Нехама Лифшицайте и Изя-портной из воспоминаний передача "На троих" с Нехамой Лифшиц (Лифшицайте) шла в каком-то особом ключе, с огромным пиететом к великой певице, фактически первой и самой блестящей еврейской актрисе для людей моего поколения. И живо вспомнился ее первый, после абсолютно неожиданной, триумфальной победы на конкурсе, концерт в Тбилиси в 1960 или 61 году, почему-то в старом милицейском клубе...
Я шел по проспекту Плеханова. На углу у входа в ателье стоял Изя-портной (так его звали все, даже за много лет знакомства я не узнал или не запомнил его фамилии). Изя издали махал мне рукой и улыбался. - Вус эрцех, - спросил он как обычно. - Мигурце амишерцех, - столь же привычно ответил я, коверкая идиш, но показывая, что "а биселэ" что-то знаю. После этого должно было привычно последовать: "Ну, и что у вас в физике нового?", на что я чаще отвечал, что нового Эйнштейна все еще нет, хотя выдающихся физиков-евреев немало, иногда что-нибудь рассказывал: Изя говорил, что до бегства из Польши поучился год в университете. Но на этот раз Изя вел себя по-другому: - Завтра вечером концерт Нехамы Лифшицайте. Ты знаешь кто это? Я с гордостью показал ему два билета. - Ха, значит идешь с девушкой и она наконец-то еврейка, - удовлетворенно констатировал он. Но вдруг встрепенулся: - И ты пойдешь в этом костюме на концерт Нехамы!?! Пришлось признаваться, что другого у меня и нет, а в этом я недавно перевернулся на яхте, так что костюм и меня вытаскивали по-отдельности. Изя возмутился: научный сотрудник ("младший" он пропускал), физик, еврей, наконец, - и без костюма для концерта! - Идем снимать мерку, до завтра, до вечера времени мало! Я попытался отговориться: денег у меня сейчас нет, девушка моя все понимает, она будет одета, как следует, я в Консерваторию так хожу, даже на концерте Исаака Стерна в нем же был. Но Изя был неумолим: - Стерн играл на скрипке, а Нехама поет на идише, - вполне резонно отрезал он. В это ателье я попал случайно, когда к окончанию университета собрались какие-то деньги на шитье. (Тогда, в середине 50-ых годов, купить что-нибудь готовое было практически невозможно - покупался "отрез", он у меня лежал с первого курса, и относился закройщику.) Закройщик, к которому привел меня товарищ, посмотрел, с ходу полуутвердительно заметил: "А ид?", и сказал, чтоб о цене не беспокоился. Со слов товарища я знал, что со студентов он берет меньше, всегда добавляет, что и сам был студентом. Звали его Изя, был он маленького роста, весь кругленький, добродушный, говорил по-тбилисски, т.е. привычно вставляя в русскую, в целом, речь отдельные грузинские или армянские слова, а то и польские в собственных вариантах. С меня он взял еще меньше, чем с товарища, а на мой недоуменный вид (деньги уже лежали заготовленными в кармане) засмеялся. Потом мы изредка встречались: иногда я, проходя мимо и видя его через стеклянную витрину, заходил, иногда приводил друзей. Постепенно он рассказал свою историю. Родом он из Кракова, начал учиться, но когда вошли немцы, родители заставили его и его товарища, тоже Изю, бежать на советскую сторону - в первые дни это еще было возможно. Больше никого из своих семей они не видели. Каким-то образом оба попали в Тбилиси, отсюда их взяли в армию, там научились шить, вернулись после демобилизации в Тбилиси же, где обоих уже ждали. Подучились маленько (дипломов не требовали) и стали постепенно приобретать известность, один как мужской портной, второй - как дамский. Решительности Изе было не занимать, ну не драться же с ним, так что был я живо затащен вовнутрь, обмерен и отпущен с приказом явиться на примерку к вечеру: "Деньги мастерице за ее работу заплатишь, а мне за материал и остальное, по частям, когда захочешь". Потом Изя спросил: "А может дать тебе деньги на цветы для Нехамы?", но затем с польским гонором махнул рукой: "Да разве вы умеете преподносить цветы?" За два часа до концерта я уже был в новом костюме, сразу одобренным моей тогдашней спутницей. О концерте говорить трудно: я сразу погрузился в идиш, на котором при жизни отца секретничали дома, а отец и гости изредка вполголоса напевали. И еще вспомнился Александрович: я подростком слушал его на концерте, а затем стоя под открытыми окнами синагоги, где он, нелегально, очевидно, пел на Йом Кипур в 1945 г. Впечатления свои я выразить не могу. Позже были сестры Берри и другие, но все это казалось чем-то искусственным и даже местечковым после аристократичной Нехамы Лифшицайте. На память об этом голосе остались нематериальные ощущения и вполне материальный костюм, служивший еще долгие годы: в нем я потом женился и в нем же защищал первую диссертацию. Когда я пришел расплачиваться, Изя попросил прийти в этом костюме к нему домой. Я пришел, естественно, с букетиком для его жены. Жена Изи была грузинской еврейкой, вся семья, включая детей, была традиционной для того времени грузинской ориентации (к ориентации на русскую культуру грузинские евреи стали переходить в следующем поколении). Так что Изя, типичный ашкеназ, смотрелся в этой среде чужаком. Он извинялся - жена не умеет готовить гефилте фиш, а он сам не успел, зато вот сациви - пришлось сказать, что как уроженец Тбилиси именно его предпочитаю, и налегать на то, что терпеть не могу - как говорят, noblesse oblige, т.е. надо, Федя, надо... Он поставил, конечно, пластинки Лифшицайте, даже пытался тихо подпевать... Реванш у семьи он брал, примерно, раз в два-три года, когда в Тбилиси в очередной раз проводились встречи на первенство мира по международным шашкам. По какой-то сложной системе многократному чемпиону мира Исеру Куперману приходилось защищать или отвоевывать свой титул в поединках, местом которых он старался выбрать наш город. Жил он при этом постоянно у Изи, тот на это время закрывал ателье и, по-видимому, изгонял всю семью к родственникам. Сам он превращался в повара, сиделку, конфидента, говорил, наконец, вволю на идише (в шашки играть он не умел, но долго переживал все перипетии игры, обзывая соперников своего идола и судей антисемитами). Религиозным Изя не был, на большие праздники подходил к синагоге, как делалось это и в семье, в Кракове, клал у входа деньги в ящик для пожертвований, внутрь не заходил: ветхая ашкеназская синагога в Тбилиси пустовала в будни, но на праздники люди собирались вокруг нее, это был как бы еврейский клуб под открытым небом (синагога грузинских евреев помещается в большом трехэтажном здании, но в праздники к ней не протолкнуться). При первой же возможности, в 70-ых годах, Изя со всей семьей репатриировался в Израиль (из Грузии это было легче): осуществилась мечта всей жизни - он увидел Стену плача. Но вскоре, как мне передавали, умер. Рассказал об этом второй Изя: женатый на армянке, он остался в Грузии, в порядке исключения ("Я же дамский портной!") шил мне, повторяя: "Изя сделал бы это лучше". Тот костюм давно, конечно, износился, осталась только память о хорошем человеке непростой еврейской судьбы. Я сижу и слушаю щемящий душу голос Нехамы Лифшиц, и у меня, видимо, просыпается генетическая память длинной череды предков, считавших "жаргон" - идиш, столь несправедливо утерянный нами, вполне адекватным и выразительным языком...
Бабушка Егора Тимуровича Гайдара - Рахиль Лазаревна Соломянская - вышла замуж за писателя Аркадия Голикова (писавшего под псевдонимом Гайдар), уже имея сына Тимура от неизвестного (нам) мужчины. Аркадий Голиков усыновил Тимура, но вместе прожили они недолго, так как стадающий психическим расстройством и тяжелой формой алкоголизма Голиков по ночам в невменяемом состоянии гонялся с шашкой по квартире за Рахиль Лазаревной, устраивая регулярные семейные еврейские погромы.
По этой причине Рахиль Лазаревна вскоре бросила знаменитого мужа-писателя-погромщика Аркадия Гайдара - Голикова и уехала со своим сыном из Москвы в далёкий Архангельск. Больше они никогда не виделись. Правда, когда Соломянскую в 1938 году арестовали, то Аркадий Голиков добился её освобождения, будучи авторитетным детским писателем (хотя и жестоким маньяком - вот такой парадокс). Прошли годы. Аркадий Голиков погиб на войне при неясных обстоятельствах... К этому времени подрос и закончивший Нахимовское училище Тимур, которому нужно было получать паспорт. Умный еврейский мальчик понял, что с никому нeизвестной фамилией Соломянский карьеры не сделаешь, поэтому в качестве собственной он выбрал не фамилию матери, с которой жил всё время, не фамилию родного отца, даже не фамилию своего отчима, а его... литературный псевдоним! Вот такое удивительное нахальство... Хитрость удалась, и сын Рахили Лазаревны Соломянской в итоге стал контр-адмиралом, ни дня не командуя ни одним кораблём: вся его тяжёлая военно-морская служба проходила в редакции газеты "Красная звезда". Он стал и членом Союза Советских Писателей, не написав ни единого художественного произведения. Его сын Егор (естественно, тоже Гайдар!) уже с рождения принадлежал к высшей партийной номенклатуре, честно трудился в редакциях газеты "Правда" и журнала "Коммунист", на страницах которых гневно клеймил пороки рыночной капиталистической экономики. На закате власти КПСС Егор Тимурович Соломянский-Голиков-Гайдар резко сменил ориентацию и стал яростным апологетом всех заклеймённых им же пороков. При этом в личной жизни он оставался убеждённым патриотом своего народа, вступив в брак с дочерью знаменитого еврейского писателя-фантаста Аркадия Стругацкого - Марией. Плодом этого счастливого брака является основательница молодёжного "оранжевого" движения "Мы" - Маша Гайдар. ... Эх, знал бы Аркадий Голиков - чем закончится его недолгий роман с Рахилью Лазаревной Соломянской...
Пусть эта заметка станет "эхом нашей любви" прекрасному композитору!
таким запомнился нам композитор, любимый многими
...27 ноября 1993 года у Евгения Николаевича Птичкина, чьи песни стали народными, случился сердечный приступ. В последнее время жизнь композитора явно нее баловала. Заказов на новые песни не было, размер пенсии не отражал того большого вклада, который внес этот гениальный человек в советскую культуру. Обстоятельства жизни сузились до банального вопроса: «Где взять деньги, чтобы более-менее сносно жить?». Пару десятков лет назад, когда имя композитора, что называется, гремело, его приглашали на выступления перед трудовыми коллективами и просто зрителями, Евгений Николаевич и в страшном сне не мог представить, что его старость окажется столь жестокой. Он мечтал о том, что когда-нибудь, по примеру Третьякова, ему удастся собрать неплохую коллекцию картин, которые увидят не только родные, близкие и друзья, а все почитатели его музыкального таланта. И он останется в памяти не только как выдающийся композитор, но и как человек, внесший посильный вклад в то, чтобы лучшие образцы русской и советской живописи не оседали в заграничных коллекциях, а оставались на родине. Тогда, пару лет десятков назад, он стал не просто тонким ценителем живописи, но и знатоком, способным «ямб от хорея отличить» в художественных произведениях. С каждым годом число интересных картин увеличивалось. И вот «проклятые» 90-е годы: развал СССР, обрушенная экономика, взбирающиеся на крутую скалу цены, за которыми без альпинистского снаряжения не поспеть, полное безденежье и появление в коридорах власти людей, для которых имя Евгения Птичкина почти пустой звук... Все это давило ужасно, терзало нервы, резко повышало давление. С тяжелым сердцем Евгений Николаевич продал свою первую «коллекционную» картину. Тогда казалось, что вырученных денег хватит надолго. Но ничто не ценится так дешево, как предметы искусства во время экономического кризиса. За первой картиной в чужие руки ушла вторая, третья. Но где он свет в конце тоннеля? Все покрыто мраком… Евгений Птичкин родился 1 июля 1930 года в Москве. Музыкой увлекся довольно рано, так что в институт им. Гнесиных поступил вполне осознанно, без нажима. Окончив институт, пришел устраиваться на работу в государственный Дом радиовещания и звукозаписи, благо молодых композиторов сюда принимали очень охотно. Молодых можно было послать хоть на край света, в то время как «старички» не очень-то охотно покидали пределы Москвы. На долю Птичкина выпала целина, куда он неоднократно выезжал в творческие командировки. Целинники были людьми простыми, очень любили все то, что напоминало им прежнюю жизнь. Так что песни, которые сочинялись на целинной земле, были всегда очень лиричные. Вот только одна беда была: жаловались постоянно парни на то, что заманить девчат на целину и на большие стройки в Сибирь практически невозможно. И нужно с этим как-то бороться…
Евгений был человеком очень контактным, умел расположить к себе сверстников. И однажды он получил письмо следующего содержания: «Мы услышали песню «Текстильный городок» и невольно подумали: почему девушки тоску свою изливают только в песне, а сами держатся в стороне от ребят? Почему не едут к нам в Сибирь? Может, они холода боятся? Напрасно. Зима у нас в Томске не холодней, чем в Москве. А таких красивых мест не найдешь даже в сказочной стране. Так приезжайте в Сибирь! Ждем вас, девушки несмелые!». Эта фраза – «Девушки несмелые» запала ему в душу. С нею он поделился с поэтом В. Кузнецовым. Тот написал прекрасные стихи, а Евгений Птичкин не менее замечательную музыку. А исполнить новую песню взялся начинающий тогда молодой исполнитель Иосиф Кобзон.
Пять часов. Окончена работа. Все вокруг об этом говорят. В проходную нашего завода Две березки смуглые глядят. Мне они сказали «До свидания!» Пожелали доброго пути. Я к тебе пришел бы на свидание, Но не знаю, где тебя найти… Город пахнет хвойными лесами, Вижу новых строек корпуса. Теплый вечер звездными глазами Заглянул опять в мои глаза. Может, ты идешь сейчас деревнею? Может быть, поселком ты идешь? И простую песню, задушевную О текстильном городке поешь… Может быть, идешь ты по Арбату, И не знаешь ничего о том, Как живут сибирские ребята В молодежном городе своем. Где вы, где вы девушки несмелые? Приезжайте в город наш весной Будут нас березки загорелые Вместе провожать у проходной…
Это была первая песня, после которой Евгения Птичкина стали узнавать и приглашать на разные встречи. Вроде бы и слова не очень мудреные, и музыка незатейливая, но песня получилась очень задушевной. А в конце 60-х годов Евгения Птичкина пригласили в кино, как раз шли съемки фильма «Моя улица» по пьесе Исидора Штока «Ленинградский проспект». В ней шла речь о судьбе московской рабочей семьи и на «Мосфильме» решено было снять по этой пьесе фильм, а режиссер будущей картины Леонид Марягин пригласил поэта Игоря Шеферана и композитора Евгения Птичкина писать к фильму «народную» песню. Легко сказать написать! Шеферан с Птичкиным принесли выстраданную песню и показали ее Марягину и актрисе Нине Сазоновой, которая должна была ее исполнять. «Не то», – дал свою оценку режиссер, – эту песню никто петь не будет…» Принесли второй вариант. На этот раз свое веское слово сказала Нина Сазонова: «Я пою, а ничего в сердце не шевелится, не трогает за душу. Перепишите, пожалуйста…». Так продолжалось пять раз. И только шестой вариант(!) пришелся по душе всем... О первом исполнении песни вспоминает Игорь Шеферан: «Когда Сазонова запела, на съемочной площадке воцарилась абсолютная тишина... замерли все: и те, кто участвовал в съемках этого эпизода, и гримеры, и осветители, и подсобные рабочие студии. Все уборщицы поставили ведра и бросив на пол веники свои, застыли, слушая эту песню, потому что она пронзила их душу, наверное. А это дорогого стоит. – Женечка, — бросилась Сазонова к композитору, закончив петь, – это вот то самое «нашенское», которого мы от тебя с Игорем ждали!..» До сих пор песня «Ромашки спрятались» остается одной из самой любимых у моей мамы…
Ромашки спрятались. Поникли лютики. Когда застыла я От горьких слов. Зачем вы, девочки, Красивых любите, Непостоянная у них любовь. Сняла решительно Пиджак наброшенный, Казаться гордою Хватило сил. Ему сказала я: «Всего хорошего!» – А он прощения Не попросил. Ромашки сорваны. Завяли лютики. Вода холодная В реке рябит… Зачем вы, девочки, Красивых любите, – Одни страдания От той любви.
Одной бы этой песни было бы достаточно для того, чтобы навеки остаться в сердцах благодарных слушателей. А ведь были еще не менее пронзительные – «Даль великая», «Сладка ягода», «Эхо любви», «Земной поклон», «Цветы России»… Но композитора увлекал не только песенный жанр. В списке его произведений опера «Я пришел дать вам волю» (1988), оперетты и мюзиклы, в том числе «Бабий бунт» (1975), «Сладка ягода» (1977), «Свадьба с генералом» (1980), «Дилижанс из Руана» (1985), «Ищите женщину» (1988). Музыкальные комедии и оперетты создавались на основе произведений Василия Шукшина, Михаила Шолохова, Ги де Мопассана... Да, была когда-то ягода сладкой. Но какой же горькой она казалась в ноябре 1993 года! …Сердце не отпускало. Медики колдовали над ним. Но жизнь уходила... На следующий день, 28 ноября 1993 года, сердце Евгения Николаевича остановилось окончательно. А спустя 12 лет, 9 декабря 2005 года, на площади перед гостиницей «Россия» установили звезду композитора Евгения Птичкина...
Юрий Москаленко
... ...молодая журналистка Центрального телевидения по имени Раиса спешила на интервью со знаменитым советским композитором Евгением Птичкиным… Никто из них не предполагал, что эта встреча навсегда изменит их жизни, что за право любить им придется заплатить немалую цену; а за возможность быть вместе — бороться сначала с общественным мнением, а затем со смертельной болезнью композитора. Для Птичкина Раиса станет одновременно музой, женой, подругой, и еще… его «эхом»: знаменитый шедевр композитора — песня «Эхо любви» посвящена ей, единственной женщине всей его жизни:
Сейчас в Украине столько спорят о государственном языке и языках региональных, что одесситы на всякий случай хотят предупредить: поскольку по закону "Про засади державної мовної політики" статус регионального языка может получить только тот язык, который является родным для более чем десяти процентов населения определённой территории, то в Одессе, где никакие не десять, а все сто процентов населения одесситы, кое-кому придётся смириться, что одесский язык на данной территории является региональным, а если есть чем задуматься, то согласиться, что и государственным.
Чуть-чуть истории Если философы убеждены в том, что язык дан человеку для того, чтобы говорить глупости, а политики -- для того, чтобы скрывать мысли, то одесситы твёрдо знают, что язык им дан для того, чтобы жить, ибо говорить для одесситов так же естественно и необходимо, как дышать. И в то время как нормальный человек сможет прожить без воздуха три минуты, нормальный одессит, не разговаривая, и трёх минут не протянет, а уж молчащей одесситке полный аминь наступит через минуту.
Так что же это за чудо - одесский язык? Откуда он взялся и как появился? Бытует легенда, что, как и основы города Одессы, так и основы одесского языка заложил прибывший из Неаполя сын испанского гранда француз Дерибас... в общем, первый одессит. Обучили Дерибаса тому, что он искренне считал русским языком, украинские казаки. Правда, вначале его смутило, что у всех казацких слов была одна странная особенность - все они удачно сочетались с русским словосочетанием "edrona matushka", в общем, какая-то "мать". Основываясь на этих знаниях, Дерибас перевёл на все европейские языки и ознакомил всех европейских монархов с "Письмом запорожцев турецкому султану". После этого Европа стала видеть в казаках хороших защитников христианства, а казаки стали видеть в Европе хорошую рифму к хорошему слову. Дерибаса же на всякий случай предупредили из Петербурга, что если он не прекратит обзывать европейских монархов по матушке, то его отошлют в Неаполь в батюшке.
Чуть-чуть орфографии Не исключено, что именно так всё и начиналось. Так что же такое одесский язык?! Возьмите кучу языков разных народов, тщательно перемешайте и доведите это всё до конфигурации остроумия и совершенства анекдота! Давайте сейчас всё это приготовим и продегустируем, разобравшись по ходу в деталях. Для начала разберёмся с русским языком.
Блистательный русский языковед В. Даль, который смотрел не только вдаль, но и вглубь, резонно отметил, что одесситы не умеют говорить по-русски. Хотя, с другой стороны, также верно, что и русские не умеют говорить по-одесски. Так что пока счёт 1:1...
Пойдём дальше. Великое множество красивых и полезных вещей подарил одесскому языку украинский. Например, предлоги. Поскольку в своей повседневной жизни одесситы недолго ищут предлог для того, чтобы встретиться, жениться и поругаться, то и в своей повседневной речи они используют предлоги везде, где только можно. И уж наверняка тогда, когда ни в коем случае нельзя.
Главной особенностью одесских предлогов является то, что из двух предлогов всегда следует выбирать не тот, что нужно. Так в Одессе смеются не "над кем-то", а "с кого-то", обращаются не "к кому-то", а "до кого-то" и, в конце концов, говорят не "о ком-то", а "за кого-то". Приходит, скажем, жених свататься: - Ципкис, поговорим за вашу дочь, я хочу с ней жениться. - А до жены вы уже спрашивали? - Да, но мне больше нравится дочь!...
Действительно, за что тут говорить! Лингвисты знают, что если на немецком языке лучше всего ругаться, на французском - объясняться в любви, на английском - проводить научные дискуссии, то на одесском удобней всего торговаться. А всякая торговля в Одессе - это одновременно и ругань, и объяснение в любви, и научная дискуссия. И здесь для одесситов совершенно бесценен вклад языка еврейского, дополнившего большое мастерство торговли и сделок великим искусством клятв и проклятий.
Из клятв самая простая и универсальная - "Чтоб я так жил!". Но есть, конечно же, и более рискованные варианты: "Чтоб мне не дойти тудою, кудою я иду!" или "Клянусь своей жуткой красотой!". После заключения сделки внимание к противной стороне приобретает более активную, можно даже сказать, преобразующую форму: "Чтоб я тебя видел на одной ноге, а ты меня - одним глазом!" или такое, попахивающее практицизмом: "Чтоб у тебя выпали все зубы и остался один для боли!".
Другим, после клятв и проклятий, популярнейшим жанром одесского фольклора является скандал -- самое прекрасное и поэтичное, что только может быть в любой речи и уж подавно в одесской. Одесский язык не знает эпосов и былин, и всё самое лучшее, светлое и святое воплощено у одесситов в скандале. Это настолько привычный и любимый в Одессе эпифеномен, что редкий ребёнок в Одессе уснёт без скандала. Многие дети перед сном так и просят вместо колыбельной: "Мама, поскандаль уже с тётей Симой, я не могу заснуть!".
Чуть-чуть фонетики Одесская речь всегда была неописуемо богата и разнообразна... Ведь одесситы никогда не уважали склонениев, спряжениев, согласованиев и всяких там падежов. С падежами в Одессе вообще поступают достаточно просто: если одессит не уверен, какой из двух падежей правильней выбрать - он тут же выбирает третий, который окажется неправильным наверняка, но понятен без комментариев.
Портной шьёт костюм театральному актёру: - Вы думаете, молодой человек, на сцене главное - актёрчик? Ничему подобного - главное, костюмчик и вы в него, то есть в нему. Потому что без моего фасона, вы как были чёрте что, так и останетесь ему, то есть его!
Одесситов всегда отличала особая грамотность, особенно тех женщин, которые застолбили за собой высшее образование. Вот на Александровском проспекте напротив элитарной гимназии No. 1 на скамеечке рядом c мамой готовит уроки не то чтобы круглый отличник, но очень круглый ребёнок, или как говорят в Одессе "пунем": - Мамочка! Как правильно писать "фликончик" или "флякончик"? Мамочка, выпускница одесского филфака, естественно обогащает филологией своё чадо: - Пиши "пизирёк". Наш профессор всегда так говорил.
Женщина в одесской языковой семантике всегда занимала значительное место, причём, не столько по значимости, сколько по площади занимаемого места: "Она думает, что у неё ФИгура, а у неё ФЕгура. Если она не прекратит завтракать на ночь, посмотрим, что у неё будет через полгода - ФЕ или ФИ?". Хотя что тут смотреть - только любоваться!
В Одессе священность права частной собственности хорошо иллюстрируется большой популярностью у одесситов слова "иметь". В Одессе имеют все, всё, всех, постоянно и в большом количестве: "я не имею времени", "что ты ко мне имеешь?", "я имела к вам ехать".
- Давид, мне сегодня имела сниться твоя жена. - И что она имела сказать? - Кажется, ничего. - Тогда это была не моя жена - моя Роза всегда имеет, что сказать.
Теперь о вопросах... Вершиной мудрости во всём мире считается риторический вопрос - вопрос, на который нет ответа. Но насколько же в таком случае мудрей и глубже одесский вопрос! Ведь на него тоже нет ответа, кроме ответного вопроса: - Тётя, почему ты не выходишь замуж? - А разве кто-то меня берет? - А что, ты уже у всех спрашивала?
Что ни говорите, но в Одессе все чрезвычайно культурны. Поэтому, извиняюсь, здесь так популярен глагол "извините". Точнее, извините, здесь так популярен глагол "извиняюсь". Ибо здесь никто не извиняет, а все только извиняются. Например, прибегает к врачу больной: -- Доктор, я очень извиняюсь, но мне сказали, что только вы можете мне помочь. Моя фамилия Кац. -- Увы, мсье Кац, но здесь медицина бессильна. Извините, я сам Клюгерман...
И щепотка морфологии Да, об одесском языке можно ещё многое сказать, но гораздо интересней его слушать. И даже не слушать, а вкушать. Ароматный и вкусный, он родился на одесской кухне, перемешав и впитав в себя все вкусы и ароматы, какие только есть на свете. Рождённый в кухонной сутолоке, он отдаёт чесноком и мускатным орехом одновременно. Литературный, хоть и непечатный, он превращает что угодно, даже обычный сухой рецепт, как готовить борщ, в необычный большой роман с множеством глав и десятками действующих лиц, прологом, эпилогом и даже некрологом, если речь зайдёт о борще соседки. И это всего лишь борщ!.. Так почему же одесский язык должен быть менее вкусен, душист, наварист и смачен?
Одесса - город богатый историей, диаспорой и просто деньгами. Но, может быть, главное её богатство - это её язык. Его нельзя ни потерять, ни промотать, ни профукать. Потому прислушаемся к мудрым словам, которые сказал (или мог сказать) Иван Сергеевич Тургенев: "Берегите своего родного, великого, могучего одесскогo языка!".
Дата: Воскресенье, 16.12.2012, 08:11 | Сообщение # 73
Группа: Гости
ПАМЯТИ НИКОЛАЯ АНЦИФЕРОВА (1930–1964).
...Весной 1952 года в редакцию молодежной газеты «Комсомолец Донбасса» зашел «невысокого роста паренек в резиновых сапогах, в дешевом пиджачке и кургузой кепочке. Стряхнул на пороге опилки с сапог, глухо спросил: «По стихам кто здесь работает?». Ему указали. Паренек шагнул к столу и протянул несколько тетрадных листков. Просто, по-свойски сказал: «На вот, глянь».
Так вспоминал впоследствии «крестный отец» поэта и его первый творческий наставник писатель Анатолий Мартынов. Стихи тут же пошли по рукам. А через несколько дней появились в печати. Немного грубовато, с лукавинкой, но в то же время с явной теплотой автор рассказывал землякам о своих друзьях-шахтерах. И Донбасс впервые услышал имя, которое вскоре станет известно всей стране: Николай Анциферов. Его биография — в его стихах. Детство — такое же, как у большинства мальчишек, выросших в шахтерских поселках. Оккупация отчего края гитлеровцами, послевоенная разруха. Учеба в ремесленном училище и, наконец, не по летам тяжелая, самостоятельная работа:
В том голодном сорок седьмом Я, голодный, семнадцатилетний, Хлеб пошел добывать горбом...
В этих стихах содержатся реальные подробности жизни поэта. Действительно, Николай Анциферов родился за семнадцать лет до описываемых событий, 28 октября 1930 года, в городе Макеевка. А если уж говорить абсолютно точно, по-анциферовски, на «незабвенной» шахте «София» (позже она носила имя А. Батова).
О первых своих производственных трудностях и огорчениях поэт напишет впоследствии с добродушной улыбкой. Ведь «шахтный слесарь пятого разряда», как на крыльях впорхнувший в горняцкую нарядную, был встречен здесь, мягко говоря, без особого энтузиазма. Но уже вскоре он с нескрываемой радостью слышит за спиной одобрительные голоса соседок. И отец, почетный шахтер, «называет меня дома Колькой, под землей Степанычем зовет».
Когда же «батьке» перевалило за шестьдесят и его стали настойчиво провожать на пенсию (вообще-то шахтеры уходят на заслуженный отдых в пятьдесят лет), сын скрупулезно подсчитал:
Двенадцать лет шахтер не видел свет, А под землею годы эти прожил...
Оказывается, если сложить все смены, проведенные отцом под землей, набирается целых 12 лет беспрерывного (и беспросветного!) труда. Пятая часть жизни! Наверное, найдутся скептики, которые усомнятся: разве можно, дескать, всерьёз жалеть о разлуке с такой каторжной работой, а тем более любить ее и гордиться ею! Можно! Иначе не родились бы эти лихие строки, вырвавшиеся на свет из каменных недр:
Я работаю, как вельможа, Я работаю только лежа. Не найти работенки краше, Не для каждого эта честь. Это — только в забое нашем: Только лежа — ни встать, ни сесть.
Нет, угрюмый и раздражительный тип, недовольный жизнью, обиженный на весь белый свет, не способен на такое восприятие и описание шахтерской доли. Оптимизм, юмор — характерные черты поэзии нашего земляка. И именно эту особенность его таланта высоко ценил Александр Твардовской.
Н. Анциферов близок А. Твардовскому и образностью речи своих героев, богатой поговорками, притчами, прибаутками. Он мастер диалога и полилога. Вот, например, бытовая сценка из стихотворения «Смотрины»:
— Вы слыхали? Подумать только! — Бабы ахают. — Ну и ну! Отчубучил Анциферов Колька! Из Москвы приволок жену... — С маникюром?.. — Кажись, с маникюром... — И в мущинских штанах? — Нет, кажись. — А лицо? — Так себе... — Хороша! — Ничего... — Да больно тош-ш-ша-а... — В чем душа... — А кому пойдет впрок Тамошняя пища: Утром — чай, В обед — чаек, Вечером — чаище...
Разве не узнаем мы по безымянным репликам, будто воочию, неугомонных и вездесущих блюстительниц строгих нравов и распространительниц поселковых «последних известий»?! Как они колоритны, неповторимы в своей выразительности и по-житейски трезвы в суждениях:
...Всю неделю по всякому поводу Тараторил смотринный штаб: — Молодая ходила по воду... — Не косится на здешних баб... В результате насчет москвички Заболевший вопрос решён: «Есть москвички — отпетые птички. Есть — пригодные и для жён».
Существует выражение: «Вышел из народа...». Николай Степанович никогда не выделял себя из шахтерской массы, не отстранялся от её нужд и радостей. Но разлуки с «кормилицей-шахтой» бывали. После окончания вечерней школы поступил в Московский Литературный институт имени А. М. Горького. Но домой приезжал при первой возможности. Не пропускал матчей донецкого «Шахтера», за который преданно болел… В стародавние времена, я был дружен со студентом Литературного института им. Максима Горького Женей Чертковым - после окончания института, Евгений стал драматургом и его пьесы появились в севастопольских и московских театрах. Женя был, скажем мягче, малодействующим председателем севастопольского городского литературного объединения имени Ивана Новикова-Прибоя и Иосифа Уткина, а я его боевым заместителем. Женя любил поговорить! Особенно, когда соточку пропустит вместе со мной - это дело он любил больше литературы, впрочем, сейчас ни граммульки в рот не берёт!.. И, когда он уезжал на очередную сессию, я, когда-то пытавшийся поступить в Литературный, но так и не принятый, - до сих пор в архивах института хранится моё свидетельство об окончании десяти классов вечерней школы! - ждал его с нетерпением, чтобы узнать московские и институтские новости. И новости были. Всегда... В Литинститут пожаловал собственной персоной Жан Поль Сартр. И, когда все официальные прибабахи были соблюдены, проведены были соответственные собрания-втыкачки, где предупреждалось, вопросов никаких этому идеологу леворадикального движения и критику марксизма не задавать, и вообще, держать с " не нашим человеком " ухо востро. Глава французского экзистенциализма, книг которого, ни при какой погоде, ни один из студентов не читал, сидел на сцене рядом с ректором института Пименовым, который и представлял гостю студентов, имена которые ничего ему не говорили! Это было время, когда француз-философ знакомился с советскими писателями. Говорят, Сартр посетил даже Политехнический, где молодой поэт Андрей Вознесенский читал свою «Треугольную грушу»...
Жан Поль Сартр внимательно всматривался в молодые, но уже испорченные институтом и временем, лица. И каждому, — почти каждому! — задавал единственный вопрос:
— Почему, молодой человек, вы решили стать поэтом?
И переводчик, — сотрудник КГБ, — переводил добросовестно. — в зале были студенты и преподаватели, понимающие французский! И поэты отвечали:
«Чтобы быть полезным своему народу», — говорил один.
«Хочу воспеть мозолистые руки рабочего класса!» — вторил ему следующий.
И прочие пииты давали такие же «правильные», очень правильные ответы .
Жан Поль Сартр явно скучал и не скрывал этого.
Но вот на сцену вышел толстогубый детина с красной прыщеватой рожей и начал читать стихи:
Я работаю, как вельможа, Я работаю только лёжа...
И дальше было ясно, что «вельможа» — это шахтёр и уголёк он рубает только лёжа, так сказать, в узком штреке...
Хорошие, прямо сказать, стихи. Уровень большого таланта . Даже в подстрочном переводе на французский это чувствовалось!
Жан Поль Сартр встрепенулся. Где эти скучающие глаза, где эта стариковская сутулость, — старик в понимании студентов Литинститута, в то время Сартру было только пятьдесят пять!
— С тобою всё ясно, юноша! Ты здесь находишься по причине таланта. Талант и только талант может воспеть свою родину... Надеюсь, это ты тоже понял!? -перевели «вельможе» слова Сартра.
Поэт с прыщеватой физиономией, захохотал:
— Я захотел стать поэтом потому, что знаю: девочки поэтов любят. И чем лучше из меня будет поэт, тем сильнее меня будут они любить. Даже с такой рожей, как у меня!
Жан Поль Сартр вскочил со своего места, обнял паренька и произнёс: — Ты — красив! Из тебя выйдет поэт. И — большой! Из тебя. Единственного! Как твоя фамилия? Я буду следить за тобой. — Колька...Николай Анциферов!..
Ох, лукавил Николай Анциферов ... к этому времени у него было много чего написано и не ради женских чар стал он писать честные, а потому, «антисоветские» стихи и поэмы, о которых ни Сартр, ни его литературные учителя не знали и не догадывались... Не думал никто из них, что в этом студенте, прикидывающимся валенком, в уличном мальчишке, приехавшем из далёкой Макеевки, живёт большой поэт. Его одного Жан-Поль-Сартр выделил из всех и это, наверное, повлияло на то, что он стал москвичом и начал «рубать уголёк» в столице «нашей Родины», став заведующим отделом поэзии журнала «Москва».
В столице его быстро заметили. Стали приглашать на творческие вечера. Афористичные, отчеканенные строки нашего земляка часто еще до публикации становились широко известными в литературной среде. Стихи Анциферова высоко оценивали Николай Тихонов и Ярослав Смеляков, Николай Асеев и Сергей Смирнов, Василий Федоров и Николай Рубцов.
С Рубцовым мы учились на одном курсе, занимались в одном творческом семинаре, и Николай не раз просил меня познакомить его со знаменитым земляком, который после работы часто приезжал к донбассовцам в общежитие. Я показал стихи Рубцова Анциферову, и он разрешил мне пригласить однокурсника в нашу комнату…
Впоследствии двух Николаев до конца дней связала крепкая дружба... А когда Анциферова не стало, Рубцов посвятил его памяти одно из лучших своих, загадочных по пронзительности чувств и печальному предвидению стихотворений:
На что ему отдых такой? На что ему эта обитель, Кладбищенский этот покой - Минувшего страж и хранитель? - Вы, юноши, нравитесь мне! - Говаривал он мимоходом, Когда на житейской волне Носился с хорошим народом. Среди болтунов и чудил Шумел, над вином наклоняясь, И тихо потом уходил, Как будто за все извиняясь... И нынче, являясь в бреду, Зовет он тоскливо, как вьюга! И я, содрогаясь, иду На голос поэта и друга. Но - пусто! Меж белых могил Лишь бродит метельная скрипка. Он нас на земле посетил, Как чей-то привет и улыбка. Н.РУБЦОВ 1966
Увы, стихи оказались пророческими. Будто впрямь на голос поэта и друга ушёл вскоре из земной жизни и сам Николай Рубцов, кстати, написавший в одном из стихотворений: «Я уйду в крещенские морозы…». И его не стало на Крещение. Но светит его «звезда полей, и сверкают лучистыми гранями» «как глыба антрацита» (слова С. Смирнова) стихи Николая Анциферова.
«Сказать имею право!» — решительно заявил он в своей первой книге «Дайте срок»:
О Донбассе пишут в географии, Что Донбасс — край угля и металла. Верно. Но для полной биографии Это очень сухо, очень мало. Кажется, есть песня о Донбассе, Терриконы и копры воспеты. Верно, есть такие. Я согласен. Только это — внешние приметы. Я хочу сказать о земляках. Может быть, получится коряво, Все-таки Горняк О горняках, Как могу, Сказать Имею право.
И сказал, хотя ему мешали это делать... Некоторые его стихи мне удалось впервые опубликовать лишь через много лет после смерти Николая Анциферова. Ведь его шахтеры — не плакатные «солнцерубы», а нормальные «подземные» люди в их неприкрашенных буднях и бесхитростных праздниках…
Но даже будучи зав. поэтическим отделом журнала «Москва», не мог он напечатать свои подлинные стихи... И лишь после неожиданной смерти поэта, в 1991-м, журнал «Донбасс» опубликовал подборку ранее не издаваемых стихотворений...
В поэме «Нахаловка», написанном Анциферовым ещё в пятидесятые годы, есть любопытный эпизод. В Нахаловке, в этом шахтёрском убогом городишке-посёлочке, забытой Богом и начальством , шахтёры соорудили себе для жилья убогие лачуги. И , мимо этих покосившихся домишек «на легковых автомобилях деляги катят в коммунизм» - приехал посредственный режиссер, снимавший фильм о дореволюционном Донбассе и... страшно обрадовался, увидев скособоченные домишки шахтёров, разбитые дороги, грязь и пьянство потомственных шахтеров... ему, видите-ли, не надо строить дорогих декораций.
И в этом же фильме, Николай Анциферов играл в массовке. За трояк. И пропил этот трояк за упокой души своего товарища-шахтёра, зарезанного в пьяной драке.
Глядит посёлок в полудрёме Уж не один десяток лет И ничего не видит кроме Шахтёрских радостей и бед.
А шахтёрские радости - это беспробудное пьянство, после долгих и утомительных смен...
Мне б сейчас хотелось написать, «... и предсказания Жана Поля Сартра сбылись», но я так не напишу, выпустив первую, - высокоталантливую! - книгу стихов, Поэт покончил с собою в 1964 году, не дожив до тридцати пяти лет...
Дата: Воскресенье, 23.12.2012, 07:58 | Сообщение # 74
Группа: Гости
Зарубки на сердце Последнее московское интервью
Наша беседа состоялась 26 февраля 1998 года, за день до отлета Анатолия Наумовича в Нью-Йорк. Я пришла взять короткое интервью, о котором просило одно зарубежное издание.
Завтра улетать, тьма всяких дел, а мы неспешно говорим, неспешно застольничаем. Анатолий Наумович словно бы хочет задержать, остановить время...
Слушаю запись этой беседы — напористый голос, молодой смех...
И. Р.: Я привыкла, что мы беседуем с вами всегда в Переделкине. Если для печати, под диктофон, то в кабинете, а чаще всего просто на переделкинских дорожках. Вы даже на одной из подаренных мне книг написали: “На память о наших прогулках в Переделкине”. Но в эту зиму погулять вместе не пришлось — вы все время в городе. Ваши читатели, наверное, думают, что Рыбаков по-прежнему живет на Арбате, а вы — в “доме на набережной”: из одного окна — бесподобная панорама Кремля, из другого — храм Христа Спасителя. А. Р.: В последнее время в результате всяких разъездов, переездов, происходящих в каждой семье, мы с Таней очутились в знаменитом “доме на набережной”, описанном Юрием Трифоновым. Здесь Таня жила девочкой. Ее отец был заместителем Микояна, депутатом Верховного Совета. В 1937 году арестован и вскоре расстрелян. Мать осуждена на восемь лет, как жена “врага народа”. Таню маленькую вместе с братьями из дома выбросили. Она осталась на попечении тетки. Ее два старших брата погибли на фронте. В конце 80-х—начале 90-х годов появилась возможность переехать в этот дом. Я спросил: “Таня, ты хочешь сюда вернуться?” Она поехала, посмотрела, постояла в подъезде и сказала: “Да, давай переедем”. И. Р.: В этом доме ведь жили многие, кто творил революцию и кто вошел в вашу арбатскую трилогию. А. Р.: Тухачевский, например. Он выведен в “Страхе”. В этом романе я как раз говорю об обитателях пересыльного дома, куда попадали из Кремля и откуда отправлялись в тюрьмы и лагеря. Его называли допром — домом предварительного заключения. Здесь есть музей, где собраны материалы о судьбах жильцов, расстрелянных, репрессированных. Я встречаю там их потомков. Они знают мои книги, читали в них про своих родителей, бабушек, дедушек. И. Р.: На московской книжной ярмарке меня приятно удивил “хвост” не в несколько человек, а длиннющая очередь, тянувшаяся вдоль стендов других издательств к “Вагриусу”, где красовался ваш “Роман-воспоминание”. Мало того, что люди стояли терпеливо, чтобы купить новую книгу, в руках у многих были прежние ваши издания, так что вам пришлось надписывать и их тоже. Глядя на этих сегодняшних ваших читателей, я невольно вспомнила об огромных бумажных мешках писем, которые регулярно доставлялись в редакцию “Литгазеты”, где я тогда работала, после выхода в свет “Детей Арбата”. Представляю, сколько их было в “Дружбе народов”, поднявшей в результате публикации романа свой тираж до полутора миллионов, какие пачки приносили вам домой... А сейчас, десять лет спустя, есть ли отклики на “Роман-воспоминание”? А. Р.: Сейчас, сама знаешь, с серьезной литературой обстоит иначе: ее издают во много раз меньше, покупают во много раз меньше и читают во много раз меньше. “Дети Арбата” были изданы в Советском Союзе тиражом 10,5 миллионов экземпляров и явились — что ж, дело прошлое, и об этом можно говорить прямо — литературной бомбой, направленной против Сталина. И естественно, что роман на столь жгучую тему имел колоссальную почту. Есть писатели, которые считают: главное — написать, главное — себя выразить, а читают их или нет — это для них не так уж и важно. Я не такой автор. Мне хочется иметь читателя, и я строю свои произведения так, чтобы в них была внутренняя тяга: что дальше, как поведут себя герои? Чтобы читатель, сопереживая, сам включался в творческий процесс, становился собеседником автора. И. Р.: Я помню, вы рассказывали, что отклики на “Детей Арбата” оказались хорошим подспорьем для дальнейшей работы. Шесть тысяч писем от бывших репрессированных, детей и внуков “врагов народа”, работников правоохранительных органов, военных... Потрясающие биографии, совершенно невероятные ситуации, реалии жизни, быта, политики тех лет. В “Страхе”, втором романе трилогии, вы говорили, использован ряд приведенных в письмах сведений, эпизодов, а иногда и судеб... если бы из эпистолярного самотека составить документальную книгу, она стала бы уникальным свидетельством того страшного, трагического времени. А. Р.: Книга действительно могла бы быть уникальной. Что же касается “Романа-воспоминания”, то он издан в “Вагриусе” тиражом 20 тысяч экземпляров, по сегодняшним меркам это совсем не мало, разошелся мгновенно и будет допечатываться. Что такое “Роман-воспоминание”? Это история моего поколения. Я родился в 1911 году. Мне казалось, что моего поколения уже нет, что оно все выбито — или в сталинских тюрьмах и лагерях, или на войне с гитлеровским фашизмом. Но выяснилось, что кто-то, к счастью, жив и даже книжки еще почитывает. (Смеется.) Они моложе меня, но где-то их жизненные пути пересекались с моим. Вчера я получил письмо, которое вернуло меня в 45-й год. В “Романе-воспоминании” есть эпизод о том, как однажды — это было осенью 45-го в Германии, когда шла демобилизация старших возрастов, — меня вызвали в военный трибунал. Там мне вручили справку, как сказали бы сейчас, судьбоносную: за проявленное отличие в боях с немецко-фашистскими захватчиками ОСВОБОЖДЕН от отбытия назначенного по статье 58-10... наказания —административная высылка из Москвы... по приговору Военного трибунала НКВД... от 10 января 1934 года. А дальше — самое важное: признан НЕ ИМЕЮЩИМ СУДИМОСТИ. И подпись: председатель военного трибунала воинской части, полевая почта такая-то, гвардии капитан юстиции Долженко. Представь себе, вчерашнее письмо от этого самого Долженко. Подтверждает, что он в октябре 45-го снял с меня “отметину”. Справка давала мне возможность писать в анкетах “не судим” и поселиться в Москве. Теперь Долженко — полковник юстиции, живет в Ивано-Франковске. И. Р.: Вы впервые предстали как публицист, не скрывающий свои политические пристрастия, свою печаль, свой гнев. А. Р.: Да, я отношусь отрицательно к гайдаровско-чубайсовским реформам, к тому, как они проводятся. Меня никто не может упрекнуть в том, что я за старую советскую систему. Удар, который нанесли “Дети Арбата”, вся трилогия, — не знаю, кто еще в литературе нанес такой удар именно по этой бесчеловечной сталинской системе. Я хотел, чтобы она была заменена другой социальной системой, при которой на деле были бы соблюдены интересы народа, где была бы социальная справедливость и социальная защита. Путь дикого коррумпированного капитализма, по которому двинули страну, он вообще античеловечный. Это не путь для России. Россия никогда его не примет. Этот путь, эта политика на руку только противникам демократии. Потому что народ ставит знак равенства между демократией и тем, что натворили наши “демократы”... Быть заведующими лабораториями — это их потолок. В большом хорошем институте, возглавляемом умными людьми. Там они еще могли бы руководить. А страной — наруководили, да так, что рухнули и производство, и наука, и образование, и культура. Бардак, одним словом. И. Р.: “Уж больно вы грозны, как я погляжу”. Что бардак — не согласиться невозможно. Но разве вину за это надо возлагать на молодых реформаторов, на гайдаровскую команду? А коммунисты, получается, ни при чем? А. Р.: Повторяю, никто не может меня обвинить, что я защищаю советскую власть, старую систему. Я делал все, что в моих силах для того, чтобы она пала, но я также считал, что из того положения, которое было в 85-м году, имея власть, можно будет выбраться. А все было в руках у Горбачева. Ему выпал исторический шанс — изменить судьбу страны. Генеральный секретарь партии, фигура неприкасаемая. Он себя считал реформатором и мог спокойно перевести страну на другие рельсы. В “Романе-воспоминании” я передаю стенографически точно свой разговор с А. Н. Яковлевым в 86-м году. Я говорил ему, что нужно возвращаться к нэпу: банки, тяжелая промышленность, транспорт — у государства, все остальное, включая торговлю, у частника. Прошло более десяти лет с той поры, и мы производим сейчас одну треть того, что производили тогда. Доэкспериментировались. В 1921 году страна была разрушена после двух войн — первой мировой и гражданской. Я отлично помню то время. Заводы и фабрики стояли. Рабочие разбежались по деревням. Все растаскивалось, сжигалось, уничтожалось нещадно... Мы жили на Арбате, в огромном доме, описанном мной в моих книгах. Лифт не действовал, отопление зимой не работало, мы ставили “буржуйку”, если дрова кончались, топили мебелью. Магазины пустые. Мы получали по сто грамм хлеба в день. За этими ста граммами надо было еще выстоять очередь. И я стоял с номером, написанным на руке... А в 1923 году уже все было. Одним ленинским декретом ввели нэп, и все изменилось, разруха кончилась. Были недовольные среди коммунистов, кричали: это возврат к капитализму, имелись даже случаи самоубийства. Ленин не побоялся. Так надо руководить, так реформировать страну. Г. Я. Сокольников, народный комиссар финансов, которого Сталин расстрелял, ввел твердую валюту — червонец. Российский червонец, свой! В гораздо более тяжелых условиях, чем нынешние, он осуществил денежную реформу 1922—1924 годов. Долларовую удавку, знаешь ли, себе на шею не накинули. Бедные были, но по миру не пошли с протянутой рукой. За два года все неузнаваемо изменилось. За два года! Отменили продуктовые карточки. На Арбате открылись частные магазины. Было все. В Охотном ряду снова рубили мясо. На Смоленском рынке торговали всякой снедью, и чего там только не было! Молочницы ходили по домам с бидонами, мужики разносили картошку, зелень... Страна, разрушенная за семь лет войны белыми, красными, зелеными — какими хочешь, — оправилась в считанные месяцы, восстанавливалась, поднималась. И. Р: Анатолий Наумович, вы так восторженно говорите о ленинской политике, как будто были членом партии большевиков и остались верным ленинцем, но вы же ни в какой партии никогда не состояли. Не обессудьте, но взгляд вашего ровесника Семена Израилевича Липкина, который написал блестящую статью в “Знамени” о “Романе-воспоминании”, кажется мне более зорким. “Конечно, нэп — смелое и разумное решение Ленина, но Ленин такое же зло, как и Сталин... Ради того, чтобы укрепилась его власть, он готов был идти на любые преступления против своих сограждан”. А. Р.: Я много раз говорил, что не могу поддержать ленинский тезис: что полезно для революции — то нравственно. Я возражал против этого еще в “Детях Арбата”. Руководить — значит предвидеть. Не сумели — предвидеть. Более того, не сумели вовремя уловить первые сигналы распада экономики, сигналы бедствий. С этих позиций я критикую Горбачева. Он оказался не лидер. Вот в чем его беда. Не лидер... Сейчас — уже почти пятнадцать “перестроечных” лет — и ничего власть предержащие сделать не могут. Поэтому я критически отношусь к сегодняшнему руководству, не скрывал этого в книге и не скрываю в публицистических выступлениях. И. Р.: Перед тем как отправиться к вам, я еще раз полистала “Роман-воспоминание” и вроде бы нашла ответ на вопрос: что сподвигло вас на его написание? “Я бродил по дорожкам Переделкина, где прожил более сорока лет рядом с другими писателями. Из них я остался один — самый долголетний здесь житель... Переделкино навсегда сохранится в памяти России — здесь жили ее писатели, их ломали, угнетали, высылали, расстреливали, и все равно они были. Они ничего не могли изменить. И может ли что-то изменить литература? В стране Пушкина и Толстого появился Сталин, в стране Гете и Шиллера возник Гитлер. Однако, не будь Пушкина и Толстого, Гете и Шиллера, человечество бы совсем одичало. И без писателей, живших и творивших в невыносимых условиях, одичала бы и наша страна. И то, что знаю я об этой литературе, о людях, ее творивших, я должен рассказать, рассказать, как жил и работал писатель в моем времени, в XX веке, самом кровавом в истории человечества...” А поверх этого, что все-таки заставило вас сделаться мемуаристом? Пусть ваша книга не просто автобиографические записки, а именно роман-воспоминание, но все же в основе — мемуары, и заново пройден весь жизненный путь, писательский, человеческий. А. Р.: Поверх? Скажу. Мне 87 лет. Когда я сел писать “Роман-воспоминание”, мне было 85. Можно бодриться сколько угодно. Можно слушать: ах, как вы молоды, как прекрасно выглядите, ах, как вы то, се... Да, я чувствую, что еще работоспособен, и когда умру — не знаю, но знаю, что мне осталось меньше, чем я прожил. Это ясно. Между прочим, я ведь инвалид войны первой группы. Так что я не вечен. Но о своих болячках никогда никому не говорил. Как никогда никому не говорил, что сидел, был в ссылке. Об этом узнали только после “Детей Арбата”. И о здоровье — так же. Хотя на вид все хорошо, но не известно... Не будем об этом. Во всяком случае, закончив “Прах и пепел”, я надеялся, что судьбой мне будет отпущено, по крайней мере, еще пара лет. И передо мной встал вопрос: взяться за новый роман или написать свою жизнь. И я решил — напишу свою жизнь. А если судьба еще расщедрится и продлит мой срок на земле, тогда примусь за роман. Его можно оборвать, можно оставить недописанным. “...Не допив до дна бокала полного вина”. И еще. Героям моих книг я, не скупясь, раздавал факты, моменты, коллизии своего, можно сказать, полагаю, непростого пути. А написано в общем немало. И почти все книги относятся к той или иной трилогии. “Кортик”, “Бронзовая птица”, “Выстрел” — одна. “Приключения Кроша”, “Каникулы Кроша”, “Неизвестный солдат” — вторая, “Дети Арбата”, “Страх”, “Прах и пепел” — третья. Между прочим, все не бросовое чтение. (Смеется.) Но, конечно, арбатская трилогия — главный труд моей жизни. Это и критика отмечает, а Липкин в той самой статье в “Знамени” поставил “Детей Арбата” в такой ряд... И. Р.: И не только в ряд, — извините, ради Бога, что перебиваю, — но и — что очень существенно — в контекст времени: “Как странно, даже загадочно: великие книги Солженицына, книги Булгакова, Бабеля, Зощенко, Платонова, Гроссмана, “Тихий Дон” (Шолохова?), “Дети Арбата” и “Тяжелый песок” Рыбакова возникли в самую жестокую, в самую несвободную, в самую античеловеческую пору истории России. Сила человечности оказалась сильнее дьявольской мощи большевизма. Так решил Тот, Кто создал человека”. Еще раз прошу извинения, что перебила. Но, кстати, вы почему-то, в отличие от Липкина, не назвали “Тяжелый песок” — он, правда, вне трилогий, но, по-моему, “томов премногих тяжелей”. Для меня, во всяком случае, он не только прорыв в еврейскую тему, хотя прежде всего именно это важно, конечно. Но какая история любви, какие герои, какая трагическая судьба и какое мастерское художественное письмо автора! Дорогого стоят и эпиграф из книги “Бытия”: “И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее”, и библейская концовка романа: “Веникойси, домом лой никойси” — “Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда”. И такое молвлено в нашей печати в 1977-м! А. Р.: Сейчас выходит много мемуаров, встречаются воспоминания известных писателей еврейского происхождения. Читаешь и не понимаешь: а кто же он такой, какого рода, племени, где его корни? Ни слова о своем еврействе... А я в “Романе-воспоминании”, помнишь, с чего начинаю — как ходил со своим дедушкой в синагогу. Красивый, чернобородый, статный, отец моей матери Авраам Рыбаков торговал скобяным товаром. Честный, порядочный, справедливый, добрый, он был для меня моральным образцом всю жизнь. Мы жили у дедушки в Сновске, маленьком городке Черниговской губернии — край черты оседлости. Я помню его дом, стол с белоснежной скатертью, помню москательный запах его лавки, заставленной бочками с олифой, мешками с краской, ящиками, полными гвоздей, подков, разного инструмента. И сейчас перед глазами, как он в субботу в парадном сюртуке, в новом картузе, заложив руки за спину, медленно и важно направляется в синагогу. Его, не самого богатого в городе, но всеми уважаемого за достоинство и мудрость, выбрали старостой синагоги. Дедушка не был глубоко верующим человеком, вера для него являлась просто формой национального существования. Я не жил практически среди евреев. Мне было восемь лет, когда осенью 1919 года мы переехали в Москву. Родители — интеллигенты социал-демократического толка, атеисты — естественно вписались в арбатскую среду и нам с сестрой дали определенное воспитание. Семья говорила на русском и французском, еврейского языка в доме не слышно было. Но я всегда сознавал, что я еврей. Эта кровь— моя кровь. Еврейская тема во мне очень глубоко сидит, и это одна из причин, почему я написал “Тяжелый песок”. Я очень трепетно отношусь к Израилю. Был там два раза, и в “Романе-воспоминании” описываю эти встречи. Понимаю, что там много трудного, сложного, неустроенного. И характер не у каждого еврея хороший. (Смеется.) И. Р.: Мягко сказано. А. Р.: Да, мягко сказано. И все равно я не вижу другого пути для евреев, и я верю в будущее Израиля. И. Р.: А почему же вы тогда живете то в Москве, то в Нью-Йорке, а не в Тель-Авиве? А. Р.: Писатель живет там, где ему хорошо работается. Я русский писатель, пишу на русском языке, описываю Россию и русских людей — вполне естественно, что я живу в России. А то, что пару лет провел в Америке, то просто здесь мне было не по себе. Я человек старой закалки и не мог вынести того, что творится у нас сегодня. В Нью-Йорке мне удобно работать, потому и сумел написать “Роман-воспоминание”. В Израиле я не смог бы в силу своего характера уйти от общественных проблем, стоять в стороне, начал бы принимать участие в том, в этом — и кончился бы как писатель. Я тебе скажу: количество глупых людей в Америке и в России одинаково. (Смеется.) Но в России я их слушаю и раздражаюсь, а в Америке слушаю и, не зная английского языка, думаю о чем-то своем. Так что мне было там спокойно и работалось хорошо. А сейчас уезжаю — врачи рекомендуют операцию. Возможно, придется делать. Там решим...
И. Р.: «Дети Арбата» лежали у вас в столе более 20 лет и история ее публикации — это целая эпопея. А как удалось «пробить» эту книгу — «Тяжелый песок» так быстро? Книга в такой тональности — это было более чем необычно в то время. А. Р.: Я отнес роман в «Новый мир», где обычно печатался. Там, конечно, отказали. Я отнес его в «Дружбу народов». Там тоже отказали. А журнал «Октябрь» считался очень реакционным журналом, его возглавлял такой реакционер Кочетов, сталинист. Он умер. А вместо него пришел Ананьев, человек прогрессивный. Но репутацию журнала он никак не мог изменить. Интеллигенция презирала этот журнал. И я понял, что ему для восстановления репутации нужна сенсационная вещь. И я ему отдал свой роман. И он напечатал. В «Новом мире» было такое положение: если шла в номере часть романа, цензура требовала весь, мол, мало ли что. А «Октябрь» цензоры считали своим журналом. Они взяли первую часть, ну что там особенного, история еврейского городка. А когда взяли вторую, третью часть, то хватились, пришли в ужас: что вы тут написали? А я сказал, что ничего менять не буду. Ну, что им было делать? Роман ведь уже печатался. Разумеется, цензура все же свое дело сделала. Немало было купюр. И только сравнительно недавно в своем 7-томном собрании сочинений я восстановил все, что цензура выбросила. И. Р.: Анатолий Наумович, давно хочу спросить у вас: почему “Тяжелый песок”, сразу ставший бестселлером, изданный в десятках стран, до сих пор не экранизирован? Какой потрясающий фильм мог бы быть. Я недавно в который раз смотрела “Унесенных ветром” и думала: вот бы с такими же прекрасными актерами снять “Тяжелый песок”. Только название я бы дала — “Рахиль”. Помню, вы говорили, что “Тяжелый песок” есть в Библии: “Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее: оттого слова мои неистовы”, а все же первоначальное, доцензурное название романа “Рахиль” — по-моему, лучше. Неужели к вам никто из мира кино не обращался? А. Р.: Обращались, конечно. Недавно была группа из-за рубежа. Но я по-прежнему остаюсь непреклонным: деньги на картину — ваши, пожалуйста, понимаю, у нас средства отсутствуют, пусть и актеры будут ваши, и художник, и композитор, и оператор, и техническая служба — кто угодно, но режиссер должен быть наш, русский. И. Р.: Кто именно? А. Р.: Я не буду сейчас называть фамилии, говорить, кому бы отдал предпочтение. Богатые люди дают деньги не под сценарий, не под вещь, не под режиссера. Если он Феллини или Спилберг — тогда другое дело. Они дают деньги под актеров, под имена. Будет играть такой-то, будет сниматься этакая — дам. Ко мне в Переделкино приезжала из Лондона Ванесса Редгрейв. И. Р.: Видела себя в роли Рахили? А. Р.: Хотела играть, и под нее деньги, разумеется, дали бы, она все пробила бы. Но я по ряду причин отказался. Прежде всего потому, что начинать действие в картине намеревались с прихода немцев, с гетто, и главным получался Холокост. Книг о Холокосте написано много, а на Западе их вообще масса... В чем сила “Тяжелого песка”? В том — ты правильно сказала, — что это история любви. История любви юной и зрелой. История любви, которая прошла через все страдания человеческие. Одно дело, когда читатель, зритель видит сначала Рахиль девочкой, знакомится с героями молодыми, привязывается к ним, проникается их семейными проблемами и потом, прикипев душой, погружается вместе с ними в фашистский ад. И совсем другое — когда на экране сразу же гетто, все герои в одинаковой тюремно-лагерной одежде с номерами... И. Р.: Это уже в тональности “Списка Шиндлера”. “Тяжелый песок” нечто иное. А. Р.: О том и речь. Хотела сниматься чудесная французская актриса Фанни Ардан, но что-то не получилось... Ты не учитываешь — я уже стар, стар, чтобы заниматься кино. И. Р.: Да я так вовсе не считаю — подтянутый, энергичный, смеетесь заразительно — душа молодая. Недаром мудрый Липкин, говоря о “художественной силе Рыбакова”, констатировал: “Талант глубок, умен, живописен и так молод, так молод!” А. Р.: Возражать не хочется. (Смеется.) Но силы не те. Раньше я делал все сценарии сам. Что скрывать, денег это дает намного больше, чем проза. Сейчас выдумывают, будто писатели жили при советской власти, как в сказке. Ничего подобного. Вкалывать надо было. Я писал два года повесть, за месяц превращал ее в сценарий и получал за этот сценарий в десять раз больше, чем за прозу. Теперь так не могу. Мне уже физически трудно выкладываться. Но скажу тебе, что сейчас возник новый проект, в который я верю. Возможно, “Тяжелый песок” и появится на экране. И. Р.: Вопросами я увела вас в сторону от “Романа-воспоминания”. Вы начали говорить о том, что щедро раздавали героям ваших книг счастливые и несчастливые моменты своей судьбы. А. Р.: Мои книги — это история моего поколения. Как жили, верили, страдали, погибали. Да, они буквально нашпигованы, напичканы реалиями моей жизни. И тем не менее они не автобиографичны, написаны от третьего лица. А мне захотелось написать, наконец, о перипетиях собственной судьбы от первого лица... В сущности, моя жизнь охватывает почти все столетие, на моих глазах прошла история моей страны. Я пишу об истории моего поколения, поколения детей революции, которые пережили крушение идеалов этой революции, и идеалы эти были растоптаны сталинским сапогом. Мои сверстники превратились в лагерную пыль в концлагерях 30-х годов или погибли в 40-е в Отечественную войну. Их безымянные могилы разбросаны от Колымы до Берлина. Мое поколение превратилось в прах, а все нами содеянное в пепел. Ушли в небытие надежды, мечты, песни. А в памяти потомков, к сожалению, остались только заблуждения. Мои книги не памятник, а такие могильные плиты на необозримом кладбище, которое мы именуем человеческой историей. Мне есть что вспомнить. Я видел Ленина, Бухарина, Сталина, Мейерхольда, Станиславского, Хрущева, Жукова, Рокоссовского, слышал Троцкого, Маяковского, Есенина. Главное в книге воспоминаний — литературная часть моей биографии, встречи с Фадеевым, Симоновым, Катаевым, Твардовским, Евтушенко, Вознесенским. Я жил в литературе полвека и о многих людях рассказываю. Разумеется, я вспоминаю не только известных людей. Я пишу о людях, рядом с которыми прошла моя жизнь. Я пишу о дедушке Рыбакове Аврааме Исааковиче, которого я очень любил, я пишу о своих родителях, о тех, с кем жил, дружил, воевал... Все критики отмечают сдержанность моего “Романа-воспоминания”. Я никого не осуждал и не смею осуждать. Мы жили в эпоху беспощадного террора, в эпоху тотального, все удушающего страха, и не всем удавалось выстоять под этим чудовищным прессом. Я доволен, что мой поздний дебют в мемуарной прозе состоялся. Что удалось сделать некоторые писательские портреты. Сейчас идет пересмотр всего на свете. Ну что же — каждое время себя утверждает. У Пушкина, помнишь: Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!
Это правда. Таков закон жизни. И все-таки не сбросили и не сбросят никогда Пушкина с парохода современности — сколько бы и кто бы ни призывал к этому. ...Отвечая на твой вопрос: что подтолкнуло меня к книге воспоминаний, я должен признать, что к тому времени стал ощущать — жизненный круг завершен. Дети мало того что выросли — старший сын Александр умер в 94-м году, молодой, чуть более пятидесяти лет, ты знала его. И. Р.: И очень симпатизировала. Добрый, веселый, смеялся заразительно, как вы, а когда работали вместе в “Литературке”, он частенько меня разыгрывал. А. Р.: Младший, Алеша, — ему сейчас тридцать семь — работает в Германии, переводчик с немецкого и английского, много занимался филологией, философией, только что защитил докторскую диссертацию. Литературно одаренный человек. Девять лет трудился над романом, который сейчас издан. Называется “Макс”. Выпустило его издательство “Мартис”. Алеша взял себе псевдоним — Макушинский. Это фамилия его бабушки по матери, не хотел, чтобы появился еще один А. Рыбаков, чтобы нас путали. Но нас на самом деле спутать невозможно. Как было отмечено в первой большой рецензии, “роман А. Макушинского не похож на “Детей Арбата” так же, как картины Кандинского на полотна передвижников”. Он писатель иного, чем я, склада... И. Р.: “Роман-воспоминание” заканчивается словами: “Теперь начал новый роман...” Можно вас расспросить: о чем он, кто его герои, какое время? А. Р.: Я пишу роман о сегодняшнем времени. На протяжении всей арбатской трилогии, если помнишь, действуют два персонажа — Юра Шарок и Лена Будягина, дочь наркома. В “Прахе и пепле” они в следующей ситуации: Лена родила от Юры, с которым не стала жить, ребенка. Ее высылают из Москвы, потом Уфа, где ее сажают, отправляют в лагерь... Мальчика Варя увезла на Дальний Восток к своей сестре Нине и ее мужу Максиму Костину, который стал генералом. Они Ивана усыновили, дали ему свою фамилию. А Шарока в “Прахе и пепле” мы застаем нашим шпионом во Франции. Но ему начальством велено перебраться в Заксенхаузен — городок в Германии, где находилось главное управление лагерей. Туда его устроили работать. Рядом с городком был концлагерь, где в 1943 году при невыясненных обстоятельствах погиб Яков Джугашвили. И. Р.: Чувствую, со Сталиным вы не расстаетесь. А. Р.: Да. И Шарока послали именно туда. Мальчик Иван Костин родился в 1936 году. В 1956-м —доклад Хрущева на XX съезде партии — ему уже двадцать лет. И. Р.: А он знает, что был усыновлен? А. Р.: Приемные дети рано или поздно узнают об этом — как, каким путем, по-разному, но узнают. Узнал и он. Когда началась реабилитация, Нина стала искать Лену Будягину. Пришли документы о том, что она погибла в лагере. Иван что-то почувствовал, догадался. Однажды присел перед Ниной: я тебя люблю, ты не родная мама, но самая родная, скажи: кто она, та, что меня родила? Нина рассказала Ивану и об отце — что Юрий Шарок, будучи кадровым работником Комитета безопасности, пропал без вести в 1943 году в Германии. Иван начинает розыск. Так я вел розыск, когда писал “Детей Арбата”. Скольких людей обошел, расспрашивал, выспрашивал, чтобы из разрозненных фактов, свидетельств очевидцев смонтировать фигуру, соединяя разные истории, составить судьбы героев. И Иван таким же путем разысканий вышел на своего отца. И. Р.: Ну, вот вы еще раз поделились личным опытом со своим героем. Твардовский точно заметил, что “вы нашли свой золотой клад. Этот клад — ваша собственная жизнь”. Я так понимаю, что ваш герой искал отца, а вы Якова Джугашвили? А. Р.: Когда акция с Яковом Джугашвили была закончена, то уничтожили всех свидетелей, в том числе Шарока, которого спустя годы начинает разыскивать взрослый сын. У меня есть, как видишь, сюжетный ход. Так? Кроме того, я имею в 96-м году: старшее поколение — генерал Костин и Нина, им по восемьдесят пять. Как они относятся к тому, что произошло в стране, к перестройке, к реформам. Иван Костин, шестидесятилетний профессор, ученый, институт которого закрыт. Его сын, сорокалетний или тридцатилетний экономист, вошедший, кстати, в команду молодых реформаторов. И. Р.: Вот повешенное на стену ружье и выстрелило — теперь понятна цель и сверхзадача вашей беседы с бывшим министром из гайдаровского правительства, который, как вы сказали, поразил вас. А. Р.: Я вышел на него случайно. В романе, который я задумал, будут затронуты все эшелоны нашего общества, все слои, до самых верхов. Сын Ивана — это уже третье поколение. Есть еще его жена, которая немного старше, и у нее сын от первого брака — двадцатипятилетний, внук Ивана и правнук генерала Костина, который пошел в бизнес, стал нуворишем, в одной из разборок его убьют... Через эту семью, через этот клан, переломится время. И через этих же персонажей я буду постепенно раскрывать тайну, связанную с Яковом Джугашвили. Я много читал по этому вопросу. Весь материал у меня есть. Яков сидел в офицерском бараке еще с четырьмя пленными, вместе с английским офицером, был там и некий Скрябин, который заявлял, что он сын Молотова. Яков, по версии, вышел из барака и бросился на проволоку, а она была под электрическим током. Так якобы все произошло. Может быть. У меня только один вопрос: кому нужна была эта смерть? Гитлеру? Гитлер не убил ни одного видного военнопленного. Он даже Рене Блюма не тронул, еврея, потому что тот был сыном французского премьер-министра. Смерть Якова Джугашвили нужна была только одному человеку — Сталину. Сталин боялся, что Яков сломается и начнет выступать против него. Так или не так обстоят дела с Яковом — я не знаю. Об этом историки будут рассуждать, я не берусь судить. Сталинский зубной врач Максим Савельевич Липец, выведенный в “Детях Арбата” под фамилией Липман, со слов которого создавались сочинские сцены, сказал в разговоре: “Насчет Якова я тоже все знаю”. — “Ну, а что?” — “Еще не время”. Осторожный человек, он не разрешал делать записи, включать магнитофон (поэтому, вернувшись от него, мы с Таней сразу восстановили на бумаге разговор). О Якове он говорить не хотел, видимо, опасался кого-то причастного к этой истории. Она откроется, конечно, — я в этом ничуть не сомневаюсь. И. Р.: Вы поможете ее раскрыть? На ловца и зверь бежит. А. Р.: Поживем — увидим. Роман просится по объему, по масштабу на трилогию. Что такое сюжет? Сюжет — это развитие и столкновение характеров. Судьбы людей — вот что такое сюжет для серьезного писателя. Я имею уже обстоятельства, в которые могу поставить героев, характеры тоже прорисовываются, судьбы проглядывают... И. Р.: Уладите в Америке медицинские дела и начнете писать. А. Р.: Я уже начал. Эти стопки книг, эти папки с газетными вырезками — все с собой, для работы. Хватит ли времени?!..
