| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
воспоминания
| |
| papyura | Дата: Суббота, 31.08.2013, 09:35 | Сообщение # 181 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| окончание
Поль Адриен Морис Дирак и я
А теперь самое время сказать, откуда пришло само это слово — “кормушка”. Так прозвал спецстоловую мой учитель академик Шубников. Алексей Васильевич был гениальный кристаллограф и необыкновенный человек. В годы, когда мы встречались в “кормушке”, он был уже стар. Алексей Васильевич появлялся там с женой Яниной Ивановной. Небольшого роста, худой, красивый, с орлиным носом, он опирался на руку своей спутницы, женщины могучего телосложения, выше его на голову, которая подводила его к свободному столу.
До революции Шубников окончил Московское коммерческое училище вместе с братьями Вавиловыми. В училище своими руками сделал для Сергея Ивановича Вавилова электрофорную машину. Потом университет, аспирантура у великого Вульфа (может быть, читатель слышал о законе Вульфа—Брэгга?), участие в Первой мировой, революция, Гражданская война, тридцать седьмой год, Вторая мировая. За эти годы он потерял много родных, друзей и учеников. Одни погибли в гражданскую, другие сгинули в Гулаге. А сам он каким-то чудом уцелел и в сорок третьем году стал директором первого в мире института кристаллографии. В партии он никогда не состоял, но заместителем ему был прислан человек, которому “надлежало ведать”. Этот заместитель был кандидатом наук. В годы, когда я был молодым сотрудником, заместитель захотел стать доктором. Написать диссертацию он не мог, и ему разрешили защищать по докладу. Испуганный, я пришел после его доклада в кабинет Алексея Васильевича и высказал наивное возмущение:
— Этот человек элементарной физики не знает. Какая тут докторская?
Алексей Васильевич молча пожевал губами (так он делал, прежде чем ответить на неожиданный или глупый вопрос) и сказал:
— Да, он очень слаб... Но ведь он мой комиссар.
— А что, комиссару не хватит кандидатской степени?
На это Алексей Васильевич ничего не ответил. И посмотрел на меня с сожалением.
Он пригласил меня в аспирантуру в пятьдесят пятом году, когда ему шел семидесятый год. Тогда, в хрущевскую оттепель, он уже мог это сделать. И это несмотря на то, что его заместитель зорко охранял кадры, как тогда говорили, от “засорения”. Засорив собой кадры института, я быстро написал диссертацию по электретам. Электрет — электрический аналог магнита, и эта тема интересовала Алексея Васильевича. Незадолго до защиты шеф сказал мне:
— Вам неплохо бы доложить работу на семинаре у Капицы. По-моему, ему будет интересно.
Семинары у Капицы устраивались по средам и были известны всей Москве. На них всегда присутствовал Ландау, который у Капицы заведовал теоретическим отделом. А сам факт доклада в “капишнике” считался успехом. Академик Петр Леонидович Капица испытывал к Алексею Васильевичу не только уважение, но и признательность. Когда Сталин и Берия изгнали Капицу из его института, его приютил у себя Алексей Васильевич. Капица тогда безвыездно жил на даче и в нашем институте появлялся редко. Но память о мужестве Шубникова, видимо, сохранил навсегда.
Выслушав шефа, я испугался.
— Но захочет ли Петр Леонидович поставить мой доклад? И как это сделать?
— Не беспокойтесь, — сказал Алексей Васильевич. — Предоставьте это мне. Я позвоню ему, и вы получите приглашение.
Через несколько дней в институт на мое имя пришел конверт. Из него выпал листок, сложенный вдвое. Он где-то хранится у меня до сих пор. Вот его текст:
“Институт физических проблем им. С. И. Вавилова. В среду такого-то числа (число не помню) 1957 года состоится триста сорок второе заседание семинара. Повестка дня: 1. Поль Адриен Морис Дирак. Электроны и вакуум. 2. Владимир Фридкин. Электреты. Начало в 18 часов”.
Если бы не стул, я сел бы на пол. Не уверен, что надо объяснять почему. Дирак наряду с Эйнштейном, Планком и Гейзенбергом — классик физики двадцатого века и вообще современного естествознания. Нобелевский лауреат и иностранный член нашей Академии наук, он приехал на несколько дней в Москву. Читать после него свой жалкий доклад о каких-то электретах — это все равно как... ну не знаю... после Пушкина читать свои стихи. Я бросился к шефу. Губы мои дрожали, в горле застрял комок. Без слов я протянул ему приглашение. Алексей Васильевич пробежал глазами текст, пожевал губами и чуть их раздвинул. Это означало, что он смеется.
— Узнаю Петра Леонидовича. Он — в своем репертуаре. Понимаете, Володя, для Капицы все равны. Что вы, что Лауэ, что Дирак... А он сам как бы над всеми. Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо, уверяю вас.
Три ночи я не спал. Пил чай на кухне, бродил по квартире, мешал всем спать и почему-то вслух читал стихи Надсона. Жена давала таблетки. Они не успокаивали. Чтобы уснуть, я читал свою диссертацию. Это не помогало. Наконец жена предложила:
— Может, вызвать неотложку и взять бюллетень?
Но струсить и подвести шефа я не мог. Днем я писал на доске формулы и видел, что делаю ошибки.
Наконец настала эта среда. В “капишнике” в гардеробе я случайно посмотрел в зеркало. Я увидел незнакомое лицо с безумно вытаращенными, лихорадочными глазами. Оно напоминало актера Михоэлса в роли Тевье, когда его изгоняют из родной Касриловки. На этот спектакль в Еврейский театр мама водила меня до войны.
Вестибюль был полон и жужжал, как растревоженный улей. Казалось, все физики Москвы собрались слушать Дирака и меня. Знакомые меня избегали. Испуганно смотрели издали и, встречаясь со мной взглядом, застенчиво отворачивались. Наконец подошел приятель Лев Горьков, аспирант Ландау.
— С тобой можно подержаться за руку? — спросил он.
Зал был битком набит. Первые два ряда заняли академики, члены Отделения. Я узнал Фока. Он сидел со слуховым аппаратом рядом с Ландау. На сцену поставили кресло, и в него сел Капица, положив ногу на ногу. Из-под жеваных брюк виднелись кальсоны, завязанные у щиколоток тесемками. Рядом у доски стоял Дирак. Его я почему-то не запомнил.
— Нужно ли переводить? — спросил Петр Леонидович таким тоном, который подразумевал, что переводить докладчика не нужно. В те годы мало кто свободно владел английским. Из задних рядов, где сидели аспиранты и студенты, дружно закричали: “Нужно, нужно!”.
— Лифшиц! — скомандовал Капица, и на сцену вышел еще молодой, но уже лысый академик Евгений Михайлович Лифшиц. Дирак рассказывал, Лифшиц переводил, я дрожал. Ждал своего часа.
Но он не настал, этот час. В половине двенадцатого ночи, когда Ландау, стоя у доски, яростно разоблачал Дирака, а Дирак спокойно отвечал, я понял, что спасен. Ровно в полночь Капица встал со своего кресла и объявил:
— Из-за позднего времени второй доклад (он заглянул в бумажку)... об электретах... так, кажется... переносится на следующее заседание.
В эту ночь я заснул как убитый. И всю неделю вплоть до триста сорок третьего заседания спал спокойно.
Двадцать писем к другу
Одним из оппонентов на моей докторской защите был профессор Федор Федорович Волькенштейн. Близкие звали его Фефа. Федор Федорович появлялся в “кормушке” редко. Он не был прикрепленным. Приезжал с кем-нибудь как гость. Очень скоро мы стали друзьями.
Фефа был сыном поэтессы Наталии Крандиевской и Федора Волькенштейна, известного всей дореволюционной Москве адвоката. Перед революцией родители развелись, и мать вышла замуж за писателя Алексея Николаевича Толстого. В 1919 году Фефа мальчиком вместе с отчимом и матерью уехал в эмиграцию, жил в Париже и Берлине. В Париже семья Толстых дружила с Буниными, и Иван Алексеевич предсказывал Фефе литературное будущее. Но Фефа стал известным физико-химиком. У него было два молочных брата. С Дмитрием, композитором, он дружил. А с Никитой, физиком, отношения были прохладные.
Со своей женой, художницей Наталией Мунц, он жил в высотном доме на площади Восстания. Я хорошо помню эту квартиру. Фефа работал у окна за письменным столом, над которым висел большой портрет матери. У стены, за его спиной, стояла тахта. Над ней были развешены рисунки жены. А в углу между рабочим столом и книжным шкафом стояло старинное глубокое кресло. Фефа усаживал в него гостя. Не успевал гость опустить чресла в кресло, как Фефа, как будто между прочим, ронял:
— В этом кресле был дописан второй том “Хождения по мукам”.
Гость вскакивал как ужаленный, а удовлетворенный Фефа усаживал его обратно. Но отчима он не любил. Считал, что талантливый писатель был фанфароном и приспособленцем. Рассказывал о нем, например, такую историю. Как-то Алексей Толстой пригласил к обеду к себе домой в Детское село (так называлось после революции Царское село) нескольких коллег, советских писателей. Рассказал о жизни в Париже. Писатели, никогда не видевшие заграницы (и не мечтавшие о ней), подобострастно смотрели на графа и слушали, разинув рты. А Толстой рассказывал, как по утрам он отправлялся на рынок Муфтар, что в Латинском квартале, и закупал съестное к обеду. В передаче Фефы этот рассказ Толстого звучал так:
— Первым наперво — вино. Это дело, я вам скажу, понимать надо. Ведь там тысячи сортов. Выберешь пуи, да такое древнее, что от пыли рук не отмоешь. Потом — сыр. Беру рокфор со слезой, камамбер, да только свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Ну, конечно, мясо для бургуньона. Но венец всему, — это hыitres, устрицы. Вы их ели? — спрашивал хитрый Толстой, заранее зная ответ.
Писатели, у которых текли слюни, печально качали головами. Ленинград голодал, и писатели вряд ли завтракали в этот день.
— Ну хоть видели? В Эрмитаже? На картинах этих... Геда, Рейсдаля? Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот. К обеду придут, бывало, Вера Николаевна и Иван (это Бунины — уточнял Фефа) и, если не поссорятся, то Бальмонт с женой. Так однажды жена Бальмонта устрицами этими объелась. От жадности. Она все экономила, а тут на дармовщинку. Ну и, известное дело… дрисня. Чуть Богу душу не отдала…
Потом, — добавлял Фефа, был обед. — Писатели ели с большим аппетитом.
Однажды, будучи за границей, я купил и прочитал книжку дочери Сталина “Двадцать писем к другу”. Светлана Аллилуева в своей книге, естественно, не раскрыла имя друга. Сказала только, что он — известный физико-химик. Я, как обычно, в Шереметьево струсил. Побоялся протащить книгу через таможню. В Москве рассказал об этом Фефе, пожалел о книге.
— Этому делу легко помочь, — сказал Фефа. Он достал с полки две книжки. — Вот эту книжку дарю тебе. А этот экземпляр она мне подписала. Ведь известный физико-химик — это я.
И Фефа рассказал о дружбе со Светланой Аллилуевой. Светлане хотелось рассказать об отце, о гибели матери, о своей жизни, жизни советской принцессы в золотой клетке. Фефа посоветовал ей написать все это в форме писем к нему. В интимные подробности этой дружбы он не вдавался, а я не спрашивал. Сказал только, что благодаря Светлане он рано выехал за границу, и сразу в США. Правда, не один, а в составе делегации. Было это в пятьдесят четвертом, а может быть, в следующем году. За Фефу Светлана хлопотала перед Хрущевым. Как-никак, а приемный сын самого Толстого! Фефа рассказал, что в Нью-Йорке в отеле “Halloran House” случился скандал. Руководитель делегации, человек с Лубянки, потребовал, чтобы мужчин селили в номера по двое. А дежурный администратор никак с этим не соглашался. Дескать, неудобно, неприлично. В делегации по-английски кроме Фефы никто не говорил. Тогда Фефа сказал на ухо администратору, что прибыла советская делегация сексуальных меньшинств. Администратор был поражен. Но советские гости были в новинку, и их разместили, как требовалось.
В восемьдесят пятом году Фефу хоронили на Ново-Кунцевском кладбище. Гроб опустили в мерзлую яму, посыпались комья глины, и в одну минуту вырос холмик, припорошенный снегом. На него положили цветы.
— Вот и все, — сказал я стоявшему рядом Дмитрию Алексеевичу Толстому. Он посмотрел на меня с удивлением:
— Как все? Сейчас только и начинается!
Я хотел бы умереть в Париже
В “кормушке” я познакомился с Алексеем Алексеевичем Абрикосовым. Этот физик-теоретик снискал всемирную известность благодаря работам по сверхпроводимости. Однажды он появился в столовой вместе с новой женой, очень милой молодой женщиной. Ее звали Ани, и она была наполовину француженка, наполовину вьетнамка. Стройная, молодая парижанка, казалось, хочет поделиться своим счастьем со всеми, кто сидел за столом. Потом кто-то рассказал мне их романтическую историю.
Алексей Алексеевич встретил ее в Париже, когда был там в длительной командировке. Ани была женой известного физика Нозьера, члена Французской академии, одного из “бессмертных”. У них было трое детей. Но, полюбив Абрикосова, она решила переменить жизнь: уйти от одного академика к другому. От французского к советскому. А время было еще глухое, конец семидесятых или начало восьмидесятых. Алексей Алексеевич направился в советское посольство за разрешением зарегистрировать брак в Париже. Дипломаты тянули, связались с Москвой и... отказали. Тогда Абрикосов объявил им, что он не возвращается. Разразился скандал. Но в Москве знали цену его международному имени и поняли, что с Абрикосовым шутки плохи. Система слабела, давала трещины. И посольству послали указание: разрешайте все, лишь бы вернулся. Ани оставила мужа, детей, покинула Париж и переехала в Москву, чтобы начать новую жизнь. Это была любовь.
Прошло несколько лет. У Абрикосовых родился сын. Теперь Ани приезжала в “кормушку” за пайком, стояла в очереди с банкой для сметаны, грузила пакеты в “Москвич”. Тесная московская квартира тоже не напоминала ей парижский дом. Настоящих друзей, видимо, не было. В Париже остались трое малышей, но теперь ее вместе с мужем туда не пускали. Что дальше было, — неизвестно. Может быть, молодая парижанка не могла приспособиться к советской жизни. Так же как наши люди, рассеянные сейчас по всему свету, никак не привыкнут к жизни на Западе. Только через какое-то время Ани с сыном вернулась во Францию.
Недавно в Париже мне рассказали, что Ани работает в Монпелье секретарем в каком-то музее вдали от Нозьера и детей. В Париже я зашел в русский книжный магазин “Глоб”, что возле Одеона, и неожиданно встретил там Ани. Она читала какую-то русскую книгу. Встретившись со мной глазами, она положила книгу на полку и быстро вышла на улицу под дождь. Проводив ее взглядом, я увидел, как она перешла через улицу, направляясь к люку метро у памятника Дантону.
В “кормушке” я познакомился с другой парой, Вениамином Григорьевичем Левичем и его женой Татьяной Соломоновной. Мы подружились. Член-корреспондент Левич был физиком-теоретиком, а его жена — филологом. За столом Вениамин Григорьевич принимал участие в общем разговоре, а Татьяна Соломоновна молчала и была занята хозяйственными делами. Вооружившись ложкой, укладывала в судки и кастрюли куски отварного судака, языки и “микояновские” сосиски.
— Левича надо кормить и сегодня вечером и завтра, — объясняла она.
Однажды кто-то за столом сказал:
— Татьяна Соломоновна, вот вы — доктор филологических наук. А что-то ничего не пишете...
— Докторов филологических наук много, а Левич — один, — ответила Татьяна Соломоновна.
Столь откровенного признания в любви я еще не слышал.
За границу Левича долго не выпускали. Безо всяких объяснений и даже без ссылок на медицинские анализы. Уже в очень пожилом возрасте он приехал в Париж. Там, на русском кладбище Сен Женевьев де Буа, я его случайно встретил. Мы постояли около могилы Бунина. Была зима, а на могиле цвели анютины глазки. У православного креста лежали просвирка, картонная иконка, какие-то монетки. И еще значок “Слава советским пограничникам”.
— Он так их любил, советских пограничников, — сказал Вениамин Григорьевич. Потом помолчал и прочел подражание Маяковскому:
Я хотел бы жить и умереть в Париже,
Но боюсь, могила будет ближе.
Он не угадал. Через несколько лет Левичи уехали в Израиль. Там и умерли, к счастью, почти одновременно. И его могила оказалась далеко от родной земли.
Галстук иранского шаха
Сейчас, когда пришло новое время и наука в загоне, некоторые поговаривают о том, что Российская академия наук отжила свой век (точнее, почти три века, будучи основана Петром в 1724 году). “Кормушки” давно нет. На ее месте — дорогой частный ресторан с непонятной вывеской “Академия котлета”. Недоумеваешь, то ли новую котлету изобрели и назвали в честь академии, то ли из академии сделали котлету.
Каждый раз, проходя мимо этого ресторана, я вспоминаю покойного академика Александра Михайловича Прохорова, нобелевского лауреата, открывшего лазер вместе с Басовым и Таунсом. Обычно Александр Михайлович обедал за нашим столом. Любил слушать и рассказывать анекдоты, жестикулируя рукой со скрюченными пальцами. Был ранен на фронте в ладонь.
Любил пошутить. Читая меню и заполняя известный листок с заказом на следующий день, изображал сомнение:
— Салат из крабов… дорого. Севрюга горячего копчения с хреном… тоже дороговато. Решено, беру сельдь с луком. Скромно и со вкусом!
Так вот, он как-то сказал за столом, что в нашей стране есть две неотменяемые и плохо реформируемые организации: Русская православная церковь и Академия наук.
Однажды делал я доклад у него на отделении общей физики о перспективах развития физики полимерных сегнетоэлектриков. Никому не известный и непонятно как попавший на заседание человек из промышленности стал возражать, говорить о бесперспективности этих работ. Мне показалось, что Прохоров отвлекся и не слушал его выступления. Но после заседания он сказал мне: “Этот чудак будет указывать Академии наук, чем ей следует заниматься”. (Слово “чудак” он произнес на букву “м”). Сейчас, когда полимерные сегнетоэлектрики делают революцию в технике оперативной памяти, я вспоминаю Прохорова.
В середине семидесятых, незадолго до революции в Иране, Александр Михайлович был приглашен иранским шахом для чтения лекций и научных консультаций. Я встретил его в “кормушке” после возвращения из Ирана. На нем был необычно яркий пестрый галстук.
Все сидевшие за столом обратили на галстук внимание.
— Подарок иранского шаха, — сказал Прохоров. — Не правда ли, скромно и со вкусом.
Когда мы хором не согласились и сказали, что галстук не подходит к пиджаку, Прохоров вздохнул и сказал:
— Досадно. Придется покупать новый пиджак, а это дорого.
Кто-то вставил: “Тем более что жаль новый пиджак прокалывать для Звезды”. (Прохоров часто носил Золотую Звезду Героя Социалистического Труда).
Через год в Иране произошла революция и шах бежал. Как-то Прохоров вынул из кармана сверток и протянул мне.
— Дарю на память. Вам, считаю, подойдет.
Это был тот самый галстук. Честно говоря, я его ни разу не надел: уж очень ярок. Храню в шкафу как сувенир.
Завистливая даль веков
Другой нобелевский лауреат по физике, академик Виталий Лазаревич Гинзбург тоже обедал в “кормушке”. Но за одним столом мы не сидели. Поэтому наше общение ограничивалось его знаменитым семинаром, который проходил в Физическом институте по средам. Иногда я удостаивался доклада на этом семинаре.
Несколько лет назад я смотрел по телевизору посвященный Гинзбургу документальный фильм. В фильме был эпизод: на пленку засняли один из семинаров. У доски стояли двое. Гинзбурга нетрудно было узнать: густые черные брови, крупный красиво очерченный нос и живые глаза, в которых вспыхивали насмешливые искры. Второй, молодой человек с пышной шевелюрой, видимо докладчик, стоял спиной к камере и писал на доске формулы. Его не было видно, но что-то отдаленно знакомое угадывалось в повороте его головы. Наконец я узнал свои формулы…
А три года назад состоялось последнее, 1700-е заседание семинара. Гинзбург заранее объявил его повестку: свой доклад “Недодуманное, недоделанное…” и свободное выступление “трудящихся” (так Гинзбург называл участников семинара). Объявляя повестку, сделал мне неслыханный комплимент:
— Как обычно, пригласим писателя Войновича? …Что думают трудящиеся? Пожалуй, на этот раз обойдемся Фридкиным.
На этом последнем семинаре я читал свой рассказ. Вот его текст:
“На днях Виталий Лазаревич Гинзбург подарил мне свою книгу с трогательной надписью. В один из вечеров начал я ее читать, и той же ночью приснился мне сон…
Снилось мне, что в осенний день 2101 года в книжный антиквариат, что в Москве, в Камергерском переулке, входит седой старичок с портфелем. И мне почему-то известно, что старичок этот мой правнук (а он еще и не родился). Подходит мой потомок к прилавку. А за прилавком стоит хозяин магазина, тоже старичок, с лупой в руке, и перебирает какие-то старые книги и рукописи.
— Здравствуйте, — говорит правнук, вынимает из портфеля книгу и кладет ее на прилавок. — Вот, посмотрите, может быть вас заинтересует. Книга с автографом Гинзбурга. Я, видите ли, архитектор, в физике ничего не понимаю, а деньги нужны.
— Автограф Гинзбурга? — переспрашивает хозяин. — Интересно. А откуда он у вас?
— Мой прадед был физик и получил книгу в подарок от самого автора.
— Ну что же… Могу сразу предложить за нее пятьсот долларов. Больше не просите. И на комиссии больше не дадут.
Правнук отдает книгу и вынимает из портфеля рукопись.
— А вот еще. Отзыв на докторскую диссертацию писал прадеду один академик, говорят, тоже знаменитый. Видите, тут его подлинная подпись.
Антиквар смотрит на подпись через лупу и спрашивает:
— Так чья, вы говорите, это подпись?
— Вул. Был такой академик.
— Вул? Три буквы, посередине “у”? Не знаю, не слыхал. Нет, это не подойдет. А вот не было ли у вашего прадеда рукописей Эйнштейна, Ландау?
— С Эйнштейном прадед, видимо, не успел наладить переписку. А с Ландау познакомился, когда делал у Капицы доклад. Тогда же он попросил Ландау прочесть рукопись его статьи. И вот что Ландау написал на ее полях, — достает статью и читает:
“Выше уровня патологии. Если хотите, — печатайте. У нас печатают и не такое”.
Антиквар берет рукопись и быстро прячет ее под прилавок. Потом спрашивает:
— Ну что еще?
— А еще у меня остались книги, написанные прадедом, по физике и по литературе. Прадед был еще и пушкинистом, писал рассказы… Не подойдут ли вам?
— Простите, а как звали вашего прадеда?
— Владимир Михайлович Фридкин.
— Фридкин? Фридкин… Не помню такого. Нет, оставьте это себе. Антиквар улыбается и говорит: — Значит, пушкинист был ваш прадед? А помните слова Пушкина о “завистливой дали веков”? Время завидует славе человека. Поэтому не всем творческим людям дано преодолеть эту даль, пережить свое время.
Мой правнук кланяется и идет к выходу. Но у двери вдруг останавливается и произносит:
— А творческий человек работает не для славы, а для удовольствия. Поэтому ему так мало платят…
И вот тут я проснулся. Проснулся и подумал о своем правнуке с уважением. Хоть он еще и не родился”.
А что касается “недодуманного и недоделанного” (я вспомнил доклад В.Л. Гинзбурга), то полагаю, что в конце концов додумают и доделают, как бы “даль веков” ни завидовала славе человека. А может быть, и переделают. И все это сделают наши российские теоретики. Если, конечно, не разгонят Академию наук и не отменят фундаментальную науку.
Рукотворные памятники
Человек обедал в “кормушке” изо дня в день. Всегда в одно и то же время. А потом вдруг переставал ходить. Это означало, что человек умер. Я спрашивал Валю:
— А где Иван Иванович? Что-то его не видно.
— Так его уж с месяц как похоронили.
И вдова академика начинала хлопотать об увековечении памяти: памятная доска на здании института, место на хорошем (сейчас говорят — “престижном”) кладбище, памятник. Здесь часто разгорались шекспировские страсти. Их я никогда не понимал. Помните у Пушкина:
Есть надпись. Едкими годами
Еще не сгладилась она...
Еще не сгладилась... Значит, когда-нибудь сгладится.
В этом мире человек обедал в спецстоловой, а переходя в мир иной, лежал на спецкладбище. Был такой анекдот. Один ответственный работник звонит товарищу в ЦК:
— Не можешь устроить мне место на Новодевичьем кладбище?
— Что ты! Ведь оно только для великих. Ну, попробую кое с кем поговорить...
Через некоторое время звонок из ЦК:
— С тебя причитается. Все устроил. Но ложиться нужно сегодня.
Мраморный бюст Алексея Васильевича Шубникова изготовили еще при его жизни. Янина Ивановна поставила его в углу гостиной. И называла не иначе как “надгробие”. Когда я проходил через гостиную к шефу в кабинет, то старался в этот угол не смотреть. Мне было страшно. Как сам Алексей Васильевич уживался со своим “надгробием”, — не знаю. Когда в квартире собирались гости, стол накрывали в гостиной. Меня несколько раз приглашали, и я старался сесть к “надгробию” спиной. На ум приходила грозная строчка из Державина: “Где стол был яств...”. Теперь бюст стоит в вестибюле института. И это вовсе не надгробие, а памятник. К нему приносят цветы. Летом — ромашки, зимой — гвоздики. У бюста фотографируются на память. И хоть бюст сделан из твердого белого мрамора, он не долговечнее шубниковских групп антисимметрии.
Я люблю бывать на кладбищах. Бродишь по аллеям мимо надгробий, и в голову приходят простые и печальные мысли. Один раз в Донском монастыре среди довоенных памятников я увидел старую стелу. “Едкие годы” почти сгладили надпись, но она еще читалась: “Писатель Константин Петрович Мухобойников” и даты жизни. Писатель умер перед последней войной. Я подумал: “Вот ведь был же такой писатель. Писал и издавал книги. А я этих книг не читал. И имени этого писателя не помню”. Спросил друзей, — они тоже не вспомнили. Когда-то эту стелу поставила жена или дочь. А может быть, друзья, товарищи по перу. Словом “писатель” они хотели увековечить его имя. И вот прошло чуть более полувека, и имя забылось. И книги его умерли, может быть, даже раньше, чем он сам. В отличие от спецстоловых, увековечение не зависит от положения и связей. Память о человеке после его смерти — это Божий промысел.
В другой раз, гуляя по Новодевичьему кладбищу (куда так стремился попасть ответственный товарищ), я нашел мраморное надгробие с надписью: “Кандидат технических наук Рабинович”. Могила была тоже довоенная, но надпись еще не стерлась. Для увековечения Рабиновича потомкам напомнили, что он — кандидат технических наук. Невдалеке от могилы кандидата наук — надгробия военачальников. Одно из них поразило меня. Это был мраморный бюст маршала связи Пересыпкина. Маршал был изваян в полной маршальской форме, со всеми орденами. У уха он держал телефонную трубку. “Откуда он звонит? И с кем разговаривает?” — с ужасом подумал я.
А почти напротив, через аллею, лежит на земле простой серый камень. Вроде валуна, оставшегося от ледникового периода. На нем выбито одно слово: “Ландау”. Инициалов нет. И званий нет. А ведь какие звания! И академик, и нобелевский лауреат. Но зачем они?
Маэль Исаевна Фейнберг, жена известного пушкиниста и невестка еще более известного физика, однажды рассказала мне историю одного филолога. Это был всемирно известный ученый. Его прославленное имя мелькало в учебниках и монографиях. В годы борьбы с космополитизмом он сменил свою еврейскую фамилию на русскую. И тогда Маэль сказала ему: “Раньше у вас было имя. А теперь — одна фамилия”.
Жаль, что я забыл спросить, как и под какой фамилией его увековечили.
* * *
Нынче завсегдатаи “кормушки” из соседних академических институтов иногда встречаются на знакомом углу, у бывшего подъезда жилого дома. Там, где теперь мраморный вход в дорогой ресторан. Встречаются, раскланиваются и вздыхают: “Как все изменилось, не узнаешь... Да, была когда-то жизнь”. Поговорят о трудностях жизни, о брошенной на произвол науке, о гибнущих научных школах. И расходятся. В ресторан, конечно, не заходят.
Владимир Фридкин
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Воскресенье, 01.09.2013, 13:37 | Сообщение # 182 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| интересные ... да просто ИНТЕРЕСНЕЙШИЕ! воспоминания о нашем недавнем времени...
|
| |
| |
| Имммигрант | Дата: Воскресенье, 08.09.2013, 03:33 | Сообщение # 183 |
|
Группа: Гости
| «Настанет день, и с журавлиной стаей Я поплыву в такой же сизой мгле Из-под небес по-птичьи окликая Всех вас, кого оставил на земле».
памяти Расула Гамзатова, которому исполнилось бы сегодня 90 лет
Аварский поэт создал бессмертные шедевры и открытие 5 июля в исторической части Яузовского бульвара Москвы памятника – дань уважения великому дагестанскому поэту Расулу Гамзатову.
Торжественная церемония открытия монумента была приурочена к 90-й годовщине дня рождения поэта...
Расул Гамзатов написал стихотворение «Журавли» в 1968 году на аварском языке.
В том же году это произведение в переводе Наума Гребнева было напечатано в журнале «Новый мир».
Стихотворение попалось на глаза популярному исполнителю фронтовых песен Марку Бернесу, который обратился к композитору Яну Френкелю с просьбой сочинить музыку к «Журавлям», но удалось это далеко не сразу.
Только два месяца спустя, когда композитор написал вступительный вокализ, работа пошла легче. Позднее Ян Френкель вспоминал: «Я тут же позвонил Бернесу. Он сразу приехал, послушал песню и… расплакался. Он не был человеком сентиментальным, но нередко случалось, что он плакал, когда ему что-либо нравилось»...
Так возникла легендарная песня, превратившаяся в реквием по погибшим в годы Великой Отечественной войны. Марк Бернес записывал «Журавлей» уже будучи тяжело больным. Эта запись стала последней в его жизни...
|
| |
| |
| Фисташка | Дата: Четверг, 19.09.2013, 15:31 | Сообщение # 184 |
|
Группа: Гости
| Покаяние
В моей квартире раздался телефонный звонок. Взяла трубку и слышу:
- Юлия Давыдовна, это Вы?
- Да. С кем я разговариваю?
- Это Мила Ковальчук.
Звонила моя бывшая сотрудница, работавшая в лаборатории, которой я руководила. Мы не виделись более 20 лет. Я сразу узнала ее голос.
Она тоже сказала, что мой голос не изменился, такой же молодой, как и прежде. Я поинтересовалась, как она меня нашла, откуда звонит?
Оказалось, что после распада СССР они с мужем переехали в Украину в маленький городок возле железнодорожной станции, где жили ее родители. Она переосмыслила свою жизнь, стала глубоко верующим человеком, регулярно посещает церковь. Давно разыскивает меня, чтобы попросить прощения за свой антисемитизм.
В этом году она была в Молдавии, посетила наш институт, где ей дали мои координаты.
Я была потрясена. Мила продолжила:
- Вы же знаете, что нас воспитывали в духе ненависти к евреям. (Я этого особенно не знала, ведь мы учились в одних и тех же школах и вузах, когда же воспитывали так? – Ю.С.). Я изучила Библию, знаю основы иудаизма. Теперь я понимаю, какая роль принадлежит евреям в мировой цивилизации. Я полюбила Ваш народ. Я хочу перед Вами покаяться. Господом Богом прошу, простите меня.
- Мила, я никогда не чувствовала с Вашей стороны проявлений антисемитизма.
- Если я прошу прощения, - значит, есть за что. Вы меня прощаете?
Я почувствовала, что со мной разговаривает человек, который ждёт прощения не один год, что это для него очень важно, в голосе слышны слёзы, а дыхание как бы остановилось.
Это был момент истины.
- Прощаю. Вы всё поняли и искренне раскаиваетесь, я это чувствую по Вашему голосу.
Мила продолжила свою исповедь.
Она теперь молится за евреев, за Израиль. Ее дочь вышла замуж за еврея, живет в Израиле. Они с мужем обожают своего зятя, замечательного человека. Они счастливы, что дочь живет на Святой земле.
«Я буду молиться за Вас, за Вашу семью, чтобы вы все были здоровы. Еще раз прошу простить меня», - сказала моя бывшая сотрудница.
Я так и не поняла: что это было? Отношение руководства института ко мне было отличное. Сотрудники относились очень хорошо, часто советовались по личным вопросам, доверяли мне свои тайны. Когда я покидала институт, многие плакали, говорили: как мы будем без Вас, с кем советоваться. «Вы как никто другой понимаете человека, Ваши советы искренние, дружеские».
С Милой отношения были ровными, деловыми, она была толковым сотрудником, добросовестно относилась к работе. Очевидно, антисемитизм, о котором она говорила, сидел в ее душе, как само собой разумеющееся. Она не любила евреев вообще. И не только она одна.
Когда кто-то говорит, что не чувствовал антисемитизма, он не понимает, что многие окружающие нас люди просто ненавидели нас за то, что мы евреи.
Нас не понимали, мы были чужие для них, в отношениях чувствовалась неприязнь. Они не устраивали погромы – просто молча (как теперь говорят, по умолчанию) ненавидели, не хотели принимать.
Вот Мила поняла это и покаялась.
Теперь и я понимаю, что антисемитизм многолик, иногда молчалив. Но он «молчит» до поры до времени.
Религия привела Милу к покаянию, и я не сомневаюсь, что к искреннему.
Юлия Систер, Реховот
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Пятница, 20.09.2013, 05:28 | Сообщение # 185 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| сегодня многие прозревают
|
| |
| |
| BROVMAN | Дата: Вторник, 24.09.2013, 05:53 | Сообщение # 186 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
| СМЕШНОЕ ПОКОЛЕНИЕ...
Однажды вечером американский внук разговаривая со своим дедом о текущих событиях, спросил его, что он думает о современной жизни.
Дед ответил:
Я родился раньше изобретения:
телевидения, пенициллина, прививки против полиомиелита, замороженных продуктов, ксерокса, контактных линз, фрисби, привилегий, IPhones ...
Когда еще не было:
кредитных карт, лазерных лучей, FM радио, магнитофонов, компакт-дисков, электрических пишущих машинок, йогуртов, шариковых ручек ...
Еще не изобрели:
колготки, кондиционеры, посудомоечные машины, сушилки для одежды, а одежду вывешивали сушиться на свежем воздухе ...
И человек еще не побывал на Луне ...
И семейная жизнь была совсем другой:
твоя бабушка и я поженились впервые, а затем жили вместе, и в каждой семье были отец и мать,
пока мне не исполнилось 25, я называл каждого человека старше меня "сэр", но и после того, как мне исполнилось 25 лет, до сих пор я так называю полицейских и всех остальных, парни не носили серьги, мы не знали о правах геев, или что такое компьютерные знакомства, детские сады и групповая терапия...
Наша жизнь регулировалась 10 заповедями и здравым смыслом, мы ходили в церковь каждое воскресенье, нас наши родители и священники учили отличать правильное от неправильного, учили брать на себя ответственность за свои действия, служить стране было привилегией, проживание в этой стране было большой привилегией ...
Мы слушали биг-бэнды, Джека Бенни и выступления президента на нашей радиостанции.
Теперь о покупках:
Pizza Hut, McDonalds и растворимый кофе были неслыханным делом, у нас были магазины, где можно было реально купить вещи на 5 и 10 центов, мороженое, телефонные звонки, езда на трамвае и Pepsi стоили мелочь, можно было купить новый Chevy Coupe за $ 600 ( ... но какой школьник мог позволить себе одну?), газ (бензин) был 11 центов за галлон ...
В моей молодости:
"Трава" была тем, что косили, "Кока" был холодным напитком, "Котел" был тем, в чем ваша мама готовила еду и "Рок-музыка" - это была колыбельная вашей бабушки, "СПИД" - это были помощники в кабинете директора, "Чип" означал кусок дерева, "Hardware" можно было найти в магазине, а "Software" - такого слова даже не существовало, «Junk» - это было все, что «сделано в Японии», и мы не знали ничего, что было бы сделано в Китае...
"Иметь серьезные отношения" означало ладить со своими двоюродными братьями, "раздельное время" означало, что семьи проводили время вместе по вечерам и в выходные дни, а не покупку кондоминиумов, мы думали, что "фаст-фуд" - это то, что люди ели во время Великого Поста ...
И мы были последним поколением, которое действительно верило, что женщине необходим мужчина, чтобы иметь ребенка.
Неудивительно, что люди называют нас "старыми и смешными" и говорят, что есть громадный разрыв между нашими поколениями ...
Ну, и как ты думаешь, сколько мне лет?...
Ну как, готов?!...
...всего ...59!
Сообщение отредактировал Марципанчик - Вторник, 24.09.2013, 05:54 |
| |
| |
| papyura | Дата: Вторник, 24.09.2013, 06:32 | Сообщение # 187 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| похоже это обо мне ...
сам из этого поколения и так же не понимаю нынешних реалий!
|
| |
| |
| Гость | Дата: Воскресенье, 29.09.2013, 06:10 | Сообщение # 188 |
|
Группа: Гости
| Я не успела сказать, как я тебя люблю...
"Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Наша детская с тобой жизнь - какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды - это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь...
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье - и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Для нас ли неразлучных - эта участь? Мы ли - щенята, дети, - ты ли - ангел - ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, - мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной, и я - дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу.
Это я - Надя. Где ты? Прощай".
Это последнее письмо Надежды Яковлевны Мандельштам своему мужу Осипу Эмильевичу
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Воскресенье, 06.10.2013, 10:19 | Сообщение # 189 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| Три струны Ицхака Перлмана
Джек Ример, Chron.com, Хьюстон
18 ноября 1995 года скрипач Ицхак Перлман вышел на сцену, чтобы дать концерт в зале «Эвери Фишер» в нью-йоркском Линкольн-центре.
Если вам когда-либо довелось побывать на концерте Перлмана, вы наверняка знаете, что выйти на сцену - это уже немалое достижение для него. В детстве этот выдающийся скрипач переболел полиомиелитом, поэтому на обеих ногах у него специальные фиксаторы и ходит он на двух костылях. Наблюдать, как Перлман идет по сцене, превозмогая боль, делая шаг за шагом, - это потрясающее зрелище.
Он идет медленно, но, тем не менее, величественно, пока не добирается до своего кресла. Тогда он медленно садится, кладет костыли на пол, отстегивает фиксаторы на ногах, ставит одну ногу под стул, вытягивая вторую вперед. Затем наклоняется и поднимает с пола скрипку, прижимает ее подбородком, кивает дирижеру и начинает играть. Публика уже привыкла к этому ритуалу, люди спокойно сидят, пока Перлман движется по сцене к своему креслу. Они молча и с почтением наблюдают, как он отстегивает фиксаторы. Они ожидают того, момента, когда он будет готов играть.
Но в этот раз что-то произошло.
Не успел он взять несколько первых аккордов, как одна из струн его скрипки лопнула. Этот звук невозможно было не услышать - он прозвучал в замершем зале, как оружейный выстрел.
Нельзя было не понять, что означал этот звук. Было совершенно ясно, что Перлману предстоит теперь сделать. Мы понимали, что ему придется, снова пристегнув фиксаторы, поднять костыли, встать и потихоньку уйти за сцену - чтобы либо найти другую скрипку, либо поискать другую струну взамен лопнувшей.
Но ничего этого скрипач не сделал. Он посидел с минуту, закрыв глаза, а затем дал сигнал дирижеру начинать сначала.
Оркестр заиграл, и Перлман вступил с того места, где остановился. И играл с такой страстью, так сильно и чисто, как никто никогда не слышал ранее...
Конечно, каждый знает, что невозможно исполнять симфоническое произведение на трех струнах. Я это знаю, и вы знаете, но в тот вечер Ицхак Перлман отказался от этого знания.
Видно было, что он модулирует, меняет, как бы сочиняя пьесу заново в своей голове. В какой-то момент это звучало так, будто он расстраивает струны, чтобы извлечь из них новые звуки, которых они никогда до того не издавали.
Когда Перлман закончил, в зале несколько секунд стояла гробовая тишина. Это была тишина потрясения. А затем люди вскочили со своих мест, чтобы выразить благодарность этому удивительному исполнителю. Несмолкающие аплодисменты сотрясали зал. Мы аплодировали ему, кричали от восторга, делали всё, что могли, чтобы показать, как мы благодарны музыканту за то, что он сотворил.
Он улыбнулся, вытер заливавший лицо пот, поднял смычок, чтобы успокоить зал, а затем сказал - не хвастливо, а спокойно, задумчивым, уважительным тоном: "Знаете, иногда задача артиста - выяснить, сколько музыки можно сделать из того, что у тебя еще осталось".
Какая мощная фраза! Она осталась в моей памяти навсегда.
И кто знает, может быть, это и есть определение жизни - не только для артиста, но и для всех нас?
Вот человек, который всю свою жизнь готовился извлекать музыку из скрипки с четырьмя струнами, и который вдруг, посреди концерта, оказывается в ситуации, когда у него всего лишь три струны; и он создает музыку на этих трех струнах, и музыка, которую он создал в тот вечер на трех струнах, была неповторимей, прекрасней и более запоминающейся, чем всё, что он играл прежде на четырех струнах.
Так что, может быть, наша задача в этом неустойчивом, быстро меняющемся, сбитом с толку мире, в котором мы живем, - создавать музыку вначале на том, что у нас есть, а затем, когда это становится невозможным, извлекать ее из того, что у нас еще осталось?
Перевела с английского
Элеонора Шифрин, Иерусалим
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Воскресенье, 06.10.2013, 13:02 | Сообщение # 190 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| спасибо, дядяБоря!
понравилось..
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Четверг, 10.10.2013, 06:55 | Сообщение # 191 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| ДЖУЗЕППЕ ВЕРДИ— (полное имя Джузеппе Фортунино Франческо) — итальянский композитор. Мастер оперного жанра, создавший высокие образцы психологической музыкальной драмы.
Кто не слышал опер: «Риголетто» (1851), «Трубадур», «Травиата» (обе 1853), «Бал-маскарад» (1859), «Сила судьбы» (для Петербургского театра, 1861), «Дон Карлос» (1867), «Аида» (1870), «Отелло» (1886), «Фальстаф» (1892), Реквием (1874)?!..
Джузеппе родился 10 октября 1813 в глухой итальянской деревушке Ле Ронколе близ Буссето в департаменте Таро ( Ле Ронколе в тот момент была частью Первой Французской империи после присоединения княжеств Парма и Пьяченца ... так случилось, что Верди официально родился во Франции...), на севере Ломбардии в крестьянской семье Карло Джузеппе Верди и Луиджи Уттини. Необычайная музыкальная одаренность и страстное желание заниматься музыкой проявились у ребенка очень рано. До 10 лет Джузеппе учился в родной деревне, затем в городке Буссето. Знакомство с купцом и любителем музыки Барецци помогло получению городской стипендии для продолжения музыкального образования в Милане.
Однако Джузеппе Верди не был принят в консерваторию. Он занимался музыкой частным образом у педагога Лавинья, благодаря которому бесплатно посещал спектакли «Ла Скала». В 1836 он женился на горячо любимой Маргерите Барецци, дочери своего покровителя, от брака с которой у него родились дочь и сын.
Счастливый случай помог получить заказ на оперу «Лорд Гамильтон, или Рочестер», которая с успехом была поставлена в 1838 в «Ла Скала» под названием «Оберто, граф Бонифачо». В том же году были изданы 3 вокальных сочинения Верди.
Но первые творческие успехи совпали с рядом трагических событий в личной жизни: менее чем за два года (1838-1840) умирают его дочь, сын и жена.
Верди остается один, а сочиненная в это время по заказу комическая опера «Король на час, или Мнимый Станислав» терпит провал.
Потрясенный трагедией, Верди записывает: «я... принял решение никогда больше не сочинять»...
Из тяжелого душевного кризиса Джузеппе Верди вывела работа над оперой «Навуходоносор» (итальянское название «Набукко»).Опера, поставленная в 1842 году, имела громадный успех, чему способствовали и великолепные исполнители (одну из главных ролей пела Джузеппина Стреппони, ставшая впоследствии женой Верди).
Успех окрылил композитора, каждый год приносил новые сочинения. И если опера «Набукко» сделала Джузеппе Верди популярным в Италии, то уже «Эрнани» принесла ему европейскую известность. Многие из написанных тогда сочинений и в наши дни ставятся на оперных сценах мира.
В 1847 Джузеппе Верди совершает первое заграничное путешествие. В Париже он сближается с Дж. Стреппони. Ее идея жить в загородной местности, занимаясь творчеством на лоне природы, привела по возвращении в Италию к покупке участка земли и созданию имения Сант-Агата.В 1851 появляется «Риголетто» (по драме Виктора Гюго «Король забавляется»), а в 1853 «Трубадур» и «Травиата» (по пьесе А. Дюма «Дама с камелиями»)...
В этих сочинениях Верди отходит от героических тем и образов, его героями становятся простые люди: шут, цыганка, женщина полусвета. Джузеппе стремится не только показать чувства, но и выявить характеры персонажей.
Мелодический язык отмечен органичными связями с итальянской народной песней.В операх 1850-60-х гг. Джузеппе Верди обращается к историко-героическому жанру.
В этот период были созданы оперы «Симон Бокканегра» (1875), «Бал-маскарад» (1859), «Сила судьбы», которая была написана по заказу Мариинского театра; в связи с ее постановкой Верди дважды посетил Россию в 1861 и 1862...
По заказу Парижской оперы был написан «Дон Карлос» (1867).
В 1868 египетское правительство обратилось к композитору с предложением написать оперу к открытию нового театра в Каире. Д. Верди отказался. Переговоры продолжались два года, и лишь сценарий ученого-египтолога Мариетт-бея, основанный на старинной египетской легенде, изменил решение композитора.
Опера «Аида» стала одним из его совершеннейших новаторских созданий. Она отмечена блеском драматического мастерства, мелодическим богатством, мастерским владением оркестром...
В течение восьми лет (1879-1887) композитор работал над оперой «Отелло». Премьера, состоявшаяся в феврале 1887, вылилась в национальное торжество.
В год своего восьмидесятилетия Джузеппе Верди создает еще одно блестящее творение — «Фальстаф» (1893, по пьесе В. Шекспира «Виндзорские проказницы»), в котором он на основе принципов музыкальной драмы осуществил реформу итальянской комической оперы. Её отличает новизна драматургии, построенной на развернутых сценах, мелодическая изобретательность, смелые и утонченные гармонии...
В последние годы жизни Джузеппе Верди написал произведения для хора и оркестра, которые в 1897 году объединил в цикл «Четыре духовные пьесы». В январе 1901 года его разбил паралич и через неделю, 27 января, он скончался...
Основу творческого наследия Верди составили 26 опер, многие из которых вошли в мировую музыкальную сокровищницу.
Сообщение отредактировал sINNA - Четверг, 10.10.2013, 07:04 |
| |
| |
| Имммигрант | Дата: Четверг, 07.11.2013, 13:54 | Сообщение # 192 |
|
Группа: Гости
| Тайны подземных городов
Белых пятен на карте Земли давно не осталось. Однако выясняется, что существует ещё и подземный мир. Его города разбросаны по планете в несметном количестве.
И каждый из обнаруженных на сегодня подземных городов способен потрясти своими масштабами. Поэтому начать их описание можно с любого примера.
Пустыня Сахара
Глубоко под ней, гораздо ниже песков, находятся тоннели возрастом около 5 000 лет. Они вырублены в скальной породе и представляют собой сложную систему коммуникаций, общая протяжённость которых составляет 1600 километров. Неизвестный народ, сотворивший это чудо, извлёк на поверхность земли 20 миллионов кубов камня! Задача едва ли осуществимая даже для современной техники.
Париж
Сеть тоннелей и галерей под ним достигает 300 километров. Строительство их было завершено значительно раньше Рождества Христова, и лишь в средние века парижане стали спускаться в катакомбы, чтобы хоронить в них покойников.
Рим
Здесь подземелья также использовались для захоронений. Однако постройка их была завершена до начала нашей эры. Тоннели и галереи вырублены в вулканическом туфе и простираются они на 500 километров. Всего – более 40 независимых друг от друга катакомб.
Неаполь
Более 700 катакомб! Многие из них обустроены специальными помещениями для хранения воды и пищи. Во время Второй мировой войны данные катакомбы идеально подходили в качестве бомбоубежищ. Возраст же их немыслим – 6500 лет.
Мальтийский Гипогеум
Он выдолблен в твёрдом граните между 3200 и 2900 гг. до н.э. Протяжённость его установить сложно, ведь он уходит в глубины скальной породы на несколько этажей, как если бы это была современная высотка наоборот.
Под Турцией скрываются целые города
Они тянутся на многие километры и уходят вглубь несколькими ярусами. К примеру, под деревней Деринкую город занимает пять этажей. Нижний этаж способен вместить 10 тыс. человек, а всего в помещениях могут находиться 300 тыс. человек. Каждый уголок подземелий оборудован вентиляцией. Археологи знают о 52 вентиляционных шахтах (самая глубокая из них – 85 метров) и 15 тысячах входах в город.
И так можно продолжать и продолжать. Индия, Иордания, Сицилия, Англия, Бельгия, Корея, Чехия, Германия, Сирия...
Только на территории бывшего СССР насчитывается более 2500 древнейших катакомб. Это и Крым, и Азербайджан, и Грузия.
Или взять катакомбы в перуанских Андах
Обнаружил их ещё XVI веке Франциско Пизарро, а серьёзные исследования были проведены в 1971 году. Выяснилось, что подземные ходы выложены массивными блоками, поверхность которых покрывает рифлёный рисунок. Дело в том, что данные тоннели вырублены в скалах на высоте 6770 метров и ведут они к океану под углом 14°. Иначе сказать, древние строители позаботились даже о том, чтобы исключить скольжение при проходе по тоннелям. Мало того! В указанных катакомбах были обнаружены громадные каменные двери. При всём своём весе и кажущейся неуклюжести, они закрывались абсолютно герметично и двигались почти без усилия одним человеком.
Наконец, пора сказать об Эквадоре
Находка, сделанная там, в настоящее время засекречена, и никто из иностранцев не имеет права доступа к ней. Однако во второй половине ХХ века англо-эквадорская экспедиция успела сделать достоянием всего мира такие факты, которые с трудом укладываются в голове.
Итак, в 1965 году в провинции Морона-Сантьяга аргентинец Хуан Морич обнаружил подземный город, состоящий из тоннелей и галерей, которые простираются не несколько сотен километров. Вход в город вырезан в скале и имеет размеры, достаточные для въезда грузовой машины. Каменные стены подземелий покрыты странный глазурью, словно когда-то они были подвержены сверхвысокой температуре.
Уже у самого входа встречаются россыпи металлических и каменных фигурок, изображающих различных животных. Если же продвинуться в самые глубины, то глазам предстанет множество крупных фигур, вылитых из золота. Чем дальше идти, тем чаще будут встречаться огромные залы. В одном из залов находится библиотека. В ней хранятся тысячи металлических пластин, испещрённых письменами на неизвестном языке.
Сердцем же подземного города является зал, превышающий по размерам футбольное поле, в центре которого стоит громоздкий стол и семь высоких тронов.
Материал, из которого они изготовлены, на земле не встречается. По внешним признакам он походит на нечто среднее между камнем и пластиком. Важнейшим же заявлением той экспедиции стали следующие слова: подземелья обитаемы…
Мы должны признать, что знаем о своей планете и жизни на ней очень мало. Человечеству нельзя зазнаваться. Подземные города пока лишь наводят на предположения и домыслы. Учёные осторожно выдвигают версии о том, что катакомбы строились для спасения человеческой цивилизации от угрозы с воздуха. Возможно человечество ожидало пришествия всесокрушающей кометы, или…
Так или иначе история великих подземных строек не может не будоражить умы.
|
| |
| |
| Старый Зануда | Дата: Суббота, 16.11.2013, 08:48 | Сообщение # 193 |
|
Группа: Гости
| Маленькая женщина
Я познакомился с ней лет десять назад, когда собирал материал для очередной монографии.
Моя сотрудница, вдова легендарного Давида Нива, в годы британского мандата хранителя подпольного архива организации Эцель, решила, что мне будет небезынтересно увидеться с ее подругой.
- Как зовут подругу? - спросил я без особого интереса. Когда она ответила, я подпрыгнул.
Наоми, посмеиваясь, позвонила подруге, поговорила с ней немного, и передала трубку мне.
- Госпожа Эстер... - начал я, волнуясь и не очень понимая, как мне нужно себя вести.
Хриплый старческий голос из трубки сказал, как отрезал:
- Просто Эстер. Как говорит один русский писатель - забыла его фамилию - господа все в Париже.
- Ага... - глуповато согласился я и подтянул штаны. - Если вы согласны, я хотел бы встретиться... увидеться. Наоми уже сказала вам, что я пишу книжку и ищу материалы о вашем дяде... Вы не могли бы сказать, когда вам будет удобно?..
- Ты где? - спросила она. - На работе? Уйти можешь?
- Прямо сейчас? - удивился я.
- Ну конечно, - ответила она. - Как говорит другой ваш писатель - его фамилии я тем более не помню - к чему крутить быка за хвост? Или как это...
- Тянуть кота за хвост, - с неожиданным чувством глубокого облегчения рискнул поправить я.
- Вот. В общем, не будем размазывать манную кашу по чистому столу, как говорит еще один писатель, с которым очень дружила моя покойная мама. Приезжай.
Я поцеловал в щеку всё еще посмеивающуюся Наоми, схватил сумку, диктофон и выскочил на улицу.
Эстер жила в районе старого Тальпиота, на пустынной, сонной улице и занимала первый этаж особняка, построенного, кажется, еще при турках. «Да, - думал я, спускаясь по улице от остановки автобуса, - это, конечно, не виллы нынешних депутатов кнессета... это еще то поколение... как говорится, старой закалки».
Я позвонил в дверь. Где-то далеко мелодично звякнул колокольчик. На пороге стояла крохотного роста старушка. Она была такая маленькая, что сперва я просто не увидел ее и стал вглядываться вглубь полутемной квартиры.
- Я здесь, - кашлянув, сказала она, и я понял, что она улыбается.
Я перешагнул порог. Она протянула мне руку, и я, склонившись и бережно кряхтя, поцеловал тонкие холодные пальцы.
- Ого, - сказала она, - давненько я не видала такого. Мерси. Ну, пошли.
Мы вошли в салон, темный из-за наглухо задернутых по случаю полуденной жары штор.
Я аккуратно сел на краешек продавленного дивана.
- Нет, идем в кухню, я там тебе кофе приготовила. И не очень садись на этот диван, он уже совсем старенький, на нем еще дядюшка сиживал.
Я поспешно вскочил. Впоследствии, приходя сюда, я всегда украдкой, благоговейно гладил темно-синий бархат дивана, на котором во время русской революции сиживал председатель Московской федерации анархистов.
Я пил кофе, во все глаза глядел на крохотную женщину в простом сером платье, примостившуюся рядом со мной на детском стульчике. Мы разговаривали два часа, или три, или пять. Время бежало незаметно. Я никак не мог поверить, что нахожусь в доме прославленной подпольщицы и сидел очень чинно.
К концу беседы я сообразил, что забыл включить диктофон.
Перед моим уходом Эстер вынесла коробку дядюшкиных рукописей и писем, и, повернувшись, поманила меня пальцем. Мы прошли на балкон. На балконе стоял старинный шкаф с железными запорами, битком набитый пыльными книгами.
- Это его библиотека, которую он привез из Америки, - сказала она. - Это - всё его имущество, он в Нью-Йорке прожил тридцать лет и ничего не накопил, кроме книг. Когда он умер, мне пришлось всё это взять сюда, но в комнатах это чудовище не помещается...
Она погладила запыленные корешки и отряхнула руку.
- Ишь, как запылились... Полвека они ждали того, кому действительно нужны. Стало быть, настоящий хозяин явился. Бери всё. Это - твоё.
Я ухватился за шкаф и страстно облапил его. Я не мог не только сдвинуть его с места, я не мог его даже покачнуть. Шкаф стоял как скала. Мне показалось, что он смотрит на меня с прищуром, испытующе. Мне хотелось вскочить на него и заржать диким мустангом. Я повернулся, кинулся к хозяйке, звонко расцеловал в обе щеки, схватил ее на руки и подбросил в воздух, как ребенка. Она не удивилась.
- Ко мне уже приходили историки, хотели взять интервью и забрать книги. Интервью я им дала, а книжки - нет. Не хватало, чтобы эти леваки рылись в любимых романах и трактатах Абы... Думаю, он на том свете доволен, что это достается тебе.
Я лихорадочно перелистывал выцветшие, пожелтевшие страницы. Большая часть библиотеки состояла из книг самого Гордина, написанных на шести не то восьми языках, с его собственными рукописными правками по полям.
Здесь были социологические исследования, философские трактаты, романы, стихи и переводы, изданные начиная с первого десятилетия прошлого века.
Аба писал на русском, древнееврейском, древнегреческом, латыни, идише, английском; иногда, развлекаясь, он издавал томик-другой переводов теологических трактатов со старофранцузского на староарамейский.
Кто, кроме него, мог это читать, его не очень интересовало; он писал.
В двадцать пятом году интеллектуальный лидер российского анархизма, бывший депутат первых съездов Советов, друг Кропоткина и приятель Крупской, при большевиках отсидевший в сибирской ссылке, бежал в Штаты через Китай и Японию. Он уже понял, куда начинал дуть ветер, и понимал, что заступничество вдовы вождя ему не поможет.
Фраза, в восемнадцатом году сказанная Крупской Дзержинскому: «Я требую, чтобы ни один волос не упал с головы этого революционера!» - в новых условиях диктовала чекистам новые требования.
Аба бежал из Советского Союза.
В пятьдесят седьмом он, почувствовав себя плохо, неожиданно бросив небогатое, но налаженное житьё в Нью-Йорке, разорвав все свои литературные и общественные связи, уехал умирать в Израиль. В аэропорту Лод его встречала племянница...
То ли атмосфера Святой земли, то ли уход единственной родственницы отодвинули момент ухода в вечность - момент, к которому Гордин, будучи прирожденным философом, готовил себя всю жизнь. Умирать он раздумал.
Аба Гордин прожил в городе Рамат-Ган еще немало лет, выпустил еще не менее десяти книг и лишь тогда почувствовал, что дни его, наконец, исполнились.
Он позвонил и вызвал к себе Эстер. Эстер сидела тогда на заседании Кнессета, и трубку взял Менахем Бегин.
Эстер боготворила будущего премьер-министра, считала себя его ученицей, но тут сорвалась с места, наплевав на все приличия, и кинулась на служебной машине в Рамат-Ган.
Дядюшка успел переговорить с ней. Он передал привет Бегину, сообщив при этом, что «Менахем - человек честный, но не очень умный, вроде твоего мужа, и вы все это ещё поймете»; добавил, что левые - идиоты, поэтому Бен-Гуриону через неё передавать привета он не будет; потом поцеловал племянницу, произнес: «Всё, что есть в квартире – твоё», - и умер.
В квартире кроме шаткого письменного стола, двух разломанных стульев, походной койки и пишущей машинки были только книги: кипы, горы книг, громоздившиеся на столе, на полу, на поломанных полках, - и книги она забрала с собой в Иерусалим. Диван, привезенный дядюшкой из Америки, Эстер взяла к себе еще раньше - он не влезал в тесные комнатки рамат-ганского жилья, и Аба давно махнул на него рукой.
...Эстер Разиэль-Наор родилась в 1912-м году в Литве, в семье потомственных раввинов и профессиональных революционеров.
В трехлетнем возрасте родители привезли ее в Палестину, и своего дядю - тоже раввина и революционера - она увидела лишь раскаленным летним вечером пятьдесят седьмого года, когда, прихрамывая, кряхтя и опираясь на палочку, герой трех революций, мечтатель, философ и поэт спустился с трапа старенькой «Дакоты» и ступил на бетон единственного в стране аэропорта...
Эстер очень любила своего чудаковатого дядю, хотя совсем не разделяла его взглядов на мир. Будучи совершенно разными людьми, они оба чувствовали огромную тягу друг к другу. Вся семья их, разбросанная по миру волнами революций и мировых войн, состояла из таких личностей, которые, как я понимаю, следует называть пассионариями.
Аба Гордин был революционером, отрицавшим государственную власть в принципе. Эстер всю жизнь воевала за право возвращения блудного народа Израилева на свою историческую родину.
Родным братом Эстер и вторым племянником Гордина, которого Аба так никогда и не увидел, был Давид Разиэль, подпольный руководитель организации Эцель и ученик Владимира Жаботинского.
Давид погиб в Ираке в начале сороковых годов и впоследствии был провозглашен национальным героем; его именем названы улицы в десятках городов Израиля. Эстер шла за братом во всех перипетиях его подпольной деятельности, при англичанах сидела в тюрьмах и лагерях, а с конца сороковых годов на протяжении многих лет была бессменным руководителем партийной фракции партии Хирут в Кнессете, где всегда сидела по правую руку от Бегина.
Ури Цви Гринберг, Менахем
Бегин и Эстер Разиель на собрании Кнессета, 1949 год
Это были времена пионеров-идеалистов, когда Хирут еще не превратился в нынешний Ликуд.
Когда же произошла трансформация, Эстер вышла из партии...
Я полюбил ее. Я звонил ей несколько раз в неделю, расспрашивал о здоровье, рассказывал о новостях в моей семье. Она приглашала меня на чаепития, всегда - посреди рабочего дня.
Мы пили чай у нее на балконе, в тени того самого шкафа, отбрасывавшего на нас причудливую тень, и ругали правительство. Эстер не позволяла себе сильных выражений и вообще никогда не повышала голоса; только начинала хрустеть пальцами в тот момент, когда речь заходила о том, что она испытывает при виде разрушения дела, которому она и ее брат посвятили жизнь. Тогда в лучистых ее глазах появлялся стальной блеск, она темнела лицом и переводила разговор на другую тему.
Когда вышла монография, в которой рассказывалось о ее дяде и о ней, цитировались подаренные ею рукописи и переписка, я пришел и торжественно подарил ей книжку. Она долго вертела ее в руках, потом попыталась прочесть несколько слов из предисловия. Водя подагрическими пальцами по строчкам, с огромным трудом, по складам произнесла первое предложение. Тогда в первый (и последний раз) я слышал странно звучащую в ее устах русскую речь. Мы всегда говорили с ней на иврите. Ее литературный язык был великолепен, она знала также английский, французский и немного арабский; но русского своего стеснялась из-за неправильной грамматики и чудовищного акцента, а идиша – «языка изгнания» - не знала вовсе.
Родители ее, пионеры-первопроходцы, приехав сюда, с ходу переключились на древнееврейский, по тогдашней моде не потрудившись обучить дочку языку страны исхода; правда, дома говорили между собой по-русски, но только тогда, когда хотели скрыть что-нибудь от детей.
Так Эстер научилась понимать русскую речь; впоследствии, уже на пенсии, ей пришла в голову блажь научиться читать, и пару лет она сидела с букварями и словарями, увидевшими свет в Петербурге, кажется, еще в позапрошлом веке.
Без акцента по-русски она произносила только два слова: «водка-селёдка», которые всегда использовала при приеме гостей, у накрытого стола.
Гости собирались к ней в дом всего раз в году, в день гибели ее брата.
Однажды она пригласила меня на такое собрание. Тогда я увидел ветеранов-подпольщиков и старых депутатов Кнессета, древних министров правительства семидесятых годов, с которыми до того дня был знаком только по телевизионным программам и старым газетам.
После угощения ветераны начали петь; я пожалел, что не взял с собой магнитофона. Старики затянули дрожавшими голосами песни своей юности; многие, выпив, неожиданно переходили на русский. Постепенно выяснилось, что чуть не половина бывших государственных деятелей как правого, так и левого крыла владеет русским значительно лучше Эстер.
Эстер встала в центр гостиной и запела на иврите халуцианскую песню двадцатых годов, времен осушения болот и стычек с бедуинами. Она стояла очень прямо, опустив крохотные ручки по швам, и пела песню безымянного автора, приехавшего в долину Хулы из Белоруссии, и умершего здесь от малярии. Из глаз ее текли слезы. Старики окружили ее плотным кольцом, обнявши друг друга за плечи. Моя жена вздыхала, вытирала глаза и обращалась ко всем на идиш. Большинство понимало ее речь и охотно на нее откликалось; закончив петь, Эстер сказала, ни к кому особенно не обращаясь:
- Менахем знал русский, польский, литовский, идиш, английский и Бог знает сколько других языков, но дал себе клятву - с того момента, как нога его ступит на землю этой страны, здесь, на этой земле, говорить только на иврите.
Это был принцип.
Старики завздыхали. загомонили в том смысле, что покойник был хороший человек, но иногда, по самым разным поводам, перегибал палку. Эстер не спорила.
Нельзя сказать, что в личной жизни она была счастлива. Как рассказала мне сотрудница, познакомившая нас, муж ее, тоже ветеран ревизионистского движения, был не очень умным человеком, и мучился, ощущая, что Эстер рядом с ним всегда выигрывает в глазах политиков, дипломатов и ученых. Она это ощущала тоже и мучилась наравне с ним...
Моше Гончарок
------------
Американские президенты целовали ей руку, Черчилль снимал свой цилиндр, и однажды королева Британии, приветствуя её, приехавшую во главе официальной делегации, встречая её во дворце, поднялась и сделала три шага навстречу – большая честь, восхищённо говорил мне старичок, бывший министр в правительстве Бегина...
У нее было трое детей: дочь, тихая, красивая, беспомощная, с детских лет душевнобольная, за которой был нужен постоянный уход; старший сын, известный адвокат, рано умерший от рака; младший сын, журналист, изменивший делу ее жизни – как она это дело понимала, и ставший одним из вождей леворадикального лагеря. С этим сыном она почти не общалась.
Эстер никогда ни на что не жаловалась, не плакала, только я видел, как год от года глаза ее становились всё более невыразительными и тусклыми.
Она была железным человеком.
Когда ей исполнилось девяносто лет, в её честь в доме президента был устроен приём. Она пришла, как всегда опрятная, одетая просто, в своем неизменном сером платье и довольно старых туфлях. Ей помогли подняться на лестнице; она держалась очень прямо и сдержанно принимала комплименты именитых гостей.
Я стоял за ее спиной и иногда поддерживал ее за локоть – уже несколько лет назад у нее появились проблемы с координацией, ее покачивало. Весь вечер она провела на ногах, не присев ни разу.
«Это твой внук?» – спросили журналисты, окружившие ее кольцом вспышек, щелканий и миганья аппаратуры. «Нет, но я хотела бы такого внука», – малопонятно для прессы ответила она, и я почувствовал себя счастливым, хотя за весь вечер не выпил ни рюмки, по поводу чего сильно переживал: в доме президента на приёмах, оказывается, не подают водки.
К ней подходили самые разные люди, приветствовали ее, спрашивали о здоровье, после чего непременно предлагали сесть; это происходило ежеминутно, и в конце концов она взорвалась.
– Ведь ты очень устала, госпожа, – ласково и томно сказала супруга президента, – лучше сядь. Вот тут – очень удобное кресло. Смотри – кресло здесь!
Эстер надменно задрала крошечный подбородок. Её седая макушка находилась на уровне пышного бюста собеседницы.
– Спасибо! Я уже целых семь лет сидела при англичанах.
Президентская супруга натужно засмеялась и как-то боком отошла к другим гостям. Уф-ф, сказала Эстер, привалившись ко мне.
В сороковых она провела год в одиночке, в знаменитой тюрьме, неприступной крепости Акко, потом пять лет была в британском концлагере в Кении, и еще два года – в лагере для политических интернированных в Судане...
Она умерла осенью 2002-го. Мгновенно, в одночасье, как жила – не жалуясь на боль в сердце, сжав зубы.
Ее сын, не одобрявший взглядов матери, не посчитал нужным оповестить широкую публику, и на похоронах присутствовали только самые близкие друзья юности Эстер, прошедшие с ней рядом весь путь – и бетонные камеры-одиночки, и взлёт правительственной карьеры. Я узнал о её смерти из газет...
Под стеклом на моем письменном столе хранится маленькая открытка, много лет назад пришедшая ко мне по почте, написанная на иврите аккуратным почерком первой ученицы.
Два последних слова старательно выведены на русском.
"Что у вас с телефоном? Три дня не могу дозвониться. Пожалуйста, приезжай один или с женой, я очень по тебе соскучилась. Обещаю, будет водка-селёдка."
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Суббота, 23.11.2013, 16:51 | Сообщение # 194 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| Спасибо Вам большое, С.З.!
Прекрасная статья! Очень интересная!
Как мало мы знаем об этих людях!
Спасибо!
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Понедельник, 25.11.2013, 11:23 | Сообщение # 195 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
| прекрасная История о настоящей еврейской Женщине, участвовавшей в создании страны!
нынешние, увы, всё старательно разрушают...
|
| |
| |
|
