| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
воспоминания
| |
| Kiwa | Дата: Понедельник, 13.04.2020, 08:03 | Сообщение # 466 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 682
Статус: Offline
| замечательные фразы!
и - главное - правдиво отражают образ каждого ими "обрисованного"...
|
| |
| |
| smiles | Дата: Пятница, 17.04.2020, 07:20 | Сообщение # 467 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 236
Статус: Offline
| попробую объединить эти "фигуры" несколькими строками Игоря Мироновича:
—Вожди дороже нам вдвойне,
когда они уже в стене.
|
| |
| |
| MILADY | Дата: Суббота, 02.05.2020, 06:13 | Сообщение # 468 |
 приятель
Группа: Пользователи
Сообщений: 3
Статус: Offline
| ГЕРОЙ ВСЕХ НАРОДОВ
90-летняя жизнь Теодора Шанина прошла через множество миров: довоенный еврейский Вильно и полуголодный советский Самарканд, воюющий за свою независимость Израиль и университетский Оксфорд, мирную Хайфу и путинскую Москву.
Множество миров – это не просто метафора. «Миры Теодора» – так хотел Шанин назвать книгу о своей жизни, вспоминает социолог Алексей Левинсон, бравший вместе с Любовью Борусяк серию биографических интервью у Теодора Шанина в конце 2000-х годов.
Книга, которую по рассказам Теодора написал в итоге Александр Архангельский, называется «Несогласный Теодор».
Шанин действительно был всегда «несогласным», во всех своих мирах защищал слабых и искал справедливости.
Насколько сильным было это его стремление, можно понять по одному воспоминанию времён войны.
Теодор был вывезен из Литвы советскими войсками буквально перед самым вторжением немцев. Предполагаемая ссылка в Коми обернулась в результате эвакуацией на Алтай, а сестра и дед Теодора остались под немецкой оккупацией.
У деда была возможность бежать из гетто – его бы спрятали друзья-поляки, да и фамилию дед носил польскую: Яшуньски. Но до войны евреи не слишком опасались немцев. Наоборот, с ними связывались надежды «не оказаться под коммунистами». Тем более что, несмотря на социалистические симпатии, семья Теодора была весьма зажиточной. Свободно говоривший по-немецки дед Теодора так вообще считал немцев единственной цивилизованной нацией в Европе и не ждал худого.
 Но лишь войдя в Вильно, немцы расстреляли сходу первую сотню евреев. И дед Теодора пошёл в гестапо и стал кричать: по какому, мол, праву это сотворено?
Немцы «так обалдели от подобного нахальства, что выпустили его живым», – рассказывал Теодор. Однако спасся дед ненадолго: он был всё равно расстрелян немцами в первый год оккупации вместе с 5-летней сестрой Теодора.
Но один из дядей Теодора по имени Абрам стал членом юденрата – органа еврейского самоуправления, созданного немцами в каждом гетто, на долю которого зачастую и ложилось нелёгкое решение: кого из евреев отправлять на смерть первым. Сам же Абрам, получив воспаление лёгких, умер на руках своей дочери.
«Это несправедливо, – сказал однажды Теодор отцу, – он должен был выжить, чтобы мы могли его повесить». В ответ на жесткие слова сына отец, по воспоминаниям Теодора, «сказал страшное – то, чего в еврейских семьях не говорят никогда:
– У тебя сердце убийцы.
И я ответил:
– Некоторым не хватает умения убивать предателей.
Тогда мы – первый и единственный раз – живя в одной квартире, не разговаривали друг с другом полгода».
Таким было у Теодора понимание справедливости. Оно включало в себя и умение убивать.
Страшный XX век – без жесткости выжить в нём было невозможно...
После войны у Теодора не было возможности вернуться в город детства – старый Вильно, хотя он и приезжал туда трижды.
«Ты идёшь по улицам и понимаешь, что города как сообщества близких тебе людей уже нет: все эти люди погибли».
Тогда, в 1945-м, пятнадцатилетний Шанин вместе с родителями приезжал в снова советский Вильнюс искать родственников.
И ему пришлось осознать, что всё его прошлое, весь этот огромный и цветастый мир целиком уничтожен и никогда не воскреснет.
 Разрушение еврейского мира Вильно началось, к слову, не с немцев, а несколькими годами ранее – с литовских погромов и прихода Советов. В короткий период, когда Вильно уже вышел из-под польской власти и ещё не попал под советскую, «литовская полиция вела себя по отношению к евреям куда хуже поляков», вспоминал Шанин. А сразу после установления в Литве советской власти у семьи сразу конфисковали завод, склады, магазины и обе квартиры.
Одновременно с этим в городе закрыли еврейские школы, и Теодор перешёл в польскую, но из-за столкновений с поляками и эту школу пришлось сменить.
Теперь Теодор вступал в драки в ответ на крик «Буржуй!», а не только на оскорбление «Жид!».
Затем в Вильно появились плакаты: мускулистая рука рабочего душит капитализм. И накануне войны Советы наконец начали очищать город от «буржуев». Так отец Теодора оказался в лагере – в Свердловской области, а он с матерью – на спецпоселении в Алтайском крае.
Хорошо, рассказывал Шанин Архангельскому, советские спецслужбы не докопались, что отец-«буржуй» вдобавок в прошлом был ещё и эсером – таких сразу расстреливали.
«Несогласный Теодор» – вообще очень удачный эпитет.
Ведь родные Теодора как раз и были миснагедами, то есть, в переводе с иврита, «несогласными».
Это было несогласие с хасидами и их слишком аллегорической интерпретацией иудейских текстов. Миснагеды были противниками привнесения в иудаизм мистицизма и оставались сторонниками сохранения рационалистической раввинистической культуры.
Литва оказалась их вотчиной, поскольку там в XVIII веке жил лидер этого движения – Виленский гаон. И литовские евреи были готовы до конца защищать свою еврейскость от живших южнее, как они их называли, «поляков еврейской религии».
Отсюда, говаривал потом Теодор, его бесстрашие, позволяющее менять мир... Но политические симпатии родных Теодора не были столь монолитны: они делились между сионизмом и социализмом.
Тот самый дядя Абрам в революцию 1905 года, будучи еще 17-летним юношей, залез на полицейский участок и налепил плакат «Долой царя!». Но когда его посадили в городскую тюрьму, бабушка – очень деловая женщина, руководившая всем семейным бизнесом – подкупила прокурора и судей. От Абрама требовалось в суде лишь одно – всё отрицать, и тогда его освободили бы за недостатком доказательств. Но его невеста Сара пригрозила от него уйти, если он отречется от своего геройского поступка.
И Абрам с гордостью признал вину на суде и с высоко поднятой головой снова отправился в тюрьму. Впрочем, бабушка его всё же выкупила и отправила на время от греха подальше – в Париж...
Отец Теодора в 1917 году был студентом и состоял в боевой еврейской организации. Это он успешно убедил Волынский полк «перейти на сторону народа».
Но из революции он выпал после смерти бабушки Теодора: пришлось заниматься семейным бизнесом. И он богател, получив монополию на торговлю калошами, и постепенно отойдя от социализма, стал либеральным сионистом.
Родители Теодора поженились в конце 1920-х.
«Отец увлекался всем: был председателем спортивной организации еврейских студентов, председателем совета попечителей еврейского театра, посещал каждый сионистский конгресс от Вильно, – рассказывает Теодор. – Мама же блистала как главная красавица города».
Помнит Шанин и как нарастал антисемитизм в предвоенные 1930-е. Насилие, которое вскоре зальёт всю Европу, тогда буквально было разлито в воздухе, висело в атмосфере как предвестие...
В интервью Шанин часто вспоминал одно из своих первых впечатлений об СССР как о стране, где люди не соблюдают правила. В 1941-м на спецпоселении в Рубцовске они с мамой впервые попали в типичную железнодорожную столовку – очень грязное помещение, где кормили невкусной пищей. И под большим плакатом «Не курить!» сидел директор столовки с самокруткой, дым от которой поднимался к самой надписи.
В Европе такое отношение к правилам было чем-то немыслимым.
Очень внимательное и почтительное отношение к правилам, определяющим форму существования в обществе и нормы человеческого взаимодействия, осталось с Теодором навсегда. Иначе бы он не выстроил университет – свою Шанинку – как содружество очень разных и весьма амбициозных исследователей, которые смогли сосуществовать, уважая друг друга, во многом благодаря «британской» вежливости Теодора.
«В Англии люди приходят и уходят, а институты остаются. В России – наоборот», – вспоминал Виктор Вахштайн одну из шанинских шуток.
Именно Британия превратила Шанина из ссыльнопоселенца в свободного человека.
Черчилль вовремя потребовал от Сталина освободить из тюрем и ссылок польских граждан, находящихся на территории СССР.
И чудо случилось: Теодора и его родителей освободили.
Потом он, ещё подросток, достал учебник географии, и семья поехала на юг – в Самарканд.Там Шанин ещё ближе познакомился с «жизнью без правил». Чтобы выживать, надо было торговать.
Торговля в СССР тогда была либо государственная, либо нелегальная. Встреченные случайно перед высадкой в Самарканде знакомые из Вильно ввели Шаниных в круг «занимающихся хлебом».
Он в то время выдавался по карточкам. Затем специальная комиссия сравнивала, сколько было отпущено хлеба и сколько получено карточек. Потом талоны надо было сжигать.
Но «хлебные дельцы» их не сжигали, а перевозили в следующее место, чтобы отчитываться перед следующей комиссией.
Центральным звеном в схеме был вынос хлеба в магазине – его и осуществлял 11-летний Теодор. Вся эта схема позволяла хоть как-то влачить полуголодное существование – «но хлеб-то был».
Многие жили хуже. Но за спекуляцию хлебом полагалось 7 лет лагерей, и Шанины всё время жили как на пушечном ядре.
Именно после тех лет в Самарканде он нутром прочувствовал, что такое коллективизация. Приехав в СССР менее чем через десятилетие после её проведения, Шанин застал живыми её последствия: народ не любил коммунистов, издевался над Сталиным, а в селе под Самаркандом, рассказывает Теодор, было всего три человека, лояльных Советам... директор школы, директор колхоза и старый большевик из комитета бедноты.
И когда полвека спустя Шанин привнёс в российскую науку интерес к неформальной экономике, удивляться этому мог лишь тот, кто не знал личную историю Шанина, который понимал, что в России нарушение правил зачастую единственный способ выжить.
После войны Сталина уговорили ещё на одну милость: выпустить часть польских граждан, сохранивших свои паспорта и не принявших советского гражданства, обратно в Польшу...
Выбирались Шанины туда через Литву. «Во мне было нескончаемое море боли, гнева, злости и готовности драться с каждым, кто станет на пути. Боль требовала выхода, – вспоминал Теодор. – Я ненавидел всё, что в моём сознании связывалось со страданиями еврейства. Как вы смеете жить, когда мы все вымерли?»
Из Польши хотелось уехать как можно скорее, тем более что крайне правые поляки продолжали устраивать погромы и убивать евреев даже после войны, когда весь мир уже знал о зверствах Холокоста.
И «Неулыбающийся Теодор», как его тогда прозвали друзья, вступил в сионистское движение.
А после принятия ООН плана раздела Палестины отправился через Францию в зарождающееся еврейское государство.
И приехал как раз к началу первой арабо-израильской войны.
На войне Теодор оказался в 17 лет, и описывает он её легко.
В этом возрасте пуля казалась ему не такой уж и страшной. Из его рассказов складывается ощущение, что будто больше рисковал он в Самарканде, руководя мальчишеской шайкой, сражавшейся против другой, хотя в Израиле рядом с ним на передовой гибли его боевые товарищи.
Удивительно, что война никак не ожесточила Теодора. Более того – ещё смягчила сердце: после её окончания он более десяти лет отдал социальной работе. Тогдашний Израиль являлся страной с высоким уровнем солидарности, что для Шанина было очень важно. В Тель-Авиве была атмосфера неформальности и близости между людьми: незнакомец, с которым ты случайно разговорился на улице, реагировал на тебя как давний друг. «Была повсеместная взаимопомощь, спокойная вежливость и чувство патриотического взлета», – вспоминал Шанин...
На вторую арабо-израильскую войну в 1956-м Шанин шёл уже совсем с другим настроением, чем на первую. Он считал, что эта война вообще не должна была случиться – ведь выходило, что Израиль напал первым и воюет, в сущности, за интересы других стран, которым нужен Суэцкий канал.
«В какой-то момент мы заподозрили неладное: по-видимому, не всех пленных отправляют в лагерь, некоторых – убивают, – рассказывал потом Теодор. – И занимается этим арьергард», который не участвует в боях и вымещает агрессию на пленных. Теодор тогда это остановил, но, вероятно, именно тогда была подорвана его вера в Израиль и чистоту еврейского оружия.
После войны Шанин должен был стать руководителем реабилитационного центра. Но во время его строительства вышел скандал – опять же из-за обострённого чувства справедливости, которое никогда не давало Теодору покоя: центр вдруг решили разместить внутри госпиталя для тяжёлых больных, но ведь в реабилитации самое главное, по словам Шанина, переломить в людях чувство бессилия. В окружении тяжелобольных сделать это почти нереально.
И тогда Теодор прорвался на приём к замминистра труда и устроил скандал, но на релокацию стройки повлиять не смог...
Разочаровавшись, в 1963-м Шанин уехал в Бирмингемский университет и начал изучать российское крестьянство. Эта смена вектора далась ему легко: ведь крестьянская экономика и всё крестьянское сообщество – семейное, а еврейский мир – тоже «семейное предприятие».
И организованный по этим принципам мир был для Шанина своим.
1968-й, пожалуй, был его годом. Он тогда уже преподавал социологию третьего мира в Шеффилде и Бирмингеме. Его взбесила американская война против Вьетнама – война авиации и напалма против вооруженных винтовками крестьян. А Хо Ши Мин казался Шанину «подходящим марксистом». И Шанин участвовал в демонстрациях против американской войны во Вьетнаме...
Парижская весна докатилась и до Праги, и до Лондона. Студенты Бирмингема потребовали представительства в совете университета и устроили сидячую забастовку.
Ректор отказался удовлетворить их требования и вызвал полицию. И Шанин вместе с другими преподавателями создали комитет защиты студентов. Теодор остался ночевать в университете. Четыре сотни студентов лежали на полу, громкоговоритель пел «Интернационал», и две пары девчонок танцевали под него твист.
На следующий день ректор отменил своё решение, а студенты, покидая помещение, вымыли окна и полы.
Таким был шанинский 68-й: «столько в этом было лёгкости, хорошего настроения и дружелюбных отношений», – вспоминал он. Это была вообще весёлая борьба.
Шанин попал в свою стихию: Британия становилась всё менее формальной и очень уютной, удобной для Шанина страной. Ему импонировало ощущение дистанции между людьми: «Не люблю вешаться на шею. Мне претит во всех странах мира тенденция слишком быстро эмоционально сближаться, – признавался Теодор. – Я люблю базовую вежливость между людьми. А Англия – это страна огромной базовой вежливости, при которой никто не требует от тебя какой-то платы за вежливость, потому что само собой понятно, что это правильно»...
В Израиле, куда Шанин вернётся в 1971-м, обстановка была совсем другой: преподаватели университета Хайфы орали друг на друга, левое движение находилось в упадке после победной войны 1967 года, солидарности в стране становилось меньше, а национализма и политизированной религии – всё больше.
Шанину такая атмосфера претила, и он в тот раз задержался в Израиле всего на два года.
Он вернулся в ставшую ему почти родной Британию, поработал в Оксфорде, а затем долгие годы возглавлял сначала кафедру, потом факультет социологии Манчестерского университета.
Вместе с тем претерпевала эволюцию и система его взглядов. Если сначала он был марксистом, считая Сталина честным коммунистом и даже вступил в 1956-м в компартию Израиля, то позже он отошёл от этих взглядов.
При всей трезвости в отношении к СССР социализм как бы заменил Шанину религию – он впитал бундовские идеалы так, как мог бы впитать еврейскую веру: с детства Теодор слушал рассказы отца о крестьянстве и своим социализмом он как бы продолжал борьбу, которую вели его отец и дядя.
Но в голове у него был не «советский», а западный социализм: на первом месте в нём стояли не равенство, а солидарность, справедливость и помощь нуждающимся.
Перестройка была для Шанина, как он говорил, счастливым временем – периодом оптимизма и открытости. Стало возможно общаться с советскими учёными, не боясь их подставить за нежелательные контакты с иностранцами, и затевать новые проекты.
А в 1988-м, после реабилитации Александра Чаянова, работы которого и ввели Шанина в крестьянскую тему, Теодор прочитал лекцию о нём перед несколькими сотнями учёных ВАСХНИЛ, в которой когда-то работал великий русский учёный.
История создания «Шанинки» – Московской высшей школы социальных и экономических наук, которой Теодор до конца дней руководил – отражает одну из любимых его фраз: «Невозможного нет, есть только трудное».
Помимо «Шанинки», за последние три десятилетия он организовал бесчисленное количество семинаров и конференций, через которые прошли едва ли не все лучшие российские учёные, занимающиеся социальными науками.
Но масштабы планов Теодора всё время расходились с хаосом и общественной аномией постсоветской России, исследование социальной и экономической жизни российского крестьянства, которым больше всего хотел заниматься Шанин, оказалось сначала ненужным, а потом и «вредным» для текущей политики. В Перестройку казалось, что «пришло наше время», но вскоре выяснилось, что время «не наше».
Теодор мечтал, что группа социологов-крестьяноведов возродит аграрную науку, и продвигал идею всероссийского мониторинга аграрных реформ. Воссоздание традиций земской статистики, опросов и обследований – замысел, очень увлекавший Шанина и его коллег в те годы, но из этой идеи ничего не вышло: нужна была политическая поддержка, которой не было.
«К концу 90-х у меня возникло ощущение, что я член отряда космонавтов, которых готовили к высадке на Луну, но которые так и не полетели», – говорил Штейнберг.
Финансировать такой проект Россия 1990-х, да и нынешняя, совершенно не готова. Чтобы проводить криминальную приватизацию земли и активов в пользу крупных холдингов, крестьяноведческие исследования не нужны...
В одном из разговоров Теодор вспомнил еврейскую легенду о 36 праведниках, на которых стоит этот мир, так называемых «ламедвавников». Они не особо богатые, не очень сильные и не самые властные, но на их врождённом чувстве справедливости держится этот мир. И стоит одному из них умереть – как на смену рождается другой.
У Теодора спросили, считает ли он таким ламедвавником себя. Он из скромности ответил, что считает таковыми Альберта Эйнштейна и Исайю Берлина, Виктора Данилова и Мераба Мамардашвили.
Но, безусловно, он и сам был таким праведником.
Борис Грозовский
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 08.05.2020, 04:42 | Сообщение # 469 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1555
Статус: Offline
| Его Величество Случай
6 мая, народному артисту России Владимиру Наумовичу Ляховицкому исполнилось бы 90.
Последние несколько лет до своей кончины 7 февраля 2002 года он жил в немецком городе Регенсбург. Особые обстоятельства вынудили его покинуть родную Москву и поселиться с женой в этом городе, где уже жила их дочь.
Эти особые обстоятельства – его тяжёлая болезнь и надежда, что медицина в Германии сможет ему помочь.
Я думаю, что смогла. Она продлила ему жизнь на несколько лет. И в течение этих лет он находил в себе силы участвовать в концертах, организуемых Центром русской культуры «MIR» в Мюнхене, встречался с поклонниками своего таланта и в других городах Баварии.
Он отдавал себе отчёт, что жить ему оставалось не долго, и хотел оставить после себя воспоминания о театре, в котором он проработал более 25 лет и о его художественном руководителе Аркадии Райкине.
Меня с Владимиром Наумовичем связывала творческая дружба.
Вместе с своим партнёром, братом Райкина, Максимом Максимовым (Макс Райкин) они исполняли несколько моих эстрадных миниатюр.
Живя в Мюнхене, я навещал в Регенсбурге Владимира Наумовича, слушал и записывал его рассказы о жизни и творчестве, об интересных людях, с которыми ему довелось встречаться и работать на сцене.
И в первую очередь, об Аркадии Исааковиче Райкине.
 Аркадий Райкин и Владимир Ляховицкий.
Часто мне задают такой вопрос: «Как вы стали актёром? Наверное, мечтали об этом с детства?»
Я неизменно отвечаю: «Случайно».
И видя нередко удивление в глазах задающих такой вопрос, поясняю: «А то, что я вообще появился на свет, разве и это не дело случая?
И пусть в меня бросит камень (лучше, драгоценный, конечно), кто считает, что он появился на свет неслучайно».
Как правило, после такого моего ответа люди проникаются моей иронией.
А если серьёзно, я считаю, что в жизни каждого человека многое зависит от случая...
И то, что я уцелел в 1941-м, убегая из родного Смоленска, когда его уже занимали гитлеровцы – это тоже дело случая.
И то, что спустя двадцать три года после моего физического рождения я появился на свет уже как актёр – и это случайность.
Не думал об этом и не гадал. И как ни кощунственно это звучит – благодаря войне.
Нет, я не воевал. Не был во фронтовых бригадах артистов. Четыре военных года я проработал токарем в судоремонтных мастерских. Сначала в приволжском городке Новое Аракчено.
Работал, как и все тогда, в промозглых от холода цехах-бараках. Трудно было. Не то слово. Но мы были молодые, и молодость брала своё. Молодость хотела петь, танцевать, радоваться жизни.
И в свободное от работы и сна время, которого у нас было не так уж много – а работали мы по 12 часов в сутки без выходных – мы и пели, и танцевали, и влюблялись.
А петь я очень любил. Пел прямо у своего станка. Деталь крутится, резец снимает раскалённую стружку, а я пою: «Степь да спеть кругом…», «Из-за острова на стрежень», другие песни. Я подражал многим известным в те годы певцам. Быстро запоминал разные комичные истории, хохмы, анекдоты и любил рассказывать их каждому встречному. Вот такая неуёмная была энергия.
А в 44-м, за год до окончания войны, мы всей семьёй переехали в посёлок Лобня под Москвой.
Там я и продолжил работу токарем тоже в судоремонтных мастерских. Вот там-то мой весёлый нрав, как магнит, притянул ко мне тот Случай, который и решил мою судьбу...
А дело было так. Как обычно, я стою за станком и пою. Мне сейчас трудно оценить свои вокальные данные тех лет, но у меня появились слушатели, и это мне очень нравилось. А слушателями были девчата и парни в цехе. Они окружали мой станок и слушали мои песни и мои байки. А их станки стояли.
Начальству, как вы понимаете, такие «эстрадные концерты» были ни к чему. Наш начальник цеха отгонял их от меня. Потом ему это надоело, и он пошёл к директору и говорит: «Надо что-то делать с Ляховицким. Работает и поёт. Норму выполняет, но вокруг него толпы – производство страдает».
А тут ещё в поселковом клубе под Новый, 1945 год, я вылез на сцену и стал залу чего-то рассказывать. Люди смеялись, а мне нравилось и даже уходить со сцены не хотелось.
Потом все говорили: «Ну, Володька, ты и артист!»
А когда в мае закончилась война, и стали возвращаться с фронта мужчины и дефицит в работниках стал спадать, начальство решило, видимо, от меня избавиться.
И сделало это очень деликатно.
Вызывает как-то меня директор и спрашивает: «Ляховицкий, хочешь быть артистом?» – «А почему бы нет», – отвечаю. – «Мы дадим тебе в августе отпуск, иди, учись на артиста. Поступишь – отпустим».
Тогда ведь ещё все были прикреплены военным положением к своим рабочим местам. Если без разрешения ушёл – тюрьма. И вот, в августе поехал я в Москву.
В газете прочитал, что училище при консерватории объявляет приём. Прихожу туда. Спрашивают, чего я умею. Я говорю: «Петь могу». – «В какой тональности?» Я и не знаю, с чем едят эту тональность.
«Спойте», – говорят. Я спел «Степь да степь кругом». Вижу – зацепил. Прикрепили ко мне пианиста–концертмейстера. Мы подготовили с ним две песни. Я прошёл первый тур, затем второй… Короче, меня зачислили.
Представьте себе моё состояние. Меня распирает радость, мне хочется прыгать до неба. Мне надо тут же с кем-то своей радостью поделиться. Домашние – далеко, за городом. А тут в центре города, прямо над Елисеевским магазином жил друг отца. Я – к нему. И прямо с порога выпаливаю: «Левон Манукович, меня приняли в училище при консерватории!»
Я и не заметил сразу, что за столом сидит какая-то женщина. Она у меня спрашивает: «А что вы умеете делать?» Отвечаю гордо: «Я – пою!»
Она говорит: «Вы знаете, я работаю в Театре оперетты, и у нас уже год, как есть студия. Студийцев перевели на второй курс, а сейчас идёт новый набор. Будут экзамены. Может быть, вы попробуете?»...
Я прибежал в Театр оперетты и обалдел – в коридорах девчонки, ребята, танцуют, целуются, поют под музыку дуэты из оперетт… Я чувствую, умираю, тоже хочу туда. Подал заявление, меня прослушали.
А у меня уже под ноты были две песни. Тогда педагог Садкевич Елена Абрамовна (она когда-то ещё с Шаляпиным пела!) говорит: «Этого мальчика я беру к себе».
Но, чтобы поступить, пения было недостаточно. Надо было подготовить ещё рассказ, басню, что-то станцевать. И я по пластинке разучил монолог Сатина из пьесы Горького «На дне» в исполнении Василия Ивановича Качалова: «…человек – это звучит гордо!..»
И вот с интонацией самого Качалова я читаю комиссии этот монолог. А в комиссии – известные тогда артисты, кумиры жанра оперетты. Я читаю, а они, смотрю, глаза от смеха утирают. Мне стало как-то не по себе.
Когда я кончил, председатель комиссии Раппопорт, артист и режиссёр вахтанговского театра, говорит: «Молодой человек, это, конечно, хорошо, что вы подражали самому Качалову. Но вы никогда больше этого не делайте. Потому что лучше Качалова вам не прочитать. Да и при вашей внешности…
Но мы вас примем из-за одной только вещи. Когда читали вы, все отметили вашу искренность. Вы переживали то, о чём читали».
Таким образом, очередной Случай повёл меня дальше по дороге в артисты.
Конечно же, я был безмерно счастлив.
Я увлёкся опереттой. Каждый день в театре для меня был праздником. Всех студийцев занимали в каких-то сценах, а я ещё пел в хоре. Я гордился, что был рядом со знаменитыми артистами. Тогда там были Григорий Маркович Ярон, знаменитый Володин Владимир Сергеевич, Качалов Михаил Арсеньевич, Регина Лазарева, Митрофан Иванович Днепров, Феона.
С большим трепетом и любовью я относился к ним. Ярон меня почему-то называл «сынок» и мне это очень льстило.
Оперетта пользовалась сумасшедшим успехом в те годы. Билеты – ни за какие деньги нельзя было купить.
Я, как губка, впитывал всё, что делалось в театре, разучивал роли и арии.
Знаменитая Клавдия Михайловна Новикова с её ариеттой Периколы: «Каким вином нас угощали! Уж я пила, пила, пила…»
«Песенка смеха» называется. Ещё ребёнком слушал я пластинку с этой песней, а тут я стою с этой женщиной на одной сцене…
Студию потом реорганизовали в Музыкально-театральное училище имени Глазунова.
Там я проучился 2 года, а затем училище стало факультетом музыкальной комедии ГИТИСА.
Я был в первом выпуске артистов этого факультета. Многие выпускники стали впоследствии ведущими артистами театров оперетт. Среди них были и звёзды. Это – Татьяна Шмыга, Нина Энгель-Утина, Геннадий Панков, Жёлудёва Валя.
После института я уехал в Иваново в местный театр оперетты. Там проработал три года. И, что называется, пришёлся ко двору. Театр этот был любимым в городе. Там были великолепные артисты. Ставили водевили, оперетты. Я, например, сыграл в «Розе ветров» князя Ланскова, в «Вольном ветре» я пел Янку, в «Сильве» играл Бони.
Пел героев, играл комиков и простаков. Мы были популярными людьми в городе. И всё-таки мне с моей женой Галей хотелось в Москву. И тут, как в той истории с «роялем в кустах», снова подвернулся Случай.
С ивановцами поехал я на гастроли в город Куйбышев. Но в этом месте моего повествования я должен рассказать об одном эпизоде, который произошёл со мною четырьмя годами раньше – до отъезда на работу в Иваново. Когда мы оканчивали институт, ко мне подошёл один из наших педагогов, народный артист Советского Союза Аркадий Григорьевич Вовси. Это был милейший человек, ведущий артист театра Ленинского комсомола, которому в жизни «повезло» быть племянником профессора Вовси, одного из трагических персонажей «Дела врачей».
Каково было профессору с его коллегами в сталинских застенках, истории известно.
А вот каково было народному артисту, от которого отвернулись коллеги, которому не давали ролей…
Помню на наш факультет пришёл парторг института и сказал, чтобы мы написали на Аркадия Григорьевича пасквиль, будто он нецензурно выражается на занятиях. К чести наших студентов надо сказать, что они не сделали этого...
А это, учтите, был 1952 год. Можно себе представить, как мы рисковали.
Так вот, Аркадий Григорьевич мне и говорит: «Володя, ты бы хотел познакомиться Аркадием Исааковичем Райкиным? Ему нужен человек из оперетты». Райкин тогда был уже очень популярен. Особенно после только что вышедшего фильма «Мы с вами где-то встречались». Театр Райкина как раз в это время гастролировал в Москве.
И вот мы с моим педагогом приходим в гостиницу «Москва», поднимаемся на 12-й этаж и заходим в номер. В нём – Аркадий Исаакович, его жена Рома, директор театра. Меня со всеми знакомят.
Конечно, был трепет. К тебе всё внимание, сам Райкин с тобою на «вы». Спрашивает, как вы, что вы, не могли бы нам чего-нибудь показать. Я говорю: «Я могу спеть». Пошли мы в наш институт, мне кто-то саккомпанировал, я спел.
Райкин говорит: «Вы знаете. Это не совсем наш профиль. У нас так не поют. Но я бы предложил вам поработать у нас год. Если вы нам подойдёте, вы у нас останетесь».
Я говорю: «Спасибо большое, но меня такое не устраивает. А если я вам не подойду, мне снова, что ли, искать работу?». Райкин говорит: «Я вас не тороплю, подумайте».
И я уехал по распределению на работу в Иваново.
И вот после трёх лет работы в Ивановском театре оперетты мы едем на первые в моей жизни гастроли в город Куйбышев. Наши спектакли проходят в Оперном театре.
Огромный зал, публика всегда есть, несмотря на большую конкуренцию. В эти дни в цирке работал Карандаш, а в зале филармонии – театр Райкина со спектаклем «Времена года». Большую часть публики они брали на себя. Но всё-таки и у нас были полные залы.
Опять – его Величество Случай.
Если бы в провинциальных городах в те времена были продукты, всё бы в моей судьбе было по-иному. Но продуктов, как известно, кроме Москвы и Ленинграда в магазинах не было. Поэтому ведущих артистов на гастролях кормили в столовых партийных учреждений.
Как-то в обкомовской столовой встречаюсь с директором райкинского театра и его режиссером Ароном Заксом.
«Здравствуйте! – «Здравствуйте!» – «Вы нас помните?» – «Помню» – «А мы видели ваши афиши в городе, пошли на спектакль, где вы играете. Потом были на концерте, который вы вели, и вы нам очень понравились. Приходите к нам на спектакль».
Я говорю: «Спасибо большое. Но у меня почти все вечера заняты, а если и будет свободный, так ведь к вам не попасть».
– «Ну-у, это мы уладим».
И вот в свободный вечер я пошёл в театр Райкина, режиссёр меня встретил, усадил. Я посмотрел спектакль и был в диком восторге.
После спектакля я подошёл к директору, чтобы его поблагодарить, а он говорит: «А вы зайдите к Райкину».
Я говорю: «Ну что вы, человек так работал, наверное, устал».
Он: «Нет-нет, вы зайдите, он просил»...
Я вхожу в грим-уборную. Райкин лежит на кушетке. Я говорю: «Аркадий Исаакович, извините, но директор сказал, чтобы я зашёл».
– «Да, да, как вы живёте? Мне рассказывали, что вы молодец, хорошо работаете ».
– «Всё нормально, – отвечаю. – Вот мечтаю переехать в Москву».
Он говорит: «А вы не хотели бы пойти к нам. У нас сейчас уходит артист из театра, я бы с удовольствием взял вас своим партнёром…
Потом мы скоро едем на гастроли в Польшу… Мы поможем вам в Ленинграде с квартирой…»
Я говорю: «Мне очень приятно, но я должен посоветоваться с женой». – «Посоветуйтесь, не спешите. Мы пока здесь. Если вы решите, то все ваши пожелания скажите моему директору. И считайте, что вопрос решён».
Я звоню Гале в Москву, говорю: «Будет Москва, или не будет, а меня пригласил к себе в Ленинград Райкин. А там есть и Театр музкомедии, где многие меня знают. Не получится с Райкиным, пойду снова в оперетту». Галя согласилась...
Закончили мы гастроли в Куйбышеве, я увольняюсь и лечу в Кисловодск, где гастролирует Райкин. Меня встречает симпатичный молодой человек, спрашивает: «Вы, Ляховицкий? А я, Максимов, актёр театра».
Так я познакомился со своим будущим партнёром, который стал моим другом на долгие годы, Максимом Максимовым.
Нас поселили в гостинице в одной комнате. Я сразу вошёл в спектакль и получал огромное удовольствие от репетиций, игры, от восторгов публики, что до отказа заполняла залы.
25 лет я выходил на сцену Ленинградского театра миниатюр и каждый раз – как на премьеру.
Это было праздником.
У меня часто спрашивают: «Какой был Райкин в жизни? Что за атмосфера была в театре?»
Вообще, говорить о театре, об артистах надо очень аккуратно. Каждый человек видит другого по-своему. У меня – есть свой Аркадий Райкин. Свой Максим Максимов, который, кстати, тоже был Райкиным. Максимов – это его псевдоним.
Свой каждый. Я пришёл в театр, где люди работали уже по 15-20 лет. Я пришёл и сразу занял определённое положение, никого не расталкивая, ни у кого не отнимая их ролей. Я просто занимался делом.
С другой стороны, наш альянс с Максимом сыграл очень большую роль. В театре меня интересовало всё. Я никогда не был за кулисами. Если я не был занят на сцене, я всегда был в кулисе. Наблюдал. Меня интересовало, что делает Райкин, как работают другие артисты, что за публика в зале, как она принимает…
Но такое отношение, к сожалению, не было характерно для всех артистов.
Вот я говорю о его Величестве Случае в своей судьбе. А ведь случай в своё время спас Райкина. В 1946 году, когда вышло печально известное постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», там наряду с именами Зощенко и Ахматовой был упомянут и ещё один «враг» – Александр Хазин.
Сейчас уже мало кто помнит, что он написал знаменитую пародию на «Евгения Онегина». Это была острая по тем временам сатира. В ней Евгений Онегин живёт в современном Ленинграде, и с ним происходит масса смешных и забавных историй.
«В трамвай садится мой Евгений…»
Хазин жил в Харькове. Но потом, женившись, переехал в Ленинград.
Это его спасло.
Правда, он оказался без средств к существованию и жил впроголодь. В Харькове его уже не искали. Но там пострадали люди только за то, что они дружили с ним.
Райкин уже исполнял «Онегина» и имел огромный успех. Тогдашний председатель комитета по делам искусств (не помню его фамилии, кажется, Лебедев) хорошо относился к Райкину. Он вызвал его к себе и резко сказал: «Прекрати это читать».
Этим, я считаю, он спас Райкина. Иначе бы Райкин тоже попал в это Постановление.
Вообще, с сильными мира сего у такого великого артиста как Аркадий Исаакович складывались непростые отношения. Если на самом верху у него были и друзья, и враги, то в среднем звене, в основном, враги. Каждый держался за своё кресло.
Всем известны его отношения с партийными бонзами в Ленинграде – Толстиковым, затем Романовым...
Был 1964 год. Осенью сняли Хрущёва, На его место пришёл Брежнев. С Брежневым Райкин познакомился в войну на Малой земле. Они были на «ты».
Я хочу рассказать об одном эпизоде, связанном у Райкина с Брежневым, в котором я принимал косвенное участие.
Итак, в 1964-м году мы готовились к поездке в Англию и разучивали наши миниатюры, сценки и монологи на английском языке.
Это происходило в номере гостиницы «Москва» на 12-м этаже, в котором Райкин постоянно останавливался. А время, если кто помнит, было такое: Брежнев только что сменил Хрущёва. А незадолго до этого театр стал хлопотать перед московскими властями, чтобы Райкину дали квартиру в Москве. Он к тому времени часто болел, его дети Костя и Катя жили в Москве, и он решил перебираться в столицу. Итак, сидим мы в номере с преподавателем английского и работаем. Я сижу у окна, на своём излюбленном месте, рядом с телефоном. И отвечаю на все телефонные звонки. Иногда с шутками-прибаутками.
Конечно, это отвлекало от работы. Аркадий Исаакович сердится: «Слушай, Володя, больше ты трубку не снимаешь. Надоело». Я с юмором говорю: «Хорошо, даже если сам Брежнев позвонит»
И тут раздаётся звонок. Я снимаю трубку: «Здравствуйте» – «Здравствуйте». – «Говорят из ЦК КПСС, приёмной Леонида Ильича Брежнева. Не могли бы мы поговорить с Аркадием Исааковичем Райкиным?»
Я зажимаю рукой трубку и говорю: «Аркадий Исаакович, точно, от Брежнева». Он на меня: «Перестань дурачиться! Сейчас же положи трубку! Если ты не положишь. Я положу».
Я говорю шепотом: «Аркадий Исаакович, точно – от Брежнева». Он тогда берёт трубку и своим тихим голосом: «Алло, слушаю вас. Приеду, обязательно приеду».
Оказывается, его приглашают к Генеральному секретарю.
После Аркадий Исаакович подробно рассказал мне об этом разговоре...
Ещё при Хрущёве наш театр стал хлопотать для Райкина квартиру в Москве. Поскольку в те времена одной семье нельзя было иметь две квартиры (у Райкина была квартира в Ленинграде), то театр просил у московских властей разрешение иметь как бы штаб-квартиру на время гастролей в столице. А гастроли наши в Москве длились обычно по полгода.Брежнев был в курсе этих дел и будучи Председателем Президиума Верховного Совета пообещал Райкину поговорить с Хрущёвым.
А в это время в Москве проходило всесоюзное совещание работников сельского хозяйства и вы помните, кого приглашали на такие «сабантуи». Конечно, передовиков и ударников.
После совещания для них, как это было заведено, был дан большой концерт во Дворце съездов. Для участия в концертах такого ранга (тоже как это было заведено) приглашались «звёзды».
Хрущёв сидел в первом ряду в прекрасном расположении духа. Весь светился.
На сцену вышел Райкин и прочёл басню. Смысл её был такой. Волк жалуется, что его истребляют. А он ведь ничего плохого не сделал. Ну задрал он корову. Так это ж разве корова? Одно название. На самом деле это кожаный диван – пружины выпирают.
«Я же ей муки скоротал, а меня за это стрелять. А может, не меня стрелять надо…»
Вот такой был смысл этой басни. Зал хохотал, Хрущёв хохотал. А потом он вдруг помрачнел. Видимо, до него что-то дошло. И с тех пор вопросом о квартире для Райкина в Москве никто не занимался.После того как Брежнев в октябре 1964 года стал генеральным секретарём, он и пригласил Райкина к себе. Говорили они часа два. Райкин рассказал мне потом об этом разговоре.
«Понимаешь, – говорил ему Брежнев, – после твоего выступления, я к Хрущёву по твоему вопросу не решался подойти. Потому что я видел, как он тебя невзлюбил. Когда он проходил мимо телевизора, и если на экране был ты, он выключал телевизор. А сейчас, мы этот вопрос решим».
И в этом же разговоре он рассказал Райкину о пикантной ситуации в Политбюро ЦК.
К моменту прихода Брежнева все члены Политбюро вместе с семьями жили в коттеджах. При Хрущёве напротив Мосфильма построили целый город из этих коттеджей. Там были все службы жизнеобеспечения «слуг народа». Каждое утро приезжали машины и развозили по коттеджам продуктовые и промтоварные наборы, которые жильцы заказывали накануне. К ним на дом приходили врачи, парикмахеры, массажисты. В общем, такой образцовый коммунистический город.
Очевидно, когда Хрущёв провозгласил, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, он имел в виду «слуг»...
Единственный, кто там не жил, был Брежнев. Он как имел в квартиру на Кутузовском проспекте, так в ней и остался. И вот возникла ситуация: генеральный живёт в квартире, а все остальные, рангом пониже – в коттеджах. Никакой субординации.
Мужики, члены Политбюро, естественно, засуетились. Начался откат. Но воспротивились их жёны. В некоторых семьях стали возникать скандалы, но, в конце концов, все вернулись в квартиры.И в результате этой встречи Райкину в виде исключения разрешили иметь квартиру в Москве.
(Публикация и предисловие Исая Шпицера)
продолжение следует...
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 08.05.2020, 04:44 | Сообщение # 470 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1555
Статус: Offline
| «Москва! Как много в этом звуке…»
Должен сказать, что Райкин давно лелеял мысль переехать с театром в Москву. Но сделать это было не просто. Мы все были влюблены в Ленинград. А он, бывший рижанин, в Ленинграде и учился, и состоялся как артист и руководитель театра. Этот город был ему особенно дорог. Почему же он хотел в Москву, это я понял из бесед с ним.
Надо сказать, что поводов для переезда театра было более чем достаточно. Не буду выделять, какой из них был главный. Скажу о нескольких.
В силу того, что мы по полгода работали то в Москве, то в Ленинграде, подспудно наш коллектив как бы раздваивался. Кто-то женился на москвичке, кто-то вышел замуж за москвича. И эти люди тяготели к Москве. Мы с Максимом вообще были москвичами и жили, по сути, в поезде Москва-Ленинград. Как только выдавался свободный день, мы садились в Красную стрелу и уезжали к своим семьям. Как шутил Максим, железная дорога заработала на нас столько, что она могла бы протянуть между городами золотые рельсы. Такое же было и с некоторыми другими артистами. И Райкин всего этого не мог не видеть.
Большое значение имело также отношение ленинградского «начальства» к нашему театру. А первым секретарём обкома партии в те годы был небезызвестный Романов. С Райкиным у него были далеко не безоблачные отношения. На спектаклях нашего театра он никогда не был. А Райкина, думаю, просто ненавидел.
Может быть, тут сказалась его «партийная генетика». Потому как с прежним секретарём Толстиковым у Райкина просто были конфликты. Райкин рассказывал мне об одном из них, который произошёл как-то у Толстикова в кабинете.
Толстиков назвал Райкина фигляром и клоуном. На что Райкин ответил, что тот ретроград и держиморда. Можете представить себе, каково работалось после этого Райкину в Ленинграде. Когда Толстикова сняли и отправили послом в Китай, ходил такой анекдот. Толстиков прилетает в Китай и спускается по трапу самолёта. Его встречают «товарищи» с азиатским разрезом глаз. И Толстиков им говорит: «Что, жиды, прищурились!» Ему всюду мерещились евреи.
И ещё Аркадий Исаакович говорил мне: «Ну вот смотри, у нас – премьера в Ленинграде. К нам приходит чудесная публика – вся интеллигенция города. Это большое культурное событие. И всё-таки это событие областного масштаба. Когда такое же происходит в Москве – это событие не только для Москвы, не только для Союза, но и для всего мира. Потому что к нам приходит весь дипломатический корпус. А это для театра очень важно».
И к началу 1981 года он окончательно решает переезжать в Москву, чтобы там создать Московский государственный театр миниатюр. Он добивается приёма у Брежнева. Брежнев его выслушал и говорит: «Ну что ж, наверное, правильно. В Москве такого театра нет». И тут же он позвонил Романову в Ленинград, мол, надо отпустить товарища Райкина в Москву. А для Романова, который ненавидел «товарища» Райкина и наш театр, это было очень кстати. Поэтому он сразу же ответил: «Конечно, отпустим, Леонид Ильич».
Быстро было подготовлено решение Совета министров о переводе театра. Всем артистам были выделены квартиры в столице взамен тех, которые они сдавали в Ленинграде. Кстати, по-моему, это был единственный случай в Союзе, когда целый театр из другого города переехал в Москву.
Но помещения у театра не было. Спектакли игрались на разных площадках. То в Театре эстрады, то в Олимпийской деревне, то ещё где-то.
Первый секретарь Московского городского комитета партии Гришин, кстати, большой друг Романова, не торопился решать этот вопрос. У меня такое впечатление, что недруги Райкина сознательно тянули с предоставлением помещения, зная, что Райкин болен, что если с ним что-то случится, то Москва вполне обойдётся и без театра миниатюр.
И чтобы не строить новое здание, власти принимают решение – выделить под театр помещение кинотеатра «Таджикистан». И вот тут-то происходит самое забавное. В духе соцреализма...
Чтобы из кинотеатра «Таджикистан» получился театр, надо было изнутри его разрушить «до основанья, а затем» всё перестроить и кое-что пристроить. Эта переделка заняла столько времени и стоила стольких средств и сил, что куда проще было бы построить новое здание на пустом месте. Конечно, тут же подключились районные партаппаратчики. Они организовали жителей района, чтобы те писали жалобы во все инстанции. Потому что секретарю райкома в его районе Райкин не был нужен. Ибо сатира Райкина была для него бомбой замедленного действия. А что если вдруг на спектакль придёт какой-нибудь вышестоящий начальник и скажет: «А что это там Райкин говорит со сцены? Куда смотрит партийное руководство района?»
И перестройку кинотеатра затянули на несколько лет.
Но, слава Богу, Райкин дожил до открытия своего театра.И в это же самое время в рекордно короткие сроки начальство построило рядом новый огромный кинотеатр «Гавана».
Вот такая была история с переездом театра в Москву. Теперь это популярнейший в столице театр «Сатирикон».
Но я забежал на несколько десятилетий вперед. А мне хочется снова вернуться в 1956 год в благословенный город Кисловодск, где гастролировал в это время театр Райкина, и куда я только что приехал, чтобы начать работу в нём. После одной из репетиций ко мне подходит Аркадий Исаакович и говорит: «Володя, вы что сейчас делаете? У вас какие-то дела?» Я говорю: «Нет, Аркадий Исаакович, никаких дел, просто пойду погуляю». – «Тогда знаете что – проводите меня до санатория».
На гастролях в Кисловодске Райкин всегда останавливался в каком-нибудь санатории – лечился там. Он был под наблюдением у врачей – у него с детства было больное сердце...
И вот мы с ним идём по Кисловодску. Солнечный день, два часа дня. На улицах масса людей. Для меня, тогда начинающего артиста, эта прогулка была просто вехой в жизни. Я не мог не видеть, как реагировали люди на Райкина. Они оборачивались, смотрели нам вслед, кто-то шёл за нами, кто-то ему поднёс цветы с благодарностью, что он приехал, кто-то просил помочь достать билет в театр. Мне было очень приятно, и я испытывал большую гордость, что иду рядом с этим человеком, который держит меня под руку, и мы разговариваем. Это психологически на меня очень подействовало.
Я понял, что он пригласил меня на эту прогулку неслучайно. Он задавал вопросы, чтобы разобраться, что я есть. Как бы сказал Бабель, «что делается под шапкой у этого Бени». Всё-таки я пришёл из другого жанра – оперетты. Его интересовало, кто были мои педагоги в институте, какие предметы нам преподавали, какие я сыграл роли до прихода в его театр.Он знал, что по приезде после гастролей в Ленинград, мне придётся на первых порах снимать квартиру, хотя он и обещал помочь мне с получением квартиры в этом городе. Но надо сказать, что сам Райкин с семьёй в это время жил в коммунальной квартире на Греческом проспекте и, конечно, очень этим тяготился.
Уже в те годы он хотел переехать в Москву в частном порядке и даже вступил там в жилищный кооператив.
Но получилось так, что в это время в Кисловодске отдыхал председатель Ленгорисполкома Николай Иванович Смирнов. Это была легендарная личность. Он пришёл на спектакль, а затем – за кулисы к Райкину, и между ними произошёл такой разговор: «Аркадий, как хорошо!.. Вот он – наш Ленинград… Смотри, что делается!.. Все – только о вашем театре». Райкин ему отвечает: «Да, это хорошо, Николай Иванович, но я в общем-то решил переезжать в Москву». – «Аркадий, да ты что!» – «Ну а что, я живу в коммунальной квартире, в одной комнате с семьёй, мне это уже изрядно надоело» – «Да, какая Москва! Мы дадим тебе квартиру. Будешь жить в Ленинграде!» И закрутилось. На следующий же день он уже звонил в Ленинград и дал команду найти Райкину квартиру.
И нашли. Четырёхкомнатную на Кировском проспекте, дом 7. Недалеко от Ленфильма.
И всё это решилось в Кисловодске.
Вообще, с первого же знакомства с Райкиным я был поражен тем признанием и любовью публики, которыми он был окружён. И такое было до конца его дней.
Как же сам Райкин относился к своей популярности? Я вспоминаю, как однажды мы с ним выходили из универмага «Новоарбатский». Идём к машине. К нам подходят двое – интеллигентные мужчины с портфелями. «Здравствуйте, Аркадий Исаакович. Как хорошо, что мы вас встретили! Мы хотим сказать вам одну новость». – «Что за новость?» – «Мы – социологи, только что наш центр получил результаты социологического опроса: кто самый популярный человек в Советском Союзе. Оказалось, что их двое: это – Юрий Гагарин и Аркадий Райкин».
Аркадий Исаакович выслушал, опустил глаза и сказал мне: «Вот видишь. А в Америке за популярность расплачиваются жизнью».
Вскоре после этого разговора мы выехали на гастроли в ГДР в группу наших войск. Это было в 1968 году. По дороге в Германию Райкин в ресторане в городе Бресте что-то съел и почувствовал себя плохо. И когда мы приехали во Вьюнсдорф, его положили в госпиталь. И гастроли мы начали без него.
И в это время пришла правительственная телеграмма.
Райкину присвоили звание народного артиста СССР.
Командование войсками ждало, когда Райкин поправится, чтобы его поздравить. И вот он выходит из госпиталя. Объявляется премьера. Пришёл весь генералитет.
Обычно спектакль начинался с увертюры. Шла вступительная песня, которую исполняла вся труппа, и на сцену выходил Райкин. Но именно в этот вечер мне выпала честь выйти перед занавесом на авансцену и объявить: «На сцену выходит народный артист Советского Союза Аркадий Райкин».
Была долго несмолкающая овация.
И в эти дни, когда вышел указ, в адрес театра в Ленинграде, в адрес театра Эстрады в Москве, на телевидение, на домашний адрес Райкина приходили тысячи писем и телеграмм с поздравлениями.
Писали – от школьников первого класса до академиков. Райкина поздравили и руководители социалистических стран.
Обычно, когда мы возвращались с гастролей, на границе в городе Бресте нас встречал заместитель директора нашего театра Слава Ткачев. И на этот раз он сел в наш вагон и поехал с нами в Москву, прихватив с собой мешок с поздравлениями.
Мы собрались в купе, в котором ехали Райкин и его жена Рома. Она стала читать эти поздравления. А сам Аркадий Исаакович, одетый в пижаму, кротко забился в уголок и сидел там, поджав ноги.
Я наблюдал за ним, мне интересно было, как же будет он на эти поздравления реагировать. А что было в письмах, можно было слушать и вытирать слёзы.
Там было очень много трогательных и искренних слов, адресованных ему.
Когда читали поздравления, я смотрел, как реагировал на эти послания Аркадий Исаакович. А он реагировал так, будто всё это писалось не ему и не о нём...
Вообще, очень часто Райкин мне напоминал медведя. По его лицу нельзя было понять, как он отреагирует. У него всегда были добрые глаза. Он никогда не повышал голоса, всегда был предельно вежлив, доброжелателен, но никогда нельзя было угадать, что он думает о тебе или как он относится к тому или иному событию.
Вне театра, вне сцены это был другой человек, совершенно отличный от того образа, который видел зритель.
И у меня до сих пор впечатление, что он, вставая утром, начинал играть Райкина.
Но нельзя сказать, что в обыденной жизни он был бесстрастным человеком. Конечно, главной его страстью был театр. Также он любил живопись, хорошо разбирался в ней. Любил ходить по антикварным магазинам. И он, если хотите, был законодателем мужской моды. И в этой его страсти хорошо и элегантно одеваться, красиво выглядеть и произвести впечатление он получал огромное удовольствие. Вообще надо сказать, что артисты – это дети. Несмотря на возраст, на состояние здоровья, им постоянно надо во что-то играть.
И Райкин играл.
Вспоминается такой случай. Наш театр – в Братиславе. Райкин – с нами, хотя незадолго до гастролей он перенёс инфаркт. О том, кто и как довёл его до инфаркта, будет возможность, я ещё расскажу. Всё-таки, придя в себя после тяжелой болезни, он решает ехать на гастроли в Чехословакию.
В день спектакля утром я захожу к Райкину, чтоб узнать, как он себя чувствует. Он мне говорит: «Володя, ты сейчас куда-нибудь идёшь?» Я отвечаю: «Да, я иду по «музеям». Так мы называли зарубежные магазины.
«Тогда знаешь что, – говорит Райкин, – пойдём вместе. Зайдём за переводчицей и пойдём».
А в Чехословакии, как и во всех соцстранах существовала серия магазинов типа нашей «Берёзки» и назывались они «Тузекс».
И вот мы втроём заходим в один из таких магазинов. Я смотрю на цены и вижу, что мне здесь делать-то нечего.
В отделе мужской одежды висят красивые костюмы. Райкин буквально к этим костюмам прилип глазами.
Я прошёлся по другим отделам. Проходит пять минут, десять… Я возвращаюсь – Райкин по-прежнему в отделе костюмов. Тогда я говорю: «Аркадий Исаакович, вы здесь оставайтесь. А я пойду в другие магазины». И ушёл.
А перед спектаклем, будучи внутритеатральным режиссёром, я, как обычно, иду к Райкину, чтобы обсудить с ним некоторые детали спектакля. У дверей его гримерной стоит наша костюмерша Зина. Она мне и говорит: «Володя, Райкин просил тебя к нему не заходить».
Я подумал: может быть, он себя плохо чувствует, отдыхает… С этими мыслями и ушёл. А у нас в театре была такая традиция. Когда в зале давали первый звонок, мы все уже были на сцене за закрытым занавесом.После второго звонка в кулисе появлялся Райкин и желал нам «ни пуха». Мы дружно вполголоса посылали его к чёрту.
Потом мы желали ему «ни пуха». А он посылал нас туда же, куда и мы его.
Но звенит второй звонок – Райкина в кулисе нет. Я начинаю думать – почему его нет? Мысли разные. Если с ним плохо, то с каким монологом мне выходить на сцену. (Я обычно подменял его в таких случаях).
Дают третий звонок – Райкина нет. Уже раздвигается занавес, артисты на сцене, изображают манекены. Мы заканчиваем вступительную песенку, и занавес начинает закрываться… И в эту минуту на сцену впрыгивает Райкин.
Лицом к нам. И мы от неожиданности все сделали: «А-ах!»
Потому что Райкин был в великолепном василькового цвета велюровом костюме. Он с белой седой головой был прекрасен. Затем он повернулся к залу. И зал ахнул так же, как и мы.
А в антракте он радовался как ребёнок, что всех нас удивил и сделал всем сюрприз.
Это было в его духе – играть и удивлять, удивляться самому и радоваться этому.
Многим зрителям Райкин запомнился своей седой прядью на фоне тёмных волос. Этот сценический облик был у него довольно долго. Люди думали, что он эту прядь обесцвечивает. А на самом деле было всё наоборот. Райкин поседел рано.
И он красил волосы, но оставлял одну-единственную прядь некрашеной. А когда с тем злополучным инфарктом он лежал в больнице, конечно же, ему было не до покраски волос. И уже выйдя из больницы, он стал выходить на сцену с седой головой…
Аркадий Исаакович жил театром 24 часа в сутки. Когда бы мы с ним ни встречались, о чём бы ни беседовали, всегда наш разговор был о театре, о репертуаре, о том, кто из артистов лучше сыграет в той или иной миниатюре. И когда он заболевал (а в последние годы его жизни это случалось довольно часто), и спектакли игрались без него, его раздирали противоречивые чувства.
С одной стороны он радовался, что театр продолжает жить, а с другой – ревновал, что спектакли играются без него.
Итак, 1970 год. Страна готовится к знаменательной дате – 100-летию со дня рождения Ленина.
Советский народ под нажимом партийных органов берёт на себя повышенные соцобязательства. А наш театр подготовил сатирический спектакль «Плюс, минус». В спектакле были довольно острые монологи и миниатюры, никак не отражающие нашу героическую эпоху. Одними из авторов миниатюр, вошедших в спектакль, были писатели Леонид Лиходеев и Михаил Жванецкий.
Я думаю, не надо напоминать, что в Советском Союзе существовала цензура. Притом, лучшая в мире. По сравнению с ней цензура дореволюционная была просто ангельской.
Только называлась она у нас более благозвучно. В литературе это были редакторы и завлиты. А в театральном и эстрадном мире – реперткомы. И каждый спектакль, каждую миниатюру нам приходилось буквально пробивать.
Помню, как-то Райкин говорит мне: «Володя я устал с ними бороться. Пойдём вместе». Приходим мы в кабинет одного из таких цензоров. Он говорит: «Товарищ Райкин, вот вы всё говорите о недостатках, о пороках нашего общества: о пьянстве, о бюрократах, о взятках. А знаете ли вы, что с одним из пороков у нас покончено навсегда?»Райкин спрашивает: «Да? С каким же?» – «С взятками. Недавно вышел указ, где сказано, что тот, кто берёт взятки, и тот, кто их даёт, несут равную уголовную ответственность. Так что, считайте, что с этим у нас всё в порядке». Тогда Аркадий Исаакович спрашивает: «Вы не могли бы мне сказать, в каком году и от какого числа был издан указ, разрешающий брать и давать взятки?»
Тот с удивлением посмотрел на Райкина: «Такого указа не было».
– «Как же вы хотите, – сказал ему Райкин, – отменить указом то, что создала сама жизнь?»...
И вот в год большого юбилея пришла пора сдавать нам сатирический спектакль «Плюс, минус».
Поскольку наш театр носил гордое звание «государственный», и подчинялся Москве, принимать у нас спектакли приезжала комиссия из Москвы, из Министерства культуры СССР. Там тоже, конечно, были свои держиморды от искусства, но всё ж не столь одержимые, как в «городе трёх революций».
Такое положение нашего театра очень раздражало местных партаппарачиков. Мол, как так, – они работают в нашем городе, а нам не подчиняются. А заправлял культурой в ленинградском обкоме в те годы некто Александров. Большой «друг» сатиры в целом и нашего театра в частности.
Именно в это время произошла реорганизация городского управления культуры в Главное управление. И наш театр попал в его подчинение. А это обязывало нас сдавать спектакль цензорам из Ленинграда. Но нам всё-таки повезло. Поскольку возглавил Главное управление в Ленинграде Арнольд Янович Витоль, творческий человек, кинодраматург. Благодаря ему спектакль «Плюс, минус» с небольшими изменениями был принят.
С этим спектаклем мы и поехали на гастроли в Москву. И там видим такую картину. Афиш о наших гастролях в городе нет. Но, несмотря на это, зал театра Эстрады, где мы играем, всегда переполнен. Люди, чтобы достать билет, по ночам отмечаются в очередях в кассу.
«И надо же беде случиться», – как сказал известный баснописец, что к этому времени «лучшего друга» нашего театра, того же Александрова, переводят в Москву и делают зам.министра культуры по эстраде. О том, что за люди сидели в этом министерстве, ходили анекдоты.
Но лучше всех, пожалуй, на этот счёт высказался Смирнов-Сокольский: «Не бойся министра культуры, а бойся культуры министра»...
И вот мы играем в театре Эстрады, и в один из вечеров на спектакль приходит Александров. Я уж не помню, досидел ли он до конца, или нет, только на следующий день он доложил первому секретарю МГК небезызвестному Гришину, что Райкин несёт со сцены антисоветчину.
А в чём она заключалась.
Во вступительном монологе, который читал Аркадий Исаакович, говорилось, что страна погрязла в бюрократизме, что развелось несметное количество чиновников, что они могут развалить страну…
У зрителей в зале перехватывало дыхание, они недоуменно смотрели друг на друга, мол, куда это Райкина занесло.
А тот делал паузу и говорил: «Ленин»...
То есть, он читал цитаты из сочинений Ленина, которые были опубликованы ещё при жизни вождя, и которые удачно подобрал и вставил в монолог Леонид Лиходеев.
И что-то против этого возразить было трудно.
На следующем спектакле мы замечаем (а со сцены это хорошо было видно), что весь первый ряд занят серьёзными людьми в чёрных костюмах, в белых рубашках и с почти одинаковыми галстуками. Прямо как из инкубатора. И у каждого в руках – по записной книжке, в которые они делали пометки по ходу спектакля.
После этого мы сыграли ещё несколько спектаклей. Затем по плану мероприятий театра Эстрады там в течение недели должен был проходить конкурс артистов эстрады. (Кстати, на нём Витя Ильченко и Рома Карцев стали лауреатами).
И нас на неделю отпустили в Ленинград с тем, что через неделю мы возобновим гастроли в Москве, которые были рассчитаны на полгода.
За пару дней до окончания конкурса Райкину позвонили из театра и сказали, что им запретили продавать билеты на дальнейшие гастроли.
Райкин, конечно, возмутился. Но ему сказали: «Аркадий Исаакович, вы знаете, как мы вас ценим, но мы тут не при чём. Был звонок из горкома партии. Поезжайте в Министерство культуры, попробуйте разобраться».
И пошло хождение по мукам.
Он поехал к одному чиновнику. Тот его встречает с распростёртыми объятьями: «Ба, да кто к нам приехал! Аркадий Исаакович, рады вас видеть! Вам чаю, или кофе? Что вы такой взволнованный? Какие проблемы?»
И когда Райкин начинал говорить, что ему запретили дальнейшие гастроли, чиновник (сочувственно, естественно) говорил: «Аркадий Исаакович, вы же знаете, как я вас уважаю. Но я-то здесь при чём? Вам надо поехать к такому-то. Хотите, я вам дам машину?»
Райкин отвечал: «Спасибо, я на машине». И уезжал к очередному боссу. А в это время этот деятель звонил следующему и говорил: «Сейчас к тебе приедет Райкин. Так что, будь готов».
На очередном витке Райкина снова встречали радостно, – мол, кого мы видим! – и отправляли к очередному «злодею».
Так Райкин по кругу безрезультатно проездил целый день.На следующее утро я прихожу к Аркадию Исааковичу, а он, обычно всегда аккуратный и подтянутый, сидел посреди комнаты на стуле в халате, небритый, какой-то опущенный. Таким я его никогда не видел.
Я говорю: «Аркадий Исаакович, ну чего вы так расстраиваетесь. Ну вернёмся в Ленинград, будем там играть…» А он мне и говорит: «Знаешь, Володя, какие, к чёрту, мы с тобой артисты… – и показав пальцем наверх, добавил, – вот там артисты, так это артисты!»
...Но «добил» Райкина, я уверен, разговор с Шауро. Был такой большой начальник по культуре в ЦК партии. Когда Райкин пришёл к нему, тот сказал буквально следующее: «Ну что вы, товарищ Райкин, всё критикуете и критикуете. Вы вспомните, как вы стали Райкиным. Вы выступали для детей, показывали фокусы, глотали шарики… Почему бы вам и сейчас…» Райкин говорит: «Позвольте, с тех пор прошло сорок лет. За эти годы может ведь артист немного вырасти и перестать глотать шарики».
Короче говоря, в кабинете у Шауры произошёл очень неприятный для Райкина разговор.
А в реперткоме Министерства культуры ему сказали: «Уберите из текстов то, что мы предлагаем вам убрать. Мы придём на репетицию, посмотрим, и тогда вечером вы можете играть спектакль». У нас поднялось настроение – вечером играем!
В тот день я, как обычно, на метро доехал до дома Райкина, где стоял наш «Рафик», в котором мы должны были ехать в театр. И вижу, вместо «Рафика» стоит «Скорая», и около неё ходит взволнованная Мариэтта Шагинян. Она очень любила Райкина, любила наш театр, много писала о нас.
Я спрашиваю: «Мариэтта Сергеевна, что случилось?» Она мне говорит: «У Аркадия Исааковича – инфаркт».
Затем она нервно и сбивчиво говорит: «Ляховицкий (почему-то она всегда обращалась ко мне по фамилии), прошу вас, когда он поправится, скажите ему… Он с вами считается… Он к вам прислушивается… Нельзя пробить бетонную стену головой… Может быть, надо найти обходной вариант… на какое-то время… пока эта стена сама не рухнет…»
Райкина увезли в больницу с обширным инфарктом. Его состояние было настолько тяжёлым, что в одной югославской газете появилось даже сообщение о его смерти. Такие же слухи ходили и по Союзу.
А нам сказали в министерстве: «Откуда приехали, туда и поезжайте».
И мы поехали домой в Ленинград.
Театр есть театр. Мы стали играть спектакли без нашего художественного руководителя. Но никогда не играли то, что играл на сцене Райкин.
У нас был совсем другой спектакль, он назывался «Это не о вас».
И зрители знали, что Райкина в спектакле не будет и всё равно каждый вечер до отказа заполняли зал...
Так прошло несколько месяцев. Райкин постепенно поправлялся.
И в один прекрасный вечер – и в самом деле прекрасный! – он появился в театре.
Сидел за кулисами. Был ещё слабый. И всё-таки к концу спектакля он мне говорит: «Володя, не выходи на сцену с заключительным монологом. Я закончу спектакль».
Когда Райкин вышел на сцену, что творилось в зале – не передать! Такого триумфа я не припомню.
Зал в течение пятнадцати минут, стоя, аплодисментами приветствовал любимого артиста.
Он долго не мог начать монолог.
Разговоры о том, как чиновники довели Райкина до инфаркта, ещё долго будоражили столицу. Дошли они и до Брежнева. Кто-то из чиновников понёс наказание.
Не думаю, чтобы у первого секретаря МГК Гришина заговорила совесть. Скорее всего, и он чего-то забоялся. Он вызвал к себе Райкина. Извинился. И как бы оправдываясь, сказал, что мол, ему так докладывали.
Тогда Райкин спросил: «Виктор Васильевич, объясните мне, как можно докладывать об искусстве? Как можно доложить, как танцует Плисецкая, как поёт Козловский, как пишет Пастернак».
Гришин не нашёл что ответить…
(Литературная запись Исая Шпицера, Мюнхен)
|
| |
| |
| Рыжик | Дата: Суббота, 23.05.2020, 07:46 | Сообщение # 471 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 299
Статус: Offline
| Он заложил основы израильской медицины и первым начал писать в Палестине романы по-русски. Клиника Авраама Высоцкого не знала отбоя от пациентов, а его книги ценили Горький и Бялик.
Авраам Лейбович Высоцкий родился 6 января 1884 года в местечке Жорнище Липовецкого уезда Киевской губернии, сегодня это Винницкая область Украины.
Почти половину населения Жорнищ в конце XIX века составляли евреи.
В деревне существовали синагога и еврейская школа, но родители Авраама предпочли дать ему домашнее образование. Этого вполне хватило, чтобы сдать экзамены в местное народное училище.
В 1903 году Авраам получил от Императорского Новороссийского университета – прародителя нынешнего Одесского национального университета – разрешение преподавать математику: исключительно «своим единоверцам»...
В Одессе Высоцкий познакомился со своей будущей женой Адассой Винницкой, которая изучала медицину и была одной из первых женщин, допущенных к учёбе в местном университете.
Пара поженилась в 1905 году.
Через два года Высоцкий выучился в Харькове на зубного врача, а в 1908 году переехал в город Бийск на Алтай – там власти разрешали селиться только тем евреям, кто был медиком или отставным военным.
Переезд Высоцкого в Сибирь, скорее всего, был связан с опасением за свою свободу: будущий писатель состоял в различных политкружках, в том числе сионистских и социал-революционных, а их активистов в начале 1908-го стали арестовывать одного за другим.
В Бийске Высоцкий, помимо врачебной практики, занимался журналистикой, сотрудничал с газетами «Алтай» и «Жизнь Алтая», начал печатать свои первые рассказы в сибирских периодических изданиях. Его проза привлекла внимание Максима Горького.
В июне 1916 года в журнале «Летопись», издаваемом Горьким, вышел рассказ Высоцкого «Его родина». Ещё несколько рассказов молодого автора, отправленные знаменитому писателю, были возвращены ему с рекомендацией доработать.
Возможно, что это Хаим Нахман Бялик свёл Высоцкого с Горьким, ведь он познакомился с Высоцким ещё в 1903-м в Одессе, и с тех пор они крепко дружили.
Поэт не забывал писать другу в Бийск из Одессы: в своих письмах он часто уговаривал Высоцкого переехать в Израиль, где «звёзды огромны, а ночи теплы», и где «выдающиеся учёные, университетские профессора, философы, художники, писатели и интеллектуалы», бежавшие от антисемитских преследований в разных странах, учат детей в школах наукам на иврите.
Высоцкий и сам горел мечтой о Земле Израиля, и заразил ею своих детей – сына Александра и дочерей Фиру и Иду, которым он любил читать на ночь сказки «Тысячи и одной ночи».
В 1919 году семья Высоцкого действительно отправилась в долгое путешествие на Святую землю, которое лежало через Китай.
Ехали, впрочем, уже без сына: в 1917 году мальчик умер от скарлатины и был похоронен в Бийске.
После переезда в Палестину Высоцкий возобновил зубоврачебную практику и впоследствии стал одним из основателей медицинской науки в Израиле.
В 1935 году газета «Еврейская жизнь» сообщала, что дантист Авраам Высоцкий «после 15 лет научной работы открыл важное лечебное средство против распространения зубной болезни пиорея», которая вызывает часто очень серьёзные осложнения.
«Новое средство вызвало большой интерес за границей», – добавлялось в заметке. Также сообщалось, что доктор Высоцкий открывает в Тель-Авиве специальный «Пиорея Институт» для борьбы с пародонтозом.
Наряду с медицинскими исследованиями Высоцкий продолжал заниматься литературой.
Писатель хорошо знал иврит, но, в отличие от большинства других литераторов, прибывших в Палестину из России в 1920-х, предпочитал писать прозу по-русски.
Первые несколько лет Высоцкий как писатель хранил молчание, объясняя, что «еврейскому народу» и «мировой литературе» не нужны его писания, но затем, по собственному признанию, «не стерпел» и отправил Горькому рассказ, который в 1925 году вышел в берлинском журнале «Беседа» под заглавием «В Палестине».
В 20–30-е годы в Риге были напечатаны несколько романов Высоцкого: «Зелёное пламя», «Суббота и воскресенье», «Тель-Авив. Палестинский роман».
Они были хорошо приняты как русской эмигрантской критикой, так и ивритской и идишской прессой. Роман «Зелёное пламя», описывающий жизнь первых еврейских сельскохозяйственных поселений в Палестине, был переведён на иврит, идиш и ладино.
«Суббота и воскресенье» – автобиографический роман о судьбе еврея из украинского штетла, сбежавшего от погромов в Бийск и оказавшегося в хаосе войн и революций – был переведён на голландский язык.
«Тель-Авив» – книга о строительстве на берегу Средиземного моря нового еврейского города, сочетающего черты Одессы и Парижа – вышел в переводе на иврит и голландский.
После публикации «Тель-Авива» Высоцкий прекратил писать – на долгих 13 лет.
Чем было продиктовано решение писателя, доподлинно неизвестно, но этому определённо способствовала невостребованность русской литературы в Израиле, недоступность русскоязычных печатных изданий.
Да и сама эпоха скорее страшила, чем вдохновляла писателя: в Палестине усугубился конфликт между арабами и евреями, Европу охватил ужас нацизма, в России царствовали сталинские репрессии...
До середины 1940-х из-под пера Высоцкого вышли несколько заметок в прессе, серия медицинских брошюр и детская книга о гигиене зубов на иврите.
Последний рассказ Высоцкого – «Первый ответ» – был опубликован в 1946 году в переводе на иврит. В нём появился несвойственный для предыдущих текстов писателя образ еврея-воина – сильного, гордого, решительного, готового отомстить обидчикам за поруганную честь.
Новый герой пришёл в прозу Высоцкого аккурат в канун Войны за независимость, переосмысления еврейского самосознания после Холокоста и, наконец, провозглашения Государства Израиль.
«Первый ответ», скорее всего, должен был стать началом «Сарагосы» – нового романа Высоцкого о еврейском изгнании из Испании в 1492 году. Однако книга не была написана из-за смерти писателя.
Высоцкий скончался в Тель-Авиве в марте 1949 года. Он стал «первопроходцем», пионером русскоязычной прозы в Израиле, но так и не вошёл в канон ни русской, ни израильской литературы.
Все последние годы своей жизни Высоцкий практически не имел никаких контактов с Россией. Лишь незадолго до своей смерти писатель отправил письмо в Бийск с просьбой присмотреть за могилой его сына Александра.
Памяти Саши посвящена книга «Лимонное дерево» американской писательницы Ильиль Арбель – внучки Авраама Высоцкого.
Основываясь на воспоминаниях своей матери и дочери Высоцкого Иды Розенфельд, она рассказала о жизни семьи литератора в Сибири и о перипетиях поездки из Бийска в Палестину.
Связующей нитью книги стал эпизод, в котором Саша одним холодным вечером, выпив ароматный чай с лимоном, нашёл на дне чашки лимонную косточку и загорелся желанием вырастить из неё настоящее дерево.
Косточка была посажена в горшок. Саша мечтал, что когда его семья окажется в Израиле, он посадит своё дерево в саду. Вскоре после этого мальчик умер.
Но его родители во что бы то ни стало решили исполнить желание единственного сына. Пережившее полное приключений путешествие деревце было всё-таки привезено и посажено Высоцким на Святой земле.
Алексей Сурин
|
| |
| |
| ГУГЛИК | Дата: Воскресенье, 31.05.2020, 08:56 | Сообщение # 472 |
 приятель
Группа: Пользователи
Сообщений: 10
Статус: Offline
| ПЕСНЯ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ...
В своей долгой жизни она была обладательницей несколько ярких титулов: "Любимица Москвы и Ростова-на Дону" – это из афиш 20-х годов, "Мадам Вечный Аншлаг" - от эстрадных администраторов, "Белая цыганка" - от любителей жестокого романса. И, наконец, «Хорошая пэвица» - от самого Сталина, который, как рассказывают, слушал на патефоне её пластинки.
Но при всём при этом самое парадоксальное заключалось в том, что звание народной артистки России она получила в свои ... 94 года.
Выдающаяся российская эстрадная певица Изабелла Юрьева родилась 7 сентября 1902 года в Ростове-на-Дону .
Отец Изабеллы, Даниил Григорьевич Ливиков, был мастером по театральным шляпам, мать, Софья Исааковна, - постижёром (специалистом по изготовлению париков, накладных усов и бород) в ростовском театре.
Сама певица вспоминала: «Нас, детей, было пятеро: четыре сестры и брат. Большая дружная еврейская семья».
Впервые Изабелла выступила на эстраде в Ростове в летнем парке в 1920 году, исполнив романс "По старой Калужской дороге", а её первым аккомпаниатором был талантливый киевский пианист и композитор Артур Полонский, автор пьесы "Цветущий май".
В её репертуаре были цыганские и русские песни и романсы...
В 1922 году в Москве Изабелла Юрьева с сестрой Анной посетила А.В.Таскина, в прошлом аккомпаниатора знаменитых А.Вяльцевой и Ф.Шаляпина, и когда он услышал голос никому ещё не известной певицы, то сразу же предложил ей разучить несколько романсов и на следующий день выступить в концерте.
Послушать Юрьеву специально приехал в Москву представитель ленинградского концертного объединения Н. Рафаэль. И тут же предложил ей контракт.
На недоумённые вопросы коллег: «Зачем, мол, вы предлагаете никому не известной девчонке 15 рублей за исполнение двух-трёх романсов, когда у нас известные певицы получают столько же за целую оперу?», отвечал: «Когда я слушал её, я просто умирал»...
Это многих заинтриговало, и девушке назначили прослушивание в театре Юровского - престижном зале на Невском проспекте.
«Я вышла на сцену в чёрном бархатном платье с длинной ниткой жемчуга. В зале — только директора кинотеатров и эстрадные администраторы. Пела строго, очень деликатно. Одну песню исполнила, вторую, третью… Слышу - захлопали. И давай наперебой приглашать: «Я беру её», «Нет, я беру её»… Вдруг поднимается молодой интересный мужчина и, что называется, ставит точку: «Позвольте, я возьму её к себе». Это был Иосиф Аркадьевич Эпштейн — главный администратор театрального треста, мой будущий муж».
С этого дня началось восхождение Изабеллы на эстрадный Олимп. В 1925 году актриса связала свою жизнь с Иосифом Эпштейном (известным в артистическом мире как Иосиф Аркадьев).
В любви и согласии они прожили 46 лет, и это были, по признанию Юрьевой, самые счастливые годы жизни. Ради любимой женщины Иосиф Аркадьевич пожертвовал карьерой юриста, стал администратором певицы, к тому же именно он написал тексты знаменитых шлягеров, таких как «Ласково взгляни», «Весенняя песенка», «Если можешь - прости».
Конечно же, у неё была масса поклонников. Ещё до Аркадьева её руки и сердца добивался знаменитый американский миллионер Арманд Хаммер.
А уже при Аркадьеве её внимания и расположения искали Самуил Маршак и Михаил Зощенко...
С Иосифом Аркадьевым Изабелла Даниловна отправилась во Францию и весь 1926 год супруги провели в Париже. Юрьева очаровала парижскую публику. Ей предложили выступить в знаменитой "Олимпии" и даже сняться в главной роли во франко-испанском фильме, но она отказалась, так как в то время готовилась стать матерью.
17 декабря 1925 в парижском такси по дороге в роддом родился сын Володя. Увы, родился с врожденным пороком сердца и, прожив чуть больше года, умер в Ленинграде (там жили родственники мужа).
"Муж ни за что на свете не брал меня хоронить ребенка, - вспоминала Изабелла Даниловна. - Я осталась в Москве со своим горем.
А через два дня вынуждена была выступать на сцене дорогущего мюзик-холла на площади Маяковского.
Юрьева вспоминала: «Директор мюзик-холла Э. Дакман, которому я сказала, что не могу выступать, так как у меня умер ребенок, спокойно ответил: «Публику не интересует ваша личная жизнь. Она пришла развлечься Все билеты проданы».
И я пела, вцепившись в стул, для ничего не подозревающей публики". А в ложе над сценой плакала опереточная прима Клавдия Новикова, моя приятельница. Она все знала…».
Больше детей у Юрьевой не было, и все свои чувства она вкладывала в песни.
Публика с восторгом принимает концертные выступления артистки. Критики отмечают её требовательный вкус, самобытность интерпретации, одобрительно отзываются о «необычной красоте проникновенного сильного голоса, лёгкой и доверительной, с лукавинкой манере пения».
В середине 20-х годов на афишах Колонного зала большими буквами пишут её имя, а ниже и чуть мельче — другие знаменитости: Василий Качалов, Вера Дулова, Екатерина Пельтцер…
За неповторимое своеобразие голоса и редкую красоту Изабеллу Даниловну стали называть "белой цыганкой".
Изабелла Даниловна, конечно, могла позволить себе не работать. Её огромные гонорары и солидные доходы преуспевающего мужа позволяли им жить безбедно. Роскошная трёхкомнатная квартира обставленная антикварной мебелью екатерининских времен, картины Сурикова и Айвазовского на стенах, рояль фирмы "Мюльбах", огромная дача с шестью балконами и террасой, серебристый "Крайслер" (второй такой в Москве был у Николая Ежова из НКВД)...
"Запрещённую" Юрьеву любили слушать и высшие эшелоны власти. На ночных концертах в Кремле она исполняла песни не о советском будущем, а свои жестокие романсы....
Однажды ночью раздался телефонный звонок: «Товарищ Юрьева! Сейчас за вами придет машина, поедете в Кремль на концерт». Изабелла в недоумении попросила позвать кого-нибудь из выступающих там артистов. Вскоре она услышала голос Козловского: «Пунчик, приезжай, здесь концерт и тебя ждут».
Изабелла согласилась при условии, что и муж поедет: «Мы с ним никогда не разлучаемся!»
Изабелла Юрьева вспоминала: «В банкетной комнате, откуда вызывали на сцену, меня посадили между Козловским и Калининым. Козловский говорит: "Михаил Иванович, вот наша бедная цыганка, наша камея, очень волнуется". Калинин обнял меня за плечи: "Не волнуйтесь, дорогая. Я, когда читаю лекции, тоже волнуюсь". Потом меня друзья упрекали, почему я не замолвила перед ним слово о смягчении политики гонения на романс»...
Неожиданно вошёл Сталин. Поздоровался со всеми, задержал взгляд на Юрьевой и так же неожиданно вышел.
О чем думал «отец народов», разглядывая певицу, никто никогда не узнает.
Зато к концу 20-х годов идеологическая атмосфера вокруг «цыганщины», как презрительно окрестили тогда русский романс и таборную песню, начала стремительно сгущаться. Иначе как безвкусицей и буржуазным атавизмом их теперь не называли. Огонь критики, в первую очередь, был направлен против наиболее талантливых исполнителей старинного романса - в частности, против Изабеллы Юрьевой, талантом которой эта самая критика совсем недавно восхищалась...
Программы концертов теперь составлялись таким образом, что вначале выходил с очень злыми пародиями на русский романс Хенкин, а после него должна была петь Юрьева.
Теперь стали утверждать что её ресторанный стиль чужд советскому народу, никуда не зовёт, стали указывать, как надо петь...
Вот любопытный документ 1927-го года:
«Уполномоченному Репертуарным комитетом от Изабеллы Юрьевой -
Прошу разрешить мне при исполнении новой программы мюзик-холла следующие старинные романсы: «Никому ничего не рассказывай», «Жигули», «Среди миров», «Он уехал».
Изабелла Юрьева.
Резолюция на документе: «Исключительный по пошлости мещанский репертуар. Разрешить сроком на один год одной певице, пока не будут подготовлены произведения, созвучные времени».
Политредактор Р. Пиккель».
Изабелла Даниловна могла изменить репертуар - артистические данные это позволяли, но не позволила душа певицы. Ни уникальный голос, ни невероятная энергетика исполнения не спасли певицу от официального запрета...
В конце концов Юрьева не выдержала прессинга и прекратила выступать. Молчание длилось целых семь лет – с 1930 по 1936 годы.
А с 1937 года гонения на "цыганщину" поутихли, и выступления Юрьевой вновь собирали полные залы. Она очень много гастролировала по стране, но никогда не была на Дальнем Востоке, хотя её много раз приглашали - очень боялась больших расстояний.
В 1937 году Юрьева записала на пластинку первую песню - «Ты помнишь наши встречи» Ильи Жака и Андрея Волкова, которую исполняла также Шульженко.
Во время Второй мировой войны Изабелла Даниловна Юрьева дала 106 концертов в блокадном Ленинграде, добираясь туда по «Дороге жизни». Пела и на Карельском фронте перед бойцами в 30-градусный мороз, когда даже ботинки на сцене в помещении покрывались инеем, и в только что освобожденном Сталинграде, и в госпиталях.
Стоило певице появиться на импровизированной эстрадной площадке где-нибудь на передовой, как они начинали требовать «Сашу», «Белую ночь», «Если можешь, прости» — лучшие её песни 30-х годов.
1942 год. В Ташкенте был дан большой концерт в трёх отделениях, весь сбор от которого поступал в фонд создания противотанковой эскадрильи "Советский артист". В программе, как сообщали афиши, участвовали многие известные артисты - Борис Бабочкин, Осип Абдулов, Рина Зелёная... И среди них первой, так называемой "красной строкой" шла Изабелла Юрьева.
А когда закончилась война, в жизни Юрьевой наступил новый период.
Вот что рассказал о нём писатель Борис Савченко: «После войны для романса, казалось, наступила безоблачная пора. Первый «гром» грянул летом 1946 года. В газетах публикуются сразу три постановления ЦК ВКП(б), касающихся различных областей творчества: «О журналах «Звезда» и «Ленинград», «О репертуаре драматических театров», «О кинофильме «Большая жизнь».
Последнее постановление содержало критику песен Н.Богословского и А.Фатьянова, признанных порочными и идейно-непригодными. Это был сигнал к очередной кампании по борьбе с «лёгким жанром».
Новую опалу романса артистка Юрьева очень скоро почувствовала на собственной персоне. При очередной записи на пластинку редакторы начали придираться не только к текстам песен, но и к самой манере исполнения певицы. «Эта нота у вас похожа на цыганскую, - учили Юрьеву «грамотеи» из студии звукозаписи. - Никаких грудных нот! Снимите форте! Меньше эмоций! Пойте спокойнее!».
После таких «режиссёрских уроков» от яркой индивидуальности певицы ничего не оставалось. В итоге Юрьева была вынуждена отказаться от дальнейшей записи.
В конце 40-х годов "цыганщина" вновь была признана вредительством. Юрьева сопротивлялась, сколько могла, но в 1959 году вынуждена была распустить свой ансамбль. Она ещё выступала в сборных концертах, но имя певицы всё реже появлялось на афишах.
В 1965 году Изабелла Даниловна перестала петь со сцены.
Но в 1968 году сбылась её давняя мечта: певицу включили в группу для поездки в Париж вместе с московским мюзик-холлом.
На сцене "Олимпии" в 69 лет (!) она дала последний в жизни сольный концерт и пережила очередной звёздный час.
В 1971 году Юрьева овдовела: умер Иосиф, её единственная любовь. Он сумел создать для неё безбедную жизнь. Изабелла Даниловна была наивной, неприспособленной к быту. После смерти Иосифа наступил тот грустный период жизни, о котором так метко сказала Фаина Раневская: "Одиночество - это когда есть телефон, а звонит только будильник"...
Но Иосиф до её последнего дня оставался самым близким ей человеком – всегда живым, доступным, понимающим.
Вот они вдвоем перед вами - на старом архивном фото, во время отдыха в Крыму за год до смерти Иосифа Аркадьевича.
Изабелла Юрьева была невероятно кокетливой женщиной с душой трёхлетнего ребенка, жаждущего похвал. Очень любила комплименты, расцветала от них и становилась моложе на 50 лет.
К своему 90-летию она похудела, и у неё обнаружилась замечательная изящная фигура - Изабелла Юрьева расцвела для новой жизни. Она носила костюмы от кутюр, туфли на шпильках и, попадая на сцену, самозабвенно пела. Многие люди заново открыли Юрьеву в конце 80-х. Голос у нее замечательно сохранился, она уверенно чувствовала себя на сцене и спешила жить, зная, что такое годы забвения.
В 1992 году ей присвоили звание народной артистки России, минуя "заслуженную".
В Театре эстрады состоялся концерт "В честь королевы русского романса". Она пела. Для неё это было возвращением!
Она очень переживала за то, что происходит с русской эстрадой. «Если бы вы знали, как я всегда волновалась перед концертом! Я ночи не спала. Мужа будила, и он не спал. Ведь сцена, говорил Станиславский, это храм. И соответственно так к нему надо относиться. И отношусь. Не то, что нынешние артисты - к искусству. Что это за искусство, скажите вы мне, - одни голые женщины!»...
Настоящим триумфом стал её 100-летний юбилей в ГЦКЗ "Россия. Впервые в истории России 100-летняя актриса вышла на сцену. Маленькая, согбенная, она обхватила его за шею, как ребенок. Он поставил ее перед микрофоном. И она спела. Так, как сейчас уже никто не может петь эти буржуазные душещипательные штучки - обворожительные романсы. Четырехтысячный зал встретил Изабеллу Юрьеву стоя, громом аплодисментов. Выглядела она фантастически: в черном бархатном платье, норковой накидке на плечах, туфлях на шпильках и в своих лучших драгоценностях - бриллиантовых серьгах и перстне работы Фаберже. В тот вечер, презрев годы, Юрьева пела, правда, совсем немного. Но это была песня длиною в жизнь, длиною в целую эпоху.Изабелла Даниловна никогда не знала, что такое «фанера», и не представляла, как может певец опуститься до этого, если он уважает себя и с уважением относится к публике. На ее юбилее Иосиф Кобзон предложил Юрьевой спеть под фонограмму. Ее возмущению не было границ. «Как смогу, так и спою!» - сказала она. И спела «Хризантемы». Это был живой, теплый, ее неповторимый голос. Забыть его невозможно. Кстати, в тот вечер она произнесла замечательную фразу: «100 лет - это много. Но, честно говоря, как хочется еще пожить...».
1 января 2000 года, вернувшись утром домой после встречи нового тысячелетия, Изабелла Даниловна слегла. 20 января она тихо угасла. Иосиф Давыдович Кобзон хотел похоронить Юрьеву на Новодевичьем кладбище, но ее близкие настояли на том, чтобы она лежала на Донском, где покоятся ее сестры и муж.
«Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят, эти слезы невольно я роняю в тиши...» Чувственный голос, идущий откуда-то из глубины. Трепетность, эмоциональность в сочетании с невероятной сдержанностью. «...Твои письма читаю, не могу оторваться и листки их целую - если можешь, прости!»
Йонатан Спектор, Иерусалим
Сообщение отредактировал Златалина - Воскресенье, 31.05.2020, 09:22 |
| |
| |
| Пинечка | Дата: Среда, 03.06.2020, 02:08 | Сообщение # 473 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
| Лилипуты никогда не выберут своим вождем Гулливера,
-Они выберут лилипута, который будет утверждать что лилипуты великий народ.
Джонатан Свифт
Из интервью великого Иннокентия Смоктуновского в США. 1992г.
"Я разъезжаю по всему миру, когда там идут мои фильмы "Гамлет", "Дядя Ваня", "Чайковский"... И всё-таки у меня было всегда ощущение праздника возвращения на мою искалеченную родину.
Я долго думал, что же это такое? Привязанность раба?
Я думал, что меня держит семья, которую я нежно люблю - дочь, сын, жена, дом...
Да, это всё есть, но не только... Смогу ли я жить в какой-то другой стране? Нет, не смогу.
Я ушиблен, я искалечен этой страной. Я не могу, когда мою страну обижают.
Не Советский Союз, а Россию, мою родину.
Я воевал и был в высшей степени честен. Я был в плену у немцев, бежал из лагеря военнопленных, пошёл в партизаны.
Я воевал в партизанах, потом меня хотели перебросить с частями Красной армии в тыл, но решили, что не следует этого делать, а лучше послать в штрафные роты в наказание за пребывание в плену.
Нам приказали брать город Ковель, просто брать, без артиллерии, без подготовки, без танков, без самолётов...
Я очень много испытал, очень много потрачено жизни, нервов, чувств, любви для того, чтобы сделать родину мою доброй, хорошей, светлой. Чувство пустоты?
Оно иногда меня посещает, когда вижу, что люди уезжают.
Но, как ни странно, это чувство меня острее посетило здесь, в Америке, в городе Бостоне.
Я был на концерте нашего замечательного поэта Булата Окуджавы, и в антракте кто-то подозвал меня к рампе.
Я посмотрел в зрительный зал, там ещё не погасили свет, и все были передо мной...
И я ужаснулся!
Мне стало плохо!
Передо мной сидел ум России...
Я вам говорю, что я люблю этот народ, еврейский народ, но тогда я подумал: "Что же это делается с Россией, если такие люди бегут оттуда?"
Вот где меня охватило чувство пустоты.
А кто же со мной-то там останется?
И Россия так и будет плестись в хвосте всей цивилизации из-за того,что мы так бесхозяйственно отнеслись к этому народу, который нас вынужден был покинуть?.."
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 05.06.2020, 12:19 | Сообщение # 474 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1555
Статус: Offline
| к столетию любимого поэта:
https://lechaim.ru/events/samoilov/
|
| |
| |
| Рыжик | Дата: Суббота, 20.06.2020, 07:02 | Сообщение # 475 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 299
Статус: Offline
| история одной семьи ИЛИ...
Судьба, продиктованная войной :
https://lechaim.ru/events/sudba-prodiktovannaya-vojnoj/
|
| |
| |
| Kiwa | Дата: Пятница, 26.06.2020, 01:02 | Сообщение # 476 |
|
настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 682
Статус: Offline
| Казнь премией
...Он не был борцом с режимом. По его словам, если с чем он и боролся, то только с «торжествующей пошлостью». И «за свободный и играющий человеческий талант».
Это мало кто понимал.
Вялотекущее осуждение переросло в настоящую травлю, когда 14 ноября 1957 года роман «Доктор Живаго» был опубликован в Италии и уже через год принес писателю Нобелевскую премию.
Не спас Пастернака даже отказ от премии. По словам Чуковского, «его топтали, пока не убили». Но это не значит, что его победили.
Порой «общественное мнение» формируется небольшим числом людей. Иногда вообще одним. Однако оно подхватывается массами, не разбирающимися в сути вопроса и в цепной реакции ставящими подписи под этим решением, голосующими за него, приветствующими его. И вот тогда оно становится по-настоящему глобальным – таким, какому мало кто может противостоять.
С одним из таких «общественных мнений» столкнулся Борис Пастернак, когда 14 ноября 1957 года в Италии был издан его роман «Доктор Живаго», не нашедший места среди утверждённой литературы СССР...
Не каждому человеку от рождения дано столько воли к сопротивлению внешним обстоятельствам, сколько было у него. Сопротивлялся же он попыткам вместить его творчество в рамки, созданные тем самым небольшим количеством людей.
Роман, затронувший вопросы российской истории, интеллигенции и еврейства, создавался им десять лет. Начав писать в 1945 году, в июне 1946 года он уже читал первую главу романа «Мальчики и девочки» (одно из черновых названий «Доктора Живаго»).
В августе была готова вторая глава – «Девочка из другого круга». Мысли материализовывались на бумаге, казалось, ещё чуть-чуть – и в свет выйдет его творение. Но в самый разгар работы над романом и начались испытания.
Для начала в газете «Правда» появилась статья, где Пастернака клеймили «безыдейным, далёким от советской действительности автором». В свете этих нелицеприятных событий публичное чтение Пастернаком первых глав романа, запланированное давно, но, как назло, произошедшее в тот же сентябрьский день, многими воспринялось как дерзкий и бессмысленный вызов властям.
К сожалению, действительно многими: вызов был замечен.
Весной 1947 года он работает над третьей главой, а в Союз уже просачивается новость о выдвижении Пастернака на Нобелевскую премию.
Тут же появляются «установочные» статьи во многих изданиях с «интерпретациями» его творчества, на деле больше напоминающими бесталанные и злые пасквили. Начинается публикация открытых пародий и фельетонов на его поэзию.
Не обращать внимания на это было невозможно, но Пастернак продолжает работу. Глава о Первой мировой войне была готова уже весной 1948 года.
Не прошло и месяца, как на XI пленуме Союза писателей СССР с докладом «Наши идейные противники» выступил генеральный секретарь Союза писателей А.Фадеев, в своей речи осудив Пастернака за уход от действительности. При этом докладчик в основном упирал на то, что развенчивал «эти хвалебные статьи» о Пастернаке на Западе.
В связи с докладом подготовленный уже к печати сборник «Избранное» Пастернака тут же уничтожили.
Пастернак же, вместо того чтобы залечь на дно, просто продолжил творить: до конца года им был написан десяток стихотворений из «Юриной тетради».
В 1949 году, пока по Москве ползли слухи о его аресте, кандидатуру Пастернака вновь выдвинули на Нобелевскую премию.
Он, казалось, не реагировал ни на то, ни на другое: он всё это время на фоне общественного «порицания» дополнял роман пропитанными тоской и нежностью стихотворениями – «Осень», «Нежность», «Магдалина II», «Свидание».
В мае 1952 года он закончил десятую главу, которая, как и все предыдущие, также была методично сопровождена порицающими статьями в центральных изданиях. Читая их в газетах, он как-то скажет: «… узнавая всё это, расплываюсь в улыбке, как будто эта ругань и осуждение – похвала».
Но улыбка на его лице не была отражением внутреннего эмоционального состояния: в октябре 1952 года Борис Пастернак попал в больницу с обширным инфарктом. Несмотря на это, он продолжил дописывать роман, написал ещё 11 стихотворений в «Юрину тетрадь».
И новый год вновь принёс слухи о присуждении ему Нобелевской премии, на что Пастернак в письмах говорит: «Я скорее опасался, как бы эта сплетня не стала правдой, чем этого желал... Я горжусь одним: ни на минуту не изменило это течения часов моей простой, безымянной, никому не ведомой трудовой жизни».
Точка в романе была поставлена лишь 10 октября 1955 года.
Но она и послужила началом дальнейшей истории.
Переданная им в журнал «Новый мир» рукопись опубликована, конечно, не была. А в мае 1956 года на дачу в Переделкино приехал итальянец, коммунист и журналист Серджио Д'Анджело, которому Пастернак согласился передать один из неисправленных вариантов рукописи.
Но при одном условии – публикация этого варианта романа на итальянском языке не должна опередить русский вариант. Однако советский журнал не спешил с публикаций, в отличие от итальянского издателя Дж. Фельтринелли. 14 ноября 1957 года роман впервые был опубликован. В Италии...
Когда Шведская академия объявила о награждении Пастернака Нобелевской премией, советская пропаганда среагировала моментально. Тем же днём вышло постановление президиума ЦК КПСС «О клеветническом романе Б. Пастернака»...
Прочитав постановление, почти все поняли, что судьба Пастернака решена, а Корней Чуковский в своём дневнике писал: «Мне стало ясно, что пощады ему не будет, что ему готовится гражданская казнь, что его будут топтать ногами, пока не убьют, как убили Зощенко, Мандельштама, Заболоцкого, Мирского, Лившица…»
Уже через два дня в ответ на поздравительную открытку посол в Швеции отпишет: «Вызывает удивление тот факт, что Академия наук Швеции сочла возможным присудить премию именно этому, а не какому-либо другому писателю. Из вашего выступления по радио 23 октября не трудно видеть, что поводом для присуждения премии Пастернаку послужила написанная им книга “Доктор Живаго”. Говоря об этой книге, вы и те, кто вынесли решение, обращали внимание явно не на её литературные достоинства, так как таких достоинств в книге нет, а на политическую сторону дела, поскольку в книге Пастернака советская действительность охаивается и представляется в извращённом виде, возводится клевета на социалистическую революцию, на социализм и советский народ».
Когда в 1988 году на страницах советского журнала «Новый мир» всё же был опубликован текст романа, то ... многие читатели обращались в редакцию с просьбой указать то место, где была допущена клевета, ведь даже вчитываясь между строк, они её не находили.
Но эти письма последовали лишь через 30 лет.
В 1958 году мнение было иным.
Ныне некоторые исследователи в довесок к тем статьям конца 50-х годов приводят факты «искренней заинтересованности ФБР в публикации романа» и лоббировании кандидатуры Пастернака на премию, «рассекречивая» архивы, из которых, впрочем, также следует, что сам Пастернак о таком лоббировании ничего и не знал. Многие доказывают, что Пастернак стал лишь объектом пропаганды в интересах двух сверхдержав того времени.
Исследовать факты, выдвигая версии, можно бесконечно.
Но исследовать и понять душевное состояние Пастернака после каждого упоминания его имени невозможно.
Вот текст из доклада Владимира Семичастного на пленуме ЦК ВЛКСМ, который появился на страницах газеты «Комсомольская правда» от 30 октября 1958 года: «Свинья никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому если сравнить Пастернака со свиньёй, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак – этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества – он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живёт и дышит… А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился и о котором он в своём произведении высказался. Я уверен, что общественность приветствовала бы это! Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай!»...
Затем, как по цепочке, появились и другие публикации людей, даже в глаза не видевших его романа, но осуждающих его. Из репертуара театров были удалены пьесы, переводчиком которых являлся Пастернак, а Союз писателей объявил о лишении Пастернака членского билета, потребовав лишить писателя советского гражданства.
Под влиянием этих событий Пастернаком было принято решение об отказе от Нобелевской премии. Он писал Хрущеву: «Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство “не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР”. Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне её. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе. Осознав это, я поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии. Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры. Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу ещё быть ей полезен».
Пастернак умер от рака лёгкого 30 мая 1960 года в Переделкине. Организм более не смог сопротивляться гонениям общественности, самой настоящей травле. Первоначальной травле лишь мнения, переросшей в травлю личности. Личности, побороть которую у них всё же не получилось, свидетельством чего и является его безоговорочное признание на Родине, пусть даже через десятилетия. Десятилетия борьбы его слова над «общественным мнением» серых масс, внимающих мнению «небольшой группки».
Незадолго до смерти он произнесёт: «Вся моя жизнь была только единоборством с царящей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь».
Однозначно, она прошла не зря. В этой борьбе он победил.
|
| |
| |
| Sigizmoond | Дата: Воскресенье, 12.07.2020, 01:53 | Сообщение # 477 |
|
Группа: Гости
| 6 лет назад ушла из жизни замечательный человек, публицист и политик... в память о ней - эта статья, ставшая, увы, последней
Уснувшие в муравейнике
Кажется, это наше последнее приключение. На севере у нас белые медведи, на юге - сплошная красная пустыня ненависти, ибо всем - и Кавказу, и Средней Азии, и Тибету, которому мы даже не посочувствовали, - мы причинили какое-нибудь зло.
На западе мы гнусно и предательски напали на Украину, и эта война навсегда лишила нас доверия и уважения цивилизованных народов, от Швеции до Австралии, от Канады до Чили.
А на востоке мы вляпались в китайскую головоломку.
Головоломку в том смысле, что мы там сломаем себе шею.
Правильно недавно сказал глава МИД Польши Сикорский: "Россия может быть только союзником Европы или сырьевым придатком Китая"...
Положим, на союзников мы не тянем, слишком отстали от цивилизации, но Запад умеет выбирать выражения. Сырьевой придаток посадят за стол, и кофе ему нальют, и не станут унижать, как не унижали Ельцина до чеченской войны и примаковского разворота над Атлантикой. А вот слабая, никчемная, потерявшая опору на Западе Россия быстренько станет не придатком, а хуже: колонией Китая.
Китай миндальничать с нами не будет.
Это страшная страна, гигантский муравейник, железно единый и спаянный тоталитарной идеологией. Коммунизм только на поверхности, а под ним конфуцианство. Верность отцу, господину, державе, начальству. А ещё ниже конфуцианства - одна из первых фашистских теорий мира, философия Лао-цзы, философия абсолютного приоритета анонимного, безликого государства перед правами личности.
В V веке до н.э. закладываются основы даосизма. Лао-цзы формулирует то, что с горечью и иронией повторит в начале этого июня, когда минет 25-я годовщина разгрома китайских студентов на площади Тяньаньмэнь, какой-то скрытый энтэвэшный недобитый диссидент: суть китайского, немецкого, современного российского фашизма. "Нужно сделать сердца людей пустыми, а желудки - полными". И еще: "Самое лучшее правительство - это то, про которое народ знает только, что оно есть; гораздо хуже правительство, которое любят; ещё хуже то, которое ненавидят; и уж совсем плохо то правительство, над которым смеются".
В свете теории Лао-цзы все западные правительства, на которые избиратели рисуют карикатуры и про которые сочиняют анекдоты, никуда не годятся. Это должна быть мертвая, закрытая, анонимная мощь. Из "Процесса" Кафки.
Ведь Мао - это только цветочки.
Основатель Циньской династии, строитель Великой китайской стены, император Цинь Шихуанди, создавший казарменный китайский тоталитаризм, - вот это ягодки. Жили в общих бараках, с общей посудой, ходили в одинаковых красных рубашках, и даже конфуцианство считалось преступлением. За "вину" казнили не только мнимого виновного. Казнили его родителей, жену, детей, братьев и сестер. А жуткая китайская стена была потолще железного занавеса.
Императору подчинялись даже боги: не он исполнял их волю, а они - его.
Китай слишком долго голодал, и то, что дал Дэн Сяопин (жалкое подобие Горбачёва), - по миске риса с тремя черпачками подливки (мясной, рыбной и овощной) - уже казалось благополучием...
А сегодня китайцы могут путешествовать, владеть предприятиями и покупать автомобили, хотя частные самолеты - это только фасад.
Сотни миллионов вне промышленных зон (куда пускают туристов) бедны. Беднее нас с вами.
Но очень дисциплинированы, вышколены и выдрессированы. И 10% ВВП - на армию.
Борис Чичибабин, поэт самиздата, написал о Китае примерно то же, что написал американский фантаст Хайнлайн в романе "Шестая колонна", где Китай всей мощью обрушивается на Америку и завоевывает её. В конце концов Америка спасается благодаря хай-теку и смекалке. Но читать всё равно страшно.
А Чичибабин просил у судьбы кончины за год до того, как Китай нападёт на Россию и Запад. "Когда настанет суд, под крики негодяев в один костёр пойдут и Ленин, и Бердяев".
О том, что делалось в Китае во время "культурной революции", даёт представление роман китайского классика Лао Шэ "Записки о кошачьем городе". Лао Шэ был замучен китайскими "нашистами" - хунвэйбинами: те не совали книги в картонные унитазы, а истязали и убивали.
Можете ли вы себе представить россиян, которые будут (пусть принудительно) выплавлять чугун в домашних плавильных печах? А в Китае это делалось.
Сталин многое с нами сотворил: всё отнял, пытал, уничтожил 30 миллионов человек, но даже лагерников он не сделал муравьями.
Зэки старались выжить с помощью приписок и туфты, членовредительства. Они пытались избежать смертельных "общих работ". На воле колхозники и рабочие старались что-нибудь украсть...
А китайцы тянули лямку. Жуткий муравейник, где каждый обязан знать свое место и предназначение. А мы не будем жить на Западе в чайнатаунах, нас научили декларировать любовь к государству, но не испытывать её.
Китайцы тащат всё в общую норку, а мы - каждый в свою. Мы кричим о своём служении, но государство растаскиваем. Может быть, это нас спасёт. А китайцы действительно служат. У них не было перестройки сознания.
Наше страшное государство ломали несколько раз.
Первый раз ломал Хрущев - в оттепель. Кстати, до 1917 года при трёх последних царях мы жили почти как люди. Итак, Хрущев повредил монолит.
Второй раз ломал Горбачёв, дай ему Бог здоровья.
Выкорчевал монолит Ельцин.
Путину ничего не светит: этот монолит силами православных казаков, экстремистов Стрелковых и лживого истеблишмента не восстановить. А если желудки окажутся пустыми хотя бы на одно десятилетие, то, пожалуй, они наполнят возмущением сердца. За это время, кстати, вымрут те, кто на свет появился верующими советскими рабами и кому нужен был Крым и что-то говорило слово "Донбасс".
Нам пора их хоронить, наших мертвецов, чтобы они нас не закопали...
А в Китае монолит не ломали ни разу. Попытка 1989 года была жёстоко пресечена. До сих пор никто не реабилитирован, Мао в мавзолее, государство всегда право, а сегодняшний китаец говорит: "Нас слишком много, мы не можем быть управляемы демократическим путём".
Отсюда 10 тысяч одних политзаключенных и пытки электротоком. Китайцы не барахтаются. Те, кто барахтался, - на Тайване, в Гонконге, на Западе или в тюрьме.
Даже бывший лидер КПК, который когда-то сочувствовал мятежным студентам, до смерти сидел под домашним арестом.
И вот под это-то государство, которому так нужен наш Дальний Восток, Путин бросает Россию!
Здесь и ядерное оружие нам не поможет.
Путин предал страну на тысячелетие вперёд.
Валерия Новодворская, 19.06.2014
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Воскресенье, 19.07.2020, 03:06 | Сообщение # 478 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Израиль и израильтяне всегда проявляли стойкость и изобретательность в преодолении кризисов. Умели выходить из трудных ситуаций быстрее и эффективнее других, с меньшими потерями – действуя последовательно, расчетливо и оригинально...
И мы привыкли ощущать себя среди отличников: в повседневной жизни, конечно, всяко и наперекосяк, зато как война, беда, обвал и испытания – тут мы лучшие, всех удивим.
Так было всегда.
Но в ситуации с коронавирусом нас как будто подменили.
Мы во многом хуже других – явные троечники.
Среди первых допустили вторую волну и оказались к ней снова неготовыми. По темпам заражения Израиль быстро вышел на третье место в мире, по количеству заражённых на миллион населения мы на одном из первых мест, а среди наших соседей так вообще на первом.
И с большим отрывом.
Экономический урон от эпидемии – рекордный, скачок безработицы – какого не было в истории.
Почему же Израиль – стартап-нация, держава хай-тека, один из мировых лидеров в медицине, разработках медицинского оборудования и технологий, фармакологии и электронике, страна с высоким уровнем образования и, кстати, гигиенических стандартов населения, – оказался среди аутсайдеров?
Откуда ранее не свойственная нам беспомощность и растерянность именно сейчас? Что изменилось?....
Только одно: у нас нет правительства.
Есть 36 министров и бессчётное число их заместителей, есть аж два премьер-министра, толпы их помощников, советников, охранников. А правительства – нет.
Потому что предназначение правительства - вести страну, нести ответственность за благосостояние и безопасность граждан, определять и осуществлять стратегию.
То громоздкое, безалаберное, шаткое и дорогостоящее образование, которое именуется правительством Израиля сегодня, ничего этого делать не может, не умеет, не хочет, не в состоянии и даже не ставит себе такой задачи.
Единственная задача этого "правительства" – сохранить себя.
Вместо правительства у нас – пиар-агентство. С единственным заказчиком и главным креативщиком в одном лице. Беда лишь в том, что он по совместительству – действующий премьер, со всеми полномочиями.
А управление страной и манипулирование общественным мнением – разные по целям и задачам процессы.
На этой неделе мы увидели как трусливый демагог с бодрой улыбкой объявил о своей новой "экономической программе" - веерной раздаче денег всем поровну: и миллионерам, и безработным, и пенсионерам, - не один экономист расшиб себе лоб о столешницу от изумления и ужаса.
Мы все и не подозревали его в экономической безграмотности и приверженности социализму, но он предложил именно это.
Демонстрация перед столичной резиденцией главы правительства с требованием его отставки настолько напугала Биби, что он, как восточный владыка, решил разбрасывать сквозь створки паланкина пригоршни монет в толпу нищих подданных, ожидая ответной благодарности...
НО:
Во-первых, это не его деньги. Это деньги наши...
И никому, кроме нас, не придётся восполнять 6-миллиардную дыру, которую образует в бюджете его срочное тушение народного недовольства.
Во-вторых, эта гигантская сумма, безадресно размазанная на всех, не поможет никому, ибо всё это как – здоровому компресс и мёртвому припарки.
В-третьих, Нетаниягу в который раз на протяжении кризиса (но в этот раз – показательно откровенно) демонстрирует неуважение, граничащее с презрением, к населению страны.
О чём ещё стоит помнить, радуясь подарку, нежданно выпавшему на нас из царского палантина, что бесплатных денег не бывает, и даже у государства есть только те, что мы ему даём, - ничего на дереве не растёт и с неба не падает.
Таким образом объявленная программа находится в противоположной стороне и от экономической целесообразности, и от социальной справедливости, и от элементарной логики.
Однако всё становится на свои места, если признать очевидный факт, что у нас вместо правительства пиар-агентство во главе с креативщиком, работающим исключительно на себя.
Тогда все его действия абсолютно логичны и правильны.
На примере программы великой халявы, благодаря её простоте, это видно особенно чётко. Ну и что, если эта программа не принесёт никакой пользы, кроме вреда экономике страны и большинству её граждан?
Зато если в кнессет проголосует против, Биби выиграет – и денег сэкономит, и рейтинг поднимет, и протесты уймёт: он-то хотел дать – эти не дали...
Почему с самого начала эпидемии стратегия и организация противостояния ей была отдана на откуп не имеющему опыта действий в чрезвычайных ситуациях минздраву? Его главе, не обладающему специальными знаниями, и приближённым, не привыкшим воспринимать чужой опыт и признавать свои ошибки. И все возможные ошибки были совершены, так и не будучи признанными, а потому сегодня они повторяются вновь.
Почему – когда в Израиле существует отлично подготовленная, натренированная на случай биологической войны и эпидемии, хорошо экипированная и разветвлённая армейская структура в Службе тыла? Её не задействуют до сих пор.
Это глупость, граничащая с преступлением, но скорее всего именно ПРАСТУПЛЕНИЕ, если учесть потери, уже понесённые от неё.
Но с точки зрения пиара главного заказчика – иначе поступать нельзя:слава спасения от эпидемии достанется другому...
Почему за три с лишним месяца эпидемии с очевидными масштабами экономических потерь от неё в Израиле, у экономистов, финансистов и системщиков которого готов перенимать опыт весь мир, не родилось ни одной внятной программы выхода из кризиса?
Не 7-8 существующих сомнительной эффективности и судьбы, а одна, предусматривающая использование действенных экономических рычагов, а не льгот.
Почему до сих пор не задействованы элементарные антикризисные меры подъёма экономики, проверенные мировой практикой в течение почти ста лет, – национальные инфраструктурные проекты? Их даже не надо изобретать – они известны и лежат под сукном.
Всё по одной причине – страной руководит пиар-агентство, и оно реализует только те проекты, которые работают на ... Биби.
Вот почему во время нынешних испытаний Израиль оказался аутсайдером и троечником, вопреки своей многолетней репутации.
Мы платим за это и жизнями, и глубоким экономическим спадом, и психологической депрессией. Не приведи Бог – придется заплатить и безопасностью.
Потому что неумение побеждать нам не простится.
Следует устранить основную причину этого системного кризиса как можно скорее.
Сообщение отредактировал Сонечка - Воскресенье, 19.07.2020, 03:20 |
| |
| |
| KBК | Дата: Среда, 22.07.2020, 02:19 | Сообщение # 479 |
 верный друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 127
Статус: Offline
| Думаю, что и ненависть, также иррациональная, которую не объяснить даже фактом убийства на Утойе (были, были в истории преступления и куда как круче) проистекает вовсе не от факта возмущения убийством, а от безумной ненависти западных мужчин к Мужчине, способному на Поступок.
Это то, что я посчитала нужным добавить к этому тексту.
Аккурат ДЕВЯТЬ лет назад по-детски сладкий сон Европы был потревожен самым бесцеремонным образом. Детство, в которое временно впала старушка Европа, похоже, наконец-то закончилось. Виновник торжества ныне известен решительно всем, кто слышал в своей жизни слово «Европа». Разбор полётов на тему «как мы дошли до жизни такой» проведён уже многими и неоднократно, есть и неплохие результаты. Куда интереснее другое: чем руководствовался Брейвик? Чего он хотел добиться? Кто он вообще?
Столь популярная версия о его сумасшествии, которую наперегонки выдвигают европейские "властители дум", начиная с его собственного растерянного адвоката, продолжая газетчиками практически всех крупных СМИ и заканчивая левой профессурой, оккупировавшей университетские кафедры, абсолютно не выдерживает ни малейшей критики.
Даже выжившие на Утойе, рассказывая о происшедшем, не говорят о том, что Брейвик получал какое-либо удовольствие от убийства. "Он был спокоен", "он был абсолютно спокоен" – это да. Эмоций не было, он делал это не удовольствия ради. Для Брейвика это был очередной (приятный или нет, это уже другое дело) этап давно задуманной, тщательно продуманной и блестяще исполненной работы.
Предыдущие этапы включали в себя осмысливание катастрофических изменений привычного мира вокруг себя, осознание, формирование и формулирование идеологии, поиск союзников и легальных путей выхода – и разочарование в них, решение о самостоятельных действиях, подготовку материальной базы, подготовку интеллектуальной базы, работа над манифестом - попытка объясниться с миром.
Именно тщательный, многолетний и, надо признать, во многих отношениях очень сильный исторический и политологический труд Брейвика и служит ярким доказательством того, насколько ему важны мнение, поддержка и сопереживание других людей.
Потратить около десяти лет на послание к миру - это надо было очень любить этот мир. Любить, сострадать ему, сопереживать, не быть равнодушным к его ближайшему и отдалённому будущему.
Можно сколь угодно долго муссировать пикантный слух о том, что Брейвик отложил 2000 евро на элитную проститутку (хотя не совсем понятно, кто из нас имеет вообще право его осуждать или же порицать за это – с каких это пор любой из нас стал образцом морали и добродетели?), но факты говорят несколько о другом. Всю свою взрослую, сознательную жизнь (при его 32 годах это примерно 12-14 лет) Брейвик подчинил осмыслению проблемы и поиску выхода из неё. Я могу только склониться с уважением перед человеком, не просто явно талантливым во многих областях, но и реализовавшем эти таланты.
В области экономической – он создал успешную компанию, обеспечившую его начинания материально. В области интеллектуальной – имея лишь экономическое образование (Торговая школа), самостоятельно приобрести солидное историческое и политологическое образование. Немалый писательский талант (кто сам писал, знает – насколько это трудно, изложить на бумаге или в файле то, что в беседах с друзьями или коллегами само плавно льется с языка). Умение работать с литературой и источниками, находить в них необходимую информацию, умение связываться с нужными специалистами, получать от них желаемую информацию (кто сам пробовал – знает, каково это иногда). При этом избежать соблазна присвоить себе чужие идеи – что бы сейчас ни пытались писать и говорить доброхоты-аналитики о плагиате, Брейвик сразу же, еще во Вступлении к Манифесту написал о том, какая часть написанного принадлежит не ему и по каким причинам он не раскрывает инкогнито многих авторов.
Лично у меня вызывает уважение также его попытки поиска легальных путей решения проблемы – он честно пытался пойти абсолютно законным путем участия в политической жизни своей страны. Причём нельзя сказать, что это пассивный путь – участие в выборах и ничего более. Брейвик выбрал для себя политическую партии, вступил в неё и состоял в ней несколько лет. К сожалению, мне не удалось найти информацию о том, насколько активным и успешным было его участие в партийной жизни. Но могу предполагать, что вышел он из неё скорее не из-за разочарования в деятельности самой партии (её идеология достаточно близки высказанным им взглядам).
Это, скорее, был тот вариант, когда "любовная лодка разбилась о быт" – иными словами, реалии современного европейского общества таковы, что в политической жизни царит самый настоящий тоталитаризм, агрессивное господство одной, "единственно верной" идеологии.
Всё остальное беспощадно подавляется. Что толку, что это подавление мягкое и ласковое - оно не оставляет несогласному с официально провозглашенной в Европе доктриной агрессивной политкорректности и навязчивой толерантности ни единого шанса.
Да, на Колыму не сошлют, но вот затравить "общественным мнением", измазать грязью некогда доброе имя в нахрапистых левацких СМИ, начисто подорвать финансовое благополучие судебными исками за недостаточную толерантность, скрытый расизм или превышенную самооборону, перекрыть всякую возможность человеку интеллектуальной профессии, особенно гуманитария, для профессиональной самореализации – это сделают.
Что касается компиляции и плагиате в его манифесте – они (их наличие или отсутствие) не играют решительно никакой роли. Дело во влиянии на умы.
Наш ТАНАХ – также по сути компиляция. Кто-то будет спорить о его всемирном тысячелетнем, успешно продолжающемся до сего дня, колоссальном влиянии на всё человечество?
О силе этого послания, кроме его собственно содержания, косвенно также говорит тот факт, с какой скоростью убираются из Интернета не только оригиналы текста на английском, но и любые попытки переводов на другие языки.
Развернута целая Интернет-кампания по шельмованию оригинала – множество людей, назвавших себя хакерами, объединились в усилиях по коверканью текста и выкладыванию во Всемирную сеть искаженной информации в попытках ослабить впечатление от книги.
Слабых текстов никто не боится – боятся сильных. Аналогия с попытками бороться с влиянием других взглядов, сжигая книги, напрашивается сама собой. Периодически увлекаясь этим на протяжении веков своей истории, человечество, казалось бы, должно было понять бесполезность этой затеи, особенно в век Интернета. Но видимо, соблазн слишком велик. При этом в той же Сети можно найти массу экстремистской, а то и подрывной литературы, но пока ещё ни одна группа хакеров не объявляла своей целью планомерную борьбу с ней.
А вот Брейвик сподобился.
Честь немалая, между нами, я была бы сильно польщена, произведи хоть одна из моих статей подобный эффект.
Что же пытался донести до нас Брейвик? Раз уж обычно толерантное и так приверженное свободе слова норвежское правительство лишило его самого возможности (о которой он так просил) высказаться, давайте попытаемся понять сами. В конце концов, нельзя отрицать, что большую часть работы Андреас Брейвик проделал для нас и за нас, давайте уже и мы хоть что-то сделаем. Причём нам, что приятно, оставлена работа чистенькая, грязную он сделал сам. Нам осталось посидеть и подумать, хорошенько подумать: как такое могло произойти и почему мы это допустили. Предвосхищая одобрение тех читателей, кто, непонятно почему решит, что пишу о конкретном поступке Брейвика и впадаю в общераспространённую сейчас всенародную истерику с «убить гада!», поясню – не впадаю.
Так что не торопитесь одобрять – я не из ваших.
И данный конкретный расстрел не считаю особо кровавым деяние на фоне того, что творилось и продолжает творится в Европе и Европой.
Помяните мое слово – лет через 50 (а если мозги у европейцев не настолько заплыли жиром, как я думаю, то и через 20) командору Брейвику поставят в центре Осло памятник от благодарных потомков со словами признательности на постаменте, что своим поступком он дал возможность Европе обойтись столь малой кровью – всего каких-то около ста убитых, а иначе шла бы речь о сотнях тысяч, если не о миллионах.
Но это если останутся к тому времени в Европе потомки, которые смогут распоряжаться собственной страной и сами решать, кому и за что им ставить памятники. Что не факт, учитывая современное состояние дел в Европе, собственно, и приведшее её к "феномену Брейвика".
Так вот, возвращаясь к "как" и "прочему допустили".
По-моему, Брейвик попросту хотел быть услышанным и считал (не без оснований, в отличие от подавляющего большинства тех, кто хочет что-то сказать миру), что сказать ему есть что.
Почему допустили – а потому что у него не было ни единого шанса обратиться открыто, вслух, к "городу и миру".
Интернет для этого по-своему хорош, но не всегда. Это – источник для поиска того, о чём уже знаешь, того, что целенаправленно ищешь. Времени у Брейвика было в обрез – не секрет, что если исламские опусы чувствуют себя в Сети весьма вольготно, то на литературу правого толка это не распространяется. Форумы и прочие открытые Интернет-площадки для обмена мнениями посещаются не только любителями почитать, обсудить и поспорить, но и полицией.
И внимание к людям, открыто высказавшим правые взгляды, в Европе достаточно пристальное. Способов испортить им жизнь множество.
Чего добился бы Брейвик, просто разместив свой манифест в Интернете? Вероятнее всего, кляузы в бдящие органы и, немедленно вслед за тем, судебный иск от любой из множества левых организаций, занимающихся "мониторингом политического климата западного общества".
Вот, например, есть такое "Движение против расизма и за дружбу между людьми (MRAP). Французское отделение этой организации подало на Брижит Бардо в суд, который 3 июня 2008 года признал актрису виновной и вынес приговор. Изначально обвинитель требовал, чтобы Бардо не только оштрафовали, но и посадили на два месяца в тюрьму. На это суд не пошёл. Однако помимо огромного штрафа 73-летнюю актрису приговорили к уплате компенсаций нескольким антирасистским организациям. Вина актрисы заключалась в публикации книги "Крик в тишине", где обсуждалась проблема засилья мигрантов во Франции.
(никогда не переведутся идиоты во Франции!!!)
Причём если пообщаться с любым французом, то он охотно подтвердит, что всё, изложенное Бардо относительно поведения мигрантов во Франции, правдиво.
Вообще, сейчас, чтобы понять реальное состояние умов в Европе, надо ни в коем случае не читать солидных, толстых и умиротворенных левых газет, ни до обеда, ни после.
Ни в коем случае не слушать левацких профессоров-интеллектуалов, долбящих по головам соотечественников и прочих европейцев с упорством, сделавшим бы честь любому уважающему себя дятлу.
Общаться надо напрямую, с людьми, прямо на улицах. Если же захотите пообщаться с европейскими учёными-историками или политологами (ибо даже среди них немал процент вменяемых людей, просто они не столь горласты, да и побаиваются) где-нибудь на конференции – не поленитесь, выйдите в коридор, потому что в зале никто общаться на эти страшные темы с вами не станет. В зале коллеги...
Но в коридоре расскажут вам много интересного и, что характерно, совершенно неполиткорректного.
И речь его будет наполнена возмущением политикой властей, наводнивших его родную страну чужаками, и страхом за будущее своё и своих детей.
То же и с любым европейцем с улицы, будь то немец, бельгиец, француз. Но общаться с ним надо в частном порядке, потому что француз боится. И норвежец тоже боится. Думаю, для Брейвика было невыносимо как раз то, что норвежец боится. Как еврею было настолько невыносимо то, что еврей боится, что новые поколения еврейских детей на свободной земле Эрец Исраэль воспитали совершенно безбашенными и не признающими никаких авторитетов вообще – устали бояться сами, и не хотели такого своим детям.
Еврейский ребёнок сейчас самый смелый из западных детей.
Потому что мы прекращали – а европейцы как раз начинали. Бояться показаться несовременными, нелиберальными, нетолерантными, неполиткорректными.
Надо сказать, получилось это у Запада блестяще.
Сейчас они поголовно измучены нарзаном и политкорректностью, а у нас эта отрава постигла лишь Северный Тель-Авив да несколько (слава Б-гу, что не все) израильских университетов.
А кто не боялся все эти годы в Европе?
Единицы – Ориана Фаллачи, чья ярость и гордость ярко сияли на фоне общей политкорректной серости.
Брижит Бардо, которую многие считали лишь талантливой куколкой, но которая оказалась разумнее множества маститых европейских интеллектуалов и политиков, чего ей не смогли простить.
Норвежский политик Гирт Вилдерс, которого боятся слушать в Европе, но с восторгом принимают в Австралии, США и в Израиле.
Голландцы: политик Пим Фортейн и режиссер Тео ван Гог, убитые мусульманами в собственной стране.
Австрийский политик Йорг Хайдер и французский политик Жан-Мари Ле Пен были публично ошельмованы политическими противниками левого толка и левыми СМИ своих собственных стран после впечатляющих побед на выборах – потому что разве можно было допустить признание того факта, что вся европейская система политкорректности трещит по швам и вроде как нежизнеспособна?
А она именно что нежизнеспособна.
И оттого, что мертвеца именуют живым, он таковым не становится.
Покойника подключили к аппаратам жизнеобеспечения и всеми силами делают вид, что он жив – разговаривают с ним, делают от его имени заявления, ходят к нему в гости – да только он мёртв и, отключи его от аппаратов, начнет страшно вонять. Но этот этап лучше пройти как можно скорее, потому что, избавившись, наконец, от трупа политкорректности, Европа вздохнёт свободно.
Ничего страшного не случится – справилась же Россия со своим разлагающимся социализмом...
Сейчас Норвежский суд, стоящий на страже основных и неотъемлемых прав граждан своей страны, лишил Брейвика права свободы слова. Причём, невероятно оперативно – 22 июля, под вечер, произошло событие, а уже 25-го июля суд принимает судебное решение сделать слушания по делу Брейвика закрытыми, в том числе и для прессы.
Почему? Вероятно, потому, что ему очень даже есть, что сказать. Более того, это что будет очень даже услышано норвежским (и не только) обществом.
И более того – услышано с вниманием и, не исключено, что с сочувствием.
Почему так могло произойти? Почему вдруг убийца совершенно явно будет пользоваться симпатией и поддержкой большинства? Что такого могло произойти с обществом, что стала возможной подобная метаморфоза?
Современное западное государство не просто перестало защищать своих коренных граждан. Случилось нечто более страшное – оно начало защищать его врагов в ущерб самим гражданам. Оно начало унижать своих в угоду пришлым.
И этим оно само открыло врата анархии, самосуду, который, увы, в сложившейся в Европе обстановке, суть самооборона...
Норвежское, как и остальные европейские государства, потеряло право требовать у Брейвика ответа – более того, совершенно очевидно, что именно он на суде задаст вопросы, на которые у государства не будет ответа.
И весь ужас как раз в том, что общество, пусть молчаливо, но на его стороне.
И в этой ситуации Брейвик – тот самый последний звонок, после которого европейский локомотив стремительно помчится навстречу тоске и мечте по «сильной руке», которая «наведёт порядок».
А такие тоска с мечтой всегда, как известно открывают путь к установлению самой разнузданной диктатуры, чуть прикрытой фиговым листочком с надписью «народ просил».
Брейвик суть консервативный экстремист. Это означает, что он готов убивать ради сохранения своего привычного мира.
Кто-то назовёт это войной во имя культуры. Кто-то – замшелым традиционизмом или как-либо ещё. Суть же останется неизменной – человек не готов терять свой привычный мир. Хуже того – он готов его самым решительным образом защищать.
Плохо ли это? Возможно, что и плохо.
Но если бы наши предки кроманьонцы были толерантны к неандертальцам, то не быть бы нам гомо сапиенсом, а быть бы неандертальцами. Мы бы, конечно, этого так и не узнали и жили бы себе относительно счастливо где-нибудь в пещерках.
Но вот так, оглядываясь назад, понимаешь – не хотелось бы...
Брейвик пугающе логичен.
Совершенно логично выбрал своими целями здание правительства Норвегии и стойбище мультикультурных сынков, созванных идейно попастись на уютном зелёном островке... ... а добрый пастырь - правящая Норвежская рабочая партия.
Он считает политику мультикультурализма подыгрыванием ползучей исламизации и смертельной опасностью для цивилизации. Мультикультурализм, по его подсчётам, поддерживают 90 % европейских политиков и 95 % журналистов, но настроения большинства европейцев эти цифры не отражают.
Они им прямо противоположны.
Нельзя не признать, что Брейвик абсолютно прав и, если в его подсчётах имеется ошибка, то она не более 3%-й стандартной социологической ошибки.
Честно говоря, обсуждать предпосылки и последствия события куда интереснее и поучительнее, нежели само событие. Тем не менее, о нём можно сказать примерно так: как человека, поступок Брейвика меня ужасает и отвращает.
Как историка, этот же поступок восхищает меня своим мужеством и безупречной логикой: уничтожить инкубатор врага – что может быть логичнее?..
falkad
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 24.07.2020, 14:42 | Сообщение # 480 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1555
Статус: Offline
| Если бы Давид Тухманов создал только цикл песен «По волне моей памяти», он вошёл бы в историю как автор произведений, составляющих изрядную часть сокровищницы советской эстрады...
Если бы Давид Тухманов написал только «День Победы», этого было бы достаточно, чтобы имя его было у нас на устах...
Но музыкальному перу композитора принадлежат десятки любимых песен, запомнившихся нам навсегда. И что самое главное — они нисколько не устарели, всё так же тревожат и радуют душу.
И убегает от нас по шпалам «Последняя электричка», кружится в воздухе поздний «Листопад», и грустим мы у «Чистых прудов», пересматривая в «Семейном альбоме» «Фотографии любимых».
И слышатся нам «Напрасные слова» поздней, запоздавшей любви.
А гуляя по «Соловьиной роще», мы чувствуем, что «Мы — дети галактики», а «Вечная весна» когда-нибудь настигнет и нас.
Дай Бог, чтобы не врасплох.
Мне однажды пришлось встретиться с Давидом Федоровичем, и наша долгая беседа вылилась в это интервью.
Что для нас значат его песни, с чем нас связывают? Где-то на последних этажах стандартной девятиэтажки они распахнули окно большой жизни, звуча на простеньком проигрывателе и соединяя воедино детство, юность, зрелость… Потому что хорошие песни, в отличие от нас, навсегда остаются молодыми. И мы молодеем, напевая их.
Ах да, вспоминаем мы, «Соловьиная роща» — визитная карточка Льва Лещенко, песня «Чистые пруды» лучше всего звучала в исполнении Игоря Талькова, а «Напрасные слова» — один из коронных романсов Александра Малинина.
Так уж закономерно случается, что знакомит нас с песней её исполнитель, а авторам суждено оставаться в тени, далеко от славы и оваций.
Но иногда композитор сам выходит на сцену. Мне пришлось слышать любимые песни в исполнении самого автора, Давида Тухманова. В таком исполнении появляются новые мотивы, что-то подсказанное и напетое струнами души.
Тухманов не «играл» в певца, не пытался поразить зрителя вокальными данными. Высокий, седой композитор сумел соединить в своем исполнении импозантную артистичность с искренностью.
А искренность, как известно, порождает это чувство в других.
Позже, во время нашей беседы с композитором, я сказала, что когда звучал в его исполнении «Белый танец», я боролась с желанием выйти на сцену и пригласить Давида Тухманова на вальс.
«А жаль, — ответил Давид Фёдорович, — надо было подняться на сцену».
Он оказался не только искренним открытым певцом, но и удивительно интересным собеседником. И я настроилась на волну памяти Давида Тухманова, готовая плыть с ним в любой уголок его воспоминаний.
Давид Федорович Тухманов родился в разгар последнего предвоенного лета — 20 июля 1940 г. В их единственной комнате большой коммунальной московской квартиры пианино стояло не для мебели, а для жизни. И где бы ни жил Тухманов, этот музыкальный инструмент всегда занимал главное место. Такова судьба композитора…
— Давид Фёдорович, если вернуться к вашей московской юности, с какой песней вы пришли на советскую эстраду?
— Это было в начале шестидесятых годов. И первые песни я написал с Михаилом Ножкиным. Мы с ним дружили, он меня вытащил на эстраду. Я ведь был образованным классическим юношей, закончил композиторское отделение института имени Гнесиных. Но мир эстрады меня очень манил.
А первой популярной песней стала «А ты люби её, свою девчонку». Многие годы мне было стыдно за неё — уж очень текст там несерьёзный…
А теперь не стыдно, было и было, хорошая песня.
А затем появилась «Последняя электричка». Интересно, что у этой песни была вторая молодость и, что любопытно, её хорошо знают маленькие дети. Её использовали для музыкального сопровождения очередной погони в мультсериале «Ну, погоди!». И теперь она легко узнается разными поколениями.
— А часто ли вашим песням случалось переживать вторую молодость?
— Судьба песни, как и человека, непредсказуема.
Помните телесериал «Следствие ведут знатоки», в котором звучала замечательная песня Марка Минкова «Наша служба и опасна и трудна…»? Где-то в середине восьмидесятых годов я писал музыку к нескольким сериям этого телесериала. И написал романс «Напрасные слова». Его в фильме исполнила Ирина Аллегрова под роль какой-то актрисы. И всё… Я забыл об этой песне.
А потом появился Александр Малинин, и этот романс стал необыкновенно популярным. Так что известность песни зависит от многих факторов, даже не всегда объяснимых. Бывает, что песне приходится пребывать в забвении не один год, прежде чем она найдёт путь к слушателю.
— «Стихи не пишутся, случаются…» А песни тоже случаются, Давид Федорович, или чаще они пишутся на заказ?
— Случаются, конечно. На заказ писать очень трудно. Нет, в принципе можно написать на заказ за пять минут. Но сделать удачно… Вообще, мелодию сочинить и собрать по ноткам нельзя. В ней есть свои законы, не всегда понятные и невычислимые. Иначе, если бы можно было вывести правила, все композиторы с утра до ночи писали бы только хиты. В рождении мелодии есть какая-та мистика. Просто музыку может сочинять человек обученный, она будет играться…но чтобы это было живой музыкой… это очень непредсказуемо и идёт изнутри.
У меня не получается создавать каждый день мелодию, хотя казалось бы, что стоит написать четыре или восемь музыкальных строк.
— Как бы жить по литературному принципу «ни дня без строчки»?
— Нет. Я сейчас говорю о другом: о мелодии, как о «вещи в себе», как о короткой форме, живущей своей внутренней жизнью. И кто вдыхает в неё жизнь, я не понимаю. А то, что вы говорите «ни дня без строчки», возможно, как крупная работа, интересный заказ, хороший договор для профессионала. Ты будешь работать каждый день, чувствовать ответственность, это какая-то другая сторона деятельности. И в рамках такой работы тоже могут возникнуть удачные вещи.
— Существуют ли песни, особо дорогие вам?
— Когда песни начинают жить самостоятельной жизнью, они совершенно отделяются от автора. И я не всегда чувствую к ним причастность. Мне же больше нравятся песни, написанные на хорошие стихи. Так ведь случалось, что стихи, которые мы клали на музыку, хорошо звучали именно в песнях. И люди любили и помнили их. А если почитать эти стихи отдельно, то вроде в них и поэзии особой нет.
А я теперь люблю песни, которые написал на хорошие стихи. Один из моих любимых поэтов — Семен Кирсанов. Одна из моих любимых песен «Жил был я» написана на его стихотворение. Оно называется «Строки в скобках». Я часто возвращался к его поэзии.
Дорога мне композиция на стихотворение «Петербург» Иннокентия Анненского, написанное в начале прошлого века. Но когда я прочёл его, честное слово, создалось впечатление, что написано оно сегодня. Так что для меня поэзия в песне очень важна.
— А случается ли, что музыка к песне рождается раньше стихов?
— У меня так бывало, но не часто. Есть немного поэтов, которые легко пишут стихи на готовую мелодию. У поэта гораздо меньше возможностей, просто по лексикону, по технике. Большими мастерами в этой области были Леонид Дербенев, Игорь Шаферан и Роберт Рождественский.
Например, слова песен «Притяженье земли» и «Я, ты, он, она — вместе целая страна» Рождественский написал на мелодии, которые я ему принёс. Но это было редкостью. Роберт Рождественский оставил много хороших стихов…
— Сколько у вас родилось песен, Давид Фёдорович?
— Я как-то пытался вести учёт, но у меня не получилось. Есть песни, которые не хотелось бы включать в список, они не сложились… Ну, я так думаю, что абсолютными хитами стали двадцать моих песен. А ещё существуют потенциальные хиты, нераскрученные, недопропагандированные, что ли, до конца. Иногда я переставал увлекаться какой-то песней, увлекался новыми идеями. Даже раньше, когда существовала большая поддержка со стороны исполнителей и СМИ, песня нуждалась в опеке автора.
— Близок ли вам сегодняшний российский шоу-бизнес?
— Бизнес есть бизнес. Мало ли чем можно торговать.
— А на чём была основана эстрадная культура доперестроечного времени?
— Бизнесом нельзя назвать то, что было тогда. Существовала определенная система, дистрибуция. Перед певцом стояла задача стать известным. Для этого нужно было попасть в эфир, который являлся государственным достоянием, нельзя было заплатить деньги и его купить. Значит, критерии были цензурного характера, то есть то, что совпадало с идеологией, с большей лёгкостью находило путь в эфир. То, что противоречило ей, не имело никаких шансов быть услышанным.
А были вещи, которые как бы не шли в ногу с идеологией. Так, например, я записал пластинку «По волне моей памяти». Это были стихи классических поэтов, которые ни к каким идеологиям отношения не имели. Но, может быть, они как бы нарочито к ним отношения не имели, и это казалось подозрительным тем людям, которые являлись фильтром.
Эта пластинка, по крайней мере, десять лет не видела эфира. Как пластинка она вышла в 1974 году, потому что появились ростки некой коммерции, и фирма «Мелодия» заинтересовалась ею. А тиражи уже зависели от потребителя, от заказчика, и их количество не касалось цензуры. Поэтому главной задачей было пройти худсовет.
— Эта пластинка была необыкновенно популярна среди молодёжи семидесятых…
— Видимо, среди молодежи созрела необходимость в чём-то новом. Молодёжь уже была знакома с музыкой «Битлз», с поп-музыкой Европы. И успех этой пластинки определялся именно «снизу». Хотя пластинка готовилась почти подпольно, и её рождение висело на волоске...
И десять лет песни этой пластинки не звучали ни по радио, ни по телевидению.
Вообще, для того, чтобы продвигать песни, которые были любимы народом, надо было параллельно писать какие-то патриотические песни. Особенно тяжело было проводить через худсовет танцевальные мелодии, всякие ритмические вещи. Поэтому Валерия Леонтьева неоднократно вырезали из эфира. И часто с моими песнями. Председатель Гостелерадио СССР Лапин, послушав песню «Диск-жокей», сказал: «Что у нас, ипподром, что ли?» — и велел её вырезать.
Интересно, что цензура имела двоякое значение.
С одной стороны, она фильтровала не соответствующие идеологии произведения, а с другой — соблюдала культурный ценз. И в песнях вы не могли услышать ни матерных выражений, ни вообще слов на исковерканном русском языке.
Сегодня многие негативные явления в культуре не нравятся людям, и даже дело не в возрасте. Просто в России постоянно существует перекос, как по закону маятника, то в одну сторону, то в другую.
— Вы росли в музыкальной семье?
— Мама была пианисткой, выпускницей Института имени Гнесиных, а отец — инженером, но он обладал прекрасными вокальными данными, пел арии из опер и делал это очень талантливо.
— А вы увлеклись музыкой с детства?
— У меня были хорошие музыкальные способности, но сам я музыкой заниматься не хотел. Меня заставляли родители. И только после окончания седьмого класса музыкальной десятилетки я почувствовал себя музыкантом. А так меня интересовало всё что угодно, только не музыка.
— Вы — работоспособный человек или всё зависит от прилёта музы?
— Вы знаете, по природе я очень ленивый человек. Но когда нужно что-то сделать, я мобилизую себя и потрачу сколько угодно времени, чтобы сделать это дело хорошо.
— Ваше любимое время года?
— Я люблю переходные времена года: весну и осень. Мне нравится наблюдать за движением, за переменами в природе. Особенно люблю раннюю весну.
— А что вам особенно нравится в Израиле, Давид Фёдорович?
— Нравится климат, я ведь южный человек, мой отец — армянин. А самое главное, люди здесь очень тёплые. Мне нравится, что в семьях много детей, что родители, даже отправив сына или дочь в армию, относятся к ним, как к детям. Всегда встречают и провожают на службу.
Хотелось, чтобы здесь были благополучие и покой. Как достигнуть этого не знает никто, но надежду терять не хочется.
Наверное, мы могли бы ещё долго беседовать с Давидом Фёдоровичем Тухмановым, плыть всё далее и далее по изумрудной волне его памяти. Но иногда хочется оставить что-то недосказанным. И не ставить точку. Поставить многоточие…
20 июля 2020 замечательному композитору, автору незабываемых песен исполнилось 80 лет.
Он живёт в Израиле, в Кирьят-Оно. Хочется пожелать ему здравия и творческого долголетия!
С Днём Рождения, Давид Фёдорович!
Лина Городецкая
|
| |
| |
|
