| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| Прохожий | Дата: Понедельник, 28.01.2013, 07:13 | Сообщение # 166 |
|
Группа: Гости
| радости хочется, а тут такое... расстроили на весь день...
всё валится из рук.
|
| |
| |
| Миледи | Дата: Вторник, 29.01.2013, 06:57 | Сообщение # 167 |
|
Группа: Гости
| слов нет, в глазах слёзы...за что, люди вы так?!
|
| |
| |
| papyura | Дата: Воскресенье, 03.02.2013, 14:28 | Сообщение # 168 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| В ПРЯМОМ ЭФИРЕ
Эта политическая передача всегда вызывала шквал звонков от радиослушателей. Гена Котляр был опытным шоуменом — резким, парирующим довод оппонента мгновенным и убедительным контрдоводом. Он провоцировал гостей студии на такие откровения, о которых потом им приходилось жалеть. Он придумывал настолько острые темы для своего еженедельного ток-шоу, устраивая в эфире настоящую свалку, что несколько раз дирекция радиовещания на русском языке порывалась задушить эту годовалую передачу.
Когда Гена позвонил и пригласил меня в студию, я, обычно уклоняющаяся от любых политических затей, не устояла.
И на сей раз ток-шоу превратилось в побоище. Мы с Геной напоминали двоих, дерущихся спиной к спине с бандой, напавшей в подворотне. Хотя Гена и сам гениально затевал все драки. Да и тема была болезненная: права неевреев в Израиле.
— К сожалению, время наше истекает, — профессиональной скороговоркой побежал Гена. — Итак, последний звонок! И очень коротко, пожалуйста!
— Я коротко, — сказал прокуренный женский голос пожилого тембра. — Почему общественность и правительство не реагируют на то, что в страну приезжает много гоев?
Мы с Геной переглянулись, и он сразу подхватил:
— А вот эта тема и станет главной в нашей следующей передаче. Прошу всех, кто с сочувствием или возмущением выслушал вопрос нашей радиослушательницы — простите, ваше имя?..
— Мария...
— ...выслушал своеобразный вопрос Марии и хочет подискутировать на эту тему, выйти с нами на связь в следующий четверг, как обычно, в двенадцать ноль-ноль...
Он сделал отмашку звукооператору — тот пустил бурную музыкальную заставку, — глотнул воды из стакана и сказал:
— Гои здесь ей мешают, старой сволочи...
Когда мы вышли из студии, выяснилось, что звонившая только что старуха оставила для меня свой телефон и очень — было подчеркнуто в записке — просит позвонить.
— Еще чего! — буркнула я и смяла записку. Поискав глазами урну и не найдя ее, машинально опустила комочек бумаги в карман плаща.
Но весь этот забитый делами и встречами день была раздражена и рассержена на себя, на Гену — что не ответили прямо в эфире, получается, что уклонились, перенесли разговор на неделю, а это всегда расхолаживает. Думала даже — не напроситься ли к Гене на следующую передачу. И вечером не могла работать, ходила, бормотала, репетировала — непонятно для кого и перед кем — гневную отповедь.
Наконец пошла искать по карманам плаща мятый шарик записки, нашла, разгладила и села в кресло у телефона.
...Она обрадовалась моему звонку страшно — благодарила, разволновалась, заплакала...
И на меня обрушились короткая и бурная, как ливень в горах, жизнь, любовь и неудавшаяся смерть этой двадцатишестилетней женщины.
Я не прерывала, не могла прервать, не смела: литераторам знакома эта охотничья — как ни грешно это — окаменелость азарта, неподвижное напряжение рыбака, высидевшего хороший клев.
— Я в Киеве родилась — вы представляете, что это такое, нет? Это оголтелый извечный антисемитизм учителей, учеников, ребят во дворе... А я еще и нерадивая была, особенно по чистописанию, почерк был ужасный... Все переписывала, переписывала каракули... На букве “з”, помню, достаралась: все ж таки получила пятерку...
Потом отца посадили за экономические нарушения. Вроде кто-то подставил его там, на предприятии, я не знаю, маленькая была, а потом про это в семье не больно-то распространялись. Засудили на семь лет, он шел по этапу в Усть-Кутский район. На этапе с него сняли туфли, шел в тапочках.
Ну а потом мы с матерью к нему приехали и жили там несколько лет. Я выросла в тех краях, среди зеков, знаете ли... И даже любила тамошнюю жизнь. Кстати, зеки гораздо честнее, чем комсомольцы-добровольцы, стройотрядники эти, что приезжают заколачивать рубль... До их приездов мы зимами всегда вывешивали авоськи с продуктами за окно.
...Но я не к тому... Господи, вот вы позвонили, а я так волнуюсь, черт-те что несу!.. Только не бросайте трубку, ладно, даже если вам совсем не нравится, что я говорю, ладно? Можно я сигарету возьму? Минутку?
— Идите, идите...
Она вернулась быстро, я слышала, как щелкнула зажигалка, как шумно, вкусно она затянулась...
— Ну, отец там хорошо работал, был ударником, то-сё... ему скостили срок, мы вернулись в Киев... Вот вас, конечно, шокировал мой звонок, мой вопрос... Вы — писатель, гуманист, либерал, да?... Нет, погодите, выслушайте! Вы представить себе не можете, как я страдала, будучи ребенком, подростком... Я верю, есть люди, которые переносят это гораздо легче... Ну, привычнее, что ли. Не знаю — может, для этого мудрость какая нужна, смирение... А у меня — как услышу вот это самое... ну, оскорбление по нации, — у меня не то что кровь в голову бросается — я вся, вся закипаю, дурею, как бешеный пьяный заяц! Несколько раз в такие драки ввязывалась — не дай Бог! — меня милиция увозила...
Я от отчаяния, знаете, даже креститься хотела — думала, буду как они все, может, ослабнет в них эта ненависть... Правда, хотела креститься. Но Бог наш не допустил. Один раз церковь была закрыта, в другой раз подвернула ногу прямо на пороге храма.
Ну а потом я истошно влюбилась, не на жизнь, а на смерть, и мне уже ни до Бога, ни до черта дела не стало...
Он был приятель отца, гораздо старше меня, взрослый человек — семья, двое детей. Боялся идти со мной до последнего — отца, я так думаю, боялся... Но вот душонку мою полудетскую помотал, покуражился... Знаете, есть такие мужики — страшно хотят девочкам нравиться. Чуть-чуть пофлиртовать, так, свысока своего умудренного возраста влюбить в себя, поиграть с полуобморочной от любви мышкой... Взять в ладони личико, аккуратно поцеловать в лобик... Пригласить в кафе и отчитывать, что девочка в институт не готовится, не за-ни-ма-ется... Это очень их бодрит, дает импульс, разнообразит будни... Ну а я его и сейчас люблю, и до конца жизни любить буду...
Мне ведь едва семнадцать исполнилось, когда я с собой кончала — выбросилась из окна. Четвертый, знаете ли, этаж. Не вру.
— Но...?!
— Можете представить, упала на куст сирени. Только обе ноги переломала, а так даже позвоночник цел... Перед тем как сигануть, позвонила в “Скорую” — чтоб все пути отрезать. Сама себя стыдилась. “Але, — говорю, — „Скорая”? Тут какая-то девчонка на асфальте лежит, наверное, выкинулась”, — адрес продиктовала и — к окну.
— А вы помните, как летели? — жадно спросила я. Не удержалась.
— Помню, конечно, — сказала она просто.
— Страшно было?
— Лететь? Нет, лететь не страшно. Страшно на подоконник сесть, ноги вниз свесить... и вот это последнее усилие — вперед рывком... а лететь... нет, лететь уже не страшно...
Это потом тошно, в больнице, когда на тебя из соседних палат разный калечный народ поглазеть приползает... Тошно, когда тот, из-за кого ты ветер обнимала, ни разу не пришел навестить, а когда вышла из больницы и приковыляла к нему на работу, на костылях-то, — ух как он струсил! — весь пятнами пошел и трусцой — на другую сторону улицы!
А я совсем себя потеряла, пыталась догнать его — на костылях! И дико вслед хохотала!
И вот тогда я решила: если не с ним, то все равно — с кем!
Ну и, как с костылей слезла, в такой загул ушла, ужасающий, темный, что от меня не только родители, подруги — от меня черти отвернулись...
И так года три я мотылялась везде, куда нелегкая меня заносила, все перепробовала, стала болячкой родителей, притчей во языцех, мной соседи маленьких дочек стращали... Когда сама себе омерзела, решила репатриироваться... Разрешите, если не брезгуете этим разговором, я цигарку опять возьму, а?..
Через минуту пришла, попыхивая, продолжала говорить все быстрее, грубее, откровеннее:
— Приехала сюда, попала в кибуц на севере... Хороший кибуц, симпатичные простые люди... Поначалу держалась, учила язык, по утрам работала... Потом однажды напилась с тоски, и все пошло по новой — блядство, пьянки, марихуана... Ну скажите — кто это должен терпеть? Конечно, в конце концов меня выгнали из кибуца — за какую-то очередную драку с моим тогдашним сожителем...
Помню утро: стою на дороге, ловлю попутку — деваться мне некуда, кроме как добираться в Тель-Авив, в Министерство абсорбции.
Первым остановился один типичный “дос” на “фольксвагене”. И — с ходу, едва отъехали, стал запускать лапу куда его не просили. Я и выдала все, что о нем, поганце, думаю. Он немедленно остановил тачку и выпихнул меня на шоссе... Интересно, что потом он оказался нашим соседом по подъезду. В нашем поселении — я, как вы, наверное, поняли по номеру телефона, живу в поселении под Иерусалимом... Да, соседушка... Приветливый, вежливый... Жена такая квелая, пятеро детей...
— И как же вы общаетесь?
— Ну что вы, он же меня не узнал! Меня узнать невозможно: я — религиозная женщина, в парике, в надлежащем прикиде... Так на чем я?.. Да — дорога, зимнее утро, холод собачий... Я в короткой юбчонке и кофточке... Вторым попался пожилой марокканец, который начал с того же. И я что-то, знаете, — замерзла, что ли? — расплакалась: ну, думаю, во что я превратилась, если при взгляде на меня у мужиков только одна мысль и возникает. И говорю ему: “А если б твоей дочери такое предложили? Если б она, вот так, чужая всем, голодная, без копейки денег, зависела на дороге от доброй воли проезжего кобеля?..” Тогда он поменялся в лице, остановил машину у придорожного ларька, купил мне питу, довез до самого министерства и напоследок сунул в руку мятую двадцатку... Знаете, у этих простых восточных людей гораздо мягче сердце, чем у нас...
...Ну, не буду я морочить вам голову своими дальнейшими похождениями — они вполне омерзительны...
В конце концов я узнала, что где-то у хабадников можно приткнуться в таком их общежитии, что ли, нечто вроде ешивы для девушек. Но, конечно, без комедии с униформой не обойтись — знаете, эти платья с длинными рукавами в самую жару, эти черные колготки в июле... Пришла я, значит, стою на лестничной площадке четвертого этажа у них там, где мне разъясняют условия приема, и думаю: да ладно, что мне, впервой прикинуться ради крыши над головой, нормальной еды! И как только вот этими самыми гнусными словами подумала, тут же ноги у меня подкосились и я покатилась по лестнице вниз, чуть не до первого этажа.
— Споткнулась?
— Да нет... Это мне дали понять, что я последнее терпение вычерпала и дальше чтоб, мол, не обижалась... Ну, я все правильно обычно понимаю...
Во-от... и, знаете... стала я там тихонько жить, учиться... очень всех сторонилась поначалу, потом немного отошла... Вижу, девчонки и эти... училки их... вроде не брезгуют мной, а ведь я так по-садистски сразу все им о себе рассказала! Нет, вижу — не брезгуют... И в конце концов поняла, что только эти люди, которым все обо мне известно, только они приняли меня всем сердцем, несмотря ни на что, и любят меня, и... это единственное место и единственная часть общества, где меня готовы принять такой, какая я есть... Прошло еще полгода, и я сказала: сватайте меня...
Она помолчала мгновение и легко проговорила:
— Вот, собственно, и все... Муж у меня очень хороший человек, программист, умница, так что все у меня отлично... Вот и живем...
— Он из религиозной семьи? — спросила я.
— Да нет, он... он, понимаете, своеобразный человек... Полурусский-полукореец... Прошел гиюр, стал евреем...
Я вспомнила, по какому поводу ей позвонила, вспомнила дурацкий ее вопрос в прямом эфире. Дурацкий — на фоне всей ее жизни...
— А сколько у вас детей?
— Трое с половиной, — сказала она. — Четвертый родится через пять месяцев...
Собственно, разговор был исчерпан, история кончена, листок, лежащий передо мною на телефонном столике, исчиркан беглыми закорючками... Надо было прощаться. Я стала говорить какие-то слова, которые, как мне казалось, она хотела услышать. Но она перебила.
— Все у меня в порядке... — повторила задумчиво. — Все у меня хорошо... Хороший муж, спокойный, мягкий, добрый человек... Только, конечно, никогда не смогу я его полюбить.
— Почему?! — воскликнула я, потрясенная упрямством этой несмиренной женщины.
— Душа чужая... — проговорила она хрипатым, старческим своим голосом. — Душа-то чужая...
Дина Рубина
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Четверг, 07.02.2013, 17:06 | Сообщение # 169 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
| Возле еды
В конце мая я стал хлеборезом.
Этому событию предшествовало исчезновение из полка прежнего хлебореза — всесильного Соловья. До сих пор не знаю, фамилия это была или кликуха, но то ли проворовался Соловей так, что продуктов перестало хватать уже и прапорщикам, то ли прибил кого-то сильнее нормы — короче, его отправили в дисбат, наводить ужас на внутренние войска.
А вместо него как раз вернулся из медсанбата я — отъевшийся, как хомяк, с записью в медкарте насчет ограничения физических нагрузок и с высшим образованием, что в умах местных стратегов справедливо связалось со знанием арифметики.
Глубина моего морального падения к этому времени была такова, что, узнав о назначении, я не только не стал проситься обратно в строй, но даже и обрадовался. Я вообще человек с кучей гуманистических предрассудков, тихий в быту и вялый в мордобое, и глубочайшее мое убеждение состоит в том, что чем меньшее отношение я буду иметь к обороноспособности страны, тем для нее же лучше.
В первый же день я получил от подполковника Гусева Устав тыловой службы с приказом выучить наизусть нормы выдачи продуктов — и погрузился в чтение. После «Графа Монте-Кристо» я не держал в руках текста столь увлекательного. Тихо икая от волнения, я узнавал, что и в каких количествах мне полагалось все это время.
Через полчаса я запер хлеборезку и начал следственный эксперимент.
Я взвесил указанные в Уставе 65 граммов сахара и обнаружил, что это шесть кусочков. Я несколько раз перепроверял весы и менял кусочки, но их все равно получалось — шесть. А в дни моей курсантской молодости никогда не выходило больше трех!
Двадцать уставных граммов масла оказались высоченной, с полпальца, пайкой, от получения которой на завтрак в курсантские времена меня бы хватил удар. То масло, которое, по недосмотру Соловья, иногда падало на наши столы, можно было взвешивать на микронных весах. А вообще-то жрали мы маргарин.
Подполковник Гусев приказал мне выучить нормы выдачи, и я их выучил, но дальше начались недоразумения. Я почему-то понял подполковника так, что в соответствии с нормами надо и продукты выдавать, но в этом заблуждении оказался совершенно одинок.
В первом часу первой же ночи в окошке выдачи появилась физиономия. Физиономия сказала: «Дай сахарку». — «Не дам», — сказал я. «Дай, — сказала физиономия. — Водилы велели». «Скажи им: нету сахара», — ответил я. «Дай», — сказала физиономия. «Нет», — сказал я. «Они меня убьют», — сообщила физиономия. «Откуда я возьму сахар?» — возмутился я. Физиономия оживилась, явно готовая помочь в поиске. «А вон же...» — «Это на завтрак», — сказал я. «Дай», — сказала физиономия. «Уйди отсюда», — попросил я. «Они меня убьют», — напомнила физиономия. «О Господи!» Я выгреб из верхней пачки несколько кусков, положил на ломоть хлеба и протянул в окошко. «Мало», — вздохнула физиономия. Я молчал. Физиономия вздохнула. «И маслица бы три паечки», — сказала она и тут же пояснила: «Водилы велели!» — «Масла не дам!» — крикнул я. «Они меня убьют», — печально констатировала физиономия. «Я тебя сам убью», — прохрипел я и запустил в физиономию кружкой. Физиономия исчезла. Кружка вылетела в окошко выдачи и загрохотала по цементному полу. Я отдышался и вышел за ней. Физиономия сидела у стола, глядя с собачьей кротостью. Я длинно и грязно выругался. Физиономия с пониманием выслушала весь пассаж и предложила: «Дай маслица».
Когда я резал ему маслица, в окошко всунулась совершенно бандитская рожа, подмигнула мне и сказала:
— Э, хлэборэз, масла дай?
Стояла весенняя ночь. Полк хотел жрать. Дневальные индейцами пробирались к столовой и занимали очередь у моего окошка. И когда я говорил им свое обреченное «нет», отвечали удивительно однообразно:
— Они меня убьют.
И я давал чего просили.
От заслуженной гауптвахты меня спасала лишь чудовищная слава предшественника — после его норм мои недовесы казались гарун-аль-рашидовскими чудесами. Все это, впрочем, не мешало подполковнику Гусеву совершать утренние налеты на хлеборезку, отодвигать полки, шарить в холодильнике и проверять хлебные лотки.
Отсутствие заначек убеждало его только в моей небывалой хитрости. «Где спрятал масло?» — доброжелательно спрашивал подполковник. «Все на столах», — отвечал я. От такой наглости подполковник крякал почти восхищенно. «Найду — посажу», — предупреждал он. «Не найдете», — отвечал я. «Найду», — обещал подполковник. «Дело в том, — мягко пытался объяснить я, — что я не ворую». «Ты, Шендерович, нахал!» — отвечал на это подполковник Гусев — и наутро опять выскакивал на меня из-за дверей, как засадный полк Боброка.
Через месяц полное отсутствие результата заставило его снизить обороты — не исключено даже, что он мне поверил, хотя, скорее всего, просто не мог больше видеть моей ухмыляющейся рожи.
Мне между тем было не до смеха. Бандит Соловей успел так прикормить дембелей и прапорщиков, что мои жалкие попытки откупиться от этой оравы двумя паечками и десятью кусочками сахара только оттягивали час неминуемой расправы.
Лавируя между мордобоем и гауптвахтой, я обеспечивал всеобщее пропитание. Наипростейшие процедуры превращались в цирк шапито. Рыжим в этом цирке работал кладовщик Витя Марченков. Он бухал на весы здоровенный кусище масла и кричал:
— О! Хорош! Забирай!
— Витя, — смиренно вступал я, — подожди, пока стрелка остановится.
Витя наливался бурым цветом.
— Хули ждать! — кричал он. — До хуя уже масла!
— Еще триста грамм надо, — говорил я.
— Я округлил! — кричал Витя, убедительно маша перед моим носом руками-окороками. — Уже до хуя!
Названная единица измерения доминировала в расчетах кладовщика Марченкова, равно как и способ округления в меньшую сторону с любого количества граммов. На мои попытки вернуться к общепринятой системе мер и весов Марченков отвечал речами по национальному вопросу, впоследствии перешедшими в легкие формы погрома.
Получив масла на полкило меньше положенного, я, как Христос пятью хлебами, должен был теперь накормить им весь полк плюс дежурных офицеров и всех страдавших бессонницей дембелей. И хотя ночные нормы я снизил до минимума, а начальника столовой прапорщика Кротовича вообще снял с довольствия (за наглость, чрезмерную даже по армейским меркам), а все равно: не прими я превентивных мер — минимум трех тарелок на утренней выдаче не было бы в помине.
Приходилось отворовывать все это обратно — и взяв ручку, я погрузился в расчеты.
Расчеты оказались доступными даже выпускнику Института культуры. Полграмма, слизанные с каждой пайки и помноженные на количество бойцов, давали искомые три тарелки масла — плюс еще несколько, которые я мог бы съедать хоть самолично, если бы меня не тошнило от одного запаха. Впрочем, лишние тарелки эти, опровергая закон Ломоносова—Лавуазье, бесследно исчезали и без моей помощи.
Так я вступил на стезю порока. Как и подобает стезе порока, она бы не принесла мне ничего, кроме барской жизни и уважения окружающих — если бы не вышеупомянутый прапорщик Кротович.
До моего появления в хлеборезке он уже откормился солдатскими харчами на метр девяносто, и я посчитал, что поощрять его в этом занятии дальше опасно для его же здоровья. Прапорщик думал иначе — и как раз к тому времени, как меня оставил в покое подполковник Гусев, забота о рядовом составе прорезалась в Кротовиче: он начал приходить по ночам и искать недовесы.
Бабелевский Мендель Крик слыл грубияном среди биндюжников; Кротовича считали ворьем — прапорщики!
Его интеллект и манеры частично подтверждали дарвиновскую теорию происхождения видов — частично, потому что дальними предками Кротовича были никак не обезьяны; мой выбор колеблется между стегоцефалом и диплодоком. Единственное, что исключено совершенно, — это божественное происхождение. Я не поручусь за все человечество, но в данном случае Господь абсолютно ни при чем.
В день создания Кротовича Всевышний отдыхал.
Прапорщик начал искать у меня недовесы. Делал он это ретиво, но безрезультатно, и вот почему. Вскоре после назначения, поняв, с кем придется иметь дело, я отобрал из полутора тысяч тарелок десяток наиболее легких и, пометив их, в артистическом беспорядке разбросал по хлеборезке. Взвешивая масло, Кротович ставил первую попавшуюся такую тарелку на противовес — и стрелка зашкаливала грамм на двадцать лишних.
Кротович презрительно кривился, давая понять, что видит все мои фокусы насквозь.
— А ну-ка, сержант, — брезгливо сипел он, — дайте мне во-он ту тарелку!
Я давал «во-он ту», и стрелку зашкаливало еще больше.
Прапорщик умел считать только на один ход вперед. При встрече с двухходовкой он переставал соображать вообще. Иметь с ним дело для свободного художника вроде меня было тихой радостью.
Впрочем, чего требовать от прапорщика? Однажды в полк прилетел с проверкой из Москвы некий генерал-лейтенант, будущий замминистра обороны. Генерал проверял работу тыловой службы, и к его появлению на наших столах расстелились скатерти-самобранки. Солдаты, пуча глаза, глядели на наваристый борщ, на инжирины, плававшие в компоте среди щедрых горстей изюма...
Это был день еды по Уставу — первый и последний за время моей службы!
В этот исторический день генерал размашистым шагом шел к моей хлеборезке, держа на вытянутых руках чашку с горсткой мяса («чашкой» в армии почему-то зовется миска). За московским гостем по проходу бежали: комдив, цветом лица, телосложением и интеллектом заслуживший в родной дивизии прозвище Кирпич, несколько «полканов», пара майоров неизвестного мне происхождения — и прапорщик Кротович.
Кинематографически этот проход выглядел чрезвычайно эффектно, потому что московский генерал имел рост кавалергардский, и семенившие за ним офицеры едва доходили высокому начальству до погона, не говоря уже о Кирпиче. Единственным, кто мог тягаться с генералом длиной, был Кротович, но в присутствии старших по званию прапор автоматически съеживался в мошку.
Вся эта депутация влетела ко мне в хлеборезку, и, приставив ладонь к пилотке, я прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на приветствие не сильнее, чем танк на стрекот кузнечика. Он прошагал к весам и, водрузив на них чашку с мясом, уставился на стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. «Пустую чашку!» — приказал генерал, и я, козырнув, шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но перед моим носом, стукнувшись боками, в проем проскочили два майора.
Мне скоро было на дембель, а им еще служить и служить...
Через несколько секунд майоры вернулись, держа искомое четырьмя руками. В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. За их спинами виднелось перекошенное лицо курсанта, который только что собирался из этой чашки поесть.
Чашка была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на двести лишних граммов.
— А-а, — понял наконец генерал. — Так это ж с бульоном... Ну-ка, — сказал он, — посмотрим, сколько там чистого мяса!
И перелил бульон из правой чашки — в левую, в противовес!
Теперь вместо лишних двухсот граммов — двухсот стало недоставать! Генеральский затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я глянул на шеренгу старших офицеров. Все они смотрели на багровеющий генеральский затылок и видели сквозь него свою отправку в Афган... В хлеборезке царил полный ступор, и я понял: час моего Тулона — настал!
Я шагнул вперед и сказал:
— Разрешите, товарищ генерал?
Не рискуя ничего объяснять, я вылил за окошко коричневатый мясной навар и поставил чашку на место. И весы показали наконец то, что от них и требовалось с самого начала.
Внимательно рассмотрев местонахождение стрелки, генерал-лейтенант обернулся, посмотрел на меня со своей генерал-лейтенантской высоты и задал вопрос, выдавший в нем стратегическую жилку.
— Армянин? — спросил меня будущий замминистра обороны страны.
— Никак нет, еврей, — ответил я.
— А-а, — сказал он и, не имея больше вопросов, нагнулся и вышел из хлеборезки. Следом пулями вылетели Кирпич, несколько «полканов», парочка майоров и прапорщик Кротович.
Последним в этой обойме был замполит полка, майор Найдин. Внезапно остановившись в дверях, замполит похлопал меня по плечу и, сказавши «молодец, сержант!» — вдруг подмигнул совершенно воровским образом.
В присутствии генерала из Москвы разница между хлеборезом и замполитом полка стиралась до несущественной. Надувая столичное начальство, мы делали одно большое общее дело.
Но что генерал-лейтенант! Осенью того же восемьдесят первого по округу пронеслось: скоро в Забайкалье нагрянет товарищ Устинов. Для молодых читателей сообщу, что Устинов этот был министр обороны. С его просторных погон к той осени уже третий год лилась кровь Афганистана, но летел маршал почему-то не в Афганистан, где самое ему было место, а на учения в Монголию. (Монголия в те времена была частью Забайкальского военного округа. Как говорила мужу леди Макбет, «о вещах подобных не размышляй, не то сойдешь с ума».)
Устинов летел на учения — с промежуточной посадкой в штабе округа, откуда в любую секунду мог обрушиться на наши образцово-показательные головы. Немедленно по получении страшной информации из Москвы полк прекратил свое существование как боевая единица и переквалифицировался в ремонтное управление. На плацу целыми днями подновляли разметку и красили бордюры, в казармах отдраивались такие медвежьи углы, в которые ни до, ни после того не ступала нога человека. Я неделю напролет белил потолок. В последние дни перед прилетом министра всё в полку посходило с ума — майоры собственноручно отдраивали двери, а командир полка носился по гарнизону, как муха по каптерке. Рядового, замеченного в перекуре, могли запросто пристрелить на месте.
Но главное было — борьба с осенью. Плац подметали дважды в день, но через час после очередной расчистки он был снова завален палой листвой. Так продолжалось до последнего дня, а наутро, выйдя из казармы после очередного недосыпа, я увидел на дереве якута.
Якут сидел на осине и обрывал с осины листву. На якуте была шинель и шапка с красной звездой. На соседних осинах сидели другие якуты.
Крыша моя накренилась и поехала.
Только через несколько секунд я вспомнил обстоятельства места и времени, включая прилет Устинова и то, что одна из рот нашего образцово-показательного была полностью укомплектована в Якутии. Но эти несколько секунд я прожил в вязком тумане личного сумасшествия.
А с другой стороны — ведь министру обороны не объяснишь, почему плац в листве. Маршал увидит расхождение между долженствующим и существующим — и огорчится. А когда маршалы огорчаются, полковники летят в теплые страны.
— Осень, товарищ маршал!
Это довод для гражданского ума, не вкусившего нормативной эстетики Устава, — а маршал, пожалуй, решит, что над ним издеваются. В армии не существует демисезонной формы одежды! Деревья должны либо дружно зеленеть, либо молча стоять голыми.
А плац должен быть чист.
А личный состав смотреть программу «Время». Даже если телевизор, по случаю чемпионата мира по хоккею, унесен из роты в штаб.
— Рота, рассесться перед телевизором в колонну по шесть!
— Так нет же телевизора, товарищ прапорщик!
— Что по расписанию?
— Просмотр программы «Время»...
— Рассесться в колонну по шесть!
Сидим в колонну по шесть и полчаса смотрим на пустую полку и штепсель. Привет от Кафки.
А Устинов в наш полк так и не приехал.
В. Шендерович
|
| |
| |
| shutnik | Дата: Вторник, 12.02.2013, 11:54 | Сообщение # 170 |
 дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
| девять САМЫХ КОРОТКИХ и ТРОГАТЕЛЬНЫХ РАССКАЗОВ в мире
Джейн Орвис
Окно
С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна.
Никакого телевизора, чтения, переписки.
Его жизнь - то, что видно через занавески.
Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты.
Его жизнь - пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон.
Лариса Керкленд
Предложение
Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах.
Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех.
Вместе уже два года.
Чудесное время!
Настоящая любовь, лучший друг, больше никого.
Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка.
Как, нет?!.
Чарльз Энрайт
Призрак
Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала.
Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор.
В этот момент раздался телефонный звонок. Она подошла и взяла трубку.
Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.
Эндрю Э. Хант
Благодарность
Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты...
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
"Спасибо тебе, Господи, - подумал он, - жизнь просто восхитительна!"
Брайан Ньюэлл
Чего хочет дьявол
Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
- Слушай, чего он от тебя хотел?
- Мою душу. А от тебя?
- Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
- Хочешь, пойдём поедим?
-Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
- Ничего страшного. У меня полно.
Алан Е. Майер
Невезение
Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки.
- Мистер Фуджима, - сказала она, - вам повезло, вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад.
Но теперь вы в госпитале, вам больше ничего не угрожает.
Чуть живой от слабости, я спросил:
- Где я?
- В Нагасаки, - ответила она...
Джей Рип
Судьба
Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить всё как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орёл - и мы поженимся, решка - и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена.
Она звякнула, завертелась и остановилась.
Орёл.
Мы уставились на неё с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: "Может, еще разок?"
Роберт Томпкинс
В поисках Правды
Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
- Вы - Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
- Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
- Скажи им, что я молода и красива!
Август Салеми
Современная медицина
Ослепительный свет фар, оглушающий скрежет, пронзительная боль, абсолютная боль, затем теплый, манящий, чистый голубой свет. Джон почувствовал себя удивительно счастливым, молодым, свободным, он двинулся по направлению к лучистому сиянию...
Боль и темнота медленно вернулись. Джон медленно, с трудом открыл опухшие глаза. Бинты, какие-то трубки, гипс. Обеих ног как не бывало. Заплаканная жена.
- Тебя спасли, дорогой!
.......................................................................
|
| |
| |
| papyura | Дата: Среда, 13.02.2013, 07:01 | Сообщение # 171 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| кратко и талантливо написано. понравилось.
а вот ещё немного "в тему":
смешно о ... коротких рассказах
Когда-то Хемингуэй поспорил, что сочинит рассказ из шести слов (англ.), который станет самым трогательным из всех ранее написанных. И он выиграл спор:
1. "Продаются детские ботиночки. Не ношенные."
(«For sale: baby shoes, never used.» )
2. Победитель конкурса на самый короткий рассказ, имеющий завязку, кульминацию и развязку стал О. Генри:
„Шофер закурил и нагнулся над бензобаком, посмотреть много ли осталось бензина. Покойнику было двадцать три года.“
3. Фредерик Браун. Кратчайшая страшная история из когда-либо написанных:
“ Последний человек на Земле сидел в комнате. В дверь постучались...“
4. В Великобритании был проведен конкурс на самый короткий рассказ.
При следующих условиях:
должен быть упомянут бог...
королева...
должно быть немного секса...
и присутствовать какая-то тайна...
Рассказ — победитель:
— Господи! — вскричала королева, — я беременна, и неизвестно от кого!…
5. А вот в конкурсe, на самую короткую автобиографию победила одна пожилая француженка, которая написала:
«Раньше у меня было гладкое лицо и мятая юбка, а теперь — наоборот».
|
| |
| |
| Миледи | Дата: Суббота, 16.02.2013, 16:59 | Сообщение # 172 |
|
Группа: Гости
| Урок женской нежности
– Привет, подруга, – влетая в кабинет, поздоровалась Светка. – А почему в очках? Опять фингал?
Ну-ка сними очки. Всё равно выглядишь в них как дура – в помещении, да к тому же зимой.
Подруга покорным движением сняла очки и с тоской посмотрела на Светку.
– У-у-у, да тут фингал на оба глаза. Лучше надень обратно. Бодягу пробовала?
– Не до бодяги было. Тут бы пятый угол найти, чтобы не достал, сволочь.
– Опять твой нажрался, а ты полезла его воспитывать?
– А что же, я должна любоваться его пьяной рожей?
– Дура ты, дура, Машка. Ну, сколько раз тебе говорила: не трогай пьяного мужика. Ну что ты пьяному можешь доказать? Сама же подводишь к скандалу.
– Я подвожу? – возмутилась Мария, – Да если хочешь знать…
В это время вошли Лена и Галина Петровна, коллеги по работе. Это значило, что рабочий день в плановом отделе шахты №53 начался. Поздоровавшись, Галина Петровна заняла своё законное место начальника отдела и сразу поинтересовалась:
– Девки, почему чай до сих пор не поставили? – И без паузы и тени удивления, даже не повернув головы в сторону Марии, продолжила: – Опять твой благоверный руки распускал? – Это был даже не вопрос, а констатация свершившегося факта.
– А ты, Петровна, не злорадствуй, – попыталась возмутиться вместо подруги Светлана.
– Да разве я злорадствую?
– А то, что же? Где твоё сочувствие? Она, между прочим, твоя подчинённая, не первый год вместе. Можно же как-то по-человечески, а то: «Опять твой благоверный руки распускал?». – Она так смешно передразнила начальницу, что все заулыбались.
– Поставь лучше чайник, горе луковое, – миролюбиво сказала Галина Петровна. – А по-человечески я понять не могу, как такая красивая, вполне самостоятельная женщина терпит этого урода. Ну посудите сами: детей нет, молодая, квартира своя – родители кооператив подарили, никакой тебе зависимости. Он пришёл на всё готовое и ещё руки распускает. Да гони ты его в шею!
– Я пробовала, – безнадёжно отозвалась Маша, – только хуже стало. Грозился изуродовать или вообще убить. Вам, Галина Петровна, легко говорить, вас муж никогда не бил и непьющий он. Таких мужей поискать.
– Много ты знаешь. За двадцать два года совместной жизни чего только не было. Такой же дурой была когда-то. Слава Богу, кума научила. Вот ты, когда муж пьяный домой приходит, возмущаешься, на повышенный тон переходишь. Так? Так, конечно. Глупо!
– Вот и я ей говорила, что дура, – не удержалась Светка.
– Ты лучше чай разлей, скоро вода совсем выкипит. Так, пьём чай и за работу.
– Петровна, – разливая чай, заговорила шустрая Светка, – ты там что-то насчёт своей кумы сказала. Раз уж начала, так давай, договаривай. А то, как всегда, заинтригует – и в кусты. Колись, чему тебя кума научила, может, и нам полезно будет знать.
– Ага, щас! Так я вам и рассказала.
– Ну мама Галя, – взмолилась самая младшая из сотрудниц, сероглазая Лена, которую за её огромные серые глаза конторские мужики звали не иначе как Елена Прекрасная, – нам, может быть, это тоже в жизни пригодится. Вы такая опытная, такая умная…
– Молчи уж, подхалимка.
Тут все начали уговаривать Галину Петровну поделиться опытом, и она сдалась.
– Ладно, расскажу, но чтобы из кабинета не вышло ни звука.
Все дружно принялись клясться, что они – могила.
– Ой, знаю я вас! Растреплете по всей конторе. Да бог с вами. – Она неторопливо отпила чай из своей любимой чашки, развернула шоколадную конфету, откусила, снова пригубила чай.
– Да не томи, Петровна, – не выдержала Светка. Только она обращалась к начальнице на «ты», хотя и по отчеству, потому что работали они вместе более десяти лет и разница в возрасте между ними была не такая уж большая.
– Вечно ты, Света, торопишься. Вот и я по молодости была нетерпеливой и поднимала скандал, когда мой Слава приходил под градусом. Заканчивалось всегда плохо, бывало, даже тумаков получала, правда, не таких, как Машка, но всё же. И вот кума меня научила. Ты, говорит, когда придёт добряче пьяным, не скандаль, не ори, а прояви чудеса ласки, нежности и доброты. Встреть с улыбкой, ласковое слово скажи, что он самый лучший, за стол посади, накорми, но, самое главное, налей добавочки ему, да наливай столько, чтобы с копыт свалился. И при этом нужно быть нежной и обходительной. Когда отрубится, дай волю эмоциям – отдубась от всей исстрадавшейся души, только гляди, не искалечь, муж всё же. Когда протрезвеет, не признавайся, мол, сам таким побитым пришёл.
– И ты это сделала? – изумилась Светка. – И что, подействовало?
– После второго урока – как бабка пошептала. С тех пор пить не бросил, но пьяным домой ни разу не пришёл. Всегда себя контролирует.
Этот рассказ начальницы глубоко запал в израненную душу Маши, и она живо представила себе, как отводит эту самую душу, избивая своего мучителя. Даже настроение поднялось и захотелось жить. С нетерпением ждала окончания рабочего дня. По пути домой зашла в гастроном, купила две бутылки хорошей водки, дома надёжно спрятала их и стала, как хищный зверь, ждать удобного случая, когда Акела промахнётся...
И случай вскоре подвернулся. Через несколько дней Серёга ввалился в дом совершенно пьяным.
– Ты пришёл, милый? – просияла Маша очаровательной улыбкой.
Муж даже опешил:
– Ты чего это?
– Разве ты не рад меня видеть? Я же рада, что муж с работы вернулся. Сейчас кормить буду. Я столько всего наготовила. Иди мой руки, дорогой.
– А-а-а, – догадался обескураженный любезностью жены Серёга, – моя воспитательная работа подействовала. Вот что значит кулак забойщика!
Он сжал ладонь в кулак, синий от угольных меток, и поднёс к лицу супруги. Та нежным движением отстранила его руку и ласково произнесла:
– Иди, умойся и за стол. Я накрываю.
Серёга хмыкнул и пошёл в ванную. Долго мыл руки, не переставая хмыкать. Зайдя на кухню, он был поражён ещё больше, увидев на столе, кроме обилия закуски, бутылку «Русской».
– Не понял, у нас что сегодня, праздник?
– Для меня – да. Я решила начать новую жизнь без скандалов и драк. Больше я не буду кричать, ругаться, теперь всё будет по-другому.
– А я разве против? Наливай, Маха! Я только «за». Когда ты – человек, то и я по-людски к тебе. Да грузи по полной, тоже мне посуду нашла, что, в доме уже стаканов нет?
– Я думала, праздничный ужин всё же...
– Думала она… Да ладно, не суетись, сойдут и рюмки. Себе тоже наливай, я же не алкаш – пить в одиночку. Ну, давай, за новую жизнь!
После первой рюмки ужин пошёл как по маслу. Жена щедро наливала мужу одну рюмку за другой, тот пил много, закусывал мало, и водка постепенно делала своё дело. В ходе этой попойки у Серёги часто менялось настроение, переходя от нежности к агрессии, потом принимало слезливый характер, потом снова агрессия вырывалась наружу, и тогда он угрожал «пролетарским кулаком провести воспитательную работу». Жена ласковыми словами успокаивала его, и он обмякал, становился податливым, как пластилин. В конце концов, на половине второй бутылки Серёга отключился. Попытка доползти до дивана была безуспешной.
– Вот теперь, солнышко, ты мой, – выдохнула Маша, почувствовав сильную усталость после застолья, как после тяжёлой физической работы.
Она ещё колебалась. «Может, не надо?» – говорил внутренний голос. Но, посмотрев на свое отражение в зеркале, на свои синие круги под глазами, вскипела и со всей силы пнула ногой в бок бесчувственного тела. Ойкнув от резкой боли в стопе, она чуть было не расплакалась.
– Да что же это такое, бью его, а больно мне. Ему, кабану, хоть бы что. Ну ладно!
С этими словами она вышла в прихожую, натянула зимние сапоги, вернулась с торжествующим видом и, произнеся «теперь ты у меня попляшешь», принялась испытывать на прочность рёбра своего благоверного. Досталось и физиономии. Когда левый глаз затёк, а губы разбухли, жена посчитала, что довольно. Она контролировала себя, помня совет «не калечить». Отойдя на пару шагов, полюбовалась своей работой и осталась довольна.
Дальше нужно было подумать, что делать в выходные, целых два дня. В конце концов, она решила: будь что будет, но держаться нужно до конца.
В понедельник на работе Маша поделилась с коллегами, расписав им в подробностях весь процесс.
– А он поверил, что это не ты его отделала? – не унималась Светка.
– Не поверил, но я стояла на своём: сам таким побитым пришёл.
– И что же теперь будет? – Это спросила перепуганная Ленка. – Раз не поверил, может и прибить вообще.
– Пусть попробует! Я теперь не боюсь. Страх совсем потеряла. Никогда больше бить себя никому не позволю.
– Ну, ты даёшь, Машка. Уважаю! – Светка даже причмокнула языком. – А всё же, дальше-то что?
– Ой, не знаю, девки… Наверное, я переборщила. В воскресенье он собрал чемодан и ушёл к маме. Сказал, что будет разводиться, что не хочет, чтобы я его в следующий раз убила совсем.
Она помолчала, а потом добавила, мысленно заново переживая момент торжества победы над мужем:
– А всё-таки, какое это наслаждение – месть. Это гораздо приятнее, чем секс. Девоньки, это душевный оргазм. Такого наслаждения я никогда раньше не испытывала. Спасибо вам, Галина Петровна, за науку.
– Будет трудно – обращайся, – улыбнулась начальник планового отдела.
Ее коллеги не сдержали обещания «быть могилой», и вскоре эта история стала достоянием всего аппарата управления. А я так вовсе и не клялся молчать, поэтому с вами охотно ею поделился.
DodyDow
|
| |
| |
| Афродита | Дата: Понедельник, 18.02.2013, 10:45 | Сообщение # 173 |
|
Группа: Гости
| неплохо, надо бы взять на вооружение метод...
|
| |
| |
| отей Фёдор | Дата: Вторник, 26.02.2013, 14:31 | Сообщение # 174 |
|
Группа: Гости
| Мобила
Через каждые пятнадцать-двадцать шагов останавливался, тяжело переводя дыхание и с досадой думая, что ничто уже в этом мире не поможет приобрести ему новое сердце.
Доставая крупинки нитроглицерина, совал под язык. Тогда голова прояснялась, и ком в горле исчезал на некоторое время. Он чувствовал себя снова бодрым и здоровым. Но через полсотни шагов опять начинал задыхаться.
На бульваре было пустынно и одиноко. Слева внизу ревело море, а справа стояли громады зданий. Он дошёл до памятника Пушкину, когда его догнала женщина в модном джинсовом костюме. Прозрачный плащ облегал её тонкую фигуру.
«Цирковая, наверное», — подумал он.
«Я гонюсь за вами от самого Дворца, — сказала она и представилась. — Руководитель цирковой студии города Н-ска. Я приехала, чтобы познакомиться с вами и попросить помочь мне в постановке номера, который вы придумали».
Они пошли рядом, беседуя на профессиональные темы. Она была в возрасте, но держалась прямо, с присущей только цирковым дамам осанкой.
«Я вчера сорвал джек-пот, — вдруг сказал он. — У меня полные карманы денег, пойдёмте в кафе, я вас прошу».
В кафе он заказал новой знакомой коньяк и блины с икрой, а себе чай с лимоном, и на её удивленный взгляд пояснил: «Сердце, нельзя».
Перекладывая из кармана деньги, он достал мобильный телефон последней модели и положил перед собой. «Звонят часто ученики из разных концов мира, — пояснил он. — Вот, вчера после выигрыша пошел и купил себе, чтобы не пропускать звонки, когда меня нет дома».
Они сидели, обмениваясь фразами, вспоминая прежнюю цирковую жизнь.
Он был старый цирковой артист и режиссёр. Она страстно любила цирк и после травмы вынуждена была перейти на преподавательскую работу.
Иногда звонил телефон, и он брал трубку, с неудовольствием отвечая на надоевшие вопросы и восклицания старых знакомых.
Вдруг раздался телефонный звонок. Он был необычный. Его телефон играл мелодии Барбера, медленные и тягучие. Скрипичную полифонию, хватающую за сердце.
И он успевал вовремя достать телефон. Сейчас же раздался какой-то бравурный марш, перешедший в похоронный.
Извинившись перед собеседницей, он нажал на кнопку.
«Валерочка! — раздался тихий задушевный голос. — Птичка моя», — и волна дрожи прошла по его телу...
Это звонила Валюха, его жена Валюха, которой давно уже нет...
«Как ты живешь? — спросила она — Как дети? Я так соскучилась».
Знакомое чувство удушья сковало язык.
«Что с тобой?» — тревожно спросил голос, и столько волнения было в нём и нежности. Он взял себя в руки и прерывающимся голосом стал говорить:
— Валя, откуда ты? Ведь тебя нет.
— Не думай об этом. Я всегда буду с тобой, любить и волноваться.
И он, забыв о реальности, стал взахлеб рассказывать про девочку в беленькой шубке, их дочь, про сына-мушкетера и младшего, скрипача, про их семьи, внуков.
Вдруг она перебила его. «Кто с тобой рядом?» — спросила жёстким голосом.
Он поспешно стал объяснять, но она перебила, потребовав ревнивым голосом, чтобы её не было. Поднявшись из-за стола, он жестом извинился перед изумлённой женщиной и выбежал из кафе на мокрый бульвар.
— Милый, — снова раздался в трубке голос, — я буду всегда ревновать тебя, потому что так люблю, что мне разрешили поговорить с тобой.
Они продолжали вполголоса разговор.
Она вспоминала их жизнь.
— Помнишь, как ты тащил меня на Эльбрус? Мужики скисли и остались в Приюте одиннадцати, а я шла с тобой и стерла ноги в триконях не по размеру.
А тот день, когда ты разбился в Московском цирке, упав с 10-метровой высоты, и я бегала в Склифосовского, приносила тебе поесть.
Он вспомнил, как она таскала ему горячий борщ и кормила в подвале Дома культуры, где он готовил на стареньком фортепиано программу для поступления в консерваторию, а потом они целовались...
— Валя! Валя! Как ты смогла мне позвонить с того света?
— Тут у нас похоронили крутого мужика с мобилкой...
— Что за крутой? — кричал он, забыв о реальности. — Ведь я тебя люблю и продолжаю ревновать ко всем и всему.
— Не надо, милый, от меня уже ничего не осталось и нечего ревновать.
Лучше вспомни те песни, которые мы писали и распевали под гитару.
Как ходили по морю на яхте, которую ты построил.
Паруса белым куполом несли нас по волнам.
Как ныряли в подводные пещеры и там любили друг друга, уверенные, что никто не подсматривает. Как ты приводил домой льва, и дети играли с ним, как с игрушечным.
А мишка — Тихон, ставший другом Пашки, не хотел уходить.
Я терпела все причуды твои, а ты — мои.
И нас всегда окружали ученики и друзья.
Мы прожили долгую и славную жизнь.
Но моё время кончилось. Скоро мы увидимся.
Они ещё говорили, вспоминая свою любовь и приключения, но трубка стала разряжаться, аккумулятор сел, и она замолчала...
Он сидел на бульварной скамейке, ошеломлённый и опустошенный. Знал, что больше звонка не будет.
Утро позолотило верхушки каштанов. Бульвар преобразился, и по аллее побежали люди - они спешили на работу, бежали, не обращая внимания на пожилого человека с мобильной трубкой, зажатой в охладевшей руке...
Валерий КУЗНЕЦОВ
|
| |
| |
| Белочка | Дата: Четверг, 28.02.2013, 11:30 | Сообщение # 175 |
|
Группа: Гости
| совсем неплохо..
|
| |
| |
| Метроном | Дата: Среда, 06.03.2013, 15:51 | Сообщение # 176 |
|
Группа: Гости
| Подкидыш
Холодным, зимним вечером, в подъезде панельного дома, у двери первого этажа, плакал младенец. Дверь подъезда была распахнута, и первые заморозки заползали под тонкое одеяльце. Младенец был голоден, и тихое попискивание постепенно превратилось в плач.
Глазок одной из квартир открылся и глаз, внимательно обследовал происходящее в подъезде. Дверь не открылась! За ней жила молодая пара и трое детей. Видимо глаз решил, - «Хватит мне моих! Зачем мне эта головная боль! Пусть эту проблему решает та, у двери которой это счастье лежит!». Глазок закрылся и глаз, отправился спать, или вытирать сопливые носы своим отпрыскам. Квартира, у дверей которой лежал малыш, молчала.
За этой дверью жила одинокая женщина преклонных лет. Детей у неё никогда не было, соответственно и инстинкт материнства, ей был не знаком. Ребёнок плакал, а сердце одинокой дамы никак не реагировало. Она мирно спала в постели и видела свои старческие сны. Ей снилась дорога и то, как у неё болели ноги от пройденного пути. Она брела по пыльной дороге, охая и хромая. Навстречу, шла молодая женщина с младенцем. Младенец капризничал. «Почему он плачет?», - спросила усталая дама.
-Есть хочет.
-Покорми его грудью.
-Не хочу привыкать.
-Как же тебе не стыдно. Дай ребёнку молока!
-Если я его покормлю, то не смогу оставить!
-Совести у тебя нет! Как же такую кроху можно оставить?
-Хочешь, возьми себе, если ты такая жалостливая!
От возмущения старуха проснулась. Но удивительно, плач ребёнка не исчез, остался! Перевернувшись на другой бок, женщина заохала, - «Ноги затекли, вот кошмары и снятся!». Она вспомнила мужа, включила свет и глянула на часы. Час ночи! До утра ещё так далеко, а сна, ни в одном глазу! Она поднялась и села на кровати, свесив больные ноги.
Где-то плакал младенец и это был не сон. За стеной ругались соседи. Молодой мужик, называл свою жену дурой. «Как может женщина, родившая ему троих детей, быть дурой? Вот время! Вот нравы!», - подумала старуха и встала. Она зашлёпала по квартире в поисках своих очков. Найдя их, решила почитать и отвлечься. Соседи, обозвав друг друга, успокоились.
«Если они успокоились, то их отпрыски тоже спят! Но почему плачет ребёнок? И плачет он, не за стеной, а совсем в другом месте! Соседи сверху – за границей! С другого боку – на даче! Что за чертовщина?», - размышляла дама. Прислушавшись как следует, она поняла, плачут в подъезде!
«Ну обнаглела молодёжь! Таскают младенцев по ночам!», - ворча, она подошла к двери, и её глаз, стал исследовать обстановку в подъезде. Там, никого небыло! Свет мигал испорченной лампочкой, а у её двери, что-то лежало. Это что-то издавало истошный писк, похожий на писк, родившегося котёнка. «Что за чепуха! Вроде не март месяц! Что за котята? Мне котят не надо!»,- бурчала она. Посомневавшись, сердобольная старуха всё же решила подобрать котёнка и открыла дверь. На пороге лежал младенец!
Старуха испуганно осмотрела лестницу и не найдя на ней ни души, растерялась. Малыш, требовал внимания и орал. Старуха взяла его на руки и внесла к себе в квартиру. Малыш, описался, обкакался и требовал еды. «Что с ним делать? Мыть? Кормить? Звонить в милицию?», - думала она.
Пошаркав стоптанными тапочками, старуха внесла младенца на кухню. Разгребла на столе тарелки, оставленные вечером, и водрузила свою находку прямо на стол. Запахло детской неожиданностью! Старуха вскипятила воду, принесла из ванной большой таз, развернула младенца и опустила его в таз с водой.
Это была девочка! Ребёнок орал, казалось на всю Вселенную! «Бедная кроха! Сейчас я тебя покормлю!», - разговаривала она с непонимающим ничего младенцем. Старуха сняла свой халат и завернула в него мокрое тельце. Ребёнок немного успокоился! Подсуетившись одной рукой, хозяйка сварила жидкую манку и покормила девочку. Наевшись, младенец моментально уснул.
До утра дама сидела на кровати и смотрела на ребёнка. Она вспоминала всю свою длинную жизнь и плакала. В те, далёкие года её юности, когда они с мужем были молоды, судьба не одарила их ребёнком. Сколько было переживаний, сколько слёз. Они жили дружно, оба работали, дом – полная чаша. Почему жизнь так несправедлива! Сейчас, когда она осталась одна, руки её не так проворны, глаза не так зорки, возможности не так безграничны. Когда она беспомощна, судьба ей дарит это счастье. Много можно перебирать в мыслях аргументов. Но так случилось и ничего с этим не поделаешь! Женщина знала, что оставить у себя младенца ей не позволят, но надеялась на чудо.
Она вспомнила об одеяльце, в которое была завёрнута девочка. Оставив ребёнка на кровати, она внимательно осмотрела всё, во что была завёрнута девочка. Из одеяльца выпала записка. Да это была не записка, а целое письмо.
Родная мать ребёнка, приводила веские аргументы, писала о своей, горькой судьбе, о неудавшемся счастье, об учёбе, и о многом другом. Для пожилой дамы, все эти аргументы показались слишком мелкими. В конце записки, мать просила назвать девочку – Снежаной.
«Что за чушь! У малышки были тёмные глазки, смуглая кожа! Причём тут Снежана!»,- возмущалась женщина. Она скомкала и выбросила записку. Целый день она выбирала девочке имя и пришла к выводу – она будет носить моё имя! Если её когда-нибудь заберут, я буду знать, есть на свете человек, который мне дорог!
Женщина прятала ребёнка, не выносила на улицу. Боялась – отберут! Прошла зима! Никто не нарушал счастья этой пары! Женщина постепенно успокоилась. Ребёнок подрастал, появлялись первые зубки. Каждый день девочка была другая! Её несвязные мычания, превращались в первые слова. Старуха дождалась! Малышка сказала, - «Мама!». Это было сказано произвольно, случайно и не несло смысла! Но всё же значило то, что значило!
Один звонок в дверь, нарушил всё счастье этой пары. Пришли из милиции! Слёзы, растерянность и пустота, последовали за этим!
Наши соседи больше знают, что для нас важнее! Они быстро разруливают чужие проблемы, погрязая в своих! Один звонок соседа и счастье превратилось в одиночество! «Разве ребёнку там будет лучше? Кто его приласкает ночью, когда ему нужно тепло матери?», - приводя тысячу аргументов, плакала женщина.
Она обивала пороги разных учреждений! Взывала к состраданию, всё напрасно! Единственно, чем сердце её успокоилось – имя девочки! Теперь женщина знала, где-то далеко подрастает маленькая девчушка, с прекрасным и простым именем – Вера...
Наталия Мейснер
|
| |
| |
| Патриот...ик! | Дата: Пятница, 08.03.2013, 10:08 | Сообщение # 177 |
|
Группа: Гости
| кому интересна судьба ребёнка, когда есть возможность "насолить" соседу?!...
такова, увы, жизнь сегодня!
|
| |
| |
| shutnik | Дата: Суббота, 09.03.2013, 15:57 | Сообщение # 178 |
|
дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
| Гефилте фиш
«Холодная фаршированная рыба с хреном» – это, по словам Бабеля, «блюдо, ради которого стоит принять иудейство»
Сара Хаимовна, а в миру – Софья Харитоновна, славилась на весь маленький городок своей фаршированной рыбой, и секрет ее приготовления держала за семью печатями.
Все евреи городка готовили гефилтe фиш, но ее рыба была «чего-то особенного».
Когда некоторые рассказывали, как готовят рыбу с костями, Софья Харитоновна возмущенно фыркала, как обиженная кошка.
– Если гефилтe фиш делают с костями, нарушая законы Субботы, – вздыхала она, – так а зохен вей нашим евреям.
Софья Харитоновна была женщиной возраста чуть старше бальзаковского. Судьба наделила ее твердым характером, и решения она принимала быстро, не чураясь крепких выражений. Высокий рост и тем не менее легкая походка, крутые бедра, обтянутые узкой юбкой, и выдающийся бюст очень волновали провинциальных донжуанов. Встречая Софью Харитоновну, они оборачивались и долго-долго смотрели ей вслед, причмокивая языками. Гладкая прическа чуть седеющих волос, маленькая родинка у верней губы и яркая одежда выделяли ее в гуляющей толпе.
Исаак Пинхасович, а в миру – Исидор Петрович, вдовец, бабник и гурман, был известен в городке как отменный кулинар. Его штрудель, мясо с черносливом и тейглах были тоже «чего-то особенного», и вкус их считался непревзойденным. Но фаршированная рыба – еда царицы-Субботы – Исидору Петровичу не давалась. Он перечитал уйму книг, придумывал новые рецепты, но всё же, как ни старался, а дотянуть до рыбы Сары Хаимовны не мог.
Нет, его рыба, конечно, тоже была вкусной, но не то… Не то, и это знал весь городок.
Исидор Петрович – крепкий мускулистый мужик совсем маленького росточка с лысиной до самого затылка и кривыми ногами – напоминал куст саксаула. Скуластое лицо с маленькими глазками и крепко сжатыми губами было похоже на голову готового к атаке питбуля. Весь его облик говорил об упрямстве, хитрости и умении достигать поставленной цели.
В один июльский вечер Исидор Петрович, попробовав свою рыбу, хлопнул по столу ладонью и, воскликнув «Генуг!», заторопился в цветочную лавку. Купив большой букет, он побежал к дому Софьи Харитоновны и положил цветы у двери ее квартиры. С тех пор каждое утро на ее пороге лежал роскошный букет свежих цветов. Куда бы Софья Харитоновна ни шла, ей встречался Исидор Петрович. Он смотрел ей в глаза с таким неприкрытым желанием, что дыхание немолодой дамы учащалось, а лицо покрывалось румянцем. На третий день она резко остановилась и сказала:
– Вы на меня смотрите, как тот кот на масло. Хотите познакомиться? Так я уже согласна. Меня зовут Соня.
– А меня Исидор, – поспешил ответить Исаак Пинхасович. Сара Хаимовна сникла. Ее пронзила мысль: «Он не из наших». Исаак Пинхасович всё понял и быстро исправился:
– Нет, нет! Это теперь, а раньше я был Ицык.
– Это другое дело, – сказала Сара Хаимовна, решительно взяла его под руку и повела по правой стороне центральной улицы, потому что по левой гуляли биндюжники, сапожники, нищие, бездомные и, как она говорила, «всякий шлеперский элемент».
– Что тебе приготовить на ужин, Исачок? – глубоко дыша спросила Сара.
– А что вам не жалко для такого влюбленного, как я, Сонюра моя? – вытянув губы трубочкой ответил Исаак, и лицо его стало похожим на мордочку доброго кокер-спаниеля.
– Я сделаю тебе гефилтэ фиш, – еще глубже задышала она.
После знаменитой рыбы и нескольких бокалов легкого вина Сара встала из-за стола и направилась в спальню. В дверях она загадочно сказала:
– Я тебя позову, Исачок.
Вскоре она пригласила ухажера в спальню:
– Ложитесь ко мне, будьте такие добренькие!
Он быстро сбросил одежду и лег рядом, продолжая восхищаться ее домом, ее телом и ее рыбой.
– Не надо этих глупостей! – обиженно заметила женщина. – Если ты хочешь поговорить, лягай повыше, если мы будем заниматься делом, так лягай пониже.
Разочарованный Исаак лег пониже и таки занялся делом. Довольная Сара, отдышавшись, спросила:
– Ты что-то начал говорить, Исачок? Повтори, пожалуйста.
И он стал подробно рассказывать ей, как сам готовит рыбу.
– Это у вас под Рыбницей так готовят гефилте фиш, – воскликнула Сара. – А мою маму в Одессе на Молдаванке учили по-другому.
И она подробно изложила классический рецепт. Исачок ликовал. Затаив дыхание, он слушал волшебную музыку ее слов, судорожно пытаясь запомнить все нюансы. Затем выскочил в другую комнату и быстро записал на салфетке кулинарную исповедь. Вернувшись к Саре, лег повыше и долго восхищался ее прелестями.
– Исаак, – шептала разомлевшая женщина, – может быть, еще раз займемся делом, а?
– Сонюрочка, рыбка моя, мне пора, а то голодная собака разнесет дом.
И, чмокнув Сару чуть ниже груди, стал одеваться. Она разочаровано вздохнула и отвернулась к стене.
Никакой собаки у Исаака не было. Он спешил на базар купить свежую рыбу. Через некоторое время по городку поползли упорные слухи о том, что фаршированная рыба Исидора Петровича не хуже, а может быть, и лучше, чем у Софьи Харитоновны.
Услышав это, рассвирепевшая женщина долго не могла успокоиться. Гнев, обида, ненависть травили ей душу. На третий день, надев свое лучшее платье и сделав прическу у самого дорогого парикмахера, она с небольшим чемоданчиком направилась к Исачку, не забыв захватить палку, на случай если встретит собаку. Чем ближе Сара приближалась к его дому, тем сильнее учащалось ее дыхание и что-то с левой стороны груди под пышным бюстом шептало ей, что несется она к нему не только затем, чтобы отомстить за кулинарный плагиат.
– Открывай дверь, мопс обрезанный! Ты мне сделал вырванные годы! – кричала женщина, барабаня в дверь палкой. – И придержи собаку!
Бледный Исидор Петрович распахнул дверь:
– Не бойся, моя Сонюра, собака подавилась рыбьей косточкой и сдохла, – обхватив женщину чуть пониже талии, он пытался поцеловать ее в живот. – Сонечка, ты такая красивая, такая душистая!
– Я тебе дам «красивая»! – кричала Сара, пытаясь ударить его палкой. – А ну собирайся, мопс плешивый! Мы сейчас же пойдем в загс и распишемся!
– Тихо, тихо, кто же отказывается, Сонюрка, рыбка ты моя фаршированная! Я уже согласный...
Слухи о потрясающем вкусе штруделя, наваристого бульона с кнейдлах, жареной курицы в сливовом соусе и, конечно же, фаршированной рыбы, что подавали на этой свадьбе, не только ходили по городку, но и просачивались в райцентр, а может быть, даже и в сам Гайворон.
Михил Эненштейн
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Четверг, 14.03.2013, 14:34 | Сообщение # 179 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
| прелестный рассказик "за нашу жизнь"...
|
| |
| |
| Firefly | Дата: Суббота, 16.03.2013, 16:15 | Сообщение # 180 |
|
Группа: Гости
| Английская бритва
Всю ночь шел дождь, смешанный со снегом. Северный ветер свистел в гнилых стеблях кукурузы. Немцы молчали. Изредка наш истребитель, стоявший у берега, бил из орудий в сторону Мариуполя. Тогда черный гром сотрясал степь. Снаряды неслись в темноту с таким звоном, будто распарывали над головой кусок натянутого холста,
На рассвете два бойца, в блестящих от дождя касках, привели в глинобитную хату, где помещался майор, старого низенького человека. Его клетчатый мокрый пиджак прилип к телу. На ногах волочились огромные комья глины.
Бойцы молча положили на стол перед майором паспорт, бритву и кисточку для бритья - все, что нашли при обыске у старика, - и сообщили, что он ` был задержан в овраге около колодца.
Старик был допрошен. Он назвал себя парикмахером Мариупольского театра армянином Аветисом и рассказал историю, которая потом долго передавалась по всем соседним частям.
Парикмахер не успел бежать из Мариулоля до прихода немцев. Он спрятался в подвале театра вместе с двумя маленькими мальчиками, сыновьями его соседки-еврейки. За день до этого соседка ушла в город за хлебом и не вернулась. Должно быть, она была убита во время воздушной бомбардировки.
Парикмахер провел в подвале, вместе с мальчиками, больше суток. Дети сидели, прижавшись друг к другу, не спали и все время прислушивались. Ночью младший мальчик громко заплакал. Парикмахер прикрикнул на него. Мальчик затих. Тогда парикмахер достал из кармана пиджака бутылку с теплой водой. Он хотел напоить мальчика, но он не пил, отворачивался. Парикмахер взял его за подбородок - лицо у мальчика было горячее и мокрое - и насильно заставил напиться. Мальчик пил громко, судорожно и глотал вместе с мутной водой собственные слезы.
На вторые сутки ефрейтор немец и два солдата вытащили детей и парикмахера из подвала и привели к своему начальнику-лейтенанту Фридриху Кольбергу.
Лейтенант жил в брошенной квартире зубного врача. Вырванные оконные рамы были забиты фанерой. В квартире было темно и холодно над Азовским морем проходил ледяной шторм.
- Что это за спектакль?
- Трое, господин лейтенант! - доложил ефрейтор.
- Зачем врать,-мягко сказал лейтенант.- Мальчишки-евреи, но этот старый урод-типичный грек, великий потомок эллинов, пелопоннесская обезьяна. Иду на пари. Как! Ты армянин? А чем ты это мне докажешь, гнилая говядина?
Парикмахер смолчал. Лейтенант толкнул носком сапога в печку последний кусок золотой рамы и приказал отвести пленных в соседнюю пустую квартиру. К вечеру лейтенант пришел в эту квартиру со своим приятелем-толстым летчиком Эрли. Они принесли две завернутые в бумагу большие бутылки.
- Бритва с тобой? - спросил лейтенант парикмахера. - Да? Тогда побрей головы еврейским купидонам!
- Зачем это, Фри? - лениво спросил летчик.
- Красивые дети,-сказал лейтенант.-Не правда ли? Я хочу. их немного подпортить. Тогда мы их будем меньше жалеть.
Парикмахер обрил мальчиков. Они плакали, опустив головы, а парикмахер усмехался. Всегда, если с ним случалось несчастье, он криво усмехался. Эта усмешка обманула Кольберга, - лейтенант решил, что невинная его забава веселит старого армянина. Лейтенант усадил мальчиков за стол, откупорил бутылку и налил четыре полных стакана водки.
- Тебя я не угощаю, Ахиллес,-сказал он парикмахеру. - Тебе придется меня брить этим вечером. Я собираюсь к вашим красавицам в гости.
Лейтенант разжал мальчикам зубы и влил каждому в рот по полному стакану водки. Мальчики морщились, задыхались, слезы текли у них из глаз. Кольберг чокнулся с летчиком, выпил свой стакан и сказал:
- Я всегда был за мягкие способы, Эрли.
- Недаром ты носишь имя нашего доброго Шиллера, - ответил летчик. - Они сейчас будут танцевать у тебя маюфес.
- Еще бы!
Лейтенант влил детям в рот по второму стакану водки. Они отбивались, но лейтенант и летчик сжали им руки, лили водку медленно, следя за тем, чтобы мальчики выпивали ее до конца, и покрикивали: -
- Так! Так! Вкусно? Ну еще раз! Превосходно! У младшего мальчика началась рвота. Глаза его покраснели. Он сполз со стула и лег на пол. Летчик взял его под мышки, поднял, посадил на стул и влил в рот еще стакан водки. Тогда старший мальчик впервые закричал. Кричал он пронзительно и не отрываясь смотрел на лейтенанта круглыми от ужаса глазами.
- Молчи, кантор!- крикнул лейтенант. Он запрокинул старшему мальчику голову и вылил ему водку в рот прямо из бутылки. Мальчик упал со стула и пополз к стене. Он искал дверь, но, очевидно, ослеп, ударился головой о косяк, застонал и затих.
... - К ночи, - сказал парикмахер, задыхаясь, - они оба умерли. Они лежали маленькие и черные, как будто их спалила молния.
-Дальше!-сказал майор и потянул к себе приказ, лежавший на столе. Бумага громко зашуршала. Руки у майора дрожали.
- Дальше?-спросил парикмахер.-Ну, как хотите. Лейтенант приказал мне побрить его. Он был пьян. Иначе он не решился бы на эту глупость. Летчик ушел. Мы пошли с лейтенантом в его натопленную квартиру. Он сел к трюмо. Я зажег свечу в железном подсвечнике, согрел в печке воду и начал ему намыливать щеки. Подсвечник я поставил на стул около трюмо. Вы видели, должно быть, такие подсвечники: женщина с распущенными волосами держит лилию, и в чашечку лилии вставлена свеча. Я ткнул кистью с мыльной пеной в глаза лейтенанту. Он крикнул, но я успел ударить его изо всей силы железным подсвечником по виску.
- Наповал? - спросил майор.
- Да. Потом я пробирался к вам два дня, Майор посмотрел на бритву.
- Я знаю, почему вы смотрите, - сказал парикмахер.- Вы думаете, что я должен был пустить в дело бритву. Это было бы вернее. Но, знаете, мне было жаль ее. Это старая английская бритва. Я работаю с ней уже десять лет.
Майор встал и протянул парикмахеру руку.
- Накормите этого человека, - сказал он. - И дайте ему сухую одежду.
Парикмахер вышел. Бойцы повели его к полевой кухне.
- Эх, брат, - сказал один из бойцов и положил руку на плечо парикмахера. - От слез сердце слабеет. К. тому же и прицела не видно. Чтобы извести их всех до последнего, надо глаз иметь сухой. Верно я говорю?
Парикмахер кивнул, соглашаясь.
Истребитель ударил из орудий. Свинцовая вода вздрогнула, почернела, но тотчас к ней вернулся цвет отраженного неба-зеленоватый и туманный.
1941
К. Паустовский
|
| |
| |
|
