Мы познакомились с ним на причале. Так завсегдатаи называют этот узкий помост на канале Шипсхедбэй. Разумеется, никакие корабли, даже маленькие суденышки к этому причалу никогда не швартовались, но все-таки, когда стоишь на краю настила, опираясь на железный поручень и, наклонившись к воде, возникает ощущение, что стоишь на бревнах плота, который вот-вот пустится в дальнее плавание по морям-океанам.

Моего нового знакомого звали Арон Михайлович, но здесь, на причале, каждый называл его рэб Арончик. Было ему уже за семьдесят, но выглядел он стройным, статным крепышом, полным сил и азарта жизни. Его седой чуб, подобный клочку пены с взметенной волны, развевался на ветру, дразня нагловатых чаек, но черная ермолка на его макушке своей округлостью как бы укрощала его растрепанность, взъерошенность. Говорил он кратко, словно давал команду, – привычка человека, которого в тех краях, откуда оба мы прибыли, называли не рядовым словом – номенклатура.

Обычно мы встречались по воскресеньям, когда я выводил внука на прогулку к каналу. Арон стоял со своей удочкой в руке, опираясь на поручень. Живая рыбка, как у других рыбаков здесь, на этом помосте, у его ног не билась. Не потому, что он, чего доброго, был плохой рыболов, и рыбы из своих глубин чуяли это. Наоборот, он ловко извлекал из воды серебристого, трепещущего окунька, охватывал его своей широкой ладонью и, словно разочарованный, что поймал ее, бормотал: «Дурашка, что – негде тебе больше плавать, только там, где я стою?» Потом снимал ее с крючка и бросал обратно в воду.

Однажды я даже спросил, почему он так поступает? Ответ его несколько удивил меня:
– Не поймать, а отпустить на волю... Вот что привлекает меня в этом занятии...

Вот из таких обрывков разговора, от воскресения к воскресению, скроил я эту короткую историю, где не хватает многих подробностей, но есть существенные моменты, отложившиеся в моей памяти.

«Золотой души» у Арона Михайловича не было, – всю душу, по его признанию, он отдал морю. Ему, уроженцу херсонских степей, суждено было связать жизнь с океанским простором. Еврей, капитан второго ранга, наплавался он по всем морям-океанам мира, надышался вдоволь соленой яростью штормов и закончил службу в далеком порту. Стоп-машина, что дальше? Его русская жена, занявшая к тому времени место на семейном капитанском мостике, определила курс дальнейшего плавания по житейскому морю – «Полный вперед, в Америку!».

Его сестра прибыла в Нью-Йорк гораздо раньше, и муж ее к тому времени вместе с напарником уже был совладельцем такси бизнеса. Шурин усадил Арона Михайловича в «кар» и пустил в свободное плавание. Так отставной капитан второго ранга переквалифицировался в таксиста и тем самым вписал новый пункт в свой послужной список. С тех самых пор его и стали называть попросту, по-свойски – таксист Арончик. Схема бруклинских дорог и закоулков выглядела куда более запутанной, чем карты и лоции его прежних многомильных морских маршрутов. Но он ее быстро освоил и чувствовал себя на трассе, как рыба в воде. Так прошли первые пять лет. Его сын тем временем получил диплом врача и поступил на работу в больницу.

Но, как принято говорить на флоте, беду в воде не утопишь и в землю не зароешь. Как-то в погожий день все они – его сын с женой и дочкой, Арон Михайлович с женой решили провести вместе воскресенье, выехать за город отдохнуть. А в дороге произошло то, что случается на дорогах. Может быть, окажись он, Арончик, за рулем, беда бы не приключилась. Иди знай...

Увидел он себя как бы со стороны, будто глаза его вылезли из орбит и сами по себе обозревали картину происшедшего. Окровавленный, он был туго зажат, опутан сплющенной машиной, словно гигантской змеей. Не мог дышать, не мог шевельнуть пальцем, тем более – кричать. Сколько времени это продолжалось, он не знал, мозг его работал только в одном направлении: как вырваться из железных тисков. Еле-еле удалось ему высвободить правую руку, и он протянул ее в темноту, сам не понимая кому. И тут произошло чудо: другая рука, как отражение его собственной, очень медленно потянулась навстречу и сплелась с его пальцами. Она вырвала его из мертвенного мрака.

В больнице Арон Михайлович пришел в себя. Сын сидел у его постели, держал его за руку... Позже он узнал, что находился в коме больше недели. Да, пассажиры автомобиля, слава Богу, остались в живых. Конечно, с травмами, ушибами, у внучки был перелом ребра... Как-то отделались... Все, кроме его жены... Она умерла на другой день после происшествия...

В больнице его продержали примерно полтора месяца. Раны постепенно затянулись, но не они его терзали. Сердце болело из-за гибели жены. Впервые после прибытия в Америку ему подумалось, что, может быть, останься они там, не случилось бы это несчастье, и они бы вместе старились дальше?

Сюда, в больницу, к нему начал заходить верующий еврей, из Любавичских. Нет, он не говорил с ним о Боге, о душе, о вечности и загробном мире... Просто, тихо рассказывал о своей жизни там, откуда они приехали и что им обоим, кажется, было так хорошо знакомо. К чему только ни прикоснешься словом, всплывают целые пласты воспоминаний. Любавичский говорил о своем, а он, Арон Михайлович, бывший капитан второго ранга, думал о собственной жизни. Тогда она ему казалась такой ясной и обозримой, как будничные листки и страницы красных праздников в отрывном календаре. За нее, за эту жизнь, чтобы такой она оставалась навсегда, он отдал свои лучшие годы. Когда его служба завершилась, а тот уклад жизни канул на дно, как торпедированный корабль, он вдруг почувствовал пустоту, из которой только она, его жена, могла вытащить его своей любовью и терпением.

– Я смотрел на своего Любавичского собеседника, – рассказывал Арон Михайлович, – как он навещает каждую пятницу после обеда больных, – евреев, не евреев, – угощает каждого небольшой плетеной халой, желает доброй субботы, и у меня в глазах выступали слезы. Почему так? – спрашивал я себя. Может, потому что опять пустота угнездилась в моем сердце, и больше некому было помочь мне одолеть опустошенность?..

Арон Михайлович никогда ни от кого не скрывал, что он еврей. Да и не мог бы этого сделать. Там, где Арон служил, еврейство строго бралoсь в расчет, в пятой графе оберегалось, может быть, сильней, чем он сам был в состоянии это сделать. Понятное дело, в Бога он не верил, ни разу в синагогу не заходил, по-еврейски знал десяток слов, которые можно было услышать и от не евреев... Почему же у Арона Михайловича так сжалось сердце, когда он впервые, всего через два дня после возвращения, можно сказать, с того света, взял из рук благочестивого еврея простую, свежую булочку?..

Нет, религиозным Арон Михайлович не стал, а ермолка, прикрывающая непокорную чуприну, просто знак для него самого, чтобы нечаянно не забыл, кто он есть. Так он мне объяснил и добавил: «У наших евреев такая привычка – помнить об этом они не всегда хотят». И еще: два раза в неделю он ездит в больницу, где работает его сын, и сидит у постели тяжело больных. Держит страждущего за руку и рассказывает ему, – даже не вслух, а про себя, – о морских походах, штормовых ветрах, о тайнах, которые он никогда никому не открывал и никогда не откроет, потому что они принадлежат той стране, которой больше нет, стране, где он был молод и счастлив... С тех пор и прицепилось к нему прозвище – рэб Арончик.

Борис Сандлер, Нью-Йорк

(хотелось бы уточнить: автор-бельчанин,ныне руководит изданием газеты "Форвертс")

..............

5

Никогда до этого Срулику не приходилось есть пельмени. Вареники - да, вареники бабушка готовила часто: и с творогом, и с картошкой, и с вишнями. А тут внутри свиное мясо. Некошерное, но такое вкусное. И больше ничего готовить не надо, сколько бы ни было гостей - одни пельмени.

И сколько же их сделано! На столе - пельмени, на буфете - пельмени, на окне - пельмени, на балконе -тоже пельмени. По-военному построились рядами по восемь и маршируют по квартире.

Их не только все вместе едят, их все вместе лепят. И хозяева, и гости, и соседи. Делают их весело. Мать Светки раскатывает тесто, целая бригада помощников режет его стаканом, прокручивает мясо. А уж в конце всего отец - в военной гимнастерке и в фартуке поверх нее - готовит продукцию. Аромат в воздухе витает необыкновенный. Еще никто ничего не ест, а настроение у всех такое, будто давно идет пир.
- Сибирские пельмени - это тебе, брат, не хухры-мухры, - улыбается Срулику Тимофей Харитонович. - В нашей деревне под Юргой каждая семья готовила их по-своему. И рецепт передавался по наследству внукам и правнукам. Пельмени лепят на всю зиму. Зарежут кабана, и часть мяса идет на пельмени, А потом в небольших мешочках вывешивают их в амбаре под потолком - на каждый зимний день. Домашняя продукция замерзает, и каждый мешочек звенит, если его потрясти, как морские камушки на ладони.
- Папа, папа, расскажи ему про пельмени Трофима!

Тимофей Харитонович бросил в кастрюлю первую очередь пельменей, понюхал воздух над варевом, удовлетворенно улыбнулся и сказал:
- Трофима? Да, это, действительно, смешно. Итак, был у нас такой сосед - Трофим. Особой скупостью отличался. Но пельмени делал отменные. Сам замешивал тесто, сам готовил фарш, сам лепил и сам варил пельмени. Никому из домашних не доверял эту работу. Ему даже прозвище дали в деревне - Пельмень Иванович. Мы, пацаны, летом совершали вылазки в сады, за яблоками. А зимой шкодили по части пельменей. И вот прорыли мы как-то с братом Митькой норку в амбар Трофима. Я разулся, скинул полушубок, чтобы легче было карабкаться к потолку, а братан остался сторожить мою одежду.
Я уже сую за пазуху второй мешочек и вдруг, как в кино про разведчиков, слышу: внизу скрипнули двери. Входит в амбар Пельмень Иванович с керосиновой лампой в руке. Почувствовал, что у него в хозяйстве происходит что-то неладное. Митька с моим обмундированием мгновенно скрылся, а я затаился, как летучая мышь, между небом и землей.
Только Пельмень был глазастым, он меня сразу определил и стянул с верхотуры. И наказание его было таким - он заставил меня идти по снегу босиком с двумя ледяными мешочками пельменей за пазухой.
- Неси, неси их, пусть твой батя увидит, какой ты у него вор.
И отец мой продолжил это наказание. Он сварил пельмени соседа и заставил меня съесть их все до одного. Долгое время после этого мне и думать о пельменях было противно... А сейчас прошу всех к столу! Могу поклясться - это не хуже, чем продукция Пельменя Ивановича.

Домой Срулик возвращался уже ночью. Начинался снегопад. Белый воздух кружился легко и весело. Света провожала его, и ее голос звенел не умолкая.
- А ты понравился папе.
- Ну да? С чего ты взяла?
- Что я, слепая?
- Мне тоже твой папа понравился. Веселый человек.
- А знаешь что, давай, познакомим наших отцов.

Срулик замолчал.
- Что случилось? У твоего отца неприятности?
- Да, я тебе после расскажу. Через пару дней.
- Как хочешь...

Снег падал на Светкино лицо. На бровях ее он не таял. Срулик закрыл глаза и в темноте почувствовал губами вкус снега над широко распахнутыми глазами девочки.

6

Поселок, где была тюрьма, назывался Криково. Письма от отца приходили раз в две недели. Чаще писать не разрешалось. Отец работал в шахте, где добывали котелец*, резали камень для строительства домов.
Как бы случайно Срулик стал возвращаться домой из школы так, чтобы пройти по базарной площади, где велось большое строительство универмага. Рядом с котлованом складывали белый строительный камень, который привозили на грузовиках с прицепами.
А вдруг папа пилил под землей эти котельцовые залежи, спрессованные когда-то древним океаном!
- Эй, дяденька! - крикнул он как-то строителю. - Откуда привезли котелец?
- А хрен его знает, хлопчик. Тебе не все равно?

Нет, ему было не все равно!
Четыре месяца добивалась мама свидания с отцом. Как-то пришла она домой радостная. Срулик ее не видел такой с тех пор, как забрали папу.
- Ты тоже поедешь со мной, - улыбнулась Дина. - Тебе тоже разрешили свидание с ним.

В бумаге, которую привезла она, указывался год, месяц, число и час этого свидания. Там писалось, что им разрешена встреча на сорок минут. А также особо предупреждалось, что в случае опоздания, встреча переносится до нового официального разрешения, ходатайствовать о котором можно только через полгода.

Копытов подсчитал, что, учитывая погоду, до Криково им добираться четыре, ну, пускай даже пять часов. И вот они давно уже в пути. Срулик внимательно следит за стрелкой часов, которые находятся рядом со спидометром. На них десять часов двадцать пять минут. Значит, через два часа и пять минут он увидит отца. Не верится.
- Все нормально, Абрамовна, - успокаивает Копытов. - Идем, опережая график. Видишь слева деревушку, за ней повернем налево, проедем посадки, взберемся на гору, а там и Криково уже видать.

И вот, действительно, стоят саманные дома по слепые окошки в снегу. Если бы не шел дым из труб, могло бы показаться, что деревушка вымерла.
- И это, с позволения сказать, село. Овца не заблеет, корова не замычит, Все вырезал дорогой наш Никита Сергеевич.

Неожиданно прямо на середину дороги выбежала какая-то ошалелая собака. Выскочила, повернула голову к машине и замерла, как зачарованная.
Тормозить на такой дороге было нельзя. Копытов крутанул руль влево, потом рванул его вправо и каким-то чудом объехал собаку. Он вцепился в баранку, чтобы не потерять управление но за обочину его все равно вынесло. Сугроб погасил скорость. Мотор рявкнул и заглох.
- Япона мать! - выругался Копытов. – Все целы?
- Все, - отозвался Срулик, выглядывая из-за плеча матери.

Когда понесло машину, Дина схватила его в охапку, стараясь накрыть собой. И теперь гладила сына по голове.

Копытов вылез из машины, оставив двери открытыми. Слышно было, как он ругался, обходя грузовик.
- Абрамовна, - заглянул он в кабину, - самим нам отсюда не выбраться. Я смотаюсь в деревню за трактором. Вдруг там есть.
- Федор Евгеньевич, - засуетилась Дина, - возьмите деньги. Трактор ведь не бесплатно.
- Успокойся, Абрамовна, - отмахнулся Копытов, - это уж моя забота. Двери захлопни. Надо беречь тепло - не лето.

Вскоре на капоте вырос сугроб. Какое-то время они молчали. Потом Дина сказала:
- Эта собака у меня перед глазами. Как она на нас смотрела. Мне показалось, что она бросилась под колеса специально.
- Ну да, скажешь тоже. У собак так не бывает.
Дина не отвечала. Она и раньше была неразговорчива. А после того, как забрали мужа, и вовсе замкнулась в себе. Каждый день стучалась она в глухие кабинеты. От одной двери до другой поднималась по каменным ступеням и ковровым дорожкам - пыталась доказать, что муж ее невиновен.
Как говорила бабушка, «билась головой о стену». Вот и сейчас вся ушла в свои невеселые мысли.
- Мама, а когда люди начинают любить друг друга?
- Приходит такое время.
- Когда приходит?
- Когда жить без этого не могут.
Срулик прижался к матери. Больше он никогда не услышит так близко, как гулко бьется ее сердце. Когда не могут жить друг без друга! Завтра он все расскажет Светке.

В белом мареве еще ничего не было видно, но уже слышался вдалеке рокот мотора.
Потом, уже в пути, Копытов вспоминал:
- Нема с кем говорить было в деревне. Все напились. Третий день гуляют. Агроном женит сына. Иди отыщи в этом повальном запое тракториста. Однако отыскал. А он - лыка не вяжет, в стельку. Любой другой растерялся бы, но у меня фронтовой опыт. Я ему как начал уши снегом тереть! Давай, воскресай, солдат, воевать надо! С ушей возвращается к людям сознание вместе с болью. Он кричит как недорезанный, а я ему тру, пока не поставил хлопца на ноги. Тут главное - не прозевать момента. Как только он соображать начнет, что к чему, необходимо пятьдесят граммов самогона ему в стакан вбухать. Клин - клином.

Срулик смеется, и даже Дина улыбнулась.
- Ну, Федор Евгеньевич, такое не забывается. Очень я вам благодарна, Никогда не смогу рассчитаться с вами.
- Ладно, будет тебе, Абрамовна. Придет время - выпьем с твоим Гришей.

До Криково было уже совсем близко. Вот сейчас они свернут, и останется взобраться на холм. А там можно и расслабиться.

Но что это? Судьба готовила им новое испытание.
Сначала они увидели костер, около которого грелись люди. А потом огромную вереницу машин, выстроившихся вдоль дороги в самом начале подъема на холм. Оказывается, колея от тяжелых грузовиков ночью замерзла, а затем лед накрыл выпавший снег, и ни одна из подоспевших утром машин не могла подняться и на метр.
- Военные обещали подослать тягачи, - жаловался один из водителей. – Но мы их ждем уже часа три. План горит, а мы бездельничаем.
- А сколько до Криково? - вышла из кабины Дина.
- А, чепуха, - ответил кто-то у костра. - Километров пять-шесть. В хорошую погоду это не расстояние. Час пешего ходу.
- Нет-нет, Абрамовна, - заволновался Капытов. - И не замышляй. В такую метель я тебя одну никуда не пущу.
- А кто вам сказал, что я пойду одна? Со мной взрослый сын. Правда, Срулик?
- Конечно, мама! – обрадовался мальчишка.

7

Тридцать лет миновало с того беспросветного утра. Через четыре года вышел из тюрьмы Гриша, отец Срулика. Его не только освободили, но и реабилитировали - он больше не был вредителем, врагом трудового народа. Этот народ даже попросил его вернуться на прежнее место работы – в должности главного инженера крупного пищевого комбината.

Такова была эта страна, и такими были эти люди, в ней живущие.
Но отец их простил. И снова себя отдавал работе. Но однажды не выдержал.
- Все, хватит, катись всё к черту! - сказал решительно он.

Для Срулика Израиль давно стал родиной. Как-то он узнал, что в Тель-Авиве живет с недавнего времени и Абрамзон. Мишка через знакомых пытался выйти на Срулика. Однако Израиль - не та страна, где забывают прошлое. Он помнил и драку, которая случилась давным-давно. Хотя в детстве чего не бывает. Но уж слишком подло тогда поступил Мишка. Помнил Срулик и школьное комсомольское собрание накануне своего отъезда. Его исключали из комсомола. Господи, чего только они не говорили, его соученики и учителя!
"Неблагодарная свинья! Подонок! Отщепенец!". Но громче всех разорялся Мишка: "Он предатель! Он всегда был предателем! Меня из-за него один раз чуть из школы не выгнали!".

И вот в Тель-Авиве, на автобусной станции Срулик увидел своего одноклассника. Им предстояло в одном автобусе добираться до Иерусалима.
Да, Срулик помнил все из своего детства. Сейчас, глядя в окно автобуса на бегущие мимо кусты, он вспоминал тот страшный день, ледяной и скользкий, с белыми змеями поземки, которые струились вокруг, заползали в валенки, лезли за ворот пальто, в рукава и под шапку. Они с мамой остервенело шли напрямик через неубранное кукурузное поле. Жесткие листья царапали им лица. Но они не обращали на это внимания. Скорее! Скорее!
- Еще немного, Срулик, и мы увидим папу.
И он, жмурясь от летящего снега, рвался вперед, несмотря на то, что лицо жгли царапины, а ноги окоченели...

Сейчас он не обижался на ту страну. На ее людей. На этого Мишку Абрамзона, которого презирал.
Срулик поднялся со своего сиденья и столкнулся с ним лицом к лицу.
- Что, Абрамзон, не узнаешь?
- Нет. А вы кто?
- Что ж ты, братец, не узнаешь жидовскую морду, по которой ты однажды врезал?

Абрамзон на какое-то время смутился.
- Срулик, это ты? Ни за что не узнал бы. Кто помянет старое... – попытался он обнять Срулика.
- А я тебя приметил еще в Тель-Авиве, - отстранился Срулик.
- И не признался. Ай-ай-ай! Сейчас я тебя познакомлю со своей женой. Она меня встречает. Да ты ее знаешь. Помнишь Светку Кашеру? Она всю свою семью сюда забрала. И маму, и отца.
- Тимофея Харитоновича?
- Ну да. А вот и она. Светка, иди сюда! Ты сейчас своим глазам не поверишь. Смотри, кто перед тобой!

8

На свидание они все-таки опоздали. Дина оставила мальчишку на улице, чтобы он не видел, как она унижается, а сама побежала к лагерному начальству - хоть на коленях выпросить свидание с мужем.
"Тоже ведь люди, должны понять... - уговаривала она сама себя. – Такая непогода".

Срулик стал осматриваться. В снегопад в ту и другую сторону от них уходила высокая каменная стена с колючей проволокой над ней. Над всеми этими сооружениями торчали вышки, а на них топталась охрана с автоматами наперевес, закутанная в тулупы. Срулик оказался в замкнутом пространстве между двумя глухими стенами. Сбоку виднелся дом. В него и пошла мама - хлопотать о разрешении. В тюрьму их еще не пустили. Но прежняя жизнь уже оставалась за первыми воротами. Школа, Сирый, Светкино лицо. Все это отодвинулось, стало далеким прошлым.

И Срулику сделалось страшно. Ему показалось, что его маму отсюда не выпустят. Эти серые стены надвигались на него. Колола глаза ржавая колючая проволока. Мальчишке почудилось, что охранники целятся в него, а поземка превратилась в свору белых волкодавов, которые с лаем мчатся к нему.

Он подбежал к охраннику:
- Выпустите маму! Отдайте мне мою маму!
В это время появилась Дина. Глаза ее были полны слез.
- Пойдем, Срулик.
- Ну что?!
- Не разрешили...

Медленно приоткрылись вторые ворота. За ними стояли два ряда солдат с собаками. Псы остервенело лаяли. Охранники сдерживали их. Над людьми и животными клубился пар.

Чуть в стороне стояли офицеры. Один из них показался Срулику знакомым.
- Вот, вот он начальник, - сквозь слезы прошептала мама. – Изверг.

"Пельмени нужно приперчить по вкусу. Хорошо их полить уксусом. И с горчичкой... Чтобы слезы из глаз..." - Срулику показалось, что он слышит голос Светкиного отца.

Ну конечно, как он мог усомниться! Начальник лагеря - это Тимофей Харитонович. Майор внимательно посмотрел на посторонних, но сделал вид, что не узнал мальчишку. Срулик отвернулся. Ему вдруг стало невероятно стыдно!..

По лагерю к выходу двигалось длинное серое живое существо. Это была колонна заключенных. Плотный конвой вел их на работу.

- Смотри в оба! - Дина схватила Срулика за руку. - Там где-то папа.
Глаза мальчика скользили по бесцветным лицам. Десятки, сотни одинаковых лиц, на которых лежали одни и те же серые тени.
А колонна ползла, исчезая в снежном мареве. Низкие тучи всасывали ее, обволакивая ватой лай собак и команды людей. Снег валил и валил, будто надвигалась космическая катастрофа - белый потоп.

* Котелец - известняковый материал.

Перевел с идиш Рудольф Ольшевский

Борис Сандлер, Нью-Йорк

В городке его знали все, от мала до велика. Матери пугали его именем непослушных детей, как пугают, к примеру, лешим или Бабой Ягой: «Вот Йоська идет! Сейчас он тебя сунет в торбу!». И маленький плакса сразу затихал: прятал лицо в маминых ногах, вцеплялся ручонками в ее платье и даже не смел оглянуться, как будто страшный Йоська Бабай уже стоял сзади, прямо за его трепещущими плечиками, плечистый, весь обросший волосами, с жуткой своей избитой рожей и, конечно, с огромной торбой, куда можно было бы уместить половину местных шалунов.

Настоящий Йоська - полная противоположность тому Бабаю, который рисовался пугливому воображению детей, маленький круглый Йоська в длинной, до пят, шинели, в пыльных изношенных сапогах, в мятой армейской фуражке с отломившимся козырьком, которая придавала ему вид отслужившего четверть века николаевского солдата без кола и двора, заблудившегося в наших днях, - настоящий Йоська слонялся тем временем возле железной халабуды, где продавали свечи, мыло и керосин.

Правда, физиономия у него и впрямь была побита и торба действительно имелась. Тут мамаши детей не обманывали. Однако она была не так велика, как дети себе представляли, - обычная кошелка, с какими женщины ходят на базар. Она болталась у него на левом боку, подвязанная веревкой, как сумка у почтальона, и носил он в ней то засохший поминальный калач, то ломоть черного хлеба с куском брынзы, то пару луковиц или круг колбасы ... словом, что бог посылал и сердобольные люди давали. Попрошайкой, боже упаси, Йоська не был, под окнами не ходил и у базарных ворот с протянутой рукой не сидел. Он честно зашибал свою нищую копейку, помогая хозяйкам относить домой жестяные канистры с керосином. Это и был его хлеб насущный - маленькая, впрочем, краюшка. Потому-то его и можно было всякий день видеть у железной будки, где Бер-керосинщик, косоглазый мужичина, весь пропитанный огнеопасным духом, - не дай бог спичку поднести! - продавал керосин, бензин, черные, в трещинах, брикеты хозяйственного мыла, иголки для примусов и слипшиеся от долгого лежания стеариновые свечи.

Само собой понятно, что в летнюю пору Йоське приходилось туго. Другое дело зимой, когда топят печи и у хозяек уходит больше керосина - на освещение и растопку. А летом ... летом, случалось, Йоська целыми неделями перебивался с хлеба на квас. К тому же иные хозяйки поумнели: зачем им мучиться с примусами и керогазами, когда в городе появилась такая новинка, как газовая плита, и одного баллона с этим самым газом хватает почти на месяц? Таким уже не приходилось бегать каждый раз к Беру, гробя на это дело полдня, и тем более им не нужен был Йоська с его дюжими руками и ногами, которые были готовы за рубль (старыми деньгами) доставить вам хоть двадцать литров керосина куда хотите, пусть вы даже живете в окраинной махале.

Бер-керосинщик ему однажды сказал:
- Да, Йоська, боюсь, мы скоро останемся без работы.

Йоська почесывал косматый затылок: и кто только его придумал, этот непонятный газ? Кому было плохо, что он, Бабай, мог заработать свою пару копеек? Еще хорошо, что остаются поминки.

Да, поминки не раз выручали его в трудную минуту.
И к тому же потом кое-что перепадало. Хоть невелика йоськина торба, но пару дней можно было прожить. И даже старая цыганка, у которой он квартировал, в таких случаях харчилась при нем. Еда - не деньги, Йоська не попрошайка. Конечно же, нехорошо, когда человек умирает и в мире становится еще пустынней. Не зря Йоська пролил столько слез по чужим людям, но разве он виноват, что они умирают? Там, на поминках, ему однажды объяснил напористый старикашка, что людьми (и, значит, Йоськой тоже) правит бог. Он сидит наверху, на небесах, и сам выбирает, кого прибрать к себе раньше, а кого позже. В божьи дела никто не может вмешаться, даже самый главный министр.

- Бога не проведешь, - твердил старикашка, глядя на Йоську голубыми глазами, потряхивая козлиной бородкой и грозя пальцем, словно именно он, Йоська Бабай, скрывает что-то от бога. - Высоко сидит, далеко видит.

А Йоське нечего было прятать ни от бога, ни от людей. Вот Беру-керосинщику - другое дело. Однажды Бер украдкой влил в большую бочку с бензином пару ведер дешевого керосина. Оглянувшись, он встретил изумленное Йоськино лицо, на котором точно было написано: «Что ты делаешь?». Глаза керосинщика злобно блеснули, и он гаркнул: «Пошел вон, бешеная собака!».

Йоська также знал, что за ним лично следят сразу два бога: еврейский и украинский, потому что отец у Йоськи был евреем, а мать - украинкой. И, тем не менее, ни тот, ни другой бог не защитили его родителей и маленькую сестренку от злодеев, которые однажды ворвались к ним в дом, вывели отца с матерью и сестричкой во двор и, приставив к стенке сарая, застрелили. Йоська видел всё своими глазами. Он успел спрятаться в кукурузе до того, как два пьяных полицая ввалились в ворота. Мама и отец лежали рядом, словно спали. Мама упиралась затылком в стену, ее голова была приподнята, длинные черные волосы колыхались под легким ветерком и рассыпались по ее лицу. Сестренку Йоськи она по-прежнему держала на руках, только еще крепче прижимала к сердцу.

В тот самый день с Йоськой что-то случилось. Так он был здоров как бык, но вот голова... Стоило ему услышать плач ребенка, он пускался бегом и громко выл, как бездомная собака. Злые мальчишки изводили его нещадно: они разнюхали Йосьину слабость и, сойдясь вокруг, плакали лживыми голосами. Йоська вырывался от них, а они догоняли и дразнили:

Йоська-собака, бешеный пес,
Дохлую кошку в торбе принес!

Тогда Йоська останавливался, срывал с головы фуражку без козырька и начинал изо всех сил бить ею себя по лицу, кусать себе руки и кричать одному ему понятные слова: «Пика-пока, пика-пока!». Мальчишки катались со смеху, а он еще больше входил в раж: «Пика-пока!». Потому-то лицо у него всегда было опухшее и разбитое.
Где же они, эти боги? Куда они смотрят и что видят?

Правда, изредка случалось, что украинский бог нет-нет да и напоминал о себе. На площади, рядом с церковью, торчала единственная в городке колокольня, упиравшаяся в небо позолоченным крестом. Когда там, на звоннице, били на разные лады в колокола, Йоська догадывался, что украинский бог наконец-то услышал его «пика-пока». Тогда Йоська, где бы он ни был, оборачивался лицом к церкви, бухался на колени и истово крестился. Мальчишки не унимались, из расчёмканного носа капала кровь, но Йоська ничего не слышал и не чувствовал.

Колокола звенели-надрывались, заполняли гулами все вокруг, и постепенно, как эхо, в йоськиной голове начинал отзываться им другой перезвон. Эти новые звуки приходили издалека, со сгоревшего хутора, где у самого шляха стояла когда-то покосившаяся наполовину вросшая в землю кузница. Там работал его отец, коваль Гершко, со своими подмастерьями. Йоська бежал по траве с узелком. Серебристая роса щекотала его босые пятки, и он невольно смеялся. Его звонкий голос сливался с перезвоном молотков из кузни и уносился высоко в чистое небо. Ах, если бы у него были крылья! Он бы взлетел вон к той крохотной пташке, что черной точкой висит у него над головой, и вместе с ней играл бы над зеленой долиной, захлебываясь от радости и восторга. Но нет, жаворонку придется подождать: сначала Йоська отнесет отцу обед. Мама наказывала ему, чтобы он нигде не задерживался: и так она завозилась сегодня с сестренкой. У Иоськи теперь есть сестренка, ее зовут Маричкой. Она еще совсем крошка, но Йоська уже любит ее. Стоит ему поманить ее пальцем и позвать: «Маричка, Маричка!» - И она сразу тянет к нему из колыбельки пухлые ручки. После рождения Марички отец стал приходить домой совсем поздно - Йоська смотрел уже третий сон. Зато по пятницам, в канун святой субботы, он возвращался из кузни; когда солнце только склонялось к закату. В такие дни Йоська садился на плетень и высматривал отца издали. Увидит - бегом домой: «Батько йде!». Через минуту Йоська вылетал во двор с ведром воды в одной руке и куском мыла, завернутым в лист лопуха, в другой. Через плечо у него был переброшен чистый рушник. Отец тем временем уже стаскивал у сарая почерневшую, пропахшую потом и тлеющими угольями рубаху, вешал ее на гвоздь, торчавший из-под стрехи, нагибался и командовал: «А ну, браток, лей помалу!». Йоська старался. Он ловко зачерпывал кружкой воду и опрокидывал ее на подставленную спину, а уж потом начинал лить тонкой струей. Отец своими грубыми заскорузлыми ладонями намыливал шею, тер под мышками, разбрызгивал воду во все стороны и фыркал при этом, как соседский конь: «Фр-р, фр-р!».

Йоська обмирал от удовольствия. В хату они входили вместе. Мама протягивала отцу на вытянутых руках чистую белую сорочку со шнурками на груди. Сорочка была субботняя, праздничная, она сама ее вышивала. И вся семья садилась вечерять: отец, нацепив картуз - во главе стола, справа от него - мама с Маричкой на руках, слева - Йоська. Ах, как он любил эти ранние долгие вечера в канун субботы со вкусными запахами украинского борща!

Колокольный звон понемногу затихал в воздухе, и вместе с ним расплывалась, как радужное пятно керосина на поверхности лужи, чудесная картина, которая накрепко врезалась в больную память Йоськи. Он облизывал разбитые губы, словно сохранявшие еще вкус маминого борща. Но слезы, пот и кровь имеют одинаковый вкус, и Йоське Бабаю он был хорошо знаком.

Ни одной молитвы, ни еврейской, ни православной, Йоська не знал. Если два его бога слышат, они поймут и без молитв, только бы захотели услышать. Йоська, наверное, знал, что в церковь надо входить с непокрытой головой, а в синагогу - наоборот - в фуражке. Но ни в церкви, ни в синагоге Йоська ни разу не был, конечно же, не потому, что его не пускали, - нет! Он просто боялся, как бы украинский бог не обиделся за то, что он заглядывает в синагогу, да и еврейский бог приревновал бы, если бы Йоська переступил порог церкви. Тут были свои тонкости. Боги могли поскандалить из-за него, а когда боги ссорятся, страдают люди. Зачем же ему, Йоське, причинять неприятности всему белому свету.

И все-таки он чуть больше любил украинского бога, потому что тот, пусть изредка, напоминал ему о детстве звоном колоколов.

Старая цыганка смеялась над ним: «Сумасшедшая собака, сдались тебе эти боги, если ты им не нужен!». Но Йоська хорошо помнил слова голубоглазого старикашки: без бога в сердце человек - не человек. Они запали ему в душу, потому что Йоська Бабай очень хотел быть человеком, а не бабаем или сумасшедшей собакой.

Шло время. Маленькие шалуны, которых еще вчера пугали йоськиной торбой, слава богу, подрастали и теперь сами травили его, как бешеного пса. Керосиновая железная халабуда стояла, как и прежде, на старом месте, но на ее дверях появился большой висячий замок. Бер-керосинщик вышел на пенсию. Время от времени Йоська видел его на базаре. С тех пор, как Йоська остался без заработка, ему пришлось сесть у базарных ворот и, держа между ногами перевернутую фуражку, просить подаяния. Сам он до этого, может быть, никогда не дошел бы, но старая цыганка не давала ему житья: «Плати за угол, а иначе - на улицу!». Что же ему оставалось?

Бер-керосинщик, впрочем, его не забыл. Теперь он разгуливал расфуфыренный, в темно-синем костюме с начесом, в красной клетчатой рубахе. Приходя на базар, он непременно останавливался возле йоськиной фуражки и снисходительно спрашивал: «Ну? .. А когда же ты выйдешь на пенсию?» - и глаза его привычно разбегались в разные стороны. Потом он доставал из внутреннего кармана кожаный лоснящийся бумажник и, солидно покопавшись в нем, доставал целковый - бумажный рубль (уже на новые деньги). Он шел своей дорогой, а Йоська вертел в руках подачку, подносил бумажку к носу, принюхивался к ней, и ему чудилось, что она пахла воровской смесью бензина с керосином.

И так день за днем Йоська Бабай таскался по улицам из домика старой цыганки до базарных ворот и от базарных ворот к домику старой цыганки, изменяя этому маршруту только тогда, когда в городке случались поминки. Люди умирали, жизнь вокруг шла своим ходом, менялась, преображалась, и только он, Бабай, оставался прежним: та же торба на левом боку, та же армейская фуражка без козырька, та же долгополая шинель с плеча жалостливого старшины-артиллериста, те же сапоги (если их износишь вконец, потом можно носить до смерти). И лицо его ни чуточки не менялось. Оно, как и прежде, частенько бывало опухшим, разбитым, с присохшими кровавыми ссадинами...

И вдруг однажды Йоська исчез. Не стало Иоськи Бабая - и всё! Как в воду канул. Конечно, никто его особенно не хватился: ни Бер-пенсионер, ни старая цыганка, ни хозяйки, которым он когда-то нашивал керосин, ни, тем более, рассеянные злые мальчишки - словом, никто. Правда, иной раз его имя еще приходило кой-кому на память: «Вот придет Йоська Бабай!..». А случалось и так, что в каком-нибудь уличном разговоре вдруг проскальзывало: «Послушайте, что-то не видать эту бешеную собаку». Одни пожимали плечами, что должно было означать: да и черт с ним! Другие высказывали предположение, что Йоську наконец забрали в сумасшедший дом, а третьи...

Но почти все замечали одну странность: Йоська Бабай исчез в тот самый день, когда снесли с площади высокую старую колокольню, поддерживавшую небо своим позолоченным крестом.

Перевел с идиш Александр Бродский