| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
воспоминания
| |
| papyura | Дата: Понедельник, 19.06.2023, 08:28 | Сообщение # 601 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1676
Статус: Offline
| ГЛАВНОЕ - ЖИВИ, СЁМКА!
Мама Ида Давыдовна Шуман и папа Лев Соломонович Фердман - родом из города Новоград-Волынск Житомирской губернии. В начале 30-х годов приехала юная пара в Москву, поселилась в бараке в Покровско-Стрешнево. После окончания рабфака Лёва стал учиться в Лесотехническом институте, а Ида - после окончания учёбы в фармацевтическом техникуме была принята на работу в аптеку Феррейна, что на Никольской улице, недалеко от Кремля...
Наши родители Ида и Лева, 1929 год
..................................
Родился мальчик - обожаемый Сёмочка.
Прошла в стране кампания - мобилизация молодых специалистов в Красную армию. И Лёва стал работать военспецом по снабжению армии лесоматериалами в Наркомлесе (название, наверно, не точное). Получил звание лейтенанта. Наркомлес перед войной построил себе ведомственное жильё - четыре барака "улучшенной планировки".
А именно - не коридорного типа, с водопроводной колонкой и общим туалетом на улице, - а квартирного.
Это "элитное" жильё располагалось на далёкой тогда окраине Москвы - в Ростокино, что за ВДНХ (именовавшейся ВСХВ), возле строящегося здания ВГИКа.
Окрестные жители называли новые бараки "еврейскими" за их повышенную комфортабельность: ванна, туалет, кухня на три семьи. Впрочем, как и в обычных бараках, - печка в каждой комнате и сарай для дров во дворе.
Каждая комната (15 кв. м) предназначалась для одной семьи.
И только семье видного начальника в Наркоматлесе по имени Иосиф Григорьевич Ресин (благословенна его память!) была выделена трёхкомнатная квартира полностью.
Ресину сказали, что у некоего лейтенанта Фердмана Льва Соломоновича только что родился второй ребёнок, девочка, и что жена лейтенанта не хочет из роддома возвращаться в свой полуразрушенный барак в Покровское-Стрешнево...
Иосиф Григорьевич, не раздумывая, согласился отдать одну комнату в своей квартире семье незнакомого ему лейтенанта.
Родители с дитями. 1941 год
С тех пор две семьи прожили вместе в том самом бараке 30 лет и были друг другу ближе, чем иные родственники, - до самого конца жизненного пути родителей.
В каждой семье росло по мальчику. Тут же крутилась кучерявая Женька, боготворившая старшего брата Сёму. К тому же была она "обезьяна":
- если Сёма увлекался шахматами, то и сестрёнка училась играть в шахматы;
- если Сёма любил футбол, сестрёнка тоже почитала футбольного кумира тех лет Гринина, помогала брату чертить таблицы футбольных чемпионатов, таскала тайком от мамы на стадион бутсы, гетры, щитки и прочую амуницию;
- если Сёма изучал в девятом классе по литературе "Войну и мир", то сестра-третьеклассница тоже читала эпопею;
- если Сёма заиграл на трубе, влюбившись в "растленный" (по понятиям 50-х годов) джаз, то и Женька подхватила увлечение джазом.
При виде Сёмы люди почему-то сразу начинали улыбаться и смеяться. А он говорил удивлённо: "Ну, чего вы смеётесь, я же ещё ничего не сказал".
Вовка Ресин, на два года младше Сёмы, был, вообще-то, оболтусом, и ему часто ставили в пример Сёму - образцового хорошего ученика.
Бывало, мальчишки друг друга поколачивали.
Потом они выросли, и судьба их сложилась вопреки детским ожиданиям: Сёма стал актёром Семёном Фарадой. А Вовка - первым вице-премьером Москвы, главным строителем города на протяжении многих лет, Владимиром Иосифовичем Ресиным...
Часто удивляются, как еврей Ресин достиг столь высокого положения.
Я же при этом вспоминаю его молодого - вначале прораба, старшего прораба, потом начальника строительного управления горнопроходческих работ. Домой являлся не раньше десяти часов вечера, всегда в резиновых сапогах. Красавица жена, обожаемая всю жизнь Марточка, злилась из-за его поздних возвращений. "Сладкая каторга" - так называл Иосиф Григорьевич работу сына. И гордился его ответственным отношением к делу и быстрым продвижением в строительной отрасли.
В книге Семёна "Уно моменто" приведены слова Владимира Ресина: "Семёна я знаю не понаслышке, и не как известного артиста Фараду, а как своего бывшего соседа по коммунальной квартире - Сеню Фердмана. Мы прожили под одной крышей тридцать лет. Хорошо помню его семью: отца - Льва Соломоновича, я называл его дядя Лёва. К сожалению, он очень рано умер, вскоре после войны. Помню маму - Иду Давыдовну, добрую женщину. Я всегда вспоминаю её как родного человека. У неё было двое детей - Семён и Женя. Но, несмотря на это, Ида Давыдовна занималась и моим воспитанием".
Наши бараки простояли до 1973 года, притом, что мы с десяток лет в ожидании сноса "сидели на чемоданах".
Семья Ресиных выехала на 5 лет раньше, получив первую подобающую растущему Володиному статусу квартиру на улице Димитрова. Когда я уезжала в Израиль в 1992 году, Володя и Марта Ресины жили в одном подъезде с Ельциным.
Стадион "Искра", куда я таскала Сёмкину футбольную амуницию, находился через дорогу от нашего двора. Его футбольная команда принимала участие в играх на первенство Москвы среди юношеских коллективов. Помню, что в годы войны на поле стадиона "паслись" заградительные аэростаты. За стадионом обрыв, под которым протекала Яуза, вся в кувшинках и лилиях, из которых плелись венки.
Сейчас на том месте, за грязной речушкой, которой стала чистейшая Яуза моего детства, располагается станция метро "Ботанический сад" и путепровод по направлению в Медведково. Под этой дорогой - засыпанная огромная воронка, образовавшаяся из-за попадания немецкой бомбы, предназначавшейся для внушительного здания Коминтерна на нашей улице. Помню посещения этого заведения Вячеславом Молотовым - тогда за забором нашего дома выстраивались шеренги милиционеров в белых перчатках, с жезлами. Напротив здания Коминтерна стояло недостроенное здание ВГИКа, ожидавшее конца войны.
Гостиницы "Турист" тогда не было в помине. Её начали строить в начале 50-ых годов. (Надо же, описание моего уголка детства, видение которого ежедневно!, без преувеличения, перед моими глазами, я встретила неожиданно у писателя Александра Бизяка в его "Алкогольных прогулках по Москве". Отрывки из повести Бизяка о том, как он служил деканом сценарного факультета ВГИКа, я впервые прочла в вестевских "Окнах", и эта публикация послужила началом нашей дружбы с Александром, дважды земляком - по Яузе и по Хайфе).
Вернусь к послевоенным годам, когда отец после четырёх лет на фронте работал в ГАУ - Главном артиллерийском управлении Наркомата обороны, ездил с пересадками на трамваях через всю Москву из Ростокино на Фрунзенскую набережную. Занимался всё тем же делом - снабжением армии лесоматериалами. Во время борьбы с космополитами майора Фердмана уволили "по сокращению штатов". После того, как папа промаялся без работы полгода, он был вынужден согласиться служить на военной базе на "периферии", и уехал в Харьковскую область, город Балаклея. А мы остались, не поехали за ним: Семён поступал в институт, да и потеряли бы комнату в Москве... Вечное угрызение мамы - мы как будто променяли жизнь отца на московскую прописку.
Наша семья: Семён, Маша Полицеймако и я. Cлева - мама Маши, Евгения Михайловна Фиш (вдова народного артиста СССР Виталия Павловича Полицеймако, чтица, когда-то была первой партнёршей Александра Менакера до его дуэта с Марией Мироновой). В центре - наша мама, Ида Давыдовна Шуман, держит на коленях маленького Мишу (теперь это известный актёр Михаил Полицеймако). Две девочки - мои дочери Маша и Инна (нынче у них дети старше их самих на этом снимке).
Отец умер в 1952 году сорокадвухлетним. У него была после фронта открытая язва желудка, и ему необходимо было питаться исключительно домашней едой, а не в столовках. Лечить язву желудка в те времена ещё не умели. Папу прооперировали в госпитале, не известив маму и не получив её согласия. Вызвали её, когда папа уже умирал.
Был страшный мороз, когда мама везла тело отца из Ярославля в Москву на военном грузовике. Солдат-водитель спас маму, отдав ей валенки. Лет десять после смерти отца мама ездила на Востряковское кладбище каждое воскресение...
В год смерти отца Семён окончил школу. В 10-м выпускном классе он участвовал в школьном спектакле по "Ревизору". И вот тогда я впервые увидела брата на сцене. Он был настолько органичен в роли не то Бобчинского, не то Добчинского, что я по-настоящему испугалась, когда его героя, подслушивающего под дверью, стукнули этой дверью. И я увидела " разбитый" нос, на самом деле измазанный краской.
О поступлении в театральный вуз не могло быть и речи. В семье военного сын должен учиться в военном училище - таково было мнение родителей. Семён подал документы в Бронетанковую академию. И, конечно, сразу получил от ворот поворот... ...ведь это был 1952 год, "дело врачей" только разворачивалось. Семёну сразу заявили, что в связи с повышенным кровяным давлением (это у футболиста!) он к экзаменам не допущен.
Дальше на его пути оказалось МВТУ им. Баумана - и опять осечка! Двойка по сочинению на тему "Сталин - это мир во всём мире". На самом деле Семен переписал экзаменационное сочинение со шпаргалки, да и с грамотностью у него был порядок. Наша, совсем не храбрая, мама проявила несвойственную ей твёрдость и потребовала показать ей двоечное сочинение сына. В нём оказалось штук десять засчитанных однотипных ошибок: буква "я" вместо "ё" и наоборот, в том числе в слогах под ударением, в которых эта ошибка просто невозможна. Высказанное мамой недоумение стало позором приёмной комиссии. И Семён стал студентом Бауманского института, обнаружив себя единственным поступившим евреем...
Но какая начертательная геометрия, когда его душа жаждала студенческих скетчей, конферанса, джаза и футбола! Какой длинный путь к сцене предстоял ему: отчисление из МВТУ за ту же начерталку, потом четырёхлетняя служба во флоте, зачисление в Краснознамённый ансамбль Балтийского флота за талантливое исполнение репертуара Аркадия Райкина, восстановление после дембеля в МВТУ. И опять вымученная учёба, перемежаемая и забиваемая участием в СТЭМах.
Кстати, скажу, что Семён не жалел, что побывал в шкуре матроса, и вспоминал годы на флоте с любовью. Мне же от флота достался матросский бушлат, в котором ездила на целину, будучи студенткой 4-ого курса.
Из-за флотской службы брата мы закончили процесс получения "верхнего" (словечко Семёна) образования одновременно. И даже по одной теплоэнергетической специальности. Только я её получила в МЭИ, а Семён - в МВТУ им. Баумана. И даже его дипломные чертежи частично чертила я, вместе со своими. Вот как Семён описал защиту своего диплома:
"На защиту моего диплома собралась большая толпа, все думали, что будет концерт, поскольку знали меня как артиста художественной самодеятельности.
Комиссия предупредила, что если заметит реакцию зала на моё выступление, всех выгонят.
Я вёл себя спокойно, преподаватели были очень довольны, но в одном месте я не выдержал и пошутил. Зрителей попросили удалиться, поскольку началась та самая реакция, которой побаивались члены комиссии".
"Мука" инженерная Семёна длилась десять лет - ради мамы, не желавшей даже слышать об актёрстве любимого сына. Семён написал в книге "Уно моменто": "Я постоянно следовал указаниям мамочки".
С мягким юмором, добавлю я... В этих словах нет преувеличения, я - свидетель того, каким он был настоящим еврейским сыном. Никогда впоследствии, уже уйдя тайком от мамы на профессиональную сцену, не позволял говорить, что мама, именно мама, задержала его "уход" в артисты.
Годы, проведённые во флоте и на инженерной работе, Семен оценил как свою судьбу, давшую ему массу жизненных впечатлений и встреч с интересными людьми.
Он написал про те годы, что их "не потерял - мне есть что вспомнить". Тем более, что времена инженерства совпали с участием в эстрадной студии "Наш дом".
Днём на службе, вечером в студии - и так десять лет!
О, это было великолепное театральное явление в жизни Москвы. Располагалась студия в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ, что на Моховой. Там начинали свой путь Марк Розовский, Илья Рутберг, Виктор Славкин, Максим Дунаевский, Альберт Аксельрод (основатель КВН), Геннадий Хазанов, сам Семён, исполнявший десять лет - наряду с актёрством - обязанности директора студии, актёры божьей милостью Владимир Точилин, Михаил Филиппов, Александр Филиппенко...
Когда через 10 лет партком МГУ стал разбираться, что за театральный коллектив обосновался в их Доме культуры и гремит по всей Москве, обнаружилось, что его участники в основном инженеры, да ещё - евреи (кроме трёх, перечисленных мною как артистов "божьей милостью").
Было собрано общее собрание, призванное "заклеймить" и т.д. Любопытно, что встать и выступить "против", решился только один из присутствующих - это был молодой аспирант, будущий депутат израильского кнессета, теперь уже легендарный - Юрий Штерн.
Марк Розовский написал о студии "Наш дом": "Жизнь так распорядилась, что удалось собрать вместе одарённых людей, которые заряжались от таланта и творческой энергии друг друга". Они были лёгкими, весёлыми, в то же время мыслящими, талантливыми молодыми людьми. И остались друзьями и сейчас, почти через 40 лет после закрытия студии. Обращались к произведениям великой русской литературы, не жалуемым в советские времена, - Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Платонова, Зощенко. Возрождали традиции Мейерхольда. Ну, просто предтеча Театра на Таганке!
Закрытие, вернее, разгон театра, а время шестидесятых годов уже завершалось, было драматическим событием в жизни всех без исключения членов студии.
Но молодые таланты оказались востребованы. Семёна и Александра Филиппенко пригласил в свой театр Юрий Любимов. Александра Карпова забрал к себе Аркадий Райкин. Кстати, я была рада увидеть Сашу Карпова на сцене театра "У Никитских ворот", руководимого неувядаемым Марком Розовским, во время гастролей театра в Хайфе.
Итак, после разгрома студенческой студии "Наш дом" началась полноценная профессиональная жизнь актёра Семёна Фердмана, позднее - Семёна Фарады.
Про актёрскую жизнь брата помню бесконечно много. Главное в ней, безусловно, 30 лет на сцене и в коллективе Театра на Таганке. Дети мои выросли на его репертуаре и за его кулисами.
Скажу "красиво" - в осколках зеркал жизни Семёна прошла жизнь моя.
Ровно четыре года назад скоропостижно скончался Григорий Горин, а через неделю после этого от горя мой любимый брат получил инсульт. Горе Семёна было велико не потому, что Гриша писал ему тексты для выступлений на эстраде. И не потому, что Гриша сочинил для Семёна роли в четырёх знаменитых захаровских фильмах. Гриша был другом. Помню большую статью в "Советской культуре" о начинающем актёре и его маме:
"Мама Сени очень любит своего сына. Но мама Сени очень ценит скромность. "Сеня, - как-то сказала она сыну,- когда кланяешься, не становись рядом со знаменитыми артистами. Отойди в сторонку. Те, кому надо, тебя всё равно отметят".
Я вспомнила мамин совет на гастрольном спектакле Театра на Таганке "Мастер и Маргарита" в Театрон hа-Цафон в Кирьят-Хаиме.
Семёну было неловко, но он ничего не мог поделать, когда при его выходах на сцену серьёзный спектакль прерывался аплодисментами израильских зрителей. "Моя сестра - израильтянка", - сказал Любимову Семён. Глядя на нас, Юрий Петрович припечатал: "Одна лица!". Наверное, брат и сестра с возрастом становятся действительно здорово похожими друг на друга...
 Театрон ha-Цафон в Кирьят-Хаиме. Во время антракта. 2000 годНемного о позднем ребёнке - сыне Мишке. "Я не выпускал его из губ" - это точная формула сумасшедшего папы Семёна. Так Миша и вырос в папиных губах и стал актёром Михаилом Полицеймако. Востребованным и в кино, и в театре. Папино чувство юмора, папины грустные глаза. Побывав на двух спектаклях с участием Миши во время моей последней поездки в Москву, я сказала родителям, что их сына ждёт отцовская судьба, - его тоже любит зритель. После смерти нашей мамы в 1989 году я засобиралась в Израиль. Мама, комсомолка-рабфаковка, не перенесла бы моего отъезда вместе с обожаемыми внучками. Жила мама всегда с Семёном - ещё раз скажу, что он был потрясающий сын! Семён сказал мне: "Решай, сестра, сама - твоё право. Израиль - страна красивейшая, только знай, ты там будешь нищей".К счастью, его предсказание не сбылось. В интервью незадолго до своей тяжёлой болезни Семён сказал обо мне: "Сестра сразу надумала ехать в Израиль. Я был у неё во время театральных гастролей раз тридцать... Лично я в любом зарубежном государстве больше десяти дней не выдержал бы! Меня домой тянет. А сестра чувствует себя там комфортно". Семен Фарада с женой Машей Полицеймако. 2007 годДавно не люблю Москву. Увела оттуда род свой - настоящий и будущий. Живя в Израиле, всегда предпочитаю ездить в новые для меня страны. Теперь снова бываю в Москве для того, чтобы проведать брата. Прости, Сёма, - когда приехала в Москву в первый раз, чтобы тебя проведать, убегала от тебя на какие-то встречи, в театры, к старым друзьям. Давно ведь не была, отсутствовала 10 лет. А надо было только сидеть возле тебя, разговаривать, вспоминать.
Главное - живи, Сёмка!
Я позвонила - сиделка мне: "Вы знаете, он Вас звал вчера: "Женя, Женя". Открыл глаза, я - ему: "Семён Львович, Женя же в Израиле. Вам что-то приснилось?"
"Я почуял беду - и проснулся от горя и смуты,
И заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу,
И не знаю, как быть, и, как годы, приходят минуты,
Ах, родные, родные, ну, чем я вам всем помогу?".
Борис Чичибабин
Доработанный вариант статьи "Главное - живи, Сёмка!", написанной в августе 2005...
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Четверг, 22.06.2023, 11:58 | Сообщение # 602 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| https://etazhi-lit.ru/publish....-5.html
...................
ровно пять лет назад поэт Наум Коржавин умер в возрасте 92 лет в Америке
СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ НАУМУ КОРЖАВИНУ (Манделю)
Наум Моисеевич Мандель родился в 1925 году в Киеве. Родители звали его Эмка – так стали звать его и все друзья. Писать стихи он начал лет в 13. Намерения были серьёзными – поехать в Москву и поступить в Литературный институт имени Горького. Но за несколько месяцев до 16-летия Эмки началась война – в армию его не взяли из-за сильной близорукости, так что вместе с семьей он эвакуировался на Урал...
Псевдоним «Коржавин» был выбран им сразу после войны. Произошло это так – поэта вызвал один из сотрудников московского горкома и отчитал за «политическую неустойчивость». После этого сменил гнев на милость: «Вы же русский поэт, а не еврейский. Даю полчаса на то, чтобы вы придумали себе псевдоним вместо вашей неблагозвучной фамилии Мандель».
Выйдя из кабинета, молодой поэт встретил прозаика Елизара Мальцева, у которого и попросил помощи в выборе псевдонима. Тот, наморщив лоб, сказал: «Ну так и быть, дарю тебе из моих запасов самую-самую русскую фамилию – Коржавин». И вскоре имя Наума Коржавина уже не сходило с уст представителей столичной литературной среды.
С огорчением Коржавин говорил о том, что ему выпало жить в то время, когда «стихи можно было писать, но нельзя было публиковать».
Впрочем, это никак не влияло на популярность поэзии Коржавина – его стихи заучивались, пересказывались и переписывались задолго по появления самиздата.
По словам поэта Владимира Корнилова, Коржавин был «первой любовью послевоенной Москвы». Тогда о нём говорили как о гении, чуть позже – как о живой легенде.
К примеру, в одном из своих очерков Евгений Евтушенко, вспоминая о первой встрече с Коржавиным, писал: «В год смерти Сталина, весенним днем, передо мной в литинститутском коридоре внезапно выросла Легенда. Странно, но она была небольшого роста. Несмотря на только что отбытую ссылку, человек-Легенда был вовсе не исхудавший, а с довольно пухлыми щёчками, с озорными, так и брызжущими любопытством неуемными глазами, готовыми выбить напором энергии стёкла очков из дешёвенькой железной оправы. Курнопелистый нос человека-Легенды, хотя сам он был еврейского происхождения, вовсе не походил на зловеще крючковатые носы врачей-отравителей из недавних карикатур»...
По словам Евтушенко, Коржавин тогда оценил его первые шаги в литературе: «Читал, читал. На тебе ещё сильно Маяковский сидит, но это ненадолго».
«Ну а его стихи я во множестве знал наизусть, хотя они тогда ещё не были нигде напечатаны. Да разве я один! – писал Евтушенко. – Есть строчки, которым тесно в литературе, и они покидают её, ходят по улицам, трясутся в трамваях и поездах, летают на самолётах».
В конце 1947 года студента второго курса Наума Манделя арестовали прямо в общежитии. По общему мнению причиной ареста стало стихотворение «16 октября». Там было про развал линии обороны в 41-м, про мысли о проигранной войне, про панику и бегство из Москвы...
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день – едва ли
Им было до календаря.
Всё переоценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметёт Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль...
Впрочем, это было явно не единственное стихотворение, за которое могли арестовать Манделя. До этого им была написана поэма о 37-м годе, «Стихи о детстве и романтике», где было, в основном, про ежовщину, и ещё целый ряд «вольнодумных» строк.
В общем, таких стихотворений, раскрывающих многие червоточины сталинских реалий, в творчестве Наума Коржавина был много.
С 1948 по 1951 год Коржавин провел в сибирском селе Чумаково, три последующих года – в ссылке в Караганде, где в марте 53-го было написано и стихотворение «Смерть Сталина» – поэт вынес свой приговор вождю народа задолго до официального развенчания культа личности...
Коржавина реабилитировали в 1956-м, после чего он восстановился и закончил Литературный институт имени Горького. В 1963 году вышел его сборник «Годы», включивший в себя почти все написанные им стихотворения. Тираж был солидный – 10 тысяч экземпляров.
Вот только эта книга стала единственным советским изданием стихов Коржавина.
Цензоры считали, что лагеря Наума ничему на самом деле не научили – он продолжал живо, а нередко и очень критично реагировать на всё происходящее в стране, выступал в защиту диссидентов Юлия Даниэля, Андрея Синявского, Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга. Вот почему его больше в Союзе не печатали.
Зато по количеству стихов в самиздатовских списках он был явным лидером. Среди наиболее известных стихотворений тех лет – «Баллада о собственной гибели», «Судьба считает наши вины» и «Памяти Герцена, или Баллада об историческом недосыпе».
Такая популярность в определенных кругах оборачивалась не только забвением в официальной печати, но и массой других неприятностей – например, систематическими вызовами в прокуратуру. После очередного такого вызова Коржавин принял решение уехать. «Не хватает воздуха для жизни» – так он объяснил причину подачи заявления на выезд. Его отпустили, он обосновался в Бостоне.
Его стихи печатали в выходившем в Париже журнале «Континент», его сборники выходили в ФРГ.
В Союз поэт приехал в гости только в Перестройку – по личному приглашению Булата Окуджавы. Читал стихи со сцены, обсуждал грядущие перемены. Но о возвращении в Москву уже не думал, хотя сам признавался, что не очень-то вписался в американскую среду: «Всё-таки я еврей по происхождению и русский патриот по самоощущению».
В 2016 году Наум Моисеевич стал лауреатом премии «Поэт», присуждаемой за наивысшие достижения в русской лирике...
|
| |
| |
| Варакушка | Дата: Четверг, 29.06.2023, 09:49 | Сообщение # 603 |
|
Группа: Гости
| Первый «Оскар» ему принесла музыка к «Королю льву», второй – саундтрек к «Дюне». В промежутке композитор-самоучка Ханс Циммер влюбил в себя весь Голливуд...
У мамы Ханса Циммера опредёленно хватало поводов гордиться своим сыном: всё-таки он написал музыку к 150-и фильмам и получил немало престижных музыкальных наград и номинаций, к которым совсем недавно прибавился уже второй «Оскар» – на этот раз за саундтрек к фильму «Дюна».
Однако слова «я тобой горжусь» известный композитор услышал от матери лишь однажды – после того как на Берлинском кинофестивале открыл всему миру семейную тайну ...
В семье Циммеров тема еврейства была окутана атмосферой тайны. Уже будучи взрослым и знаменитым, Ханс вспоминал, что его родители опасались, как бы он по малолетству не сболтнул соседям правду. Удивляться не приходится – достаточно вспомнить, что его мать спаслась от Холокоста только благодаря тому, что в 1939 году успела выехать в Англию. Кроме того, в послевоенной Германии даже после падения нацистского режима на евреев порой посматривали косо.
А так со стороны Циммеры были обычной добропорядочной немецкой четой: его отец, инженер-химик, владел успешной компанией по производству полимеров, а мать, музыкант по образованию, после войны стала домохозяйкой и занималась воспитанием маленького Ханса.
Когда мальчику исполнилось шесть, мама спросила, не хочет ли он учиться музыке. Тот согласился – в его представлении занятия музыкой были чем-то волшебным и вдохновляющим. Увы, реальность оказалась куда более прозаичной – учительница заставляла его твердить гаммы, разбирать нотные записи, и никакого вдохновения Ханс так и не испытал. Поэтому через две недели он предъявил матери ультиматум и заявил: «Либо в доме останется она, либо я».
Выбор был сделан в пользу сына. На этом формальное обучение музыке для Ханса завершилось. При всей своей славе и многочисленных наградах он не окончил не то что консерваторию, но даже обычную музыкальную школу: восемь попыток неизменно оканчивались отчислением.
Но у Ханса были прекрасные учителя: первой стала мать, которая всячески поощряла игру сына на рояле. Позднее же мальчик открыл для себя Эннио Морриконе. «Я впервые в жизни украдкой пробрался в кинотеатр, когда мне было 12 лет, – вспоминает Циммер. – Там шёл взрослый фильм “Однажды на Диком Западе”. Услышав музыку Морриконе, я подумал: вот чем я хочу заниматься!»
Ещё одним своим учителем Циммер называет Иоганна Себастьяна Баха, чью музыку он любит с детства и постоянно переслушивает до сих пор – как и произведения Шуберта, Моцарта и Брамса...
Ради музыкальной карьеры Ханс Циммер в 14 лет переехал из Германии в Великобританию, где больше десяти лет играл в разных группах на клавишных и синтезаторах. В 1980-х в Лондоне он познакомился со Стэнли Майерсом – востребованным кинокомпозитором, написавшим музыку для 60 фильмов.
Это знакомство открыло для Циммера мир киномузыки: вместе с Майерсом он основал студию звукозаписи Lillie Yard, на пару с ним же написал свой первый саундтрек – к вышедшему в 1982 году фильму «Лунное сияние» с Джереми Айронсом в одной из главных ролей.
В 1988 году перед Циммером промелькнула тень «Оскара» – фильм «Последний император» получил статуэтку за лучшую оригинальную музыку. Увы, его собственного имени в списке лауреатов не значилось: он приложил руку к этой работе не как композитор, а как продюсер саундтрека. Всего год спустя Циммер попал в номинанты уже как автор музыки к фильму «Человек дождя», но тогда награда досталась не ему.
Лишь в 1995 году музыка к мультфильму «Король лев» наконец-то принесла Циммеру безоговорочное признание Американской киноакадемии.
До «Короля льва» Циммер никогда не имел дела с анимацией и детскими фильмами. Сначала он рассматривал этот проект лишь как возможность «похвастаться» перед шестилетней дочерью. Со сценарием он познакомился уже в процессе, и тот глубоко его тронул – переломным моментом стала сцена, где погибает Муфаса, отец Симбы. Сам Циммер тоже потерял отца в шесть лет, поэтому увидел в истории львёнка Симбы отголоски собственной судьбы. Он решил, что необходим глубокий, серьёзный реквием. Но прежде чем родился итоговый вариант, который и получил награду, Циммер написал и забраковал ещё 48 версий. «Они не были совсем ужасными, – говорит композитор. – Просто всё это было совсем не то, и они так и остались лежать на полке. Потом я нигде их не использовал».
Впрочем, множество версий – типичная история для Циммера. И нынешние, и бывшие коллеги характеризуют его как неисправимого трудоголика. Композитор Майкл А. Левин, сотрудничавший с Циммером около восьми лет, говорит, что тот обычно приходит в студию около 11 утра и работает до 3-4 часов ночи. И так семь дней в неделю месяц за месяцем.
А по словам композитора Гарри-Грегсона Уильямса, известного в том числе саундтреком для фильма Ридли Скотта «Марсианин», по длине щетины и бороды Циммера можно определить, как далеко он продвинулся в работе над очередным проектом.
Именно благодаря готовности вкладываться с полной отдачей известнейшие голливудские режиссёры мечтают видеть Циммера автором музыки для своих фильмов. Он работал над саундтреком к девяти фильмам Рона Ховарда, воплотил в жизнь семь совместных проектов с Ридли Скоттом, шесть – с Гором Вербински. И, конечно, нельзя не вспомнить тандем с режиссёром Кристофером Ноланом: для всех его фильмов музыку писал именно Циммер. Планировалось, что вместе они будут работать и над недавно вышедшим фильмом «Довод», но тут дорогу Нолану перешёл Дени Вильнев с его «Дюной». Дело в том, что Циммер – большой поклонник книги Фрэнка Герберта: он всегда мечтал воплотить её вселенную в музыке, и шанс свой упускать не стал – при всем уважении к Нолану. Как оказалось, не напрасно: «Дюна» принесла Циммеру ещё одного «Оскара» – и второго в его карьере.
И всё же особняком для Циммера стоят не оскароносные работы, не музыка к нашумевшим блокбастерам, а саундтрек к документальному фильму 1998 года «Последние дни» о судьбах венгерских и закарпатских евреев. Именно в связи с этим фильмом композитор впервые и рассказал о своем еврейском происхождении, отвечая на вопрос журналиста, почему он так стремился присоединиться к этому проекту.
«Все камеры тут же повернулись ко мне, – вспоминает Циммер. – Меня охватила сильная тревога, я не мог дождаться конца пресс-конференции, а когда она наконец завершилась, я бросился звонить матери. Мне казалось, что я подверг её опасности, что выдал тайну, которую никогда и никому не должен был рассказывать.
В трубке повисла долгая пауза, а потом мама произнесла: “Сынок, я тобой горжусь”. И это был единственный раз в жизни, когда я услышал от неё эти слова».
|
| |
| |
| Рыжик | Дата: Вторник, 04.07.2023, 15:38 | Сообщение # 604 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 315
Статус: Offline
| На дворе стоял тридцать второй год. Шестнадцатилетний Зяма пришёл в полуподвальчик в Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей, чтобы продать пальтишко (денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую немедленно влюбился.
Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила («простынете, молодой человек, только начало марта»).
Из разговора о погоде случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего утра пыталась добыть билеты к Мейерхольду на юбилейный «Лес», но не смогла.
Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма? Он сказал: «Я вас приглашаю».
– Это невозможно, – улыбнулась милая женщина. – Билетов давно нет…
– Я вас приглашаю! – настаивал Зяма.
– Хорошо, – ответила женщина. – Я приду.
Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда.
Прямо из полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу, моля небо, чтобы тот был дома.
Небо услышало эти молитвы. Зяма изложил суть дела – он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль, и Зямина честь в руках Мастера!
Мейерхольд взял со стола блокнот, написал в нём волшебные слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика расписался и, выдрав листок, вручил его юноше.
И Зяма полетел в театр, к администратору.
От содержания записки администратор пришёл в ужас. Никакого партера, пущу постоять на галёрку… Но обнаглевший от счастья Зяма требовал выполнения условий!
Наконец компромисс был найден: подойди перед спектаклем, сказал администратор, может, кто-нибудь не придёт…
Ожидался съезд важных гостей. Рассказывая эту историю спустя шестьдесят с лишним лет, Зиновий Ефимович помнил имя своего невольного благодетеля: не пришёл поэт Джек Алтаузен! И вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний Зяма оказался в партере мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле. И тут же проклял всё на свете. Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин, там Качалов…
А рядом сидела женщина в вечернем платье, невозможной красоты. На неё засматривались все гости – и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка в сборном гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого…
По всем параметрам, именно этот подросток и был лишним здесь, возле этой женщины, в этом зале…
Гердт, одарённый самоиронией от природы, понял это первым. Его милая спутница, хотя вела себя безукоризненно, тоже явно тяготилась ситуацией...
Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс между Зямой и его спутницей стал невыносимым. Он молил бога о скорейшем окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд. Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошёлся по залу, поговорил с самыми ценными гостями…
И тут беглый взгляд режиссёра зацепился за несчастную пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену – и вошёл в неё с безошибочностью гения.
– Зиновий! – вдруг громко воскликнул он. – Зиновий, вы?
Все обернулись. Мейерхольд с простертыми руками шёл через фойе к шестнадцатилетнему подростку.
– Зиновий, куда вы пропали? Я вам звонил, но вы не берёте трубку…
(«Затруднительно мне было брать трубку, – комментировал это Гердт полвека спустя, – у меня не было телефона». Но в тот вечер юному Зяме хватило сообразительности не опровергать классика.)
– Совсем забыли старика, – сетовал Мейерхольд. – Не звоните, не заходите… А мне о стольком надо с вами поговорить!
И ещё долго, склонившись со своего гренадерского роста к скромным Зяминым размерам, чуть ли не заискивая, он жал руку подростку и на глазах у ошеломлённой красавицы брал с него слово, что завтра же, с утра, увидит его у себя… Им надо о стольком поговорить!
«После антракта, – выждав паузу, продолжал эту историю Зиновий Ефимович, – я позволял себе смеяться невпопад…»
О да! если короля играют придворные, что ж говорить о человеке, «придворным» у которого поработал Всеволод Мейерхольд?
Наутро шестнадцатилетний «король» первым делом побежал в дом к благодетелю. Им надо было о стольком поговорить!
Длинного разговора, однако, не получилось. Размеры вчерашнего благодеяния были известны корифею, и выпрямившись во весь свой прекрасный рост, он – во всех смыслах свысока – сказал только одно слово:
– Ну?
Воспроизводя полвека спустя это царственное «ну», Зиновий Ефимович Гердт становился вдруг на локоть выше и оказывался невероятно похожим на Мейерхольда…
Виктор Шендерович
|
| |
| |
| Щелкопёр | Дата: Суббота, 15.07.2023, 13:13 | Сообщение # 605 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 334
Статус: Offline
| След венского вальса
В 1935 году историки, кропотливо работавшие в архиве собора Святого Стефана в Вене, смогли поздравить себя с настоящим успехом: пред ними предстало генеалогическое древо музыкальной семьи Штраус.
Но плоды этого древа отдавали горечью, ибо оказалось, что 11 февраля 1762 года в соборе была произведена запись венчания Иоганна Михеля Штрауса и девицы Розали.
Против имени жениха в брачной книге было указано «крещёный еврей». А церковный регистратор оставил ещё и другую пометку о родителях жениха: «Вольф Штраус, равно как и супруга его Терезиа, — евреи»...
Так всплыло из небытия имя основателя легендарного рода — выходца из еврейского квартала Будапешта, где у него и родился сын, перешедший впоследствии в католичество (но, где и когда он крестился, неизвестно).
Семья старого Вольфа сумела перебраться в имперскую столицу, но не особенно там преуспела, пока не пришёл черед появиться на свет талантливым музыкантам.
Итак, перестало быть тайной , что у Иоганна Штрауса-младшего, кумира Австрии и всего мира, еврейские корни.
Притом это всплыло в самое неподходящее время, ибо в 1938 году нацисты «воссоединили» Австрию с Третьим рейхом.
Впоследствии профессор Йегер-Санстенау, один из докопавшихся до истины в архиве собора Святого Стефана, так объяснял серьёзность положения: «Если бы разошлись известия о родословной семьи Штраус, это стало бы катастрофой в Третьем рейхе. Пришлось бы запретить штраусовские мелодии аналогично тому, как это произошло с прекрасной музыкой Феликса Мендельсона-Бартольди и многих других. Представляете, как это отразилось бы на репертуаре концертов и радио?»
Блокировать СМИ нацисты начали сразу: в соответствии с приказом из Берлина учёным, заглянувшим в упомянутую брачную книгу, рекомендовали для их же блага держать язык за зубами.
По решению властей было распущено Общество Иоганна Штрауса, поскольку оно могло бы тоже докопаться до «неарийского» происхождения композитора.
Всё же какие-то слухи о предках короля вальса по Вене гуляли. Дело осложнялось тем, что великий композитор и женат был на еврейке…
…Они с Аделью знали друг друга ещё с той поры, когда та была ребёнком. Прошло немало лет, пока судьба их соединила. После второго неудачного брака 56-летний Иоганн горячо полюбил молодую вдову, имевшую маленькую дочь. Предстояло оформить фактически уже созданный брачный союз. Закон был строг: не дозволялось венчать женщину-иудейку с мужчиной-католиком.
Адель наотрез отказывалась перейти в другую веру. Но, рассуждал Штраус, не может быть, чтобы для него, любимца Вены, не сделали какого-то послабления.
Он предпринимал всевозможные меры и нашёл выход из создавшегося положения... это ему, Штраусу, придётся поменять вероисповедание и отказаться от австрийского гражданства, чтобы подыскать в другом месте снисходительный закон.
Поддержку оказал герцог Саксен-Кобург-Гота, большой его поклонник.
Теперь Иоганн мог написать Адели: «Чего не сделаешь для женщины… Я стал подданным герцогства Кобург… Шлю тебе миллион поцелуев и надеюсь обнять завтра утром».
15 августа 1887 года он появился на брачной церемонии, носившей несколько экзотический характер: обеты хранить супружескую верность дали друг другу люди разных вероисповеданий: жених, ставший членом евангелистской церкви, и невеста, как и до этого, иудейка.
Близким людям запомнились слова Иоганна, что с Аделью ему довелось пережить свою третью молодость. А по её заверениям, она никогда не ощущала, что вышла замуж за пожилого человека.
Задолго до оформления их брака этот союз был понят и принят музыкальным миром.
В 1883 году, не будучи еще официальными супругами, они в Будапеште, на одном из вечеров, встретились с Ференцем Листом. Там и сам Штраус сел за рояль, чтобы исполнить свой новый вальс «Весенние голоса», который привёл Листа в восторг...
В гостиной у Адели висели на стенах подаренные ей фотографии с личными посвящениями верного друга их семьи Иоганнеса Брамса, а также Жюля Массне, Антона Рубинштейна и других знаменитостей.
Характерная деталь: по словам Иоганна Штрауса, за все шестнадцать лет их совместной жизни он ни разу не расставался с женою больше чем на сутки. Разлучила их кончина Штрауса.
Последним гостем композитора суждено было стать американцу: спустя две недели Марк Твен прислал письмо Адели: «Когда я разговаривал и курил с мистером Штраусом в вашем доме, показалось, что он вновь стал самим собою — живым, быстрым, с блестящей речью, излучающим обаяние непобедимой молодости… Невозможно поверить, что его уже нет!»
З июня 1899 года, спустя час после того, как остановилось сердце Штрауса, вся Вена знала, что король вальса умер. Кто-то прошептал несколько слов на ухо дирижёру оркестра, дававшего концерт в Народном саду, том самом, который был свидетелем многих триумфов Иоганна Штрауса и его отца. После неожиданной паузы оркестр заиграл вступление к вальсу «Голубой Дунай».
Все встали, поняв, что случилось непоправимое. Многие плакали...
Адель пережила мужа на тридцать один год. Жизнь её сосредоточилась на одной цели — увековечении его памяти. Их венский дом на Игельштрассе Адель превратила в музей Иоганна Штрауса.
Она опубликовала избранную переписку. Полки хранилища в музее заполнялись рукописями, переизданиями штраусовских сочинений, и с годами ценность собранных экспонатов возрастала.
За этими сокровищами и развернули охоту нацисты: к моменту, когда они овладели Веной, основательницы музея не было в живых: Адель Штраус умерла 9 марта 1930 года. Коллекцию унаследовала её дочь от первого брака Алис.
В 1938 году она была вызвана в гестапо...
Располагая подробной информацией о семейных делах Штраусов, следствие занялось переучётом всего, что осталось после гениального композитора (к своему несчастью, как они утверждали, попавшего под еврейское влияние).
Обнаружилась и ещё одна коллекция, которую собрал венский банкир Симон, муж сестры Адель Штраус. После его смерти коллекция перешла в руки вдовы. Допросили и Луизу Симон.
Когда обе коллекции были реквизированы, оказалось, что к ним неравнодушны некоторые вожди рейха: Геббельса особенно интересовала рукопись оперетты «Летучая мышь». Началось растаскивание музейных ценностей, часть из которых так и пропала.
Проблема не сводилась к смене владельцев. Народу нужны были кумиры с безупречной репутацией. Нацистские главари стремились очистить родословную Штраусов от еврейского следа и операцию следовало провести быстро, невзирая на условности.
Первое — конфисковали в архиве собора Святого Стефана брачную книгу номер 60.
Её отослали в специальное учреждение под названием Рейхсзиппенамт, где в обстановке секретности сфотографировали — страницу за страницей. Изготовленную копию надлежало превратить в полноценный, заслуживающий доверия архивный документ. 20 февраля 1941 года на первой странице фотокопии появился служебный штамп, удостоверявший «соответствие оригиналу». После чего и оригинал, и копия были возвращены в Вену.
Там пути двойной документации разошлись: подлинная брачная книга была надёжно упрятана в склепы сверхсекретного архива, копию же вручили распорядителям собора.
Между тем не дремали учёные-эксперты: при первом же ознакомлении с книгой они увидели, что с её страниц полностью исчезла запись о венчании в 1762 году Иоганна Михеля Штрауса и, соответственно, удалены были сведения, что он был крещёным евреем, сыном Вольфа и Терезии.
А из именного индекса, находившегося на странице 361, вообще удалена была фамилия Штраус. Фальсификация, естественно, не могла не возмутить каждого порядочного человека.
Наверное, им стоило больших усилий сдержаться, взять себя в руки и всю войну с достоинством молчать о случившемся. С капитуляцией рейха отпали причины сдерживаться, и пришла пора заговорить.
Что толкнуло на фактическое соучастие в неблаговидной акции? Каждому понятно — страх. Всего боялись — такое было время.
Но вот что любопытно: даже после крушения нацизма бывшие эксперты не покаялись.
В чём им оправдываться? Не они же устроили эту гнусную инсценировку.
Зато вдоволь посмеялись в городе над гитлеровскими бонзами, которые вообразили, будто можно провести жителей музыкальной Вены.
Собор Святого Стефана заполучил вновь драгоценный оригинал брачной книги. Забавно, что туда же на хранение была сдана и фальсифицированная нацистами копия, так что нынешний посетитель архива при желании может ознакомиться с генеалогическим древом Штраусов в двух вариантах...
Эта история имела странное продолжение.
Как и положено, австрийская музыкальная общественность вскрыла и осудила манипуляции с родословной великого земляка. Но разговор об этом вёлся вполголоса.
Естественно, его не расслышали за железным занавесом — мало ли во что нас не посвящали.
И в США, и на Западе, судя по доступным мне источникам (а я заглянул в энциклопедии, концертные буклеты, аннотации к грампластинкам, компакт-дискам), широкая публика много лет не подозревала о «венской афере».
Кроме тех, кому довелось познакомиться с напечатанной в Англии превосходной монографией Джозефа Ваксберга «Император вальса», где нашлось место и для этого сюжета...
Когда мне посчастливилось раскрыть книгу, я был восхищён: сколько выразительных фотографий, какие изящные старинные рисунки, среди них и акварель с видом на венскую Соборную площадь, ту самую, которая с давних пор привлекала венчавшихся, сопровождавших и всех, кто хотел насладиться красочным зрелищем.
Глядя на акварель и фотографии, я пытался вообразить, как выглядел в жизни старый Вольф, основатель рода Штраусов. Вошёл ли он под своды главного католического собора, где венчался его сын?
Впрочем, так ли важно, где он тогда стоял? Всё равно потомков своих он бы не увидел. И музыку, ими сочиненную, старик не услышал бы.
Недавно — в который раз — я просмотрел довоенный фильм «Большой вальс», пленительную американскую сказку о штраусовской Вене. Ничего в этой ленте не устарело к концу моего века; там всё меня завораживает, как, помнится, и в начале жизни. А если герои рассуждают наивно, если какие-то биографические факты расходятся с реальностью, пусть так и будет. Ведь недаром Иоганн Штраус-младший советовал своему брату, когда тот готовил программу оркестра: «Не будь слишком серьёзным».
Мне становится хорошо на душе, когда вспоминаю бесхитростную житейскую мудрость «Летучей мыши». В ней тоже заложен секрет бессмертия: «Счастливцу лишь дано забыть то, что нельзя переменить…»
Борис КЛЕЙН, доктор исторических наук
Сообщение отредактировал papyura - Суббота, 15.07.2023, 16:50 |
| |
| |
| smiles | Дата: Среда, 19.07.2023, 01:54 | Сообщение # 606 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 253
Статус: Offline
| Читайте и удивляйтесь - словно вчера написано!
— Помню, лет пять тому назад мне пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру. Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить.
Длинный стол был уставлен горячими кушаньями и холодными закусками. Тут была свежая лососина, жареная форель, холодный ростбиф, какая-то дичь, маленькие, очень вкусные биточки и тому подобное.
Всё это было необычайно чисто, аппетитно и нарядно. И тут же по краям стола возвышались горками маленькие тарелки, лежали грудами ножи и вилки и стояли корзиночки с хлебом.Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему хотелось, затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин ровно одну марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия.Наши русские сердца, так глубоко привыкшие к паспорту, участку, принудительному попечению старшего дворника, ко всеобщему мошенничеству и подозрительности, были совершенно подавлены этой широкой взаимной верой.Но когда мы возвратились в вагон, то нас ждала прелестная картина в истинно русском жанре. Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бородёнка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение ко всему нерусскому — словом, хорошо знакомое истинно русское лицо. Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами.
— Вот дурачьё так дурачьё. Ведь этакие болваны, чёрт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов… Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово — чухонцы.
А другой подхватил, давясь от смеха:— А я… нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.— Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!
фрагмент очерка Александра Куприна «Немножко Финляндии», написанного в 1908 году...
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Четверг, 20.07.2023, 16:26 | Сообщение # 607 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| похоже это в крови у российских "героев" всякую подлость сделать...
особенно если человек к тебе со всей душой и подлости никак не ожидает.
Сообщение отредактировал Златалина - Четверг, 20.07.2023, 16:27 |
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 28.07.2023, 17:04 | Сообщение # 608 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1676
Статус: Offline
| Подтверждено немалым количеством документов, какие из оккупированных немцами народов больше других сотрудничали с нацистами в уничтожении евреев, и представители каких народов больше пытались евреям помочь.
Такое же сравнение для остававшихся свободными стран делает У. Перл в своём впечатляющем исследовании <Заговор Холокоста>...
Перл пишет: Если говорить о распределении степени вины в этом англичане идут сразу же после немцев - непосредственных авторов и палачей Холокоста.
С одной стороны, немцы прибегали к пыткам и убийствам, с другой - они предлагали евреям корабли и даже небольшое количество иностранной валюты, лишь бы те эмигрировали.
Британцы же, наоборот, мобилизовали все свои дипломатические, разведывательные, военные и полицейские ресурсы, чтобы закрыть евреям самое главное направление спасения.
Перл говорит здесь о Палестине.
Конференция в Сан-Ремо 1920 года, посвящённая итогам Первой мировой войны, постановила создать в Палестине, отторгнутой от развалившейся Оттоманской империи, еврейский национальный дом, а пока предоставить Британии мандат на управление этой территорией. И Британия решила Палестину у евреев похитить.
Поэтому своей главной задачей на Ближнем Востоке в начинавшейся войне Британия считала недопущение евреев в Палестину, а, поскольку другого <национального> дома у евреев не было, англичане готовы были способствовать нацистскому решению <еврейского вопроса>.
Перл пишет: 20 июля 1939 года в Палате общин состоялись дебаты. Министр по делам колоний Малкольм Макдональд объявил, что защитой берегов Палестины от несчастных жертв Гитлера будет заниматься <эскадра эсминцев> при поддержке пяти катеров.
Тех, кому удалось спастись от немецких военных кораблей, встречали четыре корабля Британии...
В первый же день Второй мировой войны, 1 сентября 1939 года, когда немцы подвергли бомбардировке Варшаву и дюжину других польских городов, британский корабль <Лорна> открыл огонь по утлому суденышку <Тайгер хилл> с 1417-ю беженцами на борту.
Эти люди, которым удалось спастись от нацистских варваров, направлялись к берегам Палестины.
Конечно, они просто не могли исполнить приказ вернуться в руки палачей. Схватка между <Лорной> и <Тайгер хилл>> закончилась блестящей победой королевского флота. Среди убитых были доктор Роберт Шнейдер, молодой врач из Чехословакии, лишённый немцами имущества и человеческого достоинства, а также Цви Биндер, юный поляк, всю жизнь мечтавший обосноваться в Обетованной земле.
Первые два человека, убитые британцами во Второй мировой, были не немцами, а еврейскими беженцами...
Перл описывает войну правительства Англии против евреев: Чтобы не пустить иммигрантов в Палестину, была создана настоящая дипломатическая сеть, охватывавшая все потенциальные страны <побега>.
МИД целенаправленно работал с теми странами, которые могли участвовать в транспортировке беженцев. Чиновники этих министерств полностью следовали установке правительства о том, что евреи - враги ничуть не меньшие, чем немцы. Недавно обнаруженные документы министерств
показывают, что это была самая настоящая война: с беженцами боролись на нескольких <фронтах>. Так, в документе Министерства иностранных дел 371/252411 говорится о <болгарском фронте> - таким термином обозначается давление на Болгарию, дабы не допустить выезда еврейских беженцев.
Галифакс, министр иностранных дел с 1938 по 1940 годы, 21 июля 1939-го написал директиву на пяти страницах, в которой обозначил важность дипломатических наступательных мер...
Одновременно предпринимались усилия, чтобы жертвы Холокоста не могли покинуть те страны, в которых их обрекали на верную смерть. Алек Рэндалл, помощник министра иностранных дел по вопросам беженцев, пишет: <Страны: которые можно считать странами происхождения: это Польша, Венгрия, Югославия, Румыния и Болгария. Одну или несколько этих стран нужно пересечь транзитом, прежде чем сесть на корабль до Палестины. Я вкладываю черновики писем представителям Его Величества в Бухаресте, Будапеште и Варшаве. Посланникам Его Величества в Белграде и Софии эти письма уже отправлены телеграммами, копии которых вложены для удобства.
В Великобритании принято, что король не занимается политикой, однако в этой всемирной охоте на евреев он всё же решил сказать свое веское слово и потребовал принять самые жёсткие меры, чтобы не дать жертвам скрыться от своих палачей. В феврале 1939 года, через три месяца после <Хрустальной ночи>, личный секретарь короля Георга VI сообщил министру иностранных дел: Король надеется, что еврейским беженцам не позволят покинуть страны происхождения>.
Для того, чтобы показать, что всё это были не только слова, приведу две хроники, как их описывает Перл: "В дунайском доке осталось только одно маленькое, старое и утлое судёнышко под названием <Македония>. Оно было в настолько плохом состоянии, что немцы не рисковали перевозить на нём скот. Евреям удалось завладеть этим судном и зарегистрировать его под флагом Панамы, при этом его переименовали в <Струму>. Кажется невероятным, но на этом корабле удалось разместить 767 человек. Ещё более невероятно, что 16 декабря 1941 года, после четырёх дней пути ему удалось достичь Стамбула!
Англичане отказались впустить беженцев в Палестину, хотя британское посольство в Анкаре, благодаря разведданным, прекрасно знало об ужасающих условиях на борту <Струмы>, где люди могли только стоять, где был один туалет и одна маленькая кухня...
Через одиннадцать дней после прибытия корабля англичане сообщили турецкому Министерству иностранных дел о своём окончательном решении: "Правительство Его Величества не видит причин, препятствующих турецкому правительству отправить "Струму" обратно в Чёрное море, если оно сочтёт это необходимым".
На борту распространялись болезни - в первую очередь, дизентерия, и как минимум двое пассажиров сошли с ума. 23 февраля <Струме> было предписано немедленно покинуть порт.
Беженцы высыпали на причал, чтобы помешать экипажу отдать швартовы, но восемьдесят турецких полицейских, орудуя дубинками, пробрались через толпу и силой сбросили концы, при этом беженцы сражались с ними голыми руками. Наконец, корабль удалось выпроводить, и буксирное судно отвело его на восемь километров от берега в море, где оставило беспомощно дрейфовать. На следующее утро произошёл взрыв, и этот плавающий гроб, иначе его и не назвать, разлетелся на мелкие куски.
Из всех пассажиров <Струмы> выжил только один, опытный пловец; остальных ледяные воды поглотили менее чем за полчаса.
765 человек были убиты - не только немцами, но также британскими министерствами и Верховным комиссаром Палестины...
12 декабря, незадолго до трагедии <Струмы>, в Мраморном море затонуло судно <Сальвадор> с еврейскими беженцами на борту. Оно тоже направлялось в Палестину - на этот раз из нацистской Болгарии.
<Сальвадор> представлял собой утлую яхту с небольшим запасным мотором.
На нём не было ни коек, ни кают: это была яхта для прибрежных вод, способная взять на борт 30 человек. Однако в неё втиснулись 327. Яхта еле добралась до Стамбула, но пришвартоваться ей не дали, и потому пришлось идти в Мраморное море.
Тогдашний глава отдела по беженцам Министерства иностранных дел, охарактеризовал это следующим образом: "Не могло быть катастрофы более удобной с точки зрения пресечения этого потока".
Недопущение евреев в Палестину дополнялось аналогичной стратегией относительно остальных территорий бескрайней Британской империи. Доминионы Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка и Индия, вместе взятые, приняли меньше беженцев, чем один Шанхай!
Замминистра иностранных дел Ричард Кидстон Ло заявил, что союзники, приняв евреев, освободили бы Гитлера от обязанности заботиться об этих бесполезных людях. Политика Англии относительно еврейских беженцев не изменилась и после разгрома Гитлера.
Реальная история знаменитого корабля <Эксодус> разительно отличается от романтической, изложенной в произведении Леона Юриса и в фильме.
На самом деле, кораблю с четырьмя с половиной тысячами выживших в Холокосте евреев англичане не позволили причалить у берегов Палестины, обстреляли его (трое убитых и около ста раненых) и отправили назад в Гамбург.
52-м тысячам евреев, прошедшим через нацистские лагеря смерти, пришлось более двух лет дожидаться, уже в английских лагерях для перемещённых лиц на Кипре, возможности добраться в уже независимый Израиль.
Сегодня, когда Англия, сохранившая от былого колониального величия только банды мусульманских эмигрантов из своих потерянных владений, пытается учить Израиль, защищающий своё население от ракет террористов, этике, уместно напомнить этим лицемерам их преступную в отношении евреев политику совсем недавнего прошлого.
С уважением, А.Г.Меликянц
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Понедельник, 31.07.2023, 05:41 | Сообщение # 609 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 744
Статус: Offline
| В апреле 1946 года, в книжных магазинах Франции появилась тоненькая книжка, которой было суждено стать самым большим мировым бестселлером.
Написана она была вдалеке от родины, в изгнании, в приютившем автора Нью-Йорке, и символика этого текста-сказки, сказки-притчи, говорила и о том, что мы все «родом из детства», и о том, что страну детства заслонила тень свастики. (В сказке — угроза баобаба, который нужно «уничтожить, чтобы он не разорвал корнями маленькую планету»).
Автором был популярный писатель, лётчик, имя которого французы привычно сокращали до двух силлаб — Сент-Экз, Антуан де Сент-Экзюпери…
Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый — мой самый лучший друг. И ещё: он понимает всё на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живёт во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же всё это меня не оправдывает, я посвящу эту книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак, я исправляю посвящение:
Леону Верту, когда он был маленьким…
Эпиграф к Le Petit Prince, «Маленькому принцу», довольно точно объясняющий, что ни взрослых, ни детей — не бывает...
Сент-Экзюпери написал сказку-притчу в Нью-Йорке в 1943-м. Он был к тому времени автором двух книг, написанных в жанре «записок пилота»: «Ночной полёт» (1931) и «Земля людей» (1939 год)...
Антуан де Сент-Экзюпери прожил всего лишь 44 года. Он родился на заре ХХ века в 1900 году и не вернулся из боевого вылета в 1944-м; до освобождения Франции оставался всего лишь месяц…
Отец его, потомок знатного рода, был простым страховым инспектором в Лионе. После смерти отца Антуан перебрался вместе с матерью в родовой замок на морском побережье, а после окончания колледжа отправился в Париж (было ему 19 лет) и поступил в Beaux Arts, Академию художеств — на архитектурное отделение. Но архитектором ему стать не довелось, он страстно увлёкся небесами, пилотажем и дальними перелётами.
В 1926 году была опубликована его первая новелла, само собой, под названием «Лётчик» и обе страсти выровняли его жизнь, как два крыла: небо и литература. Его записки пилота, «Ночной полёт» и «Земля людей» стали современной ХХ веку приключенческой литературой. Причём, что важно — основанной на личном опыте.
В американском изгнании (Франция оккупирована) Сент-Экзюпери провёл три года, отсюда и критика «Маленького принца», который шестьдесят лет назад был принят рецензентами с прохладцей. Эту сказку-притчу называли и «литературой изгнания», и бойскаутским текстом, и критикой… американского общества. На самом деле, Сент-Экз тяжело переживал разлуку с родиной и мечтал лишь о своей эскадрильи.
The Little Prince: A New York Story или «Без Тонио мир утратил цельность» Леон Верт
«Маленький принц» - моя самая любимая книга Экзюпери. Её, эту книгу в тёмно зелёном переплёте в замечательном переводе Норы Галь, я взяла с собой в другую жизнь, в Нью Йорк. И она всегда воспринималась мною не как детская сказка, но как исповедь мужественного человека перед самим собой.
Почему писатель не впускал никого в свой внутренний мир ? Почему он был так одинок?
Выставка в Музее Моргана рассказала американскую историю создания моей любимой французской книжки.
Оказалось, что книжка «Маленький принц» была написана в Нью Йорке и впервые издана в 1943-м году на английском языке. На французском писатель не успел её увидеть, она появилась во Франции лишь спустя два года...
У каждого человека – свой Нью Йорк. Этот город можно любить или ненавидеть, принять или отвергнуть, но вряд ли кто нибудь способен остаться к нему равнодушным. Известный французский писатель Антуан де Сент Экзюпери не был здесь счастлив, но и он был болен Нью Йорком.
Несмотря на то , что ему категорически не подходил здешний климат ( он часто и долго хворал), покинуть его не смог. Все два года своего пребывания в Америке он прожил в нашем городе в центре Манхэттена на Южной стороне Централ Парка и на даче в Лонг Айленде. Огромное сказочное чудовище по имени Нью Йорк, с обнажёнными нервами своих дорог и трепещущими огнями ночных окон, манило его своим величием и опьяняющим запахом свободы. «Нью Йорк – это сердце страны, это большое и трудное счастье».
Антуан де Сент Экзюпери прибыл в Нью Йорк из Лиссабона в 1940-м году через 6 месяцев после падения Франции. Думал пробыть здесь пару недель,- задержался на 2 года.
Он был одним из немногих писателей-эмигрантов, чьё творчество было уже известно американским читателям. Нью Йорк принял его гостеприимно. Он практически сразу же получил заказ на новую книгу о Франции: «Полёт в Аррасу». Казалось бы, всё складывалось благоприятно. Но писатель беспокоился о родных и друзьях, оставленных во Франции, от которых не получал писем.
Он не говорил по английски и потому круг его общения был очень узок. А если учесть, что Нью йоркские французы были расколоты на два лагеря ( де-голлевцы и петеновцы) и дружили «друг против друга», то и среди соотечественников Антуана было не так уж много друзей: писатель Андре Моруа, художник Бернар Ламот , музыкант Надя Буланже, блестящий журналист Пьер Лазарефф и учёный-физик Леконт де Нюи..
Всё это служило поводом для депрессии.
«Трудным счастьем» для писателя стало его творчество. И здесь, в самый разгар войны он написал светлую и миролюбивую книгу, философскую сказку для взрослых и детей - «Маленький принц».
Находясь в чужой стране, Антуан чувствовал себя одиноко. Он тосковал по дому, по матери, к которой был привязан всю жизнь, наконец, по Франции, с которой был связан тысячами нитей. Он, как ребёнок, любил переноситься в мир детства.
И ещё, он очень хотел бы иметь сына : «...во мне столько припрятано отеческой любви, мне так хотелось бы иметь много маленьких Антуанчиков»,- писал он матери.
Часто, сидя в Нью Йоркских ресторанах, он рисовал на белых скатертях и салфетках этих Антуанчиков, - грустных маленьких человечков, похожих на рождественских ангелочков. «Когда я был маленький, - позже расскажет он Маленькому принцу, - так же светились для меня рождественские подарки : сиянием свеч на ёлке, пением органа в час полночной мессы, ласковыми улыбками».
Случилось так, что рисунки заметил сосед по столу, книгоиздатель Курт Хичкок и предложил Антуану написать Рождественскую сказку о симпатичном мальчугане, которого он изображал на салфетках. Писатель согласился.
Эта случайная встреча и послужила импульсом к созданию литературного шедевра - моей любимой книги. Пришло время рассказать о женщине, вдохновившей писателя на создание самого, на мой взгляд, симпатичного сказочного образа, маленького рыжего Лиса, без которого книга потеряла бы своё обаяние.
Они встретились на вечеринке, - изящная молодая женщина, похожая на лисёнка, только что пережившая развод с мужем, и опытный сердцеед, обольстительный француз, который не оставлял равнодушной ни одну женщину...
И Сильвия Хэмилтон Рейнхардт не стала исключением и уходя, сказала приятельнице : « Я люблю этого человека» ...
А он, переживающий постоянные разборки со своей женой Консуэлой, позволил молодой американской журналистке полюбить себя.
Писатель стал приходить в её дом на Парк Авеню, приходил без предупреждения, в те часы, когда ему нужно было успокоиться, часто проводил всю ночь напролёт, работая над книгой. Их связывали удивительные отношения. Сильвия была свободна, у Антуана происходил очередной конфликт с женой.
Вспомним, как это отражено в книге: в жизни Маленького принца появился Лис как раз тогда, когда он разочаровался в своей Розе, попал в сад, где росли другие розы и понял, что его роза ничем не отличается от многих других . ( « ...я то воображал, что владею единственным в мире цветком...») Вот тут-то и появился Лис. Он предлагает свою дружбу: «Приручи меня и мы станем друг другу нужны».
Ну разве это не описание того, как в жизни Антуана появилась Сильвия?
Они говорили на разных языках - Сильвия не знала французский, он – английский, но они придумали свой собственный, только им двоим понятный, язык взглядов, жестов, улыбок.
Он рисовал для Сильвии поясняющие картинки ( на выставке эти оригинальные рисунки были представлены!)
Они прекрасно понимали друг друга, потому что, как сказал Лис « слова только мешают понимать друг друга»...
« Я предан тебе гораздо сильнее, чем ты думаешь, - писал Экзюпери, - Это сложно понять из-за трудностей, которые я всегда испытываю в любви: это моя загадка, мучительная и терзающая меня...Моя нежность к тебе безгранична. Когда я кладу руку на твой лоб, мне хочется открыть для тебя звёзды.»
В последнее утро перед полётом Сент-Экз подарил Сильвии свою рукопись «Маленького принца» с оригинальными авторскими рисунками, которую она долго хранила, а потом передала в Библиотеку Моргана. Я видела эту рукопись и 35 акварелей на выставке, организованной библиотекой. Я читала архивные материалы, письма и дневники, представленные на выставке сыном Марком и внучкой Сильвии Даной, где рассказано о многих событиях, происходивших в жизни этих двух людей – они вместе посещали Клуб 21, гуляли в Централ парке, обедали в ресторане на 1-м этаже дома, где жил писатель. Сильвия вдохновляла Антуана, с ней было легко.
А « он сыграл очень большую роль в жизни моей бабушки»,- писала Дана Рейнгардт...
Перед своим отъездом в 1943-м году Антуан оставил Сильвии свой фотоаппарат и рукописный вариант книги и сказал : «Это всё, что у меня есть». И ещё : «Если меня собьют, я абсолютно ни о чём не жалею...»
Печальная история любви – и замечательная книга, как фантастический плод этой любви.
«Прости и прощай!» - на выставке был также представлен браслет Экзюпери, который рыбаки выловили в 1998-м в океане, недалеко от места гибели писателя...
Когда разговор заходит о тираже, или точнее тиражах «Маленького принца», возникают совершенно головокружительные цифры. Альбан Серизьер, биограф, приводит цифру в 80 миллионов экземпляров.
Во Франции с 1946 года выпущено 11 миллионов экземпляров книги. «Маленький принц» остаётся самым переводимым в мире литературным (стоит подчеркнуть) произведением. Книга переведена на 160 языков и последний, самый недавний перевод был сделан на… арамейский язык.
Антуан де Сент-Экзепюри, пилот почтовых линий в мирное время, пилот, исчезнувший в небе, оставил нам письмо, которое мы не устаём читать.
|
| |
| |
| старый зануда | Дата: Воскресенье, 06.08.2023, 09:12 | Сообщение # 610 |
|
Группа: Гости
| Май 1965 года. Вена. Большой Театр СССР триумфально гастролирует в Австрийской столице. На балетном спектакле Жизель, разумеется, аншлаг.
После спектакля за кулисы к советским артистам балета подошла пожилая, стройная, с выразительными, карими глазами женщина, поблагодарила артистов за чудесный спектакль, подошла к Марине Кондратьевой, танцевавшей в тот вечер Жизель и попросила разрешения обнять её... Когда незнакомка произнесла своё имя, воцарилась мёртвая тишина.
Это была Вера Каралли ... ... потом кто-то из артистов старшего поколения прошептал, как Каралли? Та самая Вера Каралли, фаворитка великого князя Дмитрия Павловича и певца Леонида Собинова, знаменитая прима-балерина Большого театра, звезда немого кино?!
Но она же давно умерла...
Как выяснилось, она была жива и стояла перед ними взволнованная, с катящимися по необыкновенно красивому лицу слезами.
Историю прихода Каралли на Жизель рассказала мне полвека спустя Марина Викторовна Кондратьева, выдающаяся русская балерина, народная артистка СССР.
После спектакля она вместе с Марисом Лиепой и ещё парой артистов поехали к Вере Алексеевне домой.
Марина Викторовна на всю жизнь запомнила эту удивительную, незабываемую встречу с женщиной, волею судьбы ставшей частью русской истории, легендой русского балета, затмившей в Умирающем лебеде Анну Павлову, и звездой немого кино, мирно делившей славу с Верой Холодной...
Вера Каралли родилась 8 августа в Москве в семье этнического грека. Её дедушка со стороны отца был греческим консулом в Москве, отец театральным режиссёром, а мама - Ольга Крушенкова, драматической актрисой.
Однажды, маленькая Верочка шла с отцом по улице, к ним подошла цыганка и сказала: " В твоей жизни будет много любви, большая слава, ты родилась под знаком Льва, тебя будут носить на руках, но в конце ты будешь совсем одна"...
Сбывшееся пророчество цыганки Вера помнила до конца своих дней.
Она росла мечтательным, задумчивым и впечатлительным ребёнком.
Когда Верочке было 6 лет, родители взяли её с собой в Мариинский театр на балет "Тщетная предосторожность." Танцевала Матильда Кшесинская.
Верочка была потрясена и заявила родителям: " Если я не буду танцевать, я умру".
Вера поступает в Московское балетное училище, в класс к знаменитому русскому танцовщику и педагогу Александру Горскому и сразу же становится любимицей своего наставника. Её отличала удивительная музыкальность, она была рождена артисткой и пленяла своей грацией, движениями, была необыкновенно притягательной, на неё хотелось
смотреть, но самое главное, она была очень талантливой балериной и Горский да и не он один быстро это поняли.
После окончания балетного училища в 1906 году Вера Каралли становится артисткой балета Большого театра и в 1907-м танцует Одетту в Лебедином озере на сцене. Успех был громадный.
"Маленькая Каралли" - новая королева Большого, писала о ней восторженная пресса. Вера Алексеевна вспоминала : "Мой дебют состоялся при переполненном зале и обернулся сногсшибательным успехом. Теляковский и Горский были бледны как смерть от волнения и страха, а после адажио во втором акте, когда публика, поднявшись на ноги, разразилась оглушительными рукоплесканиями, оба, по древнему русскому обычаю, перекрестились".
Её техника не была совершенной, московские балерины того времени не заостряли внимание на технике, как это делали в Петербурге, но вот актёрский дар Каралли компенсировал всё. Она была великолепной балетной актрисой. О её танце уже тогда можно было говорить "душой исполненный полёт". Она и была небесной, не от мира сего, манящей в свой волшебный, только ей подвластный мир...
Однажды бабушка Веры попросила её достать контрамарку на одну из опер, где поёт Леонид Собинов.
Администратор отказал Вере, сказав что на оперы с участием Собинова контрамарки надо просить заранее.
Леонид Собинов - лирический тенор, которого называли ¸ "Орфеем русской сцены" был кумиром публики. Вера расстроилась, что ей не удалось достать билет для любимой бабушки, но судьба захотела, чтобы именно в тот вечер балерина столкнулась с Собиновым у сцены. Он внимательно посмотрел на юную Немезиду балетной сцены и улыбнулся. Вера рассказала ему о контрамарке и на следующее утро курьер доставил ей домой на Большую Никитскую улицу два билета с письмом, в котором были следующие строки: "Той, что всегда так радостно смеётся, а сердце ей в ответ блаженно бьётся".
Ей было 18, ему 36. У него за плечами неудачный брак, двое сыновей, у неё это первая любовь и как ей тогда казалось, что это навсегда.
Вера переезжает к нему. Она мечтала о тихой, семейной жизни и ради Собинова готова была отказаться от сцены и посвятить себя семье. Она хотела стать его женой, но "Орфей русской сцены" не спешил.
" Мы были счастливы вместе, я танцевала, он пел, а потом мы оказались вместе в Париже. Во Время Русских сезонов у Дягилева, Собинов был обижен на меня за то, что его называли "муж знаменитости и что ему приходилось терпеть знаки внимания ко мне со стороны парижских комильфо и в конце концов терпение пылкого влюблённого лопнуло. К тому же меня стало сильно подташнивать и Собинов немедля увёз меня к итальянским врачам... Детей у меня, всегда мечтавшей о большой семье, теперь быть не могло"...
Так написала Вера Алексеевна в своих мемуарах. Собинов заставил её сделать аборт...
Они расстались.
О Собинове она никогда не сказала ничего плохого. Это была удивительная во всех смыслах женщина, редкая.
Я прекрасно помню дочь Собинова от его последнего брака с Ниной Мухиной - Светлану Леонидовну Собинову-Кассиль. Она была женой писателя Льва Кассиля, племянницей скульптора Веры Мухиной и ближайшей подругой актрисы Светланой Николаевной Баталовой, дочери Ольги Андровской и Николая Баталова - двух легенд Московского Художественного театра.
Я видел Светлану Леонидовну в гостях у Баталовой, куда меня часто с собой брала тётя Лена Добронравова.
Красавица, доцент ГИТИСА, дочь Собинова была весьма примечательной женщиной, из той уже ушедшей породы московских гранд-дам. Конечно в свои 6 лет я не мог с ней вести беседы о Вере Каралли, а жаль...
В 1909 году Каралли вслед за Анной Павловой танцует Умирающего лебедя на музыку Сен-Санса
В 1914 году Каралли дебютирует в немом кино, в драме Петра Чердынина "Ты помнишь ли", где её партнёрами выступили Иван Мозжухин и сам Чердынин.
Правильно говорят, если человек талантлив, то он талантлив во всём: Каралли с первого же фильма завоевала внимание и любовь публики.
В 1915 году она выпустила 8 картин. Помимо Чердынина, она снималась у Александра Ханжонкова и Евгения Бауэра, которые её высоко ценили.
Близкой подругой Веры была балерина Нина Нестеровская, жена Великого князя Гавриила Константиновича.
Как-то летом Нина пригласила Веру к себе в гости, в Павловск. Вера приняла приглашение и по приезду поняла, что она не единственная гостья у Нины и Гавриила Константиновича. У них гостил великий князь Дмитрий Павлович Романов, двоюродный брат последнего русского императора Николая Второго.
Они увидели друг друга и влюбились. Вера Алексеевна напишет об отношениях с Дмитрием Павловичем: "И сразу стало ясно, что мне не уйти от него, а ему от меня. Наша связь была какой-то удивительной гармонией душевного мира. Дмитрий любил меня со всеми моими недостатками "...
Мало кто знает, но именно Дмитрий Павлович втянул Веру в историю связанную с убийством Григория Распутина. Он попросил, чтобы она написала Распутину письмо, представившись его поклонницей и заманила его на встречу с ней в Юсуповский дворец на Мойке в Петрограде...
Князь Феликс Юсупов был одним из организаторов готовящегося покушения.
" Я писала старцу письмо в перчатках, изменённым почерком, чтобы в будущем запутать следы"- напишет Каралли в воспоминаниях.
Посвятил ли её во все подробности связанные с убийством Распутина, Дмитрий Павлович или нет, доподлинно неизвестно.
Распутин был убит 30 декабря 1916 года в Юсуповском дворце на Мойке.
Светская львица Петербурга, Марианна фон Пистолькорс, старшая сестра знаменитой русской манекенщицы, княжны Натали Палей была во дворце, в момент убийства Распутина.
В конце жизни Марианна призналась, что с ней также была Вера Каралли.
Ни Феликс, ни Дмитрий Павлович никогда не упоминали имён Марианны и Веры в связи с убийством Распутина.
Марианна фон Пистолькорс рассказала об участии Веры Каралли, когда в живых из участников убийства Распутина за исключением её самой не оставалось никого и подтверждений её словам не нашлось.
После убийства Распутина, Дмитрий Павлович был отправлен в ссылку, в Персию; потом он искренне раскается в соучастии и будет считать убийство старца сигналом к революции.
Вера Алексеевна понимала, что быть с Дмитрием им больше не суждено и покинула Россию навсегда...
Сначала она оказалась в Литве, в Каунасе, где у неё была своя балетная студия, но через два года переехала в Бухарест, куда её пригласили в качестве педагога-репетитора.
В Бухаресте, в 1934 году она узнает что в Риге ушёл из жизни Леонид Собинов...
Великий князь Дмитрий Павлович Романов ушёл из жизни в 1942-м в Швейцарии. Ему был 51 год. Он так и не нашёл себя в изгнании...
После Румынии Вера Каралли переедет в Вену, а в 1942 году она впервые официально выйдет замуж за русского аристократа, белогвардейца Бориса Шишкина. Это был очень порядочный и добрый человек, который любил Веру Алексеевну, а она заботилась о нём.
В 1972 году её супруга не стало и она осталась одна, поселившись в доме для престарелых в 25 км от Вены, в городе Баден.
Её навещала довольно часто Майя Плисецкая. Удивительно непостижимый человек была Майя Михайловна! Воюющая с родной тёткой Суламифь Мессерер, Майя очень привязалась к двум иконам русского дореволюционного балета - живущей в США незабвенной Жизели, Ольге Спесивцевой и живущей в Австрии прелестной Вере Каралли.
Визиты Майи были для Веры Алексеевны бальзамом на сердце. Она очень полюбила Майю.
Тоскуя по Родине Каралли решается написать прошение советским властям:
" Я Каралли Вера Алексеевна, прошу разрешить мне вернуться на Родину и провести остаток жизни в Москве, в доме для престарелых Всероссийского театрального общества. Я всё время тосковала по Родине и хотела бы снова быть со своими прежними друзьями и коллегами и слышать вокруг себя только русскую речь. Умоляю дать мне возможность вернуться на Родину и прожить там остаток моих дней. "
2 ноября 1972 года Вера Каралли получает советский паспорт, но вернуться домой, в Москву было не суждено: 16 ноября Вера Каралли скончалась в доме для престарелых в австрийском городе Баден в возрасте 83-х лет...
Она попыталась вернуться в своё прошлое, но не успела.
Вера Алексеевна, которая умела любить и которую любили, прожила яркую, трудную и в то же время блистательную жизнь, но стремительный и жестокий 20-й век катком прошёлся по её судьбе и тем не менее, имя её навсегда останется в истории мирового балета...
|
| |
| |
| Щелкопёр | Дата: Вторник, 22.08.2023, 13:22 | Сообщение # 611 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 334
Статус: Offline
| Как-то кинорежиссёр Александр Митта пригласил меня с женой к себе в гости. Кроме нас, у него были Никулин и Высоцкий. Высоцкий был не в духе, находясь в очередной ссоре с Мариной Влади. Он даже не дотрагивался до гитары, да мы, щепетильные, и не упрашивали его.
Зато Никулин был в ударе, сыпал анекдотами...
 Пытаясь подзадорить Володю и вывести его из штопора, я задал ему провокационный вопрос:
- А кто из вас более популярен - ты или Никулин?
Вопрос задел Высоцкого за живое. Он уже был в сильном подпитии. Никулин, подхвативший мою игру, тоже стал подзадоривать Володю.
Разошлись под утро...
Пьяную компанию развозил по домам на своей "Волге" Никулин, хотя и был трезв не больше нашего. Как-то вновь возник спор о популярности.
- А вот ты на такое способен? - спросил сидевший за рулем Никулин у Высоцкого, втиснутого между нами на заднем сиденье.
С этими словами великий русский клоун догнал на своей "Волге" машину ГАИ и стал подталкивать её бампером. От такой наглости хмель сошёл с нас.
- Ты что - опупел?! - вскрикнул я.
Офицер ГАИ, кажется капитан, вышел из машины и подошёл к нам. Он был скорее удивлён "безумством храбрых", чем взбешён. Никулин опустил стекло и дыхнул на капитана водочным перегаром. Мы затаили дыхание.
Капитан, как полагается, взял под козырёк и только-только начал произносить стандартную фразу "Граждане, вы...", как осёкся. Он узнал Никулина, и его грозное лицо стало по-детски счастливым.
- Товарищ Никулин, товарищ Никулин! - закудахтал он, но от душившего его восторга не мог произнести ничего более внятного. (После фильма "Ко мне, Мухтар!" Никулин стал идолом всех милиционеров Советского Союза.)
Наконец капитан достал книжку со штрафными квитанциями и попросил Никулина украсить её своим автографом. Никулин великодушно согласился.
- Вот везу пьяного Высоцкого домой, - бросил он небрежно, расписываясь в капитанской книжке.
У бедного капитана аж глаза на лоб полезли. Никогда в жизни ему не доводилось видеть этих двух своих идолов так близко, да ещё вдвоём! Он просунул голову поглубже в кабину "Волги" и восторженно зашептал:
- Товарищ Высоцкий, товарищ Высоцкий…
Весь дальнейший путь мы ехали по ещё пустынной, только-только просыпающейся Москве, почти что как члены Политбюро. Перед никулинской "Волгой" шёл автомобиль ГАИ. Сверкала мигалка, ревела сирена.
Никулин уверенно крутил баранку, Высоцкий столь же уверенно спал...
Из воспоминаний Мэлора Стуруа
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Среда, 23.08.2023, 00:36 | Сообщение # 612 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 291
Статус: Offline
| красиво и с изрядной долей юмора описано...
спасибо автору!
|
| |
| |
| papyura | Дата: Четверг, 31.08.2023, 13:35 | Сообщение # 613 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1676
Статус: Offline
| ЖЕЛЕЗНЫЙ ХАРАКТЕР
В годы Советской власти, когда легендарными, по строгой разнарядке вождей, были одни полководцы, в легенду прокрался, минуя партийные таможни, поэт Григорий Поженян.
Он зашёл туда на руках, вниз головой, как в кабинет ректора литинститута, когда тот накануне исключив его из заведения, готовящего советских писателей, крикнул:
— Пошёл вон, и чтоб ноги твоей больше у меня не было!
Сейчас имя этого бывшего начальника вспоминают только в связи с тем, что Поженян однажды вошёл на руках в его кабинет.
Что же накануне так разозлило ректора? Почему он вручил волчий билет студенту, молодую грудь которого распирали боевые ордена, а в общежитской тумбочке хранился пистолет, подаренный за геройство командующим фронта?
Грустная это история. Не хотелось бы с неё начинать рассказ о весёлом человеке, но придётся. Потому что легенда берёт начало где-то там.
Победившая страна, насладившись маршами победы, снова стала выискивать внутренних врагов, без которых существовать уже не могла.
Позади были чистки и зачистки, троцкисты и зиновьевцы. Освободились нары в лагерях после массовых отправлений на тот свет политических зэков. Нужен был новый послевоенный призыв, и прокатилась по широким просторам родины волна осуждения космополитов. Каждая серьёзная организация должна была иметь своих «отщепенцев». После долгих закрытых диспутов партийцев в литературном институте тайным голосованием на скрытом от общественности бюро выбрали своего «предателя». Им оказался замечательный советский поэт Павел Антокольский.
А что? Чужой по крови, по возрасту и по таланту. Подходит. Не жалко.
Накануне всеобщего собрания Поженяна вызвали в партком.
— Мы вам доверяем, Григорий Михайлович. Вы, хотя и не коммунист, но наш человек — воевали хорошо. Человек отчаянный и поэт неплохой. Впрочем, от вашего поведения зависит, каким будете в будущем. Да, кстати, нас всех возмутил этот Антокольский. Предал родину, Иуда, которую мы с вами недавно защитили на фронте. В общем, Григорий Михайлович, нужно выступить и со всей красноармейской прямотой…
— Выступлю! — пообещал Гриша Поженян и выпятил вперёд грудь, как будто был в кителе.
На трибуну он вышел в этом самом кителе, который потом назовёт «дурацким пиджаком», и будет надевать его только тогда, когда нужно будет идти к высокому начальству, заступаясь за друзей, попавших в немилость.
Медали и ордена осветили притихшие ряды напряжённого зала. До этого выступал Солоухин, простоявший всю войну с винтовкой у мавзолея, чтобы враги не похитили Ленина. Он стоял там даже тогда, когда тело вождя временно отбыло в Тюмень...
Окая, он вбил свои четыре гвоздя, как напишет потом один поэт, в ладони и ступни своего распятого учителя.
И вот на трибуне шаровая молния — Гриша Поженян, ещё не легенда, ещё пацан, балагур, буян, весело провоевавший четыре года, игравший в кости со смертью и выигравший у неё, да так, что и сейчас ещё не может угомониться.
— Меня вчера попросили, вернее, приказали, — сказал Гриша, — затоптать поэта, с книжкой которого я шёл в бой. Если бы меня убили, был бы прострелен и этот томик, потому что хранился он в кармане на груди. Сын этого поэта погиб на фронте. Он не может защитить отца. От его имени это сделаю я. Мне не страшно. Меня уже убивали и я живу после смерти. Я не прятался за мавзолеем, когда мои ровесники шли в атаку. И сейчас тоже не спрячусь.
Вы хотите, чтобы я затоптал замечательного писателя, нашего прекрасного учителя поэзии? — обратился Поженян к притихшему президиуму и испуганному залу. — Внимательно следите за движением руки.
И Гриша сделал руками неприличный жест. Любого другого в те смутные времена за такую дерзость запрятали б далеко в Сибирь. Гриша и на этот раз отделался лёгким ранением. Его только исключили из Литинститута.
Он на руках поднялся на первую ступеньку легенды. Впрочем, на вторую.
На первой он уже давно стоял в городе, который сделался для него родным, в Одессе.
Это случилось в сорок первом. Немцы взяли деревню Беляевку. Оттуда шла в город днестровская вода. В городе у нескольких колонок, к которым были подключены запасники, стояли тысячи одесситов с вёдрами. Говорят, что однажды, когда пошёл дождь, народ высыпал на улицы из бомбоубежищ, чтобы подставить выварки и кастрюли под водостоки. Люди ловили летящие капли губами и ладонями, стояли, подняв к небу лица, и не расходились, хотя город в это время бомбили немцы.
Молочницы из Дофиновки везли в бидонах колодезную воду в больницы, переполненные ранеными, солдатам не покидающим окопы.
Осаждённый город мучила жажда.
Через много лет Гриша снимет фильм «Жажда», а сейчас он с двадцатью разведчиками ночью прокрался к водонапорной станции и уничтожил вражескую охрану.
Беляевка, наверное, была первым селом в Отечественной, которое, хотя и на время, на несколько дней, но отобрали у немцев.
Однако за эти несколько дней Одесса вдоволь напилась, наполнила все свои вёдра, выварки и кастрюли эликсиром жизни, помылась в банях — и Исаковича, и на Гаванной, и на Провянской, напоила и накормила своих защитников, даже не догадываясь, что всё это позволили сделать ей несколько десятков разведчиков, которыми командовал семнадцатилетний Гриша Поженян, известный тогда под кличкой Уголёк.
Я видел в литературном музее Одессы его фотографию тех лет. Рядом с Маяковским, Горьким, Буниным, Катаевым, Чуковским, Ильфом, Петровым, Бабелем, Паустовским и Багрицким — всеми великими, которые жили или бывали в Одессе, смотрит со стены на мир широко раскрытыми глазами смуглый мальчишка.
Он ещё не знает о своей звёздной судьбе, которую может оборвать в любую секунду капля свинца. И если это случится, мы с ним никогда не будем пить пиво из бочки на углу Ришельевской и Розы Люксенбург. И к нам не подойдёт пожилая женщина в тапочках на босу ногу.
— Только не говорите мне, что вы не Поженян. Я вас таки да вычислила. — Она повернулась ко мне. — Вам тоже здрасти.
— Вы читали мою книжку? — улыбнулся Гриша. Он любит, когда в Одессе его узнают.
— О чем вы говорите? Разве у нас в городе купишь приличную художественную литературу?
— Значит вы видели фильм «Жажда»?
— Что значит видела? Я в нём участвовала. В сорок первом году.
Мне было тогда пятнадцать лет. Чтоб вы таки у нас были здоровы. Я до сих пор не могу напиться от той жажды. Вы, как я посмотрю, такой маленький, а на тебе, напоили тогда всю Одессу. Если бы вы сейчас ещё её и накормили.
— Ай бросьте, — переходит Гриша на одесский акцент. — У вас есть мэр по фамилии Гурвиц. Это его забота.
— Гурвиц? Вы шутите? Раньше мы говорили — мэрзавец, теперь говорим — мэр Гурвиц...
Одесса была уже сдана. Отряд Уголька уходил из окружения. Они разделились на несколько групп. Грише и ещё двоим удалось прорваться. Остальных поймали и расстреляли в комендатуре на улице Пастера.
После войны на этом доме появится табличка, где среди расстрелянных есть имя и Поженяна. Гриша попросил не менять эту мраморную доску.
— Я, действительно здесь расстрелян вместе со своими боевыми друзьями. Тот Поженян погиб. Этот, который перед вами, живёт посмертно.
В одесском горисполкоме его поняли. Председатель Костя Симоненко достал из стенного шкафа бутылку коньяка и они чокнулись тыльными сторонами ладоней, в которых сжимали рюмки. Гриша говорит, что разведчики так поминают погибших.
Пока Гриша выбирался из окружения, его мама на другом фронте получила похоронку: «Ваш сын пал смертью храбрых…»
Его мама, маленькая женщина, знаменитый военный хирург, настолько маленькая, что не доставала до раненых на хирургическом столе, и для неё смастерили специальную скамеечку, становясь на которую, она делала сложнейшие операции.
В сорок четвертом к ней на стол с лёгким ранением попал её погибший под Одессой сын. Вот такое счастье привалило военврачу в то тягостное время.
На этой операции у нее было два ассистента: одна сестра подавала инструменты, а другая полотенцем вытирала слёзы радости, которые туманили глаза и мешали работать.
Многое, о чём рассказывает Гриша, кажется неправдой. Так не могло быть. Но в конце концов оказывается, и в этом я не раз убеждался, всё, о чем он говорит — правда. Сейчас, когда позади много лет дружбы и рассказаны сотни невероятных историй, иногда мне кажется, что я близко знаю барона Мюнхгаузена.
Дерево, выросшее на переносице у оленя, на самом деле было. Я сам ел вишни, выросшие на нём. Они были горькими и кислыми, как лесная ягода. А косяк гусей, упавший в дымовую трубу, наоборот, казался сладким, как всякая дичь. К водке это мясо очень даже подходило. Барон Поженян не умеет выдумывать, он пишет и рассказывает только о том, что с ним случалось.
— Итак, ранним утром поднимаюсь я на капитанский мостик теплохода «Грузия». Мой друг, капитан Гарагуля, выводит свой пароход из порта Сочи. «Толя, — говорю ему я, — на твоём судне сегодня ночью было написано гениальное стихотворение. Хочу тебя ознакомить с его текстом.»
«Гриша, — отвечает мне Толя, — ты же видишь, ветер, течение, узкий порт. Выходить трудно, надо быть внимательным. Это ведь Сочи. Подожди пять минут — в открытом море прочтёшь.»
«Ты служащий советского пароходства, а не прославленный капитан, которого знают даже на острове Борнео. Десять раз в месяц ты выходишь из затраханного порта Сочи, а такого стихотворения, как я тебе собирался почитать, после «Я помню чудное мгновенья» не создавалось.»
— Задний ход! — командует капитан Гарагуля. Слышится озабоченный вопрос в динамике. — Выполняйте приказ капитана. Задний ход! — приказывает Анатолий. — Отдать швартовые!
Немцы, зафрахтовавшие судно для кругосветного плаванья, высыпают на палубу. Они испуганы. Что заставило капитана вернуться к причалу? Террористы? Пожар в трюме? Пробоина в днище?
Крепятся канаты. Со скрежетом ползёт вглубь цепь якоря. Всё начальство порта у трапа.
— Ко мне никого не допускать! — голос капитана всех повергает в недоумение.
Он поворачивается ко мне.
— Читай! — спокойно говорит Толя...
С Анатолием Михайловичем Гриша познакомился в госпитале в середине войны. Оба отходили от смертельных ранений. Может быть, если бы лежали врозь, то не выжили б. К жизни выкарабкивались так, будто в одной связке лезли в гору. Один тянул другого.
Половина московского Союза писателей по записке Гриши побывали на «Грузии». «Подателю сего письма выдели люкс с холодильником и девочками. Бесплатно. Григор.» У меня тоже было такое письмо.
Закончился наш очередной бархатный сезон в доме творчества в Пицунде. Мы лежали на раскалённой гальке. Завтра утром Гриша улетит в Москву. Послезавтра мне нужно будет добираться теплоходом до Одессы. Билетов у меня пока нет.
— Если «Грузия» в Сочах, проблем не будет, — ворчит Гриша недовольный тем, что я раньше не сказал ему, как буду добираться домой, — люкс с холодильником твой. Если нет, придётся идти к начальнику порта. А это такая сволочь, сталинист, круглый кретин.
— Зачем же я к нему пойду?
— За билетом. Раскроешь двери пошире и басом, погромче скажешь: «Сталин наша гордость и полёт! Эй ты, жопа с ручкой, дай билет до Одессы.»
— Гриша, не валяй дурака.
— Я настраиваю тебя на нужный тон. Будешь мысленно произносить это. А твой текст должен быть такой: «Я — известный писатель-маринист. Мне позарез нужна каюта до Одессы.»
И вот я в накуренном кабинете начальника порта. Конечно же, никакой распахнутой двери. Чувствую, что бас у меня тоже не получается. Воображаю себя Поженяном, но это не очень-то получается. В кабинете людно. Все курят и говорят по-грузински. В потоке восточной речи проскакивает русский мат.
Как маленькая баржа в тумане шныряет между большими белыми пароходами, так я обхожу блистательных подчинённых местного короля, протискиваясь к его дубовому двухтумбовому трону.
— Я писатель-маринист. — Пищит кто-то во мне вместо меня.
Морской король заинтересованно поднимает на меня глаза. Гоги, — говорит он одному из своих помощников, — забэри к сыбе всэх. Я подумаю, что будим дэлать.
Кабинет мгновенно пустеет. Дым тоже рассеивается. Начальник головой кивает мне на стул.
— Колешься или нухаешь? — спрашивает он меня без всяких предисловий.
Я недоуменно смотрю на него.
— Ну, ты говоришь, писатель морфинист. Я тебя и спрашиваю — колешься морфием или нюхаешь кокаин?
— Да вы что? Я пишу о море. Маринист — это от моря. Айвазовский. Понимаете?
— А, в этом смысле? — разочарованно говорит он. — Тогда прычем тут я? Пиши себе.
— Мне нужен билет до Одессы. — Выпаливаю я и добавляю.
— По морю.
— Через час. В пятой кассе. Трэтим классом. — Я его больше не интересую. Он набирает номер. — Гоги, веди их всех ко мне. — И следует слово по-грузински. Очевидно, ругательство. В мой адрес.
Гришка бы сейчас показал ему этого Гоги. Я слоняюсь по порту. Нужно убить целый час. И вдруг у пирса прямо передо мной, как по велению Поженяна, вырастает теплоход «Грузия». Солнечные блики, отскакивая от воды, прыгают по белому борту. У трапа дежурный матрос в сияющем белом костюме тоже похож на солнечный блик.
— К капитану, к сожалению нельзя. Анатолий Михайлович болен. Высокая температура. Могу пропустить к замполиту Антипину.
— К замполиту не надо.
Огорченный, я отхожу от трапа.
— А зачем вам капитан? — кричит мне вслед матрос, нарушая все уставы.
— Да так. Привез ему привет от его друга. Писателя.
— От Григория Михайловича? Что ж вы сразу не сказали? Подождите здесь, я сбегаю к кэпу.
Через минуту я захожу в горницу к князю. Такой показалась мне каюта капитана. Загорелый, подтянутый, седой человек сидит на кровати. Чувствуется, что у него жар. Но даже сейчас сверкающие его глаза полны любопытства. Все на нём светится — и лёгкая одежда, и белая голова, и улыбка, и голос.
Большой зелёный попугай тоже оживился с моим приходом. Он сел на плечо Гарагуле и испугал меня осмысленностью вопроса:
— Кто к нам пришёл?
— Вот, привет от твоего друга Поженяна принесли.
— Гришка! Гришка! — обрадовалась птица, услыхав знакомую фамилию.
«Грузия шла из Одессы в Батуми.
— Айда с нами до Батуми. Это ещё три дня. А потом повернём в Одессу...
На счету у меня был каждый день. Жаль, но мне это не подходило. Только сейчас я понял, что вторая швартовка в Сочи — это не выдумка Поженяна.
У меня было такое чувство, что он и сейчас повернул бы в Одессу, если бы я очень попросил его повернуть. Я был друг Поженяна. Даже попугай понимал это.
— Не волнуйтесь. — Успокаивал я капитана. — Я видел, что в порту стоит «Победа». Она, наверное, идёт в Одессу. Доберусь ею.
— Вот не повезло. Если бы другое судно. Но с капитаном «Победы» мы смертельные враги. Этот кретин сталинист и редкая скотина.
У Гарагули и Поженяна одни и те же критерии. Для них человека не существует, если он — сталинист. Выстраданная жизнью позиция.
— Ладно. Что-нибудь сообразим. — Он вызывает того же Антипина. — Володя, кто у тебя на «Победе»?
— Первый помощник. Валька Мизин. Мореходку кончали вместе.
— Отлично. Вот познакомься, ведущий поэт страны, Рудик Ольшевский. — Надо же, цитирует записку Поженяна, запомнил же. — Брат Григория Михайловича и мой тоже. В общем, организуй у Валентина люкс с холодильником и девочками.
Опять текст Поженяна!
С Володей мы сразу перешли на ты. Валентин всё понимал с полуслова. Антипин спустился со мной посмотреть мою одноместную каюту. Удобную, хотя, конечно же, без холодильника и, безусловно, без девочек.
— Ты доволен? С моря дашь радиограмму Гарагуле. «Всё отлично. Сделали, как вы велели.» Я тебя прошу.
Очень он хотел, чтобы капитан знал, что его задание выполнили.
Радиограмма была послана. А через два года я плыл в Сочи. И так совпало, что билет был на «Грузию». Беспокоить капитана мне не хотелось, тем более, что наше знакомство было шапочным. Столько народа проходит через Гарагулю, наверное он меня забыл. А тут ещё зуб разболелся. Он переставал ныть, когда я становился в стойку на голове. В такой позе я провёл большую часть пути от Одессы до Новороссийска.
Наверное, меня заметили, когда я выходил из каюты в ресторан или на палубу, чтобы глотнуть морского ветра.
Как бы там ни было, совершенно неожиданно в корабельном репродукторе прервалась музыка и женский голос назвал мое имя:
— Писатель Рудольф Ольшевский, срочно пройдите в каюту капитана!
Анатолий Михайлович ждал меня. В капитанской столовой наконец-то я увидел пароходский холодильник и двух девочек-стюардес.
— Развлеките поэта. — Сказал капитан. — А я присоединюсь к вам через пятнадцать минут. Пришвартуемся в Новороссийске и попируем.
Мне ничего не оставалось делать, как играть Поженяна.
Я рассказывал анекдоты, показывал фокусы, вспоминал невероятные истории. Девчонки смеялись, в окно заглядывало солнце, занавеску трепал постоянный новороссийский ветер, зуб перестал болеть. Жизнь была прекрасной и удивительной. И с каждой новой рюмкой она становилась ещё прекраснее, ещё удивительнее. Когда вернулся капитан, я уже читал стихи, как Гриша, отделяя строчку от строчки взмахом кулака. Капитан сразу же вписался в компанию, уже раскованную первым хмелем. От стихов он не хотел нас уводить. Меня удивило, как просто и легко читал Анатолий Гумилёва.
— А вот вам Поженян. — Сказал он, выдержав паузу. — Это написано у меня на судне и прочитано на капитанском мостике в порту Сочи.
— Постойте, постойте, Анатолий Михайлович, это, когда вам пришлось остановить пароход?
— Да. Возвратиться к пирсу и получить за это строгий выговор с занесением в личное дело Поженяна от самого министра. Немцы накатали на меня телегу, они ведь не поняли, что Гришка — гений.
— А был ведь у вас ещё один выговор на его счету?
— Был и не один. А за кепочку даже строгий. Слышали, наверное?
— Нет. — Соврал я. Мне было интересно, как эту историю расскажет Гарагуля.
— Значит так. Поженян пошёл в Америку моим помощником. А до этого Вася Аксёнов отправился к своей маме в Париж. Его выпустили, а потом хватились, что он может не вернуться. И вот, звонят Грише на дачу в Переделкино: «Григорий Михайлович с вами говорит генерал КГБ, курирующий искусство. Вы бы не могли заглянуть ко мне на Лубянку. Я хочу по одному вопросу посоветоваться с вами.»
Ну Гриша со свойственной ему скромностью отвечает: «Товарищ генерал, я к вам обязательно загляну, когда возникнет необходимость посоветоваться с вами. Сейчас у меня такой необходимости нет. Вопросы есть у вас. Так что лучше заглядывайте ко мне в Переделкино. Надеюсь, вы осведомлены, где я живу?»
«Конечно, ждите меня завтра утром.» Смеётся генерал. Гришка потом говорил, что гебист оказался чудным парнем. А что, среди них тоже встречаются. Девочки, вам не скучно?
— Про Григория Михайловича не бывает скучно.
В тот раз Вася, действительно, вернулся и привёз Грише кепку. Поженян даже спал в ней. На всех портретах, помещённых в последних книгах, она приросла к его голове.
Как раз в это время Гриша пошёл моим помощником в Америку. И надо же в Португалии, в последнем европейском порту, забыл в пивной свою кепочку. Утром кинулся за ней, а мы уже Гибралтар прошли.
— И вы вернулись в Португалию?
— Ну нет, до этого не дошло. Мы отправили радиограмму хозяину пивной: «Посылай кеппи — Нью-Йорк. Оплату гарантируем.»
Надо уважать законы капитализма. Пришли в Нью-Йорк, а гришкину шапку отправили обратно в Португалию. Месяц прошёл — у них это четко. Мы оплатили два перелёта злополучной кепчонки через океан и звоним в португальскую пивную: «Послушай, синьер, посылай опять головной убор в США. Мы тут будем долго.» Однако, хозяин что-то замешкался, понял, наверное, с кем связался. Мы опять звоним: «В чём дело?» «Дело, говорит, в шляпе. Не прибыла.» Гришка по телефону всю европейскую почтовую службу перетряс.
Там решили — во ненормальный, такое устроил из-за кепочки. Однако искали всерьёз. Все-таки частная собственность. Я на эти переговоры и перелёты половину параходской валюты истратил. Потом пришлось отчитываться. Теперь, если Поженян снимает шапку, я с неё глаз не свожу...
В Переделкинно, где сейчас Гриша живёт постоянно в двухэтажном деревянном доме, его кухня расписана под морское дно его знакомым художником. На стенах — кораллы, водоросли, русалки, похожие на официанток ресторанов теплохода «Грузия». А за столом сидит Гриша и пьёт водку, будто гуляет бог Посейдон. У Поженяна сегодня отличное настроение, вышла новая книга стихов. Пожалуй, он сегодня помирится с Одиссеем или позвонит Гарагуле. Великий капитан нынче стареет в Одессе, списавшись на берег после скандала в Италии. Единственно, что осталось от моря — это расписанная кухня. Грустно!
Поженян любит своих гостей на этой кухне. Он сварит для них картошку, разрезав её на крупные доли. Откроет бутылку дорогого французского коньяка. И намажет на чёрный хлеб красную икру. Он будет кормить своих друзей, как малых детей, держа двумя пальцами перед их ртом свои бутербродики. При этом он станет приговаривать слова, которые придумал сам, но они понятны и русскому, и иностранцу: «Сикибриозно!» Тут он свистнет, поджав язык, словно поставит таким образом целую кучу восклицательных знаков.
У Поженяна в Переделкино много удивительных вещей. Вот рында — колокол со старого корабля. Вот фонарь, неизвестно с какой каравеллы и какого столетия. Это подарки Валеры Кузнецова, в паруса яхты которого дули ветры трёх океанов.
Вот пень столетнего дерева, утыканный ножами всех племён и народов. Здесь есть тесаки, что болтались у пояса Александра Македонского и разбойников Робина Гуда, пиратов Генри Моргана и уголовника Вити, которому понравилась песня Гриши «Друг мой — третье мое плечо.»
Если бы человечество не изобрело пороха, Поженян бы был самым вооружённым человеком на земле. С ощетинившимися ножами пнём запросто можно было ещё совсем недавно совершить государственный переворот в одном из маленьких африканских государств. Он и сейчас сверкающий изумрудами на ручке кинжал может выменять у чернокожего царька на самолёт МИГ, который тот, в свое время, выменял у Брежнева на местный орден и сам подвесил его Леониду Ильичу на то место пиджака, под которым, по анатомии Поженяна, должно находиться третье плечо.
В кабинете у Гриши ещё висит фотография Одессы. Не какого-то там отдельного дома на Деребасовской, не арка Тёщиного моста, не Потёмкинская лестница, а всё вместе, весь город с куском моря и степью за Хаджибеевским лиманом.
Этот вид снимали из космоса.
— Внимание! Одну минуточку! Сделайте улыбку шесть на девять! Сейчас вон там вылетит спутник!
И Одесса, как это полагается, когда тебя снимают на фотокарточку, улыбается всеми своими солнечными крышами.
Я люблю разглядывать эту фотографию.
Раз — и запрыгнул на крошечную Потёмкинскую лестницу. Без очков её и не увидишь. Прямо от порта на пьедестал к Дюку. Извините и подвиньтесь, мусье де Решилье. У вас отсюда прекрасный обзор. Видно Лузановку и посёлок Котовского. Справа Ланжерон и парк Шевченко с остатками турецкой крепости. Как вы устояли на таком престижном месте и не уступили его какому-то Пархоменко. Вы ведь были графом.
А вон ещё один граф. Стоит себе на Соборной площади, как будто не было октябрьского переворота. Площадь давно переименовали, назвали именем несокрушимой и легендарной. Но графа не тронули. Хотя о его светлости, господине Воронцове, высказался недвусмысленно, в своё время, поэт Пушкин. Можно было бы, при желании, бессмертное четверостишье считать доносом, так сказать, сигналом. И заменить вельможу на небезызвестного Щорса, у которого и голова повязана и пролетарская кровь на рукаве.
Я беру подзорную трубу, что лежит у Гриши на письменном столе. Вон он, памятник Михаилу Воронцову. А рядом дом, построенный купчихой Попудовой. Сорок лет тому назад я жил в этом доме. А за сорок лет до меня в нём снимали номера Вера Холодная и Вертинский. Помните: «Ваши пальцы пахнут ладаном, на ресницах спит печаль. Никого теперь не надо нам. Никого теперь не жаль.»
Тоже были молодыми. Гуляли по Соборке. Сидели под Воронцовым. Потом прохаживались по Дерибасовской. Это уже не они, а мы. Боже мой, сколько знакомых. И все смеются. Чего вы смеетесь, дурачки?
На Ришельевской, простите, ошибся, на Ленина, памятник оставили, а название улицы поменяли, сворачивали к бульвару, сначала Фельдмана, а затем, когда английского шпиона расстреляли, безымянному. Проходили мимо оперного театра. Здесь пел Шаляпин.
— Гриша, откуда у тебя этот снимок?
— А, заметил? Костя Симоненко подарил, когда я его спас. А ему космонавт Леонов.
«Что за ветер в степи молдаванской. Как гудит под ногами земля. И легко мне с душою цыганской здесь бродить никого не любя.»
Мама моя пела эти песни. Они были написаны в городе, где она жила, и даже в доме, где она была. Жила-была.
— Гриша, а от кого ты спас Симаненко?
— О, это была забавная история. Костя все деньги, выделенные ему для ремонта жилого фонда на целую пятилетку, потратил за полгода и вложил в улицу Пушкинскую.
Конечно, сукин сын, но сделал улицу игрушкой. Все удивились — где он достал столько краски? Наша стала бы тускнеть сразу же и облупилась бы за год. А тут все дома заиграли, и вообще казалось, что Пушкинскую заново выстроили. За шестьдесят лет советской власти одесситы забыли, какой она была до революции.
— А правда, где он взял такую краску?
— Ты спроси у Гарагули. Он тебе расскажет. Костя каждый дом закрепил за пароходом. Теплоход «Шевченко» красишь тридцатый дом, «Максим Горький» — твоя двадцать пятка. Все капитаны стали малярами. Пока обком партии кинулся, дело было сделано. Обком давно собирался свалить неуправляемого Костю. А тут ему и карты в руки. Козырные.
Кстати, фамилия первого секретаря обкома такой и была — Козырь. Не устоять бы председателю одесского горисполкома, если бы за неделю до партийного бюро, где намечалось рассмотреть его вопрос, в их родной газете «Правда» не вышла бы моя статья в защиту Симоненко.
Я в ней вспомнил всех председателей за тридцать лет. Подсчитал, сколько денег им выделилось на облупленную Одессу, и как они уходили на строительство собственных дач, на круизы своих детей.
А этот ненормальный Костя всё выложил до копеечки и, хотя оставил город в дырявых портках, которые, в любом случае, никуда не денешь, но зато приобрёл модный галстук. Если бы каждый прошлый товарищ мэр за своё правление реставрировал бы по одной улице, Центр города был бы похож на маленький Париж, как это было в начале века...
Короче, после статьи в газете партийную казнь заменили признанием заслуг. Костя прислал мне телеграмму: «Чтоб вы нам были здоровы. Можете снимать вторую серию картины «Жажда». Вы опять спасли город.»
«Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда девался ваш китайченок Ли?»
По такой Пушкинской в карете проезжал Вертинский с Верой Холодной. Она вытянулась почти от Куликовского поля, за которым начинался Большой фонтан и до того самого Приморского бульвара. За вечер мы успевали пройти туда и обратно, выпив на Чичерина ледяную газировку. До сих пор у меня во рту вкус клубничного или апельсинового сиропа. На космической фотографии улица Пушкина занимает несколько сантиметров. Но, честное слово, видны платаны над булыжной мостовой. Как, наверное, приятно трясло карету на этих булыжниках.
— Эй, извозчик, балагула! Поверни-ка коней в сторону Аркадии! Ещё сантиметров пятнадцать, километров пять — и мы на пустыре. Здесь поднимется когда-нибудь гостиница «Моряк». Гриша Поженян обожает останавливаться в этом отеле. Когда он приезжает, админестратор с детским именем Люся выставляет табличку «Поженян в номере 101».
— Это, — объясняет она, — чтобы через каждые пять минут не крутили мне тот орган, который у меня отсутствует.
И правда, не знаю у кого ещё столько друзей, сколько у Поженяна. Это и космонавты, и врачи, и учёные, и журналисты, и моряки, и буфетчицы, и министры, и бомжи, и писатели, и спортсмены, и артисты, и бизнесмены, и дворники. Пожалуй, надо вовремя остановиться.
А впрочем нет, назову ещё одного — это я. Меня он постоянно за что-то пилит. Притом ворчать начинает с того момента, как мы встречаемся после долгой разлуки.
— Видеть тебя не хочу. За год можно было хоть раз позвонить? Забери свой коньяк. Я к нему не прикоснусь. Поставь бутылку на стол. Что она прилипла к твоей руке? Ладно, иди сюда, я тебя поцелую.
Врагов у него тоже много. Как-то секретарь Союза писателей Марков сказал ему:
— Стареешь, Поженян.
— А что? — обрадовался Гриша. — Читал мою подборку в «Литературке? Мудрее становлюсь?
— Да не в этом дело. Целый месяц на тебя никто не стучит.
Боятся Григория Михайловича начальники. Особенно перед съездами. А что, выйдет на трибуну, у него язык, как бритва.
Обычно за неделю до ответственных собраний приезжают к нему домой секретари:
— Как живешь, Гриша? Может быть, чего надо?
— Надо. — Поженян не пропустит случая. — Надо помочь Оле Бергольц. Позор! Такой поэт живёт в ленинградском подвале. У тебя, небось, в гараже условия получше.
Побаивались его всегда и время от времени убеждались, что не напрасно.
Сидел как-то Гриша в ЦДЛ со своим другом писателем, который был во время войны боевым лётчиком. Даже Героем Советского Союза. Во, заглавных букв. Даже встать хочется.
В конце войны этому летчику даже вторую Звезду присвоили. Но не выдали. И даже чуть первую не отобрали. А дело было в том, что его однополчанин, как-то подвыпив, стал в столовой поносить будущего писателя.
— Никакой он не герой, а, как все евреи, немного трусоват. Просто у него дружки есть среди начальства, вот награды на него и сыплются с неба.
Отважный лётчик, когда узнал об этих словах, бросил обидчику под ноги перчатку.
В редких случаях во время войны летчики вызывали друг друга на дуэль. Шли в воздухе навстречу друг другу — на таран. Проигрывал тот, у кого не выдерживали нервы — и он в последнюю секунду взмывал вверх.
Но чаще дуэль выигрывали оба, но уже посмертно.
После очередного боя, возвращаясь на базу, над аэродромом они и пошли друг на друга. Все летчики на земле знали, что происходит в небе и, затаив дыхание, наблюдали за этим смертельным поединком. Тот, кого обидели, и не собирался уходить от столкновения. Его противник в секунде от смерти ушёл от неё...
Обоих летчиков наказали, но когда еврей-дуэлянт входил в столовую, вся эскадрилья вставала и торжественным молчанием приветствовала штрафника.
И вот спустя тридцать лет после войны сидели в ресторане ЦДЛ два друга Григорий Поженян и писатель — бывший военный лётчик.
И как раз в это время было очередное обострение еврейского вопроса в нашей многонациональной стране. А у нас ведь так — общество на некоторые вещи реагирует мгновенно. Стоит верхам осудить Израильскую агрессию, как на заборах одно ругательство из трёх букв заменяется другим, тоже из трёх — жид!
Государственный антисемитизм подогревает бытовой и наоборот. Батюшка-царь разрешил бить — как не ударить!
Неподалёку от Гриши и его отважного друга за столиком пировала шумная компания хмельных прозаиков-патриотов из журнала «Наш современник».
Молодым инженерам человеческих душ не терпелось проявить свой патриотизм. А тут как раз случай представился. Мимо проходила жена известного русского писателя еврейской национальности, кстати украинка...
Один из современников выставил вперед ногу, преградив ей проход между столиками, и громко сказал: «Жидам проход воспрещён!»
Ихние современники выразили всеобщее одобрение.
— Ну, — сказал Гриша прославленному лётчику, — по-моему, это касается и тебя. Перчатка есть?
— Тише. Тише, Гриша. — Прошептал бледнея писатель. — Сейчас не время. Мы с ними ещё разберёмся.
— Нет время! — поднялся от стола Поженян.
Своей маленькой, но цепкой, как клещ, пятернёй он схватил патриота за шиворот, поднял его над стулом и глазами командира разведчиков Уголька посмотрел на всю кампанию, которая враз притихла.
— Ты, мудак! — громко произнёс Гриша, чтобы слышали все, кто был в ресторане, и до сих пор делал вид, что не замечает происходящее за черносотенным столиком. — Если ты сейчас же не извинишься перед этой женщиной, мне придется сделать с тобой то же самое, что я сделал вчера с Фирсовым.
— Извините. — Просвистел сотрудник оголтелого журнала.
Однако, Поженяну этого показалось мало. Он почувствовал, что спектакль его приобретает историческое значение, вроде того прихода на руках к ректору.
— А теперь извинись, мерзавец, перед Генрихом Гейне, Альбертом Энштейном и Иисусом Христом. — Прогремел он.
Гриша, как всегда, трагедию превращал в фарс. Ресторан громко смеялся.
К Поженяну подошёл пьяный Женя Лучковский.
— Гриша, — спросил он, икнув, — а что ты вчера сделал с Фирсовым?
— Сунул его голову в унитаз и спустил воду...
Гришу боятся его враги, потому что знают — этот всё может. Так сказал в своё время полковник, к которому пришёл жаловаться на лейтенанта майор разведки. Накануне майор домогался любви санинструктора Розы и угрожал ей.
— Ещё раз подойдёшь к Розе, — сказал ему Поженян, — пристрелю и скажу, что пал в бою смертью храбрых, сражённый фашистской пулей.
Полковник тогда выслушал майора и, улыбаясь своим мыслям, произнёс:
— Говоришь, Уголёк грозился застрелить? Этот может. Ты с ним лучше не ругайся, майор.
Я провожаю Поженяна в кишинёвском аэропорту. Обычно и в Москве, и в Сочи его не проверяют. Но в Молдавии попался дотошный таможенник. Он долго рылся в чемодане, а потом попросил пройти рамку. Она громко зазвенела.
Гриша выложил из карманов ключи и мелочь. Снова прошёл. И опять раздался звон.
— Вас придется обыскать. — Не успокаивался службист.
— Никогда. — Прорычал Поженян и, несмотря на то, что вокруг толпилась тьма народа, который бурно реагировал на этот спектакль, не торопясь, словно собирался принять душ, стянул с себя рубаху, затем, извинившись перед дамами, стал стаскивать и штаны. Оставшись в одних плавках, Гриша снова проходит проём рамки. Звон кажется ещё громче.
Таможенник не знает, как ему поступить. Почти раздетый человек — звенит. На помощь приходит начальник службы. Зрителей собралось так много, словно это раздевается Алла Пугачева. Я, понимая, что Гриша сейчас снимет и плавки, пытаюсь уговорить проверяющих:
— Это известный московский поэт Григорий Поженян. Он воевал. В его теле с войны остались осколки. Они и звенят.
— Ладно, одевайтесь. — Сдаётся бдительная охрана. — Такого у нас ещё не было.
— Не только осколки. — Шепчет мне на прощание Григорий Михайлович. — Это ещё и железный характер. Ты меня понял?
Я давно тебя понял, барон Мюнхгаузен. Может быть, и сейчас ты полетишь в Москву не на самолёте, а верхом на пушечном ядре?!
РУДОЛЬФ ОЛЬШЕВСКИЙ
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Пятница, 15.09.2023, 01:17 | Сообщение # 614 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 560
Статус: Offline
| Во время оккупации Парижа нацистами, евреям там приходилось туго.
Чтобы выжить, требовалось иметь друзей, связи, средства на подкуп. Нужно было знать, где раздобыть надёжные документы, пропуска, где спрятаться и куда бежать, если возьмут след полицейские ищейки или гестапо...
Однако в те ужасные годы странствовал по дорогам Франции и никого не боялся один странный еврей. Никто из знавших его не ведал ни настоящего имени своего необычного знакомого, ни откуда он взялся.
Человек этот отзывался на прозвище «Шушани». Многие добавляли «Монсеньор», из уважения.
Вообще-то Шушан (персидские Сузы) – один из древнейших городов мира. Люди жили там с седьмого тысячелетия до н. э. Считается, что название восходит к местному наречию, на котором «шушун» означало лилию. Долина, где располагался город, некогда утопала в этих цветах.
Вот только странный еврей умел и любил составлять и разгадывать анаграммы. Он знал все основные европейские языки, диалекты, знал иврит, и обожал игру слогов, слов, символов и смыслов.
Про него рассказывали, что он прибыл в Страсбург, не владея французским, и за две недели стал говорить, как уроженец этих мест.
Так что «Шушани» (если этот чудак сам придумал себе прозвище) могло возникнуть в ходе прихотливой работы тонкого, как лезвие бритвы, ума. Ума, который был отточен глубоким и, надо думать, многолетним, изучением Талмуда.
Весь Талмуд, по утверждению своих учеников (у него и во время оккупации были ученики!) Монсеньор Шушани знал наизусть, без ошибок. Он цитировал огромный труд еврейских мудрецов по памяти, мгновенно начиная требуемый параграф, словно перед его взором все тома лежали открытыми в нужном месте.
Ещё он знал Каббалу, высшую математику, философию, современную и классическую. Прекрасно владел самыми свежими выкладками физиков.
Он часто любил говаривать: «Жизнь чего-нибудь стоит, только если является инструментом познания».
Эммануэль Левинас, еврейский философ и мыслитель, встретил Шушани в 1947 году. На встрече настоял один из близких друзей.
«Да что в нём такого, в этом нищеброде»?! — искренне возмущался признанный интеллектуал...
Он вернулся утром, ошарашенный.
- Мы проговорили всю ночь, и я не могу сказать, чего же этот человек не знает!
Мне ясно одно, всё, что знаю я, знает и он!
Кстати, именно после этой ночной беседы Левинас стал усиленно штудировать Талмуд.
Писатель и нобелевский лауреат Эли Визель, ставший учеником Шушани, так описывал своего наставника:
«Еврей-скиталец, обожавший задавать неудобные вопросы и потрясать общепринятые истины. Без денег он несколько раз объехал вокруг света непонятно зачем. Постиг более 30 мёртвых и живых языков. Мог наизусть читать веды на санскрите или из книги Зогар. О Киеве, Гомеле, Флоренции, Калькутте и разных других местах рассказывал так, что слушатели думали - он там родился!
Никто не знает, что было с ним ранее. Кажется, он обладает способностью изменять своё прошлое и вытягивать из людей знания, просто глядя им в глаза.
Вечно грязный, нечёсаный. На голове одна и та же шапчонка. Толстые стёкла очков захватаны. Тот, кто с ним не знаком, с отвращением постарается избежать встречи. К вящему удовольствию любящего одиночество странника».
Впервые Визель встретил своего наставника в маленькой парижской синагоге после Шаббатней молитвы. Шушани, заметив новичка, вцепился в него и не отстал, пока не получил чего хотел, а хотел он трудных вопросов.
Представьте, вы желали провести тихий, благостный вечер, и вот стоите среди незнакомых зевак, а странный, неопрятный старик противным голосом требует броситься в неизвестное и принести ему хоть один стоящий вопросик...
Наконец вопрос был принят, и старый чудак, закрыв глаза, пустился в объяснения, которые поразили и захватили молодого писателя.
«Прекрасно!», - только и смог произнести Визель, когда старик замолчал.
И тут старый книжник чуть не лопнул от праведного гнева:
- И это всё, что ты можешь сказать?! — лицо его побагровело от ярости, — Идиёт! Он даже не понимает, что все прекрасные слова - шелуха! Живут и ищут, ошибаясь! Ведь Б-г — не объяснения, а движение!
Потом местные рассказали Визелю множество разных историй о странном человеке. Кто-то считал его святым, долг которого будить души людские, кто-то утверждал, что его покровитель — Сатан.
Оказалось, что во время войны Шушани попал в гестапо, где представился впавшим в нищету арийцем, профессором высшей математики из Эльзаса.
- Вот ты и попался, жид! - радостно сказал эсэсовец, - до войны я сам был профессором математики! Сейчас я дам тебе задачу, и если ты её не решишь ...
- Вы отправите меня на смерть, - спокойно продолжил Шушани, - но давайте лучше я дам вам задачку, простенькую ... Справитесь - я безропотно умру, нет - отпустите без вопросов.
Нацист фыркнул и достал лист бумаги. Через час Шушани был на свободе, а на другой день - в Швейцарии.
- Как же он пересёк границу?
- Сатан помог!
- Б-жья воля!..
Он необычайно быстро читал. Со стороны казалось – небрежно листает книги. Как-то в присутствии одного из учеников Шушани, зашедший к тому за чем-то, принялся перелистывать страницы толстенной монографии о бабочках. Потом он захлопнул книгу. В глазах блеснул молодой задор.
- Проверь меня, - велел он удивлённому юноше.
Тот наугад открыл страницу и начал параграф.
- Так дело не пойдёт, - сказал со вздохом Шушани, - ты уже два раза ошибся в латинских названиях насекомых.
Людей знающих поражала способность Шушани объединять и связывать отрывочные куски информации и разные, казалось бы случайные сведения.
Как-то он, видимо в целях развлечения и тренировки, попросил учеников позадавать ему вопросы. Они сначала посыпались как из рога изобилия – и по трудным текстам, и по философским, этическим, религиозным и прочим проблемам, вплоть до политики! Наконец ученики выдохлись. Старик молча сидел, прикрыв глаза. А потом заговорил.
Он держал свою речь несколько часов без перерыва, не упустил ни одного вопроса, увязав их в единое целое…
Люди ошеломлённо слушали его как пророка. На их глазах творилось чудо – нищий бродяга открывал им тайны мироздания, о которых они и не подозревали. Никто не решился делать пометки – боялись пропустить хоть слово. Но данное знание не вмещалось в учеников, и они, сколько не старались, не смогли его повторить хоть приблизительно. Выходила полная ерунда.
В начале 50-ых Шушани исчез из Парижа. Ходили слухи, что он полгода провёл на Святой Земле, а потом уехал в Уругвай и поселился в Монтевидео.
И там у него тоже появились ученики, хотя некоторые утверждали, что он просто живёт ночным сторожем при местной синагоге.
Земной путь одинокого странника окончился в январе 1968 года.
Ангел смерти исторг его душу, когда он сидел в кругу учеников. Закончив фразу, Шушани как бы преклонил голову на плечо своему соседу, и люди не сразу поняли, что его уже нет с ними...
После смерти вечного скитальца и чудака, к огромному удивлению местной общины выяснилось, что он обладал очень большим состоянием, но все средства шли на поддержку ешив и отдельных студентов в разных странах мира.
Евреи шептались: «Вот так да, рядом жил настоящий ламедвовник! Кто бы мог подумать»!
Старика похоронили на единственном еврейском кладбище Уругвая, в городе Ла Пас.
Эли Визель установил на его могиле плиту.
Надпись на плите гласит:
«Благословенна память о мудром раввине Шушани. Его рождение и жизнь скрыты печатью тайны».
Монсеньор Шушани не забыт. Энтузиасты посвятили ему целый сайт (на французском).
Европейский телеканал культуры Arte выпустил документальную короткометражку.
В октябре этого года бывший ученик Шушани передал в дар Национальной Библиотеке Израиля 50 записных книжек мудрого бродяги.
Впервые эти записи стали доступны учёным и широкой публике...
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 15.09.2023, 15:05 | Сообщение # 615 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1676
Статус: Offline
| 
ВСЕХ с 5784 годом поздравляем, счастья радости и успехов желаем!
--------------
ПРАЗДНИЧНЫЙ ПИРОГ С КОНЬЯКОМ
(старинный РЕЦЕПТ)
1 стакан сахара
2 стакана сухофруктов
1 стакан воды
Горсть орехов
4 яйца
250г масла
1 лимон
2 маленьких литра коньяка!
Прежде, чем начать месить тесто, попробуй коньяк - хорош ли?
Взбей масло миксером до воздушности.
Попробуй ещё раз коньяк - действительно ли он соответствует...
Для этого налей полный стакан и выпей до дна (повторяется 2 раза).
Добавь 2 ложки сахара во взбитое масло и попробуй коньяк вновь...
Разбей в миску яйца и брось туда эти странные, сморщенные фрукты...
Попробуй коньяк на консистенцию...
Выключи миксер.
Застрявшие фрукты хорошо вытаскивать ножницами!
Брось лимон в миксер и выжми туда же орехи. Добавь сахар и вообще всего, чего хочешь.
Выключи духовку ... выбрось миску из окна и допей коньяк, наплюй на пирог и иди спать!..
|
| |
| |
|
