Город в северной Молдове

Пятница, 26.04.2024, 06:35Hello Гость | RSS
Главная | кому что нравится или житейские истории... - Страница 17 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
кому что нравится или житейские истории...
BROVMANДата: Среда, 11.12.2013, 18:16 | Сообщение # 241
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
весьма неплохо и слегка мелодраматично.
 
дядяБоряДата: Вторник, 17.12.2013, 04:56 | Сообщение # 242
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
отличный рассказ, спасибо !
 
БродяжкаДата: Среда, 25.12.2013, 14:21 | Сообщение # 243
настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
... Они познакомились в интернете. Оба полезли на тот сайт не от хорошей жизни. У нее сбежал жених, его бросила жена. И оба искали новых связей под девизом: пропади все пропадом, на нем (на ней) свет клином не сошелся!
И тут им повезло.
Они назначили встречу. Но встреча сорвалась — как-то они друг друга не поняли, ждали друг друга не там... (И тут в скобках надо сказать, что если бы она состоялась, то, возможно, стала бы первой и последней. Потому что оба, и Таня и Борис, вообще ни к каким отношениям тогда не были готовы, ни к длительным, ни к случайным. Выпили бы кофе в кафешке и расстались, взаимно недовольные друг другом.)
Но оба они были люди вежливые. Вечером, после несостоявшегося свидания, написали друг другу и извинились. Потом выяснили, как получилось недоразумение, пошутили и приняли странное решение: встреч пока не искать, а общаться "в письменном виде".
Это была, на первый взгляд, очень веселая переписка.
Таня докладывала Борису, с кем из электронных поклонников встретилась, кто какое произвел впечатление, что было смешного и нелепого. Борис тоже рассказывал, как поил чаем в «Апсаре» полдюжины невест поочередно, и тоже - с юмором.
Сложились какие-то празднично-приятельские отношения.
Таня не рассказывала о своих проблемах со здоровьем, о сложных отношениях с мамой и отчимом, о бывшем женихе. Она старалась выглядеть в переписке жизнерадостной и неуязвимой. То же самое проделывал и Борис. Они делились только забавными воспоминаниями, присылали друг другу потешные картинки и анекдоты, словом поддерживали друг друга, сами о том не подозревая.

Вторая встреча состоялась по делу: Тане понадобился для работы очень старый учебник, чуть ли не сталинской поры, а у Бориса в библиотеке он чудом сохранился. Собственно, библиотека принадлежала деду, с которым он жил, чтобы присматривать за стариком, и это был тот факт биографии, о котором Борис никому не рассказывал.

Оба чувствовали себя неловко, словно нарушили какой-то негласный уговор. Прошли вместе два квартала и расстались. В переписке даже не упомянули об этой встрече, словно ее не было, а книга сама перенеслась по воздуху из одних рук в другие.

Третья встреча случилась неожиданно — в маршрутке, причем в той части города, где оба бывали раз в пять лет. Их это насмешило, и они волей-неволей минут двадцать разговаривали о всякой ерунде. Но, прощаясь, он коснулся рукой ее плеча, она коснулась рукой его плеча. Вот, собственно, и все, что было между ними до того дня, когда Таню на «скорой» увезли в больницу.

Мало того что у нее обнаружился перитонит и пришлось срочно делать операцию, так еще и в больнице объявили карантин из-за свиного гриппа, которым тогда всех пугали.
Палата, где оказалась Таня, была на четыре койки, три занимали бабушки-старушки, у которых сложился свой клуб: они сутками с воодушевлением обсуждали свои болячки.
Слушать их, не говоря уж о том, чтобы участвовать в беседах, Тане совершенно не хотелось. Она скучала без интернета. Читать было неудобно, ходить врачи запретили. У бабушек-старушек, опытных больничных жительниц, нашлись авторучка и блокнотик.

"Здравствуй, Борис! — написала она. — Вот видишь, какая у меня неприятность. Сижу за решеткой в темнице сырой… Жизнь у меня теперь интересная — уколы, таблетки, процедуры. И печальные размышления о будущем: звездой стриптиза я уже не стану: у меня большой шрам на животе…"

Так она шутила два дня.

"Я думаю о том, что придется теперь носить закрытый купальник, — писала Таня на третий день. —- И понимаю, что с этого купальника начнутся в жизни какие-то перемены. Хорошие или нет — не знаю. Но видимо, настало время — говорят, человек раз в семь лет должен все менять. У меня еще есть немного времени и я пытаюсь понять, что мне мешает быть счастливой?"

"Помнишь, ты рассказывал о своей бабушке, которая до семидесяти лет носила джинсы? — продолжала она письмо, которое уже разрослось на шесть страниц, неделю спустя. — Ей хотелось быть молодой, чтобы дедушка ее любил. Ей было проще: для нее молодость и джинсы стали синонимами. А что делать мне, чтобы наконец быть любимой? Вот ты знаешь меня, видел меня...
Что я должна убрать на своем пути к счастью?"

"Знаешь, Боря, что такое одиночество? — написала она на седьмой день. — Оно рождается в семье. Когда ты чувствуешь, что против этих сильных и злых взрослых ты один. Потом очень трудно заводить друзей.
Моя попытка выйти замуж потому и провалилась, что встретились два одиночества и каждое не было готово к тому, чтобы перемениться. Отсюда и моя страсть к интернету — то есть не моя, это страсть моего одиночества. А ты как со своим уживаешься?"

Таня задавала Борису вопросы, которых скопилось уже очень много. Так ей было легче — не себя спрашивать, а симпатичного и неглупого человека. И это было даже лучше, чем попытка выговориться при встрече: не надо слушать ответы...

"А как вышло, что у тебя ушла жена? Ты умный, добрый, но ты, выходит, что-то делал не так? Может быть, просто выбрал не ту женщину? Я вот думаю, какая женщина должна быть рядом с тобой? Такая же остроумная, как ты? Но вы за месяц заговорите друг друга насмерть. Или молчаливая и хозяйственная? Но ты не будешь знать, понимает ли она тебя, оценила ли твои слова и поступки..."

Стопка листов росла, бесконечное письмо к Борису продолжалось.

"Давай встретимся еще раз! — это была ее последняя запись. — Давай дадим друг другу еще один шанс! Я не навязываюсь, просто мне кажется, что где-то на небесах ангел сказал: эти двое могут поладить между собой".
На следующий день ее выписали из больницы...

Дома Таня первым делом проверила свою почту. Борис беспокоился: куда она пропала на две недели?
"Я написала тебе письмо, — ответила она. — Как его тебе передать?"
"На бумаге?" — удивился он.
"Да".
"Я уезжаю в командировку на три дня. Если хочешь, занеси мне на работу", — и он указал адрес, где можно было оставить конверт у вахтера.

Таня попросила занести письмо соседку Иру — сама она после серьезной операции еще боялась выходить из дома.
Через неделю Борис «в эфире» коротко сообщил: конверт ждет на вахте. Таня опять попросила Иру об услуге, и та принесла конверт, тот же самый, только фамилия Бориса была зачеркнута, а Танина написана сверху.

Таня открыла конверт и увидела там свое собственное письмо.

— Что с тобой? - спросила, испугавшись, Ира. - Что там?

— Ничего, - ответила Таня и бросила письмо на журнальный столик. - Хочешь чаю с пирогом?

Спрашивать Бориса, почему он вернул письмо, было нелепо. Ну, вернул и вернул, может быть так и правильно.

В «почтовом ящике» от Бориса не было ни строчки. "Так ведут себя, когда все кончено, — решила Таня. - Мое послание было чуть ли не объяснением в любви. Он не смог ответить на эту любовь и сделал то единственное, что должен сделать порядочный мужчина: возвратил письмо и поставил точку".

Прошло несколько дней. Таня разбирала на журнальном столике завал из газет и нашла конверт. Удивительно, как он не попал в руки к маме? Раз так, Таня решила письмо не выкидывать, отложить в архив - на старости лет любопытно будет почитать собственные глупости.

Она вынула листки, невольно пробежала глазами первые строчки - и ахнула. Это было не ее письмо!

"Таня, я открыл конверт и не поверил глазам: у нас совершенно одинаковый почерк! - писал Борис. - Я, сама знаешь, далек о мистики, но это фантастика. Я читал и думал: половину всего этого я мог бы написать и сам. А вот теперь пишу тебе «вторую половину»: жена ушла от меня, потому что ее достал, как она выразилась, брак втроем. Я привел ее в квартиру, где живу с дедушкой.
Дед у меня классный, только от старости немного путает дни и часы, ему нужно делать уколы. Я познакомлю тебя с ним - когда он начинает вспоминать, заслушаешься…"

Они встретились через неделю, когда Таня уже стала выходить из дома. Не сговариваясь, взяли с собой письма, чтобы сличить почерк. Убедились - одинаковый.

— Как в историческом романе, — сказал Борис. - Ведь теперь уже само понятие «почерк» теряет смысл. Все барабанят по клавиатурам. А когда-то ведь по почерку характер определяли.

— И какой у тебя характер? - спросила Таня.

— А у тебя?

Они засмеялись.

— Знаешь что? Если ты не против, давай я тебя прямо сейчас познакомлю с дедом? - предложил Борис. - Мы с ним прибрались, он сидит у окна и смотрит во двор, ждет тебя.

— Ты ему все рассказал?

— Да.

— И что ты сказал?

— А как ты думаешь? Тут можно было сказать только одно…

— Правда? — не веря своему счастью, спросила Таня.

— Правда. Он очень обрадовался, когда услышал, что я приведу невесту…

Дана В.
 
дядяБоряДата: Воскресенье, 29.12.2013, 07:01 | Сообщение # 244
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
добрый и бесхитростный рассказ.
 
BROVMANДата: Понедельник, 27.01.2014, 15:20 | Сообщение # 245
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
вижу многим рассказы, вернее жизненные истории, нравятся...тогда ещё один:

Зять секретаря обкома

Это - история с продолжением. У продолжения тоже должно быть продолжение. И даже окончание, но я его не знаю.
Девочка четырнадцати лет поступила в нашу клинику для оперативного удлинения бедра. Смазливая круглолицая девчонка с большими синими глазами, слегка вздёрнутым носом и пухлыми губами небольшого рта. Длинная больничная рубаха не скрывала оформляющейся или даже уже оформившейся девушки, хотя лицо всё ещё принадлежало ребёнку.
В трёхлетнем возрасте Галя перенесла туберкулёз тазобедренного сустава. Следствием этого процесса было укорочение ноги на четырнадцать сантиметров и неподвижность в тазобедренном суставе. Красивая девочка была хромоножкой.
Кончался 1952 год. Я заведовал карантинным отделением на тридцать пять коек, частью большой детской клиники ортопедического института.
Мой босс, профессор-ортопед с мировым именем, маленькая седовласая еврейка, поступила, надо полагать, опрометчиво, назначив меня, молодого врача, заведовать карантинным отделением. Из большого коллектива, в котором есть младшие, да и старшие научные сотрудники, выбрать молодого врача заведовать карантинным отделением, такой важной частью клиники! Где логика?
Как тут было не обвинить профессора в том, что евреи протаскивают своих людей. В общем, заговор жидо-масонов.
Только через месяц предстояло официально узнать о врачах-отравителях. Но уже сейчас атмосфера была перенасыщена спрессованной ненавистью. Чувствовалось, как тебя отторгают, хотя твоя полезность очевидна, и в ней не сомневаются даже отвергающие. Я задыхался наяву, как в ночном кошмаре, когда кто-то или что-то сжимает горло. И главное – за что?
Описание истории болезни поступившего в клинику ребёнка было делом ответственным. Босс придиралась к каждой букве. От меня она требовала, чтобы история болезни была написана не менее медицински грамотно, чем классическое руководство по ортопедии. Более того, она придиралась даже к каллиграфии. Но ответственность становилась просто невыносимой потому, что за твоей спиной и даже за спиной босса ежесекундно ощущалось невидимое присутствие прокурора.
Ты превращался в жидкость, сжимаемую многотонным поршнем в цилиндре, из которого нет выхода не только капле – молекуле.
Галя не разрешала осмотреть себя. Бывает. Девочка может стесняться молодого врача. Я обратился к коллеге, ординатору-женщине, и попросил её заняться новой пациенткой. Но женщина-врач тоже не могла уговорить Галю обнажиться. И это бывает. В таком возрасте, когда периоды странного состояния ещё нечто непривычное, девочки особенно стеснительны. Подождём.
Прошло три дня. История болезни все ещё оставалась не описанной. Коллега постоянно натыкалась на грубость и негативизм новой пациентки.
Я как раз собирался поговорить с Галей и объяснить ей, что это уже чрезвычайное происшествие, когда ко мне подошла дежурная сестра и молча вручила свернутый вчетверо лист бумаги.
- Что это?
- Вот видите, как вы неправы, когда ругаете нас за то, что мы читаем переписку детей.
- Каждый ребёнок - это личность, а перлюстрация писем дело, по меньшей мере, неприличное, - высокопарно изрёк я, в глубине души удовлетворённый своим благородством.
- А вы всё-таки прочитайте.
В словах сестры послышалось что-то, заставившее меня взять записку. Но я всё ещё колебался, прочитать ли её.
- Там, внизу, Гале принёс передачу молодой человек, Герой Советского Союза. Галя говорит, что это её двоюродный брат.
- Ну и что?
- А вы прочитайте. Тогда поймёте, почему она не даёт описать себя.
Это меняло положение. Я развернул записку и прочитал: "Ванечка! Я не знаю, что делать. Кажется, ты был неосторожен, и я беременна. Один выход - покончить жизнь самоубийством".
Этого нам не хватало!
Профессор молча прочла записку. Лицо её оставалось бесстрастным, как у профессионального игрока в покер. Только красные пятна на лбу и на щеках выдали её состояние. По пути в карантинное отделение она приказала мне вызвать гинеколога.
В палате профессор подошла к Галиной кровати, извлекла из кармана халата сантиметровую ленту и угломер, села на табуретку и, посмотрев на меня, сказала:
- Записывайте.
Галя судорожно вцепилась в одеяло.
- Послушай, девочка, - начала профессор, подавляя эмоции, - сотни детей месяцами ожидают очереди на операцию, нередко упуская благоприятные для лечения сроки. По протекции ты попала сюда без очереди. Ты занимаешь койку несчастного ребёнка, у которого нет влиятельного отца. Четыре дня ты лежишь не обследованная в то время, когда ребёнок без протекции ожидает своей очереди.
- А мне наплевать на ребёнка без протекции и вообще на всех.
Желваки напряглись под морщинистой тонкой кожей на лице профессора:
- Выписать!
Профессор встала и быстро направилась к выходу.
- Ну, хорошо. Можете осматривать. - Галя выпустила из рук одеяло.
Я посмотрел на босса. Она утвердительно кивнула и вышла из палаты.
За всю свою долгую врачебную практику я ни разу не встречал подобного бесстыдного и вызывающего поведения пациентки. Я осматривал бывалых женщин, даже профессиональных проституток, но, ни одна из них не демонстрировала такой провокативности, как эта четырнадцатилетняя девчонка. В ту пору молодой врач, я чувствовал себя не просто неловко. Максимальным усилием воли я должен был скрыть свое потрясение и записать историю болезни, не показав, как мне противно это существо.
Галю явно расстроила моя бесстрастность.
- Ну, подождите. Я ещё дам вам прикурить!
Она сдержала своё обещание. Консультация гинеколога не понадобилась. У Гали началась менструация.
К концу карантинного срока профессор прооперировала её. Из операционной Галю отвезли уже не в карантин, а в отделение. Слава Богу, я избавился от неё.
Пластическая операция удлинения бедра не ограничивалась работой хирургов в операционной. До сращения костных сегментов пациент лежал со скелетным вытяжением, что, конечно, не удовольствие. Но сотни детей старшего возраста сознательно переносили послеоперационное состояние, понимая, что это путь к избавлению от инвалидности или к уменьшению хромоты.
Галя "давала нам прикурить". Время от времени она исторгала душераздирающий вопль, не похожий ни на что существующее в природе. От этого вопля у мальчика в четвёртой палате начинался эпилептический приступ, двенадцать малышей в седьмой послеоперационной палате горько рыдали, и сестра, у которой кроме этой палаты были ещё две, безуспешно старалась успокоить малышей, чтобы успеть выполнить назначения, врачи в ординаторской вздрагивали и прекращали работу.
На ординатора своей палаты Галя не реагировала. Только босс и, как ни странно, я могли на время прекратить издевательства этой дряни. Поэтому в самый неожиданный момент меня могли вызвать в клинику из карантинного отделения и даже из моего жилища, находившегося в здании института.
Утром 13 января 1953 года по радио сообщили о врачах-отравителях. Профессора ещё не причислили к компании убийц в белых халатах, и, тем не менее, выглядела она ужасно. Не знаю, как выглядел я, погруженный в атмосферу подозрительности и почти нескрываемой ненависти. Именно в это время произошло...
Однажды, когда очередной Галин вопль потряс клинику, я сидел в кабинете профессора, отделенном от ординаторской только портьерой. Профессор прервала экзамен и, сопровождаемая мною, направилась к выходу.
В коридоре у входа в Галину палату стоял парень с четырьмя рядами ленточек орденов и медалей и Золотой звездой Героя на отлично сшитом темно-синем пиджаке.
Карантинное отделение и клинику разделяла лестничная площадка. Это тоже препятствовало распространению детских инфекционных заболеваний. Врачи из других отделений приходили в детскую клинику крайне редко, да и то снимали свой халат и надевали халат, который вручали им у входа. А тут пришедший с улицы человек посмел войти вообще без халата.
Я ждал, что босс сейчас взорвётся, как и обычно, когда натыкалась на любое нарушение, угрожавшее здоровью наших пациентов. Но она не успела произнести ни слова.
- Кто вам разрешил издеваться над больными? Вы что, тоже из банды убийц в белых халатах? Что, Галя тоже стала жертвой еврейского заговора?
Профессор молчала. Только красные пятна выступили на внезапно побелевшем лице.
- Немедленно оставьте клинику. - Не знаю, как мне удалось произнести эту фразу спокойно.
- А ты чего гавкаешь, еврейчик? К тебе кто обращается?
Он был выше меня. Правая рука, схватившая ворот его пиджака, была на уровне моего лица.
Левой рукой я сграбастал брюки, плотно охватывавшие зад героя. Так я прошёл до самого выхода, не ощущая ни его веса, ни сопротивления. Шесть ступенек промежуточного марша преодолел, вися на нем. На площадке я остановился и изо всей силы ударил его ногой ниже спины. Он упал с лестницы, не без усилий поднялся и, глядя вверх, пригрозил:
- Ну, ты ещё у меня поплачешь, жидовская морда!
Я ринулся вниз, но он, естественно, оказался быстрее меня и как был без пальто и без шапки выскочил из вестибюля.
Босс укоризненно посмотрела на меня и покачала головой.
Я вошёл в палату. Галя лежала напуганная, тихая. По-видимому, кто-то из ходячих детей рассказал ей, что произошло в коридоре. Я почему-то заговорил шёпотом:
- Напиши своему, так называемому двоюродному брату, что, если он ещё раз появится в клинике, я его убью. Понимаешь? Убью. Меня не страшат последствия. Убью.
И ещё. Если до конца пребывания здесь ты посмеешь завопить, я пойду на более страшное преступление, чем убийство подонка. Я немедленно сниму вытяжение. А ты понимаешь, чем это тебе грозит.
Она с ужасом смотрела на меня. Конечно, я не был способен повредить больному. Но мой шёпот звучал так правдоподобно и угрожающе, что она поверила. В клинике наступил покой.
Не понимаю, почему этим инцидентом не воспользовался директор института, ненавидевший меня даже больше, чем моего босса. Может быть, помня, как я попал в институт, он решил, что действительно могу его убить? Не воспользовался такой возможностью!
"Двоюродного брата" в институте я больше не встречал. А после того, как Галю выписали, вообще постарался вытравить из памяти и эту историю и всё, что ей предшествовало.
Прошло три года.
Старшей сестрой детской костнотуберкулезной больницы, в которой я работал ортопедом, была миловидная юная женщина. Отношение Лили к больным детям было не службой, а служением. Такими я представлял себе сестёр милосердия, аристократок времен осады Севастополя или Порт-Артура.
Как-то сказал ей об этом. Лиля грустно улыбнулась:
- Странно, что жизнь не стерла с меня до основания признаков осколка империи.
Она добавила, видя, что до меня не дошёл смысл метафоры:
- Мама - графиня из рода Нарышкиных. Отец был просто советским интеллигентом. Советским по определению, а интеллигентом сделала его мама. Увы, я не унаследовала даже его менее чувствительной кожи.
Глаза её стали ещё более грустными, чем обычно.
Не скрою, я был польщён такой неосторожной откровенностью, весьма опасной в ту пору. Но, конечно, следовало сменить тему. Вернулись мы к ней спустя несколько месяцев, когда в беседе о поэзии выяснилось, что Лиля знает и любит запрещённого Гумилева. И об этом она не побоялась рассказать.
Я не знал, замужем ли Лиля, есть ли у неё семья. Всё своё время она посвящала больным детям и больничным делам. Спросить её о семье мне, не знаю почему, казалось не тактичным, хотя с любой другой сотрудницей больницы я мог запросто заговорить об этом.
Наступило лето. Однажды из окна ординаторской я увидел во дворе мальчика лет семи-восьми, которого раньше никогда не встречал, но который, тем не менее, показался мне очень знакомым. Я смотрел на него, пытаясь понять, откуда этот эффект уже виденного.
Из административного корпуса вышла Лиля. В руке бутерброд. Она поправила на ребенке аккуратную, но изрядно поношенную курточку, усадила его на скамейку, дала ему бутерброд. Я вышел во двор и присоединился к ним.
Мальчика звали Андрей. Он жил у бабушки в российской глубинке. Интеллигентный, воспитанный, любознательный, но не назойливый. Он сразу отозвался на мужскую ласку. Чувствовалось, что ребёнок её лишен. На лето Лиле удалось устроить его в лагерь рядом с больницей. Это будут два счастливых месяца общения с сыном. Она живёт в сестринском общежитии. Три года в очереди на комнату в коммунальной квартире. Обещают. А пока Андрюшка должен жить у бабушки в России, хотя графиня тоже ютится в развалюхе. Но всё-таки не в общежитии.
Андрюша съел бутерброд и ушёл на спортивную площадку, пустовавшую в эту пору дня. С увлечением он набрасывал плотные резиновые кольца на колышки, не слыша Лилиного рассказа.
- В восемнадцатилетнем возрасте я окончила медицинское училище и поступила на работу в военный госпиталь. Мне очень хотелось стать врачом. Но пенсия за погибшего на войне отца и скудный заработок мамы оказались слабой материальной базой. Три года тому назад закончилась война. А среди раненых на манёврах и учениях, среди больных всё ещё лежал пациент со времён войны. Шутка ли, три года! Не раненый. Военный летчик с переломом трёх поясничных позвонков и параличом нижних конечностей. В последние дни войны он был вынужден посадить подбитый штурмовик на шоссе, врезался в телеграфный столб - и вот результат.
Вы как-то похвалили меня, сказали, что я отлично массирую конечности детей. Вы не единственный. Говорили, что я рождена быть массажисткой.
Невропатологи считали, что у летчика только тяжелейшая контузия, что спинной мозг анатомически не поврежден. Говорили, что сейчас состояние летчика значительно лучше, чем даже год назад. Каждую свободную минуту я посвящала этому несчастному человеку. Я массировала его ноги, занималась с ним лечебной физкультурой. Вскоре появились первые результаты - активные движения в тазобедренных суставах. В течение года почти полностью восстановилась функция ног. Он уже ходил с помощью костылей.
Понимаете, год общения с одиноким человеком, мне шёл только девятнадцатый год, романтика, он окружен славой, Герой Советского Союза.
Андрюша пять раз подряд не набросил кольца на колышек. Брови его сердито сблизились, и я тут же понял, откуда мне знакомо его лицо.
- Короче, мы полюбили друг друга.
- Нет ничего удивительного в том, что Иван полюбил вас. Но вы?
Лиля, все время говорившая как бы в пространство, вдруг повернулась ко мне полная удивления.
- Откуда вы знаете?
- Продолжайте. Я потом объясню.
Лиля явно колебалась, но после непродолжительной паузы снова заговорила, уже не в пространство, а вопросительно глядя на меня.
- Не знаю, что вам известно. Только должна сказать, что это была удивительная любовь. Вообще-то я была ещё девочкой без малейшего опыта. А он... вы простите меня... он ещё не был мужчиной. Казалось бы, паралич тазового пояса должен был пройти раньше паралича ног. С мышцами так и произошло, но... в общем, вы меня понимаете... Мышцы его ног явились результатом моего умения. И даже неумелая я... ну, в общем... я сделала его мужчиной.
Я забеременела. У меня не могло быть никаких сомнений. Ведь мы так любили друг друга! Будущее казалось прекрасным. Он выписался из госпиталя. Мы приехали в его город. Нам дали роскошную квартиру. Нашим соседом по площадке был секретарь обкома партии. Родился Андрюша. И вдруг Иван стал совершенно другим человеком.
У секретаря обкома дочка, ещё совсем ребёнок, болевшая туберкулезом тазобедренного сустава. Я не понимаю, как он мог... Я взяла Андрюшу и уехала к маме. Наше материальное положение было ужасным.
- Но ведь вы получали алименты на Андрюшу.
- Нет. Мы не были расписаны. А он не присылал. Даже не интересовался своим ребёнком. Впрочем, я бы у него не взяла. Не знаю, что произошло с человеком.
Лиля замолчала. Андрюша оставил кольцеброс и сел на колени матери, охватив руками её шею. Мы прекратили разговор. Только на следующий день Лиля услышала о моём общении с Галей и "двоюродным братом" Иваном. Вот, собственно говоря, и всё.
Начиная рассказ, я предупредил, что у этой истории есть продолжение.
Моей жене понадобилось демисезонное пальто. Его можно было купить в магазине женской одежды. Но готовые пальто покупали очень редко. Продукция "лучших в мире" фабрик годами пылилась на плечиках в магазинах, или валялась на складах, потому что годилась только для огородных пугал. Можно было, правда, купить ткань и частным образом пошить пальто. Но достать желаемый или просто приличный отрез было случаем, вероятность которого не превышала вероятности крупного выигрыша облигации внутреннего займа. Не следовало, конечно, пренебречь даже такой вероятностью, и мы с женой отправились в самый большой и самый фешенебельный магазин тканей на центральной улице города.
Я впервые был в этом двухэтажном магазине. Стойки из полированного дерева. Красивый паркет. Мраморные колонны и лестницы. Огромные зеркала. Красавицы продавщицы - все как одна. Горы всевозможных тканей. Кроме хороших. А молодой красивой женщине хотелось купить нужную ткань и пошить достойное пальто. Ни с чем мы направились к выходу.
Да, забыл сказать. Поднимаясь на второй этаж, когда мы были на промежуточной мраморной площадке, ограждённой массивной балюстрадой, в раскрытой двери кабинета директора магазина я увидел Ивана, сидевшего за большим письменным столом. Мне показалось, что он тоже заметил меня. Я имел неосторожность сказать об этом жене, направляясь к выходу. Она знала историю с "двоюродным братом" и была знакома с Лилей.
- Зайди к Ивану и попроси у него отрез, - сказала жена. Я посмотрел на нее с недоумением.
- Ты забыла, что я сбросил его с лестницы? Кстати, сейчас я об этом жалею. Я не имел представления о том, что у него была тяжелая травма позвоночника.
- Именно поэтому зайди к нему и попроси отрез.
Странная логика у женщин. Что-то вроде этого я сказал, пытаясь упрочить свою оборонительную позицию. В ответ услышал, что не только врач, но даже профессиональный психолог-мужчина в подмётки не годится рядовой женщине, печёнкой ощущающей то, что называется психологией.
Обсуждая эту теоретическую проблему, мы незаметно преодолели лестничный марш и оказались перед открытой дверью кабинета директора магазина. В проёме, сияя доброжелательной улыбкой, стоял Иван. Строгий тёмно-серый костюм. Золотая звезда Героя на лацкане пиджака.
- Разыскиваете что-нибудь, доктор? - Чуть ли не подобострастно спросил он.
Стараясь не заикаться, я объяснил, что мы хотели бы купить отрез на демисезонное пальто. Хозяин широким жестом руки пригласил нас в кабинет и закрыл за нами дверь.
- Садитесь, пожалуйста. - Он указал на два удобных кресла, а сам уселся в капитальное сооружение наподобие трона по другую сторону стола. У меня появилась примерно пятиминутная передышка, пока Иван обсуждал с женой проблемы пальто. Он открыл массивный сейф и извлёк из него отрез светло-кофейного сукна. Мне следовало догадаться, что это нечто исключительное, даже не заметив, как у жены заблестели глаза.
- Такой вам подойдёт? - Спросил Иван.
Жена утвердительно кивнула. Вероятно, у неё не было слов.
- К сожалению, этот я не могу вам дать. Он приготовлен для жены первого секретаря Ленинского райкома. Но зайдите, - он закрыл сейф с драгоценной тканью, - скажем, через неделю, и вы получите точно такой же отрез.
Жена искренне поблагодарила его. Я тоже пробормотал что-то наподобие благодарности. Он встал, чтобы проводить нас до двери. Я почувствовал, что могу испортить всю обедню. Но подлый характер вырывался из меня, как река из берегов во время наводнения.
- Простите за тот инцидент. Я не знал, что у вас была тяжелая травма позвоночника. Надо было просто ограничиться тем, чтобы навесить вам пару фонарей под глазами.
Он рассмеялся.
- Вы можете! Мне о вас рассказали. Кстати, откуда вы знаете, что у меня сломан позвоночник?
- Я работаю с Лилей.
Наступило молчание. В глазах жены зажглись светофоры, предупреждающие и приказывающие немедленно покинуть кабинет. Но меня уже занесло.
- А сын у вас замечательный.
- Это не мой сын, - угрюмо пробурчал Иван.
- Господи, какое же вы дерьмо! Да простит меня дерьмо за это сравнение. Ведь вы похожи, как две капли воды! С Лилей мы заговорили о вас только потому, что я узнал вас в Андрюше.
Мы вышли из кабинета. Всю дорогу до дома жена справедливо распекала меня.
- Если сейчас кто-нибудь подойдёт к тебе, ткнет в твою палку и скажет "А ведь ты хромаешь", ты что, перестанешь хромать? У человека должно быть чувство меры даже тогда, когда он воюет со злом.
Что я мог сказать?
Через неделю жена получила желанный отрез. Иван передал мне привет.
А спустя несколько дней он внезапно появился в больнице с игрушечным грузовиком, в кузов которого можно было усадить Андрюшу. Его приход для Лили был значительно большей неожиданностью, чем для меня. Я ей не рассказал о свидании с Иваном. Лиля встретила его спокойно, сдержанно, даже можно сказать - равнодушно.
Трудно описать радость Андрюши. В знак благодарности он деликатно уделил грузовику несколько минут. Всё остальное время не отходил от Ивана. Надо было видеть, как он смотрел на Золотую звезду! С какой гордостью он сидел на коленях своего отца! И не просто отца - Героя!
Перед уходом Иван зашёл ко мне в ординаторскую, из окон которой я наблюдал за сценой на садовой скамейке.
- Доктор, найдётся у вас что-нибудь выпить?
- Подождите. - Я заскочил к Лиле в "каптёрку" и попросил у нее двести граммов спирта. Лиля отливала спирт в пузырёк и возмущалась тем, что я ограбил её, забрав недельную норму. Я привык к выражениям подобного недовольства и спокойно попросил её принести два солёных огурца.
- Ну, знаете, этому просто нет названия! - Возмутилась Лиля и отправилась в кухню.
Я разлил спирт в два стакана.
- Развести? - Спросил я, показав на его стакан.
- Не надо.
Мы чокнулись, выпили, закусили солёным огурцом. Помолчали. Иван отвернулся и сказал:
- Подлая жизнь!
Я не отреагировал. Я вспомнил, как он кричал "Жидовская морда!". Напомнить ему? Зачем?
Даже командуя десятью танками, а фактически двенадцатью, я не сумел победить фашизма. Что же я могу сделать сейчас, безоружный? Он посмотрел на меня. Я молчал, откинувшись на спинку стула.
- Подлая жизнь, - повторил он. Андрюшка действительно мой сын. Понимаете?
- Есть вещи очевидные. Даже понимать не надо.
- Андрюша мой сын. А эта сука вообще не беременеет.
Ни разу, ни у него в кабинете, ни сейчас не упоминалось Галино имя.
- Терпеть её не могу! Зато вы заметили, каких девочек я подобрал себе в магазин?
Я не ответил.
- Подлая жизнь. Надо же было мне получить квартиру в этом доме. На одной площадке с первым секретарем обкома! Сучка повадилась к нам заходить. Лиля всегда привлекала к себе убогих и увечных. - Он посмотрел в пустой стакан и продолжал:
- Но приходить она стала всё чаще, когда Лиля была на работе. Мордашка у неё смазливая. Да и тело, дай Бог. Вы же видели. Даже нога её не портила. И приставала, и приставала. Ну, я же не железный. Не выдержал. И пошло. А после операции потребовала - женись. Я её увещевал. Я её уговаривал. Но вы же знаете, какая это стерва. Рассказала отцу. А тот вызвал меня и спросил, что я предпочитаю, суд и восемь лет тюрьмы за растление малолетней, или жениться? Я ему сказал, что её растлили ещё тогда, когда она была в пелёнках. До меня там уже побывали. А он мне говорит: "У тебя есть доказательства? И как ты считаешь, судья послушает тебя, или меня?" Я ещё брыкался. Сказал, что у меня есть семья. А он мне подбросил, что, мол, мы с Лилей не расписаны. Всё знал, гад. Устроил нам тут в столице квартиру не хуже той, что была в областном центре. И с работой дорогой тесть помог. Знаешь, доктор, - он вдруг перешел на ты, - я уже все свои бывшие и будущие грехи отработал. Я уже в ад не попаду. У меня ад дома.
Я его почему-то не пожалел.
- Кто же вам мешает развестись?
- Кто мешает? Сучке же ещё нет восемнадцати лет. Я же всё ещё растлитель малолетней. Да и потом... - Он безнадёжно махнул рукой.
- На войне, вероятно, вы не были трусом. Не напрасно же вам дали Героя?
- На войне! Да лучше одному напороться на девятку "мессершмитов", чем иметь дело даже с инструктором обкома. А тут не инструктор, а сам первый секретарь. Пропащий я человек. Нет ещё чего-нибудь выпить?
Я помотал головой.
- Если бы я мог вернуться к Лиле! Я бы даже не прикоснулся ни к одной из моих девочек. Эх, дурень я, дурень! Лиля! Такой человек!
- Трудно ей живётся.
- Доктор, вот моё слово. Я ей помогу.
- Лиля гордая. Она не примет вашей помощи.
- Она не примет. Но Андрюшке я имею право помочь?
Иван взял в руку пустой стакан, повертел его и вдруг заплакал навзрыд. Нет, он не был пьян.
Вскоре я перешёл на работу в другую больницу. Не знаю, продолжения этой истории. И было ли вообще продолжение?
Выдумывать ради беллетристики мне не хочется. Ведь до этого места я рассказал точно так, как было.
Только два женских имени отличаются от настоящих...

Деген И.Л., 1989 г.
 
ПинечкаДата: Вторник, 28.01.2014, 13:07 | Сообщение # 246
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
прекрасный рассказ уже известного нам всем автора.
 
KiwaДата: Воскресенье, 09.02.2014, 16:00 | Сообщение # 247
настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 676
Статус: Offline
да, здОрово написано!
 
дядяБоряДата: Среда, 12.02.2014, 14:19 | Сообщение # 248
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
как раз сегодня на страничке "воспоминания" дана ссылка на статью с подробностями жизни этого замечательного человека
 
papyuraДата: Воскресенье, 23.02.2014, 11:44 | Сообщение # 249
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
Хорошо забытое старое

Трудно сейчас представить, о чем думала школьница 8-го класса, отплывая с родителями летом 1939 года в двухчасовую прогулку на речном трамвайчике по Москве-реке. И себя-то, 15-летнего, вспоминаю с трудом. В случае же с девушкой, почти подростком, можно только фантазировать. Вероятно, в голову, украшенную по тогдашнему обыкновению косичками, лезла всякая чепуха, смесь из взаимоотношений с одноклассниками и ромнтичных представлений, почерпнутых из книжек. Репрессии семью почти не затронули (муж тети, жившей в другом городе, не в счет). Конечно, страницы школьных учебников пестрели перечеркнутыми крест-накрест фотографиями врагов народа - бывших наркомов, но об этом как-то не думалось.
Добрейший отец, часовой мастер, вовремя свернувший свое дело при НЭПе, властная мать, домохозяйка и театралка, любимый брат, студент МВТУ. Москва, блестевшая мостовыми после июньского дождя, запах свежей липовой и тополиной листвы, гудки эмок и звонки трамваев, предвкушение каникул без ненавистного фортепьяно - всё это настраивало Риту в унисон звучавшим повсюду жизнерадостным маршам. Далеко впереди еще только маячила загадочная взрослая жизнь.
С верхней открытой палубы послышалась незатейливая мелодия, кто-то танцевал. Танцевавшими оказались молодые ребята, явно приезжие с Кавказа.
Заводила, успевавший играть на губной гармонике, танцевать и сыпать шутками, моментально завоевал внимание пассажиров. Заметив не сводившую с него глаз девчонку (еще бы, такой взрослый, лет 19, не меньше!), пару раз ей подмигнул. Словом, поездка протекала весело. Сходя на причал, Ритина мама, подойдя к симпатичному пареньку, пригласила его в гости: "Вы нам понравились, я хотела бы познакомить вас с сыном."
На следующий день парень пришёл и смущенно позвякивал резной ложечкой о старый фарфор в сумрачной квартире в центре города. Солик рассказал, что вместе с однокурсниками из Еревана едет на практику под Свердловск. В Москве остановились проездом на пару дней...
Рита вызвалась немного показать парню Москву. Потом прогулялись в Парке Горького.
Назавтра он уехал, и история как будто закончилась.
Однако через неделю с Урала пришло письмо. Солик без обиняков признавался Рите в любви, писал, что не мыслит без нее дальнейшей жизни. Именно так, ни больше, ни меньше! Естественно, письмо было вскрыто строгой мамой, а потом и прочитано вслух за обеденным столом, под хохот собравшихся.
Применительно к "девочке с косичками" все это и правда выглядело несерьезно. Разумеется, Рите категорически запретили отвечать на нелепое письмо. Девочка была потрясена, но спорить с мамой ей и в голову не пришло. Через пару недель второе письмо аналогичного содержания снова ненадолго развлекло семью. Парень потерял голову. О своих чувствах Солик писал по-юношески наивно, без пошлости.
Конечно, и второе письмо осталось безответным. История завершилась на третьем письме, пришедшем через месяц. В нем Рита укорялась в жестокости, несчастный влюбленный желал ей испытать в жизни такие же страдания, чтобы понять, как ему тяжело...
...Понимаешь, сказала мне мать 41 год спустя, не ответить на искренние письма мальчишки было действительно жестоко. Я не могла ослушаться твоей бабушки. И все годы у меня сидит заноза. Личная жизнь с твоим отцом не сложилась. Кто знает, не наказала ли меня судьба за давнюю душевную черствость? Ты пробудешь в Ереване месяц, попробуй его найти и извиниться от моего имени...
Mне в то время было 26, о женитьбе еще не думалось. Чай в кругу семьи, прогулки в парке, письменные признания в любви до гроба - эта атрибутика у ребят моего поколения поменялась на другую. Посидеть с девушкой в кафе, потанцевать, пригласить домой и так далее до логического завершения... Поэтому старомодная история тронула, да и матери хотелось помочь.
- Ну хорошо, но ты понимаешь, шансы малы, парень из военного поколения. Что ты вообще о нем помнишь?
- Не много. Студент 2 курса факультета геоморфологии Ереванского университета. Фамилия такая-то. Все.
- Ладно, попробую.
Подведомственная контора встретила в полном соответствии с нормами кавказского гостеприимства. Только на третий день и лишь после категоричного отказа продолжать отмечать мой приезд (видимо вплоть до начала отмечания отъезда), удалось, наконец, заняться делами. К вечеру в еще не вполне прояснившейся памяти всплыло обещание, данное матери. На заинтересованный вопрос начальника конторы, а в чем, собственно, дело, пришлось промямлить нечто маловразумительное о личной причине. Поняв, что я не расположен откровенничать, Шурик торжественно объявил: раз надо кого-то найти, пускаем по следу карманного чекиста! Перспектива общения с чекистом мне совсем не улыбалась, но Шурик успокоил. Не волнуйся, Арут - свой парень, компанейский. Совсем недавно занимал приличную должность в МВД республики. И немудрено - два высших образования, географическое и юридическое. Из-за сестры погорел. Выскочила, понимаешь, замуж за "импортного армянина", репатрианта из Марселя. "Импортному" на исторической родине разонравилось и он с женой "под мышкой" вернулся во Францию. А брат "предательницы" загремел с милицейских высот и затормозил перед самой землей на должности товароведа с окладом 106 рублей в месяц. В подчинении у Шурика. "По знакомству", конечно, а то и сейчас загорал бы...
Арут произвел приятное впечатление. Улыбчивый, спокойный парень. Давай подробности, а то как искать, без обиняков сказал он. Да я, собственно, мало что знаю, мать помнит вот что. Услышав фамилию, про геоморфологию и губную гармошку, Арут просиял. Через 10 минут будешь говорить с ним по телефону! Звучало неправдоподобно просто.
- Послушай, а что, это редкая фамилия?
- Нет, дорогой, с такой фамилией пол-Еревана, но именно его я отлично знаю, это - мой учитель!
- Не может быть! А как ты узнал?
- Не веришь?! Именно с ним в экспедициях на студенческой практике бывал. Он и там плясал, и на губной гармошке играл, уверен на 100 процентов!
Вообще-то - человек он известный. Доктор наук, зав. кафедрой геоморфологии. С войны полковником вернулся, орден какой-то редкий имеет, таких всего четыре на республику... Побегу звонить, надо же, случай какой!
- Постой, подробностей пока ему не говори, чтобы конфуза не вышло.
- Ладно, сам огорошишь...
Через минуту он переключил звонок на меня. Из трубки прозвучало "Я вас слушаю".
Всё произошло так стремительно, что я растерялся. Язык с трудом ворочался в пересохшем рту. Первым, что пришло на ум, было: Здравствуйте, я здесь проездом из Москвы, хотел бы с вами встретиться. Хорошо, ответил солидный бас, завтра в субботу в 2 часа жду вас на кафедре.
Арут, предвкушавший продолжение праздника, и слышать не хотел о служебной машине. Даже не думай, к другу едем, сам доставлю в лучшем виде! Было похоже, что в Ереване все друг друга знают...
Волновался я перед встречей капитально. Что, в принципе, мне ему говорить? Вдруг не вспомнит, или вообще не он это, стыдоба тогда... Ничего толком и не придумав, в сопровождении Арута стучусь в кабинет зав. кафедрой. Крупный, поджарый, седой человек, мельком кивнув Аруту, поднимает глаза на меня. Приветливости во взгляде не заметно, видно отвлекаю от дел. К тому же и вид у меня совершенно несолидный: загнутые наверх по тогдашней моде штанины джинс, подтяжки... Читаю в глазах: "столичный шалопай, что с него взять?" Рядом суетится секретарь кафедры, мелковатый дядька, уловивший настроение шефа и потому тоже поглядывающий искоса... Лишь посмеивающийся в усы Арут, предвкушающий события, слегка разряжает обстановку.
Отступать некуда, ныряю:
- "Видите ли, Солик Павлович, мне 26, но речь пойдет о событиях более чем 40-летней давности"...
Взгляд Солика из ироничного становится удивленным.
- "Помните ли приезд в Москву летом 39го года?"
- "Да, припоминаю", смотрит не мигая.
- "На речном трамвайчике, если помните, познакомились с семьёй москвичей, там девочка-школьница была... Я, собственно, её сын..."
Лицо его застывает.
" - Ты сын Риты?!"
- "Да..."
Пауза.
Стискивает меня. Кажется, чувствую стук его сердца.
Отстраняется, выброс энергии:
" -Арут, одна нога здесь, другая там, сообразишь, что брать по такому случаю! Сурен (кивок секретарю), давай на рынок, пока не закрылся, лови ключи от машины!"...
Остаёмся одни.
Коротко глянув, отворачивается, смахивает слезу...
"- Э, что вы молодые понимаете! Это была первая в жизни настоящая любовь! Платоническая... Если бы знал ты, что чувствовал тогда! Кто твой отец? А, не надо, не говори. Знаешь, предложи мне бог отдать всё-всё, ордена, диссертацию... Чтобы вернуться в то время, к ней... Отдал бы не задумываясь..."
Вернулись ребята, накрыли, разлили. Арут вёл стол. Солик больше молчал, сидел, погружённый в себя...
Потом сказал, вспоминая:
- "Лет 15 назад случай был. Геологическое моё начальство все больше в Ленинграде, а тут к московскому академику понадобилось съездить. Он в Трубниковском жил. В поездку с собой жену взял. Прилетели. Таксисту говорю, давай в Трёхпрудный! Едем. Жена волноваться начала, дорогу не узнаёт. Шепчет мне на ухо, мол, шофер-бандит, завезёт и выпотрошит! Сижу, посмеиваюсь. Водитель понял причину испуга, бурчит под нос: "30 лет по Москве шоферю, неужто Трёхпрудного не знаю?" Привёз, ну, где здесь, спрашивает. Жена в панике: что я говорила, смотри, уж и смеркается, не туда завёз, мерзавец! Да туда, туда, говорю. Подъедь, дружище, к 3-х этажному дому чуть впереди. Подъехали. Спрашиваю жену: видишь липу на углу?
- "Вижу и что?"
- "25 лет назад под ним поцеловал красивую девушку. Шоферу: Теперь разворачивай, едем в Трубниковский"...
И выпил, ничего не добавив...
--------------------
...Зимой он прилетел по делам в Москву. Мать встречала, узнали друг друга сразу... За стеклом аэропорта светило холодное небо...
Школьница с косичками и студент с губной гармошкой, прожившие другую жизнь...

mike0214
 
ФисташкаДата: Понедельник, 24.02.2014, 16:10 | Сообщение # 250
Группа: Гости





ох какой рассказ "сочный"!
за душу взяло, спасибо автору!
 
ГостьДата: Вторник, 25.02.2014, 07:14 | Сообщение # 251
Группа: Гости





wonderful!
 
REALISTДата: Воскресенье, 09.03.2014, 08:09 | Сообщение # 252
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
ФАМИЛЬНОЕ СЕРЕБРО

На Балтийском побережье не только рядовой дачник не может предугадать погоду, но даже и синоптики. Предвещали весь август жарким и сухим, а до самого конца летнего сезона моросили нудные дожди, море было свинцово-серым с каймой грязной пены у набухшего влагой и потерявшего золотой цвет песчаного пляжа.
Дачи по всему Рижскому взморью быстро пустели. Раздраженные, с кислыми физиономиями, люди раньше срока покидали курорт, теряя вперед уплаченные деньги и единственную в году возможность отдохнуть.
Я снимал комнатку в деревянном доме, два этажа которого латышская семья, сама на лето перебравшаяся в мансарду, сдавала курортникам. Моими соседями были евреи из Ленинграда и Москвы, приехавшие на это полюбившееся им взморье с детьми и бабушками, электрическими плитками, термосами и транзисторами.
Сейчас они складывали свои пожитки, так и не успев загореть.
За дощатой перегородкой я слышал недовольные голоса, затем раздраженный крик. Стены в доме такие тонкие, что я различал не только голоса, но и скрип стула и ночной храп. Ссорились две старухи: хозяйка-латышка и еврейская бабушка из Москвы. И еврейка и латышка, обе владели русским языком весьма приблизительно, и речь их была окрашена непробиваемым акцентом, у каждой своим, так что со стороны эта ссора могла вызвать только улыбку.
Я был знаком с обеими. Каждое утро здоровался с ними, иногда перекидывался парой-другой слов. Не больше.
Но и этого было достаточно, чтоб иметь кое-какое представление об их прошлом. Обе пострадали в годы второй мировой войны. У еврейки, подвижной старушонки с неразгибаемой спиной, погибли в гетто почти все родственники, а с фронта не вернулись муж и сын. В живых осталась лишь дочь, и когда та, подросши, вышла замуж за приличного человека, мать осталась при них экономкой, кухаркой и нянькой внучатам.
Мне она под строгим секретом проговорилась, что они всей семьей собираются в Израиль и ей ни капельки не жаль расставаться с этой антисемитской страной, будь она трижды неладна.
Латышка была примерно ее лет. Немногословная, замкнутая и не скрывающая своей неприязни к нам, дачникам, понаехавшим на лето из России в ее родную и, как она считала, оккупированную Латвию.
А то, что мы лишь русские евреи, а не русские, не смягчало в ее глазах нашей вины. Все евреи у нее ассоциировались с комиссарами, приведшими сюда русских солдат и лишивших бедную Латвию, как невинности, ее такой недолгой независимости. Поэтому во вторую мировую войну ее сын пошел служить в немецкую армию, чтоб мстить русским, и не вернулся домой. Тогда же она потеряла и дочь. Осталась доживать с мужем, и этот дом на взморье был ее основным кормильцем. Она сдавала комнаты всем, кто согласен был уплатить довольно высокую цену. И даже евреям. Ибо евреи составляли большинство дачников и платили, не слишком торгуясь и вперед..
Я вслушивался в нелепую, с жутким акцентом, перебранку за стеной, и то, что я слышал, вовсе не настраивало на улыбку. Старухи не очень церемонились и били друг дружку по самым болезненным местам. По национальным.
Еврейка в гневе обличала не только хозяйку, но и всех латышей в том, что во время войны они вместе с немцами убивали евреев и грабили еврейские дома. И что этот дом на взморье, она уверена, тоже принадлежал евреям, а они с мужем убили их обитателей и завладели чужим добром.
Латышка не оставалась в долгу и проклинала евреев, которые всегда, по ее глубокому убеждению, были врагами Латвии и открыли двери русским большевикам и вместе с ними выгоняли латышей из их домов и отправляли их в холодную Сибирь. И как последнюю и главную причину своей неприязни к евреям латышка швырнула дачнице гибель дочери. Не от руки евреев. Но из-за них.
Озлобленные крики за стеной били по моим ушам:
- Жиды! Иуды! Оккупанты!
- Латышская свинья! Убийцы! Предатели! Дольше оставаться в доме не было моих сил. Набросив на плечи плащ (зонт я не прихватил из Москвы, потому что до осени было далеко), вышел под мелкий моросящий дождь на пустынную улицу.
Низко бежали лохматые серые тучи. Порывы ветра с моря раскачивали верхушки сосен, и оттуда, как град, на мою голову пригоршнями сыпались крупные капли.
Улица, как просека в лесу, полого спускалась к пляжу, и в створе крайних сосен виднелось море - уголочек темно-пепельной мути, нечеткой линией отделенной от неба, тоже пепельного цвета, но чуть посветлее.
От соседей и от других дачников, приезжающих сюда ежегодно и поэтому бывших в курсе всех дел обитателей взморья, я кое-что знал о том, что случилось с дочерью нашей хозяйки. Я составил эту историю из обрывков, услышанных от несловоохотливых, но знающих правду латышек и многословных и подозрительно далеких от истины дачных кумушек. И история эта зазвучала печально и светло, как фольклорные старинные легенды о верной и трагической любви, что переходят из поколения по всему Балтийскому побережью, как сестры, схожие одна с другой, и у латышей, и у литовцев, и у эстонцев.
У евреев подобных легенд я не слыхал. И может быть, эта, если время ее не сотрет, восполнит пробел в еврейской мифологии и прибавит также кое-что к латышским сагам.
Потому что героями этой легенды, подлинными, не вымышленными, были латышская девушка Милда и юный еврей Ян, имя которого по-латышски звучало Янис.
Как у героинь старых саг, у Милды были густые золотые волосы до пояса и серые, как небо над Балтикой, глаза. Янис был смугл, и волосы его вились кольцами, а глаза-темно-карие, как спелые вишни на синеве белков.
Между ними была любовь. Тихая, даже потаенная. Потому что и латышские родители Милды, и еврейские - Яниса не одобрили бы ее. И завязалась эта любовь задолго до того, как немецкие войска оккупировали Ригу и загнали всех евреев в гетто, за колючую проволоку, поставив латышскую полицию сторожить. В гетто попал и Янис. Оттуда он выйти не мог. Милду же туда не пускали. Влюбленных разлучили.
Потом евреев стали вывозить партиями в Румбулу, под Ригу, и там в сосновом лесу, в оставшихся от войны противотанковых рвах, расстреливали. Сотнями каждый день. Когда ров заполнялся телами доверху, новая партия засыпала могилу песком, а сама отправлялась в сопровождении палачей к другому рву, еще пустому. Противотанковых рвов вокруг Румбулы было много.
Улицы гетто пустели. Каждый день новые и новые дома оставались без обитателей, и из никем не закрываемых на ночь окон доносился лишь вой голодных кошек, которые хоть и прежде принадлежали евреям, но евреями не были и поэтому не подлежали уничтожению.
Семья Милды была состоятельной. Дом на взморье, большая квартира в центре Риги. Картины в дубовых рамах. Ковры. И предмет семейной гордости - столовое серебро старинной работы. Несколько столетий переходившее от прабабушки к бабушке, от нее к матери и предназначенное Милде, когда она выйдет замуж.
Серебра хватало на большую свадьбу. Столько в наборе было ложек, вилок и ножей. А какие подносы! Кофейники! Сахарницы! Молочницы! Все из чистого серебра, тепло отливавшего за стеклянными створками дубового резного буфета. Мать обожала фамильное серберо и никому не доверяла, сама начищала его песочком и разными смесями, доводя до нестерпимого блеска.
Однажды серебро исчезло из дома. В ту ночь не вернулась под отчий кров Милда. И в следующую ночь тоже. Лишь много позже мать и отец узнали, куда девалось все фамильное серебро, а вместе с ним и их единственная дочь.
Не представляла себе Милда жизни без Яниса. Чтоб спасти его из гетто, нужны были деньги. Подкупить полицейскую охрану. Милда отнесла им фамильное серебро. Латыши полицейские ночью вывели Яниса за ворота гетто, где дожидалась Милда. А она уже повела его глухими улицами, рискуя наскочить на немецкий патруль, из города. Привела на взморье, в тот самый дом, где я нынче снимал комнату. Дом тогда пустовал. Родители жили в Риге.
А следующей ночью оба ушли в море. На веслах. В лодке, которую отец Милды держал на пляже для прогулок.
Я полагаю, что ночь была темной, безлунной. А море - бурным, штормовым. Ибо в полный штиль да при луне не отважились бы они пуститься в море, где рыщут немецкие сторожевые катера, а с неба прощупывают водную гладь самолеты-разведчики.
Высокие волны и темнота могли их укрыть от чужого глаза. Но эти же волны швыряли лодку, как щепку, грозя потопить, и не давали двигаться вперед, норовя вырвать весла.
Как они удержались на плаву, не опрокинулись? Где взяли сил грести против волны, час за часом, всю ночь и день? Как миновали сторожевые катера, прожекторными лучами рассекавшие пенные гребни волн? Как не столкнулись с рогатой плавающей миной, которыми Балтийское море было нафаршировано погуще, чем клецками мамин суп?
Все прошли, все миновали. И сил хватило. Потому что несли их крылья любви.
Они пересекли Балтийское море и достигли шведских берегов. В нейтральной Швеции, где войной и не пахло, они поженились и прожили счастливо четыре года до самой победы над Германией. И когда мир наступил на земле и по Балтийскому морю пошли вместо эсминцев пассажирские пароходы, с первым рейсом из Стокгольма в Ригу прибыли Милда и Янис.
Соскучившись по Латвии и своим родным.
Латвия уже была не Латвией. А республикой в составе СССР. В Рижском порту пароход встретили советские солдаты и вопросы сошедшим на берег пассажирам задавали по-русски.
Яниса арестовали там же в порту. За то, что спасся из гетто, откуда другим уйти не удалось. Значит, что-то нечисто. Попахивает предательством. Объяснения Милды, что она выкупила его, отдав полицейским все фамильное серебро, никто слушать не стал. Янису дали десять лет лагерей за измену Родине и отправили в Сибирь.
А Милда сошла с ума.
Она бродила по Риге простоволосая, в грязной рваной одежде и заглядывала каждому встречному мужчине в лицо. А когда на улице никого не было, громко звала:
Янис! Янис!
Милиция ловила ее, отвозила к родителям. Ее запирали в доме на взморье. Каждый раз она убегала. И снова ее видели на улицах с глупой ухмылкой на некогда красивом лице, и снова люди слышали зов: - Янис! Янис!
Потом она пропала. По одним слухам, умерла в больнице, по другим - в бурную темную ночь бросилась в море и, перекрывая шум волн, звала: Янис! Янис!
Много лет спустя в Риге объявился Янис. Из Сибири. С седой бородой. Лишь глаза были те же. Темно-карие, как спелые вишни. С синевой белков. Он искал Милду. Не верил в ее смерть. Бродил, кружил по Риге, как потерявший хозяина пес. Просил указать ее могилу. Где похоронена Милда, никто не знал.
Однажды утром в самом центре Риги в парке у обелиска Свободы ранние прохожие обнаружили человека, висящего на поясном ремне, затянутом на толстом суку дерева. Одет он был в рваный сибирский ватник и лагерную шапку-ушанку.
Вот так вошли в современную легенду Милда и Янис.
В моих ушах еще стояла крикливая свара матери Милды и еврейки-дачницы, когда я вышел в дюны и упругий встречный ветер с моря вздул парусом плащ на мне.
Пляж был безлюден. Волны с шумом накатывали на песок и ползли, шипя лопающейся пеной, почти до самых дюн, а выдохнувшись, стекали назад, оставляя темную, быстро светлевшую полосу. На тех местах, куда доползал пенный язык, оставалась грязная седина и почти черные жгуты водорослей, и это было границей, дальше которой заходить не стоило, чтоб не замочить ног. Я пошел вдоль кучек пены и водорослей, оставляя на влажном песке глубокие следы. Шел, уставившись под ноги, как искатель янтаря. Но я не искал в песке янтарных крупиц. Я брел, задумавшись, под рокот прибоя.
По морю гуляла высокая волна. Быстро темнело, и луч прожектора с пограничного катера скользнул по белым гребням, как по спинам белых овец, словно считая их, и, дойдя до берега, на миг ослепил меня. Потом исчез, словно прожектор проглотил собственный язык.
Я думал о том, что Милда и Янис бросились в море, когда шторм был посильней этого. И так же тогда прощупывал бараньи спины волн прожектор. Да еще мины, круглые и черные, утыканные рогами, как черти из подводного царства, выпрыгивали из пучины то справа, то слева от лодки, и Милда и Янис поднимали вверх весла, словно сдаваясь судьбе, и замирали, бессильные что-либо сделать.
Какая силища у любви! Только любовь могла дать им волю и выдержку, сверхчеловечью силу. Они прошли, где утонули бы в неравной борьбе с волнами самые опытные гребцы. Они проскочили мимо мин, сторожевых катеров и самолетов, куда посчитал бы безумным сунуться военный разведчик.
Латышская девочка и еврейский мальчик.
И сейчас в доме, чьи стены на одну ночь укрыли эту любовь, старые латышка и еврейка готовы были вцепиться в горло друг другу.
Меня снова ослепило. На сей раз не прожектор с моря. Задумавшись, я не заметил, как чуть не столкнулся с пограничным патрулем. Два молодых солдата, с русскими крестьянскими лицами, в зеленых фуражках и кирзовых сапогах, с автоматами на груди, проверили мои документы, хмыкнули, переглянувшись, при виде моей еврейской фамилии и велели найти для прогулок место подальше от моря, ибо с наступлением сумерек это уже не берег, а государственная граница СССР.

ЭФРАИМ СЕВЕЛА

Сообщение отредактировал REALIST - Воскресенье, 09.03.2014, 08:11
 
АфродитаДата: Среда, 12.03.2014, 04:29 | Сообщение # 253
Группа: Гости





ещё одна печальная история любви тех жутких лет.
 
BROVMANДата: Среда, 26.03.2014, 14:16 | Сообщение # 254
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
Счастливая Далия

Сегодня утром муж проснулся пораньше, вышел за газетой и цветами в подарок к моему дню рождения. Вернулся с букетом красных роз (других идей у него не бывает) и подарочным бумажным пакетом.
— Это висело на дверной ручке. Я открывать не стану, но если тебе есть в чём признаться, сейчас подходящий момент! — сказал он, ухмыляясь, и поцеловал меня в щёчку.
И говорит как всегда, и ухмыляется как всегда. Я тоже исполняю свою роль:
— Кто из многочисленных ухажёров может это быть?!
Это наш домашний театр. На самом деле он уверен, что я не способна изменить ему. Он никогда во мне не сомневался. И не ревновал — ни разу. Похоже, думает, что я не привлекаю других мужчин.
Неужели в самом деле я превратилась в непривлекательную тётку? Сегодня мне исполняется сорок пять, и я осматриваю себя внимательно. По талии даже не скажешь, что сорокапятилетняя мать двоих детей. Не зря делаю зарядку каждый день. Да и не наедалась досыта почти сорок лет. Если бы не получать удовольствие, хотя бы глядя в зеркало, это было бы чистое издевательство над собой. Волосы ещё пышные, и если вернуться к своему каштановому цвету, буду выглядеть ещё чуть-чуть моложе. Чёрный цвет, сколько ни экспериментируй с нюансами, мне не идёт. Это масть Далии. Всё-таки природа знает лучше. С каким цветом человек родился, тот цвет ему больше всего подходит. Приближаю зеркало близко к лицу, разглядываю кожу вокруг глаз. Морщин почти нет, но и блеска в глазах — увы, нет.
— Зеркальце, зеркальце на стене, кто всех красивей в нашей стране?
Зеркало молчит и отражает женщину среднего возраста, неловко улыбающуюся своему нелепому вопросу и недостатку уверенности в себе. Мой муж прав: я ему не изменю. Мужчин, в конце концов, привлекает взгляд.
Встаю, одеваюсь, получаю подарки от детей. В благодарность жарю им блины. Затем смотрю бумажный пакет. 
«Таинственный ухажёр» — всё-таки Далия. Она сегодня открывает выставку в Германии и улетела первым утренним рейсом. По пути в аэропорт она подъехала к нашему дому и повесила подарок на дверную ручку. 
Не надо было читать письмеца из пакета: я же знаю, что подобная мысль может прийти в голову только Далии и только Далии не лень осуществить задуманное. Нет больше никого, способного на такой поступок. Ни одной женщины, а о мужчинах уж нечего говорить! Если бы моя лучшая подруга Далия была мужиком... у нас была бы любовь, о которой я всегда мечтала. Хотя... будь Далия мужиком, вряд ли бы она обратила внимание на женщину вроде меня. Мне же не везёт — ни наяву, ни в мечтах.
В пакетике лежали подарок и письмецо. Подарком оказалась та маленькая картина Далии, которой я так восхитилась несколько месяцев назад. И хотя, если я не ошибаюсь, она должна была стать частью этой выставки-инсталляции в Мюнхене, Далия не пожалела подарить картину мне, помня, как я подпрыгнула тогда у неё в мастерской и сказала: «Ой! Я её хочу!»
Позвольте представить: этот необычный человек с именем прекрасного цветка — Далия, моя подруга со школьной скамьи. 
Я тоже цветок — жасмин, но только в нашем классе, кроме меня, были ещё две Ясмины, тогда как Далия — одна-единственная на всю школу и, скорее всего, на весь Белград. 
Далия в девятом классе переехала из другой школы и заняла вторую половину моей парты.
— Здесь свободно? — спросила она, но мне это показалось скорее утверждением, чем вопросом, и я, как обычно, сделала отталкивающую мину.
По-моему, сначала спрашивают: «Можно ли?» — и садятся, только получив разрешение, а Далия, не дожидаясь моего «н-да», уже сидела. 
Мне, не привыкшей к общению с людьми, Далия, которая собеседнику смотрела прямо в глаза и постоянно улыбалась, казалась редким зверьком и даже инопланетянкой. «Чё это она всё время улыбается?» — недоумевала я изо дня в день... 
Короче — странный субъект попался, и я всем своим видом показывала, что ей не стоит переходить ту черту, которую я обозначила между нами.
Но оказалось, что Далия на эту пресловутую черту и не думает покушаться. Она, на самом деле, очень много времени проводила в своём мире и часто была чем-то занята. Она что-то писала. Я со временем стала оттаивать и неприкрыто поглядывать через её плечо, интересуясь тем, что она делает. Она только улыбалась и просто говорила:
— Пишу стихи.
Помимо этого, она ещё и рисовала, и делала оригами. У неё были золотые руки: из любого мусора она могла сделать что-нибудь оригинальное.
— Далия, ты так многое умеешь,— сказала я ей однажды.
— Да нет, я только многим интересуюсь.
— Везёт же некоторым: сколько талантов! А я разбираюсь только в естественных науках.
— Нет, нет, это тебе везёт! Ты знаешь, куда двигаешься. Пора готовиться к вступительным экзаменам, а я всё ещё в раздумье...
Учёба мне удавалась, и тут я могла решить все проблемы, тогда как в жизни уйма дел, которые превосходят наши силы. Но я не умею проигрывать, так что иду до конца, пусть даже головой об стену. Заканчивается это, конечно, шишкой на лбу и неимоверной нервотрёпкой. 
Всё, что люди вокруг меня делают или говорят,— буквально всё мне действовало на нервы. Все до одного были дураками, и мне и в голову не приходило с кем-нибудь дружить. И другие тоже не пытались приблизиться к такому ежу, каким я была.
Почему Далия возилась со мной? 
Я несколько раз собиралась было спросить, почему она, не обделённая друзьями, обращает на меня внимание, но, боясь услышать какой-нибудь иронично-двусмысленный ответ, так и не задала этого вопроса.
Шли дни, мы с Далией всё больше общались, а потом как-то естественно стали вместе возвращаться домой. Доходили до перекрёстка с цветочным магазином, говорили друг дружке «пока», и каждая уходила в свою сторону. В двенадцатом классе мы стали задерживаться у этого магазина и болтали какое-то время перед тем, как она поворачивала направо, а я налево. 
С приближением вступительных экзаменов мы всё дольше задерживались на перекрёстке. 
Однажды, пока мы щебетали на перекрёстке, появилась мама Далии. Она увидела дочь и подошла к нам.
— Девушки, привет! О, это, наверно, Ясмина. А я — мама Далии. Кстати, у меня тоже была такая нелюбовь к французскому, как у тебя, Ясмина. Учитель был такой... с вывихом, как и ваш, впрочем. Но вы скоро заканчиваете школу — просто потерпите его ещё немного.
Я стояла с разинутым ртом: Далия школьными историями делится с мамой?!
Потом её мама добавила:
— А почему вы стоите на улице? Могли бы у нас, попивая кофеёк, наболтаться досыта. Далия, ты Ясмину приглашала?
Я запаниковала. Господи, что мне делать?! Если пойду в гости, потом я должна буду её пригласить...
Я скороговоркой сказала, что слишком задержалась, что срочно надо заняться учёбой, и раньше, чем они могли опомниться, меня и след простыл.
О том, чтобы приглашать Далию (либо кого-нибудь другого) домой, и речи быть не могло. Днём мать дома, так что не удалось бы провести гостя контрабандой — пришлось бы знакомить их. А это последнее, что я могла допустить. Она либо выпившая, либо рассказывает байки о своих любовных похождениях — в любом случае, мне было стыдно показывать её.
Далия решила поступить на кафедру философии, в моём случае всё было давно решено: строительство. Однажды, когда мы с Далией стояли на «нашем» перекрёстке, она сказала:
— Мой папа — инженер-строитель и говорит, что если у тебя есть какие-нибудь вопросы, приходи и спрашивай, он тебе поможет во всём. Придёшь?..
С тех пор я стала частенько бывать у Далии.
Уже пора переодеться, гости вот-вот станут подтягиваться. Выпивка — в баре наготове, канапе и пироги — на столе. Остаётся ещё взбить сливки и украсить торт. Всё в идеальном порядке! Я ведь до трёх часов ночи возилась на кухне.
Далия мне говорит каждый год:
— И почему ты это делаешь?! Кто ещё устраивает показ собственной кулинарии? Тебе не жаль того времени, которое ты могла потратить на что-нибудь другое?
— Да нет, почему?.. Раз в год мне не лень,— отвечаю я в таких случаях, но дело не в том, что «мне не лень» (ещё как лень!), а в том, что не хочу портить образ, который я годами с трудом создавала.
Образ «я всё могу, я идеальная женщина». Не только на работе преуспеваю наравне с коллегами-мужчинами, но и дом у меня всегда блестит, всегда сварено-нажарено, муж и дети постираны-отутюжены. «Ну и как?!» — бросаю я вызов миру. И когда слышу: «С ума сойти! Ты — чудо!» — я испытываю полное удовлетворение и знаю, что старалась не зря. 
Далия, однако, находит повод подтрунивать надо мной:
— Ну и ну! Наша миссис перфекция свечки купила! Неужели ты их не сама изготовила?!
Но я же стала перфекционисткой именно из-за неё. До встречи с Далией мне было всё равно, как другие меня видят. 
Поначалу, когда Далия пристроилась возле меня, все наши разговоры быстро сдувались из-за моего «да не знаю, всё равно». Далия говорила о вещах, о которых мне нечего было сказать. Какой тут может быть осмысленный комментарий, если я не могу сказать ни «а, да, я тоже так думаю!», ни «по-моему, это не так». Оставалось это безжизненное «да не знаю, всё равно».
— У тебя, видимо, нет никаких пристрастий.
— А что бы я делала с какими-нибудь пристрастиями? 
Всё настолько бессмысленно. Если бы даже у меня какое-нибудь пристрастие и было, что бы от этого поменялось? Комментируй не комментируй — выходит одинаково. И вообще, что жить, что умереть — нет большой разницы.
— Ну и ну... А почему не совершаешь самоубийство?
У меня челюсть отвисла!
— В Бога веришь?
— Не-а.
— Тогда тем более! На том свете тебя не ждёт кара за грех самоубийства. Почему бы тогда не покончить с этим бессмысленным существованием?
— Подожди... ты это мне советуешь совершить самоубийство?!
— Боже упаси и сохрани! Если ты решишь самоубиваться, не вздумай оставлять записку: мол, Далия мне посоветовала! 
Я просто занимаюсь теорией, которая к активным действиям не имеет никакого отношения. Вот что я хочу сказать: когда живёт некто, кто в жизни не находит смысла, тогда многое теряет не только он, а и всё его окружение несёт урон. Да целая планета несёт урон! Чтобы его накормить и напоить, тратятся огромные природные ресурсы. Если он ходит в школу, для него печатают учебники и делают тетради. Сколько деревьев должны для этого быть загублены?! По мере того как исчезают леса, меняются качество почвы и климат. Затем — он одевается; когда его одежда становиться грязной, он её стирает, а стиральные порошки, отбеливатели и ополаскиватели — смерть для флоры и фауны рек и морей.
Что она несёт?! Эта девушка с луны свалилась... Я сидела с квадратными глазами и не могла ничего вставить. Всё, что пришло в голову, было:
— А те, что живут с ощущением смысла, планете не причиняют ущерба?
— Нет, мы все одинаково гадим. И человечество, и Земля обречены.
— Теперь ты звучишь, словно тебе всё равно!
— Некоторые вещи неизбежны. Всему приходит конец. Можешь плакать, но изменить не можешь.
— Я ведь об этом и говорю! Какой смысл в жизни, если все мы обязательно умрём?!
В тот момент вошёл учитель, и мы замолчали. Пока он заполнял классный журнал, Далия мне шепнула:
— Ты права: жизнь — бессмысленное явление. Вселенная бы ничего не потеряла, не случись здесь амёбы и всего, что из них произошло. Но если мы уж случились, то придётся пахать. И ты смысл либо найдёшь, либо сама создашь. Ведь есть так много...
Учитель приподнял бровь:
— Далия?!
На этом наш разговор завершился. А я с этого дня Далию немного боюсь, она меня отталкивает, но одновременно и притягивает, и вызывает уважение.
Как вспоминаю эти дни, мне стыдно за то, что я была такой недалёкой. Математику и физику я знала лучше любого парня и думала, будто это достаточное доказательство того, что я суперумна. Если бы мне теперь мои дети, которых я рожала в муках, сказали: «Жизнь не имеет смысла!» — я бы им без объяснений отвесила по оплеухе!
Я не могла понять, откуда у Далии такой всесторонний взгляд на вещи, откуда берётся такая глубина, тогда как я — её сверстница — такая поверхностная. Она, наверное, такой родилась, но решающее значение, скорее всего, было в воспитании. Родители с ней разговаривали обо всём. С приближением вступительных экзаменов я к Далии стала приходить чаще. В отличие от нашего дома, где из своих комнат никто не выходил, семья Далии всегда собиралась в зале. Её отец после работы возвращался прямо домой, а мама всё время так и была дома (она шутила, что, в отличие от поэта, муза поэтессы пребывает — а где иначе, если не?! — на кухне).
В доме Далии я испытала своего рода культурный шок: я впервые видела семью, которая спокойно разговаривает на самые разные темы — литература, цены, политика, мода, межличностные отношения... Поначалу я не принимала участия и чувствовала себя не очень уютно. У меня не было навыка обмена мнениями, и, по правде говоря, мои знания на все эти темы были крайне скудными. Но с каждым разом мне становилось всё интересней: первый раз в жизни ко мне относились как к взрослой и обращали внимание на мои высказывания, какими бы нескладными они ни были.
Родители Далии, оба на шестом десятке, были гораздо старше моих родителей. Они, наверное, долго наслаждались жизнью вдвоём и родили Далию только после того, как серьёзно захотели ребёнка. Она была не иначе как тщательно планированный ребёнок — это было видно из их нежного отношения к ней. В отличие от меня, рождённой по ошибке. Однажды я так и сказала Далии:
— Ты о чём говоришь-то?! У нас с тобой совершенно разные стартовые позиции! Я, с матерью-алкоголичкой, которая не упускает шанса заявить, что я не нужный ей ребёнок от не нужного ей человека,— и ты, с родителями, которые всевозможными способами показывают, что ты — осуществление их жизненной мечты. Прошу прощения, но — небо и земля!
— Много пьёт, да? М-да... тебе нелегко. Но... тебе не кажется, что ты слишком вошла в роль человека, обиженного судьбой? Неужели ты думаешь, что проблемы есть у тебя одной? Каждый человек время от времени получает по башке, заслуженно и незаслуженно. Мои родители действительно хорошо ладят между собой и заботятся обо мне, но долго желанным ребёнком была не я, а моя сестра. Я что-то типа утешительного приза.
— У тебя сестра?!
— Была... давно, ещё до меня. Её сбила машина в семь лет. Именно она была тем долгожданным ребёнком. Она родилась после многолетнего лечения от бесплодия. А после того, как её не стало, мама, которая и так не могла забеременеть естественным путём, больше и не пыталась завести ребёнка. К тому же ей было под сорок, так что она была твёрдо убеждена, что с материнством покончено. Мне мама прямо так не говорила, но я думаю, что она даже и не хотела больше детей. Я читала её стихотворения того периода: тяжёлое отчаяние, абсолютная потеря надежды. Для меня, например, это единственная ситуация, когда жизнь теряет смысл. Но в тридцать девять лет мама неожиданно забеременела, и то, что выглядело наступлением менопаузы, оказалось волосатым, на редкость уродливым ребёнком.
Я чувствовала себя так неловко, что начала заикаться:
— Извини, п-пожалуйста! Я н-не знала... Надо было мне сказать. Тогда бы я не была такой н-нетактичной...
— Во-первых, ты не спрашивала, а я не имею обычая устраивать выставку несчастья, просто так, без повода. К тому же... тебе может показаться, что я сильно умничаю, но... когда подумаешь, что тебе не везёт, ты подумай, что ты сама сделала или что ты сама не сделала, вместо того чтобы винить в этом судьбу, родителей или не знаю уж кого...
— Ну, ты умная-преумная! Что ты этим хочешь сказать? То, что я родилась у таких родителей,— результат чего-то, что я сделала или, наоборот, не сделала? Это моя карма? Я, по-твоему, теперь плачу за свои плохие поступки в предыдущих жизнях?
— Да нет! Я только хочу сказать, что нет никакого толку от амплуа жертвы. Родителей не выбираешь, но как будешь жить дальше — решаешь ты сама. Теперь всё зависит от твоих усилий.
— Да что ты говоришь?! От моих усилий?
— Верно. Правда, немного везения тоже не помешает. А, да — ещё и улыбка!
— При чём тут ещё улыбка?!
— Вот, это, это! Я именно об этом! Такое выражение лица — ни-ни! Люди будут только бежать от тебя.
— Как я вижу, ты ещё не сбежала!
— А куда, скажи на милость, бежать мне, когда единственное свободное место — вот это, рядом с тобой?! 
Будь свободной какая-нибудь другая парта, разве ты думаешь, что я села бы возле такой мымры?
И она стала имитировать мою кислую мину, и хихикала, и ещё больше кривилась, и заходилась в хохоте, так что, в конце концов, я тоже не выдержала и рассмеялась.
Прошло немного времени, и я восприняла Далию, несмотря на то, что она умела посмеяться надо мной и смотреть на меня свысока. У неё была волшебная способность заставить понять, что она вас превосходит, и те, кто в ней это признавали, всегда могли рассчитывать на неё. Её превосходство каким-то странным способом никогда не переходило в надменность. Не я одна была её фанаткой — таких было много. Бывало, правда, что в компании попадались и те, которые к ней не относились с «ох!» и «ах!», но и с ними Далия вела себя совершенно нормально. У неё не было ничего, ни во взгляде, ни в жестах, что указывало бы на старание привлечь внимание. 
С годами, с мудростью, которую приносит возраст, я поняла, почему Далия никогда никого не «окучивала»: она знала себе цену. И не нуждалась в том, чтобы другие ей эту цену устанавливали. Она сама лучше знает, кто она и что она. Не рынок определяет её ценность — её ценность безусловна. Всегда та же индивидуальность, несмотря на окружение. 
Я одной Далии позволила такое большое приближение, тогда как она сама всегда была окружена большим количеством близких друзей. Что не странно — она людей воспринимала такими, какие они есть. Никогда не сплетничала. Не радовалась чужим неуспехам. Она настолько отличалась от всех мне знакомых людей, что я поначалу была уверена, что она скрывает своё настоящее лицо. 
«Да она притворяется!» — говорили девки из класса. По правде скажу, я несколько лет ждала, когда она проколется. Но каким бы хорошим актёром кто-то ни был, играть роль без ошибки почти тридцать лет — не получится! Спустя некоторое время я поняла, что у Далии просто-напросто нет мелких человеческих изъянов, которые есть у обыкновенных смертных. Однажды я не выдержала и спросила:
— Есть ли кто-нибудь, кому ты завидуешь?
— Нет...— сказала она и ещё немного подумала.— Нет, никому не завидую.
— Ничего себе! Ты — святая!
— Святая! — смеялась Далия.— Я не святая, я просто зациклена на себе.
— То есть?
— То есть, по большому счёту, меня другие люди не интересуют... настолько, чтобы сравнивать себя с ними. Всё своё внимание я направляю на себя. Редкий случай эгоизма!
На секунду я испугалась, что она скажет: «А ты?» — но она сменила тему. То ли оттого, что в самом деле слабо интересуется другими людьми, то ли оттого, что мой возможный ответ был очевиден,— не знаю.
Мы с Далией познакомились, и следующие несколько лет я её «штудировала». Я никогда ни с кем не дружила, так что о людях знала я мало. Учитывая это, Далия тем более представляла загадку для меня. Когда я познакомилась с её семьёй и людьми, которые обычно её окружали, немного прояснилось, отчего она такая зрелая для своего возраста. Родители всегда обращались с ней как со взрослой. Затем, их дом был чем-то вроде салона: у них всегда собирались поэты и разные другие творческие люди. Талант, с которым она родилась, развивался в подходящей среде. 
Далия обладала спокойствием и философским взглядом, а это всё-таки нехарактерно для шестнадцатилетней девушки. Я тогда себе говорила: Далия либо инопланетянка, либо фальсифицировала год рождения. Ей как минимум тридцать пять! А хорошо выглядит для своего возраста!
Нет, это, конечно, шутка, всерьёз я так не думала. Но я её — серьёзно — не понимала. А потом, под влиянием Далии и её мамы, я начала читать поэзию и была просто помешана на Цветаевой. Я читала и её стихотворения и письма, и всё, что другие о ней написали. Когда я узнала про её дочь Ариадну, мне, помню, что-то сжало грудь, потом отпустило и наполнило восторгом. Я подумала: «Ещё одна Далия!» Ариадна в три года читала и писала, а в шесть сочиняла так, что трудно было поверить, что автор — ребёнок. Значит, существуют! Каждые несколько десятилетий, каждые несколько тысяч километров рождается по одному такому исключительному таланту. Когда я это поняла, Далия не перестала быть такой уникальной, какой я её видела раньше. Наоборот: то, что казалось невероятным, теперь выглядело вполне убедительным и, как что-то реальное, осязаемое, стало ещё более привлекательно. Я начала Далию больше понимать, но какая-то часть её по-прежнему оставалась загадкой.
И остаётся по сей день.
Как всегда, первой приходит моя мама. Она легко касается моей щеки и говорит:
— С днём рождения! Но я думаю, что поздравлять надо меня: ведь в тот день старалась всё-таки я!
Это текст, который она повторяет последние сорок лет... 
А около девяти часов приходит отец и выполняет две обязанности: поздравить дочь с днём рождения и забрать домой жену, сонную, с заплетающимся языком. Мой папа — незаметный, тихий человек, который из-за мамы никого не вызывал на дуэль.
Тем временем Далия открыла выставку в Германии. Галерея сейчас уже закрыта, а Далия, скорее всего, ужинает с организаторами. Brava, brava!
Но всё-таки хорошо, что она не смогла прийти на мой день рождения.
Когда я нахожусь в одном пространстве с Далией, я выгляжу словно половая тряпка. Ничего собой не представляю. Когда мы с Далией вдвоём, это не настолько замечается. Я сосредотачиваюсь на теме разговора и иногда даже забываю, с кем разговариваю. В центре внимания — тема. Но когда нас окружают другие люди, центром внимания обязательно становится Далия! Все хотят услышать её мнение. А если говорит кто-то другой, то обращается к ней одной. Она, как и обычно, не делает ничего, чтобы завоевать этого — либо какого-нибудь другого — человека. 
Не стараясь привлечь внимание, она привлекает внимание всех собравшихся. Всегда и везде. 
Я, наоборот, если не приложу усилий, остаюсь совершенно незамеченной. Несколько раз мне говорили:
— А вот на днях мы собрались у друзей, и я говорю Далии...
— Знаю, я там была.
— Да? Действительно?
Я что — пустое место?! Дело ведь не в том, нравлюсь я мужчинам или нет. Всё значительно глубже, то, о чём я говорю затрагивает саму суть человека!
Конечно, нравится ли человек противоположному полу, в жизни также играет немаловажную роль. Кто говорит: «Мне наплевать!» — врёт, как сивый мерин! В молодости это чуть ли не важнее всего остального. Важнее, чем оценки, важнее, чем отношения с родителями. 
Под конец школы и в университете я была очень закомплексована, поэтому училась больше всех и закончила с красным дипломом — одна я в нашей группе. Потом я начала работать — и работала опять прилежнее всех! Если меня обгоняли в знаниях, мне было обидно, я завидовала и корпела над книгой круглые сутки, потому что терпеть не могу, когда кто-то лучше меня. И подолгу в чьей-то тени я не оставалась!
Но то, что я чувствую по отношению к Далии,— это другого сорта. То, что она получила с рождением, нельзя превзойти круглосуточной учёбой. Люди это либо имеют, либо не имеют. Далия имеет. Я не имею. Конец истории. 
Большинство людей этого не имеют, и для них на этом история заканчивается. На нет и суда нет! 
Но я, к несчастью, из тех, которые не мирятся с поражением. 
А, к ещё большему несчастью, единственный человек, который у меня вызывает не проходящий комплекс неполноценности,— это именно моя ближайшая подруга. Встаёт вопрос: как можно дружить с человеком почти тридцать лет и таить такое уродливое чувство? 
А ответ непростой.
Далия всегда очень много делала для меня. Пока я была гадким утёнком, она изо всех сил старалась убедить меня в том, что я выгляжу хорошо.
— Дэвушка, у вас зэркало есть? Нет, ты посмотри на себя! Я ещё не видала таких волос! Посмотри, какие они пышные! Вот моя коса — едва половина твоей! Можешь рекламировать шампунь. А заодно и пасту для зубов. 
И уж точно колготки! Посмотри на манекенщиц: даже в телике не выгуливают такие ножки, какие у тебя! Я дохну от зависти! Если бы у меня были такие ноги, я бы не носила ничего, кроме мини-юбок. Ни за что в жизни не ходила бы в брюках.
В пубертате меня замучили прыщики. Мне никто из мальчиков не нравился, так что проблема была не в том, что некрасиво смотрится (никто на меня и не смотрел), но они иногда так страшно вспыхивали, что лицо у меня прямо болело. Мать всегда только, проходя мимо меня, брезгливо подбросит:
— Господи, какой кошмар! Ты опять объелась шоколада!
Не стоит подчёркивать, что мать в тот период я избегала ещё больше. А благодаря маме Далии проблему с кожей я решила относительно быстро: она меня отвела к своей подруге-дерматологу, и после нескольких процедур и обучения, как правильно ухаживать за кожей, лицо у меня изменилось до неузнаваемости. С тех пор следую простым правилам и покупаю косметику в аптеке, где её готовят специально для меня. Дёшево, эффективно, и никакой погони за «ланкомами» и «лореалями».
Мне все женщины завидуют. И та же Далия сколько раз вздыхала:
— Боже, какая кожа! Мне бы такую...
И всё же я завидую ей. Помимо прочего — тому спокойствию, с которым она признаётся другой женщине, что у той что-то лучше, чем у неё. Я этого просто не могу произнести! Но, несмотря на то, что мои ноги длиннее и что мои волосы пышнее, мужчины всегда теряли голову не от меня, а от неё.

(окончание следует)
 
BROVMANДата: Среда, 26.03.2014, 14:19 | Сообщение # 255
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
(окончание)

То лето не забуду никогда. После вступительных экзаменов мы с Далией провели две недели на море, в Черногории. Однажды Далия осталась в гостинице, а я на пляже познакомилась с двумя симпатичными студентами. Было очевидно, что им нравятся моя фигура и моё малюсенькое бикини, но они вели себя по-джентльменски, и в том, что у них сверкают глаза, когда они смотрят на меня, я не находила ничего оскорбительного. Узнав, что я приехала с подругой, они сказали, что вечером собираются в джазовый бар, и пригласили нас присоединиться. Несколько часов плавания и загорания в их компании прошли в очень приятной атмосфере (к тому же один из них был как раз моего типа!), так что вечером мы с Далией отправились в тот бар.
Мы ещё и не подошли к их столику, когда я уже начала жалеть о том, что мы пришли. Как только они увидели Далию, они больше не сводили с неё глаз. А мы же ещё и не уселись! Нельзя было тут же сказать: «Ну, давайте, пока!» — развернуться и уйти, так что я еле отсидела час, стараясь скрыть злость и отчаяние. Хотя и не было надобности что-либо скрывать: эти два не замечали битву, которая происходила во мне. Словно меня нет, они изо всех сил пытались привлечь внимание Далии. Будто она — Солнце, а они — подсолнухи, парни напряжённо следили за каждым её движением, за каждой переменой на её лице. То, что я чувствую себя крайне неловко, заметила одна Далия. Она ещё вначале упомянула своего молодого человека, который остался в Белграде, посылая таким образом сигнал, что им нечего ожидать. Но они продолжали глазеть на неё, как заколдованные. Они походили на цирковых пуделей, которые по команде женщины в сверкающем платье подпрыгивают на задних лапках. С той разницей, что на Далии не было платья в блёстках — у неё сверкали эти её угольно-чёрные глаза. И не каким-то особым соблазнительным блеском. Я знаю её почти тридцать лет и могу сказать, что ещё не встречала женщины, которая флиртует меньше её! И этих двух студентов на черногорском берегу она и не гипнотизировала, и не прельщала, как сделало бы большинство женщин. Она была просто Далией — одинаковой со всеми, всегда. И всё же, сколько бы я ни покачивала своими длинными ногами и ни взмахивала пышными волосами, созданными для рекламы шампуня, эти два парня до конца вечера так и не обратили внимания на меня.
До гостиничного номера мы с Далией возвращались в гнетущем молчании. Так, наверное, чувствовал себя Наполеон после поражения в битве при Ватерлоо. Загибаю? Нет, не загибаю — у него должно было быть такое же отчаяние, от которого я задыхалась. Мне в этот день был выставлен вердикт, что я непривлекательна. И Далия это понимала. Она было начала разговор о музыке в том клубе, но, увидев, с какой неохотой я откликаюсь, не настаивала на беседе, и до конца вечера мы не проронили больше ни слова.
Не то чтобы я в тот день испытала поражение первый раз в жизни. Горького опыта у меня — на экспорт в страны третьего мира! Выглядит нелепо, что я так реагировала, но за девятнадцать лет жизни, до того дня, мои поражения были, в основном, от недостаточной учёбы. Стоило мне серьёзно позаниматься, и со мной никто не выдерживал сравнения! Если я приносила плохую оценку, я знала, как её исправить: сяду и занимаюсь. 
Были проблемы с родителями, и иногда становилось очень тяжело, но я всегда осознавала, что это, по сути, не имеет ко мне никакого отношения. Мама выпьет, начнёт задевать папу, вспыхнет ссора, но я знаю, что это не моя проблема. Да, мне грустно, мне обидно, но ссора родителей не перечёркивает моё существо. А потом я встретила этих двух молодых людей на морском берегу и была уверена в своём женском очаровании, но стоило появиться Далии, и они забыли, что я вообще существую. Мне было бы легче, если бы я могла сказать: «Она их увела у меня»,— но она не сделала ровным счётом ничего. Просто в этот день я получила сертификат, который показывает: на рынке самок эта данная самка — я — не имеет никакой ценности...
Такое у меня случилось впервые в жизни, вот почему меня это так задело. Было потом ещё несколько раз, но я уже была готова. Я ведь знала: если рядом Далия, я буду в её тени. Из всех мужчин, которые мне нравились, у одного моего мужа не текли слюнки при виде Далии — наверное, поэтому я за него и вышла замуж. 
Помню, мы познакомились, и он мне как-то сказал:
— Ты знаешь, Далия на редкость красивая, но в ней есть что-то такое, что не позволяет приблизиться. А ты мне нравишься, потому что нормальная, с тобой всё понятно.
Я не знала, как реагировать. Это, скорее всего, был комплимент, и я только прошептала:
— Спасибо.
Но мне же хотелось быть «фам фаталь»! Хотелось услышать: «Из-за тебя я потерял сон, из-за тебя у меня кусок в горло не лезет!» 
Да, смешно! Когда я вспоминаю эти годы, мне смешно, но тогда это были такие муки!
А потом я начала работать, у меня появилась семья, и то, что не все из-за меня теряют голову, не мешало жить счастливо. «Счастливо» — в том значении, в каком счастье понимает большинство людей: бывает, с мужем иногда ссоримся, бывает, дети иногда доводят до белого каления, волнуюсь за родителей, но... как бы это объяснить? Если бы меня спросили: «Ты счастлива?» — уж точно не сказала бы: «Нет, я несчастна». Всё, что касается важных вещей, более-менее у меня в порядке, и даже более — мне часто люди говорят: «Как я тебе завидую!» — но...
...Но они не знают настоящей зависти! Тот, кого мучает чёрная зависть, не умеет о ней говорить с лёгкостью. Если бы даже и захотел озвучить её, большой каменный ком застревает у него в горле. Мы с Далией часто друг дружке говорим: «Хорошо тебе!» — но это всегда имеет отношение не к таким важным вещам. «Как я тебе завидую! Если бы я надела блузку такого цвета, лицо бы у меня выглядело как несозревший лимон!» Или: «Молодец! Я не знаю, что сказала бы в подобной ситуации»,— говорит она мне, а я никакой особой гордости не испытываю. Это всё мелочь, это всё ерунда. Зависть по отношению к целому чувствую я одна. Дело ведь не в «ох, как бы мне хотелось иметь глаза Далии», или «мне бы художественный талант Далии», или «если бы я могла быть такой спокойной, как Далия». Нет! Я не хочу украшений, я хочу суть, то, что Далию делает Далией. Иными словами, я бы хотела быть Далией.
Боже мой, это напоминает героя того романа! «Парфюмера»! Человека, у которого не было своего запаха, и он делал парфюмы из своих жертв.
Господи! Откуда берутся такие сумасшедшие мысли? Нет у меня желания убивать Далию из-за того неуловимого чего-то, которого у меня нет. Это правда, что пока она жива, будет кому напоминать мне о моём несовершенстве. Хотя... если бы её не стало, ничего бы не изменилось. Как раз наоборот: если бы она умерла, это была бы её абсолютная победа! Вряд ли появится кто-нибудь, кто затмит её, вот и осталась бы она такой непревзойдённой в вечности. Как памятник. Как легенда. Почему некоторым даётся всё, а другим ничего?
Боже, какая я мразь! Откуда у меня такие уродливые идеи? Лучше бы взяться за уборку. Благодаря посудомоечной машине, остаётся только помыть унитаз и принять душ: в постели буду уже около двух.
День рождения удался — в общем, как я и ожидала.
— Тебе сорок пять не дашь!
— Твои канапе были бы хитом даже на приёме у президента!
— Ты сама шила это платье?! Ну ты даёшь!
Но без разговоров о Далии не могли обойтись.
— Что, Далия не придёт? У неё выставка в Германии? Ух ты!
— Что есть, то есть! Я была на её предыдущей выставке здесь, в Белграде. Был и тот критик — помните его? Тот, что восемь лет назад о её первой персоналке написал ту гадкую критику. А теперь он ест из её рук!
— Я его видел по телевизору. Это тот, что передал Далии букет, целовал ей руку и всё время умилялся? Да? Я так и думал. А кстати, милые дамы — как вам хорошо: если вы красивые, вам открываются все двери. Мы, мужики, на эту карту ставить не можем.
— Что ты этим хочешь сказать? Картины Далии продаются не потому, что автор — красавица! Мир искусства жесток: если у тебя нет таланта, никакая красота не поможет.
— Нет, нет, я не говорю, что Далия не одарена! Но, знаешь, думаю, то, что она и красива, и талантлива, наверняка вызывает зависть. Особенно у женщин!
И всё в таком стиле. Мой день рождения превратился в моноспектакль, исполнительница которого даже не присутствует! Хотя я уже привыкла. Так же, как моя дочь моложе меня и нет ничего, что могло бы это изменить, так и Далия интереснее меня и нет ничего, что я могла бы сделать и из-за чего ей хотелось бы быть Ясминой. На что ни посмотри, нет ничего такого, из-за чего Далия пожелала бы поменяться со мной жизнями, будь такая возможность.
Возьмём для начала работу. Я — инженер, а она — художница. Спросите у десяти человек: может, не все, но большинство выбрало бы искусство. Или философию. Быть учителем философии, кем Далия работала до того, как выбрала искусство, привлекательней, чем строительство. Да, действительно, я уже и забыла, что она работала в школе и сдавала экзамен за экзаменом в институте искусств! Правда, семья ей всячески способствовала, родители помогали с ребёнком, но когда она бросила стабильную работу и выбрала путь свободного художника, который человеку даже кусок хлеба не гарантирует, я так завидовала её решительности и мужеству! На такое способен человек, который либо безответственен, либо неимоверно в себе уверен. Когда я писала стихи, я об этом не могла даже сказать кому-либо, кроме Далии, а о том, чтобы бросить строительство и посвятить себя литературе, нечего и говорить!
Да... стихи... Бросает в жар от стыда каждый раз, когда вспоминаю то время.
Под влиянием Далии и её мамы я стала сочинять стишки. Я читала их стихотворения и думала: «Я тоже так могу!» Какое заблуждение! Если бы это было так легко, на свете были бы как минимум три миллиарда поэтов. Когда Далия на перемене или во время урока сочиняла стихотворения, у меня вспыхивало сильное желание писать самой. Поступив в университет, мы стали реже видеться, но при каждой встрече я себе говорила: «Как долго я ничего не писала!» — и решала срочно сесть и написать новое стихотворение. Боже, какой дурой я была! Я не знала, что стихи пишутся не решением, а рождением. Далия родилась с этим талантом. Но у неё была одарённость так же и к живописи, а ещё она изучала философию, и всё это вместе взятое мне, со склонностью лишь к точным наукам, казалось несправедливым. То, что и я пишу стихи, мне — по моему мнению — давало право критиковать её поэзию. «Неплохо»,— или: «Я читала новые стихи того мэтра и могу сказать тебе: ничего особенного — твои любительские стихи гораздо лучше»,— высказывала я своё строгое мнение, напялив мину признанного авторитета.
Она, с другой стороны, в моих стихах всегда находила что похвалить. А я не умею хвалить. Даже когда я восторгалась её стихотворением, я говорила, что оно хорошее, но обязательно добавляла: «Для любителя». Когда она интересовалась, написала ли я что-нибудь новое, я отвечала: «Да написала чушь какую-то, нельзя людям показывать, ещё править и править надо». Лоб у меня морщился, взгляд направлялся вдаль, словно пытаюсь с одной мне видимой матрицы вычитать божественные стихи, доступные лишь великим мастерам. Но великий мастер оставался недовольным, потому что его ничего не устраивало. И он признавал, что у Далии стихотворения неплохие — хотя и любительские. И это длилось до дня, когда я попросила её показать мне свои новые стихи. Это были пять очень красивых стихотворений, о которых я сказала, что они «ОК», рекомендовала ей «это убрать, а здесь добавить одно-два слова, ради размера». Тогда впервые она мне сказала:
— Да? Редактор не считал, что надо что-либо поменять. Они напечатаны в предыдущем номере. Но если ты так думаешь...
Глаза у неё шкодливо искрились, а губы еле сдерживали улыбку. Она смеялась надо мной!
В одно мгновение у нас поменялись позиции, и я грохнулась с высоты, на которую так нагло забралась. Журнал, отнюдь небезызвестный в наших литературных кругах, печатал стихи Далии уже несколько лет!
— Почему это я никогда не видела твоего имени?
— Пишу под псевдонимом, конечно. И имя, и фамилия у меня на слуху, и все бы сразу поняли, чья я дочь, а мне не хотелось печататься по блату. Должны быть оценены мои стихи, а не родственные связи.
Ситуация требовала удивлённого восхищения, и я ради приличия сказала:
— Ух ты!
Но — чего греха таить? — я не могла обрадоваться её успеху от всего сердца. С тех пор не пишу стихов.
Далия так и не закончила институт искусств. Она себя называет «недоученный художник». Потому что у неё нет диплома. Но лёгкость, с которой она это говорит, и искорки в глазах говорят другое. Она так выглядит, когда говорит: «Мне эта длина юбки не идёт». Подумаешь! Сказать, что ей идёт — не идёт, сказать, что закончила — не закончила, но это всё — украшения, стразы. К сути не имеют никакого отношения. Далию заметили уже на третьем курсе, и она начала показывать — и продавать — свои работы на коллективных выставках, рядом с именитыми художниками. Диплом — кусок бумаги, который о таланте ничего не говорит. Я это понимаю головой, но в своей жизни я всегда настаивала на форме, так что не могу не завидовать людям, у которых хватает мужества обращать внимание в первую очередь на содержание.
А что касается выбора мужа — вот тут Далии везло как никому! Этот мой вроде бы тоже неплохой... но по сравнению с Профессором!.. И с Николой тоже. Встреча с Николой была просто джек-пот!
Закончив университет, Далия несколько лет проработала учителем философии в одной школе. Однажды она в городе случайно встретила профессора из её универа. Того — известного красавца, в которого все студентки были влюблены. А Профессор был не из тех, кто ухлёстывает за своими подопечными. Впрочем, бывшая студентка — это что-то другое, и Профессор пригласил Далию в кафе, а несколько месяцев спустя они сыграли свадьбу.
Профессор был самым подходящим для Далии человеком. Их брак был очень счастливым — она прямо светилась. А когда у них родилась дочка — казалось, вот оно, то неземное счастье, для которого Далия создана. Но Профессор внезапно умирает.
Это был шок для всех, кто их знал! Он был на двадцать лет старше Далии, но разве это возраст для смерти?! Он казался таким здоровым и полным энергии! И вот — не стало человека, в один миг...
Впервые мне было жаль Далию. Я ей завидовала, но не было у меня ненависти к ней, я не желала ей несчастья. Мне было бы достаточно видеть её иногда неуверенной в себе или испытывающей какие-то неудачи, которые бывают у всех,— мне хотелось, чтобы она хотя бы иногда сходила с той высоты, на которую я не могу подняться. Я всё-таки не последняя дрянь, чтобы желать ей смерти близкого человека.
Родители Далии были уже достаточно пожилыми и больными людьми, так что похороны организовали мы с друзьями. Я старалась побольше быть с Далией и с малышкой. Казалось, что Далия тронулась умом: пока я ругала не то Бога, не то судьбу за такую несправедливость, она только молчала. Она даже не плакала. Было похоже, что весь этот переполох она понимает не больше трёхлетней Милияны. Я серьёзно испугалась за её психическое здоровье.
Она не плакала, но было очевидно, что потеря мужа выбила почву у неё из-под ног. И это понятно: они ведь были действительно дивной парой. А она не плакала, и боль росла и росла, и Далия день изо дня становилась всё бледнее и бледнее. Но она не была бы Далией, если бы не вызывала ревность, даже попав в такую беду! 
В чёрном, высохшая, как веточка, на бледном исхудавшем лице эти её чёрные глаза стали ещё крупнее и чернее,— прости меня, Господи, она была умопомрачительно красива. Олицетворение героини античной трагедии. Не было мужчины, которому не хотелось защитить её! Завидовать вдове — какой нонсенс! Если бы меня спросили: «Хочешь поменяться?» — я сказала бы: «Нет, спасибо!» — мне такой опыт не нужен. Но мне бы хотелось быть Далией — с достоинством принимать жизнь такой, какая она есть, не жаловаться, не беситься.
Далии действительно было тяжело после смерти Профессора, но её не ждала обычная судьба вдовы с маленьким ребёнком. Всё-таки она родилась под счастливой звездой!
По обычаю, Далия ходила в трауре весь год. Она вела тихую жизнь: ребёнок да работа. Правда, даже после того, как она сняла чёрную одежду, она продолжила жить уединённо. Посвятив себя дочке и работе в школе, она редко виделась с кем-нибудь, кроме родителей. Именно в тот период она начала интенсивно писать картины. Но у Далии нет хобби — она всё доводит до профессионализма. Она поступила в институт искусств, и ещё до окончания о ней заговорили. Кажется, Милияна пошла в первый класс, когда Далия бросила работу в школе и посвятила себя живописи. Мила была развитым не по годам ребёнком и полностью поддерживала мать. Доходы Далии были нестабильны, и иногда им приходилось жить довольно скромно, но я никогда не видела, чтобы Милияна требовала купить ей что-нибудь. Когда я в их компании, я понимаю, насколько мои дети избалованы.
Два года Далия занималась только картинами, а потом начала работать ассистентом художника-постановщика в Национальном театре. Она занималась искусством, получала небольшую, но стабильную зарплату и выглядела совершенно довольной. Стала выходить в свет — не так часто, но заметно. Она всегда была очевидно рада встретиться со мной, но не пыталась видеться чаще. Мне, как всегда, чего-то не хватало, а у неё глаза блестели, и выглядела она всё красивее и красивее.
Наверное, потому что была влюблена. На этот раз в красавца значительно моложе её — в популярного актёра Николу Панича. Вот уже десять лет как они женаты — и всё так же красивы и влюблены. Они прекрасно ладят между собой, Никола с Милияной тоже в замечательных отношениях; да что тут и говорить — все им завидуют. Ну вот действительно: одна женщина еле находит одного мужчину, чтобы с ним нормально жить и создать семью. Ищет, ищет, выбирает, и всё равно: как начнут жить под одной крышей — понимает, что не согласна на это, не воспринимает то, и потом либо расстаются, либо она закрывает глаза на некоторые вещи, лишь бы как-то вместе функционировать. Обычно так. 
А Далии повстречались двое мужчин! Она в одной жизни встретила двоих мужчин, которые её любят — да нет, они её боготворят!
А я говорю: «Далия никогда не жалуется!» 
На что, о Господи, жаловаться человеку, которому так везёт в жизни?! У неё есть любимая работа; её окружают люди, которые ею восхищаются; замужем за человеком, который её обожает. Милияна — красивая умная девушка, уже взрослая и не требует внимания матери (да и в детстве-то не требовала). Куда бы ни ходила с Милияной, Далия гордо знакомит со всеми свою дочь (смогу ли я когда-нибудь так?!).
Она, правда, в последнее время опять похудела и побледнела. Родители уже совсем старые и немощные, Далия каждый день ходит к ним. И слышит ли кто-нибудь, что она жалуется?! Упаси Господь! А Милияна волнуется за маму и даже предложила ей поехать на недельку-другую в санаторий или на море: мол, пусть мама отдохнёт, начитается, а она будет заботиться о бабушке с дедушкой. Такой внимательный ребёнок! А меня хоть бы спросили: «Мама, ты устала?»
Да что и говорить — Далия родилась под счастливой звездой...
...думает Ясмина, пока её укачивают первые волны сна. Спокойной ночи, труженица!
А в подножье Альп Далия в гостиничном номере лежит и часами смотрит в потолок. Через два дня она возвращается в Белград.
Не хочет возвращаться.
Не хочет вообще никуда ехать.
Не хочет быть.
Ясмина, конечно, не знает.
Далия тоже не знает. Но чувствует. Безошибочно. И потому каждый день домой возвращается, влача ноги, словно они в кандалах.
Знаю только я — да эти двое.
Я видела на днях.
Никола подошёл к окну и нервно крикнул:
— Милияна, мама у подъезда! Срочно накинь что-нибудь!
— Да-а-а? А ты поищи хотя бы фиговый лист... тебе-то срочно надо прикрыться! — сказала, мурлыча, Милияна через голое плечо и пошла в ванную, вызывающе покачивая бёдрами.

Бранка Такахаши
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz