| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| отец Фёдор | Дата: Понедельник, 18.03.2013, 16:06 | Сообщение # 181 |
|
Группа: Гости
| памяти ушедшего недавно от нас прекрасного писателя
Порода такая.
Костя Солдаткин открыл глаза без четверти семь в смутном настроении. Понедельник, как известно, день тяжелый сам по себе, а тут еще зятек затеял в воскресенье отмечать День танкистов, хотя в их семье такого рода войск ни за кем не числилось. Оно, конечно, этот зятек-Витек за любой род душу ополоснет, однако, как Костя подозревал, именно вчера заводилой оказалась родимая сестра Любка, а вовсе не ее муж. За Любкой тоже водилась слабость, но если зятек-Витек клевал на любую наживку, абы выпить, то супруга его и, стало быть, Костина сестра желала как можно скорее оженить единственного братца. Лишить его холостяцкой безмятежности, посадить на прикол, стреножить ребенком и тем успокоить себя, а заодно и его, поскольку после смерти родителей оставалась старшей и решала за всех разом. Но Костя до сей поры держался, на сестриных подружек не реагировал и всегда старался пить осмотрительно, чтобы, не дай бог, не прижать какую в углу. И все шло путем, подружки менялись, Костя пил задарма, а зятек-Витек льготно, и мужики были довольны. А вчера сестра такую длинноногую да губастую откопала, что Константин слетел с тормозов. И пил, и длинноногой в глаза заглядывал, и в коридорчике ее малость пошуровал. Но — малость, больше не далась и при расставании простилась у подъезда.
— Все, Костик, все. Ко мне ни шагу, папочка с мамочкой не велят.
— Да что ты буровишь, Ларка!
— Чао, Костик!
Исчезла, зараза. Так исчезла, что Константин остался на улице дурак дураком, будто не был классным шоферюгой, не жил самостоятельно, не зарабатывал когда и повыше двух сотняг в месяц. И Костя уныло потянул в свою комнату, что от родителей ему досталась, да загудел по дороге то ли с досады, что отшила длинноногая, то ли с радости, что такая нашлась. В какой-то ресторан ломился, швейцару десятку совал, но проснулся дома. Без синяков, в полном комплекте — только минус сорок в кармане. И это мучило, как всякая загадка: ну ладно, червонец хрену в позументах отвалил, но где тридцатник? Ответа не было, и Костя страдал всю дорогу, хотя на работу прибыл вовремя.
— Что-то тебя, Константин, в общем наряде нет, — сказал диспетчер Иван Федорович.
Иван Федорович был из старых шоферов, три года назад кинул собственный КамАЗ в кювет, спасая нежные «Жигули», отделался инвалидностью и навсегда сменил баранку на диспетчерское застекленное стойло. Быстро научился покрикивать, отбирал для своих выгодные маршруты (конечно, не за здорово живешь), Костю ценил, а тут — на тебе, прокололся.
— Это без меня провернулось. Иди к начальству.
Пошел Костя. Куда денешься-то?
— Слушай, как тебя… Солдаткин, — сказало с утра замотанное неразберихой начальство. — Значит, это… В субботу комиссия городскую ТЭЦ шуровала, а там — полный бардак, как и везде. Главный ихний звонил: машина нужна. Мусор им срочно приказано вывезти, что ли.
— Ну, а меня-то за что? Я — на хорошем наряде, нормально работаю. Чего меня-то вычислили?
— Не гуди, Солдаткин. Невыгодная ездка, понимаю, но ты войди в мое положение.
— Да что я, спекулянт, что ли? Я — работяга, у меня тыщи в хате не валяются.
— А у ребят валяются? Дети у них валяются, а на этом мусоре потерь — полста в месяц, как ни гони. Но опять же я к совести твоей, Солдаткин, обращаюсь. Ты все-таки парень холостой, сознательный, ты родной коллектив не обижай. Договорились? Ну и порядок, ну, держи петуха, ну, без обиды, ну, крой на ТЭЦ.
Костя пожал начальственную пятерню и пошел к диспетчеру, лелея по дороге скверные мысли. Мол, что же ты, олень, делаешь, я ли тебе трояков с наряда не сую? Но сказать ничего не успел, потому что Иван Федорович перехватил инициативу:
— Хреновая там дорога, Константин.
— Где — там? На централи, что ли?
— До свалки. Пилить тридцать восемь кеме по буграм да ямам.
— Ты мне это дельце подсуропил, Федорыч? Только не крути, свои люди, чего уж.
— Не я, Константин, совет трудового коллектива тебя вычислил, как холостяка. Понял? Я туда-сюда…
— Ладно, верю. Давай наряд.
— Рессоры береги. Много груза не хапай, лучше пару лишних ездок.
Совет этот настроения не исправил. Костя ехал на ТЭЦ злой, дороги не разбирал и грохотал пустым кузовом на всю округу. «Это ж надо так нарваться, — раздраженно думал он. — Совет родного коллектива… Сороковку вчера протряс, полста сегодня отстегнули. Это ж полполучки, мать их…»
С такими невеселыми размышлениями он подкатил к воротам ТЭЦ. На сигнал вышел мятый ( «С похмелюги, что ли?..») вахтер и после короткого препирательства согласился пропустить на подопечную территорию Костю, но без машины. Машину не пропустил.
— Да что я, киловатты у вас сопру, что ли?
— Не положено в зону без особого.
— Наряд у меня, наряд. Или неграмотный?
— У тебя — наряд, а у меня — объект. Давай, давай, а то и пехом не пущу. Отгони машину на стоянку.
— Развели мы вас, охранничков, на свою голову! — заорал Костя, машину отгонять не стал, а, отодвинув мятого вохровца, вошел «в зону».
В административном здании его долго гоняли с этажа на этаж в поисках какого-то «товарища Храмцова». Никто то ли не хотел знать, то ли и вправду не знал о скопище мусора, специалистом по которому все считали означенного товарища.
— С дерьмом у нас однозначно, — хмуро заметил узкий специалист, когда Константин наконец-таки разыскал его. — Гадить — это природа, а убирать — товарищ Храмцов. И что получается? Получается, я — всегда крайний.
Храмцов пребывал в привычном недовольстве. И изливал это недовольство всю дорогу, а Костя шел молча.
— Уголь привезли — узнать бы, какая зараза его рубала. По виду — полный антрацит, только что не горит. Но ведь принимаешь по разнарядке, вагонами, а в этих вагонах — вот этой вот сволочной породы… Ну, отвалили мы ее в сторонку, а тут — комиссия, директору — выговорец, а с меня — премию. А что ему этот выговор? Сегодня влепили, завтра снимут, а я — на одной зарплате. А рубль, сам знаешь, сколько стоит на старые деньги. Столько же, сколько стоил — во, сколько напечатали. Всем зарплату повысили: кому — на рупь двадцать, а кому — ровно вдвое, сечешь, кто в стране главный? Сами себе врем всю дорогу до светлого будущего: бумажки вместо денег, порода вместо угля.
Тут он замолчал, не без эффекта ткнув в гору черными изломами играющих каменюг. Омытые недавними дождями, они сверкали антрацитовыми бликами столь убедительно, что Константин спросил недоверчиво:
— Липуху клеишь, спец?
— Порода такая, — удрученно вздохнул Храмцов. — Теперь-то я насобачился, но ведь каждый вагон не перещупаешь. Не веришь? Объясню.
Крайний по мусору взял первый попавшийся кусок и ювелирно завертел его перед Костей. Зеркальные блики то возникали, то пропадали, и Константин никак не мог сообразить, где тут игра природы, а где — рук Храмцова.
— Погоди ты. Не верти.
— Мертвый блик у нее, — с торжеством первооткрывателя пояснил специалист. — У антрацита он живой, а у этого дерьма — мертвый. Вот приглядись без суеты. Приглядись.
— Да хрен с ним. — Костя уже приглядывался не к частностям, а к целому. — Это же полмесяца возить.
— Пошустри, а я тебе пятнадцать смен хоть сейчас закрою. Ну что, гнать экскаватор? Топай за машиной, а вертухаю скажи: Храмцов, мол, велел.
Пока экскаватор искали, пока экскаваторщика уговаривали, пока он грузил, дело к обеду подкатилось. Но Костя обедать не стал, а, посулив экскаваторщику на бутылку, коли дождется его возвращения, погнал на свалку.
Прав был Федотыч: дерьмовая дорога. Костю швыряло на ухабинах так, что вылетел бы в ветровое стекло, если бы не руль. В него он вцепился, как во спасение, вертел без передыху, выбирая поровнее, но скорость старался не сбавлять, помня о — это кровь из носу! — еще одной сегодняшней ездке. «Распатронили, гады, — обиженно думал он. — Сороковку вчера да полета на вывозе этом, чтоб ему… Порода такая! А во сколько мне длинноногая встанет, об этом никто и не подумает…»
Злился, трясся за рулем, но рессоры, однако, сохранил: шофер был что надо. А живот довел до полного вакуума, аж засосало в нем. И пришлось на двадцать втором километре свернуть к обочине у грязно-желтого домишки с надписью «БУФЕТ».
В супе, что дали, крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой, но горячо было, и Костя свой вакуум ублаготворил. Закусил макаронами с компотом и вышел на улицу, привычно нашаривая беломорину в измятой пачке (слава богу, сеструха на своей непыльной работенке могла не только супруга, но и брата папиросами снабжать при полном нынешнем бестабачьи). И встал у выхода, увидев, что в кузове его машины копошится какой-то старикан.
— Чего потерял, отец?
— Андрацыд! — громко возвестил неизвестный, любовно взвешивая на ладони добрый кусок породы.
— Ну? — настороженно сказал Костя, не отрицая, но и не подтверждая радостной догадки старика.
— Куда везешь? — Старик слез на землю, стукнул ладонью о ладонь и отер их о старенький ватник.
— Куда следует.
— За сотнягу бы отдал?
— Ну? — с той же настороженностью повторил Константин.
— Цены заскакали, а чутье, видать, притупилось, — вздохнул собеседник. — Третьего дня такую машину за сто рублей купил, да не андрацыд. Не андрацыд, а жидкий такой уголек. Чаду много, а жару нет.
— Бывает, — заметил Костя, прикуривая.
— Обмишурился, — старик огорченно покивал. — Кабы знал, что тебя встречу.
— Следующий раз в оба гляди.
— Постой, слышишь? Я обмишурился, так то — я. А тут еще три бабки покуда наличествуют. Надо бы им помочь, а? Есть такая возможность?
— У шофера всегда возможность.
— Бабок жалко, совсем одинокие бабки при пенсии. От людей тепла им нету, пусть хоть от андрацыда, а?
— Крутишь, отец?
— Я, парень, не кручу. — Старик вздохнул. — Я этих бабок с детства знаю, росли вместе. Только я с войны пришел, а другие нет, только я, значит, женился, а другие в девках остались. Я их солдатскими невестами зову, соображаешь? И обидно мне за них, сильно обидно.
— Чего это я запутался.
— Подвези ты им андрацыду, а, парень? Прояви заботу о солдатских невестах.
— Так это ж… — Костя замялся, хохотнул. — Да… Неудобно это, папаша.
— Чего тут неудобно, чего? Старым людям помочь неудобно тебе? Где они в зиму тепла-то возьмут? У государства? Так бастует наше государство аккурат по угольной части. Так что окажи такую милость.
Что-то еще жужжал старик — Костя не слышал. Грызлись в нем сейчас два человека: один кричал: «Стольник вернешь!», второй что-то насчет какого-то там неудобства. Какого именно, Константин не хотел разбираться, но так выходило, что неудобство это вроде сапога, который жмет. Жмет, зараза, и жать будет… А, может, разносится?..
— Далеко?
Нехотя спросил, через силу. Себя перебарывая.
— Да за поселком направо, три километра. Я покажу, — покажу!
Заботливый фронтовичек тут же вскарабкался в кабину, сияя беззубой улыбкой. Костю воротило от этой улыбки, но тот, что в душе вел спор настырнее, мигом подкинул:
«А длинноногая во сколько станет? А дерьма там, на ТЭЦ, возить — не перевозить? А свалка — тридцать восемь кеме? А червончик каждый божий экскаваторщику, а то ведь враз сломается, гад? А…» Много, очень много таких «А» наплодила жизнь за все Костины неполных четверть века.
— Ну кому повезет! — радовался шустрый фронтовик. — Какая первая на нас выбегет, той, значит, и андрацыд.
Первой выбегла рыхлая, с заметными усиками над старческим ртом. Фронтовичек заорал, Костя притормозил.
— Здорово, Петровна, как живешь-можешь? Угольку тебе нашуровал, понимаешь ли, андрацыду! Цени мои заботы-хлопоты.
Костя молчал, как утюг. Молчал, когда Петровна радовалась, всплескивая рыхлыми руками. Молчал, когда о цене толковали ( «За сто он отдаст, отдаст! — кричал фронтовик. — Он парень нашенский, понимающий…»). Молчал, когда сгружал породу эту чертову, куда старуха велела.
— Вот спасибо тебе, сынок, вот уважил! — растроганно приговаривала Петровна, отсчитывая сотню мятыми старушечьими трояками да пятерками. — Может, еще пособишь, а? Две подружки у меня, солдатские невестушки, им бы уголечку, а? Спроворь там, а? Мы все лето с пенсий своих откладывали, недоедали, недопивали, зима-то, говорят, лютая будет…
— Завтра, — прервал Костя.
Сгреб деньги и — к машине. Взревел мотор, загрохал на ухабах опустевший кузов. И помчал, помчал Константина в город, убегая то ли от обманутой бабки, то ли от себя самого. «А я при чем? А я ни при чем! Это все дед-шустряк, фронтовик всезнающий: андрацыд, андрацыд! А я что ж? Я стольник на дороге подобрал, только и делов. И дурак был бы, если бы не подобрал…» И в таких спорах — весь путь от рыхлой усатой старухи до удивленного экскаваторщика:
— Ну, ты, брат, ракета «Энергия». И рессоры целы?
— Грузи.
А про себя твердо решил: сквозь тот поселок с буфетом — только на предельной скорости. Хватит старушек обманывать, а что стольник себе вернул, так то — по справедливости. Коли его — так, то и он — так, а теперь сумма прописью сошлась, и ставим точку. Не барыги мы, не фарца, не кооператоры: мы — трудяги. Нашими руками…
— Готов!
— До завтра, кореш!
Константин рекордно домчал до свалки: было бы ГАИ позорче — штрафанули бы законно. Однако повезло, и в понедельничек Костя, все успев, разыскал длинноногую у собственной сестры. И длинноногую, и сеструху, и накрытый стол, и зятька-Витька в светлом предвкушении.
— Что за шум намечается?
— Да вот Ларка юбилей празднует. Сутки назад с женишком познакомилась.
Га! Гы! Гу! Грохочут, черти, весело им. Сел к столу, а чем кончилось? Выпивки не хватило, пришлось в ресторане бабкин стольник в обмен на шампанское оставить, а Ларка опять не далась. Распалила да и вывернулась, как змея.
— Чао — какао!
— Погоди. Завтра как, а? Тащить шампанское?
Только зубами сверкнула, а у Константина пульс — под двести семьдесят. Взрывпакет, а не девка… Но домой он возвращался, улыбаясь, и даже спал, улыбаясь, и никаких таких глупых мыслей уже не возникало. Одна осталась, цепкая и прохладная: в двадцати двух километрах стольники выдают. Ни за так. Как лист с ольхи. Не для себя — для взрывпакета. Варенки бы ей достать, больно уж ножки хороши.
— Насыпай, кореш!
Вместо вчерашней рыхлой усатой Петровны Костю поджидала Анна Федоровна — строгая, седая, в очках. Константин сразу же вычислил в ней учительницу и сробел. А тут еще — шустряк-фронтовичок:
— Андрацыд — как сахар, верно говорю, Анюта? Калорий в нем, как в ракетном топливе.
Анна Федоровна долго и строго разглядывала «андрацыд». Костя молчал, но сердце было не на том месте, где положено.
— Высокий класс, — изрекла, наконец. — Таким и отапливаться обидно, это — питание промышленности.
Константин хотел было ответить, что коль обидно, так и не берите, но смолчал. А фронтовичек отметил солидно:
— Учительница калории чует!
Тут подбежала еще одна «солдатская невеста». Маленькая, одышливая, но бойкая.
— Что, Ань, сомневаешься? Ну так я не сомневаюсь, я по теплу стосковалась. Гни ко мне, сынок!
— Подожди, Зинаида, зачем же? — строго поджала губы учительница. — Моя очередь, уж извини.
— Я вам к вечеру привезу, — с облегчением сказал Костя бойкой бабке Зинаиде.
Пока подруливал к дому Анны Федоровны, пока сгружал — хозяйка рта не закрывала. О топливном дефиците, забастовках шахтеров, общей неразберихе, растерянности, озлобленности. Перестройку она не одобряла, считая, что уж больно влево завернул Горбачев.
— Теряем ценности социализма, — строго говорила она. — Капитализм бездушен и эгоистичен, а мы его — как пример, забывая, что мы — люди особой породы. Другой группы крови, я бы сказала. Сто рублей, конечно, для нас, пенсионерок, дороговато, но еще дороже ваша инициатива, молодой человек. Помогать старым людям, подвезти им топливо — это дорогого стоит, как у Островского сказано.
«И здесь лекцию читает, — с неприязнью думал Костя. — Мало, значит, я с тебя запросил…»
К вечеру он доставил самосвал бабке Зинаиде, а она заказала еще два машины для родственников, да и шустрый фронтовик позарился на одну про запас. Два дня ушло на эти короткие денежные рейсы, и Костина совесть, обвыкнув, уже не тревожила его. В четверг и пятницу он гонял на свалку, в субботу, заплатив четвертной экскаваторщику, подгреб остатки, а в воскресенье через знакомую фарцу раздобыл длинноногой варенки. И в понедельник пришел на работу с песнями в душе, потому как длинноногая Ларка, оценив заботу, проявила чуткость и полное понимание.
— Мы с тобою, Костик, одной породы. Одной группы крови, как это называется.
А Костя вздохнул невесело, вспомнив не столько болтливую учительницу, сколько всех «военных невест», так стосковавшихся по теплу.
Борис Васильев
|
| |
| |
| Прохожий | Дата: Вторник, 19.03.2013, 16:42 | Сообщение # 182 |
|
Группа: Гости
| хорош рассказик, как и любое произведение Бориса Васильева.
|
| |
| |
| papyura | Дата: Понедельник, 25.03.2013, 08:07 | Сообщение # 183 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| Отдых в горах
Невыдуманная история (Основано на реальных событиях. К сожалению.)
– Здравствуйте, у Вас есть свободная комната на Пасху?
– Вы знаете, мы переезжаем в город и к Пасхе нас здесь уже не будет – так что извините.
– Да-да, конечно. Удачи Вам с переездом, – она повесила трубку и посмотрела на него: – Ну что ж, не вышло. Ты выбрал, куда ещё можно позвонить?
– Ага, вот, смотри: небольшая ферма, полупансион. Лес с одной стороны, озеро с другой. По-моему, очень симпатично. И недалеко от Кезвика. Звоним?
– Звоним, – и уже в трубку: – У Вас остались свободные места на Пасху?
Женщина в телефоне задумалась:
– Вообще-то, у нас ещё есть свободная комната... Но только я к Пасхе жду ребёнка, и если рожу, комната нам будет нужна...
– Ой, как здорово! Вы не беспокойтесь, мы что-нибудь найдём. И удачи Вам с ребёнком! Первый?
– Да нет, что Вы! Третий. Так что я привычная. А Вы знаете, позвоните соседке: номер как у нас, только семёрка на конце. У неё небольшой домик, уединённый, на берегу у лесочка.
Он улыбнулся:
– У тебя что ни звонок, то зарисовка из сельской жизни. Так что там, всё-таки?
Она объяснила – и было решено позвонить на соседнюю ферму. И вот тут им повезло.
***
– Как хорошо выбраться за город! – Он уверенно вёл машину по узкой дороге. Она, сидя вполоборота к нему, разглядывала появляющиеся за окном холмы.
Здесь надо заметить, что загородный пейзаж в Англии, действительно, необычайно мил. Особенно при хорошей погоде. А погода, как раз, удалась: под весёлым солнцем блестела молодая трава, аккуратно разделённая на поля живыми изгородями; на рыжеватых голых холмах жёлтым цветом брызжили какие-то кустарники; по камням, пропитанная солнечными лучами, спешила вода в узенькой мелкой речушке. Изредка появлялись и исчезали белоснежные дома. Природа, казалось, была создана неприхотливым весёленьким пейзажистом – с тем, чтобы напечатать побольше открыток и сбыть их толпам туристов, приехавшим взглянуть на «чопорную Англию».
– Ой, сколько их, маленьких, классных! – По обеим сторонам дороги за невысокой каменной оградой на зелёных полях подрастали ягнята: кто с упоением сосал молоко, кто смотрел на проезжающие машины, кто носился наперегонки с белыми шерстяными братьями.
– Малыш, посмотри, пожалуйста, на карту: куда мне сворачивать?
Она достала атлас дорог:
– После этой деревни – налево, там будет указатель на Кезвик. Ой, а справа уже будет первое из озёр.
– Мы остановимся за Кезвиком, посмотрим на каменный круг. Хочешь? Он, правда, не такой большой, как в Солсбери, но всё же…
– Давай, а то я устала от машины. На полчасика, угу?
Вот дом, который построил Джек. Ну, скажем, Джек Смитт. Вернее, даже не сам Джек, а его родители... Нет, ещё вернее – их родители. А если уж совсем честно, то уже сбились со счёту, сколько поколений назад угнездилась здесь семья Смиттов.
Джек-то уж точно вырос на этой ферме. Бегал по зелёной траве. Ловил рыбу в озере. Кормил кур. Потом подрос – стал помогать ухаживать и за скотом. Отделять баранов от овец, чистить лошадей, да мало ли. Вон, с бычком справиться – здесь сёстры отцу-то не помогут, это дело силы требует, да и опасное. В общем, вырос Джек Смитт хорошим фермером. И ферма ему осталась: сёстры замуж повыходили, младший брат в город уехал, родители состарились да в землю сошли. Ну вот, а Джек женился, как люди, обзавёлся детьми и живёт себе на своей ферме. Кто приметит ферму издалека – засмотрится и вздохнёт мечтательно. Потому что красиво: беленький домик у леса над озером. Овечки пасутся. Дети бегают. Фермер сильный, широкоплечий. Жена его, молодая ещё, на сносях. Рай, а не жизнь.
***
За день они успели много: повалялись на траве у магического круга, остановились у нескольких озёр, посмотрели деревню, где жил поэт Вордсворт, доехали до заповедника – и там, взяв горные велосипеды, до упаду накатались по лесу. Потом он провёз её по узкой дороге его любимой долины, пустынной и величественной. Под вечер, ошарашенные свежим воздухом и голодные, они направились в гостиницу.
– Слушай, я не дотяну до гостиницы, я есть хочу.
Она улыбнулась:
– Ну, давай остановимся. Я тоже не против. Не могу я так долго сидеть в машине. Только надо позвонить хозяйке гостиницы: я ей сказала, что мы будем в восемь.
– Скажи, что будем в десять. Нет, точно надо остановиться, а то пока доедем до места, все закроется.
И пока мужчина заказывал ужин, она вышла во двор позвонить.
– Ну что, все в порядке? – спросил он, когда она вернулась.
– Представляешь, а хозяйка окрысилась. Типа «мы планировали вечером выйти в город, но вот некоторые не понимают, что у нас тоже выходные».
Он пожал плечами:
– Ну что ж, ей придётся с этим смириться. Вообще, она странная: если уж держишь гостиницу, то понятно, что в выходные отдохнуть не получится. Тем более, на Пасху. Слушай, малыш, ананасовый сок кончился, я взял тебе яблочный. Ничего?
– Угу. Только, – она хихикнула, – давай, все-таки, постараемся к десяти там быть, а то хозяйка нам утром подсунет жженый завтрак.
***
Голубая чаша долины задумчиво заглянула в его карие глаза. Они прятались под чёлкой, вообще-то, светло-русой, только тёмной от пота и от засохшей грязи – там, где он проводил по волосам рукой, испачканной в земле. В глазах дело было неладно: там было много мыслей, и мыслей невесёлых. «Где взять деньги? Денег ферма приносила всё меньше и меньше: всё чаще мясо покупали за границей, где каким-то чудом ухитрялись вырастить скот за полцены. Раньше – отцу, например, да и деду – помогало правительство, так как фермеры Англии были нужны. А теперь – нет. Значит, всё? Значит, мы – ненужная древняя раса? Этой стране нужны банкиры, нужны юристы, нужны тысячи других людей, ежедневно перебирающих бумаги. А мы, стало быть, нет. Потому что прогресс. Потому что цивилизация движется вперёд».
Он усмехнулся. Оглядел долину. Вдруг ясно представилось Джеку как, заросшие и немытые, сотни лет назад в эту долину вошли его предки, гоня перед собой блеющий скот. Как остановились вот у этого самого озера, напились, развели первый в этой долине костёр – да так и остались здесь навсегда. «В общем-то, я точно такой же. Хожу за скотом. Ращу детей. Встаю с солнцем и ложусь на закате. Разве что, чуть почище. Да книги читать выучился. Да музыку слушать люблю. Ну, и телевизор – куда ж его. Вот только они в банк не должны были».
Последняя мысль начисто стёрла улыбку с его лица. Потому что Джек на днях, сидя за счетами, должен был, наконец, признаться себе, что выбраться из долгов он не может – и вряд ли когда-либо сможет. Признался он в этом себе – но не семье. Что жену волновать? Ей и так трудно: и за детьми ходить, и по хозяйству. Да и нельзя ей сейчас волноваться: вот-вот родить должна.
окончание следует
|
| |
| |
| papyura | Дата: Понедельник, 25.03.2013, 08:09 | Сообщение # 184 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| Отдых в горах
окончание
Казалось, что покорять близлежащие вершины отправилось всё население Англии. Ну, половина – точно. Она во всю прыть карабкалась по тропе, стараясь оторваться от туристической массы.
– Малыш, ты куда так припустила?
– Ну не могу я так. Что мы шагаем, как в строю?! Ты знаешь, я, вообще-то, поход в горы представляю себе немного по-другому. А тут – как на параде: то мне в ухо дышат, то я на пятки впередиидущих наступаю. Давай вон на ту гору залезем – туда никто не идёт.
– В такой ветер не советую. Потерпи, поднимемся – там толпы поубавится.
На гребне гор, действительно, людей было гораздо меньше. Хотя побыть на вершине мира вдвоем им тоже почти не пришлось. Но когда ненадолго люди исчезали из вида, она отставала, останавливалась, и оглядывала горний мир – величественный, широкий, пустынный. Царство ветра. Царство камня и рыжей травы. Мир, каждый день заполненный суетой, людьми, домами, машинами, бумагами, компьютерами, сроками и датами, был лишь крошечной частью огромного невозмутимого мира. Да и был ли тот мелочный мирок на самом деле? Отсюда, с горы, дороги казались потерянными обрывками старых шнурков, дома и машины были едва различимы... А люди – люди с бумагами, датами, сроками, стрессом и прогрессом – не видны вовсе. Как будто нет их.
В горах, среди высот бесстрастных,
Ты понимаешь в первый раз,
Что мир – огромный и прекрасный –
Живет, не думая о нас.
А может, «не замечая нас»?
– Что с тобой? – её спутник оглянулся.
– Нет, ничего... Ты знаешь, я просто подумала... Если бы мы только помнили и понимали, что мир настолько больше наших мирков... Можно бы было столько всего избежать... Стольких глупостей. И несчастий.
***
На сеновале, под почерневшими балками, было темно. Джек присел на связанный стожок сена. Родился ребенок. Третий. Маленькое, беспомощное создание – и жизнь этого создания полностью зависит от него, Джека. Он закурил – и тут заметил, что руки дрожат. Устал, наверное. Но надо было подумать, как обеспечить этот пищащий комочек. Конечно, лучше бы было не думать, махнуть рукой, улыбнуться, сказать «поживём – увидим» и начать составлять охапки с сеном. Вот только так противно устроен человек: всё он думает, всё он хочет разглядеть, увидеть заранее, что там таится за горизонтом, за тем самым «поживём».
А оттуда, где стоял Джек с вилами в руках, ничего хорошего видно не было. Ребёнок, ещё, и ещё – и все смотрят на него: «Что, ты, папка, нам дашь?» А что он может? Захотелось зарыться головой в сено, затаиться, переждать, чтобы кто-то другой дал детям деньги, накормил, одел-обул, да поднял ферму, да расправился с долгами. «Вот интересно, – подумал он, – ежели я, скажем, ногу сломаю – ведь должно же тогда государство помочь женщине с детьми, раз муж не трудоспособен». Он вздохнул: «Полежать бы на кровати с недельку, ни о чём не тревожась, никуда не спеша. Как странно. Фермеру государство помогать не станет – а вот инвалиду или «безработному» какому помогут. Жена же вроде как без работы, да с детьми – будь она одна, с деньгами бы, может, попроще было бы. Могла бы, скажем, продать ферму, в городе ей бесплатно квартиру бы дали, да и за детей платили бы».
Он усмехнулся: «Да куда ж только меня деть? Не спрячешь. Вот так, работаешь-работаешь, а, оказывается, ты – палка в колесе. Убрать бы – и всё бы завертелось. Убрать...»
Джек поднял голову. Простая цепочка вдруг, сама по себе, выстроилась в его русой голове. «Как всё просто, – он даже тихо засмеялся. – Им будет лучше. А он – он отдохнёт. И больше никогда не будет волноваться об урожае, о том, что должен в банк, о том, хватит ли денег... И эта усталость – она тоже уйдёт. Господи, как же всё просто и хорошо. И прости меня, Господи... Впрочем, скоро мы поговорим, разберёмся – и ты сам всё поймёшь». И Джек всё ещё дрожащими руками стал развязывать веревку на снопе.
***
Наутро хозяйка неожиданно разговорилась. Она, оказывается, занималась народными танцами и, выступая, объехала полмира. А поскольку они в свои неполные тридцать тоже много стран повидали, то разговор вдруг завязался сам собой. С восторгом вспоминая зелёные склоны Швейцарских Альп, хозяйка вдруг печально взглянула в окно:
– А на наши горы так грустно смотреть сейчас. Знаете, была я маленькая, всё время в горы бегала... И красота была! Ни людей, ни дорог этих. Ведь знаете, что придумали: привезли на вертолёте камней и вымостили ими все горы – вот, дескать, ходи себе по дорогам. В горах-то! Да ещё по таким каменным тропкам находишься – спина начинает болеть. Не то, как было: травка везде. А теперь – пожалуйста: все горы расчерчены, как по плану.
Они сочувственно покивали, вспоминая толпы людей, движущихся по размеченным тропам.
– Да нет, вы не подумайте, что я жалуюсь. Мне-то лучше других здесь. Я уроками танцев кормлюсь. Туристы – то они есть, то их нет, дело непостоянное. Начинать сейчас трудно бы было. Вот, например, на Пасху много, а сезон кончается – клиентов и нет. У меня старые все постояльцы наезжают, так что не пустует дом. А вокруг – сколько людей обанкротилось!
– Это когда, в эпидемию ящура?
– Тогда… Тогда, милые, вообще никто не приезжал – нельзя было... Вот так: скотом не прокормишься – весь перестрелян, да и тот, что остался тоже продавать нельзя. Сейчас полегче – да только всё равно удержатся на плаву начинающим, ох, как нелегко. Потому, что много вас, туристов, да только бывает это несколько раз в году. И с фермерства сейчас не разживешься, не те годы... Я-то вообще никого не держу, у мужа вон два ослика, и те всё больше напоказ. Нам-то хорошо, мы уже детей подняли, много нам не надо. А у кого дети...
Она задумалась, а потом медленно сказала:
– Что-то неладно с нашим местом. Пятеро человек в этом году вешались – и это только апрель. После Рождества приходской священник повесился. И фермерам не лучше... Вот... у соседки – она только в пятницу третьим разрешилась – у неё муж в понедельник, на сеновале...
Они, подавленно молча, смотрели на хозяйку расширенными от ужаса глазами...
– Да нет, тот-то не насмерть. Веревка оказалась некрепкая, а он мужчина огромный. Оборвалась. Нашли его вовремя, без памяти лежал. Но ничего. Будет жить.
Н.Крофтс
|
| |
| |
| ПИКАДОР | Дата: Вторник, 26.03.2013, 11:41 | Сообщение # 185 |
|
Группа: Гости
| да-а-а-а-а, жи-и-и-знь!
|
| |
| |
| Белочка | Дата: Суббота, 30.03.2013, 13:51 | Сообщение # 186 |
|
Группа: Гости
| Какой ты нудный!
Пара преклонного возраста. Он, она и маленькая собачка. Пять часов утра! Эта троица уже на ногах. Дама несёт собачку, её спутник, в одной руке несёт сумки, другой поддерживает даму, переводя её бережно через дорогу. Фары автомобилей освещают им путь. Они спотыкаясь идут на первую электричку, натыкаясь на изъяны дороги ведущей на вокзал. Собачка сидит на руках своей хозяйки смирно, выпучив свои большие глаза. Она боится встречных машин и прохожих, обгоняющих её хозяйку. Наконец, дорога благополучно преодолена, странная парочка выходит на перрон. Справа и слева, заспанные лица пассажиров. Люди спешащие по важным делам и только эта пара стариков, вызывает удивление. Куда они едут? Что им не спится? Сидели бы дома! Куда их несёт в такую рань?
Из депо, медленно ползёт электричка. Пассажиры торопятся занять места. Они грузят свои баулы с зеленью и рассаживаются ближе к выходу.
Наша пара, заходит в вагон последней. Ступени очень высоко. Мужчина подсаживает свою спутницу с собачкой и усаживается с ней рядом. Собачка знает куда едет. Хозяйка ещё вечером сказала заветное слово. Предвкушая предстоящие развлечения, большеглазая любимица вертится на руках.
«Не вертись Шуня! Ты же знаешь где нам выходить! Сиди смирно!», - говорит хозяйка. Шуня ложится на руку хозяйки и замирает.
За окнами темно! Устроившись, пассажиры успокаиваются. Одни дремлют, другие просто смотрят перед собой, обдумывая предстоящий день.
Наша пара, тихо разговаривает, боясь помешать спящим. Они не просто разговаривают, они спорят!
-Ты не забыла взять маску?
-Взяла!
-Нет, ты её как всегда забыла!
-Ты всё равно не плаваешь с ней!
-Сегодня буду плавать! Сегодня море тихое!
-Почём ты знаешь?
-Посмотри за окно, тополя стоят прямо, не гнутся! Значит, ветра нет!
-Ветер есть! Смотри на макушку, она наклонена! Значит, будут волны!
-Вчера было то же самое, а ветра не было!
-Вчера было то же самое! Почему же ты с маской не плавал?
Тем временем электричка проходит половину пути между городом и морем. Шуша начинает тихо повизгивать.
-Ничего не говори ей!
-Я ничего и не говорю!
-Нет, ты ей глазами подмигиваешь!
-Не выдумывай, ничего я не подмигиваю!
Шуша смотрит то на хозяйку, то на хозяина. Потянув своим маленьким носиком воздух, она понимает, что море близко.
-Ты взяла Шушин мячик?
-Взяла!
-Нет, ты наверное его забыла!
-Какой ты нудный! Вот он!
Дама в нетерпении достаёт мячик и показывает мужу. Шуша не выдерживает и громко лает.
-Доигралась? Разбудила весь вагон!
-Я ничего её не говорила, ты сам виноват! Во всём ты сомневаешься!
Электричка останавливается, и странная пара выходит из вагона. На платформе темно и только редкие фонари освещают утреннюю темноту. Он снова бережно берёт свою спутницу за руку и помогает ей сойти с платформы. Они продолжают ругаться.
-Пусти Шушу, она лает!
-Ты думаешь она перестанет, если я её выпущу?
- Даш ей мячик, она перестанет лаять!
-Каждый день одно и то же! Какой ты нудный!
Дама, говорит это слово не раздражаясь! Она говорит это с любовью. Просто ей очень нравится это слово. Видимо её спутнику тоже нравится, раз он вызывает свою даму на эмоции.
Шуша добилась своего! Завладев жёлтым мячиком, она оставляет на время своих хозяев.
Преодолев горку песка, немолодая пара наконец, добирается до своего места. Все их действия отработаны. Дама раскладывает содержимое сумки, её спутник, бросив под ноги свои вещи, идёт купаться, Шуша с мячиком бежит следом за хозяином.
-Давай скорее выходи! Пропустишь солнышко!
-Ты много разговариваешь! Тащи скорее фотоаппарат, а то и вправду пропустим!
На горизонте, из воды, медленно появляется Солнце!
Оно огромных размеров и неописуемо красиво! Светает! Вода, с каждой минутой меняет свой цвет, превращаясь из чёрного в стальной, затем в глубокий зелёный.
-Какая красота!
-Я с тобой полностью согласен!
-Вот новость! В кои-то веки ты со мной согласен?
Тишина, только затвор фотоаппарата, и лёгкое шуршание волн, нарушает эту утреннюю тишину.
Они недаром сегодня встали рано, они недаром сегодня тряслись в вагоне!
-Солнышко сегодня превосходное!
-И не говори!
-Вот жаль, что волна сегодня будет!
-Почём ты знаешь?
-Знаю!
-А я говорю, будет тихо?
-Какой ты всё же нудный!
Они немного постояли, наблюдая как Солнце, совсем выйдет из воды, и разошлись заниматься своими делами. Женщина, собрала разбросанные вещи и сложила их в маленькую палатку. Постелила покрывало и пошла купаться. Муж, позвав Шушку, ушёл бродить по берегу. Утренняя прохлада менялась, воздух наполнялся светом и теплом. Наша пара мирно сидела у палатки и завтракала.
-Налить тебе чаю?
-Ты чёрный заварила?
-Нет, из травок! Будешь?
-Давай! А что есть ещё?
-Колбаска, сыр и свежий хлеб!
-Когда это ты успела хлеб испечь? Опять говоришь неправду!
-Вчера, вечером пекла! Какой ты всё же нудный!
Они пили душистый чай с бутербродами, кормили Шушку и смеялись.
Следующая электричка привезла новую партию отдыхающих.
«Как водичка?», - раздался голос сзади. Это приятель Юра, такого же возраста, как и наши герои.
«Юра! Ты сегодня много потерял! Такое сегодня Солнце было! А вода, ты себе не представляешь!», - тараторили они наперебой. Юра, многозначительно молчал. Ему было стыдно признаться – он проспал!
«Сейчас поем, сниму челюсти, и тоже пойду купаться!», - думал с досадой Юра.
Юра пошёл купаться а наши герои, допивали чай и смеялись над снятыми Юрой челюстями...
Ближе к полудню, электричка увозила пожилую пару с пляжа. Подошедшая девушка проверила билеты, погладила Шушу и пожелала здоровья.
Юра блистая огромной, серебряной цепью на шее отпустил проводнице пару комплиментов. Ему очень нравилась эта странная пара немолодых людей. Эта пара нравилась не только Юре, ей любовались все окружающие.
Ведь так редко в таком возрасте, люди сохраняют своё здоровье и свою любовь. Электричка остановилась, он подал руку своей даме с собачкой, и они растаяли в толпе отдыхающих, до следующего утра.
Завтра, они снова будут удивлять своим присутствием пассажиров электрички, снимать появляющееся из воды Солнце и разговаривать, называя друг друга любимыми словечками.
Наталия Мейснер
|
| |
| |
| sINNA | Дата: Четверг, 04.04.2013, 11:56 | Сообщение # 187 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 426
Статус: Offline
| Прекрасный рассказ!!!! Спасибо Вам, Белочка!!!
|
| |
| |
| Педант | Дата: Четверг, 04.04.2013, 12:16 | Сообщение # 188 |
|
Группа: Гости
| точно, рассказ очень светлый и радостный!..
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Суббота, 06.04.2013, 07:50 | Сообщение # 189 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
| ПОГОВОРИМ ЗА ОДЕССУ
Наши двери выходили на улицу, а так как все лето они не закрывались, то мне и сейчас кажется, что в комнате помещался весь переулок. Машин тогда, слава богу, было мало, но когда они тарахтели по булыжной, похожей на морскую зыбь мостовой, стоял такой грохот, будто дорога проходила по коврику между столом и моей кроватью.
Нас было трое -- я, моя сестра и мама, а голосов в комнате проживало без прописки штук пятьдесят. Среди них были случайные, временные, а то и одноразовые голоса.
Я, например, запомнил один бас, который признавался в любви какой-то девчонке поздним вечером прямо возле нашего порога: -- Сука, -- нежно звучал этот бас, в котором еще слышалась лагерная хрипота, -- я люблю тебя! Шоб я так жил.
Но большинство голосов, поселившихся на лето в нашей квартире, были мне хорошо знакомы. Они жили отдельно от тех, кто их произносил, и правильно делали, потому что иначе в нашей квартире было бы столпотворение.
-- Шо пишут газэты? -- спрашивала около этажерки с книгами Бэлла из дома напротив. Если бы она и в самом деле стояла у этажерки, половину комнаты заняли бы ее габариты.
-- Пишут, шо антисимизму в Советском Союзе не существует, -- отвечал ей Лева, который ровно в семь вечера выставлял на тротуар стул в тень чахлой акации, а жена его несла за ним столик со свежими газетами.
-- Это правда? -- с сомнением в голосе задавал вопрос высунувшийся из окна Фима, товарищ моего дяди. В его квартире жили те же голоса, что и у нас. Окно его было распахнуто семь месяцев в году, и только погром мог его закрыть, а погромы, как известно, случаются в Кишиневе. В Одессе бывала только холера. Каждому свое.
-- Правда? -- переспрашивал Лева. -- Нет, это "Известия".
-- Зина! -- кричала соседка со второго этажа моей маме. -- Вы меня хорошо слышите?
-- А как же можно вас не слышать, мадам Гойхман, когда у вас голос, как Иерихонская труба, -- поднимала мама глаза кверху, словно видела сквозь потолок. -- Вы хотите что-то одолжить?
-- Вы таки ясновидящая. Да. Пару яиц. Я делаю штрудель.
-- Так сойдите вниз, я же не понесу эти, простите за выражение, яйца к вам на второй этаж.
-- Не надо нести. Я уже спустила на веревочке бидончик к вашим дверям. Положите туда. Они не тухлые?
Если бы в нашей квартире жил агент НКВД, ему не нужно было бы узнавать у дворника, кто из жильцов что сказал или подумал. А что, мне казалось, что даже мысли соседей озвучивались на наших двадцати двух квадратных метрах без удобств, вернее, с удобствами во дворе через дорогу напротив. Воду, если случалось хорошее настроение у того же дворника, мы таскали тоже оттуда. Если же он был не в духе, приходилось бегать за два квартала по воду или по нужде, вокруг нашего большого дома, к его воротам.
Какое у дворника настроение, мы уже с утра знали по его голосу, который тоже жил в нашей квартире.
-- Шоб я тебе видел на одной ноге, а ты меня одним глазом! -- гремел его драматический тенор, раскачивая желтый абажур с подвешенными к нему лентами липкой бумаги -- братскими могилами мух, которые отчаянно жужжали, пытаясь вырваться из западни.
В полдень уличные голоса покидали наши апартаменты, так как мама в полутораметровой передней, между двумя застекленными дверями, которые служили одновременно и нашим единственным окном, зажигала два примуса. Потом мне казалось, что Советская власть многое переняла у моей мамы. Когда включались глушители, и из деревянного приемника моего дяди вырывалось шипение вместо тревожащих душу позывных Би-би-си, я представлял себе, что где-то посередине Ла-Манша наши разведчики накачивают два маминых примуса, на которых варится зеленый борщ без мяса и кукуруза, распространяющая запах середины лета на всю Соборную площадь до Дерибасовской.
Голоса сменялись запахами. Где-то жарили перцы. Мимо проехала машина с мусором. Неподалеку цвела липа. Все это вламывалось в открытые двери, как пьяный биндюжник в пивную на Тираспольской, вместе с ветром, в котором, несмотря на питательные пары, цветочные ароматы и смрад проезжающих нечистот, был неистребим дух моря, выбрасывающего на берег коричневые водоросли. Когда выключались примуса, на минуту в доме становилось необычайно тихо, словно в переулке все вымерли, стали похожи на древних греков, что наискосок от нашей двери стояли над фонтанчиком в треугольном садике под развесистыми шелковицами, плоды которых напоминали множество белых гусениц.
Мраморные люди, судя по выражению каменных лиц, кричали о чем-то важном, но, как в фильмах Чарли Чаплина, их не было слышно. Впрочем, нетрудно было догадаться, что их волнует. Мало того что старика и двух античных пацанов опутала огромная змея. У них еще в воспитательных целях отбили неприличные части тела. Рядом располагалась женская школа №58, и ее директора беспокоило то, что старик Лаокоон и особенно его сыновья стоят в общественном месте в чем мама родила. Накануне начала учебного года темной украинской ночью руководитель учебного заведения совершил акт вандализма, использовав обыкновенный кирпич, упрятанный в учительский портфель.
А что, нечего показывать свои прелести в центре города-героя! Брали бы пример с монумента товарища Сталина, который недавно воздвигли как раз напротив вверенной ему школы. Вождь народов сидел в кресле, а перед ним тек макет Волго-Донского канала. Ручьи спускались к бассейнам, выложенным голубой плиткой. Волга впадала, как ей и положено, в Каспийское море, а Дон -- в Азовское. Хорошо еще, что вдоль канала не выставили фигурки зеков с кирками и лопатами.
Пляжный сезон еще не закончился, и генералиссимусу, наверное, жарко было в сапогах и кителе. Его он тоже с удовольствием повесил бы на спинку кресла. Да и без штанов в такую жару посидеть над водичкой, как около озера Рица, куда приятней. Я уже не говорю о том, что вряд ли советскому народу пришлось бы краснеть за тот орган у грузина, который отбил директор кирпичом у древних греков. Однако стойкий ленинец парился в парадном мундире -- в плотных штанах, под которыми угадывалось не голое тело, а гранитные подштанники с биркой швейной фабрики имени Воровского. Поучились бы античные мастера у членов Союза художников СССР.
Итак, беззвучно орали древние греки слева от наших дверей, стонали невидимые зэки на макете стройки коммунизма -- справа. Но всех этих голосов мы не слышали. В квартире нашей поселились другие голоса.
Вот возвращается моя сестра ночью после выпускного вечера. Темно за распахнутыми настежь дверями. Страшно моей сестре.
-- Мама! Рудик! -- кричит она со ступенек. Мама спит и не слышит.
-- У-у-у-у! -- пугаю сестру, дуралей, я.
Храп Фимы, друга моего дяди, перелетает через дорогу. Он легко проникает в наши раскрытые двери, густеет в узком проеме, и затем уже эхом захлебывающегося дыхания вылетает обратно на улицу. Я нахожусь в полусне и поэтому не вижу, как исчезает со ступенек моя сестра. А она бежит в милицию, что находится поблизости. И вот она возвращается с выпускником школы милиции. Это задание -- его дипломная работа. Он волнуется -- не завалить бы.
-- Держи освещение. -- Протягивает он моей сестре фонарик дрожащей рукой. -- Ты внезапно заходишь вперед меня и светишь во все стороны. Я следую за тобой с пистолетом в руке. Идея понятна?
-- Понятна. -- Кивает моя сестра.
Пробуждаясь, я жмурюсь от яркого света и слышу испуганный голос: -- Руки вгору!
Горы у нас в квартире нет. Но я понимаю, что от меня хочет этот парень, который так и не решился войти в комнату, и поднимаю руки.
-- Зина! -- звенит на следующее утра знакомый голос.
-- Что, мадам Гойхман? -- поднимает мама глаза в потолок. -- Вашу Эллу вчера привел милиционер под пистолетом?
-- Боже сохрани. Эта моя Элла вчера привела милиционера под фонариком.
-- А что, у вас были воры?
-- Цыпун вам на язык, мадам Гойхман. Ей сдавалось, шо нас зарезали.
Двери нашей квартиры похожи на морскую раковину. Приложи ее к уху, и ты услышишь, как шумит море или шипят примуса. А когда они смолкают, оживают голоса всей улицы. И какие только голоса не гостили в нашей квартире с удобствами во всех соседних домах. Два года в ней звучала немецкая речь, когда возвращались с работы пленные немцы в хибарки, пристроенные к стенам развалки довоенного Дома Красной Армии. Господи, сколько всего было напротив! И все это говорило, пело, смеялось, плакало. Уехала в Германию немецкая речь. Осталась русская, еврейская и украинская. Часто вперемешку.
-- Азохенвей -- и танки наши швыдки! -- говорил Лева, прочитав очередную статью в газете "Правда".
-- Тухес на плечах трэба иметь. -- Поучал кого-то из жильцов дворник.
Разве все припомнишь, что запомнили эти стены. Потом появилась молдавская речь. Мимо нашего дома катился бесконечный поток печальных людей.
-- В Бессарабии голод. -- Сказала моя мама. И всю жизнь я помню, что голод -- это не луковица на рот. И не двести граммов хлеба в сутки на душу, который мы получали за погибшего на фронте отца. А тонкая, рвущаяся ниточка людей, тянущаяся из Молдавии в Крым. Это смуглые босые ноги, стершиеся до крови, шаркающие по земле под закатанными штанами и длинными, когда-то разноцветными, юбками. Это запавшие глаза, горящие под полями выцветших фетровых шляп. Это костлявые пальцы рук, протянутые к каждой двери, к каждому окну.
-- Пыне! Пыне! -- просили они, называя любое подаяние хлебом.
Всю жизнь я горжусь тем, что мама отдала им наш суточный паек Хлеба. Что-то спустила им со второго этажа в бидончике мадам Гойхман. Что-то принес дворник.
Несколько дней мимо нашего порога шла эта похоронная процессия, хоронившая сама себя в придорожных селах Одессчины и Николаевщины, в ковыльных степьях Херсонщины, на раскаленной сковородке Крыма, выдвинутой по самую ручку в Черное море. До солончакового берега добрались только два села из всего этого людского потока. Это теперь в Крыму их два молдавских села, а тогда до большой воды дошли единицы, единицы из тех тысяч, которые, медленно ступая, тянулись от Молдаванки до Пересыпи мимо нашего дома.
Но не только от голода бежали эти люди. Отец народов, недавно усыновивший бессарабцев, не любил, когда какая-нибудь из его наций пропускала одну из стадий развития социализма. Эти, обездоленные войной и многолетней засухой молдаване, пропустили раскулачивание. Как так ? Вождь заботливо погрозил кулаком. Отстали, мать вашу так! Были под румынами -- теперь догоняйте. И каждое село получило разнарядку: "Ниспорены -- выделить сто кулаков. Карпинены -- с вас только восемьдесят врагов народа." Сам товарищ Каганович, то есть не сам, а вместе с товарищем Сусловым руководили этой операцией.
И покатился на север состав за составом с личными врагами никому не известных председателей сельсоветов. А обратного рейса для них больше никогда не было. Как никогда не было и обратной дороги мимо моего дома тех молдаван, чей испуганный шепот вытеснил другие голоса из нашей квартиры.
Впрочем о молдаванах это еще не все.
Когда уехали в Германию немцы, их хибары, пристроенные к стенам развалки, пустовали недолго, там разместили наш стройбат. Большинство солдат привезли из Бессарабии. И был среди них мой друг Миша, которого я учил русскому языку. Наш учитель по русскому лопнул бы от смеха, если бы узнал, что я кого-то учу его предмету.
Что такое настоящее яблоко я узнал, когда к Мише пришла первая посылка из дома. Оно было большое, как маленький арбуз. Мы сидели под солнцем на ступеньках развалки, ведущих к ракушечнику, замуровавшему проем прежнего парадного входа во дворе. Когда я кусал яблоко, треск стоял такой, что слышно было в моей квартире напротив, несмотря на то, что между дверями шипели оба примуса. Перед ртом моим всякий раз возникала радуга. Я ощущал вкус каждого из ее семи цветов.
-- Яб-ло-ко, -- перекатывал круглое слово во рту Миша.
-- А у нас оно называется "мере".
-- Мэри? -- смеялся я. -- Это же американское женское имя.
-- А можно учить меня говорить американский язык?
-- Конечно, можно, -- самоуверенно обещал я. Мы только начали изучать его в школе, этот инглиш. Но я знал уже много слов. Наш молодой учитель был во время войны переводчиком на фронте. Я помню его тонкие гусарские усики и блестящие черные улыбающиеся глаза. Подтянутый, собранный, пружинистый, он возвышался в учительской над нашими сутулыми математичками в немыслимых шляпках и физруками в тапочках на босу ногу. Если бы он продержался в школе хотя бы два года, мне ни за что не сказала бы англичанка, когда я буду поступать в университет, что у меня негритянское произношение. Но его арестовали через год как американского шпиона, и моих знаний по иностранному хватило только до десятого класса.
-- Кто бы мог подумать? Александр Абрамович... -- шепотом вздыхала математичка. -- Такое отчество -- и тоже шпион. Дело врачей, космополиты, сионисты, шпионы, арест моего учителя по английскому языку -- все это следовало одно за другим. Вождь был великим теоретиком. Сначала он придумывал себе теорию, а потом топором подгонял под нее практику. С молдаванами было покончено. Последовательный марксист взялся за евреев. Эти тоже кое-что пропустили. Как-то нехорошо получается -- что ни еврей, то либо врач, либо учитель, либо музыкант, либо мелкий ремесленник. А где еврей-сталевар? А почему не существует среди них шахтеров? Нет, брат, хватит на скрипочке пиликать. Тоже мне Паганини нашелся! Даешь лозунг:"Побольше евреев под землю!" Пропустили, голубчики, пролетаризацию -- поможем. Совместными усилиями наверстаем упущенное.
И готовились железнодорожные составы, товарняки для некурящих и непьющих. И намечался день высылки иудеев в зону, которая должна была стать индустриальной колонией. И тайно составлялись списки миллионов евреев, оставшихся в живых после второй мировой. Тень всесоюзного погрома нависла над державой. Уже в верхнем ящике стола в нужном месте лежала много раз вычитанная передовая газеты "Правда", которая, когда потребуется, будет подписана в печать.
А когда потребуется? Вождь все откладывал день начала нового исхода. Он арестовывал лиц еврейской национальности по одному, по группке, мрачно озираясь по сторонам. До войны ему жилось веселее. Во время войны -- напряженней. Сейчас без Гитлера Сталину было скучно на земле. Полная пролетаризация после частичной кремации -- неплохо придумано. Фюрер бы такую акцию оценил. Не то, что Трумэн или Черчиль, эти только брюзжать будут. Сталин ждал удобного момента. Даже он понимал, что тут с ходу нельзя. Это тебе не чечню, не крымских татар в товарняки заколачивать. Евреи Москвы, евреи Ленинграда, евреи Грузии и Средней Азии... Во расплодилось моисеево семя! А Украина! Одна Одесса чего стоит. Половина городского населения -- евреи. А вторая половина кто? Еврейки! Смешной анекдот. От кого он его слышал? Кажется, от Кагановича. Что будем делать с ним, когда начнем? Пошлем секретарем нового крайкома партии. Правильное решение. Хотя жалко, хороший еврей. Есть, между прочим, и среди них порядочные. Однако пошлем, революция требует жертв.
Выжидал, выжидал генералиссимус -- и неожиданно помер. Опять евреи выкрутились. У-у-у...
А мы, ничего не ведая, изучали английский язык.
-- I love you!
-- What is your name? Какой сексуальный мальчик, думал Александр Абрамович, отвечая на мои вопросы. Откуда ему было знать, что все это требовалось не мне, а моему другу Мише.
-- Спроси у него, как будет "Пойдем в кино. Хочешь мороженого? Давай танцевать!"
-- Зачем тебе все это? -- как-то не выдержал я.
-- Понимаешь, -- ответил Миша. -- Скоро будет война с Америкой. Холодная уже имеется. Мы их победим сразу. Потом надо будет любить девушка. А как любить без языка?
Сколько лет миновало с тех пор, но Одесса почти не изменилась. В нашей комнате живут другие люди, а двери по-прежнему открыты. Я зашел к ним и первое, что услышал, это голос, залетевший из распахнутого окна Фимы, друга моего дяди. Голос был, наверное, не его. Но интонация оставалась той же. И вопрос задавался знакомый.
-- Гарик, как по-американскому "за".
-- За? Зачем тебе за?
-- Ко мне едет дядя из Америки. Я хочу сказать ему: "Дядя, давай поговорим за Одессу".
Рудольф Ольшанский
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 12.04.2013, 16:10 | Сообщение # 190 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| Давайте знакомиться
Многим знаком анекдот про полковника на военной кафедре, который, просматривая списки студентов, начинает заходиться от хохота, чуть ли не до апоплексического удара, а затем, сквозь слезы, делится с коллегой: "Товарищ Пиздюхайло, дывись яка смешна фамилия у студента - ЗАЯЦ!!!"
...Если не путаю, 1979 год, военная кафедра одного из поволжских университетов. Аудитория на 200-250 человек, фактически 100-120, мужская часть двух факультетов - мехмат и физики. Многие (и я в том числе) уже нашли себе занятие на ближайшие полтора часа, пишут пулю, играют в шахматы и в бесконечные крестики-нолики на деньги. Короче, рутина. Но минут через пять лектор умудряется завладеть нашим вниманием...
То, что это новый преподаватель, нас мало смутило. Лекции мог читать любой офицер кафедры, на которого в этот день пал выбор начальника.
Бралась соответствующая папочка с наименованием специальности и порядковым номером лекции и потом, без соблюдения знаков препинания и каких-то технических пауз на осмысление торжественно зачитывалась перед аудиторией.
Тоже я вам скажу при определенном таланте - ого-го какое шоу. Но наш сломал все стереотипы. Во-первых, он представился: - Я новый преподаватель военной кафедры Госуниверситета - капитан Бабкин. Потом жизнерадостно предложил:"Давайте знакомиться,"- и начал зачитывать список присутствующих, чтобы, стало быть, познакомиться. Мало того, что все, КРОМЕ капитана, понимают, что знакомство с такой толпой займёт по минимуму полпары, так он ещё фамилию, если она больше двух слогов, с первого раза прочесть не может, разбивает на части (Белобородов с четвертого раза осилил) и ударение ставит в самых неожиданных местах...
Минут через 40 две трети списка уже были оглашены, половина аудитории, состоящей из двадцатилетних оболтусов, не имея возможности смеяться в голос, хрипит под столами, но самые прозорливые уже поняли: главное веселье ещё впереди, точнее в конце списка. Вот сыграла моя ставка - три литра пива против кружки, что мой дружок Витя Попов будет ПОпов (он потом месяц у пивного ларька не появлялся, когда стало известно по какому поводу он мне пиво проставил), вот уже капитан поднял первого Рабиновича, Аркашу (у нас их было два, один с мехмата, другой физик) и радостно, как ребенок диковину, его разглядывал.
Похоже, ему часто приходилось слышать фамилию в анекдотах, но счастливого обладателя он видел впервые. Далее в списке был опять Рабинович, но Валерий. Сразу этого факта капитан Бабкин осознать не смог. Что в одном помещении могут оказаться сразу два Рабиновича, для него было полнейшей экзотикой. Валера поднялся сам, зная, что следующий в списке он. Бабкин обалдело на него посмотрел, и неуверенно спросил:"ШО, тоже??" Валера только развел руками, как бы соглашаясь со всеми возможными версиями капитана.
А на горизонте, точнее через 2-3 фамилии в списке, уже маячил Хэбанес Кабос Хосе Викторович. Такой тишины аудитория похоже не знала даже по ночам. Все, включая самого Хосе Викторовича, полного паренька в очках с толстыми стеклами, затаив дыхание следили за капитаном.
Откуда тому было знать, что в 30-е годы, теперь уже прошлого века, в СССР из Испании вывезли несколько сотен детей, чьи родители воевали в это время против Франко и один из внуков героев-коммунаров сидит сейчас в зале...
Сначала капитан просто вздыхал и шевелил губами, пытаясь сложить из букв хоть что-то, в его понимании осмысленное. Потом начал багроветь и вроде бы про себя, но в воцарившейся тишине это услышали все, с чувством произнес: - Херня какая-то!
По щекам слушателей потекли первые слёзы, а капитан багровел всё больше и больше, и, похоже, из состояния показного благодушия перекочёвывал в состояние глубокой "личной неприязни" к Хэбанес Кабосу Хосе Викторовичу. Каким он себе его представлял, история умалчивает, но...
Когда он закрыл ведомость списочного состава, вышел из-за кафедры к аудитории и голосом, не предвещавшим ничего хорошего произнес: - Ну, Карабас Барабас, выйди, покажись какой ты есть!,- захрипели почти все. Кто-то, сам того не замечая, от избытка чувств колотил ногой в перегородку между рядами, кто-то (а таких было много) просто сполз под столешницу, кому-то была нужна скорая.
Не смеялись двое, капитан Бабкин и Хосе Викторович Хэбанес Кабос.
Капитан Бабкин через месяц стал майором, а Хосе оставался Карабасом Барабасом до 4 курса...
TinVin
|
| |
| |
| Белочка | Дата: Вторник, 16.04.2013, 09:08 | Сообщение # 191 |
|
Группа: Гости
| Растрёпанный воробей
На старых стенных часах железный кузнец ростом с игрушечного солдатика поднял молот. Часы щелкнули, и кузнец ударил с оттяжкой молотом по маленькой медной наковальне. Торопливый звон посыпался по комнате, закатился под книжный шкаф и затих.
Кузнец ударил по наковальне восемь раз, хотел ударить в девятый, но рука у него вздрогнула и повисла в воздухе. Так, с поднятой рукой, он и простоял целый час, пока не пришел срок пробить по наковальне девять ударов.
Маша стояла у окна и не оглядывалась. Если оглянешься, то нянюшка Петровна непременно проснется и погонит спать.
Петровна дремала на диване, а мама, как всегда, ушла в театр. Она танцевала в театре, но никогда не брала с собой туда Машу.
Театр был огромный, с каменными колоннами. На крыше его взвивались на дыбы чугунные лошади. Их сдерживал человек с венком на голове — должно быть, сильный и храбрый. Ему удалось остановить горячих лошадей у самого края крыши. Копыта лошадей висели над площадью. Маша представляла себе, какой был бы переполох, если бы человек не сдержал чугунных лошадей: они сорвались бы с крыши на площадь и промчались с громом и звоном мимо милиционеров.
Все последние дни мама волновалась. Она готовилась впервые танцевать Золушку и обещала взять на первый же спектакль Петровну и Машу. За два дня до спектакля мама вынула из сундука сделанный из тонкого стекла маленький букет цветов. Его подарил маме Машин отец. Он был моряком и привез этот букетик из какой-то далекой страны.
Потом Машин отец ушел на войну, потопил несколько фашистских кораблей, два раза тонул, был ранен, но остался жив. А теперь он опять далеко, в стране со странным названием «Камчатка», и вернется не скоро, только весной.
Мама вынула стеклянный букет и тихо сказала ему несколько слов. Это было удивительно, потому что раньше мама никогда не разговаривала с вещами.
— Вот, — прошептала мама, — ты и дождался.
— Чего дождался? — спросила Маша.
— Ты маленькая, ничего еще не понимаешь, — ответила мама. — Папа подарил мне этот букет и сказал: «Когда ты будешь в первый раз танцевать Золушку, обязательно приколи его к платью после бала во дворце. Тогда я буду знать, что ты в это время вспомнила обо мне».
— А вот я и поняла, — сказала сердито Маша.
— Что ты поняла?
— Все! — ответила Маша и покраснела: она не любила, когда ей не верили.
Мама положила стеклянный букетик к себе на стол и сказала, чтобы Маша не смела дотрагиваться до него даже мизинцем, потому что он очень хрупкий.
В этот вечер букет лежал за спиной у Маши на столе и поблескивал. Было так тихо, что казалось, все спит кругом: весь дом, и сад за окнами, и каменный лев, что сидел внизу у ворот и все сильнее белел от снега. Не спали только Маша, отопление и зима. Маша смотрела за окно, отопление тихонько пищало свою теплую песню, а зима все сыпала и сыпала с неба тихий снег. Он летел мимо фонарей и ложился на землю. И было непонятно, как с такого черного неба может слетать такой белый снег. И еще было непонятно, почему среди зимы и морозов распустились у мамы на столе в корзине красные большие цветы. Но непонятнее всего была седая ворона. Она сидела на ветке за окном и смотрела, не моргая, на Машу.
Ворона ждала, когда Петровна откроет форточку, чтобы проветрить на ночь комнату, и уведет Машу умываться.
Как только Петровна и Маша уходили, ворона взлетала на форточку, протискивалась в комнату, хватала первое, что попадалось на глаза, и удирала. Она торопилась, забывала вытереть лапы о ковер и оставляла на столе мокрые следы. Петровна каждый раз, возвратившись в комнату, всплескивала руками и кричала:
— Разбойница! Опять чего-нибудь уволокла!
Маша тоже всплескивала руками и вместе с Петровной начинала торопливо искать, что на этот раз утащила ворона. Чаще всего ворона таскала сахар, печенье и колбасу.
Жила ворона в заколоченном на зиму ларьке, где летом продавали мороженое. Ворона была скупая, сварливая. Она забивала клювом в щели ларька все свои богатства, чтобы их не разворовали воробьи.
Иной раз по ночам ей снилось, будто воробьи прокрались в ларек и выдалбливают из щелей кусочки замерзшей колбасы, яблочную кожуру и серебряную обертку от конфет. Тогда ворона сердито каркала во сне, а милиционер на соседнем углу оглядывался и прислушивался. Он уже давно слышал по ночам карканье из ларька и удивлялся. Несколько раз он подходил к ларьку и, загородившись ладонями от света уличного фонаря, всматривался внутрь. Но в ларьке было темно, и только на полу белел поломанный ящик.
Однажды ворона застала в ларьке маленького растрепанного воробья по имени Пашка.
Жизнь для воробьев пришла трудная. Маловато было овса, потому что лошадей в городе почти не осталось. В прежние времена — их иногда вспоминал Пашкин дед, старый воробей по прозвищу Чичкин, — воробьиное племя все дни толкалось около извозчичьих стоянок, где овес высыпался из лошадиных торб на мостовую.
А теперь в городе одни машины. Они овсом не кормятся, не жуют его с хрупом, как добродушные лошади, а пьют какую-то ядовитую воду с едким запахом. Воробьиное племя поредело.
Иные воробьи подались в деревню, поближе к лошадям, а иные — в приморские города, где грузят на пароходы зерно, и потому там воробьиная жизнь сытая и веселая.
«Раньше, — рассказывал Чичкин, — воробьи собирались стаями по две-три тысячи штук. Бывало, как вспорхнут, как рванут воздух, так не то что люди, а даже извозчичьи лошади шарахались и бормотали: „Господи, спаси и помилуй! Неужто нету на этих сорванцов управы?“
А какие были воробьиные драки на базарах! Пух летал облаками. Теперь таких драк нипочем не допустят…»
Ворона застала Пашку, как только он юркнул в ларек и не успел еще ничего выковырять из щели. Она стукнула Пашку клювом по голове. Пашка упал и завел глаза: прикинулся мертвым.
Ворона выбросила его из ларька и напоследок каркнула — выбранилась на все воробьиное вороватое племя.
Милиционер оглянулся и подошел к ларьку. Пашка лежал на снегу: умирал от боли в голове и только тихонько открывал клюв.
— Эх ты, беспризорник! — сказал милиционер, снял варежку, засунул в нее Пашку и спрятал варежку с Пашкой в карман шинели. — Невеселой жизни ты воробей!
Пашка лежал в кармане, моргал глазами и плакал от обиды и голода. Хоть бы склюнуть какую ни на есть крошку! Но у милиционера хлебных крошек в кармане не было, а валялись только бесполезные крошки табаку.
Утром Петровна с Машей пошли гулять в парк. Милиционер подозвал Машу и строго спросил:
— Вам, гражданочка, воробей не требуется? На воспитание?
Маша ответила, что воробей ей требуется, и даже очень. Тогда красное, обветренное лицо милиционера вдруг собралось морщинками. Он засмеялся и вытащил варежку с Пашкой:
— Берите! С варежкой. А то удерет. Варежку мне потом принесете. Я с поста сменяюсь не раньше чем в двенадцать часов.
Маша принесла Пашку домой, пригладила ему перья щеткой, накормила и выпустила. Пашка сел на блюдечко, попил из него чаю, потом посидел на голове у кузнеца, даже начал было дремать, но кузнец в конце концов рассердился, замахнулся молотком, хотел ударить Пашку. Пашка с шумом перелетел на голову баснописцу Крылову. Крылов был бронзовый, скользкий — Пашка едва на нем удержался. А кузнец, осердясь, начал колотить по наковальне — и наколотил одиннадцать раз.
Пашка прожил в комнате у Маши целые сутки и видел вечером, как влетела в форточку старая ворона и украла со стола копченую рыбью голову. Пашка спрятался за корзину с красными цветами и сидел там тихо.
С тех пор Пашка каждый день прилетал к Маше, поклевывал крошки и соображал, чем бы Машу отблагодарить. Один раз он принес ей замерзшую рогатую гусеницу — нашел ее на дереве в парке. Но Маша гусеницу есть не стала, и Петровна, бранясь, выбросила гусеницу за окно.
Тогда Пашка, назло старой вороне, начал ловко утаскивать из ларька ворованные вещи и приносить их обратно к Маше. То притащит засохшую пастилу, то окаменелый кусочек пирога, то красную конфетную бумажку.
Должно быть, ворона воровала не только у Маши, но и в других домах, потому что Пашка иногда ошибался и притаскивал чужие вещи: расческу, игральную карту — трефовую даму — и золотое перо от «вечной» ручки.
Пашка влетал с этими вещами в комнату, бросал их на пол, делал по комнате несколько петель и стремительно, как маленький пушистый снаряд, исчезал за окном.
В этот вечер Петровна что-то долго не просыпалась. Маше было любопытно посмотреть, как ворона протискивается в форточку. Она этого ни разу не видела.
Маша влезла на стул, открыла форточку и спряталась за шкафом. Сначала в форточку летел крупный снег и таял на полу, а потом вдруг что-то заскрипело. Ворона влезла в комнату, прыгнула на мамин стол, посмотрелась в зеркало, взъерошилась, увидев там такую же злую ворону, потом каркнула, воровато схватила стеклянный букет и вылетела за окно. Маша вскрикнула. Петровна проснулась, заохала и заругалась. А мама, когда возвратилась из театра, так долго плакала, что вместе с ней заплакала и Маша. А Петровна говорила, что не надо убиваться, может, и найдется стеклянный букетик — если, конечно, дура ворона не обронила его в снег.
Утром прилетел Пашка. Он сел отдохнуть на баснописца Крылова, услышал рассказ об украденном букете, нахохлился и задумался.
Потом, когда мама пошла на репетицию в театр, Пашка увязался за ней. Он перелетал с вывесок на фонарные столбы, с них — на деревья, пока не долетел до театра. Там он посидел немного на морде у чугунной лошади, почистил клюв, смахнул лапой слезинку, чирикнул и скрылся.
Вечером мама надела на Машу праздничный белый фартучек, а Петровна накинула на плечи коричневую атласную шаль, и все вместе поехали в театр. А в этот самый час Пашка по приказу Чичкина собрал всех воробьев, какие жили поблизости, и воробьи всей стаей напали на вороний ларек, где был спрятан стеклянный букет.
Сразу воробьи не решились, конечно, напасть на ларек, а расселись на соседних крышах и часа два дразнили ворону. Они думали, что она разозлится и вылетит из ларька. Тогда можно будет устроить бой на улице, где не так тесно, как в ларьке, и где на ворону можно навалиться всем сразу. Но ворона была ученая, знала воробьиные хитрости и из ларька не вылезала.
Тогда воробьи наконец собрались с духом и начали один за другим проскакивать в ларек. Там поднялся такой писк, шум и трепыхание, что вокруг ларька тотчас собралась толпа. Прибежал милиционер. Он заглянул в ларек и отшатнулся: воробьиный пух летал по всему ларьку, и в этом пуху ничего нельзя было разобрать.
— Вот это да! — сказал милиционер. — Вот это рукопашный бой по уставу!
Милиционер начал отдирать доски, чтобы открыть заколоченную дверь в ларек и прекратить драку.
В это время все струны на скрипках и виолончелях в театральном оркестре тихонько вздрогнули. Высокий человек взмахнул бледной рукой, медленно повел ею, и под нарастающий гром музыки тяжелый бархатный занавес качнулся, легко поплыл в сторону, и Маша увидела большую нарядную комнату, залитую желтым солнцем, и богатых уродок-сестер, и злую мачеху, и свою маму — худенькую и красивую, в стареньком сером платье.
— Золушка! — тихо вскрикнула Маша и уже не могла оторваться от сцены.
Там, в сиянии голубого, розового, золотого и лунного света, появился дворец. И мама, убегая из него, потеряла на лестнице хрустальную туфельку. Было очень хорошо, что музыка все время только то и делала, что печалилась и радовалась за маму, как будто все эти скрипки, гобои, флейты и тромбоны были живыми добрыми существами. Они всячески старались помочь маме вместе с высоким дирижером. Он так был занят тем, чтобы помочь Золушке, что даже ни разу не оглянулся на зрительный зал.
И это очень жаль, потому что в зале было много детей с пылающими от восторга щеками.
Даже старые капельдинеры, которые никогда не смотрят спектакли, а стоят в коридорах у дверей с пучками программок в руках и большими черными биноклями, — даже эти старые капельдинеры бесшумно вошли в зал, прикрыли за спиной двери и смотрели на Машину маму. А один даже вытирал глаза. Да и как ему было не прослезиться, если так хорошо танцевала дочь его умершего товарища, такого же капельдинера, как и он.
И вот, когда кончился спектакль и музыка так громко и весело запела о счастье, что люди улыбнулись про себя и только недоумевали, почему у счастливой Золушки на глазах слезы, — вот в это самое время в зрительный зал ворвался, поносившись и поплутав по театральным лестницам, маленький растрепанный воробей. Было сразу видно, что он выскочил из жестокой драки.
Он закружился над сценой, ослепленный сотнями огней, и все заметили, что в клюве у него что-то нестерпимо блестит, как будто хрустальная веточка.
Зал зашумел и стих. Дирижер поднял руку и остановил оркестр. В задних рядах люди начали вставать, чтобы увидеть, что происходит на сцене. Воробей подлетел к Золушке. Она протянула к нему руки, и воробей на лету бросил ей на ладони маленький хрустальный букет. Золушка дрожащими пальцами приколола его к своему платью. Дирижер взмахнул палочкой, оркестр загремел. Театральные огни задрожали от рукоплесканий. Воробей вспорхнул под купол зала, сел на люстру и начал чистить растрепанные в драке перья.
Золушка кланялась и смеялась, и Маша, если бы не знала наверное, никогда бы не догадалась, что эта Золушка — ее мама.
А потом, у себя в доме, когда погасили свет и поздняя ночь вошла в комнату и приказала всем спать, Маша сквозь сон спросила маму:
— Когда ты прикалывала букет, ты вспомнила о папе?
— Да, — ответила, помолчав, мама.
— А почему ты плачешь?
— Потому что радуюсь, что такие люди, как твой папа, бывают на свете.
— Вот и неправда! — пробормотала Маша. — От радости смеются.
— От маленькой радости смеются, — ответила мама, — а от большой — плачут. А теперь спи!
Маша уснула. Уснула и Петровна. Мама подошла к окну. На ветке за окном спал Пашка. Тихо было в мире, и крупный снег, что падал и падал с неба, все прибавлял тишины. И мама подумала, что вот так же, как снег, сыплются на людей счастливые сны и сказки.
К. Паустовский
|
| |
| |
| shutnik | Дата: Вторник, 16.04.2013, 15:14 | Сообщение # 192 |
 дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
| хорош рассказ, красиво написано!
одно слово - Паустовский.
|
| |
| |
| Фаустус | Дата: Вторник, 23.04.2013, 12:40 | Сообщение # 193 |
|
Группа: Гости
| Кукушкины дети
Роясь, как-то в куче мусора, она нашла старый альбом с фотографиями. Она забрала его к себе в домик, построенный из бумажных кирпичей.
На городской свалке, много картона. Замочив его в старой, выброшенной лоханке, она заполняла формы бурой смесью. Вода из смеси высыхала, и получались прочные кирпичи, пригодные не только для строительства, но и для обогрева домика зимой.
На городскую свалку она попала давно. Судьба бросала её по жизни в разные стороны. По скудным рассказам воспитателей детского дома, она узнала о себе, когда покидала его стены.
Её подбросили младенцем, к порогу детского дома, и понеслась её жизнь, согласно расписания. Няньки, пелёнки, распашонки, горшки, каши, простуды, желтухи. Болезни и выздоровления, садик, школа, ПТУ. Вот и выросла девчоночка!
Первого ребёнка, родила в пятнадцать! Пристроили, ещё в ПТУ! Потом был второй, третий! Потом, не считала! Меняла города, думала больше повезёт! Не везло! Уехала на Север! Замёрзла! Приехала к морю и решила осесть! Мужиков было много, всех и не упомнишь! Детей, тоже! Одних, приходилось отдавать сразу, некоторые задерживались, росли при ней. В зависимости от материального положения. От одних мужчин уходила сама, другие, бросали её, в общем, так получалось!
Жизнь научила приспосабливаться! Бросало её по свету, крутило, ломало и наконец, оставило в покое. Измождённая, уставшая, не верящая никому и ничему, подошла она к финишу, не имея рядом никого! Построила себе домик, на краю городской свалки и стала жить, поживать и добра наживать. А добра на свалке, было много. Всё, что надо для жизни! Еды хватало, развлечений, тоже!
Ходили по свалке всякие люди. Одни - чтобы прокормиться, другие – ради наживы! Она, поначалу общалась с ними, потом, бросила это неблагодарное занятие. Замкнулась, перестала пускать к себе в домик людей. На свалке, она находила много ценных вещей, но не придавала им особого значения, сбрасывая их в одну большую коробку. Ни с кем не делилась, ни сердечными переживаниями, ни своим имуществом. Знала, ни к чему хорошему это не приведёт!
Выйдя сегодня к дымящимся кучам, где вороны заканчивали свой утренний пир, она взяла палку колбасы, кусок хлеба, коробку конфет и возвратилась домой, чтобы в приличной обстановке, всё это съесть. И здесь, на этой же куче, ей на глаза попался этот альбом с фотографиями. Она всегда любила разглядывать фотографии, наверное потому, что никогда не хранила своих. Альбом был не старый. Но достаточно потрёпан, видимо хозяева его часто листали.
Возвратившись в свою каморку, она бережно положила его на край стола и приступила к трапезе. Предвкушая приятное развлечение, она быстро поела, выбросила остатки еды на улицу, освободила стол и раскрыла первую страницу альбома.
С праздничной фотографии на неё смотрела пара молодожёнов её возраста. Судя по их лицам, они были счастливы.
Листая старые альбомы, человек наблюдает жизнь нескольких поколений! Вот и наша героиня, хотела порадоваться за эту пару, предполагая увидеть в альбоме, всех родственников этой счастливой пары. На второй странице – родители! «Достойные люди!», - отметила Вера. Так называли нянечки детского дома нашу героиню, в надежде хорошего будущего для неё.
Открыв третью страницу альбома, Вера побледнела: на руках молодой пары, сидел её родной сын Серёжа.
Руки Веры задрожали, сердце забилось с неимоверной силой. «Не может быть!», - звучала в её мозгу единственная мысль. Мгновенно всплыли в памяти воспоминания, связанные с этим ребёнком.
Он не был её любимчиком! Любимым ребёнком, был другой сын, родившийся от любимого человека. С Серёжиным отцом она была не долго, и воспоминания о нём, быстро стёрлись из памяти, как и память о родившемся от него ребёнке. Она захлопнула альбом и вышла из домика.
Побрела, в надежде убежать от своих воспоминаний. Но бежать было некуда, поговорить, поплакаться, излить душу – некому. «Выброшу альбом! Никогда не буду заглядывать в чужие судьбы! Без проблем, жить легче! Не ройся в своей душе, как в навозной куче!», - твердила и успокаивала она себя.
«Что ты бродишь на моей территории?», - услышала Вера голос за спиной. Это была её соседка, пакостная женщина, всегда недовольная и сварливая. Её всегда чего-то не хватало. «Да ты я вижу, заболела, вон какая бледная! Что случилось?», - с видимым участием, обратилась к Вере соседка. Вера, не замечая никого и ничего, брела, куда глаза глядят. Соседка, глядя ей вслед подумала, - «Случись что, поблизости нужно быть, уж больно домик у Веры хороший!».
Вечерело! Стая ворон сорвавшись с насиженных мест, летела над свалкой, чёрным облаком...
«Морозно! Ночью снег выпадет! А может, я заболела? Холод, где-то внутри меня! Мне страшно! Что делать?», - ёжилась Вера. Её домик, такой приветливый, стал вдруг ей ненавистен. Она не хотела возвращаться. Там её ждали воспоминания, от которых холодело внутри.
Замёрзнув вконец, она всё же вернулась. Вошла, села у двери, боясь подойти к столу. «Всё же попал мой Серёжа в хорошую семью!», - успокаивала она себя. «Сейчас ему наверное, лет тридцать или чуть больше? Когда же это было?», - вспоминала она. Не выдержав, Вера подошла к столу, села, открыла альбом. Вот, ему лет семь! Вот, выпускной в школе! Вот, Серёжа в военной форме! Ещё одна страница. Ещё одна. Ещё одна. Странно, почему фотографий сына больше нет!
Снова, совместное фото приёмных родителей. Что с ним? Почему у них такие трагические лица? Где Серёжины фотографии? Вера, лихорадочно перелистывала альбом, снова и снова. Должны быть фотографии его свадьбы, фотографии его деток! Где они? Что случилось? Вера в бешенстве швырнула альбом на пол. Фотографии рассыпались. Злость и холод, заползли в её сердце. Она догадалась! Схватив ненавистный альбом, она тряхнула его с такой силой, как будто эти фотографии были её самыми злейшими врагами. Из-под подкладки, вывалился листок. Вера подняла его, развернула, прочитала и опустилась на пол, прямо у стола. Бумажка гласила: лейтенант Сергей Прохоров погиб, при исполнении служебного долга!
Простые буквы, а какая боль!
Она рожала своих детей, в муках и бедности, отдавала их в чужие руки, но ей никогда в жизни не было так больно!
Ведь она наконец, нашла своё пристанище, построила свой маленький домик, ушла от мирской суеты, спряталась в надежде, что здесь её уже никто не обидит. Судьба и тут нашла, ударила и растоптала!
Нет больше мочи, нет сил! «Не хочу! Не хочу! Ничего не хочу!», - твердила она сжав голову до боли.
Луна заглянула через окно! На улице падал первый снег, засыпая своей белизной всю грязь свалки. Вера разделась, сбросила с себя всё, как будто сбросила все свои жизненные проблемы. Вышла за порог. Снег, снег кругом! Морозно!
«Вот и всё! Сначала будет холодно! Ничего, зато это последний холод в моей жизни!», - успокаивала она себя.
Вера легла на снег, расправила руки навстречу небу и замерла. Ей на самом деле сначала было холодно, потом, стало теплее. Снег падал из небесной высоты, засыпая и согревая её.
«Есть ли у кого-нибудь из людей, такая чистая совесть, как этот снег?», - думала она.
Ей показалось, что кто-то тихо сказал, - «Мама!».
«Меня зовут мои дети! Я нужна им! Они помнят обо мне! Какое счастье!», - шептали её замерзающие губы. «Вот они, все здесь! Сыновья и дочери! Все! Но почему Серёжа, так далеко? Не рядом со всеми? Больше всего я нужна ему!», - она медленно пошла ему навстречу...
«Эй, подруга, хватит ночевать! Весна на дворе! Похворала, вставай!», - суетилась у постели соседка. «Я думала ты перекинешься, домик будет мой!», - шутила она. Вера медленно открыла глаза, Яркий свет ослепил её...
«Ну и напугала ты меня девочка! Я уж и не надеялась, что ты выкарабкаешься! Ну слава Богу, всё позади!», - гремела посудой соседка. «Ещё недельку поживу у тебя, если не возражаешь?», - подошла и погладила Веру соседка.
«Живи, сколько хочешь!», - устало ответила Вера и снова провалилась в сон.
«Спи, спи дорогая, сил набирайся, самое страшное уже позади!», - с печалью в глазах говорила соседка.
Наталия Мейснер
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Четверг, 25.04.2013, 10:51 | Сообщение # 194 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
| жизнь действительно непредсказуема...
|
| |
| |
| Афродита | Дата: Вторник, 07.05.2013, 07:26 | Сообщение # 195 |
|
Группа: Гости
| Встреча
Голдстайны, отец и сын, преуспевающие владельцы адвокатской конторы в Нью-Йорке, заняли свиту в гостинице "Форум". Туристский агент, организовавший поездку, уверял, что нет в Братиславе лучшей гостиницы.
Даниил Голдстайн родился и прожил в этом городе девять лет до того дня осени 1941 года, когда даже небо рыдало, видя, как их семья вынуждена бежать в Будапешт. Сейчас, спустя пятьдесят пять лет, он впервые приехал в родной город.
Даниил умел блестяще излагать логичные построения, завораживая судей и присяжных мягким баритоном. Но никакие усилия не помогли бы ему объяснить, чего вдруг он решил приехать в Братиславу, в которой у него нет ни родных, ни близких, ни даже могил родителей, почему он уговорил Стэнли, тридцатитрехлетнего сына, единственного своего наследника и компаньона, сопровождать его в этой поездке. Не было тому объяснения.
Ещё в 1947 году его приёмный отец, доктор Голдстайн получил официальное сообщение о том, что родители Даниила погибли в Освенциме. Старшего брата Гавриэля разыскать не удалось, хотя обширные связи доктора Голдстайна предоставляли ему широчайшие возможности.
Солнце уже давно спряталось за домами. Но июльский вечер был светел. Можно было рассматривать город, неторопливо прогуливаясь по быстро пустеющим улицам. Многое Даниил узнавал, приближаясь к дому, в котором родился. Вот он - красивый респектабельный образец барокко начала двадцатого века. Здесь, на четвёртом этаже жила семья видного братиславского врача-терапевта доктора Гольдмана. Слева от широкой массивной двери с бронзовыми львами в ту пору была отполированная до зеркального блеска медная табличка с именем доктора.
Войти бы сейчас в просторный подъезд с мраморным полом, прикоснуться к вычурной металлической двери лифта, который до самого бегства из Братиславы был любимым развлечением ребёнка. Не надо. А вот гимназия, в которой учился Гавриэль.
Стэнли сопровождал отца, с трудом подавляя скуку. Братислава не производила на него впечатления. Реминисценции отца оставляли его равнодушным.
Воспоминания...
Когда в Будапеште их погрузили в тот страшный вагон, ему было почти двенадцать лет. По логике вещей Будапешт он должен помнить лучше Братиславы. Но улицы оживали, воскрешая далекие детские ощущения, и запахи, и звуки. И сразу за этим была боль, и голод, и страх.
Их разлучили, как только за ними захлопнулись врата ада.
Родителей увели навсегда. И Гавриэля.
Рассказывали, что его, крепкого семнадцатилетнего юношу, приставили к печам в крематории. Рассказывали, что несколько работавших в крематории совершили побег. Кому-то вроде удалось спастись. Слухи были смутные, осторожные. Слухи обречённых. В начале декабря он впервые потерял сознание.
А потом? Он не помнит, как их освободили советские солдаты.
Расплывчатые картины в сумеречном сознании прыгали, словно несфокусированные кадры испорченного кинематографа. Он не помнит, каким образом советская больница превратилась в американский госпиталь. Только постепенно, уже к концу лета можно было отличить одну от другой выхаживавших его сестричек.
Медленно, из ниоткуда выползала и становилась понятной английская речь. Он уже мог общаться с этим добрым американским майором, доктором Голдстайном.
Тяжёлые тёмно-красные яблоки пригибали к земле ветви в госпитальном саду на берегу Майна, когда Даниэль на смеси английского с венгерским и словацким рассказал доктору Голдстайну, что произошло с их семьёй после бегства из Братиславы.
Майор протирал очки и снова надевал их, не произнося ни слова. Перед рождеством доктор Голдстайн демобилизовался и вернулся в Нью-Йорк вместе с усыновленным Даниэлем.
Новые родители оказались такими же золотыми, как родные, по которым мальчик долго не переставал тосковать.
Случайно ли слово голд - золото - оказалось в корне обеих фамилий?
Воспоминания...
В молчании Голдстайны подошли к гостинице. Даниил не мог вынырнуть из прошлого. Стэнли нагулял аппетит и мечтал о свиной отбивной с рёбрышком и бутылке хорошего сухого красного вина.
Белбой выкатил тележку с двумя чемоданами и погрузил их в багажник такси. На заднее сидение сел красивый атлетически сложенный молодой человек.
Рядом с водителем - старик с вязаной ермолкой на голове. Евреи - подумал Стэнли. Но до чего же этот старик похож на отца! Отец, вероятно, отвлёкся и не заметил. Впрочем, все старые евреи похожи друг на друга.
Такси тронулось. В тот же миг Стэнли забыл неизвестно как возникшую сентенцию.
Утром они поехали на еврейское кладбище. Даниил помнил бабушку и дедушку. Он их очень любил. Они умерли почти одновременно перед самым разделом Чехословакии. Даниэлю было уже почти шесть лет. Его не взяли на похороны. Но потом, когда установили памятники, они приехали на кладбище всей семьёй. Он помнил эти памятники. Он помнил, где они находятся не хуже, чем улицы Братиславы, вблизи их дома. Даниил был уверен, что сейчас без труда найдёт дорогие могилы. Но только до того, как вошли в ворота.
Они стояли одни перед густыми зарослями крапивы, репейника и чертополоха, скрывавшими поваленные и разбитые надгробья. Даниил беспомощно озирался. Стэнли увидел у сторожки старого словака, если судить по внешнему виду, по-видимому, просящего милостыню.
Даниил обратился к нему, с трудом извлекая из памяти крохи слов на словацком языке. Оказалось, старик служил сторожем, а в сторожке даже есть книги захоронений. Даниил назвал имена - Эстер и Моисей Гольдманы.
Старый сторож как-то странно посмотрел на этих американцев (он определил в них американцев еще до того, как они обратились к нему) и быстро направился в глубь кладбища по едва заметной тропинке. Через несколько минут, в репьях до самого пояса, они пробрались к расчищенному островку в море заброшенности и тлена.
Две вымытых черных мраморных плиты чуть ли не до поверхности погрузились в землю, в многолетние слои сгнивших сорняков. Даже Стэнли почувствовал незнакомый трепет у могил прабабушки и прадедушки.
- Но каким образом эти могилы?.. - Даниил провел рукой от одного памятника к другому, а затем - к окружавшей их крапиве и чертополоху.
- Понимаете, господин, я и сам удивляюсь. Понимаете, надо же такое, вчера пришли два господина, старый и совсем молодой. По-моему, они израильтяне. Они попросили найти могилы Эстер и Моисея Гольдмана. Старый господин даже знал номер участка и ряда. Я проверил по книге. Так и есть.
А потом мы три часа искали. А потом ещё часа два расчищали. Старый господин был в ермолке. Он сказал, что он внук захороненных. А его внук вытащил ермолку из кармана и сказал молитву на языке, на котором когда-то здесь молились. А старый господин заплакал. А потом он очень щедро заплатил мне.
Простите, господин, но мне сдаётся, что вы похожи на старого господина.
Стэнли подумал о двух евреях, которых вчера вечером увидел у входа в гостиницу, но решил, что разумнее промолчать.
Даниил тоже заплатил щедро. В такси он сидел, всем корпусом поддавшись вперёд. Гостиниц в Братиславе хватает. Вчера вечером по пути в свой "Форум" они прошли мимо "Данубы". Начнем с "Форума".
Даниил не мог скрыть волнения, когда спросил у администратора, не остановились ли у них два израильтянина, старик и юноша.
- У нас останавливается много израильтян. Но именно вчера вечером улетели домой пожилой господин и юноша.
- Умоляю вас, покажите мне регистрационную книгу!
- Я был бы рад оказаться вам полезным, но мы не имеем права показывать регистрационную книгу посторонним. Только полиции.
- Я знаю. Но поймите, возможно, это был мой брат, которого я не видел и о котором не имею представления пятьдесят два года.
- Увы, господин, я не имею права.
Стэнли молча положил перед администратором двадцатидолларовую купюру. Администратор молча спрятал её в ящик, молча достал регистрационную книгу и молча указал карандашом нужную строку.
Так. Захави Гавриэль. Захави? Даниил не знал, что наиболее близкий перевод на иврит фамилии Гольдман - Захави. Захав - золото. Но какое это имело значение! Гавриэль! Захави Гавриэль 1927 года рождения. Это он! Место рождения Братислава, Чехословакия. Конечно, Гавриэль! Брат!
Стэнли записал адрес и номер телефона.
- Так, сын, у нас ещё ночь. Через два часа позвоним.
- В Израиль?
- Домой. Мы немедленно летим к Гавриэлю!
- Не разумнее ли сначала позвонить?
- Не надо звонить. Это Гавриэль. Это мой любимый брат. Не надо звонить.
Не будете ли вы так добры заказать нам билеты на ближайший рейс в Израиль? - Спросил он у администратора
- Увы, господин, ближайший рейс только через шесть дней. Самолет из Братиславы в Тель-Авив только один раз в неделю. Если это срочно, можно лететь из Вены или даже из Праги...
Гавриэль подстригал траву и без того безупречно ухоженного газона. Но ведь три недели жена не прикасалась ни к траве, ни к розам, ни к бугенвиллии. Сад и лужайка держатся только на нём.
Три недели он с Роненом путешествовал по местам, которые кровоточили в нём незаживающей раной.
Мазохизм? Нет. Когда-нибудь это следовало осуществить. Именно сейчас, как ему казалось, не было лучшей возможности, а может быть, даже единственной возможности наставить Ронена на путь истинный. Ронен славный мальчик. Объективно. Не потому, что он внук.
Бригадный генерал, командир одной из самых престижных Израильских дивизий, много лет назад он был солдатом в роте, которой командовал Гавриэль, сказал ему:
- Знаешь, командир, Ронен прослужил у меня три года. Ронен образцовый воин. Я уговаривал его остаться в армии, считая, что военная карьера - его естественное будущее. Но твой внук сказал, что по горло сыт рамками и ограничениями, что он мечтает несколько месяцев поскитаться по Индии, Непалу, по Дальнему Востоку или по джунглям Южной Америки. А там будет видно, какую дорогу выбирать. Жаль. Ронен отличный воин.
Гавриэль с гордостью и грустью выслушал комплименты своего бывшего солдата.
Что он мог сказать?
Обычное поведение многих израильских юношей и девушек, отслуживших армию. Какая-то непонятная склонность к авантюризму. Но прибавляет ли это любовь к своей стране? А может быть прибавляет? Порой Гавриэль сомневался и обвинял себя в старческой нетерпимости. Мол, мы были другими. Ну, были. Действительно, разные. Так ведь и времена разные.
И всё же...
У него лучшее в Израиле собрание записей фортепьянных концертов, а Ронен слушает какой-то грохот кастрюль, вообще не имеющий никакого отношения к музыке. Но ведь солдатом он был хорошим. Возможно, даже лучшим, чем я в своё время.
Может быть, что-то изменилось в мире, и вместе с миром изменилась молодёжь? И всё-таки, зачем парням нужна серьга в ухе? Или почему бейсбольная кепка должна быть повернута козырьком к заднице? Дальний Восток!.. Мы, небось, не мечтали ни о каких Непалах и южно-американских джунглях, а после армии строили страну. Вот он, например, ушёл из армии в звании майора. Мог сделаться каким-нибудь чиновником, или открыть своё дело.
Но предпочёл стать строительным рабочим. Был плиточником, плотником, сантехником, штукатуром, электриком. Только овладев всеми строительными профессиями, стал подрядчиком. Миллионов не нажил. Удовлетворился скромным достатком. Много ли человеку надо? Коттедж у него не шикарный, но вполне приличный. Места в нём достаточно и для детей и для внуков, хотя у них своё неплохое жильё. Дочь и сын стали врачами. Отец был бы доволен своими внуками.
Гавриэль рано ушёл на пенсию - в шестьдесят лет. Сейчас он мог уже полностью, посвятить себя философии. Именно философия была причиной его ухода из армии, в которой, - никто не сомневался в этом, - его ждали генеральские погоны. Именно философия была причиной того, что он не стал очень состоятельным подрядчиком. Зато фундаментальное знание философии от Декарта и Спинозы до Бердяева и Бергсона позволяет ему забавляться паникой этих прекраснодушных левых профессоров, когда он, человек без степеней и даже без формального образования, появляется на их семинарах.
Сколько из этих занимающих кафедры трепачей не сдали бы ему экзамена по Канту и даже по Марксу, которого они, занявшие университетские должности благодаря протекции правивших социалистов, считают философом! Не доходит до них, что своим слякотным псевдолиберализмом они разрушают страну.
Впрочем, и до него ведь это дошло не мгновенно. Его тоже в молодости привлекали социалистические лозунги, такие красивые и привлекательные. Он уже имел представление о Платоне, Аристотеле, Демокрите, а к Библии даже ещё не прикасался. И это после всего пережитого. А может быть, по причине пережитого? Только потом, в процессе изучения философов, он снова и снова обращался к Библии, а, надев ермолку, каждую неделю внимательно, словно впервые, вникал в очередную главу и в комментарии к ней.
Его попытки приобщить к Библии Ронена натыкались на иронический скептицизм старшего внука. Гавриэль часто повторял ему фразу, - которой нередко сбивал спесь с противника во время дискуссии: "Не принимай воображаемого за действительное, если оно противоречит факту".
Но, в отличие от университетских профессоров, Ронен только насмешливо улыбался, услышав эту фразу.
Изо всех сил Гавриэлю хотелось удержать внука от развлекательной поездки.
Он верил, Ронен не пристрастится к наркотикам, что, к сожалению, случалось с некоторыми во время таких поездок. Но лучше бы без соблазнов. И тогда он прибегнул к не весьма желательному средству.
Гавриэль никогда не рассказывал об Освенциме, о невероятном побеге, о чуде спасения, о партизанском отряде, воспоминания о котором даже сейчас переполняли его гордостью.
Конечно, только случаем можно объяснить, что он после долгих опаснейших скитаний чудом наткнулся именно на этот партизанский отряд. Командиром оказался еврей, опытный и смелый офицер Красной армии. Отряд был интернациональным. На равных в нем воевали украинцы, русские, поляки, словаки, мадьяры и даже два немца.
Разведкой в отряде командовал до сумасшествия храбрый еврей. В совершенстве владея немецким, французским и румынским языками, он обычно работал под немецкого майора инженерных войск. Гавриэль воевал непосредственно под его началом и вскоре стал правой рукой командира.
За смерть родителей он кое-что с немцев взыскал. Сколько пассажирских поездов с офицерами и солдатами, сколько воинских эшелонов они взорвали!
О Даниэле он ничего не знал ни тогда, ни сейчас. Все многочисленные попытки получить какие-нибудь сведения о любимом младшем брате заканчивались ничем.
Ронен как-то, ещё будучи ребёнком, спросил у него, зачем деду нужны цифры на предплечье. Гавриэль впервые нарушил правило не уходить от вопросов ребёнка. В тот день он чуть было не согласился с предложением зятя, отца Ронена, отличного пластического хирурга, убрать это рабское тавро.
И вот сейчас он рассказал Ронену о гетто в Будапеште, об Освенциме, о партизанском отряде, о том, что обязан посетить места кошмаров своей юности, что это долг перед уничтоженными.
Бабушка, как известно Ронену, не очень крепка, чтобы сопровождать его в такой поездке. У детей свои планы на отпуск. А Ронен сейчас свободен. Если ему это в тягость, придётся поехать одному. Ронен согласился не раздумывая.
Похоже, за эти три недели внук повзрослел больше, чем за три года службы в армии. Во всяком случае, о поездке, которую Гавриэль считал авантюрой, речь больше не заходила.
У калитки остановилось такси. Гавриэль выключил мотор косилки. С интересом и недоумением он наблюдал за тем, как таксист под присмотром молодого джентльмена открыл багажник и стал извлекать чемоданы.
И вдруг из автомобиля появился... Господи Всемогущий! Да ведь в этом не может быть сомнений! Даниэль!
- Даниэль!!! - Он выскочил из калитки и схватил в объятия Даниэля.
Господи! Он ведь так любил своего братика, этого ребёнка, так любил! Они замерли, обнявшись, молча, только плечи вздрагивали конвульсивно.
Стэнли, лишённый эмоций Стэнли, смахнул слезу. Он унаследовал от отца надёжную веру в неразрывную цепь причинно-следственных связей, в которой каждое звено доступно логическому анализу. И вдруг такая необъяснимая встреча. Невероятно! Какая уж тут логика и причинно-следственная связь?
Таксист выгрузил чемоданы и молча смотрел, понимая, что происходит нечто необычное. Впрочем, они ведь в Израиле. Всё здесь необычное.
Первым заговорил Даниил. По-английски. Только на этом языке он мог полностью выразить себя. Гавриэль понял, и дальше общение продолжалось уже только по-английски.
Добро, кроме жены и младших внуков, детей сына, все свободно владели английским языком.
За праздничным столом, накрытом на террасе, Даниил повторил для всех то, что рассказал Гавриэлю - посещение кладбища в Братиславе и последующие за этим действия.
Ронен приехал позже всех. После взаимных представлений, в которых не было необходимости, - дед и его брат были похожи как близнецы, - Ронен полуобнял Стэнли и насмешливо спросил:
- Uncle Sam?
- Uncle Stanly , - в тон прозвучал ответ, и они оба рассмеялись.
Вместе с пиджаком и галстуком Стэнли снял с себя снобистское высокомерие. В этот теплый израильский вечер, в этой тёплой семье, в которой он сразу почувствовал себя родным, ни в галстуке, ни в высокомерии не было необходимости.
Ронен с неприсущей ему серьёзностью впитывал в себя рассказ Даниэля, находясь, казалось, и здесь и одновременно в другом измерении. Когда Даниэль закончил рассказ о полёте из Вены, Ронен поднялся и скрылся в доме. Появился он на террасе минуты через две. На буйной его шевелюре красовалась бело-голубая праздничная ермолка деда.
Гавриэль внимательно посмотрел на внука. Он не спросил, но Ронен расслышал удивлённый вопрос и, улыбнувшись, ответил:
- Всё очень просто. У моего дорогого деда есть любимое изречение: "Не принимай воображаемое за действительное, если оно противоречит факту".
Но в данном случае факту ничто не противоречит. Не так ли, Гавриэль?
Ион Деген ,1997 г.
|
| |
| |
|
