрим и сделаем гиюр. Вот Ашер учится в ешиве, хорошо учится. Дело идет к Песаху. Я спрашиваю рава Лазара: что мешает сделать ему гиюр? Понимаешь, говорит, ему 15 лет. Мы сделаем гиюр, а где семья, в которой он будет жить, кто поможет ему всё соблюдать? Я не знал, что ответить. Прихожу домой и рассказываю всё Софе светлой памяти. А она мне: «Ты что не мог сразу сказать? Мы будем той семьей!».
Возвращаюсь к раву Лазару, говорю: мы будем та семья. Назавтра рав окунул Ашера в микве. Но самые главные плоды этого дела были впереди. Сказано: «Кто мудрый? Тот, кто видит то, что зарождается».
А за всем этим стоял Ребе.
Сколько спасённых душ! Лейдикеры – это же чернобыльцы оба, и Нохум и Эстер. Дан Лакшин, который руководит ешивой в Москве, – из чернобыльских детей. Раввин Баренбаум – из чернобыльских детей. Слуцкие – из чернобыльских детей. Девид Ройтман – из чернобыльских детей. Ребе видел, насколько необходимо протянуть руку этим детям. Это он протянул.
Мы просто, что называется инструменты, которыми он это делал. Мне бы такое в голову не пришло.
– Я слышал, как о вас говорил один израильтянин. Формулировка «цадик ми-Ленинград» была самой скромной. Известно, что про вас ходит много легенд. Что для вас как для посланника Ребе и человека, живущего своей миссией, является главным? Что делает человека человеком?
Я думаю, что верить – это самое первое и необходимое. Верить, что есть Хозяин у этого мира.
Я читал где-то, что самому мощному компьютеру задали вопрос: что было раньше, курица или яйцо? Он ответил, что курица раньше. Вот и всё.
Не обезьяна наш предок, у нас есть Создатель, к Нему надо искать дорогу, и это заложено внутри каждого из нас. Когда есть настрой, человек всегда это ощутит. Надо только попробовать. Всевышний сказал: попробуйте Меня, Я хорош.
Кто по-настоящему попробовал? Я рассказывал вам историю про человека, который окончил ешиву в Белоруссии, пережил войну, и у него погибла семья. Конечно, его можно понять. Он столько выстрадал, и у него не хватило сил верить. Но когда он увидел, откуда приходит спасение для его внука, он сказал: я хочу молиться.
Подобная история произошла и в Польше. Людей вели на расстрел. И такого же выпускника ешивы, у которого были ребёнок и прекрасная жена, их тоже вели на расстрел. В какой-то момент ребёнок бежит в сторону. По нему начинают стрелять, он падает, за ним бежит мать, её тоже расстреливают. А сам этот парень каким-то образом выжил в этом аду. Прошли многие годы. Он летит в самолёте и оказывается рядом с посланником Ребе из Рима по фамилии Хазан. Раввин интересуется, кто он такой. Тот рассказывает, что еврей, окончил ешиву, пережил Холокост. Раввин видит, что этому человеку подают не кошерную пищу, и предлагает свою. Тот отказывается и говорит: у меня с Ним свои счёты. С таким человеком трудно наладить контакт, в общем, они долетели и расстались. Прошло ещё много лет. Раввин Хазан молится в центральной синагоге Иерусалима в Йом-Кипур. У него родители живы, и, когда говорят изкор, он выходит на улицу. Видит, что тот самый человек стоит, курит. Он подходит и говорит: «Я тебе не собираюсь делать замечаний, но прошло столько лет, ты хоть раз говорил изкор по своей жене, по сыну?» Больше ничего не сказал и вернулся в синагогу. Тот человек пошёл следом и подал ему имена жены и сына на изкор.
Хазан прочитал, поворачивается к нему и говорит: папа! Хазан оказался его сыном. Он тогда, в Польше, притворился, что его убили. А мать накрыла его своим телом...
На следующий день после Пурима мы созвонились с раввином Ицхаком. Взволнованным голосом он рассказал мне историю, которая могла произойти только в этот праздник: «Мой сын Йоси проводил в Реховоте фарбренген для «русских». И рассказывая об Амане, упомянул историю семьи моей тёти Эстер, которую вместе с детьми фашисты закопали живыми. После этого рассказа встаёт парень и говорит: «Так моя бабушка была её соседкой! Ей удалось убежать к партизанам и пройти всю войну». И рассказывает все те подробности, которые мы знали в семье. Уточняет, что произошло всё это в Витебске, и оказывается, что его бабушка Рахель – моя двоюродная сестра, чудом выжившая в той бойне! Её уже, к сожалению, нет в живых, но мы нашли её детей и внуков, и чудо Пурима нас соединило! Есть у этого мира Хозяин!
Адам Нерсесов
Сообщение отредактировал Бродяжка - Пятница, 06.10.2023, 04:22 |
| |
| |
| Пинечка | Дата: Воскресенье, 22.10.2023, 15:42 | Сообщение # 622 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
| Санаторий "Рижское взморье" ("Ригас Юрмала") - ныне первоклассный отель – некогда принадлежал Четвёртому управлению Минздрава Латвии. Каждый, кто бывал в Майори, видел оригинальное современное здание, похожее на многопалубный корабль. Это главный корпус, подступающий вплотную к золотистому пляжу. Кроме него, в комплекс входило несколько благоустроенных особняков старой постройки.
По численности персонал санатория вдвое превышал количество отдыхающих, которых здесь обслуживали с подчеркнутой учтивостью и предупредительностью.
Лечебное отделение со всевозможными процедурами, комфортабельные жилые комнаты, тренажёрные и спортивные залы, бассейн с каскадом, сауны, столовая ресторанного типа - всё было по высшему разряду. В таких условиях блаженствовала, отвлекаясь от суетных дел, партийная и чиновничья элита республики. Но сюда по разным протекциям приезжали также гости из Москвы, Ленинграда, Киева, других городов. Престижные путёвки нередко доставались академикам и знаменитым врачам, популярным артистам и композиторам, известным спортсменам и прочим звёздам. Мне же доводилось много раз попадать в этот райский уголок по росчерку пера министра здравоохранения Латвийской ССР В.Канепа. Его щедрость по отношению ко мне объяснялась просто: Министр благоволил к журналистам, которые не обходили вниманием подведомственную ему медицину.
"Рижское взморье" издавна облюбовал и Аркадий Исаакович Райкин, отдыхавший здесь едва ли не каждое лето. Однажды наше пребывание в санатории совпало. Было это в 80-х годах на заре "перестройки"...
Райкин, вызывавший всеобщее любопытство, держался неприметно, но не обособленно. Мы познакомились без всяких условностей, как часто случается на курорте. При встречах разговаривали то урывками, то довольно продолжительно, прогуливаясь или найдя укромное местечко в просторном холле, устланном коврами.
Между тем среди отдыхающих подобралась небольшая компания еврейских интеллигентов. Они держались поодаль от номенклатурной знати.
Как-то, увидев их в сборе, Райкин произнес на идише: «Работай, кумт эсн митиг!» (Господа, пошли обедать!)
Стол, за которым сидели Райкины, располагался слева от входа в столовую. Их было пятеро: Аркадий Исаакович с супругой Ромой Марковной (она к тому времени перенесла тяжёлое заболевание), их дочь Екатерина и сын Константин со своей первой женой. Помню, Константин без умолку хохотал, шумно изъяснялся и куражился за едой, нисколько не считаясь с косыми взглядами в его сторону. Похоже, он намеренно эпатировал местную публику - знай наших!
А вечерами при полном аншлаге шли его концерты в большом открытом зале филармонии в Дзинтари. И ни один из них не пропустил Аркадий Исаакович, неизменно находившийся в первом ряду среди зрителей. Надо было видеть, как просветлялось его лицо, когда он делился впечатлениями об этих концертах, с каким нескрываемым восхищением и гордостью отзывался об актёрских способностях сына.
Аркадий Райкин умел подмечать всякие забавные ситуации и добродушно посмеивался над ними. Однажды его и других именитых гостей Юрмалы городской комитет партии пригласил покататься на яхте по Рижскому заливу. Писатель А. Чаковский уселся там за пианино и заставил всех слушать, как он «играет», постукивая одним пальцем по клавишам. А потом самонадеянно спросил: «Ну как?!» Наглядно изобразив эту сценку, Райкин пожал плечами: «Гор мишуге!» (совсем свихнулся!).
Ну а в серьёзном плане он много рассказывал о ростках еврейской культуры в Москве, о возникающих еврейских музыкальных и театральных коллективах, которые зачастую обращались к нему за помощью и советом.
Как-то, коротая время, мы с Райкиным придумали себе незатейливую игру. Каждый из нас произносил какое-нибудь слово на иврите и тут же переводил на русский. Обоим это доставляло удовольствие. Иные слова напрашивались сами собой без напряжения памяти: дерех - дорога, шамаим - небо, авода - работа, рош - голова. К нашей общей радости изредка удавалось даже составить простенькое предложение. Ничего более путного ни у Аркадия Исааковича, ни у меня, увы, не получалось.
Тогда я узнал, что родившийся в Риге Райкин в первую мировую войну эвакуировался с семьёй в город Рыбинск, где прошли его детские годы. Здесь он ходил в хедер. И здесь же посещал обычную школу. Предаваясь воспоминаниям, Райкин рассказал об одном из своих рыбинских соучеников по школе. Хилый еврейский мальчик, вызванный на уроке к доске, был настолько растерян и взволнован, что у него под ногами образовалась лужа - на виду у всего класса. Мальчик, с которым произошел конфуз, впоследствии оказался необычайно способным и стал всемирно известным физиком. То был академик Я. Зельдович. В зрелом возрасте, уже овеянные славой, однокашники редко встречались. Но когда это всё-таки случалось, каждый говорил, что завидует другому...
Среди тех, кто общался с Райкиным на курорте, был журналист Александр Каверзнев, мой давний знакомый. Страдая время от времени запоями, он тем не менее сделал карьеру и приобрёл широкую известность как комментатор Центрального телевидения. Его новенькая «Волга» вызывающе красовалась на территории санатория вопреки строгому запрету парковать там частные машины. Однажды Райкин подошёл ко мне и спросил, не помню ли я, как часто принято у евреев произносить традиционное пожелание «В будущем году - в Иерусалиме!»?
- Кажется, только раз в году - в Йом Кипур.
- Вот и я так думаю, а Каверзнев спорит со мной, утверждая, что евреи это говорят каждую субботу. Чувствуя, что мои отношения с Райкиным становятся всё более доверительными, я осмелился задавать некоторые деликатные вопросы. Меня, например, интересовало, как он оказался на злополучном антисионистском митинге в Колонном зале Дома союзов.
- Туда меня заманили, пригласив на «срочное совещание» и не сообщив каких-либо подробностей, - ответил Аркадий Исаакович. - Я понял, что очутился в ловушке, когда увидел разыгрывающийся фарс перед телевизионными камерами. Я был в состоянии шока. И, конечно, не выступал, если помните...
Зашла речь и о клеветнических слухах вокруг имени Райкина, которые прокатились по всей стране. Их передавали из уст в уста в разных вариантах, иногда со ссылкой на «достоверные источники». Одно из самых абсурдных измышлений сводилось к тому, что артист отправил свою покойную мать для погребения в Израилe , а в гробу припрятал много бриллиантов, целое состояние. Или ещё слух, но иного свойства - про сорванный концерт в Киеве. Якобы на вопрос «Кто я такой?», содержавшийся в райкинском монологе, некто из зала выкрикнул: «Жид!»
- Что касается Киева, - последовал ответ, - ничего подобного и в помине не было. Наоборот, нигде, пожалуй, в другом месте меня так восторженно не принимали. Мой памятный концерт в этом городе, проходивший, кстати, под эгидой ЦК Комсомола, имел грандиозный успех. По окончании люди несли меня на руках к машине. А нелепых наговоров и сплетен действительно хватало. Когда я жил ещё в Ленинграде, в бытность Романова секретарём обкома, несусветную чушь обо мне, в том числе историю с бриллиантами, распространял некий партийный лектор. Я возмущался, писал письма, ходил на приёмы. Я настойчиво требовал остановить этого клеветника и ему подобных. Но все мои усилия ни к чему не привели. Тогда я начал самостоятельно бороться с порочащими меня слухами. Стал высмеивать их прямо с эстрады – в скетчах. И это помогло! «Официальное» муссирование небылиц с антисемитским душком прекратилось.
Мы коснулись также зловещего плана Сталина в отношении евреев под конец жизни диктатора.
О том, насколько реальной была надвигавшаяся беда, много лет спустя Райкину напомнил случай: к нему в антракте одного из концертов обратилась незнакомая женщина, видимо, его почитательница, и протянула нумерованный лист бумаги, испещрённый строчками машинописи. - Я это берегла для Вас, - сказала она, пояснив, что её муж в начале 50-х работал в КГБ. - Возьмите себе на память». Перед глазами Райкина предстал список, сплошь состоявший из еврейских фамилий, среди которых он нашёл и свою - с перечислением домочадцев, указанием адреса ленинградской квартиры и даже с пометкой о наличии чёрного хода. Такие списки составлялись во всех крупных городах...
Несмотря на сомнения, приведу и следующий рассказ А. Райкина.
- А знаете ли Вы, как проходило последнее заседание Политбюро при Сталине?- спросил он. То, что я услышал, показалось невероятным. Обсуждался единственный вопрос - о предстоящей депортации евреев. С докладом о подготовке железнодорожного транспорта к массовой акции выступал Каганович. Вдруг поднимается Ворошилов и, еле сдерживая ярость, заявляет, что вся эта затея недопустима, и что он не желает быть её участником. Затем нервно расстегивает китель, вынимает из кармана и бросает на стол свой партийный билет. Сталин изменился в лице. Ничего не сказав, он покинул заседание и, почувствовав себя плохо, больше не возвращался.
Откуда Райкин почерпнул эти сведения, я не спрашивал. Такую версию довелось слышать впервые. Пересказывая её почти дословно, с трудом представляю себе Ворошилова в роли бунтовщика с пробудившейся совестью. К тому же решившегося перечить «отцу народов», перед которым трепетали его соратники. Впрочем, не стоит гадать. Ясность в сию тайну мадридского двора, возможно, когда-нибудь внесут историки.
Как раз в то лето, когда происходили эти беседы, на рижском взморье поселился, арендовав несколько помещений, выездной полуподпольный хедер. Мальчишек в ермолках и с белыми шерстяными кисточками поверх штанов я увидел во дворе у знакомых дачников. Тогда это было необычное зрелище. Смотрю, появился и раввин в чёрном облачении. Мы обменялись приветствиями, разговорились.
Хедер с его питомцами и наставниками, оказывается, прибыл из Москвы. Подростки изучали Тору, совершали молитвы, соблюдали кашрут. Занятия сочетались с отдыхом на свежем воздухе.
Я будто перенёсся в детство. Мне, родившемуся в довоенной Латвии, не внове наши заповеди и традиции. Но теперь они лишь смутно проступали в памяти. И я признался, что знаю-то одну единственную молитву на все случаи жизни. На что ребэ ответил: - В душе каждого еврея таится искорка веры, даже если он не догадывается о ней.
Вскоре об этой встрече я поведал Райкину, связав её с воспоминанием о гетто, откуда я спасся чудом и где погибли мои родители, сестра семи лет отроду, близкие и далёкие родственники от мала до велика. Я сказал: - В минуты отчаяния, тревоги или опасности я всегда читал молитву «Шма Исраэль». Райкин молчал. Потом наклонился ко мне (будучи чуть выше ростом) и еле слышно произнёс: - Я тоже!
- Но я и сейчас, Аркадий Исаакович! - почему-то так же тихо добавил я. Он опять наклонился и повторил: - Я тоже!
В первую минуту эти неожиданные слова меня поразили. Кто бы мог подумать! Хотя задним умом вполне осознаю, что в сущности не было повода для удивления. И всё же впечатление от того разговора свежо по сей день. Такое не забывается.
Автор - Наум Зиндер
А его сынок, которым он так гордился, теперь всегда читает не "Шма Исраэль", а молитву " О́тче наш, И́же еси́ на небесе́х ! Да святи́тся имя Твое́, да прии́дет Ца́рствие Твое́, да ..."
Хорошо, что папа не слышит.
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Пятница, 03.11.2023, 09:46 | Сообщение # 623 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Одним центральных персонажей романа «Золотой телёнок» является мелкий жулик Михаил Самуэлевич Паниковский. Это чуть ли не единственный персонаж книги, выведенный без какого–либо сочувствия со стороны авторов.
Он вздорный, шумный, ворует гусей, притворяется слепым и норовит обмануть своих «коллег» по отъёму миллиона у Корейко. Даже смерть Паниковского подана комично, без малейшего оттенка трагизма.
Это не случайно.
Дело в том, что у Паниковского был реальный прототип, которого что Ильф, что Петров искренне терпеть не могли – хотя и по разным причинам.
Напомню, что знаменитые советские фельетонисты родились и выросли в Одессе – своего рода криминальной столице Российской Империи. Особую роль в криминальном мире портового города играли польские банды. А самой крупной, известной и удачливой была группировка, возглавляемая Микалиной Ковской.
Да–да, вы уже всё поняли. Пани Ковская, гроза Одессы.
Налётчики пани Ковской гордо называли себя на польский манер «корсажи» (korsarze, то есть «корсары»), и хотя шутка напрашивается здесь сама собой, желающих поострить было очень немного. «Корсажи» были известны своим лихим поведением и, как сказали бы сейчас, «отмороженностью».
За двадцать лет существования банды, польские налётчики совершили более трёхсот ограблений: они обчищали почтовые составы, банки, страховые общества, не боялись нападать на инкассаторов, а один раз даже сумели захватить часть казны Черноморского флота, фактически взяв на абордаж эсминец «Честный». Любопытная деталь – отец Микалины, Войцех Ковский, скончавшийся, когда будущей налетчице ещё не исполнилось и двенадцати лет, служил лейтенантом на Черноморском флоте.
Как любые преступники, гангстеры Ковской активно использовали сленг и тайный язык. Цель будущего ограбления они называли gęś («гусь»), а сам процесс – oskubane gęsi («ощипать гуся»). Успешно освободив банковское хранилище или почтовый вагон от материальных ценностей, «корсажи» оставляли на месте визитную карточку – живого гуся с нацепленным на него галстуком. Гусей, к слову, пани Ковская разводила сама – было у неё такое милое хобби...
Блестящая история неуловимой банды подошла к концу совершенно неожиданным образом весной 1916-го : во время ограбления грузового поезда в предместье Одессы в перестрелке случайно погибли оба машиниста, и неуправляемый состав врезался в цистерны с хлором. Большая часть налётчиков скончалась от острого отравления. Ковская выжила, но лишилась зрения.
Мир организованной преступности безжалостен, и место ослабевшей банды немедленно заняли другие группировки.
Кроме того, Ковская была единственной среди гангстерских главарей Одессы, которая не подписала в 1911 году конвенцию о разделе зон влияния. Пока её банда была на пике триумфа, остальным преступным группировкам оставалось лишь смириться, но после этого неудачного ограбления, они хладнокровно перебили остатки её людей.
Те, кто сумел выжить, либо бежали, либо залегли на дно. Растеряв влияние и людей, она добыла новый паспорт, переехала под Киев и со смирением Диоклетиана продолжила разводить гусей.
Окончательно черту под жизнью бывшей королевы одесской преступности подвела Октябрьская революция. Ослепшая Ковская закономерно лишилась и дома и гусей.
Чудом пережив гражданскую войну, она умерла в 1924 году в дешёвой гостинице города Ямполя. Собственно, почти подробное описание её смерти и приведено в «Золотом теленке»: Однажды, когда вы вернётесь в пустой, холодный номер гостиницы «Марсель» (это будет где–нибудь в уездном городе, куда занесёт вас профессия), вы почувствуете себя плохо. У вас отнимется нога. Голодный и небритый, вы будете лежать на деревянном топчане, и никто к вам не придёт, Паниковский, никто вас не пожалеет. Детей вы не родили из экономии, а жён бросали. Вы будете мучиться целую неделю. Агония ваша будет ужасна. Вы будете умирать долго, и это всем надоест. Вы ещё не совсем умрёте, а бюрократ, заведующий гостиницей, уже напишет отношение в отдел коммунального хозяйства о выдаче бесплатного гроба…
Финальный вопрос: откуда Ильф и Петров знали Ковскую, и почему они так глумятся над ней в «Золотом телёнке», выводя её в виде склочного и жадного старика?
Петров (тогда ещё Катаев) не мог простить ей смерти сестры, ставшей случайной жертвой перестрелки при ограблении банка купца первой гильдии Ерохова.
А с Ильфом история случилась скорее комичная: в 1913-м году он будучи шестнадцатилетним подростком, пришёл лично к Ковской просить, чтобы его взяли в банду.
Ильфа тогда пленяла вся эта гангстерская романтика, и больше всего на свете он хотел стать дерзким и независимым героем–налётчиком. Но одним из требований было знание польского языка, на чём будущий фельетонист и срезался.
Ковская собственноручно отвесила страждущему юноше подзатыльник и выставила на улицу. Оскорблённый в лучших чувствах Ильф тогда пообещал ей: «Вы не знаете меня. Я вас всех ещё продам и куплю».
И в 1931 году вместе с Петровым исполнил свою клятву...
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Четверг, 09.11.2023, 06:39 | Сообщение # 624 |
|
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 230
Статус: Offline
| отрывок из интервью с Виктором Топаллером от июня 2016-го:
... я не считаю, что с нынешней Россией надо что-то перезагружать. Надо, наоборот, разгружать. Хватит нести казуистическую чушь – «наши партнёры»… Нет никаких партнёров. Эта страна на сегодняшний день – враг Америки, и отношение к ней должно быть соответственным.
– А что же с Ближним Востоком? Пациент безнадёжен?
И будет безнадёжен, пока Запад не перестанет делать хорошую мину при плохой игре. Надо просто перестать лгать. Изображать, что разговор идет о двух сторонах в конфликте, а не о героической борьбе единственного цивилизованного государства в регионе с обнаглевшими бандитами.
Надо назвать убийц и отморозков – убийцами и отморозками. Дать себе отчёт в том, что переговоры с террористами – тупик и катастрофа, что с пиратами в своё время справились только тогда, когда объявили их вне закона и начали вешать.
Признать, что Израиль – единственный реальный союзник США в регионе, и то, что хорошо для Израиля, хорошо для Америки. И, соответственно, наоборот...
Если не ошибаюсь, Андрей Дмитриевич Сахаров говорил, что нравственность в политике, в конечном счёте, приносит успех, а ложь и лицемерие, кажущиеся такими «выгодными и дальновидными», в результате приводят к краху.
Необходимо прекратить всю эту белиберду с «мирным процессом».
С кем говорить?С «народом», который был придуман на Лубянке для уничтожения евреев и даже не скрывает этой своей основной задачи? Что за бред?!
Не вредно бы вспомнить слова первого и последнего посла СССР в Израиле, Александра Бовина: «После войны 1948-1949 годов большая часть тех районов Палестины, которые по решению ООН должны были отойти арабам, так и осталась у арабов – эти районы захватила Иордания. Казалось бы, чего проще: король Иордании передаёт эту землю своим палестинским «братьям» и дело с концом. Но он не передал. Почему? По очень простой причине: воевали не за создание Государства Палестина рядом с Государством Израиль. Воевали за уничтожение Государства Израиль. Арафату не нужен был Западный берег реки Иордан, ему нужен был Восточный берег Средиземного моря».
– Предположим, есть возможность пожить в любую эпоху и в любой стране – Ваш выбор?
Я, может, и придумал бы что-то интересное, но тут всё «испортил» гениальный Александр Кушнер. Я эти строчки прочёл первый раз, когда мне было двадцать, и с тех пор уже никогда не думал о смене эпохи:
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.
*****
...Виктор Топаллер вёл цикл «Русские американцы», включая 23 передачи о выходцах из Советского Союза и России, которые изменили облик Америки и повлияли на ход истории.
Актёры, писатели, учёные, авиаконструкторы, бизнесмены, музыканты, композиторы, режиссёры – они все нашли себя в стране иммигрантов.
Вы удивитесь, когда узнаете, в скольких сферах американской жизни они оставили русский след...
Истории, которые изумляют, вдохновляют и служат примером.
Такое просто нельзя пропустить.
Например, знаете ли вы, как уроженка Санкт-Петербурга Алиса Розенбаум превратилась в Айн Рэнд, и почему американцы, отвечая на вопрос, какая книга оказала на них наибольшее влияние, поставили её роман «Атлант расправил плечи» на второе место сразу после Библии?
Как еврейский мальчишка из России Изя Бейлин превратился в гениального композитора Ирвинга Берлина?
Почему авиаконструктор Игорь Сикорский, которого называют не иначе как «мистер Геликоптер», покинул Россию, и как получилось, что с 1957-го года все американские президенты летают исключительно на вертолётах Сикорского?
Кому принадлежат слова: «Рискуя разбить сердца своих русских читателей, с гордостью говорю, что я являюсь американским писателем»?
Кто из русских снимался в классическом вестерне «Великолепная семерка»?
Что связывает Изю Демски и голливудского актёра Майкла Дугласа?
И это лишь – лёгкие наброски к эпическому полотну цикла о русских американцах...
|
| |
| |
| Щелкопёр | Дата: Суббота, 18.11.2023, 05:33 | Сообщение # 625 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 319
Статус: Offline
| ...сегодня два года со дня смерти Романа Каплана...
Самовар Иосифа Бродского,
или четыре счастливых случая Романа Каплана
Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмём себе чуть-чуть икорки
и водочки на ароматной корке…
Согреемся у Каплана.
(И. Бродский)
Коммерсантом Бродского сделал случай.
У случая были конкретные имя и фамилия: Роман Каплан – ленинградец, переживший блокаду.
Закончил ИнЯз, учился в аспирантуре, но тяготел к искусству и работал в Эрмитаже. Ещё в молодости познакомился с Бродским и судьбы их причудливым образом переплелись.
И Каплан, и Бродский рвались из СССР на Запад. Помог счастливый случай по имени Ричард Никсон: в 1972 году накануне его визита в Москву Брежнев сделал широкий и расчётливый жест: распорядился выпустить большую группу евреев в Израиль. И Роман, и Иосиф попали в заветный список. Капалану, правда, пришлось пересидеть несколько лет на исторической родине. Бродский оказался в Америке почти сразу.
Переехав из Израиля в Нью-Йорк, Роман кинулся на поиски крыши над головой и заработка.
Тут счастливый случай явился в обличии миллионера, владевшего множеством домов на Манхеттене. Благодетель изрёк: «У меня есть отель на Парк Авеню. Я дам тебе работу ночного портье и жильё за 10 долларов в день». Каплан едва не зарыдал от счастья. За трудовую ночь он получал большие для себя деньги – 40 долларов.
В отеле, больше похожем на высотный барак, жило немало русских. Одним из них был Эдуард Лимонов, написавший здесь свою скандальную книгу «Это я, Эдичка». В главе «Отель Винстол и его обитатели» Лимонов знакомит с этой трущобой: «Мой 16-й этаж весь состоит из клеток, как, впрочем, и многие другие этажи. Когда я, знакомясь, называю место где я живу, на меня смотрят с уважением. Мало кто знает, что в таком месте ещё сохранился старый грязный отелишко, населённый бедными стариками и старушками и одинокими евреями из России, где едва ли в половине номеров есть душ и туалет».
Следующий счастливый случай звался Эдуардом Нахамкиным: выпускник знаменитого рижского института инженеров гражданской авиации эмигрировал в США и там он ошарашил публику своей наглостью, открыв в центре Манхеттена в нескольких кварталах от легендарного Метрополитен музея художественную галерею.
Нахамкин делал ставку на советский андерграунд. Каплан, друживший с Михаилом Шемякиным, Олегом Целковым, другими молодыми авангардистами, был для него находкой. Так Роман стал директором галереи Нахамкина.
Галерея закрывалась рано – в 6 часов. Кучковавшаяся там эмигрантская богема перебиралась в квартиру Каплана, благо он жил уже на Мэдисон Авеню – нужно было только перейти на другую сторону. В квартире Романа эта публика со вкусом выпивала, закусывала, делилась новостями от общих знакомых из СССР и вальяжно вела умные разговоры в стиле «пикейных жилетов».
Но этот пир мысли портило ворчание жены Романа, Ларисы. Возвращаясь запоздно с работы, усталая, она мечтала лишь добрести до дивана, а приходилось убирать за гостями, мыть посуду. В конце концов, Лариса взбунтовалась: «Если тебе так хочется поить и кормить своих друзей каждый день – открой ресторан!»...
Роман вспоминал: «Она сказала это с вызывом, без всякого сомнения, мол, вот сейчас они к тебе приходят на халяву, а как откроешь ресторан, если откроешь, они к тебе ходить не будут»...
В декабре 1986 года Роман Каплан основал на Манхэттене в Нью-Йорке ресторан «Русский самовар
Мораль Каплан пропустил мимо ушей, а идея запала в душу. Вскоре он взялся за дело и отыскал восемь пайщиков, согласившихся стать совладельцами нового русского ресторана под обещание дивидендов в 10% годовых. Облюбовал подходящее здание на 52-й улице неподалёку от знаменитых бродвейских театров. Один из них был совсем рядом, и мысленному взору Романа открывалась идиллическая картина: после спектакля зрители толпами валят в его заведение – поужинать, обсудить спектакль. Был расчёт и на эмигрантов...
Увы, от столкновения с реальностью хрустальная мечта разбилась вдребезги и со звоном. Звон смахивал на погребальный. Всё в здании обветшало и требовало серьёзного ремонта – полы, отопление, трубы, электропроводка. Денег на это не было. А тут ещё на соседнем пустыре затеяли стройку, и она наглухо загородила ресторан от взоров театральной публики. Концессионеры, почуяв неладное, потребовали назад свой почивший в бозе капитал.
Запахло большим скандалом. Зловещая тень банкротства нависла над Капланом. Положение было убийственно безысходным.
Тут-то судьба и послала Роману главный в его жизни счастливый случай: на исходе очередной бессонной ночи незадачливый ресторатор включил радио. Бесстрастный голос диктора вещал новости. Одна из них ввела Каплана в трепет: Нобелевская премия по литературе присуждена Иосифу Бродскому. Роман, как учили, перешёл от простого созерцания к абстрактному мышлению: нобелевка – это не только медаль и почёт, но и внушительная призовая сумма.
Безысходность не оставляла выбора: Каплан набрался смелости и позвонил новоиспечённому лауреату. Попросил помочь деньгами.
Далёкий от бизнеса Бродский спросил совета у своего процветающего друга Михаила Барышникова. «Мышь» – так звал танцовщика Иосиф Александрович, отозвался дельным советом: «Давать деньги в долг рискованно. Давай выкупим доли недовольных акционеров». Так и поступили.
Внезапно появившиеся деньги реанимировали стоящее одной ногой в могиле заведение и новая жизнь разлилась по зданию. На стенах появились картины и рисунки Шемякина, других художников, фотографии, автографы. Повеяло уютом. Последним штрихом стал белый рояль, переданный ресторану Барышниковым. Но важнее денег оказались имена новых владельцев. На эту приманку потянулись не только соотечественники, но и американцы. Следом – именитые европейцы.
В Каплане открылся новый талант – кулинарный.
Гурманы закатывали глаза от его борща и домашних пельменей.
В меню родные для русского глаза и экзотические для иностранцев блюда: разносолы, квашеная капуста, солёные огурцы, холодец, рыбец с хреном.
Свои фирменные яства подкинули посетители: литератор Юз Алешковский подарил рецепт холодного борща, а Мстислав Ростропович – чесночной водки, которую нарекли «пейсаховкой».
Каплану удалось сделать не просто ресторан, а что-то вроде престижного клуба для богемы.
В «Самоваре» не только выпивали, закусывали и общались. Здесь проводились выставки, презентации новых книг, выступали поэты, художники, музыканты. Традицией стали празднования дня рождения Бродского. Ресторан превратился в американскую Мекку русской культуры. Именитые гости оставляли автографы.
Чаще – стихотворные.
Василий Аксёнов:
Входи сюда, усталая мужчина,
И отдохни от чужеземных свар.
Нам целый мир покажется чужбиной,
Отечество нам «Русский самовар!»
Мстислав Ростропович:
Забудем всё. Забудем горечь.
Мы в «Самоваре». Ростропович.
Сергей Юрский:
Ну и не надо шума-грома.
Есть «Самовар». А в нём есть Рома.
Анатолий Найман, в прошлом – литературный секретарь Анны Ахматовой и друг молодости Бродского, написал о заведении целую книгу – «Роман с “Самоваром”».
Какие имена звучали здесь!
Из СССР приезжали Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Андрей Вознесенский… Родион Щедрин и Майя Плисецкая, Иннокентий Смоктуновский и Михаил Ульянов, Зиновий Гердт и Михаил Козаков – всех не перечислить. Не отставали и «западники»: Курт Воннегут, Николь Кидман, Милош Форман, Сюзан Зонтаг, Мишель Легран, Марсель Марсо, Лайза Минелли...
Коренные «самоварцы» с энтузиазмом украшали интерьер своими подарками – картинами, рисунками, безделушками. Хронически безденежный Довлатов купил на последнюю наличность старый самовар. Денег на транспорт не осталось. Так и нёс его на руках из Квинса на 52-ю улицу! Зато потом сидел в ресторане под собственным самоваром.
Евгению Евтушенко пришло в голову: «Самовар», с его атмосферой почти интимных посиделок, – лучшее место, чтобы попытаться прекратить пожизненную войну с Бродским. Попросил Каплана выступить посредником в мирных переговорах. Увы, Иосиф Александрович, завидев «заклятого друга», вошедшего в ресторан с руками, распростёртыми, как крылья голубя мира, демонстративно отвернулся.
Валентин Гафт откликнулся на событие в журнале автографов:
Страниц касался этих Бродский
И Евтушенко, что Евгений.
Да, в этой жизни идиотской
Полно дурацких совпадений!
Бродский часто наведывался в «Самовар». Садился за столик в дальнем правом углу зала. Кулинарные изыски его не влекли, – заказывал пельмени, холодец, селёдку с луком. Случалось, после второй – третьей рюмки выходил к роялю и в упоении пел,– по словам Каплана «Чудовищно. Но самозабвенно».
Особенно любил «На позицию девушка», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...». Иногда переходил на романсы.
Каплан Бродского боготворил. Лишь однажды обиделся – Иосиф Александрович не пришёл в «Самовар» на его юбилей. Но на следующее утро помятый, едва живой Бродский виновато протянул Роману листок:
Прости, Роман, меня, мерзавца,
дай по лицу.
Но приключилось нализаться
вчера певцу…
И потому в твоей гостиной
был только Юз.
Роман, я был всегда скотиной
и остаюсь.
Прощенья нет подобной твари
(плюс иудей).
И нет мне места в "Самоваре"
среди людей.
В приличный дом теперь ублюдка
не станут звать.
Там, где блистают Лара , Людка,
мне не бывать.
Теперь мне пищей, вне сомнений, –
одна маца.
Ни шашлыка мне, ни пельменей,
ни холодца,
ни рюмки дорогой отныне.
Душою стар,
войду я, как Моисей в пустыне,
в ближайший бар
и прошепчу, припав к стакану
сухой губой:
«Ура! 55 Роману!
O boy! O boy!»
После смерти Бродского над его столиком водрузили портрет поэта в чёрной рамке.
Каждый год 24 мая в «Самоваре» по-прежнему отмечают день рождения Иосифа Александровича. Его вдова, не любившая Америку, продала свою долю и переехала в Италию. Барышников тоже вышел из совладельцев. Но дух Бродского, как и прежде, витает в «Русском самоваре».
* * *
Бывая в Нью-Йорке, я приходил обедать в легендарный ресторан. Каплана застал лишь однажды. Дёрнулся было к нему, но передумал – представил, как надоело этому пожилому человеку отвечать на вопросы о Бродском. Разглядывал картины и фотографии на стенах, читал записи знаменитых гостей. Разгадывал лица на полотне, пародирующем «Бурлаков на Волге», тянувших вместо баржи гигантский самовар: Каплан, Бродский, Барышников, Вайль, Довлатов, Окуджава, Евтушенко…
На двери с автографами наткнулся на подписи приятелей молодости – Петра Вайля и Александра Гениса. Улучив момент, когда в зале никого не было, присел за столик Бродского. Обернулся к его фотографии и память мгновенно воскресила строки:
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Вошёл новый посетитель и я поспешно вернулся за свой столик. Теперь фотография Иосифа Александровича оказалась напротив меня. Бесстрастное лицо. Отрешённый взгляд.
Я всматривался в портрет, а в голове вертелось:
Ах, улыбнись, ах, улыбнись, во след махни рукой.
Когда на миг все люди замолчат,
Недалеко за цинковой рекой
Твои шаги на целый мир звучат.
Борис Подберезин
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 24.11.2023, 11:36 | Сообщение # 626 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| Гениев лучше не знать лично, а я знала. Он прожил у меня неделю или больше.
Майя Немировская
Эфраим Севелa стал известным вдруг. Лукас Лонго, американский писатель, в газете "The New Haven Register" объявил сразу после выхода из печати в 1973-м его первой книги "Легенды инвалидной улицы": "Среди нас появился великолепный писатель. Эфраим Севела достиг вершин еврейской комедии. Мы имеем дело с подлинной комедией, в которой блистал Вильям Сароян в его лучших вещах".
Сегодня Эфраим Севела - писатель, кинорежиссёр и сценарист с мировым именем, автор 15 романов и повестей, выдержавших почти 280 изданий на различных иностранных языках, создатель 13 художественных фильмов, среди которых "Колыбельная", "Ноктюрн Шопена", "Попугай, говорящий на идиш", ставших классикой современной кинематографии в гостях у Международной Еврейской Газеты.
ЭФРАИМ СЕВЕЛА:
- Я поздно пришёл в литературу, но успел написать почти всё, что задумал. Не хватило сил на роман "Танец рыжих". И чуда не случится - уже давно не молод и болен. А вот амплуа режиссёра только
примерил. Разбежался - и рухнул.
Осмысление творческой жизни, а, следовательно, и самой моей жизни, в фильме "Господи, кто я?", который я снял для Российского ТВ. Заодно и обращение к читателю, зрителю: не придумывайте меня, я такой, какой есть. А слухов обо мне (было, теперь не знаю) предостаточно. Таков уж удел человека не "усреднённой" судьбы. А уж если он талантлив и удачлив...
Но прежде, чем обрести право задаться вопросом "Господи, кто я?" и ответить на него, мне предстояло прожить нелёгкую жизнь..
Я родился в небольшом белорусском городке Бобруйске и рос в обычной семье довоенных лет. Отец - кадровый офицер, коммунист, известный спортсмен, тренер по классической борьбе. Спортсменка и мама - в беге на дистанции с барьерами. Сильная, властная, она была крута на руку, и мне частенько доставалось по заслугам...
До Отечественной войны в Бобруйске на сто тысяч населения приходилось 65 тысяч евреев. И евреи и неевреи - все говорили на мамэ-лошен и одинаково картавили.
Немцы и белорусские полицаи уничтожили свыше двадцати тысяч наших евреев. Сегодня в Бобруйске их по пальцам перечесть. Зато, в своих странствиях я часто встречал земляков или их детей в Израиле, Америке, Германии.
Война стремительно приближалась к Бобруйску. Мы с матерью и сестрёнкой (отец с первых минут на фронте) едва успели бежать. А ночью взрывная волна немецкой авиабомбы, разорвавшейся рядом с мчавшимся на Восток поездом, смахнула меня с открытой, с низкими бортами, товарной платформы под откос.
И швырнула в самостоятельную жизнь - суровую, беспощадную.
Двенадцатилетний подросток из благополучной еврейской семьи, я впервые остался один. Без родителей. Без учителей. Без ничьего надзора. И , упрямый и своенравный, пошёл дорогой, которую выбрал сам. Сбежал из детдома, из ремесленного училища, с завода, где рядом с такими же бездомными пацанами точил мины для фронта.
Ушёл в никуда, из совхоза под Новосибирском, где таскал пудовые мешки с зерном и жил в многодетной семье вдовы фронтовика Полины Сергеевны, выходившей меня, когда полуживой от голода, болезней дополз и свалился у её землянки. Имя этой умной, суровой, заботливой женщины я, став писателем, сохранил в автобиографической повести "Все не как у людей".
Я бродяжничал, исколесив на товарняках Урал, пол-Сибири, и добывал хлеб насущный душещипательными песнями, которые пел в эшелонах солдатам, ехавшим на фронт, беженцам, возвращавшимися в родные места, в набитых до отказу вокзалах. У меня был звонкий мальчишеский дискант.
Ночевал в товарных порожняках, на полу в вокзальном закутке, а в теплую пору и под случайным кустом. Бездомная, голодная, немытая жизнь влекла к себе свободой, неожиданными ситуациями, встречами с новыми людьми, собственным миропознанием.
Так впервые я ощутил вкус одиноких скитаний, которые впоследствии станут стилем моей жизни. Осенью 43-го на железнодорожной станции Глотовка меня подобрал командир направлявшейся на фронт бригады противотанковой артиллерии Резерва Главного командования полковник Евгений Павлович Крушельницкий.
Меня постригли, одели в подогнанное на ходу солдатское обмундирование, "укатали" на фронт. И я, "сын полка", прошёл с бригадой весь её боевой путь - через Белоруссию, Польшу, Германию - до Ной-Бранденбурга.
Полковник - ах, какой колоритный был мужик! - полюбил меня. Считал умным и образованным. Ещё бы, я назубок знал все марки немецких, американских, английских самолётов и танков. Память была отличная.
Он был одинок (немцы расстреляли жену и единственную дочь), хотел усыновить меня и отвести учиться в Московский университет. Не довелось. За две недели до окончания войны его смертельно ранило осколком шальной немецкой гранаты. Последние слова были обращены ко мне: " Сынок, а в университет пойдёшь без меня".
Полковник Крушельницкий и другие армейские сослуживцы стали прототипами персонажей моих книг о войне. В их числе - моя самая любимая "Моня Цацкес - знаменосец".
Судьба оказалась ко мне милостива: в Бобруйске, в уцелевшем родительском доме, меня, невредимого, да ещё с медалью "За отвагу" на груди, встречали мама с сестрёнкой. А вскоре вернулся и отец. Он
провёл в немецком плену почти все четыре военных года и уцелел, успев переодеться в солдатскую форму, заручившись солдатский книжкой с татарской фамилией...
24 февраля 1971 года 11.00 по московскому времени в стране, где страх сковал языки, в самом центре Москвы, напротив Кремля, сошлись в Приемной Президиума Верховного Совета СССР двадцать четыре человека.
Двадцать четыре советских еврея, безоружные и ничем не защищенные, в отчаянной решимости бросить вызов Голиафу. Они поставили свои головы на кон, кинулись в бездну, чтобы дать пример другим, своими костьми пробить брешь в стене, отделявшей евреев СССР от остального мира, и выдвинув ультиматум - свободный выезд в Израил, объявили сухую бессрочную голодовку.
В этом акте отчаяния, судьбоносном для советских евреев, участвовал и я, уже известный советский журналист, киносценарист и режиссёр...
Тогда жил в Москве, был женат на падчерице Эдит Утесовой - Юлии Гендельштейн, у нас росла очаровательная дочка Машенька, любимица Леонида Осиповича. Знаменитый артист любил и меня.
На экраны кинотеатров один за другим выходили художественные фильмы по моим сценариям. Шутка ли, семь фильмов за шесть лет!.. Казалось бы, всё складывалось удачно. И всё же решил уехать.
Я долго был "российским империалистом" и любил свою "империю". Мне нравилась она.
Но с некоторых пор, при Брежневе, я почти откровенно перестал воспринимать советскую власть. Власть можно уважать, даже бояться. Но когда смеёшься над ней, жить под её началом невозможно. Понял: в такой обстановке пройдут мои самые энергичные годы, и я начну шамкать как Брежнев...
Много времени спустя, уже вырвавшись из СССР, я мучительно докапывался до истинных причин, побудивших меня сломать прежнюю, хорошо налаженную жизнь во имя туманного и неясного будущего. И понял, что моими поступками двигало стремление начать новую, более нравственную жизнь.
Для этого надо было окончательно порвать с советской властью и страной, которая задыхалась под её безжалостной пятой.
Я никогда не занимался политикой, не был ни диссидентом, ни сионистом, но я принял участие в акции за свободный выезд евреев в Израиль. И случилось, можно сказать, историческое событие: наша акция закончилась победой.
Правительство уступило - менялся мир, международная обстановка, внешнее политика СССР.
Президиум Верховного Совета СССР принял Постановление "О создании Комиссии по выезду в Израиль из СССР граждан с лишением их советского подданства".
А нам, участникам акции, предписывалось покинуть страну немедленно.
До конца своих дней буду помнить тот звёздный час взлёта человеческого духа и благодарить судьбу за то, что она привела меня к тем, кто не убоялся. Не скрою, я горжусь своим участием в первой открытой политической забастовке за всю историю советской власти, когда горстка людей в здравом уме и трезвом рассудке добровольно прыгнула в пасть чудовища во имя идей, ради блага многих.
Едва я появился в ОВИРе, чтобы оформить документы на выезд, меня пригласили к начальнику антисионистского отдела КГБ СССР генерал-лейтенанту Георгию Минину. "Вот ваше личное дело, - и он открыл пухлую канцелярскую папку. - Честно сказать, будь моя воля, никогда б вас не отпустил. У нас таких людей по пальцам перечесть. - Минин достал из папки пачку Благодарностей Верховного
Главнокомандующего, они вручались офицерам и солдатам за участие в наступательных операциях минувшей войны. - Ну, как отпустить такого воина?! - воскликнул генерал и продолжал наставительно: - Очень скоро вы окажетесь на войне".
"Вам видней, - смело отвечал "свободный человек", - это вы, в КГБ, планируете войны на Ближнем Востоке"...
Генерал пропустил мою реплику мимо ушей: " Не посрамите чести своих боевых учителей!"
Но медаль "За отвагу", вручённую мне "учителями", изъяли вместе с советским паспортом и значком об окончании Белорусского государственного университета.
Пройдёт много лет, и я, вернувшись в Москву, выступлю на конференции по случаю организации Российского Еврейского Конгресса. Рассказав с трибуны о напутствии генерала Минина перед выдворением из СССР, и, воспользовавшись присутствием в зале мэра Лужкова, обращусь к нему с просьбой: "Юрий Михайлович, если вы когда-нибудь увидите генерала Минина, передайте ему, пожалуйста: его наказ - не посрамить боевых учителей - выполнен с честью. На второй же день войны "Судного дня" я из советской "базуки", захваченной в бою с арабами, подбил два арабских советских танка "Т-54" и противотанковую пушку".
Зал взорвался смехом, И, кажется, громче всех смеялся Лужков.
Выдворенный из СССР, я мог с семьей обосноваться в любой европейской стране, в Америке, но стремился в Израиль.
Помнится, по дороге в аэропорт Шереметьево висели трёхметровые афиши с портретами Нади Румянцевой из "Крепкого орешка" и Ирины Скобцевой из "Аннушки" - моих фильмов. У Скобцевой на щеке слеза с кулак.
На каждой афише чёрные полосы - мое имя вымарано. И дочка Маша сказала: "Папуля, Москва в трауре". А когда стюардесса объявила, что наш самолёт пересек воздушную границу СССР, и я воскликнул "Вот мы и на свободе!", моя мудрая двенадцатилетняя дочь охладила меня: "Папа, ты забыл, мы в самолёте Аэрофлота, он может повернуть назад".....
С тремя сотнями долларов в кармане я с семьёй объявился в Париже.
Почему Париж? Между СССР и Израилем в те годы были прерваны дипломатические отношения. В Тель-Авив летали с пересадкой в Париже. Но меня-дурака всегда бережёт Бог. Куда бы ни попадал, за волосы вытаскивает, хотя я и безбожник. И потому, когда я прилетел в Париж, попал сразу же в объятия барона Эдмонда Ротшильда.
Встречали нас как папанинцев. Портреты в газетах, на обложках журналов, интервью на радио, ТВ! Ведь мы были первыми, кто прорвался.
С чего и началась легальная эмиграция из СССР.
Ротшильд поселил нашу семью в фешенебельной зоне города, приглашал в свою загородную резиденцию и часами жадно слушал мои истории. В общении нам помогала Маша. Закончив в Москве пять классов французской школы, она свободно, да ещё с парижским акцентом, говорила по-французски.
Это он, барон Эдмонд, буквально, силой засадил меня за перо. Так родилась моя первая книга "Легенды инвалидной улицы". Я написал её за две недели, рассказал истории о городе своего детства и его обитателях.
Первой по просьбе Ротшильда рукопись прочитала Ида Шагал - дочь Марка Шагала.. "Вы не знаете, что написали! - сказала она мне.. - Вы последний еврейский классик на земле!".
А сам Марк Шагал рукопись читал всю ночь и наутро вышел с красными глазами. "Молодой человек, - сказал он мне, пригласив к себе, - я вам завидую: эта книга будет самым лучшим витамином для евреев, чтобы они не стыдились называться евреями".
Позже критик, анализируя моё творчество, напишет: "Эфраим Севела, писатель небольшого народа, разговаривает со своим читателем с той требовательностью, суровостью и любовью, которые может позволить себе только писатель большого народа".
"Легенды Инвалидной улицы" в том же году издадут в Америке, затем в Англии, Германии, Японии, три года спустя - в Израиле на иврите и русском.
Став бестселлером после публикации крупнейшим издательством США "Doubladay", "Легенды" принесут мне, их автору, мировую известность и признание. Но лишь в начале 90-х книга наконец-то
появится в России: произведения авторов, выдворенных из страны и лишённых её гражданства, в СССР не печатали.
А барон Ротшильд, выслушав восторженный отзыв Иды Шагал, скажет: "Надо издавать. - И, обратясь ко мне, добавит: - А рукопись, пожалуйста, подарите мне, я положу её в сейф и, надеюсь, когда-нибудь разбогатею"...
Я прожил в Париже почти полгода.
"Куда ты рвёшься? Тебе надо хотя бы на год остаться в Париже, - уговаривал меня Ротшильд. - Я дам тебе в Версале замечательную квартиру (он тогда финансировал реставрацию дворцового комплекса). Оставайся!".
Но я хотел своими глазами увидеть Эрец-Израэль.
Я так стремился на Землю обетованную, а прожил там всего шесть лет.
Что ж произошло? Возможно, в Израиле я искал Европу, а это - Восток.
Скажу иначе. Мы с Израилем друг друга не поняли. И не приняли.
Хотите конкретнее?
Мне, например, не нравилось, что если в России я был евреем, то здесь считался русским. И там, и там меня не любили как чужака. Что мои дети не считаются евреями. "Не хочу жить в стране, где, когда я умру, меня, как собаку, похоронят за оградой кладбища", - заявила моя повзрослевшая дочь и уехала в Европу. А я - в Америку...
Я надеялся сделать значительно больше для своего народа. Но каждый раз натыкался на неодолимую стену. Так, например, произошло с попыткой организовать израильскую киностудию. Я собрал среди иммигрантов сотню профессиональных кинематографистов, но "свои" не уступили нам, чужакам, этого, на их взгляд, "хлебного" места.
Я родил в Израиле сына, рядовым солдатом участвовал в "Войне Судного дня".
После войны "Сохнут" направил меня в Америку.
За полгода объездил более трёхсот городов и городишек, где жили евреи. На митингах, собраниях "долларовых доноров" рассказывал о народе Израиля, в одиночку победившем в войне и нуждавшемся в материальной помощи.
Собрал 500 миллионов долларов. Об этой поездке я рассказал в книге "Возраст Христа".
Парадокс: при всём неприятии Израиля, мне там хорошо работалось...
Написал книги: "Викинг", "Мраморные ступени", "Остановите самолёт, я слезу", неодобрительно встреченную израильской прессой, "Моня Цацкес - знаменосец", "Мужской разговор в русской бане", "Почему нет рая на земле", киноповесть "Мама" и рассказы, вошедшие в сборник "Попугай, говорящий на идиш". Видимо, солнце моей исторической родины, её воздух, природа благотворно влияли на меня.
И всё же покинул этот творческий оазис. Наступил момент, когда понял: не уеду, иссякну... При активной помощи ханжей, которые принялись оговаривать меня за правду в моих книгах.
Избрав Нью-Йорк местом постоянного жительства - ещё в 1975-м я получил гражданство США "по преимущественному праву" - поселился на Брайтон бич. Жена отказалась переехать в Америку и осталась с детьми в Англии.
Семья, которой так дорожил, распалась. К тому же, мой плохой английский ограничивал общение с американцами. Брайтонский сленг (для несведущих: русско-английско-одесско-идишско-ивритский плюс матерный) был куда милее, понятней и ближе.
Для брайтонцев я был "наш писатель". Армянка Рима, хозяйка ресторана, где я постоянно обедал, говорила: "Когда вы уедете, повешу у вашего столика табличку: "Здесь сидел и жевал баранину наш писатель Эфраим Севела".
А каких повстречал людей! Сколько узнал уникальных историй! И не написал о Брайтоне. Болезнь помешала.
Я подолгу не задерживался в Америке. Не обременённый никем и ничем, побывал в Швеции, Голландии, Италии, Сингапуре, Англии, Франции, Польше, Германии, Камбодже. Жил повсюду, где было интересно и хорошо.
За 18 лет скитаний объехал полмира, черпая сюжеты для будущих книг, сценариев. И родились: киносценарии "Ласточкино гнездо" - о советских разведчиках в Англии; "Муж, как все мужья" - о жизни в Израиле; "Белый Мерседес" - о Мюнхенской олимпиаде 1972-года; "Сиамские кошечки" - о Таиланде, повесть "Продай твою мать" - о еврейских иммигрантах в Германии.
Порой неожиданно срывался с насиженного места, и оказывался на другом конце Земли.
Недавно прислали мой архив из Берлина. Я снимал там квартиру и, помнится, много писал. Куда-то сорвался, оставил всё, рассчитывая вернуться. И забыл. И вот теперь, прошло лет двадцать, хозяйка
квартиры через своих друзей нашла меня и прислала мой архив.
А в нём рукописи небольшой повести "Возраст Христа" и романа никогда не издававшегося по-русски "Последние судороги неумирающего племени". Обе книги вышли в начале 2007 года в издательстве "АСТ".
Мне легко пишется и на Брайтоне я даже прослыл лентяем. В хорошую погоду часами валялся на пляже.
"Когда и чем он занимается?!" - возмущались брайтонцы. Но вот вышла книга "Тойота Королла", и они ахнули: "Когда же он сумел написать её?"...
В моих рукописях вы не найдёте правок, вариантов, разве что небольшие вставки. У меня всё складывается в голове. Могу просто диктовать, не поправляя потом ни слова. Сажусь и строчу.
Одна за другой издавались и переиздавались мои книги. Но этого мне было мало. Хотелось делать кино. А я умел это ещё в Москве. Но за все годы иммиграции не снял ни одного фильма. Чужаку пробиться в Голливуд или на киностудию какой-либо европейской страны - и не мечтай.
Собрав деньги в США и Германии и, добавив 250 тысяч долларов, я приступил к постановке фильма "Колыбельная" - о трагедии европейского еврейства в годы Второй мировой.
Снимал его в Польше, где до войны еврейское население было особенно многочисленным, а уцелели лишь немногие.
В "Колыбельной" почти нет профессиональных артистов. Обычные люди, подходящие по типажу. Порой, найденные случайно. Проезжая на машине мимо польской деревеньки, я увидел женщину с тяжёлой сумкой. Да. это ж - "Мадонна Рафаэля"! И остановил машину...
Так же случайно нашли и обречённых на убиение "апостолов Петра и Павла". А еврейскую колыбельную с моего голоса спела знаменитая польская эстрадная певица Слава Пшебыльска. В детстве у неё были друзья-евреи, и она знала идиш.
Я впервые показал "Колыбельную" в Америке.
И газета "Чикаго сан Таймс" назвала этот фильм самым сильным о Катастрофе европейского еврейства в годы Второй мировой войны.
В 1991 году я по приглашению Союза кинематографистов СССР впервые за восемнадцать лет эмиграции прилетел в Москву. Кто-то из встречавших меня в Шереметьево спросил: "Ты к нам надолго?" Я неосторожно пошутил: "До полного обвала"...
И зазвучала по радио классическая музыка, а на телеэкранах затанцевали белые лебеди. И по улицам Москвы поползли танки Кантемировской дивизии. Россия встала на дыбы.
Я окунулся в кипучую жизнь.
Она уже не шла мимо меня, как в странах где жил в годы эмиграции. С восторгом наблюдал, как зарождается новая жизнь, с треском ломается старая. Мне восстановили российское
гражданство, Лужков дал квартиру "Мы на эмиграции потеряли много голов, - сказал мэр, - и поэтому будем принимать с комфортом всех, кого зря в своё время с такой лёгкостью отпустили".
Я получил возможность делать кино. По собственным сценариям один за другим снял: "Попугай, говорящий на идиш", "Ноктюрн Шопена", "Благотворительный бал", "Ноев ковчег", "Господи, кто я?". Телевидение устроило передачу, посвящённую моему возвращению в Россию, и зрители впервые увидели фрагменты из фильма "Колыбельная".
По предложению Госкино я проехал с этим фильмом, собирая переполненные залы, по всем крупным российским городам, побывал в Тбилиси, Одессе, Кишинёве, Вильнюсе, Риге, Минске. Огромными тиражами издавались мои книги.
Наладилась и семейная жизнь: я женился на прелестной женщине, талантливом архитекторе Зое Осиповой, ставшей моим верным другом, умным помощником.
Но кончилась эйфория начала девяностых. Паралич власти вывел на поверхность российской жизни тучи мошенников, обгладывающих усыхающее дерево экономики страны.
Она и поныне проходит стадию начального капитализма, самого бесчеловечного и безжалостного, какого давно в мире нет. Провозглашённая в России демократия - без справедливого и сурового правопорядка - хаос, путь в бездну.
Политические партии и группировки продолжают до хрипоты спорить о судьбах страны, а она, страна-то, корчится в удушливых объятиях криминального мира, празднующего пир на её холодном теле.
*****
А я? Знаю, читатель любит мои книги. Они по-прежнему печатаются большими тиражами. Издан шеститомник моих сочинений. А фильмы?..
Разве-что по военным праздникам покажут ранним утром по ТВ "Годен к нестроевой", который я снял по своему сценарию ещё в 1968 году.
О моих книгах, фильмах и сегодня пишут за границей. В Польше известный критик Анджей Янковски издал книгу "Проза Эфраима Севелы" А для российских СМИ я словно и не существую.
Хоть выругали бы разок! В родной стране - чужой.
Быть может, причиной тому еврейская тематика моих произведений?
Не так давно, не дожив трёх месяцев до ста лет, в Лос-Анджелесе умер мой отец. Порой думаю: а где успокоюсь я в этом мире, исхоженном мною вдоль и поперёк?......
Писатель Эфраим Севела скончался 19 августа 2010 года в Москве на 83-м году жизни.
|
| |
| |
| Рыжик | Дата: Среда, 29.11.2023, 14:32 | Сообщение # 627 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 299
Статус: Offline
| ах как нам пудрили мозги учителя глубокомысленно изрекая эти фразы, хотя полагаю не всегда сами знали их полностью (так мне почему-то ка-а-а-а-тся)
Век живи — век учись... ... в оригинале звучит так: "Век живи — век учись тому, как следует жить", а автор этого изречения — Луций Анней Сенека.
************
цель оправдывает средства... ... в оригинале звучит так : «Если цель — спасение души, то цель оправдывает средства».
Автор этой фразы основатель ордена иезуитов Игнатий де Лойола.
************
Знаменитое высказывание Плиния Старшего Истина в вине. на самом деле имеет продолжение «а здоровье в воде». В оригинале «In vino veritas, in aqua sanitas».
************
Жизнь коротка, искусство вечно Эта фраза равносильна другой не менее популярной - «рукописи не горят».
Но на самом деле цитата Гиппократа звучит так: «жизнь коротка, путь искусств долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно».
Следовательно это... рассуждение о сложности медицины, для изучения которой всей жизни не хватит.
Греческое слово τέχνη, которое стоит в оригинале, необязательно обозначает «искусство», с тем же успехом это «ремесло» или «умение».
|
| |
| |
| несогласный | Дата: Четверг, 30.11.2023, 18:27 | Сообщение # 628 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 168
Статус: Offline
| Свою автобиографическую книгу «Упразднённый театр. Семейная хроника» Булат Окуджава начинает такими словами: «В середине прошлого века Павел Перемушев, отслужив солдатиком свои двадцать пять лет, появился в Грузии, в Кутаиси, получил участок земли за службу, построил дом и принялся портняжить. Кто он был — то ли исконный русак, то ли мордвин, то ли еврей из кантонистов (система кантонистов просуществовала в армии царской России 130 лет, вплоть до 1856 года. С 1827 года в кантонисты забирали еврейских мальчиков с 12 лет (часто — гораздо раньше). Военная служба засчитывалась с 18 лет и продолжалась 25 лет. Как правило, дети больше никогда не видели своих родителей, тем более, что их отправляли подальше от родных мест. Мальчиков насильно крестили и присваивали русские имена, чаще — имена крёстных отцов) — сведений не сохранилось, дагерротипов тоже».
Выходит, Булат Шалвович не исключал того, что его прадед был по происхождению евреем...
Павел Перемушев женился на грузинке Саломее Медзмариашвили. Их старшая дочь Елизавета вышла замуж за Степана Окуджаву и родила восьмерых детей. Один из них Шалва, отец поэта, женился на армянке Ашхен...
Следовательно, у Булата Окуджавы, кроме грузинской и армянской, вероятно, была и еврейская кровь. И заявить об этом открыто в России — надо было обладать мужеством.
Булат Шалвович Окуджава родился в Москве в 1924 году и большую часть жизни прожил в этом городе. Его все считали грузином. Он же ощущал себя просто русским поэтом и писателем.
И он не был равнодушен к судьбе евреев, сочувствовал их обидам и презирал антисемитов.
Это проявилось в бытность его работы в 50-е годы в издательстве «Молодая гвардия». Он ведал переводами стихов поэтов народов СССР на русский язык. Окуджава ушёл из этого молодежного издательства, когда его стали упрекать за то, что в списке переводчиков, которым он давал работу, были и русские поэты–евреи. Теперь их знают все любители поэзии — Юрий Левитанский, Давид Самойлов, Семен Липкин, Юлий Даниэль, Анатолий Найман и не только они...
Окуджаве было тогда сказано: «У нас русское издательство... Нужна пропорция...»
А история с публикацией в «Литературной газете» стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр» — в то время поэзией там ведал как раз Булат Шалвович. После конфликта руководства газеты с партийными властями Окуджава навсегда покинул службу, уйдя на вольные хлеба.
Любая нетерпимость и поиски врагов вызывали протест поэта. В одном из стихотворений, например, он, обращаясь к жаждущим враждовать и ненавидеть, предлагал каждому из них осудить прежде всего «себя самого», научиться «сначала себе самому не прощать ни единой промашки» и побеждать врага «не в другом, а в себе».
Эмиграция евреев, а по существу, их исход из отечества, не оставила его равнодушным:
Под крики толпы угрожающей,
Храпящей и стонущей вслед,
Последний еврей уезжающий
Погасит на станции свет.
Потоки проклятий и ругани
Худою рукою стряхнет,
И медленно профиль испуганный
За темным стеклом проплывет.
Как будто из недр человечества
Глядит на минувшее он...
И катится мимо отечества
Последний зеленый вагон.
Весь мир, наши судьбы тасующий,
Гудит средь лесов и морей...
Еврей, о России тоскующий,
На совести горькой моей.
(Стихотворение посвящено
О. и Ю. Понаровским)
Какие чувства испытывает еврей-эмигрант, приехавший навестить оставшихся на родине родных и друзей, и какова она, эта родина, теперь? Булат Шалвович в конце стихотворения, посвящённого Льву Люкимсону, приглашает его пройтись по Безбожному переулку Москвы и вглядеться в знакомые лица. Но сначала он пишет:
До сестры на машине дожал.
Из окошка такси на Москву поглядел:
Холодок по спине пробежал.
Нынче лик у Москвы ну не то чтоб жесток —
Не стреляет, в баранку не гнёт.
Вдруг возьмёт да и спросит:
«Боишься, жидок»,
И с усмешкою вслед подмигнёт...
Проявления антисемитизма многолики. Однажды, ещё в начале перестройки, один провинциальный российский дирижёр похвастался проверяющей комиссии Министерства культуры, что у него в симфоническом оркестре уже нет ни одного еврея. На что получил ответ: «Это было слышно, когда ваш оркестр играл»...
Будучи очень музыкальным, Булат Окуджава высоко ценил еврейскую задушевность и музыкальность.
Над площадью базарною
Вечерний дым разлит.
Мелодией азартною
Весь город с толку сбит.
Еврей скрипит на скрипочке
О собственной судьбе,
И я тянусь на цыпочки
И плачу о себе...
Какое милосердие
Являет каждый звук,
А каково усердие
Лица, души и рук,
Как плавно, по-хорошему
Из тьмы исходит свет,
Да вот беда — от прошлого
Никак спасенья нет.
Евреи Советского Союза полюбили грузина Окуджаву и разнесли эту любовь по всему миру. Например, в Израиле прошло, по крайней мере, уже три международных фестиваля его памяти. Поэт очень любил эту страну, ездил туда встречаться с друзьями.
Сладкое время, глядишь, обернётся копейкою:
Кровью и порохом тянет от близких границ.
Смуглая сабра с оружием, с тонкою шейкою
Юной хозяйкой глядит из-под чёрных ресниц.
Как ты стоишь... как приклада рукою касаешься!
В тёмно-зеленую курточку облачена...
Знать, неспроста предо мною возникли, хозяюшка,
Те фронтовые, иные, м о и времена.
Может быть, наша судьба как расхожие денежки,
Что на ладонях чужих обречённо дрожат...
Вот и кричу невпопад: до свидания, девочки!
Выбора нет! Постарайтесь вернуться назад!..
Иерусалим, 1995
Однажды он застал большой снегопад в Иерусалиме, где «небо близко», и написал об этом тёплые, проникновенные строки:
В Иерусалиме первый снег.
Побелели улочки крутые.
Зонтики распахнуты у всех
Красные и светло-голубые.
Наша жизнь разбита пополам,
Да напрасно счёт вести обидам.
Всё сполна воздастся по делам
Грустным, и счастливым, и забытым.
И когда ударит главный час
И начнётся наших душ поверка,
Лишь бы только ни в одном из нас
Прожитое нами не померкло...
В другой раз он вспомнил своего тель-авивского друга, бывшего москвича, у которого «кипа, с темечка слетая, не приручена пока... Перед ним — Земля Святая, а другая далека».
Мне не известно, пел ли Окуджава свои «еврейские» стихи, были ли у него написаны соответствующие песни.
Я же не мог не подобрать здесь, в Америке, в эмиграции, свои мелодии на почти все приведённые в этом эссе стихи и пою их как бы от его имени.
Творчество Булата Окуджавы, его неповторимый голос попали в мою душу ещё в 60-е ушедшего века и застряли в ней навсегда.
Года те уж стали историей,
Но вечна с тем голосом связь.
Наверное, не по теории
Свобода с него началась.
Юлий Зыслин
|
| |
| |
| Kiwa | Дата: Среда, 06.12.2023, 16:06 | Сообщение # 629 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 678
Статус: Offline
| Шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней — менялся конвой.
Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошёл какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь?
Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег — большая сумма для заключённого!
Даёт это всё мне — чужой человек чужому человеку…
Я спрашиваю — как его имя? мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот — высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами — отвечает: «Моё имя Вы всё равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне “вернёт долг”, то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там — бесполезно всё это».
— «Но как же, — говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?»
— «Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — “верните” тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь “вернёт” совсем другому, а тот — третьему… На том и стоим, милая девушка, так и живём!»
Он поцеловал мне руку и ушёл — навсегда.
Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги спасали мне жизнь в течение почти трёхмесячного «этапа».
(Ариадна Эфрон в письме В.Ф. Булгакову 21 октября 1960 г.).
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 15.12.2023, 05:32 | Сообщение # 630 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| Поле памяти
Леонид ГОМБЕРГ
История одной поэмы
Я куда бы ни шёл,
Что бы я ни читал,
—Всё иду в Симферопольский ров.
Андрей Вознесенский
История эта начиналась так.
В конце марта 1986 года на десятом километре от Симферополя на Феодосийском шоссе прямо в степи остановился автомобиль, из которого вышли четверо. Одного из них мог узнать каждый, — это был поэт Андрей Вознесенский. Известность другого была впереди: в середине 90-х годов писатели изберут Александра Ткаченко генеральным директором Русского ПЕН-центра.
Впрочем, болельщики крымской «Таврии» прекрасно помнили своего левого полусреднего ещё с шестидесятых годов.
Именно он пригласил своих друзей Андрея Вознесенского, адвоката Владимира Зубарева и фотографа Аркадия Левина в эту нелёгкую поездку.
Выйдя из машины, они прошли метров сто в поле в сторону бывшего противотанкового рва, на краю которого в декабре 1941 года фашисты расстреляли более 12 тысяч крымских евреев.
Перед их глазами открылась ужасающая картина: вся земля вокруг была разрыта — свежие раскопы обнажили кости и черепа людей, остатки истлевшей одежды…Видно было, что «работы» велись совсем недавно, минувшей ночью, и грабители планируют скоро вернуться.
Со времён войны здесь не было не только мемориала, но и нормального захоронения.
После победы ров кое-как засыпали землей родственники и городские коммунальные службы. Никакой охраны, разумеется, не было. Погост оставался незащищённым, чем и воспользовались вандалы XX века…
Немцы заняли Крым осенью 1941 года и сразу начали подготовку к уничтожению евреев. Повсюду в городах были расклеены объявления, сообщавшие, что все они должны зарегистрироваться для отправки в Бессарабию якобы из-за нехватки на полуострове продуктов для мирного населения.
При этом из дому надо было взять с собой всё необходимое. По дворам ездили немецкие машины и собирали людей, в основном, женщин, стариков и детей, — большинство мужчин были призваны в армию.
«Грузовики остановились на правой стороне дороги против движения, — рассказывал очевидец, — и из них стали выталкивать людей и гнать ко рву…
На какое-то время всё стихло, а потом я услышал крики, стрельбу, пулемётные очереди. Разглядеть, что происходило, было трудно, но было ясно, что там расстреливали людей. Грузовики с людьми всё прибывали и прибывали, возвращаясь в город пустыми.
Крики и плач были слышны отовсюду.
Были видны гестаповцы и полицаи в гражданском, с повязками на руках…» 
Хорошо известно, что фашисты, как правило, раздевали обречённых и забирали всё ценное. Одежду утилизировали или раздавали местным коллаборационистам. Семейное золото — женские серьги, кольца, перстни, а иногда и золотые монеты — люди обычно прятали в нижнее бельё, а тут в спешке порой не снимали даже обручальных колец.
Да ещё зубные коронки и золотые мосты… Целое сокровище.
Немцы спешили: разведка предупреждала о скорой высадке Крымско-феодосийского десанта Красной Армии. Нужно было как можно скорее решать «насущные вопросы» и заметать следы.
Но откуда же в 80-е годы стало известно, что под землей «много золота»?
Ответ на этот вопрос оказался неожиданно простым. При расстреле присутствовали коллаборационисты и полицаи из местных жителей, получившие после войны по тридцать лет лагерей за сотрудничество с фашистами.
Они возвращались и рассказывали, что «там есть золото».
«Всё то золото, которое отцы и матери дарили детям на свадьбы, мужья своим любимым жёнам, а бабушки и дедушки любимым внукам, — писал Александр Ткаченко. — Всё то золото, которое в самые трудные времена менялось на хлеб или крупу, чтобы спасти семьи».
Гробокопатели работали только по ночам при свете фонариков. А днём можно было легко заметить оставленные ими «орудия труда» — верёвки, лестницы, кирки, лопаты — рядом с глубокими лазами и раскопами.
События развивались стремительно.
Фотографии, сделанные у рва, Андрею Вознесенскому с помощью влиятельных друзей удалось передать прямо в руки Александру Николаевичу Яковлеву, в то время секретарю ЦК КПСС. Уже в конце апреля в Симферополе появилась комиссия из Москвы, сразу же по прибытии отправившаяся из аэропорта к злополучному рву.
И в тот же день прошло экстренное заседание бюро обкома партии.
И пошло-поехало… Срочно нашли и уволили «стрелочников» — нескольких местных начальников, «попустительствовавших безобразиям».
По фотографиям, представленным московским начальством членам бюро, живо вычислили Александра Ткаченко. Писатель был приглашен на приём к секретарю обкома партии, который заявил ему, что «он предал Родину, родной Крым…»
Началась травля.
Ему звонили «разными голосами», а по пятам следовали местные чекисты. Однажды подошли к нему прямо под трибуной стадиона и сказали, что искупить свою вину он может, только убедив Вознесенского при публикации поэмы «Ров» не писать, что на Симферопольском шоссе были расстреляны евреи.
«А кто же?», — с недоумением спросил Ткаченко. «Советские граждане», — был ответ.
В Крыму писателю полностью «перекрыли кислород», знакомые при встрече переходили на другую сторону улицы. Неожиданно пришла поддержка от знаменитого футбольного тренера Валерия Лобановского, пользовавшегося в стране, а особенно на Украине, непререкаемым авторитетом.
Узнав о «наездах» на Александра, «великий Лобан» сказал в своём интервью газете «Известия», что, мол, был такой хороший футболист Саша Ткаченко, а теперь он стал хорошим поэтом.
Было дело: Ткаченко однажды подарил Лобановскому сборник своих стихов.
Лишь после того, как Александру Николаевичу Яковлеву в Москве стало известно, что в Крыму «прессуют» Ткаченко, писателю стало легче дышать...
Но оставался главный вопрос: надо было достойно захоронить расстрелянных фашистами людей…
На местном уровне решили похоронить всех в одной, «братской», могиле.
Практически это означало бы просто свалку останков, собранных экскаватором в одно место из Z-образного семикилометрового противотанкового рва. К счастью, в Москве решили иначе.
Предстояло осуществить серьёзный инженерный проект. Работы длились два месяца. С помощью огромных камней-дольменов было сооружено надежное укрытие, перекрывавшее всю площадь захоронения. Затем каменное укрытие было засыпано землёй, залито бетоном, в который, пока он ещё не застыл, была вмонтирована толстенная железная сетка. Всё это было покрыто грунтом и разровнено.
Потом посеяли траву и цветы. Так появилось на крымской земле «Поле памяти»…
А поэма Андрея Вознесенского, опубликованная в журнале «Юность», тогда, в тех уже далёких восьмидесятых, для многих стала тяжёлым откровением.
Критики говорили, что это вообще не поэма, а цикл стихов, пронизанный реальными цитатами из «дела о гробокопателях».
«Поэма ли то, что я пишу? Цикл стихотворений? — размышлял Андрей Вознесенский. — Вот уж что менее всего меня занимает. Меня занимает, чтобы зла стало меньше…
Чем больше я соберу зла на страницы — тем меньше его останется в жизни. Сочетается ли проза с поэзией? А зло с жизнью?»
Ответ на вопросы поэта у каждого свой.
Но то, что поэма «Ров» стала неким горьким лекарством для едва начавшего выздоравливать общества, — это точно.
Может, ещё и потому, что поэт не верил в счастливый финал…
Жизнь - сюжета финал.
Суд порок наказал.
Люд к могиле спешит. Степь горчит.
К ней опять скороход
в тряпке заступ несёт.
И никто не несёт гиацинт.
А.Вознесенский «Ров»
|
| |
| |
|
