| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| Рыжик | Дата: Пятница, 08.09.2023, 07:08 | Сообщение # 586 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 315
Статус: Offline
| ПОВОД
— Завтра вызывают в школу! — жена бросает сумку и устало садится на лавку в прихожей.
— Что случилось?- спрашиваю.
— Твой сын опять провинился!!!
Я улыбаюсь. У нас давно так: всё хорошее у детей от неё, всё плохое — от меня. Не сопротивляюсь. Некоторые их «недостатки», напротив, считаю достоинствами. Сажусь с ней рядом. Она кладёт голову на плечо.
— Зинка звонила. Говорит, он какое-то мусорное ведро выкинул из окна школы прямо на улицу!
«Зинка» — директор школы.
— Может, ты сходишь?- она жалобно смотрит мне в глаза.
— Конечно схожу! — соглашаюсь я.
Это месть: два месяца назад директриса сделала промах, также вызвав жену в школу. Но пришёл я. Случай был неординарный. Из ряда вон.
Я был огорчён, разозлён и расстроен поступком своего 15-летнего сына. Он хотел сделать фейерверк из оставшихся с Нового года петард и пронёс их на дискотеку в школу. Хорошо, что дежурившие преподаватели вовремя заметили и изъяли...
Зинаида Павловна оставила меня на растерзание завучу. Я не сразу признал в ней руководителя. Маленькая, серенькая, в непонятной одежде, говорит несвязно. Мне она больше напомнила техничку.
После почти часового допроса с одним-единственным вопросом «Вы представляете, что было бы, если бы он его взорвал?» я не выдержал и сам вызвал в школу оперативную машину с надписью «Разминирование».
Это ЧП. Ситуация пошла по непривычному сценарию. Такое не прощается.
Это должна была быть первая наша встреча. Мы не встречались с ней до этого раза. Она не знала об этом, и за мной было преимущество.
Мы с сыном проходим в директорскую. Останавливаю его в секретарской и вхожу в кабинет.
Там сидят человек 5. Сама Зинка стоит. Увидев меня, удивляется, но не подаёт вида. Даже улыбается холодной улыбкой. Я представляюсь. Очень любезно здоровается и просит меня пригласить сына, почти приказывает:
— Приведите, пожалуйста, сына сюда!
— Зачем? — удивляюсь.
— Затем, чтобы мы послушали его и он рассказал нам, как он мог совершить такой гнусный проступок! — она недовольна и начинает злиться. Обычно вопросы задает она.
— Он никуда не пойдёт. Я пока не знаю, что именно он совершил. Давайте, пожалуйста, без ваших вердиктов, — беру ситуацию в свои руки. Не люблю, когда мне указывают, что делать. Я уже послушал его версию. Теперь вы мне расскажете, что произошло.
Зинка как будто не слышит меня:
— Пригласите, пожалуйста, вашего сына сюда и присаживайтесь сами! — подталкивает мне стул.
Я закрываю дверь. Сын остается в секретарской.
Мне знакома эта ситуация.
Пришлось побывать на таких судилищах. С тех пор ненавижу подобные собрания и организовывающих их людей.
Зинка слабый человек. Таким нельзя доверять власть. Тем более власть над детьми. Представляю, сколько судилищ было в её кабинете. Сколько сломанных детских душ вышло отсюда. А главное, преданных собственными родителями.
Я хорошо знаю этот метод. Человека заводят и ставят перед всеми. Он уже обвинён. Приговор давно вынесен такими «зинками». Но весь интерес в другом: нужно растоптать человека. Нужно сломать и уничтожить, чтобы он больше никогда не поднял голову против системы...
Судилище маленького человека. Который не научился ещё себя защищать. И для этой цели приглашают родителей. Их сажают специально рядом с собой, прямо напротив их собственного ребёнка. Потом начнётся допрос.
И на каждый ответ директриса будет смотреть в глаза родителям:
— Вот видите! Посмотрите на него!
Как такое вообще могло прийти в голову?! И родители послушно будут кивать головой, соглашаясь. Соглашаясь, они совершают предательство. Злой гений Зинки торжествует.
Как ещё больнее можно предать ребёнка, как ни тем, что самые родные ему люди прилюдно отказываются от него?
Я принципиально не сажусь на стул. Хочу дать понять, что для меня это дело не стоит выеденного яйца и у меня нет никакого желания сидеть тут и обсуждать моего сына.
— Вы пригласили меня в школу — я смотрю прямо ей в глаза. — Будьте любезны, объясните мне причину вызова.
Зинка теряется и ничего лучшего не находит, как опять попросить пригласить сына в директорскую. С ней всё понятно. Я продолжаю шоу.
Поворачиваюсь к классной руководительнице и спрашиваю её о случившемся. Она ёрзает на стуле и нервно выкрикивает мне:
— Я попросила его выбросить мусор! Он отказался, и я его заперла в кабинете! Он выбросил мусор в окно!
Я оглядываю всех.
— По какому праву вы запираете моего сына в кабинете?!
Учительница хлопает глазами. Я начинаю злиться.
— Почему мой сын должен выносить мусор в школе?! — я перевожу взгляд на Зинку. — У вас тут что, тюрьма? Может, прислать комиссию в школу? Может, у вас для этого нет уборщицы или кто-то получает деньги по фиктивной подписи?
— Может быть, мы всё-таки послушаем версию вашего сына?! — раздаётся голос единственного молодого мужчины. Это прогиб. Перед Зинкой. Он молод, как потом выяснилось, баллотируется в депутаты. Знаем мы таких депутатов.
— Вы кто?! — спрашиваю его.
— Я учитель этой школы!
— Какое отношение вы имеете к моему сыну?!
Он теряется и беспомощно крутит головой.
— Я в комиссии! В педсовете! — находится он.
— Тогда давайте пригласим моих и его друзей. Его тренеров из спортшколы, соседей по дому. Это будет мой педсовет. И тогда мы послушаем всех.
Все приутихли.
Я обращаюсь к Зинке:
— Судилище хотели устроить? Не получится. Даже не пытайтесь. Я хорошо знаю законы. Даже в вашем законе, в школьном, нет таких правил! Не ведите себя как собственник этого заведения! Вас наняли, вот и учите! А воспитывать будем сами, без вас!
Я хлопаю дверью. Шах и мат.
Обнимаю сына, и мы идём с ним домой.
— Жизнь такая, сынок. Они теперь будут ловить тебя на промахах, чтобы припомнить обиду!
— Я обещаю, пап, что больше тебя не вызовут в школу!
— Это чепуха. Найдём другую...
Я рад этой ситуации. Она позволила мне защитить своего ребёнка. Она важна для нас обоих...
Слово он сдержал. До конца обучения нас больше в школу не вызывали.
Вся школа завидовала ему. А всего-то и нужно было не предавать и защитить своего же ребёнка..
P. S. Так кто же здесь прав? На чьей же стороне эта правда?
Автор: Рустем Шарафисламов
Сообщение отредактировал Рыжик - Пятница, 08.09.2023, 07:17 |
| |
| |
| papyura | Дата: Четверг, 14.09.2023, 17:57 | Сообщение # 587 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1676
Статус: Offline
| Зеркальный рассказ
Я солдат.
Я знаю, что такое смерть, в прошлой операции бандиты убили двоих моих товарищей.
Я должен наверное ненавидеть всех их, потому что почти из каждого окна в нас стреляли. Что поделать, таких соседей послали нам Небеса.
Но нужно оставаться человеком, потому что… просто потому что так надо. И я знаю, что семена любви и человечности рано или поздно прорастут...
Сегодня я вышел на окраину лагеря на дежурство. По инструкции, любого, кто подойдет к лагерю ближе чем на 30 метров я должен остановить, если необходимо, то выстрелом.Но к лагерю подошла девчонка, чумазая как и все они здесь, в пустыне. На вид ей было лет 10-12.
Я никогда не видел таких глаз, огромные, в пол-лица глазища, чёрные и бездонные. Такие бывают только у детей. Взгляд был диковатый, но какой-то насмешливо-лукавый.Она показала мне рот, потом на мусорный бак. Я понял, она голодна и хочет покопаться в мусорном баке, чтобы забрать наши объедки. Её грязная ручонка, как ни странно сделала жест, я бы сказал, исполненный грации, совсем не похожий на движения нищих на наших площадях.
Нет, в ней было какое-то дикарское благородство, заставившее меня вспомнить прочитанные в детстве книги Фенимора Купера.
И мне стало стыдно.
Мы взрослые играем в наши взрослые игры, а страдают вот эти невинные детки. Она мотнула головой, её волосы рассыпались дикими прядями по плечам, она что-то сказала на своём языке, которого я не понимал. Я показал на себя и сказал «Рони». Это моё имя. Она ткнула в себя и сказала «Амина». Вот и познакомились.
Я сделал успокаивающий жест, попросил подождать. Она не поняла слов, но, как видно, поняла интонацию.
Через минуту я возвращался с едой из своей сторожки. Я вытащил ей свой дневной паёк, а заодно то, что сам беру с собой на дежурства перекусить: колбасу, крекеры, колу. В полдень придут ребята, принесут с собой что-нибудь, с голода не помру.
Амина улыбнулась и взяла то, что я ей протянул. Потом наши глаза встретились и я увидел как потеплел её взгляд, она что-то снова сказала на своем языке...
Нам не нужен был переводчик, люди всегда могут понять друг друга, если того хотят.
Я ответил ей на моём языке «на здоровье, прибегай ещё».
Я знаю, что нас настраивают друг против друга, но этот ребёнок — такой же ребёнок, как моя младшая сестрёнка, точно так же любит сладкую шипучку и печенья, точно так же хочет жить в мире. И наше сегодняшнее общение западёт ей в голову, она поймёт, когда вырастет, что мы с ней никакие не враги, мы просто люди, и не важно, какой мы национальности, расы, религии и какую форму надеваем...
****
Я подошла к вражескому лагерю, брат сказал, что меня не тронут, даже если поймают и я прекрасно смогу разузнать, сколько там в сторожке человек дежурит.
Ой, я сказала человек? Зверей, конечно.
А если и тронут, то пусть, я не боюсь, стать мученицей за свой народ и свою веру — о чём может ещё мечтать человек?
Он меня остановил, эта сволочь в зелёной униформе. Но он узнает, что наши девочки не слабее наших мальчишек. Я выдержу, я попаду в рай.
Я сказала ему, что не боюсь его, и показала на голову и на мусорный бак: твоя голова будет валяться в помоях.
Потом этот трус вынес мне еды...
Папа часто говорил, что они нас боятся и пытаются задобрить своими подачками. Не нужно бояться, нужно брать, они обязаны нам всем, пусть платят дань, пусть трепещут.
Я взяла еду и смело посмотрела ему в глаза. Напоследок я ему сказала:«Когда я вырасту, я тебя убью».
Он что-то пролепетал в ответ на своем собачьем языке...
Рошель Касоб
|
| |
| |
| KBК | Дата: Четверг, 21.09.2023, 15:52 | Сообщение # 588 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 145
Статус: Offline
| Я не люблю Тель-Авив. Это моё личное, понимаю что это полная глупость. Что есть на свете огромное количество людей, которые готовы платить сумасшедшие деньги в этом городе.
За всё. Чтобы жить там, чтобы пить там кофе, чтобы тусоваться вечером на бульварах и приехать на велике или самокате на тель-авивский пляж...
Это интересно, модно и важно. Им. Центр жизни. Быть в центре вечного круговорота в городе,
который никогда не спит. Не понимая этого - принимаю с уважением. Или без него, но для них это, я уверен, никакого значения не имеет. Им нравится, более того они обожают эту атмосферу.
Я стараюсь туда не попадать. Пробки, суета и ритм жизни - не располагают меня к гармонии.
Ну а если заносит меня судьба по её воле туда, стараюсь побыстрее оттуда убраться.
В один из вечеров, назначена мне была встреча с одним из моих зарубежных коллег.
Кафе на Дизенгоф. Хуже места для деловой встречи не придумаешь даже специально. Парковки рядом нет, из любого места добираться чёрт знает сколько времени, пробиваясь через вечные, безумные пробки этого города.
Приехав заранее и потратив кучу времени, чтобы пристроить машину - я уселся в этом баре. Там было двое чужих . Один выпив пива, вскоре ушёл. Все остальные знали друг друга, я в этом убедился через короткое время...
Мест не было, пришлось сесть за бар. Бармен через галдеж публики спросил меня, как и принято у нас - без лишних экивоков -"что тебе, братишка?"
Я сказал кофе двойной и он параллельно ведя беседу с одной из посетительниц - умело делал мне эспрессо.
Я рассеяно разглядывал посетителей в зеркало, сидя к ним спиной и от нечего делать - рисовал себе их портреты.
Вот парочка девиц, лесбиянки. Та явно ведущая, ишь как вторая гладит ей руку, рассказывая что-то при этом. Несколько одиночек, уткнувшись в свои компьютеры пишут какую то работу. Судя по возрасту - университетскую. Два мужика, почтенного уже возраста - пьют пиво. Вот пришёл третий, такой же. Явно ветераны какого то подразделения, служили вместе. Или коллеги бывшие ...
Какая мне разница, собственно?
Несколько парочек, тихо беседующих между собой. Романтическое свидание, точно.
Оглядывая незаметно их, я почувствовал , что мне что то мешает. Знаете, бывает так. Ощущение непонимания момента. Вроде всё как обычно, но что то не так. Что же я заметил, но не понял ...
Бармен ловко поставил передо мной кофе, положил салфетку и рядом, не спрашивая, стакан холодной воды.
Чисто автоматически наблюдая за ним, я охренел. У него не было руки . Ну как не было ...
Там, где у человека рука - у него был протез. Причём он уходил вверх, под майку с короткими рукавами.
Заметив мой взгляд, он улыбнулся и подмигнул мне.
- Всё в порядке ? Десерт хочешь ?
- Нет, нет спасибо - растерянно ответил я.
Стало неловко и я пытался всё время сфокусировать свой взгляд на чём-то другом, кроме этого чёртового протеза. А куда смотреть? Он прямо передо мной...
Наконец бар заполнился окончательно, мест больше не было. Бармен обслужив всех - присел на высокий табурет, принял позу леопарда в засаде. Вот он сидит и всегда готов к прыжку.
Вытащил телефон и начал там что-то писать.
Я очень аккуратно, не хотя его обидеть - наблюдал за этим.
Вдруг он опустил телефон и глядя мне точно в глаза сказал
- Ты ведь здесь впервые ? Остальных я вижу почти каждый вечер. Знаю, что ты хочешь спросить . Почему, зачем и как ?..
-Ну не то чтобы, в принципе да, хотелось бы понять и услышать ... Растерянно проблеял я.
- Всё просто. Руку мне оторвало в армии. Граната Хисбаллы. Служил я в Маглане. Прошёл спецкурс . Хотел военную карьеру строить. Слышал про нас ?
-Конечно, слышал.
- Ну вот, продолжал он, протирая бокалы и развешивая их.
-Потом больница, курс лечения протезирование, психиатр, психолог. Посттравма, сам понимаешь.
Дали пенсию. Начал привыкать к новой жизни. А потом очень уж плохо мне стало.
Один, мне всего 27, профессии нет, как таковой . Ну я и решил. Попробовать...
Это сначала было трудно. А теперь сам видишь. Они меня лечат.
- Кто ? Огляделся я на жест протеза.
- Они. Вы. Вот вы приходите, сидите тут почти до утра. Болтаете между собой . Общаетесь со мной. И работы полно - сам видишь. Мне нравится. Правда, нравится. Я спать стал нормально. Прихожу под
утро и, как убитый сплю. В университет открытый поступил.
- А как же ты работаешь, с инвалидностью такой ? Ну это же незаконно ?
- А я отказался от выплат. Меня даже в новостях показывали два раза. Не верили. Как можно отказаться от денег, что платит Министерство Обороны ?
Я так и сказал - по другому мне не выздороветь никогда...
Я ошарашенно продолжал слушать.
Дверь в баре отворилась и в него зашла, вернее даже не зашла, а впорхнула девушка. Подбежав к стойке, она через неё чмокнула нашего бармена и через секунду встала рядом с ним.
- Познакомься, это Алин, моя девушка. Мы живём тут рядом и работаем вместе тоже .
- "Он тебе уже показывал однорукого бандита ?" спросила меня она .
- Нет, мы просто разговаривали.
-Ну покажи. Покажи, он же не знает этот фокус.
Она встала напротив него и бар, видимо зная что будет развернулся в нашу сторону.
Он поднял обе руки и Алин набрав полный рот шампанского, вдруг взяв его протез - резко дернула его вниз . Как в игровом автомате.
Однорукий бандит, подумалось мне. Точно.
А потом вдруг прижалась к нему и они слились в поцелуе. Он пил её шампанское. Из неё .
Все, кто был в этот момент в баре, восторженно взвыли и зааплодировали. Свист, рёв и крики браво звучали несколько минут...
Они комически и шутливо раскланялись и обнялись ещё раз.
"-Это было шоу специально для тебя, остальные его уже видели и не раз" -сказала она и широко улыбаясь посмотрела на меня. Красивая, молодая девчонка. Смотрела на меня и один глаз её был вставным. Сразу это было нельзя заметить, но всмотревшись я понял: он не двигается.
И бармен, поняв это, наклонившись ко мне - тихо сказал, перекрывая шум и гам в баре:
-Она была связисткой. Не в нашем отряде. Осколок. Просто повезло, что осталась жива. Она крутая. Ну вот так... мы встретились совсем случайно. Здесь.
Я смотрел на эту пару и понимал. Что я за всю свою жизнь и за тот период, что мне остался - никогда не проживу то, что прожили они за свою молодую короткую жизнь. Какой ужас, думал я. И как же здорово, что они вместе. Улыбаются, радуются и не унывают. Брать с них пример? Да как же брать, если во мне нет и сотой доли той жизнерадостной энергии и любви к жизни, что есть у них ?
Любой другой бы на их месте ...
Она позвонила в колокол, висящий на стойке.
- А сейчас вот этот господин хочет всех вас угостить, громко завопила она, указывая на меня.
И бар взорвался аплодисментами. Я широко улыбаясь, закивал. Она, да нет, они оба, поделились со мной праздником.
Никакой встречи в этот вечер у меня не состоялось. Партнёр, что летел через Израиль, неожиданно опоздал на рейс. Я не расстроился. Вообще .
Я сидел там до последнего посетителя и просто наблюдал за ними.
Любовь летала на стойкой. Настоящая любовь. Она была во всём. В их взглядах, шутках, в том как они перемещаясь за этим баром прижимались друг к другу. Передавали друг другу что то из рук в руки. Любовь и секс были в их смехе, улыбках и она мягкой волной покрывала этот небольшой бар.
Я не очень люблю Тель-Авив. Видимо потому, что попросту не знаю его. Жаль.
@Лев Клоц 15.08.23 Израиль.
Авторское свидетельство N 2257900/3
|
| |
| |
| несогласный | Дата: Вторник, 10.10.2023, 16:53 | Сообщение # 589 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 178
Статус: Offline
| Он просто влюбился в женщину по её письмам. Он не знал, кого увидит при встрече на Центральном вокзале ...
Джон Блэнчард посидел на скамье, затем встал и поправил свою армейскую куртку. Он пришёл, чтобы встретиться с девушкой, в которую как ему казалось был влюблён. Знаком, по которому он должен был её узнать, была роза.
А заинтересовался он этой особой, когда посетил библиотеку штата Флорида. Там, взяв в руки книгу, увидел заметки на полях, сделанные карандашом.
Джон понял, что у этого человека богатый внутренний мир и острый ум, и ему понравилась душа этого человека. На одной из страниц он увидел имя. Холлис Мэйнел оказалась предыдущей владелицей издания.
Блэнчард приложил немало усилий, чтобы разыскать женщину. Оказалось, что она была жительницей Нью – Йорка. Молодой человек начал вести с ней переписку. Так продолжилась их дружба...
Затем он был вынужден поехать по службе за границу. В течение года переписка между ними продолжалась. Эти двое узнавали друг о друге всё больше. Чувства их становились сильнее. Это было началом любовных отношений.
Когда мужчина попросил выслать, ему фотографию, Холлис не согласилась сделать это. В письме она заявила, что если чувства сильны, внешность человека не должна играть никакой роли.
Джон должен был вернуться домой и они договорились, что встретятся на вокзале. Девушка сообщила, что прицепит на лацкан пиджака красную розу. По этому предмету моряк должен был узнать её.
Вокзал. Семь часов утра. От волнения, молодой человек не мог найти себе места и всё думал о том, какая внешность у девушки?
Он увидел, как к нему подходит красивая стройная блондинка, с небесно-голубыми глазами. Её светло-зелёный костюм, делал её образ похожим на весну. Увидев красавицу, Джон к ней подошёл. Ему было не до розы!
Девушка иронично улыбнулась и сказала:
– Я пройду, если вы не возражаете.
Когда красотка прошла вперёд, за ней Блэндчард увидел автора писем и онемел…
Женщина, на пальто которой красовалась роза, оказалась зрелой дамой, лет за 40, полной. Её очень толстым ногам, было тесно в туфлях. Седые волосы нетрудно было разглядеть под старенькой шляпой.
А девушки уже не было видно.
Моряка одолевали двойственные, сильные чувства. С одной стороны, ему показалось, что он влюбился в белокурую красавицу в зелёном костюме, и хочет отправиться на её поиски, немедленно.
С другой стороны, он помнил, какие сильные чувства испытывал, когда переписывался с Холлис, и каким родным человеком, она за год стала для него.
И тут мужчина принял решение. Он крепко сжал копийный экземпляр книги, из-за которой они познакомились с Холлис. Он понял, что ничто не может быть важнее настоящих, искренних чувств. Да, внутри он был сильно разочарован внешностью дамы, но что поделать…
Представившись даме, он спросил:
– Вы – Холлис Мэйнел? Хорошо, что я вас всё-таки, встретил. Можно с вами поужинать?
Дама улыбнулась:
– Морячок, ты ошибся. Девушка, которую ты только что встретил, дала мне розу и попросила к плащу её прицепить. Она сказала, если ты меня куда-нибудь пригласишь, я должна буду сообщить, что она ждёт тебя в кафе, напротив... ...
Сообщение отредактировал несогласный - Вторник, 10.10.2023, 16:57 |
| |
| |
| Рыжик | Дата: Пятница, 17.11.2023, 10:48 | Сообщение # 590 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 315
Статус: Offline
| Котёночек
Смеркалось…
«Всё могут короли, всё могут короли!» – самодовольно мурлыкал себе под нос Максим Эдуардович Король, постукивая в такт пальцами по рулю. Он привычно ощущал себя триумфатором. Лишь две недели назад в офисе появилась Катя – стройная блондиночка с бездонными голубыми глазами, и вот Максим уже катит на романтическое свидание в её «гнёздышко» – так призывно-кокетливо называла она свою двушку в обшарпанной хрущёвке.
Две недели Король орлом кружил вокруг её стола, кося глаз на зеркало, отражавшее его дорогие костюмы, спокойно-уверенные жесты, ухоженное, лощёное лицо и тщательно закрашенную седину. И вот – получите и распишитесь!
«В этой незатейливой личности одни плюсы – размышлял Максим Эдуардович о Кате – чувственна, глупа, а главное – замужем».
Сладкие мысли прервал звонок.
– Милый, всё пропало! – тарахтела Катя – Муж будет здесь с минуты на минуту! Милый…
– Как?! – взревел Король сиреной тонущего «Титаника» – Он же должен был всю ночь подменять кого-то там…
– Что-то изменилось, он только что позвонил…
– Ладно, увидимся на работе. Пока! – зловеще оборвал её Максим Эдуардович.
Он свернул к парковке супермаркета. Вышел из машины, закурил. Всё вокруг вдруг потеряло краски, выглядело серым и унылым. Король вытащил припасённый букет и с отвращением метнул его в урну. В ответ мусорник издал звонкий металлический звук. Эдуард Максимович удивился, но не придал этому значения – голова была занята другим. «Вот же дура! Всё у неё через жопу!» – подумал он и повторил вслух: «Дура!»
– Сам дурак! – откликнулась скрипучим голосом хромавшая мимо косоглазая женщина средних лет.
Король с ненавистью прицельно плюнул ей вслед. Плюхнулся в машину, поехал домой. Уныло поднялся на третий этаж. Обшарил все карманы – ключей не было.
Только теперь Максим Эдуардович разгадал секрет музыкальной урны: вместе с букетом он случайно вышвырнул связку ключей. «Просто инженер Щукин какой-то» – усмехнулся про себя и зло ткнул в кнопку звонка.
Смеркалось…
Звонок задребезжал в самый неподходящий момент. Федя Птичкин вздрогнул, подпрыгнул на кровати и зашипел в оказавшееся рядом ухо Леночки:
– Это ещё кто? Муж?!
– Не может быть! Я же говорила: он в Москве, важные переговоры – неуверенно пролепетала Леночка, впала в дрожь и зачем-то поправила серьги.
Звонок понадрывался и сменился стуком, переходящим в рёв Максима Эдуардовича:
– Лена в чём дело?! Открой, наконец!
– Включи душ, быстро всё прибери и беги под воду. Скажешь, что в ванной не слышала звонка – Фёдор метнулся к балкону, натягивая на ходу штаны и сгребая в охапку остальную одежду...
Ловко перебрался на соседний балкон. Почти без издержек: царапина на руке и зацепленный горшок с геранью. Горшок со свистом рухнул вниз и угодил в стаю кошек, собранных на кормление сердобольной бабой Настей. Кошки заверещали, баба Настя взвыла тоном ниже.
Смеркалось… Свидетелем кошачьей трагедии оказался интеллигентный дворник Ипполит, гордившийся своим дворянским происхождением, знанием французского и допотопным пенсне. На все случаи жизни у него были цитаты из Саши Чёрного. На этот раз он изрёк:
А кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орёт…
Смеркалось…
Федя перекрестился, глубоко вздохнул и спрыгнул с балкона. Пролетая мимо окна второго этажа, Птичкин приметил в проёме пышные усы. Усы встопорщились, разверзлись и изрыгнули вопль:
– Вах! Мэрзавка! Притворялась вэрной жэной! А кто эта пратался за окном?! Лубовник?! Зарэжу!
Жена ревнивого обладателя усов, совсем не заслужившая судьбы Дездемоны, залепетала что-то в оправдание. Но муж уже рванулся на кухню за ножом, который почему-то гордо называл кинжалом.
Смеркалось…
Поравнявшись с окном первого этажа, Птичкин встретился взглядом с алкашом Васей. Тот высунулся наружу и подначивал:
– Правильно, Резо! Все бабы такие! Режь, не стесняйся!
Довольный ходом событий, Вася икнул и возбуждённо потёр впалую грудь, украшенную татуировкой «Не забуду мать родную».
Смеркалось…
Федя группировался и старательно прицеливался в центр взрыхлённой цветочной клумбы. В следующее мгновение Птичкин окунулся в жёсткие объятия родной землицы, зацепив ненароком кошек, увернувшихся от горшка с геранью. В один аккорд слились кошачий визг, новый вопль бабы Насти, протяжный стон Птичкина и хруст сломанной берцовой кости.
Дворник Ипполит склонился над Фёдором и участливо поинтересовался:
Об мостовую брякнуть шалой головой?
Ведь тянет, правда?
В монолог вмешалась плетущаяся с работы учительница Наседкина, закоренелая старая дева и ярая мужененавистница. Саши Чёрного в школьной программе не было, а ей был роднее Буревестник Революции. Строгим педагогическим голосом Наседкина презрительно проскрипела:
Рождённый ползать – летать не может!
Дворник учительницу не любил. За вредность. Выждав, пока Наседкина удалится на безопасное расстояние, он разразился риторическим вопросом:
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Смеркалось…
Привлечённый шумом во дворе, Максим Эдуардович выглянул в окно, уставился на распластанного Птичкина.
– Это ещё что такое?
– Хе-хе, это любовник Нинки из 36-й квартиры – радостно отозвался с первого этажа алкаш Вася – Сиганул с балкона, понимаешь, а Резо Нинку щас резать будет!
Проникнувшись к Птичкину мужской солидарностью, Максим Эдуардович набрал номер «скорой».
Смеркалось…
Врач линейной бригады Таня Птичкина призывно косилась на реаниматора Щеголькова. Глаз на него Таня положила из чувства мести – муж Фёдор совсем охладел к ней и, по всем признакам, завёл любовницу. Таниных флюид реаниматолог не улавливал, сосредоточенно сопел над очередным кроссвордом.
– Щегольков, налить тебе кофе? – ласково промурлыкала Птичкина, игриво изогнув стан. Тот вяло повернулся к Тане.
– Спасибо. Я уже три чашки выпил. Он бесстрастно глядел на Таню своими прозрачными, рыбьими глазами, сосредоточенно отгадывая областной центр в Сибири на пять букв.
Она же, лакировщица действительности и фантазёрка, придумав в его взгляде теплоту и заинтересованность, нырнула в омут романтических мечтаний. Птичкина представляла прикосновение его нежных рук, сгорала от жара воображаемых любовных объятий, томилась переполнявшей её негой. Из сладостных грёз Татьяну вырвал дребезжащий голос диспетчера в динамике:
– Шестая на выезд. Повторяю, шестая на выезд.
Тяжело вздохнув, она двинулась к дверям.
– Вымирающее млекопитающее, восемь букв… – промычал за спиной реаниматолог.
– Щегольков, вымирающее млекопитающее – это я – буркнула Татьяна не оборачиваясь.
В коридоре её уже поджидал фельдшер Коля.
– Мужчина, падение с высоты – обречённо прогундосил он – опять надрываться с носилками...
Смеркалось…
Под вой сирены «скорая» влетела во двор. Татьяна вышла из машины и обомлела: в окружении зевак на земле распластался её законный супруг Птичкин.
– Федя, ты как здесь…
Птичкин покрылся липким потом. «Всё. Пропал. Не отмазаться» – отчётливо произнёс внутренний голос.
Интеллигентный дворник, с интересом наблюдавший за неожиданной встречей супругов, вдруг вспомнил историю из далёкой своей молодости: память угодливо воскресила нафталиновое удушье внутри шифоньера, в котором он затаился, бешеное сердцебиение и голос мужа его возлюбленной за дверкой... Глаза Ипполита стали бархатными, душу переполнило сочувствие. Птичьей походкой он подскочил к Татьяне.
– Простите, мадам, пострадавший ваш супруг?
Татьяна кивнула, окинув дворника ошалелым взглядом. Ипполит склонился над ней и горячо зашептал:
– Супруг ваш – муж в самом высоком смысле! Великая душа! Добрейшее сердце!
Птичкин вмиг прекратил потеть и весь превратился в слух.
– Невиданное благородство! – пафосно продолжал дворник, поправляя пенсне. – Героизм и талант самопожертвования!
– О чём вы? – Татьяна начала раздражаться.
– Не о чём, а о ком. О вашем прекраснодушном супруге. Сей доблестный муж бросился спасать котёночка, застрявшего на дереве.
– Котёночка?!
– Котёночка! Вот из этого обездоленного семейства – Ипполит широким жестом указал на кошачье царство бабы Насти.
– Котёночка... – умилённо повторила Птичкина.
Федя мысленно дал пинка внутреннему голосу – «Пропал, не отмазаться – вечно ты кликушествуешь, паникёр паршивый!»
– Да мадам, котёночка! Беззащитного малыша он спас, а сам, видите ли, сорвался – трагическим голосом продолжал Ипполит, театрально заламывая руки. Он вошёл в такой раж, что впервые в жизни перепутал Сашу Чёрного с Михаилом Булгаковым:
– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! – и, шмыгая носом, застонал. – Пойду лягу в постель, забудусь сном.
Смеркалось...
На разбитой дороге «скорая» тряслась, словно исполняла пляску святого Витта.
– Феденька, ничего страшного, перелом закрытый, похоже, без смещения. Сейчас приедем в травматологию, сделаем рентген, гипс наложат... Ничего страшного Феденька – утешала супруга Птичкина. Душа её корчилась в смятении: «Котёночек... Котёночек... Какая же я дура! – в ушах звучал голос Никулина в обличии Семёна Семёновича Горбункова: «Как ты могла подумать?! Ты, мать моих детей!» – Да! Как же я могла?! Какая же я дура!
Наконец, добрались до больницы. Птичкина утащили на рентген. Водитель Гриша коротал время на свой обычный манер: задумчиво ковырял в носу и размышлял о мироздании и метафизике. К прозе жизни его вернул голос Татьяны:
– Сейчас загипсуют и отвезём Федю домой.
Птичкина выглядела необычно кроткой и просветлённой. В голове у неё всё крутилось: «Великая душа!... Добрейшее сердце!... Котёночек...».
Татьяна нежно и заботливо сложила снятые с мужа брюки, которые вдруг пискнули голосом мобильника. Погружённая в свои мысли, Птичкина машинально вытащила из кармана телефон. На экране высветилось сообщение: «Муж ничего не заподозрил! Нежно целую, тебя, милый! Твой котёночек».
Борис Подберезин
Сообщение отредактировал Рыжик - Воскресенье, 26.11.2023, 16:28 |
| |
| |
| Златалина | Дата: Четверг, 14.12.2023, 14:48 | Сообщение # 591 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| На больничном
Летняя школа по изучению языка ещё не началась, к тому же я находилась на законном больничном. Мне позвонили. Это была Зинаида, секретарша с нашей кафедры, она говорила обиженно: - До вас не дозвонишься! Я зачем-то извинилась. Мне это нетрудно, я всегда извиняюсь.
- Только не исчезайте! Сейчас соединю вас со старшим преподавателем! – ответила она, после чего трубка бухнулась на стол.
Было слышно, как Зинаида отодвигает рабочее кресло и встаёт. По каменному полу зацокали, удаляясь вглубь коридора, каблуки, где-то раздался стук, где-то скрипуче открылась дверь. Зинаида спросила у кого-то: «К вам можно?» Потом какое-то время в телефоне звонили другие телефоны. Секретарша на кафедре самый востребованный человек. Нас всех можно уволить, ставив её одну, и она справится. Потом всё повторилось в обратном порядке: скрипнула дверь, зацокали каблуки, послышался грохот придвигаемого рабочего кресла, и наконец в телефоне прорезался её голос:
- Соединяю.
Я подготовилась к худшему. Что меня увольняют. Или что всё наше маленькое отделение славянских языков и литературы закрывают. Такое уже случилось в одном университете. Долгое молчание на другом конце располагало к подобным мрачным мыслям. Я злилась на тишину.
«Что за чёрт! – подумала я. – Мы живем в Америке в двадцать первом веке, а телефонные звонки начальства у нас, как в старину: «Алло, девушка, дайте триста второй». Что-то типа этого.
Но вот телефон ожил. Мужской голос пробухтел.
- Але, это звонит Сергеев, вы ещё болеете?
- Да.
- Что-то серьёзное?
- Тяжёлая мигрень.
- Да, я тоже нездоров. Грипп. Вот жена не отпускала, но я вырвался и пришёл на кафедру, чтобы найти замену, потому что на кладбище поехать не смогу.
Я, конечно, спросила, что случилось. Сергеев заговорил с ласковым напором.
- Вы, конечно, знаете Пинхуса Рубинчика. Один из лучших преподавателей у нас. Так вот есть небольшая проблема: некому его проводить.
- Куда проводить? – спросила я.
- На кладбище, разумеется. Но сначала в похоронный дом.
- А что случилось? Кто умер?
- Он умер. – сказал Сергеев и громко высморкался. - Инфаркт. Похороны завтра! Вы не смогли бы поехать?
Я сказал, что у меня нет машины и напомнила Сергееву, что я нездорова.
- Машина не нужна. – сказал он, проигнорировав последнюю часть предложения. - Доберётесь до похоронного дома в Брайтоне. Называется «Станецкий». Записывайте по буквам название: эс, ти…
- Не надо, я знаю.
- Прекрасно. Подойдёте к десяти утра. Надо будет что-то сказать о покойном. Найдёте душевные слова, ведь вы писатель. Что вы помните о нём?
Я ответила, что пару раз видела его в преподавательской столовой. Он ел шницель с картофелем-фри и пил яблочный сок.
- Этого не нужно говорить! При чём здесь шницель? – взволнованно воскликнул Сергеев.
Я согласилась с ним, что шницель тут ни при чём.
- Ну, ладно, - со вздохом сказал Сергеев. - Там будут говорить родственники и друзья покойного, от наших ещё будет кто-нибудь. Потом оттуда на кладбище поедут машины. Главное: съездить, уважить коллегу и венок от кафедры возложить.
- Может, не обязательно на кладбище? – жалостно спросила я и опять наступила тишина.
- Вам у нас нравится? – неожиданно спросил Сергеев.
- Где у нас?
- На кафедре?
- Очень.
- Хорошо! Прекрасно! Не исключено, что, начиная со следующего семестра для вас будет постоянная работа. Ассистентская, разумеется.
- Разумеется.
- Вы отдаёте себе отчёт, что есть и другие кандидатуры и что всё зависит от вас!
Это был умелый шантаж. Отработанная тактика. Всё объясняется просто: таких, как я, нанимают ассистентами на семестр и потом увольняют. Для университета невыгодно держать меня дольше одного семестра. Если я проработаю два семестра подряд, то могу претендовать на постоянное место. Что не дай бог, потому что тогда им придётся покупать мне страховку, и вообще возникнут всякие сложности!
Некоторых, впрочем, берут. Для этого надо много улыбаться начальству, проявлять активность, коллективно порицать кого-то, кого все бранят, и никогда не рассказывать студентам опасные анекдоты. К опасным анекдотам в наши дни относятся все анекдоты, где упоминается этническая принадлежность, цвет кожи, волос, пол, возраст, профессия. Другими словами, всё, что составляет самую соль хорошего анекдота. За такое студенты могут настучать на преподавателя, и прощай, карьера! Недавно на занятии, где мы разбирали торговые соглашения, я рассказала анекдот, который слышала ещё от моего деда, который был родом из Румынии. У магазина двое румын, чтобы скоротать оставшееся до открытия время, заводят разговор о погоде. Один румын говорит: «Сегодня будет жара! Как минимум тридцать шесть градусов!» Второй качает головой: «Нет, тридцать только!» Первый, подумав: «Хорошо, тридцать четыре, и жара – ваша!»
В классе нашлась девушка, у которой кто-то из родственников был родом из Румынии, и она подала на меня жалобу в деканат, что я изображаю румын жадными торгашами. Мне сделали мягкий выговор. Когда Сергеев упомянул, что меня могут взять на постоянную работа, я стала покладистой и сказала, что всё сделаю, поеду в похоронный, поеду на кладбище, поеду хоть на край света.
На следующее утро, одевшись во всё тёмное, я отправилась в дом Станецкого. Для верности я решила выйти из дома заблаговременно: вдруг автобуса долго не будет или ещё какая-то ерунда случится. Когда я добралась до остановки, мой шестьдесят шестой автобус стоял перед красным светофором с зажжёнными задним огнями, и двери уже были закрыты. Я постучала в стеклянную дверь, и водитель меня впустил.
- Мне там надо у похоронного дома «Станецкий». Вы знаете, где он находится? – спросила я у него.
- Конечно, знаю! Хорошее место! Недавно там тёщу хоронил.
Я сделала печальное лицо.
- Умерла от старости. – бодро продолжал он. - Девяносто семь ей было.
- Смерть всегда есть смерть! – философски произнесла я.
Он кивнул.
Потом я вспомнила, что еду на похороны сослуживца и при этом ничего не знаю про покойного. Включив телефон, я нашла его имя в Гугле. Это было легко. Вот, скажем, Сергеевых там пруд пруди, а Пинхус Рубинчик был только один. «И тот умер!» - с непонятной горечью подумала я.
Короткая заметка в Википедии. Чёрно-белая фотография, круглое лицо, очки, лысина. Родился в Ленинграде в пятьдесят шестом, учился в пединституте имени А. Герцена, участвовал в диссидентском сионистском движении, создал кружок по изучению иврита, за свою деятельность был отчислен из университета, преследовался властями, эмигрировал, учился в Гарварде. Снизу были даны ссылки на его статьи в журналах, упомянуты две книги по методике преподавания литературы. Про таких людей надо писать романы, а тут буквально несколько предложений.
Похоронные дома в Америке выглядят на редкость уютно. В своё время, ещё свежей эмигранткой, я, как и многие другие свежие эмигранты, селящиеся в дешёвых квартирах, забавлялась игрой в выбор дома, в котором однажды буду жить. Заключалась она в том, что замечаешь красивый особняк и представляешь, какой была бы жизнь, поселись ты в нём. Мы с приятелем шли по Массачусетс-авеню, и в глаза мне бросилось здание с облицовкой из кремового гранита и с высокими эркерными окнами. В добавок к этой милой архитектуре у лестницы по обе стороны ступеней стояли два симпатичных белокаменных льва. Я, залюбовавшись, остановилась.
- Вот здесь бы я хотела оказаться!
- Со временем все мы тут окажемся! – с непонятным трагизмом ответил приятель. – Это – похоронный дом!
В похоронном доме «Станецкий» тоже было уютно, если, конечно, не считать гроба в холле. Он стоял, уже накрытый крышкой. Я, проходя мимо, поклонилась и вошла в зал, села во втором ряду у прохода и стала слушать, что говорил раввин. Он был пожилым, краснощёким, с пушистой белой бородой, серыми кисточками бровей и добрыми глазами. Больше всего он походил на Санта-Клауса. Если бы не одеяние. Когда он начал произносить молитву, все встали. Иврит у него был с сильным американским акцентом. После молитвы он сказал по-английски душевные слова о том, как хорошо покойному, как он радуется, глядя на нас, евреев и не евреев, которые собрались здесь, чтобы почтить его память. Вдова Пинхуса в чёрном велюровом костюме сидела в переднем ряду и утирала уголки глаз платком. По обе стороны от неё расположились два сына. Раввин, обращаясь к ней, добавил, что у её Пунхуса сердце спокойно за неё и детей, что у него уже ничего не болит и он с райским отдохновением слушает наши слова о нём.
Как часто, думая о смерти, я ловлю себя на мысли, что рада за покойного. Мне всегда стыдно за свои мысли, и поэтому слова убелённого сединами мудрого старца меня обрадовали. Значит, это естественно так ощущать, когда уходит человек. Немного грустить, немного радоваться. Следом к микрофону из зала выходили близкие и друзья, тоже говорили добрые слова об ушедшем. Что он был талантливым преподавателем, умным собеседником, отзывчивым другом. Грустно, что при жизни мы не слышим этих слов. Какая жалость, что для этого надо умереть! После панихиды меня окликнул преподаватель с нашей кафедры. Его звали Соломоном, но в своём кругу мы звали его Соликом. Мы с ним дружили ещё с девяностых, с момента, когда я прибыла в страну. Тогда жизнь мне улыбалась: меня взяли в хороший университет, дали преподавание. Квартиры тогда стоили дёшево, в стране был рент-контрол. Солик был моим соседом по дому. С тех счастливых времен куда только судьба его не заносила! Он за тридцать лет исколесил Америку; ездил повсюду, где предлагали работу, жил в Айдахо, в Айове, на Аляске, в Индиане. Может быть, именно эти перебежки по североамериканскому континенту придали его телу наклон, подобный тому, под которым движутся спринтеры – он всегда как будто куда-то летел головой вперед. Вот так же подлетев ко мне, уже выходящей из холла, он пробухтел:
- Слушай, я боялся, что из наших никого не будет! Слава Богу, что ты пришла! Гроб уже вынесли, кстати. А ты на кладбище поедешь?
Я сказала, что поеду. Солик обрадованно кивнул.
- Значит, я свободен, а то мне надо младшую в лагерь везти.
- Сколько их у тебя?
- Четверо, слава Б-гу. Ох, как я рад, что ты пришла, - повторил он. – Я очень уважал Рубинчика. Ты его знала?
- Мало.
- Жаль! Чудесный был человек! Наших с тобой лет. Ведь надо же – раз и умер! Ладно, давай пойдём, я отдам тебе венок, а сам двину дальше.
Он повёл меня назад в коридор, где у стены среди нескольких скромных искусственных венков от товарищей покойного по теннисному клубу и от соседей по кондоминиуму стоял наш венок. Он выглядел самым солидным: на проволочной основе, плотно обкрученной ветвями можжевельника, пестрели живые цветы. Солик осторожно поднял его, чтобы не помять лилии, высовывающие белые головы из зелёного плетения.
- Держи его и стой на выходе. – сказал он и подал мне венок, который был изрядно тяжёлым.
- А ты?
– А я посмотрю, кто там есть из знакомых, чтобы тебя подвезли.
Он умчался, и я осталась стоять с венком в руках и смотреть на толпу, выходящую из похоронного дома и быстро разбредающуюся по автомобилям.
Солик вернулся через пару минут и повёл меня к чёрной машине, где за рулем сидел маленький пожилой человек в чёрной кипе, а сбоку разместилась среднего возраста женщина в тёмно-синем платье, в парике, с серой шалью на плечах. Мужчину звали Мордыхаем, он был троюродным братом покойного, его жену звали Малкой.
- Они никогда не были в Бостоне. Приехали из Израиля погостить, а тут такое… - прошептал Солик.
Он помог мне положить венок в багажник и почтительно встал сзади, ожидая, когда мы тронемся...
( окончание следует)
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Четверг, 14.12.2023, 14:48 | Сообщение # 592 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| Я сидела на заднем сидении одна, и это было хорошо. Я видела перед собой пегий парик Малки и ещё над лобовым стеклом качающуюся картонную ёлочку освежителя воздуха. Сначала долго стояли на светофоре, потом тронулись.
Строгой колонной машины поехали к кладбищу; их движение было плавным и не очень быстрым, что соответствовало ситуации. Мы ехали по красивому летнему городу, а я всё продолжала думать о смерти.
Вот живёт человек и вдруг без предупреждения умирает. О чём он думает в последние минуты? Грустит ли он, покидая мир, где у него остаются близкие? Или он испытывает облегчение? Много раз в течение жизни мы примеряем смерть, пытаясь заглянуть в тот миг, когда сами будем уходить. Из всех репетиций эта самая главная. Иные говорят, что думать о смерти неконструктивно: зачем о ней думать, если она неизбежна. А всё-таки интересно…
Я часто представляю её, как путешествие. С детства я знала, что однажды умру. Видение собственной смерти пришло ко мне неожиданно. В первый раз оно случилось, когда мне было три года, и я нашла в Приморске на берегу моря краба. Он, наверное, только недавно ползал по дну, потому что его панцирь покрывали морские капли, и чёрные глаза влажно блестели. Я полила его водой из пластмассовой лейки, думая, что он снова оживет. Я даже немного подтолкнула его сзади, бормоча детское заклинание: «Беги, крабик, туда, где кораблик!» И, когда, он остался недвижимым, до меня дошла простая истина, что в нём уже нет жизни, она ушла, оставив красный панцирь и похожие на рукавицы клешни. Конечно, я не думала обо всём этом в терминах, в которых думают взрослые. В три года слова «смерть» не было в моём лексиконе. Краб лежал и смотрел в небо, и, как ни огорчителен был факт его неподвижности, но было в нём для меня что-то волшебное. Я уже знала слово «жизнь», и теперь увидела, как она уходит вверх. Потом я надолго всё забыла. Память ребёнка не движется назад, она идет вперёд, как будто вспоминая то, что будет.
Следующий случай познакомиться со смертью случился в тринадцать лет.
Делая уроки, я сидела за секретером у окна и наблюдала похоронную процессию. В те годы, когда человек умирал, его провожал весь двор. И ещё из соседних дворов тоже приходили люди, сбегались дети. На обочине рядом с пунктом приёма стеклотары стоял катафалк, по направлению к нему четверо мужчин торжественно несли на плечах гроб; двое человек позади несли крышку от гроба, музыканты играли грустную музыку, название которой я не знала, но меня зачаровывали тёмные ноты, издаваемые тубой, скрипками и барабаном. Какие-то старухи плакали и крестились, и только покойник в чёрном костюме, обложенный белыми лилиями, был спокойным, сухим и строгим. В секретере, хотя было утро, горела трубчатая неоновая лампа. Она была устроена так, что загоралась, когда я открывала секретер. И вот я сидела над тетрадью, сбоку лежал учебник географии, неоновая трубка немного гудела, распространяя вокруг себя свечение и бросая полосу на изображённую в учебнике карту мира. Слева в незанавешенной шторой части окна была открыта форточка, в неё входил сентябрьский ветер. Внезапно из-за правой половины шторы, которая оставалась опущенной, послышался шелест. Я отодвинула её и увидела вазу с увядшими коричневыми розами. Мне их подарили родители к началу учебного года, но я про них совершенно забыла. Вода в вазе давно высохла, и розы стояли, как будто живые, но на самом деле застывшие в точке исчезновения жизни. Каким-то образом похороны во дворе, умершие розы и открытый учебник с географической картой соединились в одно большое целое, и у меня появилось ощущение бесконечности и того, что будет, когда меня не станет здесь. Мне привиделось путешествие, которое я совершу после жизни в незримой телесной оболочке, которая пока что была просто нарисована на фоне декораций квартиры.
Третьей смертью в жизни был уход бабушки, маминой мамы. Я тогда училась на Урале в Нижнем Тагиле, и её долгая, непонятная болезнь прошла мимо меня. Просто однажды зимой я приехала на каникулы, и мы с мамой пошли навестить её и деда. Они жили в полуторакомнатной квартире на другом конце города в районе под названием «Ботаника». Нам открыл дед. Он был всё таким же: крепким, с загорелым лицом и руками. Загар держался на нём летом и зимой, потому что дед работал уличным фотографом.
- Она спит! – сказал он.
- Наум, я не сплю! Кто там пришёл? – услышали мы голос из-за высокой китайской ширмы, которая разделяла две части комнаты.
Мы сняли обувь, переобулись в домашние тапочки и пошли к ней. Бабушкино ложе, узкий твердый диван помещался у стены. На стене висел цветной молдавский ковер из тонкой мягкой шерсти. На нём три красавицы собирали виноград. В молодости и в зрелые годы в кругу друзей и знакомых бабушка общепризнанно считалась красавицей. Когда я уезжала учиться, ей было семьдесят пять лет, и она всё ещё была хороша. Годы долго щадили её стройную фигуру и лицо с ясными чертами. Она была выше мамы ростом и даже выше деда. Вся семья меня тогда провожала на вокзале, все махали руками, когда поезд тронулся, но её лицо и мягкую белую руку я видела дольше других. На Урале в снах я продолжала её видеть. В ней было что-то светящееся. И вот я стояла у её дивана и не находила ни света, ни ясных черт прекрасного лица, ни мягкой руки. Она лежала, прикрыв глаза. Из-за болезни она стала маленькой и худой, и почти сливалась с узором на ковре. Только когда я заговорила с ней, она приподняла веки, и свет наполнил её. Я взяла её руку, прижала к губам. Потом я встала на колени, взяла в ладони её светящееся лицо. Я попросила её не умирать. Она ничего не ответила. А на следующий день нам позвонил дед и сказал, что её больше нет.
- Она ждала тебя, чтобы спокойно уйти, - сказал дед.
Святых в мире нет. Но в мире есть светящиеся, и бабушка была одна из них. Её жизнь была путешествием по разным мирам. После её похорон я долго рассматривала альбом, в котором нашлось несколько старинных фотографий. Она была младшей дочерью в многодетной семье. Вот она, ещё девочкой, вместе с другими детьми сидит на скамейке на фоне кособокого дома. За её спиной стоит худой бородатый мужчина. На нём долгополый лапсердак, на голове шляпа, узкая седая борода спускается на белую рубашку, выглядывающую из широкого треугольного выреза лапсердака. Это бабушкин отец Велвел, раввин из городка под Одессой с веселым названием Каменка. Рядом с бабушкиным отцом стоит женщина в полушубке, её голова тщательно обмотана платком так, что шеи не видно; взгляд устремлён на кого-то, кого в кадре нет – видимо, на фотографа. Это бабушкина мама жена раввина Велвела Двойра. У меня заняло несколько минут, чтобы осознать, что это мои предки. Я жадно искала в их внешности хоть что-то, что связывало бы меня с ними. Я не нашла. Лица их были строги и темны. И лица их многочисленных детей тоже мне ничего не сказали; все дети были бледными, серьёзными, большеглазыми. Наверняка родители велели им вести себя по-взрослому, не улыбаться, не гримасничать. Только бабушкино лицо не захотело подчиниться. Оно светилось в ряду этих худых неулыбчивых лиц на фоне тусклого нищенского пейзажа, как будто пытаясь сделать эту бедную жизнь ярче. Перекинутая через плечо тугая коса подчеркивала белизну кожи, глаза весело пылали. Я сидела на венском стуле за большим круглыми столом и безотрывно смотрела на фотографию. Дедушка встал за моей спиной.
- Их всех, кроме твоей бабушка, убили. Одних – Сталин, других – Гитлер. А эти двое, их родители, умерли в Голодомор, - начал говорить дед, но мама его остановила.
- Не надо, папа! Пусть она просто посмотрит альбом...
Мы ехали в машине. Мордыхай и Малка тихо переговаривались на иврите. Сильно работал кондиционер, и Малка поплотнее запахнула шаль. Она иногда показывала в окно на какой-нибудь особняк с садом и восхищенно произносила одну из немногих фраз, которую я могла понять. В начале девяностых я жила в Израиле, училась там в ульпане, немного говорила на иврите. С тех пор много воды утекло, я почти всё забыла, но что-то осталось.
«Какой замечательный дом!» - восклицала Малка. Мордыхай бросал вправо быстрый взгляд, говорил, что да, замечательный, и опять начинал следить за дорогой. «Я люблю эти платаны. Они выше, чем у нас в Бат-Яме. Ты только посмотри, сколько они дают тени!» - теребила мужа Малка. Он устало кивал. Впереди ехали машины от нашего похоронного дома, и надо было держаться в строю. Вот так равномерно в муравейнике движется струйка муравьёв. Они идут друг за другом, не отставая от предыдущего и не обгоняя его. Мы были такой струйкой муравьёв. Мы проехали мимо синагоги, современного здания с ребристыми гранями фасадов, высокими окнам и массивными дверьми. Малка посмотрела на Мордыхая и, видимо, подавив желание дать оценку синагоге, посерьезнела и больше уже не сказала ни слова, пока мы не доехали до цели. Мордыхай запарковал на обочине машину и сказал, что можно выходить. Снаружи было жарко. Малка стянула с плеч шаль и бросила её на спинку сиденья. Там же, на обочине возле кладбищенских ворот, останавливались и другие машины, из них выходили люди и слаженно двигались в одном направлении, ко входу на территорию кладбища. У входа на четырёх железных ногах стоял умывальник с двумя раковинами; чёрный пластмассовый ковш триумфально высился на перекладине над ним. Все выстроились в очередь, совершая ритуальное омовение рук. Я употребила все силы на то, чтобы запомнить, из какой руки в какую надо лить воду, и всё равно всё перепутала. Потом я вспомнила про оставленный в багажнике венок и, с трудом разыскав в толпе Мордыхая, попросила у него ключ от машины.
- Венок, - сказала я и очертила в воздухе круг руками.
- Я понимаю слово «венок», – сказал он, – но он вам нужен? Сюда с венками нельзя.
- Почему?
- Ни цветов на еврейских похоронах, ни венков – тут он тоже очертил круг – не кладут.
- Мне нужен, - упрямо сказала я.
Он в ответ только пожал плечами и, вынув из кармана связку ключей, показал мне нужный.
Я вышла на дорогу и увидела длинный ряд машин. Все они были похожи друг на друга и почти все были чёрными. «Может, ну его, этот венок», - подумала я и тут вспомнила про Сергеева, что он ведь, гад, спросит. Мне стало грустно: где мне было искать нашу машину? Я шла и заглядывала в окна, выглядывая серую шаль Малки. Это занимало кучу времени, солнце отсвечивалось в окнах, и мне приходилось прикладывать руки к стеклу, чтобы хоть что-то разглядеть. Потом просто так по случайности я нажала на кнопку на ключе, и, о чудо, одна из машин замигала. Я подошла к ней и открыла багажник.
За время дороги венок сильно истрепался, розы обмякли, лилии осыпались, забрызгав жёлтой пыльцой дно багажника. В силу непонятных причин венок стал тяжелее, и я несла его с трудом. Никого из наших уже у входа не было. Я посмотрела вперёд. Они стояли далеко аж в конце длинной, проходящей по диагонали асфальтной тропы у противоположной стены кладбища. До них было топать и топать. Солнце было в зените, от влажной травы поднимался пар, повисал в воздухе, и лучи солнца торчали в нём, как спицы в вязанье.
- С венками на кладбище нельзя! – услышала я голос и, оглядевшись, никого не увидела.
- Как так? – спросила я голос.
- Не полагается!
- Кто вы? – спросила я тогда.
- Я служитель кладбища.
- А другие все пронесли! – ответила я.
- Не полагается, - повторил он и наконец материализовался в виде скуластого мужчины с бесцветными глазами и двумя зубными щётками вместо бровей. Он посмотрел на меня как-то особенно неприязненно и указал на несколько венков у стен будки. От теннисного клуба, от жильцов кондиминиума.
- Но мне было велено возложить, - пробормотала я.
- Вот тут и возложите! – отрезал он,
Коря себя за то, что не послушала Мордыхая и провозилась в поисках его машину, я побрела к нашей группе. Похороны шли полным ходом. Мужчины, женщины зачёрпывали лопатой из свежей горы чернозёма землю и бросали её вниз на гроб. Я тоже зачерпнула землю и, осторожно наклонив лопату, дала ей скатиться вниз.
Может быть, падающие на крышку гроба комья земли — это самое страшное во всей процедуре похорон. Может быть, это вообще самое страшное на свете. Я заплакала.
Потом я сидела на траве у стены и смотрела на остальных. Раввин, раскачиваясь, молился, и в паузах все произносили «Аминь». Ещё что-то было. Люди опять говорили речи. Я устала и не принимала участия. Я сидела у стены и ждала окончания. Я даже задремала и проснулась от того, что кто-то прикоснулся к моей руке.
- Спите?
Рядом со мной присела женщина. На ней были шаровары и шифоновая блуза с алыми розами. И сама женщина выглядела, как пышный розовый куст: алели щёки и полные яркие губы.
- Спите – спрашиваю?
На такой вопрос человек обычно отвечает: «Нет». Не знаю, почему люди стесняются признаться, что спят. Я ответила, что не сплю, просто голова разболелась. В отместку за вранье в этот момент голова действительно начала болеть.
- У меня мигрень, - сказала я.
Женщина посмотрела на меня с состраданием и предложила выпить воды. Я согласилась, и она достала из сумки бутылку с водой. Она отвинтила пробку, протёрла салфеткой горлышко со следами помады.
- Бывает, что голова болит от дегидрации! А вы меня не узнаете? Я Элеонора. Мы с вами коллеги, работаем на одной кафедре. А тоже ассистент.
- Да-да, - промычала я и от неловкости, что не могу её вспомнить, всё продолжала пить невкусную тёплую воду.
Элеонора, оттянув двумя руками шифоновую блузку, потрясла ей, проветривая обильное тело.
До меня донесся запах духов и пота, и я невольно поморщилась. Она виновато улыбнулась.
- Простите, вспотела до неприличия.
Я махнула рукой, мол, ерунда. Она опять улыбнулась и, воткнув пустую бутылку обратно в сумку, уставилась на меня с видом человека, которому хочется вам сказать что-то очень важное. Так оно и вышло. Элеонора, обмахиваясь мемориальной памяткой об усопшем, начала говорить:
- Голубчик, как я рада, что мы тут встретились!
- Да-да! – пробормотала я, чувствуя, как стальная мигренозная игла в левом виске продолжает делать свое чёрное дело.
- Вот и славно! Я тогда с вами буду откровенна. У меня очень сложное семейное положение. Сын двадцати семи лет продолжает жить со мной, дочь недавно развелась, у неё двое детей, она в депрессии и тоже не работает. Я, по сути, содержу их всех. Вы же понимаете, что это означает? Платят-то нам, ассистентам, прямо скажем, гроши, поэтому сбережений я не сделала, и если вместо меня возьмут вас, то я и вовсе погибну и вместе со мной погибнет всё моё семейство. Так вот прошу у вас: откажитесь от позиции. Вы ещё молоды, вас возьмут в другом месте. А я… Вы же понимаете, что другой работы в моём возрасте я не найду.
Я автоматически кивнула.
- Да-да, конечно!
- Правда! Так значит решено? Ой какая же вы умница!
- Спасибо на добром слове! – грустно ответила я.
Психологи говорят, что неумение сказать «нет» это признак слабой воли. Я не знаю, какая у меня воля – сильная или слабая. Это зависит от ситуации. А ситуация была такая, что хоронили человека, он уходил в землю навсегда. Душа его возносилась к небесам. Тут ли было думать о мирском, а какой-то работе? Могильщики, мощно впивались лопатами в гору чернозёма. Они работали слаженно, как муравьи, когда они строят свой муравьиный храм. Рядом с ними под палящим солнцем осталось только несколько человек. Были среди них Мордыхай с Малкой и ещё другие живущие и ушедшие: вдова с сыновьями, моя бабушка Рахель, её отец раввин Велвел, его жена Двойра и их погибшие дети. Они стояли все вместе, отгороженные от меня и от всего этого мира своей верой. Остальные уже брели к машинам.
Катя КАПОВИЧ
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Среда, 20.12.2023, 16:06 | Сообщение # 593 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 744
Статус: Offline
| Вавилон
-ГрЫша, ты глянь кого там привёл твой шлымазл!
- Таки этот шлымазл, между прочим, и твой сын!
- Нет, я тебя умоляю…. Когда он вытворяет такое, так он вылитый ты!
Во двор входил рослый Борик, студент-математик, а за руку он вёл тонюсенькую и прозрачную девушку, в очках и с чёлкой до самых глаз.
Девушка-оленёнок, с огромными шоколадными глазами крепко держалась за большую Боренькину руку.
- Не, ты глянь как ухватилась… Оно ж и понятно, ветер подует и Это унесёт на раз! Ни формы спереди, ни богатства сзади….
- Папа -мама, познакомьтесь, это Регина….
- Ой, детонька, и где ж тебя так рОстили?!
- Здрасьте, тетя Галя и дядя Гриша.
И не переживайте ви так за мой тухес, может я-таки могу принести нахес?!….
Гостья подбоченилась и приняла боевую стойку. Сразу было видно, что к подобным перепалкам она привычна, и даже получает от них удовольствие.
Боже упаси, она нисколечко не хамила, она весело взирала на Боренькиных родителей из-под длинной чёлки.
- Не, ты глянь, она ещё и языкастая… - Недоверчиво и уважительно пропела Галя. И уже тихо и себе под нос - Ну слава богу, дождалась.
- Ну заходи до двору, а шо, може ты ещё и готовить умеешь?
- Так руки вроде ж есть…. - Будущая невестка уже закатывала рукава и основательно усаживалась у тазика с картошкой. Счастливый Боря сиял, как тот медный самовар, что уже третий год стоял в окне у тёти Песи.
Он был обсолютно уверен, что Реночка очень понравится родителям. И он-таки не ошибся.
Регина родилась в холодных краях. И детство у неё было тяжёлое и очень голодное. Репрессированные родители прибыли туда не по своей воле, но Одессу они привезли в себе. Юмор и неповторимый колорит Реночкины родители гордо хранили, как красноармеец пролетарское красное знамя.
Измождённые и, казалось бы, выброшенные из общей жизни люди создавали жизнь там, где находились сами. Они просто не умели и жить и говорить по-другому. У них отняли всё, и даже их честное имя, но юмор и тонкий ум отнять у них было невозможно. До самой последней минуты они оставались ироничными и светлыми людьми. Вернуться же в любимый город смогла только их девочка...
- Я дико извиняюсь, но хочется спросить - шо мы будем всю эту картошечку жарить?! Или может всё-таки сварим?!
Регина споро очищала второе ведро картошки.
-Не, ну если ви думаете, шо у нас тут кушают на ужин одну картошку, так это ви сильно ошибаетесь… - подал голос счастливый отец шлимазла Бори. Он давно уже наблюдал, стоя за спиной гостьи, как она молниеносно снимала с крупных базарных картофелин тонкую стружку и аккуратно складывала всю эту красоту в тазик с чистой водой. Гриша подмигивал жене, довольно покрякивал и подкладывал Регине всё новые картошки, до того ему нравилось смотреть на её ловкие пальцы.
- Оно может, конечно, вы и правы, и кушают тут что-то ещё, - Регина сдула мешавшую чёлку - но судя по количеству, ужинать будет вся улица.
Или я ошибаюсь?!
Она озорно подмигнула Грише через плечо.
- Ой, шо там осталось от той улицы, видели бы вы нас до войны… Какие были люди!
Молодёжь подняла головы и огляделась по сторонам.
Это был очень старый одесский двор. Высоко в небе плескалось бескрайнее чистое небо, его расчерчивали на острые треугольники беспокойные белые голуби. Кружевные переходы веранд и лестниц подпирали старые комнаты. Галлереи разношерстных пристроек делали двор похожим на настоящий Вавилон.
Окна и двери были открыты свежему воздуху да и людскому взору, из некоторых парусами пузырились чистые тюлевые занавески. Тазы, детские санки на зиму, патефон, горшки и коляски - вся эта рухлядь украшала веранды и стены, рассказывая удивительные бесконечные истории этого двора. Жизнь сообща. Жизнь нараспашку.
- Тётя Песя, перестаньте мучать кошку, она умрёт от вашей любви раньше, чем успеет состариться!
- Дядя Иржик, шо там у нас с часами?! Ми их когда-нибудь починим или станем держать на стене для красоты?!
- Нет, ну нельзя же так издеваться над людЯми…. Феня Адольфовна, ваши котлеты пахнут и уже совершенно не можно дышать! Мы ж тут захлёбываемся слюнями….
- Мая, пока ты доваришь своё сатЭ, наступит уже зима, а кушать надо сегодня!….
Дородная и красивая Галя, как настоящий капитан на шхуне, командовала всем двором. Её острый намётанный глаз не пропускал ни малейшей детали, она, как минёр на поле, беспрестанно держала всех обитателей в поле зрения. Одной рукой она жарила свежую плотву, которую Гриша добыл на Привозе, другой мешала борщ в огроменной кастрюле, больше похожей на выварку. Некоторые ей отвечали, нежно орали подколки и прибаутки в ответ, а многие просто любовно улыбались.
К ужину начиналось настоящее театральное действо. Из всех комнат, углов и проходов вниз стекались люди. Они чинно рассаживались за огромным столом, его соорудили прямо посреди двора. Двойной же праздник, во первых Шаббат - встреча субботы, и во-вторых Галин Боря привёл-таки на показать свою кралю. А это, знаете ли, происходит не
каждый день.
Соседи спускались со своей снедью и тарелками, вынося из домов всё самое лучшее, и каждый нёс с собой дополнительные стулья.
Люди сидели очень странно, как бы все вместе, но между ними, здесь и там, злыми проплешинами, оставались пустые места. Регина прижалась к Борису и молча наблюдала этот ритуал.
- А почему так сидят?! Это ж столько людей ещё должны прийти? -
округлила и без того огромные глаза гостья.
- А тут, Региночка, должны быть ещё люди… Но их почему-то нету… Совсем. - Гриша странно смотрел вбок, глаза его наполнились слезами.
Он родился и вырос в этом дворе, здесь гонял голубей и здесь впервые закурил. Его нянчила тётя Ева, Давид Моисеевич пытался обучить музыке, а доктора Бирштейны кормили манной кашей на базарном молоке.
Ривку и Лазаря Бирштейн повесили за помощь подпольщикам на большой площади в самые первые дни. Рядом с Галей и Гришей, по левую руку на пустом месте за столом сиротливо жались друг к другу старые венские стулья из их приёмной.
Тётя Песя, по-прежнему прямо глядя перед собой и чуть улыбаясь, мерно качала головой и гладила рыжую кошку. Всю её семью румыны расстреляли и сбросили в ров. А сама Песя пряталась в лесу, её посылали менять продукты. И грузовики и расстрелы она видела своими глазами. И горящие амбары с людьми. Впав в ступор после всех ужасов, она пешком пошла в город, в свой родной двор, не понимая, что именно оттуда немцы их и забрали.
Галя нашла её по дороге, как и нескольких других, долго прятала в подвалах доходного дома у Оперного театра.
Рядом с тётей Песей у стола были аккуратно расставлены пустые табуреты.
Здоровенный Веня, в вечной тельняшке, вернулся с войны с тяжёлой контузией. Его вынесла на руках санитарка Маечка, она же его и выходила. Он привёз её в Одессу, знакомить с многочисленной роднёй. Но дома их уже никто не ждал: всю его семью расстреляли.
Троих маленьких братиков, сестру с детишками, маму и бабушку.
Расстреляли и дедушку Давида Моисеевича, профессора музыки. Он наивно пытался разговаривать с немцами, убеждал пощадить женщин и детей.
Напоминал им, что они великая гуманная нация Бетховена и Вагнера.
Зондеркоманда - очумевшие от крови полупьяные эссесовцы ржали в голос и фотографировали чокнутого профессора. Распрямив больные плечи и гордо подняв голову он стоял на краю рва, подслеповато щурился на солнце и что-то шептал на идиш своему великому Б-гу.
Рядом с Веней и Маечкой, в торце стола, на почётном месте в потёртом
плюшевом кресле лежала одинокая нежная скрипка ...
Галя всегда была самой сильной и яркой в их дворе. Да и на всей улице.
Злые языки болтали, что её мать во время погромов ссильничал пьяный казак. Богатая родня прогнала Соню, принесшую в подоле горластую крупную девочку. А тётя Ева приняла, и пустила в свою комнату, и помогла поставить на ноги и выучить шуструю малышку. Была она наполовину казачкой или нет, а только росла огонь, а не девка.
И тётю Еву, и Сонечку, Галину маму, и невероятно красивую Фаню, молодую жену Иржика, их всех закопали во рву. Дядя Иржик в фартуке часовых дел мастера молча утирал глаза платочком. Рядом с ним стоял пустой ярко синий стул его любимой Фани.
Галю убили и закопали тоже. Но только она не умерла, а очень долго выбиралась из-под груды тел. Это дедушка Давид спас её. Падая, он прикрыл девушку своим старческим телом, увлёк за собой, обманывая смерть.
Выбравшись из общей могилы, Галя долго ползла, потом брела, пробиралась, возвращалась домой. По чердакам и подвалам у неё были спрятаны соседи. Старики и дети. И некому было позаботиться о них на всём белом свете. Ей надо было выжить, во что бы то ни стало. И она выжила.
Галя переправляла людей в лес, доставала лекарства, ходила по хуторам обменивать еду. Разбрасывала листовки и таскала воду в катакомбы.
Бесстрашную подпольщицу немцы поймали, хуторяне выдали её румынам за три мешка отборного зерна. Гриша с партизанами отбил её и других подпольщиков, вынес на руках полумертвую. Выходил, вылечил, а уж после войны женился. Они оба вернулись в свой осиротевший двор, вернулись жить, собирая по крупицам то, что осталось от их жизни. И даже родили Бореньку.
И навсегда сохранили память о войне, но вот сломленными их назвать было никак нельзя.
И частенько поздним вечером, завидев босоту в подворотне, Галя по дороге домой громогласно выдавала своё знаменитое:
- И если ви собираетесь мене жомкнуть и заземлить - так даже и не начинайте думать!!! Тут многие и до вас сильно старались, так их уже совсем нету, а я всё-таки ещё есть. И даже неплохо сохранилась….
В старом одесском дворе стоял длинный стол, вокруг него сидели искалеченные войной люди и рядом с каждым из них стояли пустые стулья, а на столе приборы.
Девочка-оленёнок Реночка плакала навзрыд, кулачками размазывая горькие слёзы. Боря, гений математики и радость папы и мамы, её обнимал, гладил, и баюкал, как маленькую, сам при этом хмуря соболиные брови и подозрительно тянул носом.
Шумела листва.
Галя с Гришей сплетали под столом натруженные мозолистые руки.
Откинувшись на спинку своего высокого стула, Галя улыбалась. Ей было совершенно понятно, что наконец-то ей есть кому передать своих домочадцев и свой двор. Эта тоненькая девочка, хоть и родилась в сибирских сугробах, но была настоящей одесситкой. С железным
характером, острым языком и горячим сердцем. Она подхватит её факел, и родит будущих детей, и никому не даст в обиду её Борика. И снова на бульваре зацветут каштаны, голуби взмоют в небо под лихой свист вихрастых хлопцев, а во дворе добрые соседи станут накрывать общие столы.
- Тю, та я не пОняла, а шо мы тут расселись, как на похоронах?! У нас суббота или как?! И ребёнка вон мне расстроили, и риба уже вся холодная!
Гриша, Иржик, Венечка, наливайте нам ле-Хайм, мы будем пить За жизнь!!!
|
| |
| |
| papyura | Дата: Вторник, 26.12.2023, 16:04 | Сообщение # 594 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1676
Статус: Offline
|
По справедливости
— Надо, чтоб все было по справедливости, ведь правда же? Ну нечестно же, если одним всё, а другим, которые тоже хорошие, не хуже, а даже и лучше тех, первых, — им ничего. Так неправильно! И в законах всех не так написано, там всё по справедливости! И если люди сами это не понимают, значит, те, кто понимает или по должности обязан, должны им подсказать, помочь там или направить как-то...
Верочка сидела на кухне, чай уже допила и оладьи доела, но уходить не собиралась, а, наоборот, устроилась поуютнее в своём любимом уголке между старым шкафчиком с посудой и стеной, на продавленном стуле с подушечкой, завернувшись в ещё бабкин огромный платок, и смотрела в окно. Она любила поразмышлять в тишине, обдумывая жизнь свою и чужую и сама себе приводя разные аргументы в оправдание её или осуждение.
Особенно после того, как новый начальник назвал её умницей, она пришла к выводу, что просто обязана часть времени уделять исключительно мыслительной деятельности. Она же теперь работник умственного труда! Хотя всего год назад и не мечтала об этом.
Они с мамой жили очень тяжело. Особенно после того, как папка сбежал, а бабуля слегла и совсем дурная стала. Верочка ещё в школе училась, и бабуля на ней была, мама по-прежнему на почте работала, чтоб домой часто забегать, когда Верочка в школе, а то бабулю-то даже запертой страшно было оставлять! Но денег совсем не было. И на еду-то не хватало, а уж про одеться или там сходить куда — и говорить нечего. Ужас просто!..
Перед выпускным Верочка весь вечер во дворе сидела на лавке за гаражами и так плакала, так плакала! Вот там её Лазарь Наумыч и Эсфирь Марковна и увидели. Когда «Волгу» свою ставили. Уже поздно было, темно, но ноги прям домой не шли. Они тогда её к себе затащили, Лазарь Наумыч всё расспрашивал, а Эсфирь Марковна поила сперва кофием со сливками, а потом чаем каким-то необычным, конфетами шоколадными угощала сколько хочешь и кормила, кормила. Еда, правда, чудна́я у них какая-то, не как у людей — котлеты почему-то из курицы, каша какая-то селёдочная на хлеб мазать, но ничего, съедобно.
А потом принесла из другой комнаты два платья на выбор. Чтоб на выпускной-то идти. Верочка и не видела таких. Красивые очень. Верочка одно выбрала, а второе Эсфирь так отдала. И ещё босоножки. На каблуке, как в кино. Чуть жали, но привыкла. А потом вместе с Верочкой к ней домой зашли. Маме гостинцы занесли и предложили ей убирать у них за деньги... Стыдно, конечно, за евреями убирать, но очень с деньгами было плохо, и мама согласилась, тем более что никому обещали не рассказывать и платили больше, чем мама на почте получала.
Это потом уж, когда бабуля померла, а Верочка школу окончила и Лазарь Наумыч её в свой институт в канцелярию устроил, мама на почте осталась только утром газеты разносить, а так к ним на целый день открыто перешла, да и Верочка там полдня проводила, ведь Эсфирь Марковна хотела её в институт подготовить. Ну это Верочке не надо, вот и начальник говорит — умница. Но ходила к ним часто, совсем уже как своя. Они, похоже, прямо за дочку её считают. И подарки дарят. Не конфеты какие-то или заколки, а и пальто, и сапоги, и часы. Эсфирь и сережки с кольцом ей подарила. Золотые. Это при живой-то матери! Ну а что, с другой стороны. Они, евреи, богатые! Профессора оба! Кому им? Они даже отдыхать в Карловы Вары, то есть за границу, ездят, не говоря уж про Ялту и Палангу.
А мама только на даче у них была. И два раза в санатории на Волге, когда Эсфирь ей путевки доставала. Они и Верочку обещали в Крым с собой летом взять, но нет, она с ними не поедет, что люди-то подумают?! Сына-то своего прохлопали! У них сын, оказывается, был! Чего-то наделал — не поймёшь, они толком не рассказали, Эсфирь рыдать сразу принимается, вот они его в Израиль и отправили! Это с родины! А он там вообще стал вроде еврейского попа, стыдобища-то! А они ещё хотели, чтоб она с ними отдыхала! Вроде как член семьи. Совсем с ума сошли!
В институте-то никто про сына не знает! Ведь исхитрились как-то скрыть! Умеют они это! А то бы видели они эти Карловы Вары! А тут вообще Лазарь с Фигочкой своей на конгресс в Голландию намылились и хотят там тайно с сынком встретиться! Чисто шпионы! А может, шпионы и есть?! Как устроились-то! И квартира, и дача, и Крым, и «Волга», и институт, и конгресс... Прямо как не люди, всё им на подносе! А мама за ними мой!
Верочка вздохнула, вытерла тряпочкой стол после чая, взяла лист бумаги и написала в правом верхнем углу: «Начальнику Первого отдела института...».
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Суббота, 30.12.2023, 14:06 | Сообщение # 595 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| да уж... на свою голову уродище создали.
|
| |
| |
| smiles | Дата: Пятница, 12.01.2024, 15:08 | Сообщение # 596 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 253
Статус: Offline
| Нормальные люди, кроме советско-российских НИ ЗА ЧТО НЕ ПОВЕРЯТ !
А ЗРЯ !..
Юрий Гиммельфарб
В годы, когда страна развитого социализма семимильными шагами двигалась к построению коммунизма, в городе Самаре (который тогда назывался Куйбышев) в простой семье с распространённой русской фамилией Рабинович родился мальчик, которого назвали красивым
библейским именем Моисей. Соседи и воспитатели в детском саду называли его Мишей или Мишенькой, но друзья и родители звали его Моня.
Папа Мони, Израиль Лейбович был лучшим в городе зубным техником, а мама, Софья Львовна – врачом-гинекологом. Как и положено в еврейской семье, родители обожали Моню и вкладывали в него все, что только возможно, надеясь, что он продолжит семейную традицию и (как и положено в обычной советской еврейской семье) изберёт медицинскую карьеру.
Но сам Моня с детства мечтал стать военным лётчиком – как Юрий Гагарин. А, поскольку Моня был умным мальчиком, то понимал, что для достижения его Великой Цели необходимо тщательно подготовиться. А что главное для лётчика? Кроме специального образования — это знание английского языка и тренированный вестибулярный аппарат.
Поэтому Моня в 15 лет (!) окончив школу с золотой медалью, прекрасно говорил по-английски и, плюс ко всему, имел звание кандидата в мастера спорта по спортивной гимнастике.
И вот с этими регалиями Моня, не сказав родителям ни слова, отправился в районный военкомат, где вежливо попросил выписать ему направление в Оренбургское военное училище лётчиков, поскольку именно там учился первый космонавт планеты Юрий Гагарин.
В военкомате вежливо выслушали Моню, но с огорчением развели руками: в военные училища в Советском Союзе принимают только с 17 лет и порекомендовали поступить в гражданский ВУЗ, а также – на всякий случай! – пройти обследование у психиатра.
Искренне поблагодарив добрых советских офицеров за мудрый совет, Моня отнёс документы в КуАИ (Куйбышевский авиационный институт). Решение Мони было простым и логичным: для того, чтобы приблизить достижение его Великой Цели, следует учиться в близком по профилю учебном заведении...
Израиль Лейбович и Софья Львовна немного огорчились такому выбору – но препятствовать не стали. В конце концов, рассудили родители, какая, в сущности, разница, кем станет их сын: великим врачом или великим инженером?
Но у Мони были свои планы на жизнь. Поэтому, окончив два курса КуАИ и достигнув желаемого семнадцатилетия, он объявил родителям, что забирает документы из ВУЗа и едет осуществлять свою Великую Цель: поступать в Оренбургское военное училище лётчиков, поскольку именно там учился первый космонавт планеты Юрий Гагарин.
Родители были в шоке и всячески отговаривали Моню. При этом – дабы не травмировать ребёнка! – прозрачно намекали ему на то, что в СССР в военное училище лётчиков он вряд ли поступит.
Однако Моня был полон решимости осуществить свою Великую Цель и, забрав документы из КуАИ, он прибыл в Оренбург, где выложил перед изумлённой приёмной комиссией военного училища все свои документы (к которым, к слову, за минувшие два года прибавилось звание мастера спорта) плюс зачётку КуАИ со всеми пятёрками и попросил внести его в список абитуриентов.
Посмотреть на двухметровое еврейское чудо, возжелавшее в СССР стать военным лётчиком, сбежалась вся приемная комиссия, дабы своими глазами убедиться, что это не розыгрыш. Председатель приемной комиссии, обретя дар речи, не взял на себя ответственность за принятие столь непростого решения и лично отвел Моню к начальнику училища.
Вникнув в суть дела и, глядя в честные глаза Мони, начальник училища вежливо поинтересовался: есть ли у будущего аса советских ВВС справка от психиатра?
Данный вопрос не вызвал у Мони никаких отрицательных эмоций, а, напротив, показался вполне закономерным и логичным: ну, в самом-то деле, не допустят же абы кого до штурвала боевой машины?! У лётчика должно быть отличное психическое здоровье – это же ясно даже младенцу!
Посему Моня, помня мудрый совет, который два года назад ему дали в военкомате, вытащил справку от психиатра (а заодно и результаты прохождения медкомиссии, свидетельствующие об отличном здоровье) – и предъявил начальнику училища.
Седой, умудрённый опытом боевой лётчик, долго убеждал Моню отказаться от этого решения и прозрачно намекал на то, что в СССР в военное училище лётчиков он вряд ли поступит и
настоятельно рекомендовал вернуться в родной КуАИ.
Но Моня, с одной стороны, будучи движим своей Великой Целью, а, с другой стороны, решив, что его проверяют на силу характера (а для боевого лётчика характер – первое дело), проявил непокобелимость и настоял на участии в непростом конкурсе на право стать курсантом
Оренбургского военного училища лётчиков, где учился первый космонавт планеты Юрий Гагарин.
Начальник училища подумав, что, видимо, народная молва о том, что все граждане Страны Советов, носящие фамилию Рабинович, умные, несколько преувеличена, с огорчением вздохнул и дал «добро».
Моня готов был расцеловать седого полковника, но не сделал этого, поскольку, с его точки зрения, подобная фамильярность была бы нарушением субординации и не по уставу (а Моня уже мысленно ощущал себя офицером Советской Армии). Поэтому он вытянулся в струнку по стойке «смирно» и гаркнул:
— Благодарю, товарищ полковник! Оправдаю Ваше высокое доверие! Разрешите идти?
Полковник безнадёжно махнул рукой и Моня, браво выполнив команду «кругом», строевым шагом вышел из кабинета, провожаемый взглядом полковника, полным вселенской тоски и грусти.
… О том, что по результатам приёмных экзаменов Моня не увидел себя в списке принятых, полагаю, говорить нет необходимости.
Огорчённый Моня сел на лавочку и задумался о причинах своего провала.
Поразмышляв немного, он пришёл к выводу, что для поступления ему необходимо отслужить в Советской Армии. Но поскольку ему всего 17 лет, то необходимо ещё год проучиться в КуАИ – а потом пойти в военкомат.
Такой вывод показался ему вполне логичным и он вернулся в Куйбышев, где восстановился в КуАИ...
Родители были без ума от счастья и надеялись, что теперь-то ребёнок образумился и их тревоги позади. Однако, спустя год, Моня, сдав летнюю сессию досрочно, заявил родителям, что забирает документы из КуАИ и идёт служить в армию – причём в ВВС.
Софья Львовна плакала, пила сердечные капли, укоряла Моню, что он разбивает сердце мамы и хочет сделать её сиротой – а в довершении всего пеняла Израилю Лейбовичу, что во всём виноваты гены его родственников, ибо это в них Моня уродился таким шлемазлом. Сам же Израиль Лейбович листал свою записную книжку в поисках телефона военкома, а заодно – на всякий случай! — лучшего психиатра города Марка Абрамовича Кацнельсона.
Впрочем, Моня, как всегда поступил по-своему: заверив родителей, что всё будет хорошо, он с документами явился в военкомат пред ясные очи военкома.
Военком, пожилой полковник, услышав фамилию Мони, прежде всего, поинтересовался, не является ли тот родственником самого Израиля Лейбовича Рабиновича. Услышав утвердительный ответ, военком широко улыбнулся, предложил Моне присесть и вежливо поинтересовался: чем он может быть полезен сыну столь уважаемого человека?
Услышав подробный рассказ Мони о его планах на жизнь и сагу про его Великую Цель, полковник вначале аккуратно поставил на место отвисшую челюсть, которая в свое время была мастерски сделана Израилем Лейбовичем, а потом поинтересовался: есть ли у Мони справка от психиатра? Моня, будучи готов к такому вопросу, привычным движением любезно протянул военкому справку, составленную по всей форме.
Удостоверившись, что справка подлинная, военком несколько секунд собирался с мыслями, а потом, воровато оглянувшись по сторонам, полушёпотом сказал Моне, что исключительно из безмерного уважения к Израилю Лейбовичу он может устроить Моне службу в спорт-роте в самой Москве.
— Не надо, – вежливо, но твёрдо сказал Моня. – Прошу направить меня в ВВС.
Услышав такой ответ, полковник хотел попросить у Мони справку от психиатра, но, вспомнив, что сегодня он её уже видел, не нашёл, что сказать и молча глядел на Моню: примерно так папуас смотрит на экран телевизора и считает, что там засел злой дух.
Обретя дар речи, полковник долго убеждал Моню в ошибочности его воззрений, но, не добившись успеха, обречённо махнул рукой и обещал посодействовать. Моня возликовал, вытянулся в струнку по стойке «смирно» и гаркнул:
— Благодарю, товарищ полковник! Оправдаю Ваше высокое доверие! Разрешите идти?
Полковник махнул рукой и Моня, браво выполнив команду «кругом», строевым шагом вышел из кабинета. Полковник снова воровато оглянулся, после чего перекрестился.…
Первые три месяца в учебке показались Моне подлинным праздником жизни. Ибо, с его точки зрения, он наконец-то сделал важный шаг к осуществлению его Великой Цели и осваивал важную воинскую специальность техника. Прибыв в воинскую часть (которая, кстати, находилась в Дальневосточном военном округе), Моня в первый же вечер был приглашён после отбоя в каптерку для беседы со старослужащими. Что, с точки зрения Мони, было, безусловно, логично: ведь надо же знать, с кем ты будет переносить все тяготы и лишения воинской службы...
Услышав подробный рассказ Мони, про его регалии (к коим прибавился знак специалиста 1 класса), а также сагу про его Великую Цель, «дедушки» переглянулись, на всякий случай, отодвинулись подальше и спрятались за широким туловищем заместителя командира взвода сержанта Талалаева, который был знаменит тем, что умел жонглировать пудовыми гирями...
Сержант Талалаев, наморщив свой могучий ум, для начала поинтересовался, есть ли у Мони справка от психиатра. Моня привычным отточенным движением достал из кармана гимнастёрки заветную справку, протянул её сержанту и остался стоять по стойке «смирно». Все «дедушки» посмотрели на справку, деликатно вернули её Моне и стали молча переваривать услышанное.
Первым пришел в себя Талалаев. Он выдохнул, хлебнул чай из кружки и ласково произнёс:
— Ну, ты это… Иди, сынок…
… Окончательно добило «дедушек» следующее утро, когда на зарядке Моня на одной руке подтянулся на турнике столько раз, сколько на двух руках не подтягивались все старослужащие роты вместе взятые. Правда, зарядка закончилась нештатной ситуацией: в части была объявлена тревога.
Моня возликовал, представляя себе, что наконец-то он увидит настоящие боевые самолёты, что, безусловно, станет важным шагом к осуществлению его Великой Цели. Однако всё пошло не по его сценарию: всю роту вызвали в казарму, посреди которой красовался весь бомонд части. В центре стоял майор-особист, держа в руках какую-то книгу и тетрадку.
Дело в том, что в отсутствие солдат командир роты вместе с дневальным решили устроить шмон тумбочек на предмет запрещённого (что в Советской Армии – дело обычное). Всё было нормально до тех пор, пока не дошла очередь до тумбочки Мони. Вместо привычных писем из дома или кулька конфет, ротный извлёк на свет божий… учебник по аэродинамике для ВУЗов! И вдобавок конспект лекций по дисциплине «Теоретические основы
радиоэлектроники»!
— Чья тумбочка? – грозным шёпотом спросил майор-особист.
Моня строевым шагом вышел вперед и молодецки доложил, что тумбочка со всем содержимым принадлежит ему.
— Только осторожнее, товарищ майор, — предупредил на всякий случай Моня. – Там в конспекте некоторые страницы выпадают: не потеряйте, пожалуйста.
После этих слов, вся рота, на всякий случай, отодвинулась от Мони подальше и приготовилась к худшему.
— Ну что, боец, — зловеще сквозь зубы процедил майор-особист, буравя Моню глазами. – Пойдём со мной…
… В кабинете Моня долго, но тщетно пытался объяснить майору тонкости аэродинамики, базовые принципы теоретических основ радиоэлектроники и сагу про свою Великую Цель. При этом он искренне изумлялся, что такой высокопоставленный офицер не может понять столь элементарные вещи.
Майор смотрел на Моню и, в свою очередь, также не мог понять: или начальство под него копает, прислав именно Моню во вверенное ему подразделение – или справка от психиатра нужна уже ему самому.
-Ладно, ступай, боец, — зловеще, как учили, процедил майор, когда допрос Мони завершился. – Пока свободен…
— Разрешите забрать? – спросил Моня, глядя на майора честными глазами и протянув руку к своим сокровищам.
— Не разрешаю, — железным тоном ответил майор. – Мы всё проверим. Свободен.
…Спустя пару дней сержант Талалаев приказал Моне постирать его х/б. Сверх всякого ожидания Моня не нахмурился, не стал задавать дурацких вопросов (как это делали другие «духи»), а, напротив, вытянулся в струнку, приложил руку к пилотке и отрапортовал:
— Благодарю за доверие, товарищ сержант! Разрешите выполнять?
Талалаев вытаращив глаза только и смог пролепетать «разрешаю».
Однако тут же отменил своё приказание и поинтересовался причиной подобного рвения. На что Моня доложил товарищу сержанту, что для достижения его Великой Цели ему жизненно необходимо знать службу до мелочей. А поскольку (как общеизвестно) у боевого лётчика форма должна выглядеть безукоризненно, Моне необходимо освоить эту науку – и он благодарен сержанту Талалаеву за предоставленную возможность.
… Все «дедушки» роты сбежались в расположение, дабы своими глазами лицезреть это шоу. После завершения операции Моня разложил перед «дедушкой» идеально выстиранное и выглаженное х/б с подшитым подворотничком плюс надраенные до зеркального блеска сапоги. Не веря своим глазам, «дедушки» тщательно проверили форму Талалаева и завистливо причмокнули, поскольку форма в довершение всего благоухала не солдатским мылом, а импортным стиральным порошком, которым предусмотрительная Софья Львовна снабдила ребёнка.
Но на этом шоу не закончилось, Моня попросил разрешения у товарища сержанта обратиться к нему. Получив разрешение, вытащил из кармана гимнастерки бумагу и протянул её сержанту Талалаеву. Это был рапорт на имя заместителя командира взвода с просьбой допустить его к испытаниям по стирке х/б на время, чистке туалетов, уборке кроватей и оформление дембельских кителей. С
последующей сдачей экзамена на звание «черпака».
Для уверенности в положительном решении его важного вопроса Моня попросил разрешения угостить товарищей «дедушек» мешком с домашними пирожками Софьи Львовны: ни в коем случае не в качестве взятки, а исключительно для укрепления боевого содружества...
«Дедушки» молча смотрели на Моню с отвисшими челюстями. Первым пришёл в себя сержант Талалаев и пообещал объявить своё решение, а пока Моня может быть свободен. Моня вытянулся в струнку, поблагодарил товарища сержанта и отправился в казарму.
Вечером «дедушки» после отбоя собрали в каптерке Великий Народный Хурал и долго разбирали рапорт Мони и единогласно пришли к выводу: как общеизвестно, все советские граждане, носящие фамилию Рабинович, очень богатые и очень хитрые – значит, Моня подделал свою справку от психиатра или, как минимум, купил. Однако так же единодушно они пришли к выводу, что Моня – «правильный дух».
Впрочем, данное развлечение показалось «дедушкам» весьма интересным. Посему сержант Талалаев наложил на рапорт Мони резолюцию: провести обучение в течение трёх месяцев с последующей сдачей экзамена перед экзаменационной комиссией, председателем которой он назначил себя, а членами комиссии — рядовых Дроздова и Барышева.
…Слух о предстоящем испытании облетел всю воинскую часть. На экзамен сбежались все «дедушки» полка. Правда, всё чуть не сорвалось из-за появления в расположении командира роты капитана Слепцова, который был известен, как непримиримый борец с дедовщиной.
Увидев старослужащих с секундомерами, а также Моню, который со счастливой улыбкой стирал х/б всей роты, предъявлял дембельские кителя, дембельские альбомы и драил сортиры, Слепцов затребовал объяснений. Но Моня вежливо попросил товарища капитана не мешать процессу и в качестве доказательства предъявил рапорт с резолюцией товарища сержанта. Комроты на несколько минут лишился дара речи, а когда усилием воли вернул себе способность говорить, то поинтересовался: есть ли у Мони справка от психиатра.
Моня привычно протянул товарищу капитану справку, но вдобавок попросил его поставить подпись под экзаменационным листом, в котором были только отличные оценки по каждой вышеупомянутой дисциплине, а также под сертификатом о производстве Мони в звание «черпака».
… После этого случая служба Мони потекла, как по маслу. Начальство не могло нарадоваться на смышлёного, физически развитого бойца, который, в отличие от сослуживцев, не дурил, не безобразничал, а всё своё свободное время проводил возле боевых машин. Моня отказывался от увольнений, теребя офицеров и техников, требуя рассказать ему все премудрости военной науки. А когда за отличие в боевой и политической подготовке капитан Слепцов объявил Моне, что ему предоставляется отпуск, то Моня попросил вместо отпуска разрешить ему всего один раз совершить с ним полёт на учебном истребителе: в качестве курсанта.
Капитан хотел было ответить привычным отказом, но взглянув в чистые глаза Мони, в которых яркой звездой светилась его Великая Цель, не решился отказать и пообещал переговорить с комполка, особистом и замполитом.
Слепцов был не только ярым противником дедовщины: он был ещё и человеком слова, так что через неделю он объявил Моне, что командование разрешило ему взять Моню в качестве условного курсанта в тренировочный полёт на учебном истребителе. С одним условием: во время полета Моня не будет ничего трогать.
… В тренировочный полёт Моню провожала вся рота. С трудом ступая на негнущихся от безмерного счастья ногах, Моня взобрался в кабину истребителя. Он слабо понимал команды, звучавшие в наушниках: он просто смотрел в небо. Он летел. Его Великая Цель была рядом…
Пусть не он управляет боевой машиной: он был в воздухе. Ему казалось, что весь мир смотрит на него.
Мимо проплывали облака. Он летел. В боевой машине. Как Юрий Гагарин.
На одну секунду ему показалось, что его кумир – первый космонавт планеты! – персонально улыбался ему своей неповторимой улыбкой.
… Моня плохо помнил, как выбрался из кабины истребителя. Он снял гермошлем, потом развернулся, подошёл самолёту — и неожиданно для всех встал на колени и обнял шасси. Он стоял так несколько секунд и молчал.
У него тряслись плечи. Моня плакал. От счастья. Впервые за всю свою сознательную жизнь…
И все боевые лётчики эскадрильи смотрели на Моню, а он поднялся, оглянулся, вытер слёзы, подошёл к капитану Слепцову и вдруг порывисто обнял его.
— Спасибо, товарищ капитан! – сквозь слёзы прошептал Моня. – Спасибо Вам. Капитан Слепцов, боевой лётчик, по-отечески обнял Моню и только грустно улыбнулся…
… Спустя два года, незадолго до дембеля, Моню вызвал к себе в кабинет командир полка полковник Загорулько и поинтересовался дальнейшими планами Мони на жизнь и грядущую карьеру. Когда Моня, с горящими глазами изложил отцу-командиру свою Великую Цель, полковник онемел, а прийдя в себя, поинтересовался есть ли у Мони справка от психиатра. Моня с готовностью, по-молодецки, вытащил из кармана гимнастёрки заветную справку и протянул её товарищу полковнику.
Полковник Загорулько, обретя дар речи, предложил Моне шикарный, с его точки зрения, вариант: остаться на сверхсрочную прапорщиком, суля златые горы.
Моня, от всего сердца поблагодарив полковника за столь щедрое предложение, отказался и доложил, что будет продолжать добиваться своей Великой Цели: стать военным лётчиком, как Юрий
Гагарин. Для чего намерен поступить в Оренбургское военное училище. А поскольку он уже отслужил в ВВС, то надеется на положительную характеристику.
Полковник Загорулько грустно вздохнул, кивнул головой и разрешил Моне покинуть кабинет. А когда тот строевым шагом направился к выходу, перекрестил его в спину и смахнул скупую мужскую слезу.
Когда Моня предстал пред очами родителей в родном Куйбышеве, то радости Израиля Лейбовича и Софьи Львовны не было предела. Однако эта радость быстро улетучилась, когда Моня объявил папе с мамой, что намерен вновь попытаться поступить в Оренбургское военное училище лётчиков. Софья Львовна снова попеняла Израилю Лейбовичу, что гены его родственников оказались зловреднее, чем она предполагала, когда выходила замуж.
После чего отправилась на кухню, дабы приготовить ребёнку в дорогу пирожки.
… Когда Моня предстал пред ясные очи своего старого знакомого начальника училища и изложил цель своего визита, предъявив свои регалии, к которым прибавилась отличная характеристика от комполка, тот посмотрел на Моню с ужасом, с каким смотрят на гильотину.
— Сынок, — проникновенным голосом произнес он, умоляюще глядя на Моню. – Мне через полгода должны генерала присвоить. Если я тебя приму, то мне не то что генерала не присвоят – меня с должности попрут. А если ты снова не пройдёшь по конкурсу – меня ж совесть замучает. Прошу тебя, как человека: поезжай-ка ты домой подобру-поздорову. Пожалей старика!
Моня искренне не мог понять, почему его поступление в стройные ряды курсантов Оренбургского военного училища лётчиков столь негативно скажется на карьере полковника, но слова старшего по званию прозвучали весьма убедительно. А поскольку родители с детства воспитали в Моне человеколюбие и сочувствие к чужому горю, он грустно выразил понимание к беде начальника училища, встал по стойке «смирно», выполнил команду «кругом» и строевым шагом направился к выходу. Полковник с тоской посмотрел ему вслед, перекрестил Моню в спину и смахнул скупую мужскую слезу.
Пребывая в глубокой грусти, Моня отправился на вокзал. Там он зашёл в буфет, взял стакан чая и смотрел на него, прощаясь в глубине души со своей Великой Целью. Во второй раз в жизни Моня заплакал...
Мысли Мони прервал некий неопрятно одетый гражданин. Дыхнув на него перегаром, от которого все окрестные мухи обратились в позорное бегство, гражданин с интересом уставился на Моню и поинтересовался причиной вселенской грусти бравого дембеля.
Моня поднял голову. Ему был чем-то симпатичен этот неопрятный человек и захотелось излить душу. И он изложил собеседнику свою печальную сагу про Великую Цель, своих замечательных однополчан и преследующие его неудачи.
Неопрятно одетый гражданин, от которого пахло перегаром, слушал Моню, не перебивая, а когда тот замолчал, сделал неожиданное деловое предложение: он открытым текстом объясняет Моне причину его неудач, плюс излагает Гениальный План по достижению Моней его Великой Цели.
Взамен собеседник попросил Моню угостить его стаканчиком портвейна.
Моне было не жалко раскошелиться на стакан портвейна – скаредность вообще была ему не свойственна! – но он с недоверием посмотрел на собеседника, поскольку, с его точки зрения, маловероятно, чтобы человек, не соблюдающий форму одежды и злоупотребляющий алкоголем, может знать Гениальный План для достижения Великой Цели.
Однако неопрятно одетый гражданин, усмехнувшись и дохнув перегаром, извлёк из глубин своего потрепанного фрака документ и протянул его Моне.
Это был военный билет на имя капитана ВВС Евгения Бунтина, воевавшего в Афганистане, награждённого за боевые заслуги орденом Красной Звезды, но уволенного из рядов Вооруженных Сил за злоупотребление алкоголем и моральное разложение.
От радости Моня был готов купить своему новому знакомому ванну портвейна, но экс-капитан скромно отказался и предложил всё-таки ограничиться стаканчиком.
Поправив здоровье, капитан Бунтин открытым текстом объяснил Моне, что из-за сложной международной обстановки и глупых предрассудков (к сожалению, весьма распространённых в стране развитого социализма) лицо, носящее фамилию Рабинович, по определению не сможет стать военным лётчиком. Причём, несмотря на перестройку и гласность, объявленную с самых высоких трибун, перемены наступят в лучшем случае лет через десять, когда Моня будет уже слишком стар. Но есть выход в Гениальном Плане, суть которого состоит в следующем: Моня возвращается в родной КуАИ, заканчивает его (тем более, что ему до завершения обучения остается всего два года), за это время изучает иврит – а после получения диплома и со знанием иврита репатриируется в Израиль, где подобные предрассудки в отношении рабиновичей, кацнельсонов и разных прочих вассерманов в принципе отсутствуют. А уже в Израиле Моня на законном основании поступает в Академию ВВС Израиля.
Шикарный план, шеф!
Информация, полученная от нового знакомого, поразила Моню в самое сердце. Плюс ко всему, он был несколько обескуражен наличием столь странных предрассудков в стране развитого социализма и невозможностью стать лётчиком, как Юрий Гагарин.
Но поразмыслив, рассудил: небо на планете Земля везде одинаково – так какая, в сущности, разница, где он будет летать на истребителе? Тем более, что Юрий Гагарин, прежде чем стать космонавтом, тоже был лётчиком…
Моня радостно улыбнулся и предложил своему новому знакомому шикарный банкет в лучшем ресторане, но капитан Бунтин скромно отказался, а когда Моня стал настаивать, сдался, но ограничился в качестве магарыча ещё одним стаканчиком портвейна.
Тогда Моня от избытка чувств присовокупил к стаканчику мешок маминых пирожков — и помчался к билетным кассам.
… Когда Моня изложил родителям Гениальный План, любезно раскрытый ему капитаном Бунтиным, те, сверх всякого ожидания, возражать не стали. Более того, Софья Львовна с гордостью сказала ИзраилюЛейбовичу, что она всегда была уверена, что правильные гены предков по её линии возьмут верх и ребёнок в итоге изберёт путь нормального человека...
Спустя два года, окончив КуАИ с красным дипломом, в возрасте 22 лет Моня вместе с родителями репатриировался в Израиль.
… Ступив на Землю Обетованную и обустроившись, Моня первым делом пошёл в местный военкомат и любезно поинтересовался: как ему поступить в Академию ВВС Израиля? На всякий случай, он сразу же предъявил все свои бумаги плюс справку от психиатра, которую предусмотрительно заранее перевёл на иврит и заверил у нотариуса.
Израильские офицеры с интересом изучили документы, к немалому удивлению Мони, равнодушно отодвинули справку от психиатра и сказали, что для поступления в Академию ВВС Израиля необходима рекомендация от командования. То есть, Моне необходимо отслужить в израильской армии – и получить направление от командования. После чего – милости просим. Данное условие показалось Моне совсем простым и он попросил направить его в соответствующую воинскую часть ЦАХАЛ.
Правда, служба Мони в рядах рабоче-крестьянской еврейской армии началась с форменного недоразумения. Прибыв в подразделение, он первым делом поинтересовался у сослуживцев, с кем он будет делить тяготы и лишения воинской службы и кому он должен стирать х/б?
В ответ на такой вопрос бравые еврейские солдаты вытаращили глаза и задали Моне встречный вопрос: на основании чего он считает, что в израильской армии должны быть дедушки, поскольку тут ещё далеко не все успели стать даже отцами? С другой стороны, сослуживцы недоумевали: а с чего вдруг Моня решил, что он должен кому-то стирать форму? Тогда Моня попытался объяснить своим новым друзьям сложную иерархию в Советской Армии.
После лекции, которую им прочитал Моня, один из солдат заявил, что сейчас он поможет Моне решить его жизненно важную проблему. Он куда-то сбегал и вскоре вернулся в сопровождении майора, отвечавшего за психическое здоровье личного состава еврейской армии.
… Выслушав объяснения Мони, майор вначале осторожно и вежливо поинтересовался: есть ли у бравого еврейского воина Рабиновича справка от психиатра? Удостоверившись, что справка, переведенная на иврит и заверенная нотариально, подлинная, майор долго думал, после чего вышел из кабинета и вскоре вернулся с полковником – начальником разведки.
Полковник достал с полки толстую книгу, в которой были перечислены воинские звания всех армий мира и с ее помощью долго изучал воинские звания Советской Армии. Не найдя в перечне этих званий ни духов, ни черпаков, ни дедушек, полковник завёл Моню в свой кабинет и долго выяснял возникшие нестыковки. Получив исчерпывающие данные, полковник, уразумев смысл дополнительной невербальной иерархии в Советской Армии, всё равно не мог понять смысла стирки обмундирования молодыми и прочих премудростей...
В итоге он заявил, что данный вопрос вне его компетенции, но пообещал, что с этим разберётся – в крайнем случае, подключит специалиста из спецотдела Моссада.
После чего отпустил Моню в расположение части.
Через несколько дней Моня заподозрил, что тут дело явно нечисто, поскольку обратил внимание на то, что все его сослуживцы стали относиться к Моне с подозрительной заботой. В итоге измученный
догадками Моня принял единственное, с его точки зрения, правильное решение: он строевым шагом подошёл к сержанту Марув и попросил разрешения к ней обратиться, ибо у него возник неотложный вопрос.
Когда двухметровое чудо вытянулось по стойке «смирно»! — сержант Марув вытаращила глаза от удивления, поскольку, с её точки зрения, подобное поведение соответствовало, скорее, пляске плодородия аборигенов Полинезии, но никак не действиям солдата армии обороны Израиля.
Глядя в глаза Мони, растерянно разрешила к ней обратиться – при этом она даже не потребовала у Мони справку от психиатра. Тогда Моня изложил своему непосредственному командиру мучавший его животрепещущий вопрос: отчего именно к нему наблюдается такое вежливое и предупредительное отношение со стороны сослуживцев, почему его не посылают в наряды и что, чёрт побери, в Эрец Исраэль вообще происходит?
Марув, обретя дар речи, приказав Моне стоять по стойке «вольно», объяснила, что в израильской армии иные взаимоотношения, нежели те, к которым привык Моня, проходя службу в Советской Армии. А, поскольку, от этих вредных привычек следует отвыкать точно так же, как детей отучают мочиться в штанишки! — ибо они не соответствуют нравам ЦАХАЛ в частности и израильского общества в целом! — она (в смысле Марув) будет лично курировать Моню и наставлять его на путь истинный.
Впрочем, вскоре Моня освоился в новой обстановке. Спустя три года, он, к радости Израиля Лейбовича и особенно Софьи Львовны, женился на сержанте Марув, с которой у него в итоге завязался бурный роман. А, во-вторых, получив от командования лестную рекомендацию, в возрасте 25 лет он поступил в Академию ВВС Израиля, которую с блеском окончил.
… Сейчас Моня — боевой лётчик израильских ВВС. Таких по праву называют асами. Впрочем, он уже давно не Моня. Моисей Израилевич уже полковник.
Он кавалер практически всех боевых наград государства Израиль, и сейчас преподаёт в Академии ВВС Израиля. У него трое детей и столько же внуков. И, по его словам, скоро он в четвёртый раз станет дедушкой...
При этом Моня уверен, что это не предел, поскольку его младшая дочь заканчивает службу в ЦАХАЛ, после чего намерена выйти замуж – со всеми вытекающими из этого последствиями в виде дополнительных внуков для Мони и Марув.
Израиль Лейбович и Софья Львовна живы и с удовольствием нянчатся с правнуками. Правда, Софья Львовна постоянно сокрушается на тему того, что ребёнок плохо кушает… То, что «ребёнок» это Моня, полагаю, уточнять нет необходимости. Мамы – они всегда мамы: дети, даже став седыми, для них всё равно остаются детьми… Поэтому он для них по-прежнему Моня. Впрочем, и меня он просил называть его точно так же.
… Мы сидели с Моней в шабат на бульваре Ацмаут. Рядом моложавая Марув играла с внуками. Я слушал рассказ Мони на одном дыхании и когда он замолчал, я промолвил:
— Потрясающая история. Почти книжная. Рад, что твоя Великая Цель осуществилась.
Моня посмотрел на меня и грустно улыбнулся и вдруг произнёс, глядя в небо, которому посвятил всю свою жизнь:
— Почти.
Он снова грустно улыбнулся – но я интуитивно уловил в его взгляде какую-то боль.
— Почему «почти»? – удивлённо спросил я. – Потому что ты не слетал в космос, как Юрий Гагарин…
— Нет не по этой причине, — ответил Моня. – Знаешь, когда я закончил Академию ВВС Израиля, у меня мечта появилась: пригласить всех моих однополчан ко мне в гости, в Израиль. Особенно капитана Слепцова и капитана Бунтина: ведь это благодаря им я стал тем, кем стал. Я даже
деньги начал копить: всё мечтал, что соберу их здесь, поселю в лучшем отеле… Искал их…
— И что помешало? – спросил я. – Не нашёл?
— Нашёл, — вздохнул Моня. – Всех нашёл. Только никого из них не осталось в живых. Талалаева ещё в девяностых в бандитских разборках застрелили. Слепцов в первую чеченскую погиб. Бунтин в девяностые спился… Никого из них не осталось в живых. Никого… Я последний из моего полка…
В глазах Мони заблестели слёзы.
Моисей Израилевич, боевой лётчик, полковник ВВС Израиля плакал…
Третий раз в жизни…
P.S. Это реальная история. Я ничего не придумал, только по просьбе Мони, изменил имена и фамилии действующих лиц.
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Понедельник, 22.01.2024, 14:12 | Сообщение # 597 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1541
Статус: Offline
| Стройку лихорадило третьи сутки. Поставщик не завёз бетон, график работ срывался, я очень нервничал. Этот объект был моим первенцем в качестве руководителя строительства.
Я приехал в Тель-Авив в 1949-м.
После Заксенхаузена я был больным, босым и нищим. Я потерял всё, что только можно потерять, включая семью, кров и чувство собственного достоинства. Мне нечего было терять, но страшно хотелось забыть, перевернуть страницу и начать писать её с нуля.
Тель-Авив для таких, как я, был самым подходящим местом. И я приехал.
Устроился на стройку разнорабочим. Ну а куда ещё, в 19 лет, без образования, опыта, профессии. Потом стал хорошим каменщиком, получил образование инженера. Назначили прорабом. Несколько успешных проектов, и вот - первый самостоятельный объект.
Нельзя сказать, что строительство - моё призвание. Я не искал эту работу, она сама меня нашла. Но я доволен, что она у меня есть.
И вот сейчас, спустя 24 года с моего первого дня на стройке, когда мне впервые доверили руководство объектом, этот "бетонный форсмажор" выводил меня из себя настолько, что когда я увидел первые машины с бетоном, въезжающие на площадку, не удержался и набросился на водителя во главе автоколонны, как будто это он виноват в задержках...
"Ещё сутки простоя, и я бы разорвал контракт с вами и выставил бы вам кругленькую неустойку. Вы срываете мне сроки! Я теряю деньги! Какого чёрта... " - и тут я поперхнулся.
Из кабины бетономешалки на меня смотрели глаза малыша Йоси. Вокруг этих лучистых глаз залегли глубокие морщины. Волосы наполовину седые. Но глаза-то остались прежними. Сияющие лучики моего младшего брата Йоси.
Мы не виделись с ним 30 лет!
До этого жаркого лета 1973 года я был убеждён, что похоронил брата.
Впрочем, как и он меня. "Давид, Давид, Давид..." - он выпрыгнул из кабины авто и как зачарованный стал шептать моё имя.
Мы вцепились друг в друга. Это нельзя было назвать объятиями. Мы вгрызались друг другу в волосы, плечи, спину, размазывая по щекам солёные грязные потоки. Да, мы ревели, как дети. Точно как тогда, в 1943-м, когда гестапо забрало отца...
Мы до последнего жили в Берлине, не уезжали. Ну, во-первых, потому, что некуда было бежать. Богатым евреям ещё удавалось как-то вырваться из лап гестапо, договориться. В ответ они лишались всего, что имели, сохранив только жизнь.
У моего отца - модного до войны портного - не было таких денег, которые бы стоили даже наших никчемных жизней.
Да и знаете, до 43-го в Берлине, как это не парадоксально, было безопаснее. Когда из Польши уже шли эшелоны смерти, забитые евреями, в Берлине было тихо.
И в 1941-42 годах, хоть уже и ходили мы все со звёздами на груди, если не высовываться, можно было как-то жить. Мы и жили. Как кроты.
Когда-то по субботам у нас была традиция выходить в парк кормить уток. Мы не делали этого уже два года. Но чтобы хоть как-то скрасить время, мама придумала играть в уток и парк у себя дома. Была как раз суббота, мы играли, когда гестаповский сапог выбил дверь нашей крохотной квартирки.
Было всё понятно без слов. Не нужно было ни о чём спрашивать, говорить банальностей, вроде "Напишу, дам знать о себе" или ещё что-то такое. Отец и не говорил. Он только, уходя, сказал мне коротко: "Ты, Давид, теперь главный. Береги маму и Розу, и Йосю".
Когда в доме стало тихо, мы стали рыдать, тихо подвывая. Всё рухнуло. Мир рухнул. И только мама молчала. У неё не было слёз.
Она сказала, что завтра будем уходить. Мы следующие.
Но мы не успели. На рассвете пришли за нами...
Маму и сестру нацисты расстреляли ещё в колонне, когда мать попыталась вытолкать Розу в толпу зевак. Помню, как Йося упал, увидев это, его трясло, и чтобы не расстреляли и его, мне пришлось тащить брата на себе.
Нас разбросали в разные лагеря. Я попал в Заксенхаузен. О Йосе я не знал ничего. Мои попытки найти его были тщетными. Ему было 11, мне - 13. Чем больше проходило времени, тем меньше память сохраняла фактов друг о друге, которые бы могли помочь собрать какие-то сведения.
Я мысленно похоронил Йосю в одной могиле своего сердца вместе родителями и сестрой. Йося - тоже.
И вдруг такая встреча! Спустя столько лет без веры, без радости, без надежды...
"Давид, Давид, Давид..." Он вцепился в моё плечо и шептал эти слова, как будто в них - всё пережитое, вся боль утрат и радость обретения.
Мы рыдали, не стесняясь своих слёз. И другие строители на стройплощадке побросали свою работу и побежали к нам. Кричали звали друг друга, послезали с лесов, повылазили из машин.
Не меньше пятидесяти здоровых мужиков окружили нас. Слёзы катились по их щекам, и они стыдливо утирали их своими мозолистыми кулачищами. Кто-то подходил и хлопал меня по плечу, кто-то громко поздравлял нас, вставляя через каждое слово мат. Все шептались в полный голос - нецензурно удивлялись, и при этом все ревели... все...
Один из ребят пошёл и позвонил в головной офис, сообщил о нашем случае, и договорился, что меня заменят на неделю. Я был очень благодарен за такой жест, потому что, если честно, в этот момент я не могу думать о работе. Я вообще ни о чём не мог думать, кроме одного: мой брат жив, у меня снова есть семья, есть смысл жить, есть силы мечтать.
Впервые за 30 лет я подумал о будущем без страха и боли.
Мой Йося... Мы не виделись 30 лет!..
Я сумел выжить в Заксенхаузене, Йося - в Дахау. Скажите, разве это не чудо?
Йосе повезло с самого начала - он сломал ногу после падения: его толкнул гестаповец, ударив прикладом.
И это стало самой большой удачей тех дней. Да-да, именно удачей!
Обычно раненных расстреливали на месте, но Йося направлялся в экспериментальную группу Дахау, там не хватало людей.
Из всех, кто попал в руки доктора Рашера, не выжил ни один. Рашер всё откладывал эксперименты над 11-летним хромым мальчиком. Конечно, и без Рашера Йося мог умереть сотни раз. Но Б-г помог ему избежать смерти. Его спасла молодость и, наверное, чудо. А ещё вера, что его старший брат Давид вот-вот придёт за ним и спасёт из этого ада.
Всё это он расскажет мне позже. А в этот миг встречи мир остановился вокруг нас. И не было слов, достойных этого момента. Да и не нужны были слова. Конечно, нам было что рассказать друг другу, но не сейчас.
Мы пошли ко мне домой (Йося хромает после Дахаю) и целый день провели вместе, многое хотелось рассказать друг другу, но большую часть времени мы смотрели друг на друга молча и улыбались со слезами на глазах...
Основано на реальных событиях. Имена заменены по просьбе героев рассказа.
Автор: Анна Бок
|
| |
| |
| Kiwa | Дата: Вторник, 30.01.2024, 11:33 | Сообщение # 598 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 695
Статус: Offline
| Ам Исраэль хай!
Элеонора Гейхман
Вчера я так устала паковать свои чемоданы (нужно было облегчить вес багажа, чтобы не переплачивать при таможенном досмотре в аэропорту), что я уснула прямо на диване в зале.
Проснулась рано, от непонятных хлопков и воя сирен. Машинально пошла в защищённую комнату.
– Боже мой! Сегодня же нам вылетать в Амстердам! – Подумала я. – А вдруг рейс отменят, а у меня всего неделя отпуска.
– Чёрт, как всегда не вовремя, - Выругалась я.
Сирены и взрывы не умолкали, я буквально на четвереньках подползла к окну. По нашей улице проехали машины с военными, и вдруг я увидела на машинах хамасовские флаги. Люди бежали от них и падали. И на асфальте появлялись красные лужицы.
– Что это? – Не верила я своим глазам,- может, фильм снимают?
В этот момент мне позвонил сын:
– Мама, у вас в городе террористы, умоляю тебя, не выходи из дому. Закрой ставни, всё очень серьёзно… И разговор прервался.
Мне стало страшно, понемногу до меня стало доходить, что случилось что-то жуткое. Теперь уже совершенно отчётливо я слышала выстрелы, крики и арабскую речь на улице. Я ещё раз выглянула в окно и увидела двух полицейских, которые отстреливались от террористов.
Раздался резкий звонок в дверь, я окаменела от страха.
– Помогите, помогите, – услышала я за дверью женский голос, – я ранена.
Ноги были ватные, я, с трудом преодолевая ужас, подошла к двери и в глазок увидела растрепанную женщину. Я открыла дверь и быстро втащила её в комнату.
Её футболка была залита кровью:
– Там террористы, позвоните в скорую,- и она стала терять сознание.
Я стала звонить в скорую, мне ответили быстро.
– У нас в городе террористы, у меня в квартире раненая. Что мне делать? – Хрипела я в трубку. -Приезжайте или она умрет, – умоляла я диспетчера.
– Перетяните ей жгутом раны, давайте воду, ждите скорую,- как-то неуверенно ответила она мне.
Я вытерла мокрым полотенцем лицо женщины и кровь ударила мне в голову. Ещё несколько дней тому назад, возле торгового центра, она врезалась в мою машину. Я обозвала её шалавой безмозглой, она пыталась оправдаться, но я всё равно вызвала полицию и сфотографировала её машину. Я её так ненавидела в тот момент, что даже желала ей смерти. Боже! Это же Шели, так звали эту женщину, я запомнила её имя.
Завыли сирены, я с трудом втащила её в защищённую комнату и захлопнула за нами дверь. Она посмотрела на меня.
– Ой, это вы, я не специально в вас врезалась, простите, – и она застонала от боли, лицо её стало белым. -Господи, она же сейчас умрёт, – испугалась я. Шели была в спортивной одежде, видимо, вышла утром на пробежку.
Я выбежала из защищённой комнаты, чтобы взять аптечку, но тут же упала на пол от выстрелов. Мне нужно было встать, чтобы достать аптечку из шкафа, но страх парализовал меня. Когда все стихло, я поползла к шкафу, достала аптечку и вернулась в защищённую комнату. Трясущимися руками я перетянула ей ногу жгутом и залила рану спиртом. Она стонала, и тут я заметила на её боку пятно крови, я подняла ее майку и увидела рану.
Внутри всё похолодело от страха. Я поняла, что ждать нельзя. Я затыкала рану бинтами и вливала ей в рот воду. Ей срочно нужно в больницу, а ближайшая в Ашкелоне...
Я смотрела страшные кадры в интернете. Хамасовцы прорвали границу, сжигают и убивают всех на своём пути. А в нашем городе они окружили полицейский участок, и там уже идёт бой. Шели стонала от боли, и мне стало ещё страшнее от безысходности. Я укрыла её одеялом и шёпотом умоляла не умирать. И опять позвонила в скорую, но они не отвечали.
– Сынок, – через минуту кричала я в трубку, – у меня раненая соседка, что мне делать, у нас бои на улицах, никакая скорая не проедет, что делать, сынок, мне страшно…
– Мама, они приедут, жди, только никуда не выходи. – Умолял он меня. – Я за тобой приеду, -успокаивал он меня. – Не отключай только телефон. – Голос его дрожал от волнения.
Шели застонала, и я стала гладить её руки.
– Всё будет хорошо, моя сладкая, – шептала я ей. – Они уже едут.
«Господи, если бы можно было всё вернуть и исправить, да я бы просто отдала Шели ключи от своей новенькой мазды, лишь бы она была жива». – Сказала я сама себе и вытерла слёзы, чтобы она не увидела.
Мне впервые было стыдно до физической боли перед этой девушкой. Я посмотрела в зеркало и увидела там лицо, перепачканное кровью. Это было моё лицо.
Мои жуткие мысли и проклятия отпечатались у меня на лице её кровью. И я завыла от страха и стыда, разрывающего душу. И именно в мою дверь она постучалась...
«Это не может быть случайностью». – Вслух сказала я себе. И приняла решение.
Не знаю, кто мне дал силы, но я дотащила девушку до машины на подземной стоянке, включила радиолокацию и помчалась по городу. Меня трясло от животного страха, и я вдруг стала шептать:
Шма, Исраэль, Адонай Элокейну, Адонай эхад.
На улицах горели машины и лежали убитые люди. Мне затошнило, но я сильно трясла головой и орала Шма, Исраэль.
Я не смотрела больше по сторонам, я должна была её спасти. Сердце стучало так сильно, что заглушало взрывы, автоматные очереди и мой страх. Хотя я никогда не была религиозная, но сейчас я чувствовала помощь внутри себя. Какая-то сила и уверенность?! Я не думала, что будет со мной, во мне жила одна мысль – спасти Шели.
– Я должна её спасти, должна.
И вдруг, в заднее зеркало я увидела догоняющего нас мотоциклиста, на нём была зелёная повязка.
– Не останавливайся, гони, что есть силы, – успокаивала я сама себя.
Я делала зигзаги по трассе, пули пролетали мимо. А потом я вдруг резко ударила по тормозам. И террорист кубарем перелетел через мою машину, вылетев в кювет.
И тут я со всей силы надавила на газ, пот заливал глаза, на такой бешеной скорости я ещё никогда не ездила.
Время и расстояние исчезли, и только желание спасти Шели заставляло забыть о страхе и о себе. Были десятки сирен, пока мы добрались до больницы.
Никогда ещё за 30 лет жизни в Израиле я не видела такого количества скорых и частных машин с ранеными. Я с трудом вытащила Шели из машины и просто волокла к приёмному отделению. У меня на какое-то мгновение потемнело в глазах, но к нам уже бежали люди.
– Её зовут Шели Бурман, – кричала я санитарам и бежала за носилками.
Всё оказалось гораздо страшнее, чем я могла себе представить. На заднем дворе больницы складывали десятками тела погибших, сирены и взрывы вокруг не прекращались, я с трудом услышала звонок телефона...
– Мама, мама, – кричал в трубку мой сын, – почему не отвечаешь, я уже сто раз звонил.
– Сынок, я жива. Я в Ашкелоне, в больнице с Шели.
– Я приеду за тобой.
– Не нужно ехать сынок, я буду с ней, не волнуйся, я в порядке, я позвоню.
Шели прооперировали, и врач сказал, что ещё немного времени и она бы умерла.
– Вы настоящая мать-героиня, – обратился он ко мне, протягивая её вещи и телефон. – Она молодая, справится.
– Да нет, доктор, я не мать, мы соседи, – тихо сказала я.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Тогда вы подарили ей вторую жизнь, вы – героиня, сегодня все герои, – произнёс он устало...
– Героиня, да какая же я героиня, ещё вчера, я готова была её стереть, растоптать из-за маленькой вмятины на машине. – Призналась я доктору и заплакала. – Я чувствую, что и моя ненависть к Шели вылилась наружу и сметает всё и всех на своём пути. – Тихо добавила я, не замечая, что крепко держу его за руку.
– Эта злая сила, как анестезия, пришла, чтобы мы перестали грызться и ненавидеть друг друга. – Ответил доктор. – Очень жаль, что лишь так мы начинаем задумываться и задавать вопросы.
– Сейчас все мы – герои,- продолжил пожилой мужчина, который тоже сидел возле операционной,– а ещё вчера разделились на левых и правых, и готовы были убить друг друга. Религиозные, светские, как это всё нас волновало.
– А им всё равно, кто мы! Им главное убивать евреев и им сочувствующих. Эти твари почуяли, что мы слабы и ненавидим друг друга, и рвут‚ нас, как шакалы.- И он заплакал.
Я обняла его. К нам подходили ещё люди, и ещё. И мы стояли, обнявшись, близкие по горю и такие далёкие в нормальной жизни. – Думала я.
Я смотрела на уставшие лица людей и тёплая волна любви к ним, ещё вчера к чужим и незнакомым, наполнила моё сердце. Мне даже показалось, что я сейчас задохнусь.
Моё крошечное сердце не вмещает эту громаду. Я вдруг поняла, что должна запомнить это ощущение на всю жизнь, чтобы это горе стало для меня
пожизненной прививкой от раздражения в пробках на дорогах, и нетерпимости, ненависти из-за каждой мелочи к другим. Да и просто к равнодушию, которое ещё вчера владело мной...
А сегодня мой мир перевернулся.
Да, это внезапное вторжение бандитов, война, которая началась так жутко и жестоко, что-то переключила в моём сознании.
Я бежала к каждой машине, которая подъезжала к больнице, и помогала выносить раненых. Их было такое количество, что мне казалось я в фильме ужасов. Я слышала много историй спасения в этот страшный день. Как парень накрыл своим телом гранату, чтобы спасти свою девушку от смерти, и она до самой операции держала в руке клочок от его майки...
К вечеру привезли детей из приграничных кибуцев. Они были в шоке и даже не плакали.
Дети, ещё вчера счастливые и избалованные, сегодня смотрели на нас сухими глазами от горя. Они пережили расстрел и пытки своих родителей. На их глазах насиловали живых и мёртвых. Я забежала в туалет и выла, как раненое животное, а потом возвращалась к раненым.
ЭПИЛОГ
Утром приехала мама Шели из Тель-Авива, мы обнялись с ней как сёстры и молчали.
– Ты спасла мою дочь, – пересохшими губами прошептала она мне. – Спасибо тебе, сестра,- сказала она и мы разревелись. Кто-то предложил нам сигареты, кто-то дал круассан с кофе, но самое удивительное, я почувствовала радость и уверенность, что я в своей семье. И что мы обязательно всё преодолеем, если будем вместе.
– А мы ведь и есть семья, – и я с любовью посмотрела на всех, кто был рядом.
«Вот бы не расплескать это ощущение после войны.» – Подумала я.
Но до её окончания нам предстоит ещё многое пережить.
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Пятница, 09.02.2024, 01:59 | Сообщение # 599 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| Всё, что осталось
— Хозяйка, тут портфель какой-то с фотографиями и бумажками. Его тоже на костер или взглянешь?
О, Господи... Надо было весь сарай облить бензином и подпалить с четырех сторон, а то они мне третий день житья не дают, то одну муть притащат на опознание, то другую. Ну что там может путного лежать, если уже десять лет минимум туда и дверь-то никто не открывал?!
Из маленького рыжего древнего портфельчика словно нехотя выползли обломанные на углах фотографии и слежавшиеся пачки писем, справок и бланков. Ну и кто это?
На нее, как на объектив старинного фотоаппарата в ожидании птички, испуганно и напряженно смотрели странно одетые женщина и мужчина. Мама дорогая! Да это же прабабка и прадед! Она никогда их не видела даже на снимках, но с незнакомого лица смотрели глаза бабушки, мамы и ее собственной дочки. Вот уж правда — кровь не вода... Где они фотоателье-то в местечке нашли? Похоже, это они только поженились, год примерно 1895... Ага, вот еще — с тремя девочками. Ну бабушку она узнала сразу, значит, слева старшая, Фейгл, которую немцы расстреляли, а младшая, Дина, еще совсем маленькая, не узнать.
Какой занятный портфельчик! Не помню такого ни у бабушки, ни у мамы... Откуда он взялся и как попал в их сарай?! Так, это уже Дина одна, лет семнадцати... Совсем не похожа на сестер. Те — типичные зажатые местечковые девочки, а Дина — словно дочь других родителей, уверенная в себе, совершенно светская барышня, не припечатанная национальными комплексами. Это и понятно, на ее долю не досталось погромов, напротив, она единственная училась в городе и потом окончила университет. Вот тут и копии ее аттестата и диплома, какие-то еще комсомольские и профсоюзные бумажки, грамоты и прочая общественная требуха. Вот, значит, чей это портфельчик! Оооо, а на этой фотографии Дина — просто звезда Голливуда. Понятно теперь, почему все, кто знал ее молодой, заводили глаза и в аффектации вспоминали ее несказанную красоту! Действительно, какая же необыкновенная! Совершенно неотразимая! На обороте написано 1931 г. Это она вернулась после окончания университета, ей здесь лет двадцать пять. Нет, но какая богиня! Конечно, сразу замуж выскочила. Мама рассказывала, что, когда Дина с Павлушей, мужем своим, по улице шли, все шеи сворачивали — такая пара была! Оба высокие, стройные, она — смуглая, глаза в пол-лица, аж горячие, каштановые волосы по пояс, а он — герой скандинавских мифов, синеглазый, с роскошной русой шевелюрой... Ну как на них не засмотреться! Жаль, здесь всего две их общие фотографии, 32-го года и 34-го. Ну да, потом-то пошли другие фотографии. Отдельные. Фас и профиль.
Павлуша учился в Америке, как вернулся — сразу назначили главным инженером шахты, Дина не работала и не очень тогда зналась с родней — слишком по-разному они жили. У Дины с Павлушей был свой круг, вся местная знать. Только очень недолго. Один за другим стали исчезать их знакомые, иногда что-то становилось известно. Вот и Дина, беременная их первенцем, услышала, что будет показательный процесс над другом их дома, директором фабрики. Решила пойти послушать, все равно Павлуша с утра до ночи пропадал на шахте. Только часа через три, когда подняли давать показания, Дина поняла, что седой, трясущийся, беззубый дед — это тридцатисемилетний веселый толстяк, певший с ней дуэтом романсы и не пропускавший ни одного застолья. Он говорил очень тихо, все время кашлял, смотрел на нее, в упор невидящими глазами, но она расслышала, что одним из его сообщников-вредителей был ее муж... Она прибежала домой, не дожидаясь окончания суда, начала уговаривать вернувшегося с работы Павлушу немедленно уехать, бежать как можно дальше. Он гладил ее по голове, успокаивал, говорил, что старый приятель, видно, и впрямь враг, раз возводит напраслину на людей, даже прикрикнул на нее. А через час его забрали. Когда она метнулась следом, пытаясь сунуть мужу узелок с едой и бельем, один из особистов резко отшвырнул ее, она налетела животом на кованый сундук в передней и потеряла сознание. Через два дня у нее случился выкидыш, и домой из больницы она уже не вернулась, — ее забрала к себе бабушка — Динина средняя сестра. Это время не отпечаталось на фотоснимках. О нем были бесконечные письма и ходатайства, заявления и воззвания, которые бесстрашная и неуемная Дина рассылала по всем инстанциям. Даже в этом портфельчике они навечно спаяны заржавевшей скрепкой. Чернила на них выгорели, местами буквы похожи просто на бледно-голубые капли, и кажется, что эти письма заполнены слезами вместо слов. Но Павлуше это не помогло. Десять лет без права переписки.
Следующие фотографии — это 44-й год. В этой хмурой, потяжелевшей, суровой женщине с седой челкой ту Дину уже не узнать. Она только вернулась из эвакуации, узнала, что старшая сестра с семьей и вся не сумевшая выехать родня погибли под немцами, что они были расстреляны и сброшены как раз в ту шахту, где работал когда-то Павлуша. А потом дошли слухи от вернувшихся после ранений штрафников, что видели Павлушу в лагере под Норильском, в Дудинке, что ему заменили приговор на двадцать пять лет. И она, отряхнув с ботинок песок казахских степей, пустилась в долгий путь на север. Вот и заявление об увольнении с работы, и копии запросов в НКВД, и разрешение на въезд в Дудинку. А вот снимок, где Дина в каком-то огромном черном пальто и мужских ботинках, с вещмешком за плечами и фибровым чемоданом стоит на набережной Енисея, по которому месяц потом добиралась в сторону Норильска. Она прожила в Дудинке почти десять лет и видела мужа целых два раза, когда заключенных гнали в баню через поселок.
Здесь, в портфельчике, лежат ее прошения о встрече с ним, ходатайства перед лагерным начальством разрешить им недельное свиданье (она слыхала, что иногда такие давали), но во всем ей было отказано. Ей только разрешили забрать его, сактированного, уже лежачего, на саночках в съемную комнату и держать его неделю за руку, пока он не закрыл глаза, отмучившись. Там, в Дудинке, Дина и похоронила его, вместо оградки вкопала вокруг холмика ржавые спинки металлических кроватей, подобранные на свалке у казармы НКВД, попросила кого-то сфотографировать ее около Павлушиной могилы, чтоб при оказии можно было найти потом это место, и через пару недель уехала из Дудинки в Москву, к средней сестре и племяннице, чьи письма тоже заботливо хранила в этом портфеле.
Даже не заметила, как солнце село и начало темнеть. Только сейчас почувствовала, как затекли ноги. Она так и простояла у садового столика над этим архивом весь день. На всю Динину жизнь хватило нескольких часов и маленького облезлого рыжего портфельчика.
Татьяна Хохрина
Сообщение отредактировал Златалина - Пятница, 09.02.2024, 02:01 |
| |
| |
| KBК | Дата: Среда, 06.03.2024, 11:39 | Сообщение # 600 |
|
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 145
Статус: Offline
| Эра
Сон был кружевной, воздушный и, прямо как кислородная пена в санатории из детства, наполнял душу счастьем, а глаза восторгом.
Кто-то очень красивый и сильный, невидимый глазу, прокладывал ей путь в лесу, раздвигал могучими руками ветки, пригибаясь, звал вперёд и обещал красоту необыкновенную.
Рита резко встрепенулась от звука, похожего на скребок экскаватора, нервно сдираюшего старый асфальт. Приятную уху мелодию издавала трёхмесячная доберманша Эра, усиленно копая пластмассовый пол в своей клетке. Исчадие ада и нежнейшее создание в одном лице, то есть в одной морде. Новый член семьи.
Эра, девушка изысканная и аристократичная, таким образом сообщала о том, что неплохо было бы её вывести по делам. Сообщала она, естественно, Рите, потому как обе наглющие дочери, клявшиеся и божившиеся ухаживать за собачкой, дрыхли без задних ног.
Рита осталась одна с девчонками близнецами много лет назад. Так уж получилось. Она ни о чём не жалела, и даже была благодарна. У неё была отличная любимая работа, сразу две дочери, да и тяжёлые времена уже были практически позади. Квартиру правда она так и не смогла купить, куда ей осилить миллионный проект будучи матерью одиночкой. Но и на съёмной они отлично жили втроём, а теперь и вчетвером. Нынче юным особам было уже по пятнадцать, тинейджерши выросли изумительными барышнями, красавицами и умницами, и жили с мамой душа в душу. Ну почти.
Во всяком случае Рита всегда могла на них положиться. Они и в этот раз впряглись, носились за псиной, подтирали лужи, отбирали тапки и грозно вопели, когда драконье отродье с ангельским видом таскало еду со стола...
Но вот вставать в раннюю рань было выше их подростковых возможностей. Несчастная собаковладелица взглянула на часы. Матовый циферблат издевательски показывал пять часов и пятнадцать минут. А что? Замечательное время для утреннего подъёма. Обречённо натянув шорты и майку, Рита поплелась навстречу своему лохматому счастью.
Эру Рита приобрела совершенно случайно. Хотя враки, конечно. О добермане она мечтала лет с трёх, таская на пояске от бабушкиного халата красную пластмассовую таксу.
"Шидеть!" шепелявила она грозно, подражая командам родительских друзей, приводящих к ним в гости восхитительного пса Амура. С годами мечта о четвероногом друге размылась и отошла за задний план, но царапка на сердце осталась на всю жизнь. Поэтому, когда ей сообщили о рождении замечательных щенков у знакомой собаки, а близнецы в очередной раз исполнили арию кота Шрека, с разнесчастными умоляющими глазами и обещаниями всего на свете, Рита решилась. Как в прорубь сиганула.
Три месяца она читала нужную литературу и училась на интернет-курсе по воспитанию собак. Посчитав себя уже очень крупным специалистом и готовая ко всему, выждав нужные недели и прививки, Рита приволокла домой крупненького толстолапого питомца. Как горько она ошибалась!
В первую неделю Эра приятно удивила финансовым ущербом бюджету. Непоправимой ошибкой было со щеночком на руках отправиться в специальный собачий универмаг. После тщательного выбора специальной огромной клетки - дома, за коей собственно и была сделана вылазка, в тележку полетели пелёнки для щенячьих нужд, использовали целых две штуки!, сбалансированный корм, производимый, судя по его стоимости, из чёрной икры. Прикуплены были симпатичные мисочки для еды и воды, с десяток совершенно необходимых игрушек, к которым никто так и не прикоснулся, а также зубная паста для собак и специальный шампунь.
Увидев цену на табло кассового аппарата, Рита поняла, что её летний отпуск теперь под большим вопросом. Продавец поинтересовалась, выбрала ли Рита себе ветеринара и назначила ли дальнейшие прививки. Оказалось, что ближайших год ей надо прививать Эру раз в три месяца, и стоить это будет ещё примерно пятьсот долларов. Для начала.
Впору было присесть на задние лапы самой Рите. Обе дочери тут же единогласно отказались от вожделенных суперкроссовок и новых телефонов.
Они были готовы отказаться и от еды, воды, кислорода, гуляний, кинофильмов и кафешек. Лишь бы мать не опомнилась и не отдала Эру.
Они и Родину готовы были продать, в фигуральном смысле.
К клетке Эра привыкла быстро. Рита была непреклонна. Хорошо, перед глазами стоял наглядный пример изодранного дома у подруги. Но вот еду и воду оставлять собачке в домике не получалось. Эра в считанные секунды переворачивала обе миски и устраивала бассейн, умильно размазывая шарики корма по шершавому полу и глядя темно шоколадными раскосыми глазищами. Морды она корчила виртуозно. У девок научилась.
Оказалось, что до четырёх месяцев выходить на улицу щенкам строго не рекомендуют. А вот как содержать подрастающего арабского скакуна в условиях отдельно взятой квартиры история почему-то умалчивала. Рита рискнула и начала выводить Эру по делам, потому как кучи собачка откладывала весьма конкретные, по ним можно было подумать, что у них в доме обитает молодой прожорливый бегемот.
Ухоженная и холёная когда-то Рита, теперь носилась в шароварах или шортах, руки её были исцарапаны и покусаны, карманы набиты кулёчками и собачьими вкусняшками. За поясом большей частью торчала очередная тряпка, волосы собраны в пучок "прощай молодость". При этом она непрестанно орала: " фу!", "Нельзя!", "Отдай, не твоё!", "Вот твоё!"
Эра дрессировала хозяйку не хуже, чем все мастера-собачники вместе взятые. Доберманша требовала строгого надзора, дикой скорости и неустанного внимания. Денег требовала тоже, причём огроменных.
И при этом шоколадные глазищи выражали такое море любви и обожания, что Рита готова была простить ей все ужасы собачьего хулиганства.
А ещё у Эры было чутьё. Весёлый и шустрый щенок в минуту опасности вмиг собирался в комок мускулов, заслонял хозяйку, тихо но очень доходчиво рычал, чуть вздрагивая губами и намекая на острые клыки, не мигая смотрел на врага.
Неприятно так, как умеют настоящие доберманы.
А однажды непоседа и хулиганка решительно отказалась идти на прогулку. Сначала собака пулей неслась на улицу, а потом уселась у входа в дом, схватила поводок и ни в какую не желала сойти с места. Не пускала и хозяйку. Через несколько минут борьбы и уговоров, вдруг завизжали тормоза и в их тихий переулок задним ходом внёсся сильно нетрезвый джип. Сбил пару столбиков и знак кирпич, просигналил задними фонарями и умчался прочь, виляя в разные стороны.
Рита неминуемо оказалась бы под колёсами лихача, если бы вышла на прогулку. Эра залаяла, в кои то веки, и весело завиляла сильным хвостом. Ни хвостики, ни ушки в дань моде Рита резать собаке не собиралась. Собачка весело подпрыгивала, заглядывала в глаза, подставляла лобастую башку. "Правда же я у тебя умница!?"- спрашивала она у мамы. Рита гладила и трепала шёлковую шкурку, из её глаз текли слёзы и сердце выпрыгивало из груди.
Габриэль сломал ногу, когда катался на лыжах. Вместе с ногой разломилась надвое и вся его жизнь. На "до" и "после"...
До злосчастной поездки в Швейцарию у него был шикарный бизнес, большой дом с бассейном, отреставрированная по всем правилам жена и молодая любовница. Жизнь практически удалась. Сын, правда, погиб на войне совсем молодым, его портрет широко улыбался в кабинете, но об этом Габи научился не думать. То есть позволял себе это изредка и очень дозированно. Но фотографию сына носил за собой повсюду.
А в злосчастной Швейцарии он, эдакий профессор Плейшнер, взял и сломал себе ногу. Со смещениями и черт его знает с чем ещё. И весь его карточный домик рухнул. Бизнес подмял под себя молодой и зубастый партнёр. Габи подмахнул кипу бумаг, а среди них и передачу контрольного пакета этому самому партнеру. Никогда в жизни не подписывал бумаг, не прочитав от корки до корки, а тут вот дал маху. Любовница испарилась ещё по дороге в больницу. Прислала эсэмэску, мол, прощай, выздоравливай, увидимся. Жена затеяла тяжбу отсудить всё имущество и оставшиеся активы. А чего ж, как раз вовремя. И, в общем-то, он что-то такое себе давно уже представлял, мерещилось ему, но верить ох как не хотелось.
За шесть месяцев состоятельный Габриэль превратился в бедного обокраденного мужика с искалеченной ногой. Отдав жене всё, что она хотела, лишь бы побыстрее закончить всю эту возню и чувствуя себя где-то виноватым перед ней, он переехал в дом деда, старенькое, но до боли родное жилище в самой что ни на есть потёмкинской деревне.
Дед сто лет назад, ещё в прошлом веке, купил кусок земли и построил дом с большим садом у чёрта на куличках. Он выращивал виноград, разводил овец, отстреливался от бандитов-соседей и радовался жизни. За несколько последних десятилетий молодая страна разрослась, расстроилась и дедова деревня оказалась закрытым районом старых вилл в большом центральном городе.
Жаль, дед не дожил, посмеялся бы от души...
Много лет единственный и горячо любимый внук был занят страшно важными делами по переделке мира и дедово хозяйство тихо дряхлело. А вот поди ж ты и пригодилось. Сад разросся до размеров тропических джунглей, краска на некогда красивых рамах облезла и висела струпьями, забор местами покосился, дом тихонько прятался за всем этим великолепием, скрывая от посторонних глаз своего многострадального хозяина. Габриэль пытался было пить, серьёзно так, по-мужски. Но в таких жарких палестинах алкоголь удовольствия не приносит, зато мороки и головной боли сколько хочешь. И тогда он просто превратился в отшельника, выбросил в сердцах телефон, послал подальше всех врачей и стал жить... Робинзон Крузо, только без шкуры и без Пятницы.
По сусекам поскрёб, купил себе старый видавший виды джип и большой телевизор. Оказалось, что ему даже положена какая то смешная пенсия, но на еду скромно хватало...
Уже много дней каждое утро Габриэль наблюдал из окна очень смешную картину. Молоденькая доберманша выгуливала на поводке несуразную мадам с дикой причёской. Собака путалась под ногами, запрыгивала на хозяйку, хватала зубами поводок и делала, что хотела. А чучело с лохматым клубком на голове весело носилось за своей питомицей. Они пробегали по его улице каждое утро, и иногда вечерами. У мадамы вдобавок имелись две совершенно одинаковые дочери, а вот мужа не имелось совсем. Вся троица весело прыгала через лужи, толкалась, хохотала во всё горло, распевала песни на прогулке. Или ходила, уютно сбившись в тесную кучку, обсуждая что то очень важное и серьёзное.
Габи кусала вредная зависть. Он наблюдал за ними и уже ловил себя на мысли, что смотрит на часы, и ждёт их приближения, и даже психует, если их вдруг не наблюдается. Через много недель он вдруг обратил внимание, что женщина подтянулась и похорошела. Волосы она теперь собирала в высокий хвост, он огромной метёлкой раскачивался при каждом шаге. Походка её стала более упругой, талия чётче. И опять Габриэля куснула черная злоба - мужика что ли завела!?
Собака уже очень прилично слушалась, бежала размеренно, слева, как полагается, слушаясь поводка и строгий голос хозяйки.
Но сегодня….
Вечером, усевшись смотреть футбольный матч столетия, Габи всё же посматривал в окно. Ждал. Он специально приоткрыл старый занавес и даже срубил намедни несколько веток на кустах у дороги, чтобы обзор был ясным. Женщина вела собаку на прогулку. Одета в немыслимую тонкую ткань, юбка струится и пенится у щиколоток, приоткрывая красные ладненькие балетки, по плечам рассыпалась блестящая медь. Оказалось, что у этой Матрёны невероятная грива блестящих струящихся залихватскими прядями волос.
Габриэль засмотрелся и не заметил, как из засады вылетела соседская псина. Стив был огромным питбультерьером, существом отвратительной наружности, с вечной слюной до пола и мерзким нравом. Впрочем, как и его хозяева, недавно разбогатевшие властелины мира, молодая склочная пара владельцев сети закусочных. Своего пса они натаскивали для серьёзных боёв, собираясь зарабатывать и на нём деньги. Ну а дома эти бургеры выпускали животное свободно гулять по окрестностям, мотивируя тем, что собака охраняет территорию.
Питбуль с разбегу ринулся кусать Эру и Риту, не зря же его водили и тренировали на атаку.
Умница Эра кинулась защищать хозяйку. Рита в жуткой свалке бесстрашно спасала свою собаку. Габриэль, напрочь забыв про покалеченную ногу, в секунды оказался в центре баталии. Несколькими увесистыми затрещинами отогнал Стива, выстрелив в воздух. Как и когда достал пистолет даже не помнил. Эра дрожала и скалила зубы вслед злодею, Рита вся в своей и собачьей крови, обследовала Эру. Несколько рваных укусов, десятки царапин. Она рассерженно рассматривала рваную юбку, вернее то, что от неё осталось. Настоящая Женщина! Свои собственные укусы и раны она почему-то рассматривать не спешила, сказывался адреналин видимо….
Знакомились уже в приёмном покое. Накладывали швы и делали уколы, сначала в ветеринарной клинике, а потом уже в человечьей. Ещё дома налепили пластырей и наспех соорудили повязки, поехали спасать Эру. Хромая, он на свою искалеченную ногу, а она на свою рваную собакой, доскреблись до его автомобиля. Понятно, что мчали на нём, он же был ближе к полю боя. Всю дорогу вынашивали планы сладкой мести сосисочникам с их мерзкой псиной. Мечтали засудить, упечь в тюрьму, предать гильотине и лишить всей собственности. А чтоб не повадно было. Хохотали и гордо мерялись боевыми отметинами.
Он высадил девушку у её дома, совсем близко, через две улицы, а ведь когда-то она казалось ему тёткой. И ещё долго сидел в машине, решительно не понимая, как будет возвращаться в холодный и пустой дом. В салоне тонким воспоминанием витал её запах...
На следующее утро он ещё не успел придумать стратегию, как будет покорять даму своего сердца, а она уже шлёпала в шортах и простенькой маечке к его дому. С одинаковыми девицами и огромной тарелкой горячих оладьев.
Ели на веранде и, перекрикивая друг друга, вспоминали вчерашний бой. Он обожал детей. Обожал оладьи и простоту такого вот общения. Когда смотрят прямо в глаза, говорят то, что думают, щедро благодарят и хохочут во всё горло. Он никак не мог вспомнить, какого чёрта он столько лет терпел рядом жеманных и надутых баб, с их губками уточкой, откляченной попкой и вечными «пусями», «Дусями» и «Мусями».
Жизнь, окончательно потерянная ещё вчерашним утром, к вечеру сделала кульбит, сальто и чёрт знает что ещё, и вдруг засверкала и загорелась яркими всполохами. Орала птицами на ветках, пахла ванильным тестом, обжигала губы огненным кофе. В голове вдруг закопошились призрачные пока идеи и планы, нога ныла и требовала срочного воскрешения, руки чесались свернуть горы.
Что это!? Тонкие лодыжки в красных балетках? А может наспех завязанная узлами драная юбка по дороге в клинику? Или горячие пышные оладьи из детства?
Рита рассматривала нового знакомого совершенно открыто. Обе девчонки рассматривали его тоже. Они давно знали про искалеченного нелюдима, что вечно прячется в своей берлоге. Кто только про него не сплетничал на собачьей площадке, ведь в деревне все и про всех…
Рита представляла его совсем страшным и старым, и уж никак не ожидала от него такой молодецкой прыти. Рыцарь-спаситель, немного смущался, но столь пристальное внимание трёх очаровательных рыжих особ ему льстило. Он с удовольствием показал им всю усадьбу, и старый сад, и амбар и заброшенную оранжерею. Барышни ахали, восторгались и приходили в неописуемое воодушевление от всего на свете.
Рядом с ними он чувствовал себя Эваном Всемогущим. Мысленно он уже видел все переделки, прикидывал, что и сколько будет стоить, обдумывал предстоящую схватку с банком.
Больше года лечили его ногу. Операции, восстановление и различные терапии. Рита оказалась стойким оловянным солдатом. Она всегда была рядом, не давала скатиться в пучину отчаяния, таскала его по врачам, кормила таблетками и специальными продуктами, делала перевязки и возила на процедуры. И при этом работала ещё. Нога поддалась, вела себя уже очень прилично и выглядела неплохо. Но Габи никак не мог понять, зачем Рите это надо. Бедный, хромой и, в общем то, немолодой уже мужик. Рита же хохотала, как обычно, и шутливо сообщала ему, что она очень меркантильная барышня, у которой нет своего жилья, и ей страстно хочется наложить лапу на его старый дом. И ещё на сарай и амбар, вот.
Они вместе готовили еду и мыли посуду. Вчетвером валялись на полу и смотрели вечные фильмы в его огромном телевизоре. Девчонки проживали сотни жизней. Иногда рыдали, как в «Перл Харбор», например. Навзрыд, уткнувшись мокрыми носами в мамины колени.
Габи их успокаивал, снабжал салфетками и конфетами, проверенное средство от тревог и напастей, рассказывал настоящую историю и развивал всячески. С ним они обожали разговаривать «за жизнь», слушать его могли часами, открыв рты и растопырив огромные глазищи. Девки его боготворили. Он их обожал.
Он был из тех редких людей, которые всерьёз верили, что дети это счастье, это единственное то, ради чего стоит жить и трепыхаться в этом мире. Он был твёрдо убеждён, что чужих детей не бывает, а бывает семья. Когда все свои и все любимые. Он так долго этого хотел и так об этом мечтал. Он рассказал им о сыне, и девочки, будучи уже причастными к его великой потере и горю, тоже стали всюду таскать фотографию героя. И жить стали немножечко другими, просветлёнными.
За год мытарств по больницам и операционным, а сначала просто, чтобы отвлечься от одуряющей боли, Габи придумал грандиозный план по созданию нового бизнеса. Смотрел новости про горы мусора на пляжах, брёл с Эрой по пустынному берегу и придумал. Мусороперерабатывающий заводик. Экологичный такой. И знакомства подходящие у него были, и денег этот бизнес сулил немалых. А кто же не любит из ничего делать деньги?! Найдутся и инвесторы.
Рита с девчонками тут же кинулись в великую сеть искать аналоги и подходящие нанотехнологии. Как обычно, со смехом и шутками, подтруниванием и даже подколками, они накопали целую кучу интересных идей, и Габи в первый раз в жизни, с тех пор как погиб его сын, вдруг почувствовал что такое «вместе».
Когда ты интересен кому-то не как источник денежных средств, а как человек. С его идеями, надеждами, болью и неприятностями.
И оказалось, что вот таким вот странным путём пришло к нему Счастье. Через предательство и крах всего содеянного, через адскую боль и щемящее одиночество. И настоящее это Счастье оказалось огромным и бесконечным, очень простым и невероятно важным.
А ещё единственно правильным.
Рита поняла, что в её собственной книге судеб началась новая глава. Вступление закончилось, и началась основная часть, где очень понятны и просты правила игры, где главными героями будут они сами, со всеми своими тараканами и странностями. И почему-то стало совершенно не страшно «а как оно там будет». Ведь ясно же, что будет весело и интересно, что приключения будут и бархатные пьяные ночи, и орево и скандалы по поводу очередного лечения. Но кто его боится, пусть себе кричит, подумаешь. А надо - значит надо. И она бесстрашно взяла ссуду в банке, чтобы оплатить очередное его лечение по новому методу в Китае. Потому что невозможно получить всё, ничего не вкладывая и ничем не рискуя. И лечение помогло.
И ссуду быстро вернули, а кусок дедовой земли очень выгодно продали, зачем им эти гектары, если нужно жить.
И оплатили учебу дочкам, чуть не подрались так ругались. Она кричала, что девки могут и заработать себе на учёбу, ей ведь никто и никогда, а он орал, что пока жив - всё у них будет! Сошлись на середине - они, родители, платят за учёбу, а девки зарабатывают себе на баловство разное. Потом долго мирились, до потери сознания. И оказалось, что так правильно и нормально жить. Взрослые люди со своими взглядами и устоями, а договориться можно всегда. Если разговаривать. Можно орать, спорить, хлопать дверью, но бесконечно уважать мнение того, кто рядом. И ещё, наверное, очень любить.
А по ночам, когда все в старом доме засыпали, и лишь теплились на диковинных старинных тумбах цветные ночники, да прозрачными крыльями вспыхивали занавески, рвались в открытые окна, превращая старый дом в летучий голландец, великолепная Эра выходила во двор. Гордо обходила она всю усадьбу, зорко осматривала обнюхивала окрестности.
Рождённая хранить и защищать она берегла свою стаю. У неё было предназначение, и она его с честью выполняла.
Ангелы-хранители они ведь иногда о четырёх лапах и с приличными весьма зубами. Вот ведь как бывает.
Алёна Баскина
|
| |
| |
|
