Сергей Захаров: "Приятно зависеть только от самого себя" интервью перед приездом
Впервые имя народного артиста России Сергея Захарова появилось в концертной афише Эстрадного оркестра России, которым руководил Леонид Осипович Утесов...
- ... позвольте начать с пожелания здоровья. Ведь отложенные полгода назад гастроли заставили ваших поклонников изрядно поволноваться, да и самых невероятных версий было немало.
- Специфику Израиля я понимаю (смеется), это немного сродни Одессе.
- Да, похоже. Так вот главная версия была – сердечный приступ.
- Ничего подобного. Мне заменили коленный сустав, целиком и полностью. Операцию делали клинике при Военно-медицинской академии, она прошла хорошо. Да и кадры, работающие там, свое дело прекрасно знают, скольких ребят с такими проблемами им привозили в последнее время из всех мыслимых и не мыслимых горячих точек. Поэтому операцию мне делали настоящие профессионалы, и чувствую я себя сейчас отлично, нога, как новая. Хотя, конечно, потребовался определенный период реабилитации, большую его часть я провел в своем доме за городом. Если нет гастролей, то утро обычно начинаю с длительной прогулки, потом зарядка и обливание холодной водой. В моем случае это уже вошло в многолетнюю привычку. Ведь я когда-то серьезно занимался спортом.
- Вот давайте, если возможно, начнем по порядку. Постараюсь вообще не касаться сплетен, поэтому всю информацию о вас брала с вашего официального сайта. Если можно вначале два слова о той программе, которую вы везете в Израиль.
- Ну, возраст моей публики вы знаете. Поэтому я постарался сделать ее интересной для тех, кто помнит меня еще со времен Советского Союза. Концерт рассчитан на два часа с одним перерывом. Кстати, у вас антракты, кажется, не жалуют?
- Да, нет. Все вполне обычно, как у всех, в концертах нормальные антракты.
- Итак, у меня две отделения, и каждое разбито еще на две части. Ежегодно я делаю две-три программы, чаще тематические. Я сделал специальную программу, посвящённую Муслиму Магомаеву и почти год пел его песни, и арии из опер, которые он любил. Для Израиля у меня тоже приготовлен один из блоков, посвященных творчеству Муслима. Я его очень любил, и горжусь, что мы с ним были дружны, он был совершенно уникальный человек, могу сказать, что у него я многому научился. Но начну я программу со старых и узнаваемых песен советских композиторов, тех песен, что помнят мои слушатели. Для них эти песни связаны с молодостью. Потом будет блок русского романса, ничего сложного или неизвестного, романсы – самые популярные и узнаваемые. Просто исполняю я их по-своему со своими интонациями, в этом собственно и все отличие. Вторая часть будет посвящена частично ариям из опер и песням Муслима. Безусловно, будет "Мистер Икс", это вообще одна из моих самых любимых арий из оперетты "Принцесса цирка". И, наконец, будет блок зарубежных шлягеров, опять-таки самых популярных типа Love Story. Вот такая вкратце программа. Пою я, как вы знаете, вживую. И в последнее время тесно сотрудничаю с превосходнейшим, на мой взгляд, аккомпаниатором, Александром Каганом. С ним мы и приезжаем.
- В связи с приездом в Израиль прочла опять же на вашем сайте, что вы побывали с гастролями в 43 странах мира.
- В 42-х.
- Я честно передаю то, что написано. И все же интересно узнать, так много путешествуя, как вы переносите дорогу, вы любите кочевую жизнь или по натуре вы больше домосед и ездите только в силу необходимости?
- У меня к этому двойственное отношение. Когда я дома, то вся обстановка покоя, будничные дела, размеренный ритм жизни затягивают и мне даже страшно подумать о том, что нужно ехать на гастроли. Но, как только я выбираюсь из дома, то начинаю думать: "Как же я так долго засиделся?" Мне любопытно бывать в новых местах, узнавать что-то новое, причем интересно всё: от каких-то эмоциональных впечатлений и переживаний, до новой кухни...
- Но вы по натуре сибарит, комфорт для вас важен?
- Дома привлекает одно, в дороге другое. Но с возрастом, конечно, дом притягивает больше, я люблю родные места, у меня тут рядом озеро, лес, короче, красота. И безусловно комфорт!
- Я просто имела в виду прежние времена, когда артисты колесили по самым невероятным местам, где не всегда и горячая вода была.
- В молодости на это вообще мало внимания обращаешь, меня, во всяком случае, подобные вещи не волновали. Мне было все равно где и как помыться: нормально под душем или нагреть воду с помощью кипятильника. И еду мы готовили, как придется. Желательно, чтобы вода вообще была, а уже какая она – роли не играло. Да и привык я ледяной водой обливаться. И вам советую.
- Я конечно контрастный душ люблю, но чтобы так с ведра окатиться – это увольте.
- Нет, поверьте, это здорово. Во всяком случае, советую завершать умывание именно холодной водой. Я даже иногда в гостиницах на ночь оставляю включенным кран с тоненькой струйкой воды, чтобы утром была не теплая из труб, а именно ледяная.
- Ну, у нас сейчас все нормально, вода холодная, вот летом, наверное, вам было бы проблематично добиться абсолютно холодной воды, а сейчас – не проблема.
- Мне ребята говорят, что они до сих пор в Израиле в море купаются. Обязательно хочу приехать и поплавать, хотя бы несколько раз.
- А где, вы, кстати, останавливаетесь? Наверное, в Нетании, в гостинице "Кармель", обычно артистов селят именно там.
- Если честно, понятия не имею. Мне сказали, что гостиница на берегу моря, и утром можно будет окунуться. Именно этого жду с нетерпением.
- Да, скорее всего, это будет либо Нетания...– отличное купание вам обеспечено. Лишь бы погода не подвела. Давайте, вернемся опять на несколько лет назад, к вашей учебе. Вы все-таки из семьи военного. Армейская карьера вас никогда не привлекала или были намерения связать свою жизнь с армией?
- Я не просто из семьи военного, мои предки были военными, как минимум, в седьмом поколении, не только отец, но и дед, и прадеды. Почти все были в больших чинах, и не раз отличились в разных войнах. Я, уже будучи взрослым, узнал, что Захаровым по отцовской линии было пожаловано село Никольское в Пензенской области, Лопатинского района. Это средняя полоса России. Знаете, даже не удержался, поехал посмотреть. Восстановить, конечно, ничего не удастся, да и не стоит, наверное, но гордость за своих дедов я испытал. Он честно служили. Прадед имел воинские отличия и высокий чин, дед, Михаил Павлович, тоже – дослужился до бригадного комиссара, был начальником организационно-мобилизационного отдела ВВС РККА и сгинул в 37-м, как и многие. Да что говорить! Удивительно, что отца из армии - он был тогда курсантом - не погнали, как "сына врага народа", видимо, сыграло то, что вскоре началась война. Отец успел попасть на фронт, воевал, но после войны о "врагах народа" все-таки вспомнили... как он переживал, что его обходили в званиях. И всё-таки в отставку он вышел полковником, что в его обстоятельствах было почти невероятно, но он, как и все Захаровы служил честно, чем очень гордился. Он умер два года назад, и мне его здорово не хватает...
- А родители ваши жили в Николаеве?
- Нет, отец из Москвы, а Николаев был одним из мест его службы, там он и с мамой познакомился, и я там родился, но потом отца перевели на Байконур. А вот моя мама, Зинаида Евгеньевна, её, к сожалению уже давно нет с нами, она с юга Украины, из Николаева. В отличие от предков отца в её роду долгожителей не было. Зато именно эта линия – музыкальная. Ее отец работал в Николаевской филармонии.
- Да? Вот эту часть вашей биографии я вообще не знаю, думаю, что всем будет интересно...
- Про деда Евгения могу сказать, что он был удивительно одаренный музыкант и добрый, сердечный человек. Увы, он спился и рано умер, в 40 с небольшим лет. А вот прадед по материнской линии Янковский, он пришел в Россию из Польши, был трубачом от Бога. Осел сначала в Одессе, где около 30 лет проработал в Одесском оперном театре. Кстати, я узнал и о том, что он был лучшим трубачом театра, когда сам работал там в филармонии.
- А когда прадед перебрался в Россию?
- Точный год не знаю. Но где-то в 1919-20-м, в гражданскую. Видимо, музыкальные гены у меня от прадеда. Я, как вы понимаете, по линии мамы еврей. Вообще смесь крови получилась гремучая. Возможно, поэтому в молодости куролесил, да и дров наломал немало, о чем вы прекрасно осведомлены.
- Давайте именно об этом говорить не будем, и так слишком много наговорено. Лучше скажите, ваш папа не переживал, когда вы ушли в музыку и не стали продолжать армейскую династию?
- Напротив, он первый меня отговаривал. И аргумент у него был убедительный: армия сейчас не та, чтобы ей жизнь отдавать. Он полностью поддержал мое решение отправится на учебу, куда меня отправили с рекомендациями после срочной службы. Кстати, у меня вопрос стоял не армия и музыка, а спорт и музыка. Я довольно профессионально занимался футболом, играл за Николаевский судостроительный и юношескую сборную Украины. Но когда мне исполнилось шестнадцать лет, родители переехали на Байконур, и со спортивной карьерой было покончено. Я увлекся "Битлз" и стал играть на танцах.
- А вот эти сегодняшние проблемы с суставом, не отголоски ли это увлечения спортом?
- Вполне возможно, даже наверняка. Бесследно это точно не прошло. Я стараюсь поддерживать форму. Это важно, во-первых, как для певца, но и в целом для поддержания тонуса и здоровья, но ногу мне действительно здоров починили.
- Тьфу-тьфу, стучу по дереву. И возвращаемся к вашей юности. Вы переехали из Москвы в Ленинград, хотя учились и работали в оркестре Утесова. Не помню точно, кажется это сказал Валерий Ободзинский, что Утесов превращал молодых талантливых певцов в своих музыкальных рабов. Вам тоже досталось?
- Сполна. И именно из-за Утёсова меня выгнали из Гнесинки, куда я поступил, скажу честно, с легкостью. Чтобы более-менее нормально жить, я, как и многие студенты-музыканты, не только учился, но и подрабатывал. Это было самое начало 1971 года, я по вечерам пел в ресторане "Арбат", знаете, где недалеко был такой большой глобус, и вот однажды ко мне подходит директор оркестра и говорит, что Леонид Осипович меня слышал, и я ему очень понравился. Более того, он приглашает меня на работу в свой коллектив. Представляете, что для меня значили эти слова?! Сам Утёсов! Я захлопал ушами и раскатал губы. И меня почти сразу же отправили на несколько месяцев в гастрольный тур по Сибири. Жесточайший концертный график, минимальные суточные, я даже удрать не мог: денег бы на проезд не хватило. Сам Утёсов, понятно, никуда не ездил, он, как бы представлял молодые дарования, которые приносили ему неплохой доход.
- Да, он, возможно, умел находить одаренных людей, но так же хорошо он превращал их рабов.
Таким рабом я и был. И вот когда я всё-таки вернулся в Москву перед новым туром по российской глубинке, у меня в кармане было всего три рубля. Иду я по городу и вдруг вижу афишу – в Москве выступает Ленинградский мюзик-холл. Билет стоил полтора рубля и еще столько же я потратил на пиво, которое выпил перед тем, как пойти в театр. Может оно мне потом храбрости придало. Не знаю. Но после выступления я прошёл за кулисы и попросил меня прослушать. Мне сказали: за чем дело стало? – выходи на сцену и пой. И вот вся труппа, которая только что выступала сидит в зале, а я перед ними пою. Надо сказать, что питерский мюзик-холл был лучшим в стране, его партнером был немецкий "Фридрихштрасс Палас", коллектив мирового уровня. Мюзик-холлом руководил Илья Яковлевич Рахлин, который, когда я кончил петь, сказал: переезжай в Ленинград, будешь у нас работать. Я говорю, что работаю в оркестре Утёсова, да и с Гнесинкой надо бы как-то вопрос решить. Короче Рахлин, у которого с Утёсовым были очень непростые отношения, а вернее откровенное соперничество все вопросы решил. Из Гнесинки за пропуски занятий пока я колесил по Сибири, меня выгнали, поэтому я с легким сердцем переехал в Питер. А Илья Яковлевич не только взял меня на работу, но ещё и помог с учёбой: меня приняли в музыкальное училище имени Римского-Корсакова по классу "сольное пение". Из всех администраторов Рахлин был единственный, кому я доверял безраздельно, он никогда не обманывал доверия молодых артистов. Именно в его коллективе я стал знаменитым, и начал выступать с сольными концертами.
- Питер соперничал с Москвой, такая же ситуация, как я пониманию из ваших слов, складывалась и между мюзик-холлами двух российских столиц. Я слышала мнение, что, если бы вас не "выбили из обоймы" на взлете карьеры, Герарду Васильеву (он был главным солистом Московского театра оперетты) рядом с вами было бы нечего делать.
- Ну, что случилось, то случилось. И в этом я виню только себя, по молодости слава несомненно ударила в голову, а найти повод меня убрать , спровоцировав горячего молодого человека, труда не составило. Но тогда работа у Рахлина сделала меня выездным, меня стали направлять на различные зарубежные конкурсы, откуда я привозил награды.
- Насколько я знаю, все до единой полученные вами премии были только первыми.
- Гораздо больше это дало мне хороший опыт зарубежных выступлений. После того, как меня уже реабилитировали, я много выступал в России, потом вновь стали выпускать за границу. Это давало заработок. Сейчас я выпускаю диски, написал большую книгу. Даю концерты с тремя группами музыкантов. Одна из них — в Москве, вторая — в Питере, третья — в Лондоне. В последнее время, как говорил вначале выступаю с великолепным аккомпаниатором Александром Каганом.
- Меня давно мучает вопрос, почему вас не приглашают вести на телевидении, какую-нибудь музыкальную передачу наподобие той, о русском романсе, которую вел Леонид Серебренников. Кстати, его тоже по непонятным причинам потеснили…
- Причины, как раз понятные, на телевидении, как и повсеместно, но, может быть просто более явно, процветают кумовство и коррупция. Что касается меня, то я вполне доволен тем, что делаю. Меня нисколько не привлекает перспектива постоянно мелькать в "ящике". Не находите, что гораздо приятнее зависеть только от самого себя?!
- Не могу не согласиться. Да и по-моему вы уже всем и всё доказали, а популярности вам не занимать. И ещё такой вопрос: дочка ваша не пошла по музыкальной линии, а внуки?
- Дочка у меня просто прекрасная мама, музыка – не ее стихия. Внуки тоже музыкой совершенно не интересуются, у них другие пристрастия. Старшая внучка – Станислава – учится в университете, изучает японский язык и психологию, очень этим увлечена, скорее всего, пойдет дальше в науку. Младший Ян, ему 13 лет, как и я в детстве, обожает спорт.
- Жаль, хотя ведь неизвестно, как дело будет обстоять с правнуками. Они могут унаследовать ваши гены.
- Знаете, я об этом думал. Считаю, что во мне проснулись гены именно моего прадеда-трубача. Не исключено, что у нас всё передается через два поколения. Посмотрим.
- А вы сами играете на каких-то музыкальных инструментах, кроме фортепиано?
- Нет, у меня это как-то не пошло. В молодости пробовал осваивать гитару, но заскучал и бросил. Понял, что не мое. Решил заниматься тем, что получается лучше всего – петь.
- Да, к счастью ваших поклонников. Сергей Георгиевич, скажите, если не секрет, где бы вы хотели жить, если была бы возможность выбирать, ни на что не оглядываясь?
- Думаю, принцип: где родился, там и сгодился – самый разумный. Мне очень нравится мой дом: рядом лес, озеро - красота.
- Вы увлекаетесь рыбалкой?
- Раньше немного увлекался, но очень давно все это забросил. Потом у нас есть хороший дом в Болгарии на берегу моря. Мне там тоже очень комфортно, люди приветливые и открытые. Ментальность близкая нам, все-таки славяне, да и языкового барьера не существует. Мы обычно проводим там всё лето. Если по делам нужно быть в Москве – тоже не проблема. Два с половиной часа лета от Варны. Утром в шесть часов вылетел, вечером дал концерт и на следующий день вечером вернулся в Болгарию. А в Москве у меня квартира на Пресне, в тихом месте, так что с гостиницами связываться не нужно. Я с вами, кстати, сейчас с этой квартиры разговариваю...
- А что вы сейчас читаете, если хватает времени?
- На это хватает, только я сейчас все больше не читаю, а перечитываю. У меня прямо сейчас Герман Гессе открыт. Очень нравится его "Игра в бисер", но сейчас я нахожу в этом романе новые грани, те пласты, которые в более раннем возрасте просто не заметил, а может быть в силу возраста и не мог заметить. Время от времени не вредно и собственную жизнь перечитывать. (Смеется)
Нашу беседу прервал телефонный звонок по городской линии. Сергей Георгиевич извинился, сказал собеседнику, что у него на другой линии Израиль и попросил перезвонить позднее. Но мы практически уже завершали беседу. Осталось ещё раз пожелать певцу здоровья и сказать, что в Израиле у него по-прежнему множество поклонников, которые с нетерпением ждут его приезда и встречи с его живым и таким необыкновенным голосом.
Жерар Депардье во Франции уже причислен к лику “бессмертных”. Его карьера продожается более сорока лет, каждая декада рифмуется с успехом: и коммерческим, и художественным.
Он успел поносить крылатку графа Монте-Кристо, примерить ботфорты Сирано, надеть пиджак инспектора полиции…У этого актера просто не было незапоминающихся ролей… В этом году Жерар Депардье был приглашен на фестиваль братьев Люмьер в Лион, и его партнерша по незабываемой ленте Франсуа Трюффо “Соседка”, грациозная Фанни Ардан, вручила приз за вклад в киноискусство. Вопрос: Как живется тому, кого успели назвать самым значительным французским актером второй половины 20-го века? Есть ощущение того, что вы – уже в Пантеоне? Жерар Депардье: Понятия не имею, я никогда не стремился ни к каким титулам – официальным или нет. Если меня ставят на пьедестал, я не сопротивляюсь, но для меня это почти никакого значения не имеет. Я приехал в Лион, чтобы просто пообщаться с теми, кого я знаю давно и люблю, встретиться с теми, с кем я еще не успел познакомиться. Съемки фильма для меня прежде всего – это марафон, когда нужно уметь делиться. Эмоциями, проблемами, и редкими моментами удачи. Главное – это результат, на который нацелены все. Вопрос: “Вы любите приводить цитату Питера Хандке – “цена актерского успеха – жизнь, которой приходится жертвовать”… Жерар Депардье: “Когда вы выходите на площадку, вы с себя сдираете кожу, чтобы стать тем персонажем, которого задумали режиссер со сценаристом. Это очень болезненный и в эмоциональном смысле – изматывающий процесс. Речь идет о жизни и смерти, не в переносном, а порой в буквальном смысле, потому что порой вы рискуете тем, что с кожей персонажа вам не удастся расстаться… И тогда требуется сказать, в том числе и самому себе, что пора остановиться… Сейчас у меня съемки в ленте, которая рассказывает о Первой мировой войне, мой герой проводит на ней “от звонка до звонка”, и в какой-то момент его жизнь становится предметом торга с противником, в данном случае – это немцы, он должен стать добровольным заложником и в конечном итоге, расстаться с жизнью…Вот что мне делать, когда я не знаю ни этой эпохи и не побывал в подобной ситуации, когда нужно добровольно, во имя спасения жизней других, пожертвовать своей собственной? Я могу лишь попытаться жить в предлагаемых сценарием обстоятельствах и принять последствия -такими, какими они будут”. Вопрос: “Это лента, где вы работаете вместе с Харви Кейтелем, фильм румынских авторов? Что вы думаете о европейском кинематографе?”. Жерар Депардье: “Я думаю, что европейское кино теряет свою идентичность, потому что гонится за успехом у прокатчиков. Причем все делают одни и те же ошибки, поскольку стремятся достигнуть одних и тех же результатов. Есть и другая проблема: это недостаток вкуса, отсутствие стратегического мышления у тех, кто занимается распространением и прокатом. Хотя их понять можно – выходит 20 фильмов неделю, они берут то, что им кажется рассчитанным на максимально широкую аудиторию, они действуют как менеджеры супермаркетов. Но в результате страдает качество. Вопрос: “В вашем послужном списке – роли не только французов. Вы играли Колумба, вы приглашены были на роль Распутина… Вы – актер мира с европейскими корнями?”. Жерар Депардье: “Конечно, конечно… У каждой страны есть история и есть культура, меня интересует и то, и другое, знание вообще обогащает, а незнание – ограничивает. Сила кинематографа в том, что любой зритель может идентифицировать себя с героем любой эпохи. Но то же самое справедливо и по отношению к тому, кто этого героя воплощает на экране, это чудо прикосновения и сопричастности, и, может быть, главная награда за труд”. Вопрос: “Вы прошли длинный путь – вы родились в нищете, у вас было очень трудное детство и отрочество, сегодня вы богаты и знамениты? Вы – воплощение “французской мечты?”. Жерар Депардье: “Честно? Не знаю… Не имею никакого представления, потому что я никогда об этом не задумывался… Понимаете, я никогда не стремился к материальному благополучию, меня это не интересовало вообще. Я мечтал лишь о том, чтобы то, что я делаю, мне бы нравилось, и еще – для меня решающим обстоятельством в выборе жизненного пути было мое желание помогать другим…тем, что я делаю и тем, как я это делаю… Лучшая моя награда – как тогда, так и сейчас – это радость тех, кто приходит в кинозал. И всё! Я люблю моих зрителей, и эта любовь дает мне ненасытность в работе… В этом смысле для меня важен такой персонаж истории, как Гийом де Маршаль, который был для меня во многом примером в поступках. Я не думаю о смерти, я думаю о жизни, в которой смерть – лишь этап, который приближает нас к вечности”...
-------------------- нашёл эту беседу во "всемирной паутине"
Включил телевизор. А там Абдулла гоняется по барханам за красноармейцем Суховым... Фильм "Белое солнце пустыни" я смотрел несколько раз, но и на этот раз не мог оторваться... Вспоминал о своей, лет десять назад, прогулке с "Абдуллой" по проспекту Руставели в Тбилиси. ... Вернее – это была не прогулка. Это был полет, скачки и родео – вперемешку.
Немного постаревший, но еще лихой "джигит Абдулла", актёр и всенародный любимец Кахи Кавсадзе, носился на своей "Тойоте" по проспекту Руставели так, как гонялся когда-то на коне за красноармейцем Суховым. Милиционеры отдавали честь: "Кахи! Езжай, пожалуйста!".
Хозяйки кафе всех возрастов категорически отказывались брать деньги: "Кахи! Обижаешь!".
Прохожие оглядывались, когда он с высоты своего роста громко, сочно, с использованием ненормативной лексики, на весь проспект объяснял мне политическую и экономическую ситуацию в Грузии. Прохожие оглядывались и, узнав его, улыбались: "Гаумарджос, Кахи!".
... Наконец-то мы заходим в театр им. Руставели. В нём Кахи Кавсадзе служит с 1959 года. Стены его гримерной увешаны афишами и фотографиями.
- Посмотрите, - говорит он, - спектакль "Птицы". Моя последняя работа. Московский театр эстрады. Играют Хазанов, Войнаровский и я. "Птицы" – философская притча, смысл которой в том, что все люди – одно целое. Каждый человек должен понять: он – частица другого человека.
- Вы верите в то, что люди поймут это? – начинаю я интервью совсем не так, как планировал.
- Я – старик, и после долгих раздумий пришёл к страшному заключению: человек по природе своей зол. Это не я сказал. Это сказал Иммануил Кант.
- И вы с ним согласны?
- Абсолютно согласен! Абсолютно!
- Наверное, поэтому режиссёры в кино – к сожалению, ваших театральных работ я не видел – давали вам роли злодеев? Вот и вчера по московскому телевидению демонстрировался какой-то фильм, где вы играли роль главаря мафии Вахтанга. - Вахтанг, Вахтанг... Не помню. Я вообще свои фильмы не смотрю. Не люблю. Не нравится.
- Почему?
- Картины, где мне до 35 лет, ещё можно смотреть – там я молодой, красивый... А смотреть, как ты становишься старым... Кошмар, кошмар! "Белое солнце пустыни" я первый паз посмотрел в позапрошлом году, честное слово! Был ретроспективный показ фильмов по сценариям Ибрагимбекова. После выступлений начали показывать "Белое солнце пустыни". Рядом со мной сидел Толя Кузнецов – Сухов. Я ему говорю: "Толя, а я эту картину не видел". Он очень удивился: "Ну, тогда смотри, стоит посмотреть...".
- В отличие от вас, я посмотрел этот фильм, как только он вышел на экраны в 1969-м. Недавно, когда по телевидению в сотый раз показывали "Белое солнце пустыни", я подумал: с годами Абдулла становится положительным героем, а Сухов – отрицательным... - Конечно! Правильно! Никогда я не считал Абдуллу (на снимке) злодеем. Человек живёт в своей стране, по своим законам, и вдруг приходит другой человек и говорит: живи, как я живу. Абдулла защищает свой дом, свои обычаи. Кому какое дело, сколько у него жён?! Хоть десять! Хоть двадцать! Но есть одна деталь, на которую мало кто обращает внимание. Сухов отвоевался. Он идёт к себе домой, к своей Катерине Матвеевне. И тут его хватают и заставляют снова воевать. Он больше не хочет! Он устал! А его подставили... Фильм иначе кончался. Когда Абдулла умирает, его жёны с воплями, с рыданиями бросаются на его тело. А Сухов стоит растерянный. Он не понимает, почему "освобождённые" им женщины плачут и "по-чаплински" уходит к горизонту. Но, конечно, такой конец не разрешили...
- А какие отношения складывались у Кахи Кавсадзе с гаремом Абдуллы?
- Никаких отношений! Никаких! Они были очень хорошие девочки, но в то время была жива моя покойная супруга. Красивейшая, достойнейшая, прекрасная женщина, известная грузинская актриса Белла Мирианашвили. Когда я познакомил свою жену со "своим гаремом", девочки сказали: да, теперь мы понимем, почему Кахи на нас даже не смотрит. Белла играла в этом театре, и этот театр её погубил. Она была на пятом месяце беременности, и у неё был вирусный грипп, температура сорок. Но она должна была сыграть в спектакле. Сыграла. Начались осложнения. Она слегла. Родила ребенка – сына – в шестьдесят девятом году и больше уже не вставала. Болела, болела... Умерла в 1992 году... Мои дети, сначала дочь Нанука, а потом сын Ираклий, решили стать актёрами. Я сказал им: "Вы видите только, как вашему отцу аплодируют, но быть актёром – это значит каждый день получать страшные удары: физические, психологические, духовные... Вы готовы? Тогда становитесь актёрами. Но помочь вам я ничем не смогу. На сцене актёр играет один...".
- Но сами вы не хотели стать актёром?
- Не хотел и не стал бы, если был бы жив мой отец. Все Кавсадзе – музыканты, композиторы, певцы. Мой дед, Сандро (Александр) Кавсадзе, учился в Горийской духовной семинарии. Он организовал там хор. В нем пел и Сталин, который был на пять лет младше деда.
- Сталин хорошо пел?
- Сталин любил и умел петь... Дед создал знаменитый Грузинский ансамбль народной песни и танца. В 1937 году выступал на Декаде грузинского искусства в Москве. После концерта Сталин спросил: "Где Сандро?" Все расступились – коридор. В одном его конце стоял мой дед, в другом – Сталин. Смотрят, смотрят друг на друга. Ни один не идёт навстречу другому. Первым сделал шаг Сталин. И дед пошёл. Они обнялись, и Сталин сказал: "Да, Сандро, ты не изменился". Дед ответил: "Ещё этого мне не хватало, меняться. Каким был, таким остался". После концерта все обращались к Сталину со всякими просьбами. Дед ничего не просил. Тогда Сталин обратился к нему: "Почему ты ничего не просишь? Я многое могу..." Дед попросил освободить солистов-певцов ансамбля и подарить ему трубку, которую курил Сталин. Сталин нахмурился и сказал: "Этим займется Берия". Через некоторое время артистов освободили, и Берия передал деду, вместе с футляром трубку вождя.
... Выдержав классическую театральную паузу, Кахи полез в карман и достал... футляр и трубку. - Вот они! Футляр похож на тот, в котором наши бабушки носили очки. Немножко разорван. На трубке надпись на английском DUNHILL. Made in England. Patent U.S. и какие-то цифры. -
После декады, - продолжает свой рассказ Кахи, - мой дед попал в больницу. Там он получил письмо от Сталина. На конверте надпись по-русски: "Т-щу Александру Кавсадзе от Сталина". Текст письма написан по-грузински: "Сандро, здравствуй! Я случайно узнал от Эгнаташвили, что Вы (в письме Сталин обращается к деду на вы) – в Кремлевской больнице. Это плохо. Но о Вас говорят, что Вы скоро вылечитесь. Сандро, если Вам что-нибудь нужно – скажите . Я готов сделать всё возможное. Живите тысячу лет. Ваш Сосо. 9\09-37г.".
В 1939 году мой дед Сандро умер. Руководителем ансамбля стал мой отец – Давид. Когда началась война, он ушёл на фронт и под Курчью попал в плен. Грузины-эмигранты во Франции узнали об этом (отец был очень знаменитым человеком), освободили его и увезли в Париж. (Немцы отпускали пленных, о которых просили родственники или друзья.) В Париже отец организовал грузинский хор. Набирая певцов в этот хор, отец освободил из лагерей много людей. Не только грузин, но и говоривших на грузинском армян, азербайджанцев, евреев...
- Вы встречали спасённых вашим отцом людей?
Специально я этим вопросом не занимался. Но в Австралии ко мне подошёл человек и сказал: "Давид Кавсадзе спас меня из лагеря". А однажды здесь, в Тбилиси, ко мне подошёл грузинский еврей с двумя сыновьями. Он сказал им: "Отец этого человека спас жизнь вашему отцу". После окончания войны грузинские эмигранты уговаривали отца уехать вместе с хором в Америку. Но он хотел вернуться в Грузию – домой, к жене, к двум маленьким сыновьям. В 1945 году из Москвы он дал телеграмму, что приедет поездом 31 декабря. Мы пошли его встречать. Но никто не приехал. Отца арестовали в Сочи. Судили как врага народа и изменника родины. Дали расстрел. Мать ездила в Москву, писала Сталину. Расстрел заменили 25 годами, а затем сослали на десять лет в Свердловскую область, станция Сосва. Там он и умер в 1952...
- Но всё же вы, как ваши дед и отец, оказались в мире искусства, только выбрали в нём другую профессию...
- Почему я стал актёром? Я хотел стать инженером, но, когда кончал школу, мне предложили главную роль в фильме "Они спустились с гор". Мне было интересно, и я согласился. В начале съёмок я неудачно прыгнул в воду и год пролежал в больнице. Фильм сняли без меня. Это меня задело. Я решил стать артистом поступил в институт театра и кино. Как я смог туда поступить? Ведь я ничего не умел, разговаривал на языке улицы – и всё в таком роде. Но в приёмной комиссии сидели мои соседи по дому на Воронцова, в котором я вырос – великие артисты. Они решили, чёрт с ним, пусть учится, а там посмотрим... Через год я получил персональную стипендию, через два – играл в массовках, а после окончания института, с 1959 года и по сей день играю в театре Руставели, снимаюсь в кино. Снимался в кино я почти всегда по ночам, когда должен был спать. Театр – это организация, которую я бы назвал "Антикино". Руководители и режиссёры театра всегда были против того, чтобы их актёры снимались в кино. Один Робик Стуруа, с которым мы вместе проработали всю жизнь, был "за". Он говорил: "Побольше снимайтесь в кино. Хорошо, когда в театре играют популярные актёры.
- Вы сказали, что не смотрите свои фильмы, но вы помните их?
- Многие не помню. Я ведь столько сыграл! На Рижской киностудии играл, на "Беларусьфильме" играл, на "Мосфильме", на "Ленфильме"... Если бы я жил в нормальном государстве, то был бы богатейшим человеком! С какими артистами я работал! Помню, снимали фильм "Поезд номер 13" – играли Бернес, Шпрингфельд, Телегина... Я очень дружил с Марком Бернесом, хотя он был старше меня намного. Однажды я наивно спросил его: "Марк, а кто вы по национальности?" Мы в Тбилиси вообще никогда не разбирали, кто грузин, кто армянин, кто еврей... Марк посмотрел на меня и сказал: "Не понял вопроса". Я повторил. Он снова: "Не понял вопроса". А потом спросил: "Имя Марк тебе ни о чём не говорит? Нет? А отчество Наумович? Нет? А фамилия – Бернес? Нет? Ни о чём не говорит? Скажи, Кахи, у вас в Тбилиси все такие? И, добавив крепкое непечатное слово, рявкнул: "Я – еврей!"... У меня всегда было особое отношение к евреям. Тбилисский еврей по кличке "Чаша" спас жизнь моему сыну. Ираклия оперировали, началось воспаление. В пять утра врач сказал мне, что нужно достать лекарство, которого нигде не было. Если до восьми, сказал врач, Ираклию не сделают укол, то он может умереть... В шесть "Чаша" принёс мне три ампулы этого лекарства. Он не хотел брать деньги. Я готов был руки целовать этому человеку.
- Вернёмся к "Белому солнцу пустыни". Об отношениях с "гаремом" вы рассказали? А как вы справились с "бандой"?
- Кроме одного профессионального артиста, все остальные члены моей "банды" были хулиганы и уголовники. Каждый день после съёмок они пили, играли в карты, дрались. Но у них был "авторитет" – я . Со своими проблемами они шли ко мне: "Как Кахи скажет – так и будет".
- Фильм разобрали на крылатые словечки и фразы. Одна из самых популярных – "Таможня даёт "добро". Во время гастролей, путешествий по миру, таможня всегда давала вам "добро"?
- В 1984 году мы начали, а в 1989-м закончили снимать девятисерийный фильм "Дон-Кихот". Часть съёмок проходила в Испании. Я играл Дон-Кихота. Возвращаемся домой через Москву, через Шереметьево. Нагружены, как всегда, всякими шмотками: трусики, носки, маленькие кеды для детей. Везём всё это говно. (Как я счастлив, как я счастлив, что сегодня за границей покупают только сувениры!). Но тогда у меня с собой было много испанских журналов с моими фотографиями в роли Дон-Кихота, с интервью... Таможенница спрашивает: "Что это?" Объяснил, вот я, Кахи Кавсадзе, а это мои фотографии, интервью. А она говорит: "Нет, нельзя. Может, там какая-нибудь антисоветчина..."Ну какая там антисоветчина!". "Отдайте!" – говорит. "Не отдам!". "Отдайте!". "Не отдам!". Вся группа злится, нервничает. Я всех задерживаю. "Кахи, отдай журналы, чёрт с ней, испанцы вышлют новые!". Я сдался... И тут она говорит: "Вы, пожалуйста, на журналах оставьте свой автограф... Ну, что вы дарите эти журналы мне...". Я схватил журналы и написал: "Лене, с неуважением. Кавсадзе".
- Ходили слухи, что у "Белого солнца пустыни" будет продолжение...
- Это не слухи, Были конкретные предложения, планы... Но режиссёр Мотыль сказал: "Не нужно трогать легенду!" Между прочим, после этого фильма он почему-то ни меня, ни Кузнецова больше ни на одну свою картину не пригласил...
Дата: Воскресенье, 01.01.2012, 17:14 | Сообщение # 19
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
Владимир Молчанов: "Я думал о вас..."
...Его программа "До и после полуночи" не выходит уже много лет, но ее помнят и сегодня. А уж тогда, в начале перестройки, когда еще и "Взгляда" не было, Молчанов выходил в эфир по субботам, а потом неделю о программе говорила вся страна На монтаже программы «До и после полуночи». Конец 1980-х годов
- Я сочувствую нынешним начинающим журналистам. Нам было просто стать известными. Потому что, если я говорил про сталинские репрессии, это вызывало бурную реакцию, наутро ты просыпался популярным. Меня либо начинали ненавидеть, либо наоборот. А для меня это очень личная тема - мой дед был расстрелян, бабушка провела двадцать лет в ссылке, мама была исключена из Театрального училища имени Щепкина как дочь врага народа. И эту важную тему я не оставлял в покое.
До 1996 года Молчанов активно занимался политикой. После намеренно из нее ушел. Телегеничный, яркий, талантливый - на сегодняшнем ТВ он не очень-то ко двору. Но нашел свою нишу на радио "Орфей", где уже почти четыре года ведет программу "Рандеву с дилетантом".
- Дилетант - это я. Участники моих бесед - музыканты и вообще люди, которые интересно размышляют о музыке. Человек двести уже приходило. Это единственная радиостанция, которая транслирует одну классику. "Орфей" слушают только помешанные на классической музыке. У нас страшно консервативная публика. С моим приходом все начало немножко меняться. Давать сплошные записи 30-40-х годов - это сидеть в нафталине. - А как молодых заманишь? - Для этого саму станцию надо делать иначе. Менять ее. Можно звать кого угодно, кто музыку любит и говорит хорошо. Были артисты - Веня Смехов, Миша Козаков... Скоро начну математиков приглашать, врачей. Мне там очень нравится. Это отдушина после всего окружающего тебя на телеканалах. Когда на телевидении предложили вести "Частную жизнь", я, конечно, согласился - работы у меня было немного. Но те, кто охотно рассказывает о своей частной, интимной жизни, это же просто больные люди! Так я и относился к тем, кто приходил в программу. Конечно, есть люди, которым надо выговориться. Но почему это надо делать публично? А на радио отдыхаю душой. Мне дали приз лучшего ведущего, хотя есть сотни других радиостанций, где действительно прекрасные ребята работают! Это очень почетная премия, выбирали из всех радиоведущих, не только из музыкальных программ! Мог быть ведущий, скажем, из Читы, а мог - с "Маяка" или "Серебряного дождя". Представляешь, у меня соперник был Дима Быков!
- У вас и в Израиле друзья? - А ты мне назови кого-нибудь, кто учился в медицинском, на филфаке, в консерватории, у кого там нет друзей. Да и не только там. Мой ближайший друг - Сергей Бокариус. Мы знакомы с семнадцати лет, он ленинградец, но приезжал в Москву, ухаживал за одной девчонкой с нашего курса. Я о нем сделал документальный фильм "У меня еще есть адреса". Фильм в виде письма - Сергей эмигрировал в Америку. Он окончил Военно-медицинскую Академию. Отправили его на подлодки в Североморск. И тут стали ему припоминать национальность мамы - называлось это тогда "борьба с сионизмом". А ведь все питерские врачи учились либо у его деда, либо у отца. Он внук одного из основателей русской судебно-медицинской экспертизы, профессора Бокариуса. И эти же политруки, которые его третировали, небось лечили триппер у его мамы, она была главный лаборант-венеролог города Ленинграда. А Сергей парень очень крутой. Ну и были проблемы, серьезные. В общем, он решил валить из страны. Он тогда комиссовался, но семь лет не мог уехать - военная секретность. Сидел на берегу, делал пункции спинно-мозговые, потом уехал. Я отговаривал... Я очень его любил и продолжаю любить - в том году летал к нему в гости в Сан-Франциско. В Ленинграде антисемитизм был сильнее, чем в Москве. Пожалуй, я столкнулся в первый раз с антисемитизмом именно там, на премьере оперы моего отца "Ромео, Джульетта и тьма" по знаменитой повести Яна Отченашека. Мне было лет тринадцать. Сюжет оперы простой: оккупация Праги, еврейка Эстер встречает чеха Павла, вспыхивает любовь, он ее прячет у себя. Но на него настучали, и она, чтобы его спасти, ночью тихо уходит в гетто, на гибель. Он просыпается - ее нет. Мы поехали на первый спектакль. Очередь стояла километра на полтора - впервые что-то на запретную тему, про евреев, в питерском театре. Премьера - дикий успех. На второй спектакль пришел секретарь обкома Василий Толстиков со своей камарильей. Он пришел после спектакля на сцену, всех поздравил, но сказал, что еврейку надо заменить на партизанку. На этом оперу закрыли. Словом, стал я понимать, что это такое, начал много читать на эту тему. А поскольку учил в университете голландский язык, с четвертого курса ездил в Голландию на переводы. Голландия тогда представляла Израиль в Москве, эмиграция происходила через их посольство. И я читал материалы с этим связанные, узнавал о еврейских проблемах. -А помимо рассказов друзей и документов, тебе самому не приходилось наблюдать антисемитизм рядом с собой? -Да ты что! Сколько я в дискуссии вступал! Где бы я ни выступал, обязательно спрашивали: "Не еврей ли вы?" Я отвечал: "К сожалению, нет". Эту поговорку придумал себе в Израиле на выступлениях. После чего, конечно, следовал вопрос: "Почему "к сожалению"?" Тогда я говорил: "Была бы у меня хоть капля еврейской крови, может, поумнее был бы". -Ты не раз говорил, что жена гораздо умнее тебя. Это что же, кокетство? -Какое кокетство?! Она действительно умнее и образованнее меня очень во многом, хотя я читаю больше, чем она, - читаю быстро. Но ведь образованность - это не количество прочитанных книг... Я только музыку лучше знаю. с отцом, композитором Кириллом Молчановым
ПОЧЕМУ "К СОЖАЛЕНИЮ"? - Я вообще узнал, что есть евреи, довольно поздно, потому что среди них жил и вырос. Кто был вокруг меня? Ну, композиторы, музыканты - это ж евреи в основном. И первая моя влюбленность - Женя Фрадкина, дочь композитора, которой я написал записку с ошибками - объяснение в любви. Я ж не понимал, что она еврейка, а я русский. И Володя Фельцман, сын Оскара Фельцмана, нынче выдающийся пианист, - с ним дружили с самого детства - я никогда не думал, что мы разные. Павлик Коган и его сестра Нина - дети гениального скрипача Леонида Когана, с которым мой папа дружил, - это все еврейские дети, что меня тогда совершенно не занимало. В нашей деревне, Старой Рузе, летом собирались грузинские, армянские, азербайджанские композиторы. И все дети были смешаны в одной компании. Девочка, в которую я влюбился в Риге, - Марика, вот она мне впервые рассказала про евреев и показала место, где их расстреливали. Трагическую историю с Михоэлсом родители рассказали, когда я уже что-то соображал. И она на меня страшное впечатление произвела, особенно, может быть, потому, что я дружил с Виктошей Вайнберг, внучкой Михоэлса. Мы жили в одном подъезде... Когда я стал узнавать про антисемитизм через проблемы, с которыми сталкивались мои друзья и многие друзья родителей, - меня это доставало, бесило. ***с женой Консуэло Сегурой***
В Израиле мы с Чатой были не раз, и подолгу. (Чата - домашнее прозвище жены Молчанова Консуэло Сегуры. - М. Т.) Она брала и дочку, чтобы провезти по всем тамошним местам, - русский обязан побывать в Израиле. Когда я выступал перед публикой, в каждом зале встречал знакомых. Один раз жена встретила человека, с которым в детстве жила в коммуналке в центре Москвы.
ЛЮБОВЬ НЕ КАРТОШКА -Мы с Чатой вместе учились на филфаке, она на испанском отделении, я - на голландском. - Почему такой выбор - голландский язык? - Да потому, что выгоняли с факультета! Ты что ж думаешь, я мечтал о голландском языке? Я поступил-то на испанское отделение. Но при этом играл в теннис, был чемпионом СССР среди юношей, ездил на соревнования. Недавно показал внуку медаль, которую тогда завоевал. Маленькая, но золотая. Ну вот, я ездил, а все учили испанский. Они уже вовсю говорят, а я в теннис играю. И мне сказали: ты или уходи вообще, или снова на первый курс, там голландская группа открывается. - Значит, Консуэло раньше тебя закончила? - Нет, она на тот же курс из Гаваны перевелась. Она ведь жила с родителями на Кубе и училась в университете. Ее отец, Хосе, заставил уйти оттуда, просто выгнал: там не столько учились, сколько революционные песни пели и сахарный тростник резали. - Это у них вместо наших выездов "на картошку"? - Ну да, мы же тоже с ней на картошке познакомились. Или на морковке, что ли... - Есть какая-то легенда, что Консуэло выиграла тебя на спор. За бутылку коньяка. - Ну какой там коньяк у студентов. Портвейн, иногда водка. Так что я уж не знаю, что она там выиграла, какую бутылку. Она призналась мне в этом через несколько лет. Оказалось, она меня еще до колхоза заметила. На нашем филологическом факультете всегда было больше девушек... А у нас после той морковки пять или шесть пар поженилось. И только мы нет, еще одна пара живет до сих пор, остальные расстались. Я через неделю после нашего знакомства поехал в Москву, на свой день рождения, мне исполнялось 18 лет. Показал отцу ее фотографию из студенческого билета и сказал: "Вот на ней я хочу жениться". На следующий день вернулся в колхоз, и мы с сокурсниками решили посмотреть дом Паустовского в Тарусе. Плыли на моторной лодке с абсолютно пьяным лодочником. Где-то на середине Оки лодка начала протекать, и в тот критический момент я предложил выйти за меня замуж. - А что она? - Не отказалась, как видишь... Страшно сказать, сколько лет мы женаты. - Вы все время работаете вместе? - Нет, только когда делаем документальное кино. Она всегда чувствует любую фальшь или ложь. Это очень важно. Причем, когда работаем, ругаемся страшно! Всю жизнь ругались.
ТАЙНЫ НАЦИСТА-МИЛЛИОНЕРА -Благодаря голландскому языку ты оказался на работе. Где? - В Агентстве печати "Новости", на Пушкинской площади, в редакции "Франция - Бенилюкс". Начал делать посольский журнал, который издавался в Голландии (со второго курса там практику проходил). Писал статьи. Однажды мне позвонил известный голландский журналист, главный редактор журнала "Акцент" Ханс Кнооп, он читал мои статьи. Ну и рассказал, что живет в Голландии миллионер, Питер Ментен, подозревавшийся в совершении военных преступлений. У Кноопа были сведения, что он расстреливал людей во Львовской области. Но сам он не мог туда поехать, ему был запрещен въезд в СССР. Я взял командировку и поехал по деревням с собкором АПН по Львовской области. Через три дня мы нашли следы этого убийцы. Приехали в деревню, и через 15 минут жители нам показали фотографии, которые потом стали самыми вескими доказательствами виновности этого Ментона. Позднее была эксгумация братских могил, я видел груды простреленных черепов, детские туфельки, бутылочки с сосками... Страшное потрясение. - Почему до тебя никто этого не нашел? - Ты можешь представить, какое количество живых нацистских преступников в мире было в 70-х годах? Целый отдел в прокуратуре этим занимался. После публикации моего очерка в "Комсомолке" они меня так полюбили, что дали доступ к своим архивам. Я утром приходил в АПН - там делать было нечего, а потом пешком по Пушкинской шел в Генеральную прокуратуру и сидел там ежедневно. Я был феноменально увлечен работой. Смотрел все папки, меня уже не контролировали. Эти папки никто и не трогал - да это и невозможно, их там тысячи. Заведены на тех, кто расстреливал на нашей территории, участвовал в карательных операциях. А что такое папка? Некоторые были заполнены документами, а в других могли лежать две странички из ученической тетрадки - акт ЧГК, это Чрезвычайная государственная комиссия. Кто в нее входил? Ну, учитель местной школы, доярка, секретарь райкома, какой-нибудь энкавэдэшник... После окончания оккупации организовывали комиссию и делали такие акты - представляешь, сколько их было? - и все стекалось в прокуратуру. Я даже нашел свою деревню, Рузу, - там тоже была оккупация в течение 90 дней. Работал с этим долго, лет семь. Издал книгу очерков "Возмездие должно свершиться". Второе ее издание, дополненное, вышло, когда папа уже умер, и я написал: "Памяти моего отца Кирилла Молчанова, чье творчество было посвящено антифашистской теме". У папы очень много музыки, посвященной войне. Оперы, военные песни. Романс "Жди меня". Музыка для фильмов Стасика Ростоцкого - "А зори здесь тихие", "На семи ветрах". Семейная легенда гласит, что я родился под песню "Вот солдаты идут". К тому же благодаря этой работе я был избавлен от занятий пропагандой, которой занималось АПН, от статей про диссидентов, про речи Брежнева, про всякий бред. И они же меня за это уважали. АПН рассылало публикации, как они это делали обычно, по всему миру. Поскольку мой очерк "Тайны нациста-миллионера" был опубликован в "Комсомольской правде", я окунулся в жизнь газеты. Там был потрясающий состав журналистов - Юра Рост, Василий Песков, Юра Щекочихин, Инна Руденко, Слава Голованов. Они старше меня были, и я очень рад, что познакомился тогда с этими людьми.
"МЕЛОДИИ РИЖСКОГО ГЕТТО" "Мелодии Рижского гетто" - это воспоминания пяти чудом уцелевших и доживших до наших дней обитателей гетто, которые сопровождаются кадрами кинохроники. В фильме поет оперная певица Инесса Галанте. Сын узника гетто, скрипач Гидон Кремер, рассказывает о погибших там родных.
- Мы с Чатой тогда работали в Риге, у нас была своя авторская программа на латышском телевидении. Однажды наш товарищ повез нас ночью показать гетто. А оно и сейчас такое же, как до войны, - ты видела в фильме. Деревянные домики, те же дворы, те же узенькие улочки, по которым людей гнали на расстрел... Мы в темноте стали ходить по улицам, слышали какие-то ночные звуки и почувствовали, что будем это снимать, - просто по ощущению, по настроению. Начали собирать материалы. Беседовали с директором Еврейского музея Латвии Маргером Вестерманом, который тоже прошел через Рижское гетто, помогали и сотрудники Латвийского архива кинофотодокументов. - А как разыскали оставшихся в живых стариков? - Элементарно. В Рижском еврейском центре все собрано - письма, документы. Когда-то в этом доме был еврейский театр, теперь библиотека, архивы, ящички, узнаешь, кто жив. Один из них - адвокат, другой был директором этого центра, третий профессор консерватории, четвертый - рабочий. Один из них бежал, прятался у русских баптистов. Потом крестился, стал баптистским пастором. Об этом отдельный фильм можно снимать. Он рассказывает в фильме о том, о чем выжившие стараются не говорить, - что работоспособные мужчины могли остаться со своими семьями и пойти с ними на расстрел, но многие из них предпочли трудовой лагерь. Их матери, жены, дети нацистам были не нужны, а мужики какое-то время еще нужны. Это уже совсем другой фильм, с неразрешимыми нравственными проблемами. - Фильм получился таким личным... Как будто от рук эсэсовцев погибли свои. - Они и есть свои...
Еврейский архив - В том же 2006 году Борис Краснов, наш знаменитый сценограф, увидев наш с Чатой фильм, пригласил делать на сцене Киевского оперного театра "Бабий Яр". Это была сценическая постановка, приуроченная к 65-летию трагедии. Были президенты Украины, Израиля, еще откуда-то. Из России не было. Я писал сценарий - текст для восьми актеров. Там играли великие актеры, говорили на нескольких языках. Богдан Ступка, Ада Роговцева говорили по-украински. Актер из Германии - по-немецки. Двое - мужчина и женщина из Израиля - говорили на идише, потому что в Киеве никто никогда на иврите не разговаривал. И конечно, на русском. Мы вместе с Консуэло опять сидели в архивах. Вот смотри - это мой еврейский архив - все эти папки, книги - эти полки только по Риге. А еще есть по Киеву, по Бабьему Яру. Все было построено на письмах и воспоминаниях. Моя жена сделала весь фото- и видеоархив, который был показан на огромном экране. А Борис Краснов попросил меня написать и произнести текст от автора. -Ты снова возвратился к тому, с чего начинал свою журналистскую карьеру. К Холокосту. Эта тема тебя всю жизнь не отпускает! - Я тебе так скажу. Недавно умер Симон Визенталь, он около тысячи нацистов выследил и посадил, а стал известен после дела Эйхмана. Это я для тебя рассказываю, а в журнале об этом можешь не писать, потому что про Симона Визенталя знает любой еврей - он национальный герой! Визенталь - из Львовской области, его семья пострадала при Советах, он был в концлагерях, никто не знает, как выжил, насчет этого много спекуляций было... Когда он вышел из лагеря, то весил 40 килограммов. Потом поселился, кажется, в Вене. Открыл Центр еврейской документации, связанный со всеми правительствами мира и занятый преследованием нацистских преступников. И вот, когда он уже был совсем старый, он сказал, что скоро его, как и всех, Г-сподь заберет. И там спросят, чем ты занимался. Один скажет, что дома строил, другой - детей учил... А он скажет тем евреям, которые погибли, были убиты, расстреляны, задушены газом, - он им скажет: "Я думал о вас". Я это прочел в одном из его интервью...
Ирина РОЗАНОВА сыграла новую роль. Решиться на прочтение яркой и трагичной судьбы советского министра Фурцевой – это большая смелость или авантюризм? Говорят, невозможно воплотить образ на экране, если хоть отдалённо черты характера не напоминают собственные. Если не пережил дней мучительных сомнений и признания, восторга и неудач. Поэтому важно было определить горизонты души самой актрисы, мастерства и глубины, откуда извлекаются манки и находят отзыв в душе зрителя. Кино – творчество технологическое – Как вы приняли свою героиню? Вы ей симпатизируете? – Фурцева – фигура яркая и неоднозначная. А я всего лишь актриса. И даже если не со всем соглашалась по событиям и реалиям, играла по написанному. Словно была выстроена партитура и мне дали ноты. Что получилось, судить зрителю. Важно было понять мотивы тех или иных поступков человека, который решал судьбы деятелей культуры. При этом Фурцева оставалась женщиной со всеми недостатками и слабостями. Единственная женщина в мужском коллективе правителей, она была способна на сильные поступки. – Не жалеете, что согласились? – Нет, конечно. Но, когда снималась, время было непростое. Тогда горело Подмосковье, торфяники. Так что работа складывалась тяжело. Кстати, на эту роль пробовались очень многие актрисы. Например, Маша Шукшина и Наталья Андрейченко. Но утвердили меня. А вот что касается результата (удача или разочарование, получилась ли роль) – это уже коллективный труд. Кино – творчество технологическое. – Мне кажется, амплитуда страстей, которую переживают актёры на сцене и съёмочной площадке, оставляет мало места для тихого домашнего уюта… – Я, честно говоря, очень семейный человек. Обожаю свой дом. Люблю забраться туда и отключить телефоны. Ведь бывает, что работаешь по три месяца без выходных. В Петербурге снимался сериал и параллельно в Минске – полнометражная картина. Нужно было отдохнуть, перевести дух. – Маргарита Терехова как-то сказала, что артисты – «летучие голландцы». Птицы перелётные… Красивый образ. Но, наверное, тяжеловато? – У меня были разные периоды. Когда-то с Арменом Борисовичем Джигарханяном мы играли спектакль – за два года сотню. Сумасшедший был период. Приезжаешь на день в Москву – одну сумку бросаешь, вторую с чистыми вещами забираешь, и снова в путь. Куда прилетаешь, порой даже не понимаешь. Всегда мечтала о Москве – Москва вас сразу приняла, когда вы приехали из провинции? – Я всегда мечтала жить в этом городе. Тут театры… И дорога к бабушке из Рязани в Дмитров вела через Москву. Но сейчас здесь отношения становятся всё более циничными и прагматичными. Вот сегодня – стою на Патриарших, идёт через дорогу бабулечка. Пройти не может. Хоть бы кто-нибудь остановился и её пропустил! – Помните ощущение: когда вы поутру проснулись известной? – Один актёр, не буду называть его фамилию, как-то мне сказал: «У тебя не было такого, чтобы ты встала – и вся страна у твоих ног». И правда, не было со мной такого. У меня всё постепенно. Когда слышу мнение людей о моих работах, практически никто не называет один и тот же фильм. Кто-то вспомнит «Интердевочку». А кто-то фильм «На ножах» по Лескову. Хоть и сериал, но не скороспелый. Как-то мне был звонок из Израиля. Оказалось – священник Московской епархии при Патриархии Иерусалима. Он столько слов приятных сказал! Такие звонки окрыляют. Когда мы ездили с «Чайкой» в Италию, на спектакль приходили девчонки, которые вышли замуж за итальянцев. Они приезжали из разных городков. С мужьями, с цветами. «Мы так соскучились!» – говорят. Наша профессия – это передача добра и тепла души. Если, конечно, есть что сказать. Смотришь на старую гвардию – там была душа, всё настоящее. Я снималась с Вией Артмане, Ией Саввиной, Львом Борисовым, Михаилом Ульяновым. С тем поколением, которому повезло с фильмами. Молодым актёрам повезло меньше. Всё клишировано, сериалы с убийствами, чернухой… Всё одно и то же! Нет ни характеров, ничего. Но при этом популярность приходит незаслуженно быстро. В нашей профессии всё хорошо. Только нужно уметь ждать и не завидовать. Конечно, идти по ковровой дорожке приятно. Это тоже составляющая профессии. Есть лишь один выбор – А когда на улице узнают, это радует? – Знаете, вообще кажется, что сейчас никому ни до кого нет дела. Как-то мне Меньшиков сказал: «Ох, эта популярность, разрывают на части». А я думаю: убери всю внешнюю атрибутику, охрану, всякие «цацки» – и никто не будет тебя разрывать на части. Если, конечно, не станешь «гонять понты». Я никого не осуждаю. Но, как сказал Антон Павлович Чехов, в мире, за редким исключением, есть только один выбор: или одиночество, или пошлость. Сказал абсолютно про наше время! – Судя по образам, которые вы создаёте, и энергетике, которую несёте, у вас большой жизненный опыт. Сыграть личностные черты – если они не присущи вашему темпераменту – наверное, невозможно? – А как вы думаете: приехать в Москву в 19 лет? И пробиваться самой? Легко было? Конечно, характер у меня резкий. Если наступает в жизни мёртвая точка, то нужно совершить какой-нибудь серьёзный поступок и жить дальше. По-моему, лучше что-то менять, чем бездействовать. – Вы встречались на театральных подмостках и в кино с десятком лучших режиссёров. Скажите несколько фраз о каждом. – С Петром Ефимовичем Тодоровским душевно работать, потому что он очень любит женщин. Весьма внимательно, трогательно относится. И приласкает, и пожалеет. С Николаем Николаевичем Досталем – хорошие творческие отношения переросли в дружбу. И поэтому я летела к нему в «Завещание Ленина» ради двух-трёх слов. Это из разряда моих талисманов. У Валерки Тодоровского есть замечательное качество – создавать атмосферу на площадке. У него в запасе куча баек. С одной стороны, всё зависит от режиссёра в кино. В театре больше возможности оторваться, обращаясь к зрителю. В этом случае есть диалог. И энергетика. В киномонтаже убирается, вырезается всё что угодно. Хотя бывают и актёрские фильмы. Но всё равно, это режиссура. С приходом в театр Рустама Хамдамова, которого ругали за «Рабу любви», всё перевернулось. Появились роль, пластика. Он придумал такие костюмы, что «пошли» руки… Тело заговорило! – Вы работали с Андроном Кончаловским, известным покорителем женских душ. Не влюбились? – Это удачно сделала Юля Высоцкая. У них крепкий союз и замечательная семья. Я приезжала к ним отдыхать в Италию. Они друг без друга дня не могут! Андрей Сергеевич сам говорит, что ему в конце жизни очень повезло. – Современность предлагает новые темы и сюжеты. Какое время вам интереснее играть? – Когда забираешься в эпоху классики – это действительно счастливое время. И перестаёшь замечать, что происходит в реальности, интересоваться политикой. Литература – тоже вещь достаточно фантазийная. Честно говоря, всё равно до конца трудно представить, как было там. А если говорить про жизнь, даже не знаю, какую выбрала бы эпоху. Но однозначно – в защищённой стране. С ощущением стабильности. Я не хочу миллионов и миллиардов. Не хочу вилл, домов и бриллиантов. Но я и не хочу жить страхом, неизвестностью, неуверенностью в завтрашнем дне. А уж в каких платьях ходить – неважно. – Кто вам ближе по духу, характеру с точки зрения личности – исторической, литературной? – Мне интереснее играть Настасью Филипповну Достоевского, чем Елену Андреевну Чехова в «Дяде Ване». Пусть страшная, но эмоциональная драматическая судьба героини Фёдора Михайловича мне импонирует больше, чем скука Елены Андреевны. Слабость прощаема – Когда режиссёры предлагают вам сыграть деклассированных персонажей, не обижаетесь? – Серёжа Газаров предложил мне сыграть в его сериале бомжиху. А я его спрашиваю: «Ты больше никого не нашёл?» Он говорит: «Нет». Пошутили, и я согласилась. А теперь очень люблю эту роль. Если есть интересный характер, то и на эпизод не грех согласиться. В любой ситуации главное – сделать всё честно. Скажем, в «Ворошиловском стрелке» у меня совсем небольшая роль. Говорухин признался: когда предлагал, боялся, что откажусь. А я ему отвечаю: «Почему же? Мне показалось интересным на коротком временном отрезке сыграть судьбу». И я счастлива, что снялась в этом фильме, что удалось поработать с Михаилом Ульяновым. Но не буду лукавить: мне важен заработок. Есть ведь ещё насущные бытовые проблемы. И рассчитывать на постоянное присутствие радости творчества было бы наивным. – Значит, какая роль – не имеет значения? Важно – кто режиссёр? – Я всё время спрашиваю: что значит – падать вниз? С одной стороны, не раз отказывалась от главных ролей. А с другой – соглашалась на малозначительные. Это моя профессия. Я ничего другого не умею. – Как-то вы сказали: «Если не можешь поменять ситуацию, меняй себя». Какие черты в себе хотели бы изменить? – Да что уж теперь менять? Хотелось бы порой стать рациональнее. Но вряд ли получится, если не дано. – Какую фразу повторяете про себя, когда тяжело? – Мы все иногда к Господу обращаемся. Одержать большую победу – как правило, менее сложно, чем победить в мелочах. Каждодневные маленькие победы – это главное. – В вашем представлении – что является символом мужественности? И что можно прощать мужчине? – У меня есть роль в пьесе Островского. Моей героине – Марье Петровне – говорят: «Как у тебя грустно слово «люблю». На Руси было слово «жалею». Оно заменяло любовь. Это слово, конечно, не для современных женщин и не для бизнесвумен. Я очень жалею мужчин. И всё им прощаю. С возрастом приходит понимание. Слабость прощаема. И нервность тоже. Кто-то говорит, что это унизительно. А я так не думаю! Смотря как жалеть… Ведь есть обстоятельства. Понять – вот главное. Мужчинам трудно перестроиться. Моя героиня говорит: «Сколько дряни у человека от природы! А всё оттого, что ничего не делаешь. Так живёшь, словно в шутку. Негде душе-то выправиться. Ломаешь, ломаешь себя. Думаешь, как бы умнее жить, да покойнее, да не выломаешь». Женщина – это очень сильный мужчина. И часто рассчитывает прежде всего на себя.
Известная певица поделилась с корреспондентом «Труда-7» Ольгой Шаблинской своими мыслями...
«Могу быть женой декабриста»
Я очень темпераментный человек. Быстро воспламеняюсь, но и легко остываю. Я могу рисковать… Могла в 20 лет поехать в Афганистан и петь там без света и микрофона, потому что из-за начавшейся во время концерта бомбежки электричество отключилось... Я знаю, я отчаянная. По-этому иногда боюсь чувств в моей жизни… Могла бы быть женой декабриста. Мой идеал мужчины — тот, кто готов во имя меня пойти на какие-то жертвы. И пожертвовать он должен самым дорогим. Тот, кто думает, что любовь — это беседы за столиком в ресторане, «часочек — и по домам», как говорила Марина Цветаева, — не мой идеал. Я принадлежу к тем женщинам, которые не ждут, пока им что-то дадут, они сами отдаются, бросаются в омут с головой. Это и есть моя отчаянность. Нужно отдавать все свои душевные силы, красоту, молодость — и не нужно бояться этого. Если рассуждать, чем можно, а чем нельзя пожертвовать ради любви, то это уже не настоящая любовь. Отчаянная любовь — это прекрасно. Но здесь есть и подводные камни. Когда ты начинаешь задумываться, чем жертвуешь ради мужчины, то все — любовь прошла. На сцене я женщина в ожидании любви. У женщины возможны три душевных состояния. Это ожидание любви, сама любовь и разрушение чувств. Ожидание события, как известно, длится гораздо дольше, чем само событие. Когда женщина ждет чего-то возвышенного, она раскрывается с очень чистой, непорочной стороны. Она становится шестнадцатилетней. Даже если у нее есть муж, даже если она целыми днями бегает с авоськами по магазинам. Однажды я познакомилась в поезде с парнем, который влюбился в меня с первого взгляда и в тот же день прислал в мое купе проводницу с огромным букетом цветов и запиской с признаниями в любви и предложением встретиться в вагоне-ресторане. Со мной был мой коллектив — сплошь красавцы-мужчины, которые изъявили желание встретиться с поклонником вместо меня. Я согласилась. К счастью, все решилось мирным путем — мужчины всю ночь говорили о жизни и хором пели грузинские песни. На следующий день парень пришел ко мне в купе сам, подарил 100 красных гвоздик (это мой любимый цветок) и сказал: «Вы — богиня! А боги не верят объяснениям в любви, им нужно поклоняться!» Я запомнила эту фразу на всю жизнь. Ухаживания — это здорово. Я себя ощущала, честно говоря, по-сумасшедшему счастливой, когда мне дарили охапками цветы и пели под окном серенады. Пройдет много веков, но цветы и стихи, по-моему, останутся самым действенным оружием мужчины, когда он добивается женщины, это никогда не станет банальным. Почему женщины сейчас стали меньше кокетничать? Наверное, потому, что мужчины им не поют серенады… А может, мы, женщины, в этом виноваты?..
«Почему уходит любовь?» Почему я развелась с последним мужем, спрашиваете? Ученому, который смог бы объяснить, почему уходит любовь, дали бы Нобелевскую премию — настолько человечество было бы ему благодарно. Все мы избежали бы больших страданий. Есть несколько песен на французском языке о том, как умирает любовь. Я думаю, любая женщина, которой от 20 до 90 лет, испытала эту драму, эти мучения... Я не видела ни одного нормального человека, который бы безболезненно расставался со своим любимым. Верю ли я, что встречу своего мужчину? Вера есть. Надежду в людях не убить. Я думаю, что не перевелись хорошие мужчины, у которых есть потребность в дамах сердца... Но сегодняшние нравы несколько изменились, к сожалению. Нет порывов души, нет настоящих чувств, все подделано, виртуально, "поэсэмэсились, провели вместе ночь — и гудбай". Женщина не может быть доступной и для общего пользования. Это против природы! Сегодня многие ведут себя хабалисто, вульгарно, некрасиво. А женщина должна быть тайной, которую не до конца раскрыли...
«Может ли артистка быть счастливой?» Может ли вообще женщина быть счастливой — а тем более женщина-артистка? Не знаю. Счастье несет в себе элемент спокойствия, оно не может быть бурным. Я считаю, что несу как артистка определенную миссию. А мужчинам хочется жену в доме, горячих обедов, пирогов по выходным… Их тоже можно понять. Есть мнение, что мужчины делают сами себя, а женщина делает себя ради мужчины. Думаю, все же выдающиеся женщины делали себя сами. Мужчины им только показывали, кто они, эти женщины, есть. То есть все мы в какой-то мере сделаны мужчиной. Важно, в какие руки попадает этот талант, очень важно. Сумеет ли мужчина оценить дар женщины и не сломать его? Не попытается ли поставить женщину на ступень ниже себя? Если женщина любит, то она позволит это сделать… Легендарный актер Лоуренс Оливье сказал, что он скорее простит женщине измену, чем вялотекущие серые будни… А мне кажется, что серыми будни становятся, когда люди их делают серыми. Сейчас век ухоженной женщины. Одеты все прилично, сейчас мужу не приходится видеть жену пять лет в одном фланелевом халате. Но я не считаю, что даже фланелевый халат может убить любовь. У Шарля Азнавура была песня: «Я помню, как я встретил тебя на Елисейских Полях, ты была юной, и у тебя были прекрасные волосы. Потом мы стали жить вместе, ты начала курить сигареты, но у тебя оставались все-такие же красивые волосы. И однажды я вернулся домой — и ты сидишь на кухне в бигуди и куришь. И вот теперь, когда нам уже по 50, я прихожу домой, бегают внуки, и ты опять сидишь на кухне, опять в бигуди, опять куришь, на тебе какое-то старое платье, и я понимаю, что жизнь прошла, что от той девочки с Елисейских Полей, может быть, ничего не осталось. Но я тебя все равно люблю, потому что когда-то я тебя встретил на Елисейских Полях»...
«Любимое дело всегда молодит» Рецепт красоты? Ни одна женщина не раскроет своих секретов. К тому же все это очень индивидуально. Никаких сумасшедших диет не соблюдаю. Иначе, как говорят в Одессе, нечем будет петь. Не бегаю по три-четыре часа в день. Лучше это время проведу у рояля. Говорят, я произвожу впечатление счастливой, но у меня много проблем — как и у любого из нас. Любимое дело — это такое счастье! Наверное, это и есть рецепт красоты и долгой молодости. У меня не раз уже было ощущение, что я приблизилась к осуществлению мечты. Так было, например, когда я выступала в Карнеги-холле — зале, который слышал великих певцов ХХ столетия, или в «Олимпии», в которой пела с маэстро Мишелем Леграном, — это было ощущение творческого счастья… Но невольно вспоминаешь одного древнего мудреца, сказавшего, что у каждого человека в жизни есть две трагедии — когда мечта не осуществилась и когда она… исполнилась. (Смеется.) Я люблю свою профессию за то, что каждый раз начинаешь будто бы с нуля. Публика, которая пришла к тебе на концерт, мало интересуется твоими былыми заслугами. Зрителям сегодня нужны темперамент, профессионализм артиста, но ... перед каждым выступлением чувствую себя как школьница. (Смеется.) Так было и в детстве, когда я пела в знаменитом коллективе «Мзиури», что в переводе с грузинского означает «Солнечный». Помню, мы ставили спектакль «Буратино», и все 20 девочек хотели быть Мальвинами, а я захотела стать Пьеро. Когда мне принесли колпак и балахон, а гример нарисовал страдающие брови, я совсем с ума сошла — такого грима не было ни у кого! Это был ключ к моему будущему, ведь я по жизни человек печальный. Я так несчастно изображала Пьеро, что дети в зале рыдали! Потом был снят документальный фильм об ансамбле (кадры из него можно было видеть на моем концерте в ГЦКЗ «Россия»), и мы объездили с этим спектаклем весь Советский Союз. С тех пор любой выход на сцену был для меня очень серьезным событием, и я твердо решила стать эстрадной певицей. Но все же закончила консерваторию по классу фортепиано и параллельно — по классу композиции. До сих пор задаю себе вопрос: почему я не осталась в классической музыке? Наверное, это судьба... Сейчас я пою на грузинском, русском, украинском, иврите, французском, английском, итальянском и испанском. Из этих восьми языков шесть я понимаю, на четырех — свободно разговариваю. Когда-то пела на немецком, но он в моей душе не задержался.
«Мама отвечает на все вопросы» Все домашние вопросы, оплата счетов — на маме. Она считает, что меня надо избавить от бытовых проблем. У меня все время вопросы к моей маме, и она обязана на них отвечать. Это не зависимость, просто мы остаемся маленькими девочками всю жизнь. В хорошей семье все друг с другом советуются. Дай бог, чтобы у нас с мамой было всегда так… Я больше всего осуждаю людей, которые в плохих отношениях со своими родителями. Никто в жизни не будет так к тебе относиться, как мама. Когда мама собирается уехать, я всегда предупреждаю: «Ты надолго не уезжай. Я в твое отсутствие совершу столько ошибок! Потом тебе по приезде придется все это расхлебывать». Так было всегда. В юности, если кавалер опаздывал на свидание на 15 минут, у меня начиналось смятение, приступ недоверия к нему. Я звонила маме: «Что мне делать?» Мудрая мама меня успокаивала. Это продолжается и сейчас... По сей день некие элементарные вещи не могу решить без мамы. Что надеть? Мама отвечает: «Оденься красиво». Потом добавляет: «Оденься как артистка, как Тамара Гвердцители». Она ненавидит, когда я натягиваю на себя джинсы, а я в последнее время все чаще их надеваю. Когда видит меня в джинсах в очередной раз, возмущается: «Тебя вообще можно увидеть в платье?» Сценическая жизнь и обычная существуют отдельно друг от друга. И гардеробы поэтому разные. Любовь к черному цвету у меня с далекой юности. Да, я знаю, сейчас в моде все яркое. Иногда я пытаюсь изменить имидж. В Италии, например, захожу в магазин, набираю вещей веселых, ярких, жизнеутверждающих расцветок. И радуюсь, как говорится, что «их есть у меня». Но вся эта красота висит в отдельном шкафу. А ношу по-прежнему черные пуловеры, брюки, юбки. Этот цвет дает мне уверенность. Если в моей жизни снова было бы первое свидание, я бы пришла вся в черном. Потому что в другом цвете это была бы не я. Я вспоминаю свое знакомство с великим режиссером Сергеем Параджановым. Это было в аэропорту. Мастер мне подарил армянский крест. И произнес: «Никогда не носи просто черное. Только черное с красным. Это может быть роза или любой цветок: Красное — это страсть, кровь, жизнь, а черное — достоинство, которое заложено в человеке». Когда мы прилетели в Москву, прямо в аэропорту Параджанов подарил мне охапку красных тюльпанов. Ни один ученый мира не сможет мне доказать, что хай-тек и минимализм — это уютно. В нашем доме царствует романтизм. Деревянная мебель, старинные предметы, фамильное серебро, много фотографий: И моя любимая коллекция вееров. Первый веер мне подарил в Испании один парень, которому я нравилась. Мне было 17 лет. Как мне потом объяснили, веера просто так не дарят… С тех пор, возвращаясь с гастролей из разных стран мира, я обязательно привожу домой веера. Сейчас в моей коллекции их около 40. Мне часто привозят веера в подарок, зная, что я неравнодушна к ним. За каждым веером — своя история, замечательные воспоминания... А еще у меня есть коллекция кукол, собранная со всей Европы... Мне очень приятно, что мы с Дмитрием Дюжевым стали победителями шоу «Две звезды». Когда нас предложили друг другу в партнеры, я поняла, что должна посмотреть фильм «Остров» — чтобы осознать, что мы с Димой вместе можем сделать. Мне надо было разговаривать с человеком другого поколения, а это очень сложно. Когда в первый раз выступали, оба были в огромном напряжении. Я понимала, что у Дмитрия предынфаркт-ное состояние: он никогда не работал с оркестром, а сейчас в прямом эфире будет петь на всю страну…
Сейчас со многими участниками созваниваемся, общаемся... Совершенно другим я увидела и Юру Гальцева, который забывал, что мы соперники, и очень болел за всех, помогал. С Дианой Арбениной мы записали красивую песню, которая, думаю, обретет жизнь. Спели с Женей Дятловым о Тбилиси. Проект оставил очень много добрых воспоминаний...
Дата: Воскресенье, 22.01.2012, 10:57 | Сообщение # 23
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
Сегодня исполняется 90 лет со дня рождения замечательного поэта и искреннего человека. ... Левитанский Юрий Давыдович (иногда пишется «Давидович») родился 22 января 1922 года на Украине, в городе Козелец (Черниговская область). Первые годы жизни прошли в Киеве, потом Левитанские переехали в Сталино (Донецк). В 1938-м, окончив школу, Левитанский отравляется в Москву и поступает в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ)...
«Будет апрель! Вы уверены... Да я уверен...»
...Когда Левитанского хоронили, несмотря на завывающую метель, на лютый мороз, на скорбные лица и речи, этому траурному действу не хватало какой-то всамделишности, какой-то последней, окончательной правды... Вроде всё – как положено. Ну, умер. Ну, хоронят. Но что-то мешало воспринимать происходящее всерьез. И меж кладбищенских деревьев ужами сквозили две мандельштамовские строки:
Неужели я настоящий, И действительно смерть придёт?
Он, конечно, был настоящим. Но в свои 74 года не был настоящим стариком. А иногда казалось, что и просто взрослым человеком не был. Этакий мудрый мальчик, познавший неведомое другим, усвоивший какие-то правила, но часто абсолютно беспомощный в элементарных житейских проблемах, с которыми запросто справляется школьник. У него был только один опыт – духовный. Всё остальное он, кажется, забывал, включая войну: Ну, что с того, что я там был. Я был давно. Я всё забыл.
Или хотел забыть. Но ощущение, что ему всё время хочется к кому-нибудь прислониться, чтобы в этой странной для него и даже подчас пугающей обыденности найти поддержку и опору, – не покидало. И потому в числе немногих его строк, внешне на него похожих, эти: Хочу опять туда, в года неведенья, где так малы и так наивны сведенья о небе, о земле... Да, в тех годах преобладает вера, да, слепая, но как приятно вспомнить, засыпая, что держится земля на трёх китах, и просыпаясь – да, на трёх китах надежно и устойчиво покоится, и ни о чём не надо беспокоиться...
Поэтому и казалось, что вся эта похоронная процессия на Ваганькове, все слова, все скорбные взгляды – всё это не совсем настоящее, а может быть, и придуманное его же неуёмной фантазией. Так бывает, когда хоронят детей...
Он и впрямь был ребёнком. Иногда смешным, иногда капризным, часто жалующимся на всё на свете. Канючил, бывало, совсем, как маленький... В ноябре 1995-го мы дней десять жили в Бат-Яме, на берегу моря. Отправляемся гулять. Левитанский бредет и всё время оглядывается по сторонам. Потом начинает канючить: – Вам хорошо, вы молодой. – Ну и что? – А то, что кругом девушки красивые. Приходим на берег, сажаю его в кафе у самой воды, покупаю чаю, соку, а сам, естественно, прыгаю в море. Возвращаюсь – на лице его почти смертельная обида: – Вам хорошо, вы молодой, вы купаетесь в море. А мне уже не разрешают. Чертыхаюсь про себя и даю зарок в его присутствии не плавать и не глазеть по сторонам. Ближе к обеду приезжает машина, и нас увозят на совместное интервью домой к симпатичной журналистке Полине. Сидим, весело отвечаем на вопросы, пикируемся, как всегда. Всё замечательно. Но стоило интервьюерше на пару минут выйти, как началось: – Им хорошо, – завёл свою пластинку Левитанский, – они все обедают, а мы останемся голодными. Вы знаете, который час? Вот то-то же. Все обедают, а мы только разговариваем. Когда журналистка вернулась, я улучил момент сообщить, что своим творческим кредо считаю непреложное убеждение в том, что поэта все должны кормить, поскольку он один мучается за всё человечество. Интервьюерша тут же нас покинула, а минут через десять стол уже был накрыт. Довольный Левитанский, уминая пельмени, заговорщицки подмигивал и, похоже, теперь готов был продолжать беседу до бесконечности. А через неделю после нашего отъезда в газете появились наши солнечные физиономии и обширное интервью под довольно неожиданным заголовком «Поэта должны кормить...» Кажется, Левитанский его не успел прочесть, потому что через пару месяцев умер. В январе.
Январь к нам является в прямом соответствии с русской пословицей: «Не было ни гроша – да вдруг алтын». Унылая ноябрьская хандра и почти английский декабрьский сплин вдруг сменяются целой россыпью праздников – тут тебе и Новый год, и Сочельник с Рождеством, и старый Новый год, и просто-напросто школьные каникулы, которым и вовсе все праздники не чета. И весь этот январский калейдоскоп у нас уже совершенно немыслим не только без елочных базаров и снежных заносов с последующим отключением отопления, но и, к примеру, без известного рязановского фильма: какой канал не включи – везде сначала в бане парятся, потом водку пьют, потом бесчувственного мужика в Питер засылают на верную, можно сказать, любовь со всеми вытекающими последствиями. Левитанский просто не мог не вписаться в этот январский калейдоскоп. Как же! Ведь и родился в январе. А для каждого дитяти месяц его рождения – всегда праздник. Поэтому в русской жизни появилось несколько поэтических строк, также неизменно сопутствующих нашему Новому году. Тихо так, подспудно, почти незаметно они живут почти в каждом из нас последние лет тридцать. Без них и Новый год какой-то пресный, и январь теряет половину своей прелести. Что происходит на свете? – А просто зима. Просто зима, полагаете вы? – Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома. И далее – вплоть до «и – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три» – всё вроде бы очень просто. Тем не менее, ставшее песней стихотворение «Диалог у новогодней ёлки» по-своему уникально. Своеобразное послание, откровение, чуть не евангелие от Юрия Левитанского («этот, с картинками вьюги, старинный букварь») – от декабрьской погибели до карнавала надежд и непременного воскрешения души. И всё это – не сходя с места, у новогодней ёлки. Как это часто случается с истинными художниками, именно неисправимый (особенно в последние годы) пессимист Левитанский сумел внушить хотя бы краткий новогодний оптимизм уже нескольким поколениям. Ибо заповеди его елочной проповеди просты и понятны:
а) «сколько вьюге не кружить, недолговечны её кабала и опала»; б) «следует жить»; в) «следует шить... сарафаны и лёгкие платья из ситца».
Особенно сегодня подкупает, что он заставляет танцевать карнавальные маски («и карнавальные маски – по кругу, по кругу!») Для него это отдельная, сёрьезная тема. В последние годы жизни Левитанский не уставал удивляться, негодовать, мучиться вопиющим несоответствием между реальным значением многих и многих людей с одной стороны и их масками (как теперь говорят, «имиджем») – с другой. В этом смысле изменилось всё, даже известная пословица – потому что по одёжке стали не просто встречать, но и провожать. Отдельные собратья по перу выстроили целые теории, в которых выработка образа (имиджа, маски) – первое и главное условие существования любого уважающего себя в обществе пиита, после чего, конечно, ум и талант уже не имеют практически никакого значения. В итоге мы получили вместо хоровода лиц – хоровод масок. Отнюдь не карнавальных. Теперь считать и просчитывать стало модным не только деньги, хотя их – в первую очередь. Теперь просчитывается всё: харизмы, политические пристрастия, любовь, причёски. Всё это началось, конечно, не сегодня. И даже не у нас. Но именно в наши дни и именно у нас приобрело такой размах, что тянет уже на диагноз... У Левитанского же – всё живое, всё всерьез. И ёлки, и Новый год, и карнавалы. Всё говорит о жизни, всё тянется к её продолжению, к лучшему продолжению. На примере его стихов очень легко понять, что мы потеряли и что продолжаем терять ежеминутно – непосредственность, одухотворённость, живые человеческие отношения, живое восприятие действительности, а, следовательно, самое жизнь. И даже смерть. Потому что мёртвое даже умереть не может. Зато живое – не умирает вовсе. Левитанский сумел вписаться в нашу общую ёлку жизни не то чтобы Дедом Морозом, не то чтобы звездою на ёлочной макушке, но её тонким стеклянным шаром, фонариком, матовым долгоиграющим диском, чуть припрятанным, как за облаками, за клочьями снежной ваты. Был воздух морозный упруг. Тянуло предутренним холодом. Луна восходила над городом, как долгоиграющий круг.
Так и он восходит каждый Новый год – спокойно, ненавязчиво, «матово», чтобы в очередной раз спросить: «Что происходит на свете?» Незадолго до его смерти мы столкнулись у выхода из метро «Бабушкинская», где он жил в последние годы (а мне посчастливилось быть ему почти что соседом). Кажется, он возвращался с занятий в Литературном институте, где вёл семинар... Левитанского постоянно пытались втиснуть в какие-нибудь рамки. Для начала – в плеяду поэтов-фронтовиков. Отдельные, наиболее «продвинутые» ценители, пытались сделать из него чуть ли не поэта-песенника, хотя песен он не писал никогда. А то, что его стихи поют, доказывает только одно: ритм его поэзии совпал с ритмом его времени. Поэтому не петь стихи Левитанского оказалось просто невозможно. А на самом деле он был просто поэт. Не поэт-фронтовик, не поэт-трибун... Просто поэт, каких мало. И этого вполне достаточно. Выше звания не бывает.
Ефим Бершин 2010–2011 Москва
справка об авторе эссе Ефим Бершин – поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Живёт в Москве. Автор трёх книг стихов, двух романов и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле».В настоящее время готовятся к выходу две новые книги – «Миллениум» (стихи) и «Метафора бытия» (стихи и эссе о поэтах), куда входит и это эссе о Юрии Левитанском...
и ещё несколько строк от поэтессы из Сиднея: «Хорошо бы узнать: помнят ли стихи…»
Самое первое воспоминание: с потрескивающего чёрно-белого экрана неслись неспешные слова: Я медленно учился жить. Ученье трудно мне давалось. К тому же часто удавалось урок на после отложить. Невысокий человек читает стихи. Кабинет, на столе – стопки книг... Запомнилась эта неспешность, эта певучесть, эта спокойная мудрость – и грустная, как падающий кленовый лист, фамилия: Левитанский. Хотя, нет. Сначала были песни: фильм «Москва слезам не верит», пикник в роще, затеянный предприимчивым Гошей. А за кадром – прозрачный кружащийся вальс и хрустальный голос Татьяны Никитиной спрашивает: Что происходит на свете? Так многие, сами того не зная, впервые знакомились с поэзией Юрия Левитанского...
«Я неопознанный солдат»
Всего и надо, что вглядеться, – боже мой, всего и дела, что внимательно вглядеться, – и не уйдёшь, и никуда уже не деться от этих глаз, от их внезапной глубины. О Юрии Давыдовиче многие его современники услышали в 1963-м. И мало кто знает, что к тому времени поэт публиковался уже без малого три десятилетия: в середине 30-х годов в донбасских газетах впервые появились стихи семиклассника Юры Левитанского. И вот в 1938-м мальчик-выпускник из Украины приезжает в Москву и поступает в один из лучших литературных институтов. Его родной ИФЛИ подарил русской литературе Давида Самойлова, Александра Твардовского, Семёна Гудзенко… Но вот только доучиться студент Юрий Левитанский не успел: летом, когда он сдавал экзамены за третий курс, началась война. Вообще-то, Левитанскому фронт не грозил: студенты освобождались от воинской повинности. Но Юрий Давыдович, как и многие его сокурсники, в июле 1941-го ушёл на войну добровольцем, не представляя, что покидает Москву на много-много лет: Я был самым младшим, у меня даже кличка была Малец. Мы уходили воевать, строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий класс, как нас учили, протянет братскую руку и осенью мы с победой вернёмся домой. Подумаешь, делов-то! Войну мы начали в 1941-м, под Москвой. Сейчас при одной мысли о том, чтобы лечь на снег, становится страшно, но тогда мы лежали в снегах рядом с Семёном Гудзенко: два номера пулеметного расчёта. Два номера, впаянные в лёд. Напарник Семён Гудзенко умер от ран в 1953-м, через 12 лет после тех снегов, но от него остались леденящие, яростные строки: Будь проклят сорок первый год, и вмёрзшая в снега пехота. Те, кто слышали, как читал это стихотворение Владимир Высоцкий, могут понять тот – до дрожи в душе и мурашек по спине – ужас, кроющийся за такими простыми словами Юрия Давыдовича: мы лежали в снегах. А сам Левитанский написал ещё более известное:
Я неопознанный солдат. Я рядовой. Я имярек. Я меткой пули недолёт. Я лёд кровавый в январе. Я прочно впаян в этот лёд – я в нём, как мушка в янтаре. Победу Юрий Давыдович встретил в Чехословакии, но на этом война для него не закончилась: летом 1945 года лейтенанта Левитанского перебросили воевать в Маньчжурию. Мне ещё предстояла та небольшая, та негромкая война с японцами, с Квантунской их армией в Маньчжурии, форсирование хребтов Большого Хингана, – скажет он позже. Однако через несколько месяцев Юрия Давыдовича переводят в Иркутск, где в 1947-м ему, наконец, удаётся демобилизоваться. Но в то время, пока солдат Юрий Левитанский освобождал от фашистов Россию, Украину, Бессарабию, Румынию, Венгрию, Чехословакию, литератор Левитанский не прекращал работы... ... Юрий Давыдович не остался в рамках типичного «поэта-фронтовика», с годами всё более отделяясь от войны – и этой, и многих других: Я давно всё зачеркнул. Войну и эту тему для себя лично. Я люблю Европу, Вену, Прагу... Когда в Прагу вошли в 1968-м советские танки, я просто плакал... Закрыв «военную страничку», Юрий Давыдович становится заведующим литературной частью иркутского Театра музыкальной комедии. В Иркутске выйдут ещё три сборника Левитанского, а с 1952-го издавать книги поэта начинают и в Москве. Потом был успех сборника «Земное небо», переезд в Москву, новые сборники стихов, переводы, дети, нежданная любовь. Но всё то, чем поэт хотел поделиться, написано в его стихах.
Музыка моя, слова, их склоненье, их спряженье, их внезапное сближенье, тайный код, обнаруженье их единства и родства
Наверное, этим и подкупает поэзия Юрия Давыдовича: музыкой. Хотя – глупости! О каком подкупе может идти речь, когда поток ритмов, рифм, аллитераций просто подхватывает тебя нежданно-негаданно, увлекает, затягивает и не отпускает: На волнах одного только ритма Плавно качаюсь. Как легко и свободно Катит меня теченье. Стихи Левитанского «разобрали» на песни: они звучат с пластинок Никитиных, Берковского, и многих других. Да Юрий Давыдович и сам пел свою «Кепочку», хотя к песенной славе относился слегка скептически: Мне это приятно – не более того. Это более лёгкий, что ли, способ, понимаете? Для поэта, всё-таки, немножко обидный. Хорошо бы узнать: помнят ли стихи, а песню – каждый запомнит. Помнят. Потому, что в поэзии Левитанского вместе с музыкой живёт созвучная с нею мудрость. Мудрость, не вгоняемая в рамки чьих-то канонов, тем и ярлыков. Один журналист, придя к нему брать интервью, попросил: давайте обозначим круг тем, главных идей вашего творчества. Левитанский печально вздохнул: – Дорогой мой, у поэзии и у любви круга нет... В кругу было не удержать: не только в кругу тем, но и в кругу слова. Стихи вырывались в песни, а сам поэт – в живопись, в работы по дереву.
И работы выходили такие же яркие и непредсказуемые, как стихи. ….И руки мои потянулись к бумаге и краскам, Как руки голодного тянутся к чёрствому хлебу.
«Дон Жуан идёт в монахи»
И мы уходим в переводы, идём в киргизы и казахи, как под песок уходят воды, как Дон Жуан идёт в монахи.
В сборнике «Когда-нибудь после меня», первой посмертной книге Левитанского, есть раздел «Близкие ритмы». Это – переводы с португальского, немецкого, чешского и многих других языков. Юрий Давыдович немало переводил, работая с подстрочника: переводы были нужны, поскольку с собственной поэзии прокормиться было трудно: И вот певец недоедает. Не ест жиры и углеводы. Потом ему надоедает, и он уходит в переводы.
«И всё-таки, мне повезло»
Мне дружбу дарили друзья, и женщины нежно любили. Меня на войне не убили, мне даже и тут повезло.
Но война догнала поэта. Человек, видевший кровь и смерть, не мог спокойно смотреть на чеченскую трагедию. Получая Государственную премию России в 1995-м, Юрий Давыдович, вместо того, чтобы растрогано благодарить власть имущих, сказал присутствующим здесь же Президенту и руководству: Мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – эта мысль для меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и ещё маленькая война с японцами, и ещё многое другое — думаю, что я имею право сказать об этом. Прошло несколько месяцев. Спустя три дня после своего 74-летия Юрий Давыдович выступал против войны в Чечне на «круглом столе» интеллигенции в мэрии Москвы. И сердце не выдержало. 25 января 1996 года Юрия Давыдовича Левитанского не стало. Хоронили Юрия Давыдовича 28 января… в тот самый день, когда в Нью-Йорке остановилось сердце ещё одного Поэта... К плакавшей по ночам вдове пришла соседка: я слышу, как ты плачешь, я хочу тебе сказать, у нас в деревне говорили, что за такой смертью в очереди настоишься, не плачь, смерть, как у него, лучше не бывает...
Я видел вселенское зло. Я всякого видел немало. И гнуло меня, и ломало, И ВСЁ-ТАКИ МНЕ ПОВЕЗЛО.
Дата: Воскресенье, 22.01.2012, 13:20 | Сообщение # 24
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Спасибо , Примерчик, за эту статью! Правда - очень большое спасибо!! Хотелось бы , чтобы её прочитали многие люди, чтобы в их сердцах жила поэзия Левитанского. И чтобы узнали с каким человеком жили в одно время.
Позволю себе небольшое добавление в сегодняшнюю годовщину смерти Юрия Левитанского.
Судьба сочинила пьесу, а мы в ней сыграли. Юрий Левитанский.
Известный советский поэт Юрий Давидович Левитанский родился 21 января 1922 года в небольшом городе Козелец недалеко от Киева. Умер – 25 января 1996 года в Москве. Я давно хотел написать о нём и... не решался. Тому есть причина – Юрий Левитанский является моим родственником: он племянник моей бабушки (в девичестве – Левитанской) и, естественно, двоюродный брат моей мамы. Именно в силу «родственных связей» писать о нём сложно, хотя, с другой стороны, родственников не выбирают... По семейным преданиям я знаю, что мой прадедушка Исаак Левитанский работал управляющим на одном из заводов крупного сахарозаводчика Дзюбенко в Козельце. Семья была обеспеченная, хотя жена не работала, а в семье было 13 детей, среди них Мария (моя бабушка) и Давид (её младший брат, отец будущего поэта). Видимо, ещё со времён прадедушки в семье не придавалось особого влияния национальному еврейскому воспитанию. Моя бабушка знала разговорный идиш и говорила на нём с дедушкой, а её младший брат Давид – отец будущего поэта –не разговаривал. Вот как вспоминал впоследствии Юрий Левитанский об этом: «Папа знал всего несколько слов на идиш, мама не знала почти ничего, а я тем более». В семье превалировал дух интернационализма. В этом плане Левитанского можно сравнить с такими поэтами – евреями, как Борис Пастернак, Наум Коржавин, Давид Самойлов, Иосиф Бродский, Александр Галич, которыми гордятся и русская, и еврейская культуры. Все они страстно любили Израиль и, если судьба давала им счастье побывать там, искренне выражали свою любовь к родине своих предков. Православный еврей А. Галич так выразил свои чувства: Видишь – на этих дюнах, под этим небом, наша – давным давно – началась судьба. С пылью дорог изгнанья и с горьким хлебом, впрочем, за это тоже: Тода раба!
В последний год жизни Юрий Левитанский побывал в Израиле. Вот его мысли, навеянные этой поездкой: «Сейчас я начинаю интересоваться иудаизмом и вдруг обнаруживаю, что ко многим его истинам я пришёл самостоятельно. И эта поездка для меня, конечно, не просто поездка за границу: я надеюсь, что она поможет мне кое-что понять в самом себе». Какие мысли и чувства родились у поэта в Израиле? Это осталось тайной. Вскоре он ушёл из жизни. Судьба сочинила для моего дяди сложную пьесу... войну он начинал рядовым солдатом около Москвы, а закончил лейтенантом, военным корреспондентом в Будапеште в 1945 году. Это была его первая война, затем последовала вторая – японская: он прошагал не только «пол – Европы», но и маньчжурские степи. Левитанский награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны; медалями : «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией», «За победу над Японией», двумя медалями Монголии. В 50-х годах он писал о трагизме войны и первых послевоенных лет:
Среди того дыма и того огня я и не заметил, как убили меня. Не шлёпнули в застенке, не зарыли во рву – вот я и думал, будто живу...
Поэт, изломанный войной, «штопанный – перештопанный, мятый, битый», утверждает, что «жизнь всё равно прекрасна». У него были верные друзья среди собратьев по поэтическому цеху (Евтушенко, Окуджава, Самойлов, Высоцкий и многие другие). Среди имён великих предшественников, таких как Пастернак и Ахматова; замечательных современников, таких как Самойлов и Слуцкий; знаменитых стихотворцев последующего поколения – Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского; Левитанский – сам по себе. Его невозможно «втиснуть» в какую-либо поэтическую группу, в какую бы то ни было литературную иерархию. Поэт Юрий Левитанский – тончайший лирик, трогающий самые сокровенные струны души:
Светлый праздник бездомности, тихий свет без огня. Ощущение бездонности августовского дня... Только полночь опустится - как догадка о том, что уже не отпустится ни сейчас, ни потом...
Хотя свои первые стихи Левитанский опубликовал ещё в юности (в 21 год), многие литературоведы считают его поздним поэтом. Всесоюзную, и, пожалуй, мировую славу принесла ему книга стихов «Кинематограф» (1970 год). В этой книге Левитанский раскрывается как поэт – философ: ...И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны, как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны, как сплетается с другими эта тоненькая нить, где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить, потому что в этой драме, будь ты шут или король, дважды роли не играют, только раз играют роль. И над собственною ролью плачу я и хохочу. То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу. То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно, жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино.
Среди многочисленных родственников Юрия Левитанского больших поэтов не было, а вот люди, наделённые поэтическим даром, были. Примером может служить моя мама (двоюродная сестра поэта), по специальности инженер – химик. Она страстно любила поэзию. Сочиняла сама, легко и свободно, но только для родственников и близких друзей – она стеснялась этого дара, считая свой поэтический талант крайне несовершенным. Ниже приведен отрывок из её стихотворения на мотив «Песни о Родине»: …Всюду жизнь без разума живого как в тюремной камере течёт и не всем у нас «везде дорога» и не всем – заслуженный почёт… …Далеко не все «повсюду дома», хоть и нет «ни чёрных, ни цветных». Слово «жид» для каждого знакомо – у евреев нет в стране родных…
В последний раз я встречался со своим знаменитым родственником на пляже Дома творчества писателей в Юрмале в 1985 году. Тот год был особым в его личной жизни. 63-летний поэт познакомился там со своей последней любовью – 19-летней студенткой филфака Башкирского университета Ириной Машковской. Вскоре они поженились и прожили 10 последних его лет во взаимной любви. Практически он не мог дня прожить без неё, а если отлучался, писал письма: «... Право же, я не какой-нибудь распущенный неврастеник или истерик, давным-давно я плакал в последний раз, а вот сейчас подступает... Горько ведь сознавать, как несправедливо это, что разминулись мы с тобой во времени сильно, от этого иногда прихожу в отчаянье, но только что же теперь делать, когда представить свою жизнь без тебя не могу...» (из письма поэта жене). В споминает Ирина Левитанская: «...Родственники отнеслись к нашему браку плохо. Очень плохо. Бабушка с дедушкой коммунисты. Высокопоставленные люди. Антисемиты. Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые... Он был очень болен. В 1990 году мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьёзную на сердце, Максимов, Бродский, Неизвестный денег дали...». Зачем послал тебя Господь и в качестве кого? Ведь ты не кровь моя, не плоть и, более того, ты даже не из этих лет – ты из другого дня. Зачем послал тебя Господь испытывать меня и сделал так,чтоб я и ты – как выдох и как вдох – сошлись у края, у черты на стыке двух эпох?... «Я предчувствовала, – продолжает Ирина, – что он умрёт, когда меня не будет рядом. Так и случилось. Он ушёл на встречу администрации Президента с интеллигенцией (обсуждался чеченский вопрос) и не вернулся. Я не видела его смерти, поэтому для меня он жив... Он снится мне, не знающий о своей смерти. Он откуда-то возвращается, весёлый и оживлённый, а я думаю только об одном: поскорее обзвонить его друзей – предупредить, чтобы случайно ему не сказали, что его больше нет...». Судьба подарила ему лёгкую, мгновенную смерть – сердце солдата не выдержало перегрузок. А я запомнил своего дядю именно «образца 1985 года»: на пляже в Юрмале – седой юморной ребёнок с неизменной трубкой во рту, чем то напоминающий Хемингуэя, и, естественно, – кумир молодёжной женской компании.
ГЕРДТ Зиновий Ефимович - Народный артист СССР (1991)
Лауреат премии "Кинотавр" в номинации "Премия президентского совета за творческую карьеру" (1996)
Зиновий Гердт родился в местечке Себеж Псковской губернии 21 сентября 1916 года.
По документам Гердт был Залманом Эфраимовичем Храпиновичем. Его отец был коммивояжером, и скончался в годы нэпа. После смерти Эфраима Храпиновича его вдова осталась с четырьмя детьми - Борисом, Фирой, Евгением и младшим – Зямой. В Себеже Гердт прожил до 11 лет, учился в еврейской школе, и в детстве хорошо знал идиш. Школьный учитель литературы познакомил Зиновия с поэзией, которая стала главным увлечением его жизни, а благодаря своей матери Гердт полюбил мир музыки. У его мамы был прекрасный голос, и Гердт позже часто вспоминал, как она пела ему колыбельные песни.
Когда старший брат Борис уехал в Москву и обзавелся там семьей, Зиновий Гердт переехал к нему. В Москве он попал в ФЗУ Электрокомбината, при котором был Театр рабочей молодежи, впоследствии ставший театральной студией Арбузова и Плучека. После постановки «Города на заре» студия должна была стать театром, но этому помешала война. Актёрам ТРАМа, как участникам фронтовых бригад, полагалась бронь, но Гердт пошёл в военкомат и упросил отправить его на фронт, и год провоевал лейтенантом роты сапёров. Сам Зиновий Гердт позже в интервью рассказывал: «Ожидалось, что я выберу «серьезную» профессию. Так сначала и было. Я учился в школе ФЗУ Московского электрозавода имени Куйбышева на слесаря-лекальщика. При заводском клубе был ТРАМ — Театр рабочей молодежи, меня взяли в труппу, я начал играть. В 1933 году в ТРАМ пришел Валентин Плучек, молодой режиссер театра Мейерхольда. Под его руководством мы ставили первые пьесы А. Арбузова - «Мечталию» и «Дальнюю дорогу». В 1938 году Плучек и Арбузов организовали театральную студию. О ней и сейчас нередко вспоминают и пишут. Студийность действительно вещь особого рода: это постоянное ощущение коллективности, общности творчества. В студии Арбузова — Плучека мы готовили постановку «Города на заре». Одним из семи авторов этой пьесы был я, и роль Вениамина Альтмана сочинил для себя сам — всю от первого до последнего слова. Потом началась война, студия стала фронтовым театром. А я в числе других добровольцев пошел на фронт и воевал с 9 июля 1941 года вплоть до 13 февраля 1943 года, когда был тяжело ранен...»
Гердт был ранен под Белгородом, с поля боя его вынесла на себе медсестра, и он больше года провел в больнице. Ему было сделано десять безуспешных операций, и врачи Боткинской больницы, которая во время войны была госпиталем, приняли решение ампутировать ногу, но ведущий хирург и жена конструктора Сергея Королева Ксения Винцентини, везя Зиновия в операционную, шепнула: «Попробую вдоль» - и во время операции попыталась еще раз спасти ногу. Эта одиннадцатая операция прошла успешно, и кости начали срастаться. В результате после лечения одна нога у Зиновия стала на 8 сантиметров короче другой. Хромал Зиновий Ефимович всю жизнь, и позже Валентин Гафт посвятил ему эпиграмму:
О, необыкновенный Гердт, Он сохранил с поры военной Одну из самых лучших черт — Колено он непреклоненный.
В госпитале Гердт увидел кукольный театр, приехавший к раненым на гастроли. И как только оказался в 1945 году в Москве, то немедленно отправился к руководителю кукольного театра Сергею Образцову, 45 минут читал ему стихи, и был принят «в стаю», так как Образцов работал над постановкой «Маугли». Зиновий Гердт в интервью об этом рассказывал: «Я никогда на фронте не был актером — был сапером, командиром, дослужился до инженера полка в звании гвардии старшего лейтенанта, награжден орденами и медалями. Но в самодеятельности совсем не участвовал и даже, когда на фронт приезжали театральные бригады, никому не говорил, что я актер. Помню, когда я буквально умирал в Белгороде от заражения крови, пришла ко мне начальница госпиталя. Сейчас, говорит, у нас актеры из Вахтанговского театра выступают, хотите, я их к вам приглашу?.. И пришли ко мне Ляля Пашкова и Саша Граве, которых я по Москве хорошо знал. А они меня и не узнали: такой я тогда был... Мне почему-то страшно хотелось картошки в мундире. Они раздобыли целый котелок. А у меня всего-то сил хватило полкартошки съесть... А в 1945 году, еще на костылях, я пришел в Театр кукол. И вскоре началось сочинение «Необыкновенного концерта».
Очень скоро конферансье Аркадий Апломбов из «Необыкновенного концерта» в исполнении Гердта стал общим любимцем. А когда в послевоенном СССР стали показывать зарубежного кино, Зиновий Гердт активно занялся дубляжом. Его голосом говорил Тото в «Полицейских и ворах», Витторио Де Сика в «Генерале делла Ровере», Ричард Харрис в «Кромвеле» и закадровый историк в «Фанфан-Тюльпане». Вскоре и сам Гердт начал сниматься в кино. Он в интервью рассказывал: «На экран привел меня Ролан Быков — он первый снял меня в своих «Семи няньках». А я его потом так «отблагодарил» — вспомнить страшно... Роль в «Фокуснике» Володин писал специально для Ролана, он его очень полюбил в своем фильме «Звонят, откройте дверь». Писал для него, а получилось так, что сыграл я. Потом Ролан должен был играть Паниковского в «Золотом теленке». Сняли пробу, очень хорошая была проба. Швейцер позвал меня ее посмотреть, попросил по дружбе подбросить идей на тему образа. Ролан — Паниковский мне очень понравился, я увлекся, стал фантазировать, показывать, что и как можно сыграть. «Ну-ка, давай мы и твою пробу сделаем»,— сказал Швейцер. И кончилось тем, что Паниковского тоже сыграл я. И после этого Ролан сам же зовет меня сниматься в свой фильм «Автомобиль, скрипка и собака Клякса». Я понимаю, что без ролей я его не оставил — у него всегда работы больше чем достаточно. Но не всякий сумеет быть таким щедрым, как он, таким добрым».
Театр кукол много гастролировал, и в 1960 году для гастролей на Ближнем Востоке в помощь театру дали переводчика-арабиста Татьяну Правдину. После возвращения в СССР Гердт и Правдина оставили свои семьи и стали жить вместе. Татьяна Правдина рассказывала: «Любовь — как талант, который дается очень небольшому количеству людей. Нам с Зиновием Ефимовичем повезло. Мы женились, когда были уже не совсем молодыми. У нас к тому времени были семьи. Когда мы встретились, мне было 32, ему — 44. И вскоре оказалось, что это редкое счастье, как талант, нам дано. Познакомились мы благодаря гастролям театра Образцова в Египте, Сирии и Ливане. Тогда меня представили Зиновию Гердту, я должна была перевести на арабский язык «Необыкновенный концерт». Мы ездили полтора месяца по этим странам, и поначалу ухаживания Зиновия Ефимовича я восприняла вполне негативно, так как у меня было ощущение, что это попытка завязать гастрольный романчик. К тому времени я была душевно свободна от собственного мужа, которому я за год до этого сказала: «Я тебе больше не жена». На гастролях роман с Зиновием Ефимовичем протекал вполне лирично и не был завершен. Меня в аэропорту встречал муж, его — жена. Мы договорились через день встретиться у Киевского райкома партии — это было недалеко от издательства, где я работала. Все развивалось скоропалительно: он объявил о своем решении жене, я — мужу, и тут уж начался настоящий роман. Зяма ведь не был красивым — невысокого роста, хромой. Но в нем было чрезвычайно мощное мужицкое начало — то, что называется «сексапил», — и устоять дамы могли с трудом. Мне нередко говорили: «Какой замечательный у Вас муж!» — на что я отвечала: «Я вас понимаю».
Квартирный вопрос решился после того, как Гердт получил маленькую двухкомнатную квартиру в Новых Черемушках. Татьяна Правдина рассказывала: «Семья у нас получилась удивительно гармоничная. Зяма сразу прикипел к двухлетней Катеньке, моей дочке от первого брака. И с моей мамой, тоже Татьяной, у него сложились удивительные отношения. У нас старая московская семья. Мама – из семьи Шустовых, тех самых. Ее все звали Шуня, первый слог – от фамилии, второй от имени. На всех концертах он представлял Шуню так: «Мать моей жены», потом пауза, шевеление в зале. «Да-да, вы правильно поняли. Теща»... Квартирный вопрос у нас долго был не решен. Тогда искать съемные квартиры было трудно. Мы часто переезжали. Старались не обрастать вещами: дежурный мешок для кастрюль, кресло-кровать для дочки – и всё. А спали на каком-нибудь местном, хозяйском диванчике. И даже потом, когда уже вот-вот должны были получить квартиру, вдруг оказалось, что мы не можем туда вселиться. Я, как узнала, выла, как крестьянка, у которой пала корова...»
По мере улучшения жилищных условий нарастала слава и теплота гердтовских посиделок. Гердт сам по себе был праздником для окружающих. Кроме него, праздниками были Новый год, Татьянин день (две Тани в семье), 9 мая (не только День Победы, но и день рождения Татьяны Александровны и сына Петра Тодоровского – Валерия), 21 сентября – день рождения самого Зямы. Обязательной программой праздника был пирог с капустой и водка. Гостей не приглашали – они всегда приходили сами по несколько десятков человек. Но это в городе и в рабочие месяцы. А во время отпуска Гердты любили отдыхать с друзьями на природе. Александр Ширвиндт рассказывал: «Мы выбирали не суперсанатории, а базы отдыха при домах ученых. Где-нибудь подальше, так, чтобы в палатках и все своими руками делать. Предпочитали среднюю нашу полосу. Березки, осины, сосны, елки, обязательно – река и рыба. А дальше – уважали уху. Но и подкоптить – тоже не против...» Сам Зиновий Ефимович рецепт счастья знал, как никто другой. «Я вот что обнаружил, — говорил он, — бывает так паршиво на душе, чувствуешь себя хреново, погода жуткая, словом — всё сошлось. И тогда нужно сказать себе: «Всё прекрасно», гоголем расправить плечи и шагать под дождём, как ни в чём не бывало. И — порядок».
В середине 1960-х годов Михаил Швейцер начал съемки «Золотого теленка», и пригласил на роль Паниковского Гердта. В интервью Гердт рассказывал: «Как актеру мне очень много дала встреча с такими полярно несхожими образами, как фокусник Кукушкин и Паниковский. Для Кукушкина всегда, в любой ситуации главное — человеческое достоинство. А Паниковский о том, что это такое, давно забыл, и вообще неизвестно, знал ли когда-либо. Герой Володина — непосредственный, простодушный, искренний человек. У Паниковского же — только стремление приспособиться. Есть стремление, но нет умения. У Ильфа и Петрова Паниковский смешон и гадок. Мне хотелось показать его иным — смешным и трогательным. Потому что это страшно неприспособленный к миру, одинокий во всей вселенной человек. Его ранит буквально все, даже прикосновение воздуха. А хитрости его настолько наивны, явны и очевидны, что не могут никому принести серьезного вреда. Лучше всех о нем сказал Остап Бендер: «Вздорный старик! Неталантливый сумасшедший!» Мне было жалко Паниковского и хотелось, чтобы зрители отнеслись к нему с теми же чувствами».
После выхода «Золотого теленка» на экраны отбоя от предложений сниматься в кино у Гердта, несмотря на хромоту, не было. Из-за активной и насыщенной жизни во время съемок с Гердтом случился инфаркт. Александр Ширвиндт рассказывал: «Я страшно перепугался, когда узнал, что у Зямы инфаркт. Таня тогда сказала, что для врачей срочно нужен ящик хорошего коньяка. По тем временам не самое простое задание. Технические подробности операции раскрывать не буду. Но пришлось немножко продать себя, немного – родину. Однако коньяк я достал!..» После лечения Гердт опять с головой окунулся в работу. Он активно ездил на гастроли, в том числе - зарубежные. Татьяна Правдина рассказывала: «Вообще-то на гастролях лучше всех жили рабочие сцены, электрики. Они запаковывали в реквизит электрические плитки, продукты. А остальные возили все с собой: кипятильники, шпроты, колбаску, сыр. Как иначе, разве можно съездить, не купив подарки своим близким? Также преувеличение, что Зяме за границей разрешали ходить в одиночку. Нет, как все – только вдвоем! Однажды в Париже он увидел афишу – концерт Эллы Фицджералд! А джаз он обожал. Зяма потребовал у устроителей так сверстать график, чтобы в день концерта он был свободен. Но проблема была в другом: а с кем идти на концерт? Никто не хотел тратить такие деньги на джаз. Пришлось идти «41-му». Так называли сопровождающего кагэбешника, потому что сама труппа всегда выезжала в составе 40 человек».
Постепенно театр Образцова становился театром Образцова и Гердта. И одной из отличительных особенностей Гердта было обострённое чувство справедливости. Он был нетерпим ко лжи. Однажды, собираясь на очередные заграничные гастроли с театром, Зиновий Ефимович узнал, что один из его коллег от поездки отстранён. Никаких объективных причин для подобного решения не было, человека просто оговорили. Гердт, узнав о несправедливом решении, положил в кабинете Образцова на стол свой загранпаспорт, поставив условие — если не едет отстраненный артист, то и он, Зиновий Гердт, тоже остаётся. Зиновий Ефимович понимал, что его требование, как ведущего актёра труппы, без которого никакие гастроли невозможны, будет выполнено. О последствиях Гердт не думал. Главным было восстановить справедливость. Но защитить самого себя Зиновию Гердту удавалось не всегда. Актер Роберт Ляпидевский рассказывал: «Сергей Владимирович Образцов по своему характеру не мог терпеть таких акций Гердта. Он понимал их по-своему, и в восемьдесят втором году Гердта вызвали в Министерство культуры. Там, в кабинете, тогдашний министр пересказал Зиновию Ефимовичу ультиматум Образцова: «Или Гердт, или я». Пережил это Гердт спокойно и красиво, как мужчина. Переживания как такового видно, естественно, не было. Он жалел только об одном - что теряет любимую профессию, любимых партнеров, своих зрителей - после тридцати шести лет работы в этом театре. Он ушел тихо и благородно, не хлопая дверью, не предъявляя никому никаких претензий. Ушел за то, что защищал людей, за то, что при всех говорил правду, где бы это ни происходило - у себя в театре или за границей, в советских посольствах разных стран. Он мог свободно высказать свое мнение обо всей выездной системе, которая царила не только у нас в театре, но и, наверное, во всей стране. Я ни в коем случае не умаляю заслуг Сергея Владимировича Образцова в деле театра кукол, который, собственно, создать предложила именно ему Элеонора Густавовна Шпет, заведовавшая одной из главных детских организаций в стране в те времена. Сергей Владимирович за это дело взялся и создал мощный и интересный театр. Образцов был потрясающей личностью. Из художественного руководителя этого театра он очень быстро перерос в кумира, стал идолом, спектаклям которого поклоняются уже несколько поколений. Но с Гердтом они жить вместе дальше, к сожалению, не смогли. Уже задолго до своего изгнания Гердт знал, чувствовал, что его ждет, чем всё закончится для него... Он даже иронизировал по этому поводу и вслух иногда размышлял: кто будет руководить группой актеров (в театре существовала система групп), когда он уйдет... А когда большинство актеров вникли в суть противостояния Гердта и Образцова, в группе моментально началась анархия. Гердт был стержнем своей группы, очень строгим и требовательным при всей своей немногословности, и актеры остерегались делать ошибки при нем. Все как бы внутренне струнились. Он был «культурой» группы во всех отношениях, и все боялись сфальшивить, никто не выкаблучивался, не выпячивался. Были люди, которые презирали Гердта и по углам шушукались, но при нем никто не открывал рта. Злопыхатели Гердта боялись, потому что он мог им ответить. Боялись его как по-настоящему талантливого человека. А врагов у Гердта было предостаточно. И в нашем театре были такие. Директор театра при Образцове был очень недоволен остротами Гердта. Это был такой... многозначительный человек, который «носил себя». Бывший артист, работал у Охлопкова. Придя к нам в театр, он сразу понял, что от того, как и насколько он будет ублажать Сергея Владимировича, зависит его карьера, карьера его жены и так далее. И он очень много подливал керосина в отношения Образцова с Гердтом: «Ну, Сергей Владимирович, голубчик, ну до каких же пор вы будете терпеть всё это?!» Зиновий Ефимович всегда признавал и любил только правду. Терпеть не мог явного лукавства. Не любил пристрастия к актерам, в плохом смысле этого слова. А у Образцова было пристрастие именно к Гердту, причем очень ревнивое пристрастие. Конечно, талантливому человеку живется намного труднее, чем среднеодаренному. И недаром существует поговорка: «Таланту надо помогать, а бездарь и сама пробьется». На самом деле это так. В нашем театре были актеры очень талантливые, но они не умели за себя постоять. Они делали свое дело настолько профессионально, что за это нужно было, например, моментально повысить зарплату. Любой хороший художественный руководитель видит это сразу или ему кто-то подсказывает. Гердт всячески старался помочь таким людям, которые не выпячивали себя, а посему оставались в тени. Зиновий Ефимович частенько вступал в конфликтные отношения с Образцовым по этому поводу. Это происходило на художественных советах, собраниях, обсуждениях. Он часто вставал и говорил: «Вот этого человека нужно обязательно поощрить, наградить. Посмотрите, как он делает свое дело!.. Талантливым людям нужно помогать, их нужно любить...»
Отдав половину своей жизни театру Образцова, Гердт написал заявление об уходе из театра. Татьяна Правдина рассказывала: «В кукольном театре он провел почти 40 лет. Умением как бы «влить свою кровь» в куклу он владел необычайно. Например, когда он играл Аладдина, казалось, что у куклы меняется выражение лица. Апломбова он играл каждый раз по-разному, даже на гастролях в других странах он ухитрялся импровизировать. Он быстро спрашивал у переводчика, как сказать ту или иную фразу, и «выстреливал» ею в зал. А с драматического театра, с ТРАМа, начался его путь в искусстве. На театральную сцену он снова вышел благодаря Валерию Фокину, который его очень высоко ставил как артиста. Вообще Гердт считал, что театр интереснее, чем кино».
На дальнейшей творческой карьере Гердта уход из театра кукол сказался благотворно. Он раскрылся перед зрителями в концертах и спектаклях - любая аудитория был в восторге от общения с ним. Мне довелось побывать самому на творческом вечере Зиновия Гердта. И навсегда запомнился один из его фрагментов его рассказа. Речь в нем шла о его коротком знакомстве в возрасте около двадцати лет с одной очень красивой женщиной, чья внешность произвела на него неизгладимое впечатление. Но имя женщины не упоминалось. Знакомство состоялось в одном из московских комиссионных магазинов, куда Гердт пришлось сдать свое пальто. Надо отметить, что тогда он был крайне не богат. И пока он обдумывал правильность своего решения, в магазин заглянула та самая симпатичная особа. Кажется, она была женой какого-то дипломата. Не помню, что послужило поводом для знакомства, но в процессе совместного нахождения в этом магазине между нашими героями завязалось общение. Женщина чисто формально обронила какое-то мнение о целесообразности продажи такого потертого пальто. Гердт не менее формально отметил, что для известного актера такие пустяки значения не имеют. Женщина поинтересовалась – где же играет молодой «известный» актер? Гердт ответил, что играет в очень известном театре. Тут нужно отметить, что в те времена попасть в этот театр было практически невозможно. В свободной продаже билеты отсутствовали месяцами. Попасть на спектакль было очень трудно. И конечно, это стало темой для продолжения разговора. Женщина спросила, можно ли с помощью неожиданного знакомства вечером попасть на спектакль в этот театр? Гердту ничего не оставалось, как дать утвердительный ответ, чтобы не ударить в грязь лицом. Договорились о встрече вечером у театра. Но на практике легко было только пообещать. Настолько известным актером Зиновий Ефимович тогда еще не был. Справедливости ради нужно отметить, что я вообще не помню – был ли он актером именно этого театра? Но это ровным счетом ничего не меняло. Потому что единственная возможность получить две контрамарки на вечерний спектакль заключалась в обращении с этой просьбой к другу семьи Гердтов – а именно к режиссеру театра Всеволоду Мейерхольду. Не больше и не меньше. И застать его непременно нужно было дома до спектакля, иначе вся затея с треском проваливалась. К счастью, Мейерхольд был дома. К удивлению, он внимательно выслушал историю знакомства и его неожиданные результаты. Основным следствием являлось одно – одна необыкновенно импозантная дама заинтересовалась совершенно нескладным молодым человеком из-за его принадлежности к театру. Не помочь юноше в таком случае было равносильно неуважению к собственному театру. Две контрамарки были выписаны. И вот, вечер. Встреча двух новоиспеченных знакомых. Фойе театра. Женщина оказалось на редкость красиво одета, с великолепными драгоценными украшениями, хорошо сложена и, на самом деле, всячески привлекала к себе внимание. Не менее контрастно выглядел на ее фоне Гердт в своем перелицованном костюме. В общем, эта пара собирала явно недоумевающие взгляды. За что же этому юноше такое счастье? Развязка наступила после первого действия. Когда почти вся публика во время антракта перекочевала в фойе театра к буфетам и стала там очень плотными рядами, одна из служебных дверей распахнулась, и сам Мейерхольд вышел в фойе театра. Для всей публики это был гром среди ясного неба. Все взгляды мгновенно были обращены на него. Сам Великий режиссер отыскал взглядом Гердта с его спутницей в толпе. И найдя, направился к ним с громкими восхищенными возгласами: «Любезнейший! Вы все-таки пришли? Я уже не смел надеяться! Понравилась ли Вам наша пьеса? Как я рад, что Вы осчастливили нас своим вниманием!» - и так далее. В течение нескольких минут свидетелями восхищения самого Мейерхольда присутствием Зиновия Ефимовича была практически вся публика театра. Впечатление было настолько глубоким, что перекрывало всю драматургию спектакля. Спутница была потрясена. Кто же этот молодой человек, если сам Мейерхольд так с ним считается? Этим вопросом задавались все остальные свидетели. Естественно, ответа не было. Во время следующей встречи Мейерхольд спросил Гердта о произведенном впечатлении. И, выслушав восхищенные отзывы, скромно заметил: «Все-таки я – хороший режиссер…»
Пастернака, Ахматову, Самойлова в исполнении Гердта, затаив дыхание, слушали любые зрители. Режиссер Петр Тодоровский рассказывал: «Зяма был человеком русской культуры. Он весь был пропитан русской поэзией. Как-то на очередном юбилее я написал ему посвящение, в котором назвал его евреем. Так он в последующем выступлении посмеялся над этим: «Ну, какой из меня еврей? Я – русский». Но когда на одном митинге женщина сказала ему: «Зиновий Ефимович! Не идите туда, там жиды».– «Так я тоже жид!» – «Нет-нет, это я не о вас». – «Обо мне, голубушка, обо мне!» Татьяна Правдина рассказывала: «Он был россиянин. В синагогу не ходил, но омлет с мацой любил. Они с актрисой Войтулевич ездили по городам Израиля с потрясающим спектаклем по рассказу Бабеля «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна», поставленным в театре «Гешер». Жаль, что он не записан на пленку. А Иерусалим нам показывал Гарик Губерман. Помню, мы подошли к могиле царя Давида, и вдруг откуда-то возникает человек и просит у Гердта автограф. Зяма говорит: «Пожалуйста. Но Додик не обидится?»
Гердт играл в театре «Современник», театральном центре имени Ермоловой, снялся в фильмах «Военно-полевой роман», «Соломенная шляпка», «О бедном гусаре замолвите слово» и многих других.
В обычной жизни Гердт, по воспоминаниям Александра Ширвиндта, был «дико рукастый». На даче своими руками делал скамейки, стол, табуретки. Талантливо пародировал друзей. Леонид Утёсов больше всего любил пародии на себя именно в его исполнении. Но главной страстью Гердта были стихи. Как говорил он сам, его с детства «тянуло ко всему напечатанному в столбик». Зиновий Ефимович мог часами читать Пушкина, Самойлова и Пастернака произведения которого знал наизусть. В интервью Гердт рассказывал: «Чем бы я хотел по-настоящему заниматься, так это рассказывать о русской поэзии и читать стихи людям, которым это интересно слушать. Стихов я знаю тысячи. Любовь к стихам связала меня дружбой со многими хорошими людьми — с Марленом Хуциевым, со Швейцерами, с Александром Володиным, Владимиром Венгеровым, Петром Тодоровским. Случилось так, что в последние годы жизни Твардовского судьба подарила мне частое общение с этим человеком. Мы много говорили о жизни, об искусстве и, конечно, о поэзии. Во всем, что касалось моей актерской жизни, он стал для меня самым беспощадным критиком. Он и моя дочь Катя. Не понравиться Кате или Александру Трифоновичу — страшнее не было. Их оценки ждал как приговора — боялся, стыдился, просто готов был сгореть со стыда. Твардовский от души смеялся над моим Паниковским, хвалил его. Об актерской работе он судил так профессионально, с таким пониманием, какое и у кинематографистов не часто встречается. Знаете, был как-то случай: Сергей Владимирович Образцов сломал ногу, ходил в гипсе. Я ему сочинил послание в стихах, чтобы он не огорчался. Ведь Мефистофель тоже отчасти хромал. А Тамерлан? А Байрон? А Гердт?.. Стихи были довольно ловко состроены, я владею техникой, рифмой. Образцов пришел в восторг. «Слушайте, — говорит, — почему вы не публикуетесь?» Я тогда ответил ему, что слишком серьезно отношусь к поэзии, слишком высоко ценю этот дар, чтобы считать себя поэтом. Ведь не все поэзия, что написано в столбик. Набитая рука и поэтический талант — разные вещи. Могу только поражаться бесстыдству сочинителей, публикующих любые плохие стихи. Ведь должен же быть стыд перед белым листом бумаги, когда остаешься с ним один на один. Вот шуточные, пародийные стихи, стихи «на случай» — это другое дело. С ними я могу даже выходить на люди. Одно время я даже выступал с эстрады, пародируя известных поэтов, и как автор пародий и как актер».
Зиновий Гердт прожил 80 лет, и в конце жизни был тяжело болен. Но он нашёл в себе силы собрать на юбилей многочисленных друзей, которые, обращаясь к Гердту, не знали - как скрыть слёзы. Во время юбилейного концерта Гердт плохо себя чувствовал, и в гримёрке, где он отдыхал, от него не отходил Юрий Никулин.
Гердт был награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени («То ли заслуги третьей степени, то ли Отечество», — шутил Гердт), и награждать юбиляра приехал один из вице-премьеров правительства. Чиновник хотел прочесть по книжке перед Гердтом стихотворение Пастернака «Быть знаменитым некрасиво», но когда вице-премьер раскрыл томик стихов и приготовился к художественной декламации Гердт, предложил гостю читать Пастернака по очереди. Татьяна Правдина рассказывала: «Он думал о смерти не больше, чем другие люди. Но в какой-то момент, когда серьезно заболел, он сказал: «Боже мой, девочка, как тебе без меня будет плохо!» Он понимал, что уходит, но, слава Богу, не мучился и не знал диагноза. Он умер 18 ноября, а последний «Чай-клуб» был 21 октября, меньше чем за месяц до его ухода. Я обычно никогда не ходила на съемки «Чай-клуба», но вдруг ко мне прибежала режиссер и заставила меня посмотреть съемку. Перед камерой сидел Гердт, которого совсем недавно принесли на площадку на руках. Он шутил, импровизировал, был весел. Когда его унесли, положили в постель, и он снова обмяк, я сказала: «Ты же совсем недавно был такой энергичный!» — «Ты знаешь, старая цирковая лошадь, когда слышит фанфары, встает на дыбы. Это кураж». Он был мужественным человеком. Серьезные заболевания он переносил легко, без жалоб. А какой-нибудь мелкий грипп — гораздо хуже».
Перед самой смертью Гердт сказал: «Умирать не страшно. Просто так хочется, чтобы все у нас было хорошо, и вы остались жить в нормальной, благополучной стране».
Зиновий Гердт был похоронен на Кунцевском кладбище.
Использованные материалы:
Текст статьи Р.Ляпидевского
Сообщение отредактировал sINNA - Четверг, 02.02.2012, 09:08
В зале было холодно... Соблазнительно произнести обычную в таких случаях фразу:
«Но, несмотря на то, что зрители сидели, не сняв верхней одежды, атмосфера нагрета была их любовью и признательностью, радостью от встречи с любимым артистом». И это было бы правдой – и любовь присутствовала, и признательность. Вот только заполняло зал гораздо меньше людей, чем должно бы на встрече с артистом такого масштаба. Хотя, оно и понятно – не Петросян… Валентин Гафт вышел на сцену легко и уверенно. Принёс извинения за то, что не смог приехать, как было обещано, тридцатого января – тому были причны… Высокий, подтянутый, как всегда ироничный. Никак не укладывалось в сознании, что несколько минут назад передо мной сидел пожилой усталый человек, неважно себя чувствующий. На фотографии это заметно, видевшие его на сцене могут сравнить.
–Если только недолго – ответил он, как мне показалось, извиняющимся голосом на мою просьбу о нескольких словах для читателей.
–Валентин Иосифович, не секрет, что в наше время по-настоящему значительный, талантливый человек пользуется куда меньшим вниманием и почитанием «широкой публики», чем поверхностный примитив, возведённый в «звёзды». Что вы думаете по этому поводу?
–Знаете, я не стал бы так категорично. По статистике, пожалуй, так и есть, но давайте исходить из других категорий. То, о чём вы говорите – зрелище, а у него свои законы. Искусство и зрелище – далеко не всегда синонимы. Да и почему только в наше время? Всегда дешёвое пользовалось большей популярностью – оно доступнее, не требует такого напряжения, затрат. В данном случае это – душевные затраты. Вообще не следует всерьёз воспринимать всех этих многочисленных «звёзд», испытывать по отношению к ним какие-либо эмоции. Меня, правда, их шумное обилие раздражает, грешен… Ну, а такие вот встречи вообще не могут – да и не должны – проходить на стадионах или, скажем, спортивно-концертных комплексах. Это беседа, для неё больше всего подходит небольшой зал, где все близко и происходит душевное общение. –Было же время, когда стадионы заполняла публика, пришедшая слушать – поэтов… –Но, согласитесь – это было очень специфическое время… И публика, как вы говорите, была тогда очень специфически настроена. Оттепель, эйфория… Человек в состоянии эйфории – не совсем тот, кто он же – в, скажем так, «нормальном» состоянии. На самом деле поэзия – не то, что может быть ценимо многими. Как и вообще серьёзное, глубокое искусство. И это тоже беда не только нашего времени, всегда так было. Мы говорим: Пушкин, «Золотой век»… Да, для русской поэзии он был действительно «золотым»… А для поэтов, для самого Пушкина? Ведь даже любящие его друзья – не любили его. И люди-то не из последних – Баратынский, Вяземский, Жуковский. Но, уверен, когда не стало его – в глубине души вздохнули с облегчением. Уж очень хорош был – такого люди живым не прощают. А взять Фета! Не признанный при жизни вообще, не печатаемый, был на грани самоубийства… –Конечно. Но, согласитесь, ваши стихи… –Да оставьте, какой я поэт, в самом деле… Хорошо Ролик Быков сказал:
Мой нежный Гафт, мой нервный гений,
Спаси тебя, Господь, от тех,
Кто спровоцировал успех
Твоих незрелых сочинений.
–Но ведь всенародный успех ваши эпиграмм неоспорим… Можно без преувеличения сказать, что нынче в этом жанре с вами рядом сразу и сообразишь – кого поставить. Сейчас «эпираммы Гафта» – такое же устойчивое сочетание, как «басни Крылова». Помните, Лебядкин у Достоевского… –Ну да: «Мой приятель написал одну басню Крылова»… Что до моих эпиграмм – некоторые из них, говорят, действительно удачны. Так ведь это же – экспромты, озарения! Делалось для внутреннего употребления, для капустников… Потом уже пошло распространяться в народ. Поэзия же… Поэзия – это талант и большой труд. И не берусь утверждать – что во-первых, а что – во-вторых. Но об этом уже столько сказано и написано… –Само за себя говорит хотя бы уже одно то, что в народе ходит огромное количество эпиграмм, которые вам приписывают… К этому явлению вы как относитесь? –Ну, я мог бы ответить словами тогo же Пушкина: «От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться». Тут же, правда, он добавляет: «Слабость непозволительная»… –Всегда ли герои ваших эпиграмм разделяют тот восторг, который испытывают их читатели и слушатели? –По-разному, очень по-разному... Кого-то может задеть достаточно необидная, а кому-то может понравиться едкая и острая… Но прежде всего – поймите меня правильно – ни к кому из тех, на кого я пишу, я не испытываю ненависти! Наоборот, пишу я о тех, кто мне нравится. Кто возбуждают во мне живой интерес. Вы приглядитесь, я ведь эпиграммы посвящаю только людям умным, талантливым. Это, кстати, один из признаков, по которым можно отличить подлинно мои – от подделок. –Есть ли среди них – про политиков? –Нет. Я же говорю – только умным и талантливым… –А как вы относитесь к тому, что делают Дима Быков с Ефремовым? –Это, безусловно, одарённые ребята. Быков виртуозно владеет словом, у него искромётный юмор, в стихах лёгкость необыкновенная, но «Гражданин поэт» – на мой вкус, это чересчур. Когда в таком количестве и так вызывающе оскорбительно – это уже не воспринимается без некоторого, мягко скажем, раздражения. Мне кажется – они тут заигрались и утратили чувство меры, а оно должно быть с чувством юмора неразлучно. –Не знаю, насколько удобно задавать вам такой интимный вопрос… О вашем православии… –Ну, что ж… Понимаете, национальность – национальностью, но я всё-таки рос в этом, я как личность сформирован этой культурой – русской культурой, православной. Русский – мой родной язык. Мне нравится Израиль, это мужественная страна, сильная. Евреи – люди мне родные, к ним у меня хорошее отношение. Но их веру я не воспринимаю как свою. Вера отцов – да, но вы правильно сказали, это – интимно. Её всё-таки осознанно выбираешь для себя сам – ту, которая тебе внутренне близка. Мне внутренне близко именно православие. Когда я вхожу в церковь, я ощущаю, что это – моё. –О любви и дружбе… Насколько вам везло в жизни на то и другое? –Немало людей, с которыми меня связывают хорошие отношения. По-настоящему близких? Видите ли, дружбу нужно зарабатывать. Это всегда требует усилий. А я ленив. Но существует потребность в общении, в том, чтобы с кем-то поделиться, прочитать кому-то написанное. У меня есть Виктюк, Хазанов… Волчек Галина Борисовна… И у меня были… ну да – что там… Скажу только, что имена ушедших из жизни я из своей записной книжки не вычёркиваю. Ну, а любовь… Любовь – это любовь! И тут цена запредельно высока, но оно того стоит. Как и вообще – жизнь, в которой – скажу банальность – за всё следует платить. Помните у нас с Мишей Козаковым фильм «Визит дамы»?.. –Ваша жена Ольга Остроумова, с которой вы живёте много лет. Каково это – быть женатым на одной из самых красивых женщин нашего кино? –Мне нравится. Я от неё в непреходящем восхищении. Она великолепная актриса, очень искренний и заботливый человек, потрясающая мать. Она и меня-то опекает совершенно по-матерински. А уж о её заботе о детях и внуках я не говорю… Однако, с обещанными несколькими словами я, пожалуй, справился. Извините – время. Остальное, надеюсь, доскажу со сцены. А что не доскажу – посмотрите в интернете, там этого добра обо мне... Со сцены Валентин Гафт читал свои стихи, эпиграммы, и мы видели перед собой поэта, великого актёра, Личность. Человека, с которым даже просто оказаться рядом – событие. Заглянув потом в интернет, я, конечно же, действительно увидел про него много материала. И так получилось, что первой мне попалась на глаза фраза:
«Валентин Гафт с журналистами встречается неохотно»…
Николай Чернецкий
***
Валентин Гафт и Николай Чернецкий
и ещё парочка строк ...в тему
Валентин Гафт — мастер эпиграммы и вот вам пример:
Автоэпиграмма
Гафт очень многих изметелил И в эпиграммах съел живьём. Набил он руку в этом деле, А остальное мы набьём.
В ответ тоже получал, например, от Михаила Рощина:
У Гафта нет ума ни грамму, Он весь ушёл на эпиграмму.
Дата: Понедельник, 13.02.2012, 06:56 | Сообщение # 28
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
Одна из шестидесятников
«Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!
Терять их страшно, бог не приведи»!
Уход Беллы Ахмадулиной — еще одна потеря в славном стане шестидесятников.
В 60-е она вышла на сцену Политехнического института, где читала свои стихи вместе с Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко, Робертом Рождественским, Булатом Окуджавой.
Ее называли Ахматовной
Писала волшебные стихи и волшебно их читала. Ее манера чтения завораживала, ее охотно пародировали, потому что было что пародировать.
Шестидесятники кричали и пели. Она дышала и глазела. Не глядела и не смотрела, а именно глазела. Широко раскрытыми глазами.
«Вот девочки – им хочется любви./ Вот мальчики – им хочется в походы./ В апреле изменения погоды/ объединяют всех людей с людьми./ О новый месяц, новый государь,/ так ищешь ты к себе расположенья,/ так ты бываешь щедр на одолженья,/ к амнистиям склоняя календарь./ Да, выручишь ты реки из оков...»
Политехнический был переполнен, были переполнены Лужники. Сегодня трудно представить, как была популярна поэзия в те далекие годы. Ее неземной голос, ее образ нереальной женщины всегда были протестом против серости и обыденности жизни.
Отец Беллы (Изабеллы) Ахмадулиной был татарином, заместителем министра, мать — русской с итальянскими корнями. Отсюда, наверное, неземная красота молодой Ахмадулиной, ее особая стать, бездонные глаза и нереальный голос. Естественно, мужчины штабелями падали к ее ногам.
Среди официальных мужей — люди известные. Поэт Евгений Евтушенко, прозаик Юрий Нагибин.
От сына балкарского поэта Кайсына Кулиева — Эльдара — она родила дочь.
Потом вышла замуж за театрального художника Бориса Мессерера, с которым и прожила до конца жизни.
На одной стороне ее книги, вышедшей к юбилею, было написано «Белла», на другой — «Борис». Борис Мессерер — великолепный художник, не только муж Беллы, но и ее верный страж и хранитель.
Росла Белла толстым, но резвым ребенком. Как она вспоминала, такие дети обычно не пишут стихи. Но она писала...
Ахмадулина участвовала в издании опального альманаха «Метрополь
В фильме Марлена Хуциева "Застава Ильича" есть знаменитый эпизод - поэтический вечер в Политехническом музее.
На пятнадцать минут сюжет фильма замирает в одной точке: герои сидят в битком набитом зале и слушают, как читают стихи Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский Роберт Рождественский, Римма Казакова и, конечно же, Белла Ахмадулина. Булат Окуджава поет про комиссаров в пыльных шлемах - и зал хором подпевает ему. На дворе - осень 1962 года. "Оттепель".
Белле Ахмадулиной на этих кадрах 25 лет.
Ей покровительствует Павел Антокольский.
Она замужем за главной звездой вечеров в Политехническом - Евгением Евтушенко.
Кстати, сначала сниматься у Шукшина она отказывалась, но Василий Макарович настаивал.
С этих съемок началась их долгая дружба. По мнению Беллы, он был замечательный, но такой несчастный.
Она его примиряла с Москвой, везде водила — они с Шукшиным выкинули в мусоропровод его кирзовые сапоги и на гонорар от этой картины купили ему туфли, костюм, галстук...
Песни на ее великолепные стихи звучат в популярных рязановских фильмах — «Иронии судьбы», «Служебном романе», «Жестоком романсе».
"По улице моей который год
звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и - мудрая - я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
И вот тогда - из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова".
Белла Ахатовна рассказывала, что ее стихи Рязанов брал без спроса — «как же иначе, мы ведь с Эльдаром столько лет дружим».
Очень любила собак, как и Цветаева. Считала, что слово «собака» надо писать с большой буквы.
Ее манера чтения завораживала, ее охотно пародировали, потому что было что пародировать.
У Ахмадулиной две дочери - Елизавета и Анна. Елизавета закончила Литературный институт, живет в Переделкино с мужем и дочкой. Анна закончила Полиграфический институт, работает книжным иллюстратором.
Сегодня о ее уходе - Белла Ахмадулина скончалась 29 ноября 2010 года - скорбят многие...
В 1985 году ее именем назвали звезду. И не зря — Анна Виктория Герман тоже была звездой, светившей на весь мир. Её творчество открыло людям вселенную удивительно добрых и сердечных песен. Написанная в 1971 году песня "Надежда" стала неофициальным гимном летчиков и космонавтов...
"АННА ГЕРМАН - ВЧЕРА...СЕГОДНЯ...ВСЕГДА..."
Анна Герман родилась 14 февраля 1936 года в Советском Союзе в городе Ургенч (Узбекистан) в семье голландских и немецких переселенцев. Своего отца, Ойгена Германа, Анна практически не помнила - когда ей было чуть больше года, его арестовали и сослали в лагерь, где он и пропал. Вскоре умер от болезни и младший брат Анны. Маме Ирме с дочерью пришлось много скитаться - они жили в Новосибирске, Ташкенте. В Джамбуле, где их застала война, мать Анны вышла замуж во второй раз, но с новым мужем, поляком Германом Бернером, прожила недолго. Он погиб в Белоруссии, сражаясь в рядах польской дивизии имени Костюшко. В 1946 году Ирма с дочерью получили письмо от боевого товарища мужа, который предположил, что Герману Бернеру, возможно, удалось спастись и Ирма, взяв с собой дочь, отправилась на его поиски в Польшу. Там и остались. Анна пошла в школу. Училась она неплохо. Особенно легко ей давались языки - она хорошо знала голландский, итальянский, английский. Прекрасно рисовала. В школе же начала петь. После окончания школы Анна поступила на факультет геологии Вроцлавского университета. Во Вроцлаве она и познакомилась со своим будущим мужем... Варшавский политехнический университет, где он работал на кафедре металловедения, направил Збигнева в командировку в город Вроцлав. Это было в апреле или в мае 1960 года. Погода в тот день выдалась невероятно жаркая, и после практики, чтобы скоротать время до поезда, он отправился на городской пляж. Видел - рядом с ним разворачивает плед светловолосая девушка в белой блузке и красной юбке. Збигнев попросил ее присмотреть за вещами, пока будет плавать. Вернувшись, обнаружил, что очаровательная девушка читает книги по геологии. Они разговорились, Збигнев узнал, что Анна учится на геологическом факультете Вроцлавского университета и параллельно выступает в самодеятельном театре «Каламбур». Вскоре ему пришлось бежать на поезд, они обменялись с Анной адресами, и он уехал в Варшаву. Эта встреча не давала ему покоя, и когда вскоре он снова оказался во Вроцлаве, они с Анечкой встретились: она пригласила его домой, где жила с мамой и бабушкой. Збигнева угощали чаем с очень вкусными пирожками. А потом Анна запела... Анну уже заметили, стали приглашать в популярную в Польше программу «Вечера у микрофона», зачислили в штат Жешувской эстрады. Позднее, в Кракове, она познакомилась с композитором Ежи Гертом, и он написал для неё первые песни. Но на самом деле впервые Герман выступила перед публикой на свадьбе своей вроцлавской подруги Богуси. Свадьба проходила в костёле на Королевском острове. Анна в сопровождении хора пела «Аве, Мария». Говорят, регент плакал, а пришедшие на свадьбу гости боялись пошевелиться, услышав этот голос неземной красоты. В 1964 году Анна получила в Сопоте за песню «Танцующие Эвридики» сразу две премии: заняла третье место в международном конкурсе и первое - в смотре польской песни... И вскоре поехала с гастролями в Советский Союз,где дала более 60 концертов. В Москве она познакомилась с Анной Николаевной Качалиной, музыкальным редактором студии грамзаписи «Мелодия», благодаря которой и записала на «Мелодии» четыре песни. Они вышли на первой в её жизни пластинке - миньоне. С каждым годом дружба между Аней и Качалиной становилась все более тесной. На «Мелодии» их даже прозвали «Аня светленькая» и «Аня темненькая». Анна Николаевна тщательно подбирала для Анны русскоязычный репертуар, знакомила ее с советскими авторами, помогала ей работать в студии... Анна Герман была очень привязана к дому, любила готовить, по хозяйству что-то делать. Они с мужем долго не могли обзавестись постоянным жильем, и когда наконец-то приобрели дом недалеко от центра Варшавы, на Жолибоже, Анна была безмерно счастлива, несмотря на то, что дом был в непригодном для жизни состоянии... Этот дом она называла «Дворец Солнца и Счастья».
В 1967 году Анна поехала в Италию по контракту. Хотела заработать денег на квартиру для мамы и бабушки. Но поездка обернулась для нее трагедией. Сначала все было как в сказке: Герман стала первой певицей из соцстран, которая участвовала в фестивале в Сан-Ремо. Ей, одной из немногих, посчастливилось петь в концертах вместе с Доменико Модуньо, Шер, Адриано Челентано, Далидой, Конни Френсис и другими европейскими суперзнаменитостями. Из Анны стали делать новомодную, «славянской внешности», звезду. Были записаны несколько пластинок, сняты клипы, она десятками давала пресс-конференции и интервью. Итальянские газеты в 1967 году пестрели фотографиями Анны Герман на первых полосах. Она получила премию Oscar della sympatia. В 1967 году в музыкальной жизни Италии было две сенсации: самоубийство любовника Далиды, Луиджи Тенко, и успех Анны Герман. Но судьбе было угодно, чтобы 27 августа по дороге из Форли в Милан произошла страшная автомобильная катастрофа... Збигневу и пани Ирме, маме Анны, сообщили об этом в тот же день и сразу же дали разрешение на въезд в Италию, чтобы они были рядом с Аней. Некоторое время ее лечили в разных итальянских клиниках, а примерно через три месяца разрешили улететь в Польшу. У Анны было переломано всё: руки, ноги, позвоночник, были травмы головы... Надежда, что она выживет, была очень слабой. Но все были уверены, что Герман справится. У нее была потрясающая жажда жизни... Всё это время Анна писала очень ироничную книгу воспоминаний об Италии «Вернись в Сорренто?», сочиняла музыку на стихи польских поэтов, обдумывала новую программу. На сцену она вернулась с программой «Человеческая судьба», её авторское сочинение как композитора на слова Алины Новак. У Герман был целый цикл песен философского содержания. И только через три года Анна вернулась на сцену... Это было в Варшаве, во Дворце науки и культуры, на концерте, посвященном освобождению Варшавы. Когда Анна вышла на сцену, все зрители в едином порыве встали и 40 минут стоя аплодировали. Только потом вступил оркестр и Анна запела... После болезни Герман делала на польском радио передачи для детей о физике. А когда родился Збышек, Анна написала для него сказку о птицах. Сказка, правда, получилась грустная, но очень философская. Философии вообще было много в её творчестве. Не случайно она сочинила цикл песен на стихи иранского поэта Ахмата Шамлу. Она писала музыку и к сонетам Горация, к произведениям Сапфо. А еще Герман любила выступать в концертах в качестве конферансье, сама писала конферанс. И делала это с огромным чувством юмора. На ее собственных концертах всегда было очень весело. И хотя Анна старалась петь больше веселых, жизнерадостных песен, люди всегда слышали в ее голосе грусть. Анна очень хотела ребенка, мечтала после себя оставить на земле след, хотела посвятить свою жизнь сыну. Збышек родился в ноябре 1975 года. Концерты были прерваны. Сынок родился крупный, весь в родителей. Он очень любил покушать, и Герман, бывало, до середины ночи возилась на кухне, готовя ему что-нибудь вкусное и только потом шла спать. А в шесть утра Збышек ее уже будил. Когда родился сын, они с мужем оборудовали подвал, где Анна могла репетировать, не мешая ребенку спать. Сделали там камин, поставили кресла, диван. Получилась музыкальная гостиная. Аня любила гостей и если они просили, она садилась за пианино и пела. Её не надо было уговаривать. Но если кто-то позволял себе в этот момент разговаривать, она бросала такой полный обиды взгляд, что после все разговоры сразу же прекращались... Она никогда не показывала, что плохо себя чувствует, хотя проблемы со здоровьем у нее были серьезные. Чтобы скрыть слезы боли, Анна иногда выступала в тёмных очках. Она не могла выдержать полностью сольный концерт, с ней всегда ездили польские артисты, во время выступлений которых Герман могла отдохнуть за кулисами. В концерте она пела 12-15 песен, потом - сразу в номер! Она не ходила на банкеты, на актерские междусобойчики. Видя её ошеломительный успех, местные администраторы предлагали ей по два-три концерта в день, но она отказывалась. С каждым годом болезнь обострялась, и выходить на сцену становилось все труднее. Когда в 1980 году она пела в Москве в «Лужниках» в программе «Мелодии друзей», у неё прямо на сцене случилось обострение тромбофлебита. Допев песню, она не могла сдвинуться с места, а зрители аплодировали, решив, что она сейчас еще споет... И, тем не менее, она после этого случая полетела в Австралию. Улетая, она говорила, что надеется на лучшее, что все образуется. Но в Австралии болезнь обострилась, гастроли были прерваны... Весной 1982 года, за полгода до смерти, она попросила Збигнева принести Библию на немецком языке, доставшуюся ей от бабушки. Две недели читала её, не вставая с постели, а потом позвала и сказала: «Збышек, мне был знак. Я должна креститься». В мае 1982 года она приняла крещение в веру христиан-адвентистов седьмого дня - это была вера бабушки. Говорила, что если поправится, то никогда не выйдет на сцену, а будет петь в храме, для Бога. Она тогда написала музыку к псалмам Давида, к гимну Любви и молитве «Отче наш». Перед смертью Анну положили в военный госпиталь, где в то время работали очень хорошие врачи. Когда Збигнев последний раз увидел, Анну сказала: «Мне не трудно уйти». Это были её последние слова. Она умерла поздно вечером 25 августа 1982 года в Варшаве. Похоронили Анну на варшавском евангелическом кладбище на улице Житной. Тысячи варшавян пришли проститься с Герман. Для всех уход певицы был внезапным... Никто не хотел в это поверить. Какая-то давящая тишина стояла в тот день над городом...
Он успел поносить крылатку графа Монте-Кристо, примерить ботфорты Сирано, надеть пиджак инспектора полиции…У этого актера просто не было незапоминающихся ролей…
