Город в северной Молдове

Пятница, 03.05.2024, 10:51Hello Гость | RSS
Главная | кому что нравится или житейские истории... - Страница 19 - ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... | Регистрация | Вход
Форма входа
Меню сайта
Поиск
Мини-чат
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
кому что нравится или житейские истории...
shutnikДата: Пятница, 04.07.2014, 07:39 | Сообщение # 271
дружище
Группа: Друзья
Сообщений: 387
Статус: Offline
душевный рассказик и легко читается
 
БелочкаДата: Понедельник, 14.07.2014, 21:55 | Сообщение # 272
Группа: Гости





рассказ что называется "за жизнь"...
 
BROVMANДата: Четверг, 24.07.2014, 14:14 | Сообщение # 273
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
ЦЕПОЧКА НЕОЖИДАННОСТЕЙ

В каждом отдельном событии, из множества которых сложилась эта история, было нечто неуловимо необычное, нечто не укладывающееся в рамку объяснимого.
Начать  с того,  что  Семён  почему-то решил  после  работы  поехать  в Тель-Авив и прогуляться по набережной. Вполне допустимо, что ему не хотелось возвращаться в пустую квартиру. Жена уже неделю гостила в Канаде у ближайшей подруги. Дети  жили  в своем доме,  своей жизнью.  К тому  же  вчера они  на несколько дней поехали отдохнуть в Тверию.
В последний раз Семён был на этой набережной лет пять назад. Обычно  он ехал на ближайший  пляж в Ришон ле-Цион, если  ему  хотелось искупаться  или даже  просто прогуляться  вдоль  моря.
Но  в  этот тёплый весенний день  его почему-то занесло в Тель-Авив, что уже само по себе было событием необычным.
Он медленно шёл по широкому  узорчатому тротуару, не задумываясь, почти не  замечая  ни   немногочисленных   купающихся,  ни  беззаботную   вереницу прогуливавшихся аборигенов и туристов...
Было тихое послеобеденное время, когда даже в  атмосфере нерелигиозного Тель-Авива ощущается приближение субботы.
Семён  слегка  посторонился,  чтобы  не  столкнуться  с   громогласными англоязычными девицами, и чуть не  споткнулся  о большой чемодан на роликах, чужой и несуразный на этом нарядном тротуаре.
И тут он услышал русскую речь.
Ещё до того, как он обратил внимание  на двух  пожилых владельцев чемодана, ещё  до того,  как до него дошёл смысл их разговора, он  уловил ноты  отчаяния, неуместные  на этом праздничном променаде.
Семён остановился:
- Что-нибудь случилось? Вам нужна какая-нибудь помощь?
-  Вы говорите по-русски? - ответила пожилая дама,  стараясь проглотить слёзы.
- Я  ведь заговорил с вами по-русски. - Семёна удивила нелогичность её вопроса.
Захлебываясь  от волнения, изредка перебиваемая мужем, дама рассказала почти неправдоподобную историю. Почти  неправдоподобную потому, что  трудно поверить в такое сочетание безответственности одних с легкомыслием других.
По  советским  масштабам  они  вполне  состоятельные люди. Ей  безумно, неудержимо,  ну,  просто  до смерти захотелось увидеть Израиль.
У них  здесь никого  нет,  кроме  бывшей  сослуживицы,  с  которой  в  течение  пяти  лет совместной работы они едва ли перекинулись несколькими словами.
Из Киева она написала бывшей сослуживице письмо с  просьбой прислать  гостевой вызов. При этом она дала понять, что у неё будет достаточно денег, чтобы не быть обузой для высылающей приглашение.
Бывшая сослуживица ответила, что на таких условиях,  и только на  таких условиях, она  может выслать гостевой вызов. Сейчас, мол, у неё сложились обстоятельства, при которых даже родная мать была бы ей в тягость.
Кроме официальных трёхсот долларов, которые советские власти  разрешают вывезти туристам, им удалось нелегально переправить ещё пару сотен.
В Тель-Авиве  они устроились в дешёвой по местным понятиям гостинице.
Она  показала через дорогу, где наверху, над  небольшой площадью  скромно примостилась гостиница "Максим".
Они  не  позволяли  себе ничего  лишнего.  Они  успели  увидеть  только Иерусалим и Хайфу.
И, тем не менее; через две недели они оказались почти без денег.
Двадцать  восемь  долларов  -  это  всё,  что  у  них  есть.   Этого недостаточно, чтобы оплатить даже одну ночь в гостинице.
И вот сейчас они без  денег,  без крова и, что ещё хуже,  без языка. Их рейс только через тринадцать  дней.  Агентство польской авиакомпании сегодня уже не работает.
Завтра суббота, значит всё закрыто.
В воскресенье у поляков выходной день.
Даже если удастся улететь ближайшим рейсом,  это будет только в  четверг, то есть через шесть дней. Им придётся провести эту неделю здесь, на  пляже, под открытым  небом. Добро хоть до зимы, говорят, уже не  будет дождей.
- Я  говорил ей, что это авантюра.  Но разве её можно в чём-нибудь убедить? Хочу в Израиль, и хочу в Израиль.
Хотела? Пожалуйста, получай свой Израиль.
- Ладно, пошли, - сказал  Семён, - Израиль - это не так  уж плохо. - Он поволок большой тяжёлый чемодан на роликах к стоянке автомобиля.
Семён привёз их к себе в  Реховот, решив, что в понедельник в агентстве авиакомпании "Лот" постарается устроить их на рейс в четверг.
В  честь гостей он  накрыл  субботний  стол. В морозильнике нашлись две небольших халы.
Он произнёс кидуш - благословил вино, субботу и хлеб.
Он перевёл изумлённым  гостям текст  благословения.  Нет, он не религиозен.
Он просто  верующий.   Истинный  учёный   (он  просит  у  гостей  прощение   за нескромность, но его считают истинным учёным) не может быть неверующим.
Кидуш  оказался  для гостей ещё одной деталью незнакомого и странного Израиля.
Интеллигентный человек и, по-видимому, добрый, если учесть всё, что он  сделал с  момента их встречи,  вдруг  оказался  верующим.
В Киеве они не сталкивались ни с чем подобным...

Утром в субботу он повёл гостей в свой институт. Всё было закрыто. Но Семён  показал  им  территорию   -  парк, корпуса научно-исследовательских лабораторий, коттеджи профессоров,  могилу первого президента  Израиля.
Ему доставила удовольствие реакция гостей на увиденное ими.
Валерий Павлович был в восторге и с радостью принял предложение поехать в Нетанию.
Но Вера Григорьевна устала после продолжительной пешей прогулки и предложила остаться дома, тем  более  что Семён  включил  видеомагнитофон и демонстрировал празднование Дня Независимости.
Семёну было приятно услышать, что супруги сегодня провели самый лучший день в Израиле.
Был у них ещё один.  Правда, он сопровождался  слезами Веры Григорьевны, когда они  посетили "Яд-Вашем".
В мемориале, посвящённом памяти полутора миллионов  еврейских детей, уничтоженных немецкими фашистами, она чуть не потеряла сознание.

Вера из большой хорошей еврейской семьи. Их было одиннадцать детей.
Она и её сестра-двойняшка - самые младшие. Когда Гитлер и Сталин разделили между собой Польшу, отец на подводе  вывез семью из города, намереваясь удрать на территорию, оккупированную советами.
Два старших брата были  в польской армии, и семья ничего не знала об их судьбе.
В тот день  дождь лил не  прекращаясь. Под  вечер их догнали немецкие мотоциклисты. Без  всякой  причины они  начали стрелять по колонне беженцев. Все бросились  удирать к лесу.
Вера была уверена в том, что бежит рядом с родителями. Но когда  она остановилась, когда уже не было стрельбы и криков, вокруг не оказалось ни одного человека...
Ночь и следующий день она плутала по лесу в поисках хоть кого-нибудь из семьи. Ещё через  день она  встретилась с женщиной из их города.  Женщина тщетно разыскивала  своего  ребёнка. Вместе  они  пробирались на восток и в конце сентября оказались у советов.
Вера попала в детский дом.
А  в июле 1941 года Вера снова удирала  от немцев уже вместе с детским домом.
Где-то в пятидесятом году, - да, она как раз вышла замуж, - её разыскал брат, единственный из оставшихся  в живых. Он был в советском партизанском отряде, потом  в  армии.
После войны  он тоже  был офицером. Дослужился до полковника.
Дальше не пошёл, хотя из Розенцвайга превратился в Розова, а из Фейвеля - в Павла Григорьевича.
Сейчас он живёт в Москве. Уже несколько лет на пенсии.
Вечером Вера Григорьевна почувствовала, что с  ней происходит  что-то неладное. Возможно, воспоминания так подействовали на неё.
Семён растерялся. Надо вызвать  амбуланс и отправить её в больницу. Но оказалось, что у них нет страховки. Больница  - это бешеные деньги.  Что делать?
Можно было бы позвонить  Нурит. Она отличный врач. Подруга жены.
Но Нурит ещё в трауре после смерти матери. Как-то  неудобно беспокоить её. Да ещё  в вечер исхода субботы.
Может быть, позвонить Реувену? Он, правда, дерматолог. Но всё же врач.
Да, надо позвонить Реувену.
Семён набрал номер телефона и страшно удивился, услышав голос Нурит.
-  Прости меня, Нурит, я  так  растерялся, что  по ошибке  набрал  твой номер.
В двух словах он объяснил ей, что произошло. Нурит ответила, что придёт немедленно.
Прошло не больше десяти минут. Раздался звонок. Семён отворил дверь и пропустил Нурит в салон...

К счастью, у него была быстрая реакция теннисиста, и он успел подхватить на руки побелевшую Нурит. Ни он, ни гости не понимали, что произошло.

Нурит вошла в салон и увидела... Не может быть! В кресле, как и обычно, положив на стул ноги  с варикозно расширенными венами, сидела... мама.
Мама, умершая чуть меньше месяца назад.
Обморок длился недолго. Больная Вера Григорьевна помогла Семёну привести врача в чувство. То  ли сказалось  действие  валерьянки, то ли вид потерявшего сознание врача стимулировал  жизненные силы женщины, но Вера Григорьевна почувствовала себя намного лучше.
- Откуда ты? - это  были первые слова, произнесённые лежавшей на диване Нурит. Она стыдливо застегнула кофточку.
- Из Киева, - ответила Вера Григорьевна.
- Как твоя фамилия?
- Рабин.
- Это фамилия мужа? Как твоя девичья фамилия?
- Розенцвайг.
- Розенцвайг! Конечно, Розенцвайг! Но ты не из Киева! Ты из Радома!
Вера  Григорьевна  тяжело  опустилась  в кресло,  услышав перевод  этой фразы.
- Откуда она знает?
Не ожидая перевода, Нурит спросила:
- Год рождения?
- 1926-й.
- Боже мой!  Боже мой! Это она!  Из мамы нельзя  было вырвать ни слова, когда  речь заходила  о Катастрофе.
Даже о том, что она была в  Освенциме, я узнала только  по  пятизначному номеру,  вытатуированному  на предплечье. Но почему дяди не рассказали мне, что у мамы была двойняшка?
- Простите меня, Семён, - сказал Валерий Павлович, - у вас не  найдётся чего-нибудь выпить? Что-то у меня тоже сердце пошаливает.
К счастью, речь шла не о  лекарстве.
А коньяк оказался в самую пору не только не пренебрегавшему им Семёну, но даже впервые попробовавшей его Нурит.
За столом Вера  Григорьевна рассказала о себе.  Семён  уже слышал этот рассказ. Новым было только то, что отца звали Герш. А Верой она стала только в детском доме. До  этого её звали Ентеле. А  сестричка-двойняшка  была Пейреле.
- Пейреле, - повторила Нурит, конечно, Пейреле, Пнина.- Она подошла и обняла плачущую Веру Григорьевну.
- Собирайся, Ентеле, идём к нам. Какие там у вас вещи, дядя? Собирайся.
- Она сняла телефонную трубку и набрала номер:
-  Зеэв, - она прикрыла трубку рукой  и сказала, обращаясь к Вере Григорьевне:- это твой брат Велвел, - немедленно приезжай ко мне.  Да,  это очень срочно. И захвати с собой Пинхаса.
- Пиня тоже  жив? - вскричала Вера Григорьевна, догадавшись, о чём идет речь.
- Если  я говорю срочно, значит  срочно, - продолжала  Нурит. Затем она позвонила мужу и попросила его приехать за ней к Семёну.
Муж удивился. Между их домами менее полукилометра, а Нурит так любит пешие прогулки...
Она объяснила мужу, что  произошло. Уже  через пять минут он выносил чемодан, сопровождаемый супругами, Нурит и Семёном.
А дома их дочка Лиор расплакалась, увидев  Веру Григорьевну, точную копию любимой бабушки.
И  Вера Григорьевна тоже  плакала,  обнимая солдатку, приехавшую домой на субботу.
А уже через час плакали все, когда приехали Зеэв и Пинхас с жёнами.
Родители, оказывается,  погибли ещё тогда, когда  немецкие мотоциклисты обстреляли колонну беженцев.
Из  семи детей, попавших  в Освенцим, уцелела только Пнина...
А потом, уже ночью, началась  форменная потасовка между Нурит, Зеэвом и Пинхасом.
 Каждый из них претендовал на гостей.  Братья пытались выставить Нурит из игры, мотивируя это тем, что у неё нет общего языка с Ентеле и её мужем.  Но выяснилось, что Нурит может выжать из себя несколько слов на идише.  Кроме того, Лиор  заявила,  что она отпущена из части с оружием и пустит его в ход, если кто-нибудь посмеет забрать у неё  бабушку...
Была установлена очередность приема гостей.

Только через  неделю вспомнили  о билетах, и младший сын Зеэва поехал в Тель-Авив, в агентство авиакомпании "Лот" отсрочить вылет на два месяца.
Валерий Павлович,  пьяный от впечатлений и не соображавший, зачем надо улетать, чтобы снова вернуться, если можно просто остаться, сказал жене:
- Теперь я, кажется, понимаю, почему тебя так тянуло в Израиль.
Семён не мог с такой уверенностью ответить на мучивший его вопрос.
Он был учёным и сомневался до того  мгновения, когда получал однозначный определённый доказанный ответ.
Поэтому снова и снова  он возвращался к этим безответным  вопросам: как это случилось, что вместо номера телефона Реувена, он набрал номер Нурит; но это ещё куда ни шло; а вот почему ему так непреодолимо захотелось поехать в Тель-Авив и прогуляться по набережной, и почему это случилось в строго определённое время?..

И. ДЕГЕН, 1990 г.
 
KiwaДата: Четверг, 31.07.2014, 10:26 | Сообщение # 274
настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 681
Статус: Offline
здОрово написано, автору - респект (как говорят нонешние...)!
 
ПинечкаДата: Понедельник, 11.08.2014, 13:11 | Сообщение # 275
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1455
Статус: Offline
КОРОЛЕВА ОПЕРАЦИОННОЙ

Вы говорите - встречи. Я бы вам могла кое-что рассказать по этому поводу.
Вот сейчас я должна встретить ораву из тридцати восьми человек.
Вы представляете себе, что мне предстоит? Нет, они мне никакие не родственники. Фамилия старухи и трёх семейств мне была известна. А фамилию четвёртой семьи я узнала в первый раз в жизни, когда они попросили прислать вызов.
И поверьте мне, что Сохнут вымотал из меня жилы из-за этих фамилий. Говорят - израильские чиновники, израильские чиновники! Я имею в виду коренных израильтян...
Вы думаете - наши лучше? Эта самая чиновница, которая принимала у меня вызов, она, как и мы с вами, из Союза. Так вы думаете - она лучше? У неё, видите ли, чувство юмора. Она посмотрела на мой список и сказала, что если переселить из Советского Союза всех гоев, то в Израиле не останется места для евреев.
Я ей объяснила, что они такие же "гои", как мы с вами. Просто фамилии и имена у них нееврейские.
Так вы думаете, она поверила? Нет. Покажи ей метрики. Пришлось написать, чтобы они прислали копии метрик. Короче, они приезжают. Тридцать восемь человек. Девяностолетняя старуха, её сын, три дочери, их семьи - дети, внуки...
Старуху и дочерей я видела один раз в жизни несколько минут. Собственно говоря, старуха тогда вовсе не была старухой. Она была моложе, чем я сегодня. Ей было даже меньше пятидесяти лет. И она была довольно красивой женщиной. Холера их знает, этих мужчин, чего им надо. Муж бросил её ещё до войны с тремя девочками.
Он бы и сына тоже бросил, но мальчик прибежал на вокзал, когда этот гой уезжал из города. Вообще, я вам должна сказать, что редко выходит что-нибудь хорошее, когда приличная красивая еврейская девушка выходит замуж за гоя. Короче, какое отношение я имею к этой ораве из тридцати восьми человек, и почему я им выслала вызов и почему я сейчас должна думать об их абсорбции в Израиле?
Сейчас узнаете.
Когда началась война, мне только исполнилось семнадцать лет. Я была на втором курсе медицинского училища. Нас вывезли под самым носом немецких мотоциклистов.
Вы думаете, меня называют королевой операционной за мои красивые глаза?
В 1942 году мы отступали из-под Харькова. Я уже была старшей операционной сестрой полкового медицинского пункта, хотя мне только исполнилось восемнадцать лет.
На петлицах у меня был один кубик. Младший лейтенант медицинской службы. Знаете, я всегда с гордостью носила свои ордена и медали. Не только в полку, но даже в дивизии знали, что всех моих родных и близких убили немцы.
Ко мне относились очень хорошо. Даже мой еврейский акцент, - вы же знаете, я "западница", "советской" я успела быть до войны меньше двух лет, - так даже мой еврейский акцент никогда ни у кого не вызывал насмешек. Вы можете не верить, но на фронте я не ощущала антисемитизма.
Короче, это случилось в Сталинграде, если я не ошибаюсь, в ноябре 1942 года. Ещё до советского наступления. Но уже был снег.
Наш медицинский пункт располагался возле переправы. Можете себе представить наше положение? Но я никого не обвиняю. В Сталинграде, где бы нас не поместили, всё равно было бы плохо.
Случилось это утром. Мы ждали, пока сойдут на берег два танка, чтобы погрузить раненых. Танки не успели коснуться земли, как немцы открыли по ним огонь. Танки тоже начали стрелять. Но они стреляли недолго. "Тридцатьчетверку", которая прошла метров двести от переправы, немцы подожгли. Вторая тоже перестала стрелять. Я поняла, что её подбили. В этот момент я закончила перевязывать пожилого солдата. Культя плеча очень кровоточила. Его пришлось подбинтовать перед переправой.
Тут я заметила, что люк на башне подбитого танка то слегка открывался, то снова опускался. Наверно, в башне есть раненый, и он не может выбраться из танка, подумала я и помчалась вытаскивать, дура такая. Почему дура?
Потому, что, едва я оттащила этого младшего лейтенанта на несколько метров от танка, - а, поверьте мне, это было совсем непросто, хотя я была здоровой девкой; короче, я протащила его по снегу не больше тридцати метров, - как танк взорвался. Младший лейтенант сказал, что это аккумуляторы. Я не знаю что, но, если бы я опоздала на две секунды, вы бы меня сейчас не видели.
Я притащила его в наш медицинский пункт возле переправы. Он почти потерял сознание от боли. У него были ранены правая рука, живот и правая нога. Военврач третьего ранга, - тогда ещё были такие звания, это значит, капитан медицинской службы, я тоже была не лейтенантом медицинской службы, а военфельдшером, - сказал, что возьмёт его на стол при первой возможности, а пока попросил меня заполнить на раненого карточку.
Я вытащила у него из кармана удостоверение личности и стала заполнять карточку. Он лежал на брезенте. Лицо у него было белым как снег. И на этом фоне его густые длинные ресницы казались просто приклеенными. У этого младшего лейтенанта была типично еврейская внешность. Но разве бывает еврей с такой фамилией, именем и отчеством? Алфёров Александр Анатольевич?
Меня всё время подмывало спросить его об этом. Но когда его прооперировали и приготовили к переправе, я-таки спросила.
Он с трудом улыбнулся и рассказал, что мама у него еврейка, а папа - русский, что он сбежал от мамы на вокзал, когда отец, оставив жену и трёх маленьких девочек, уезжал из города. Отец у него в эту пору был "шишкой" в советском посольстве в Монголии, а где сейчас мама и три сестры, он не имел понятия. Я ему пожелала быстрого выздоровления и встречи с мамой и сестрами.
А ещё я ему объяснила, что по нашим еврейским законам он не русский, а еврей. Через несколько дней началось наступление, и я не только забыла младшего лейтенанта Алфёрова, но даже забыла, как меня зовут.

Вы представляете себе, что творится на полковом медицинском пункте во время наступления? Что вам сказать? Когда окончилась война с Германией, я считала, что через несколько дней меня демобилизуют и прямо отсюда, из Восточной Пруссии, я поеду в мой город. А что меня ждало в моём родном городе, кроме развалин?
Но нашу дивизию погрузили в эшелоны и через весь Советский Союз повезли на восток. И мы ещё участвовали в войне с Японией. В Харбине я познакомилась с замечательным еврейским парнем. Он попал к нам в санбат с лёгким ранением.
В то время я уже была старшей операционной сестрой медсанбата.
Вы не знали моего мужа? Что вам сказать? Таких людей можно пересчитать по пальцам. Поэтому он и умер от инфаркта совсем молодым человеком.
Тогда, в сентябре 1945 года, он был капитаном. Его оставили служить во Владивостоке.
Через год у нас родился сын. А ещё через два года мы поехали в отпуск на Украину к родителям мужа. Они ещё не только не видели внука, но даже не были знакомы с невесткой.
Нам очень повезло. В купе, кроме нас, никого не было. Так мы доехали до Читы. Нет, постойте, кажется, не до Читы, а до Улан-Удэ. Короче, перед самым отправлением поезда к нам в купе вошёл высокий парень, капитан. Муж уже был майором. Он получил майора перед самым отпуском. Капитан оказался симпатичным парнем. Он возвращался в часть из отпуска. Гостил у отца. Знаете, в дороге быстро сходятся с людьми. Капитан с удовольствием играл с нашим сыном. Мы вместе ели, играли в карты, болтали. Это же вам не поездка из Тель-Авива в Хайфу - несколько суток в одном купе.
Уже за Иркутском или за Красноярском я поменялась с мужем полками. Даже в хорошем купе устаешь. Он остался внизу, а я легла на верхней полке.
Погасили свет. Осталась только синяя лампочка. Знаете, в купе, когда гасят свет, зажигается ночник. Случайно я посмотрела вниз и не поверила своим глазам. Лицо капитана было освещено синим светом и казалось таким же бледным, как тогда на снегу возле переправы. Как же я его не узнала раньше? Ведь он совсем не изменился. То же еврейское лицо. Те же густые длинные чёрные ресницы, которые казались приклеенными. Непонятно, как я его не узнала сразу. Хотя, с другой стороны, сейчас он был здоровый цветущий парень, а тогда он был бледный, как смерть. Кроме того, я видела его только лежачим. И сейчас, когда я увидела его сверху, лежачим и бледным от синего ночника - короче, это был Саша Алфёров.
Сначала я обиделась, что он не узнал меня. Но, с другой стороны, как он мог узнать? Тогда я была в ватнике и в шапке-ушанке. Ни мужчина, ни женщина.
А сейчас я была в красивом платье и вообще...
Утром мы сели завтракать. Как ни в чём не бывало, я его спросила: - Вы гостили у отца в Улан-Баторе? И он, и муж с удивлением посмотрели на меня.
- Откуда вы знаете? Действительно, откуда я знаю? Он ведь не рассказывал, где живёт его отец.
Вместо того, чтобы ответить, я спросила: - А где ваша мама и три сестры?
Он поставил стакан с чаем на столик, и я не знаю, сколько времени прошло, пока он выдавил из себя ответ: - В Новосибирске. Они выйдут к поезду встречать меня. Но откуда вы знаете?
Муж тоже не переставал удивляться.
- Я многое знаю, - сказала я. - Хотите, я даже точно скажу, куда вы ранены.
Но больше того, я знаю, что вы ранены в танке совсем рядом с переправой через Волгу, что это было в ноябре 1942 года. Мужчины молча смотрели на меня. Даже сынок перестал баловаться.
А я продолжала, как ни в чём не бывало: - И ещё я знаю, что вы еврей. Правда, это нетрудно заметить. Но вы числитесь русским, и фамилия у вас русская. Алфёров, если я не ошибаюсь...
Потом мне надоело дурачиться и я его спросила: - Саша, а кто вас вытащил из танка? Вам надо было увидеть, что с ним стало. Он долго рассматривал меня, а потом неуверенно спросил: -Вы?
Я не успела ответить, как он схватил меня на руки. Это при моём весе. И в тесном купе.
Нет, муж не ревновал. Он ведь тоже воевал. Он представил себе, что было, хотя я ему никогда не рассказывала об этом случае.
Если бы я ему рассказала обо всех спасенных мною, у нас не было бы времени говорить о других вещах.
Я вам не буду морочить голову, описывая все эти сутки до Новосибирска.
Но что было в Новосибирске, даже самый большой писатель не мог бы описать. Сашина мама и три сестры встретили его на перроне. Он насильно, вывел меня из вагона. За нами вышел мой муж с ребёнком. Мама, очень красивая женщина, я уже это вам говорила, бросилась обнимать сына. Но он её остановил и сказал: - Сначала обнимите её. Это та самая девушка, которая вытащила меня из танка...
Вы можете себе представить, что тут было?
Поезд стоял только тридцать минут. Но они успели принести столько вкусных вещей, что до самой Москвы мы не успели всего скушать. В Москве у нас была пересадка...

Мы понемногу переписывались. В основном посылали друг другу поздравления к праздникам. Да, я забыла вам сказать, что на вокзале в Новосибирске мы познакомились с ещё одним членом семьи. Старшая дочка как раз вышла замуж за симпатичного еврейского парня. Так что вы думаете? Симпатичным он оказался только внешне. Ему, видите ли, не нравилась его фамилия - Мандельбаум, - и он сменил её на фамилию жены - Алфёров. Вторая дочка тоже вышла замуж за еврея. И, хотя его фамилия даже не Рабинович, он тоже стал Алфёровым. Они оправдывались. Говорили, что сделали это ради детей. Не знаю. Я бы ради своего ребёнка этого не сделала.
...Конечно, вы правы. Именно поэтому мы уже восемнадцать лет в Израиле, а сменившие фамилии только сейчас почувствовали, что бьют не по фамилиям, а по морде.
Нет, муж младшей сестры не сменил фамилии. Он Соколов. Но какое это имеет значение, если он Вячеслав Израилевич?
Короче, так мы переписывались до тех пор, пока получили вызов из Израиля. Я написала Саше - Алфёрову, значит, - что мы уезжаем в Израиль. Жаль, что я не сохранила его ответ. Он написал, что только чувство постоянной благодарности мешает ему обвинить нас в предательстве. Мы приехали в Израиль. Знаете, как на первых порах. Я таки устроилась сестрой. Но в операционной для меня не находилось места. Нет, я ничего не говорю. Конечно, меня, в конце концов, оценили, и до самой пенсии я была старшей операционной сестрой.
Но на первых порах...
С чего вы взяли, что я жалуюсь? Я просто рассказываю.
Потом умер муж. Мы не знали, что у него больное сердце до тех пор, пока наш сын не отколол этот номер.
Вы не знаете? Как это вы такое не знаете?
Во время войны Судного дня он захотел пойти в боевую часть. Но он единственный сын - и его не брали без разрешения родителей. Он нам устраивал "тёмную жизнь". Вы, мол, воевали за чужую землю, а мне не разрешаете защищать свою родную страну. Мы возражали, что, если бы мы не разгромили фашистов, евреи бы не уцелели, и не возникло бы государство Израиль. Но дело не в этом. Пришлось написать разрешение. Сын, слава Богу, вернулся невредимым. Но я отвлеклась от Алфёровых.
Восемнадцать лет от них не было ни слуху, ни духу. И вдруг я получила письмо от Саши. Он каким-то образом узнал мой адрес.
И что он пишет? "Вы меня вытащили из танка, вытащите меня ещё раз".
Он прислал данные на всю "мишпуху". Тридцать восемь человек! Сначала я разозлилась и хотела ему напомнить, как в знак благодарности он назвал нас предателями. Потом...
Вы знаете, я закрыла глаза и вдруг увидела, как приподнимается и опускается люк на башне танка. Вот так - приподнимается и опускается. И надо вытащить как можно быстрее. Пока танк не взорвался.
Короче, через неделю они приезжают. Все тридцать восемь человек.

Иона Деген, 1989 г.
 
BROVMANДата: Понедельник, 18.08.2014, 14:38 | Сообщение # 276
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
РЫДАЮЩИЕ ЗВУКИ СКРИПКИ

Еженедельник "Секрет"

Когда на дверной звонок я открыл дверь, сперва даже глазам своим не поверил. 

Это был Яша Зильберман*, мой давний товарищ. Теперь - мировая знаменитость, скрипач, чье имя на афишах писали огромными красными буквами. 

Яша жил, в основном, за границей, много гастролировал по миру, но квартиру своей покойной мамы оставил за собой. 
Иногда он приезжал сюда, “спрятаться” от глаз людских, как он говорил. 

Не виделись мы с ним уже года три. Квартира его мамы Сони, в которой жил когда-то Яша, была как раз напротив нашей, на лестничной площадке. 

- Серебрушка! - только и смог сказать я Яшкино прозвище. 
Это имя я сам ему дал, когда-то. Мы крепко обнялись. 
- Фима! - повторял он и хлопал меня по спине. 
Мое имя Ефим, но покойная мама Яши, звала меня только Фима. Так вот это имя за мной и сохранилось на годы. Даже жена меня так называла.
Мы расположились в квартире Яши, где все сохранилось, как при маме его, Соне. Страшно сказать, сколько лет прошло, а здесь все было как прежде. И едва уловимый запах, каких-то духов, которыми брызгалась покойная тетя Соня. И занавески на окнах и салфеточки... Казалось, что все осталось как тогда, в нашем детстве. 
- И занавеси и салфетки другие, - как будто прочитав мои мысли, сказал Яша. - Это Рива все здесь сменила, потому что материя просто выцвела и пожелтела.
Я согласно кивнул головой. Рива была двоюродная сестра Яши и присматривала за квартирой, когда Яши не было. 
- Ну, что? Давай на кухню! Разносолов не будет. Будет все, как в наши студенческие годы... 
Я засмеялся, потому что вспомнил, что мы тогда вытворяли... 
Вообще мы с Яшей дружили с детства, если не считать перерыва вызванного войной. Тогда, в начале июня, тетя Соня отвезла восьмилетнего Яшу в какой-то городишко в Белоруссию, погостить у дедушки Рувима. И прошло всего ничего, как началась война.
И Яша оказался там, где были уже фашисты. Тетя Соня бросилась на вокзал, но куда там.... 
Все годы войны тетя Соня не знала, жив ли Яша. Она даже совершила кощунственный для еврейки поступок - окрестилась, приняла православную веру и все эти годы, каждый день находила время, чтобы зайти в церковь, которая была от нас недалеко, и помолиться о спасении Яши.
И в конце войны Яша вернулся. Он никогда не рассказывал, где он был, что делал - тема эта была табу. 
Кроме табу у Яши была медаль “За боевые заслуги”, которую он не носил, но однажды показал мне. 
Позже мы опять сдружились с Яшей, потому что вернувшись домой, он почти не выходил из дома и целыми днями мы слышали только звучание скрипки.
Словно и не было этих лет и мы снова были маленькими, когда еще живой папа Яши, гонялся по двору с ремнем за нерадивым сыном, не желавшим осваивать трудную игру на скрипке.
Теперь же никто ни за кем не гонялся, папа его умер во время войны, но Яша играл на скрипке, практически без перерыва. Мы учились в одной школе, окончили ее в один год, а дальше наши пути разошлись. Я пошел в железнодорожники, потому что надо было помогать маме, а Яша в консерваторию. Через год я поступил на заочное отделение в железнодорожный институт, и мы с Яшей как-то снова сблизились.
Вот только тогда я узнал, что Яша, хоть это и не принято в еврейских семьях, водку пьет. Да еще как. Пьет и не пьянеет. 
Мы вместе с ним отдали дань студенческим вечеринкам, девушкам и прочим прелестям жизни... 
Осторожно, чтоб не расплескать водку, мы выпили и Яша извлек из банки маринованный огурец, сперва мне, потом себе. Мы хрупали огурцом и рассматривали друг друга.
- Толстеешь? - спросил я Яшу ехидно. Действительно, Яша стал как-то шире. 
- Сохнешь? - не менее ехидно спросил меня Яша. 
- А что с меня взять, я же пенсионер. Это ты у нас звезда! Сверхновая. А сверхновые звезды увеличиваются в размерах, прежде чем лопнуть!
- Ладно. Будет прибедняться - пенсионер. На таких еще пахать можно! - сделал мне комплимент Яша. 
Мы замолчали и снова стали рассматривать друг друга. Конечно, время поработало - ничего не скажешь, но сквозь одутловатое Яшино лицо, я все равно видел своего носастого друга, таким, когда нам было по семь-восемь лет. Пробивалось что-то неуловимое.
Яша полез под стол и извлек еще одну поллитровку. Как правило, первую мы пили не чокаясь, мы знали за кого пьем: за моего и Яшиного отца, за тетю Соню, за всех тех, кого уже никогда не будет с нами за одним столом. 
- Продолжим? - спросил Яша. 
- Хватит! Разошелся! Серебро, тебе лет сколько уже? Сердечко не шалит? - спросил я. 
Яша задумался и потрогал место на груди, где находится сердце.
- Бывает, пошаливает. Может, ты, Фима, и прав! Не стоит больше! Тогда марш в комнату, я сейчас чай принесу и будем чаевничать! Фи-им-ка, ты не представляешь, ка-а-кой я чай привез! Нектар и амброзия! Давай, выметайся! Не занимайся промышленным шпионажем. Ишь, чего удумал? Разузнать мой секрет заварки чая? Выдь отсель! 
Я засмеялся и вышел в комнату. Снова сел в привычное старое кресло и стал рассматривать Яшину коллекцию - скрипки. Это не были элитные скрипки Амати и Страдивари. То были обычные ширпотребовские скрипки со скверным звучанием, изготовленные на фабрике “Кое-как скрипка”.
Зачем коллекционировал их Яша, я не знал. Только теперь я понял, что нового было в квартире тети Сони - эта коллекция скрипок. Они висели на стене, старые, потертые, с сошедшим кое-где лаком. На одной я даже увидел переводные картинки - забавных зайчишек. Странная это была коллекция. 
- Ну, вот и чай! - Яша вошел в комнату, неся две чашки от которых шел божественный аромат. 
- Знаешь, здесь смешано несколько сортов отличного чая, потому такой запах! Да, не трогай ты, конфеты! Пей маленькими глоточками, просто так, не порти вкус! Оставь конфеты, я сказал, обжора! 
Я прихлебнул глоток чая. Сперва мне показалось это омерзительным, но через несколько секунд, я почувствовал удивительный, ни с чем не сравнимый вкус. 
- Прочухал? - серьезно спросил меня Яша. - То-то же! Это мне в Индии подарили. 
- Ладно, ладно, мировая знаменитость! Хватит павлиний хвост распускать! В Индии ему подарили... Купил небось в соседнем гастрономе? - пошутил я и все-таки сгреб конфету. 

Яша недоуменно поднял на меня глаза.
- Ты что? Мне не веришь? 
- Слушай, Яш! Ты как был дундук, так и остался - шутки так и не научился понимать. 
Яша обиженно засопел и прихлебнул чай. 
- Слушай, Яша! Зачем ты этот хлам собираешь? Объясни? Здесь не надо быть знатоком, чтобы понять, что скрипочки эти, типа “гей, славяне!”

Яша обернулся и посмотрел на стенку. Когда он повернулся, у него было просто незнакомое мне лицо - усталое, на нем была какая-то внутренняя боль. 
- Знаешь, Фима, мне иногда хочется тебе по физии съездить. Это не хлам. Это беззащитные существа, которые остались без своих хозяев. Сироты это. 
Я хотел засмеяться, но осекся - такое лицо было у Яши. Он встал и подошел к стене. 
- Вот когда ты видишь собаку бездомную, без хозяина - тебе ее жалко? 
- Конечно. Я же не живодер какой! 
- А они, - он указал на скрипки, - тоже бездомные, без хозяев. И были их хозяева простые музыканты... Некоторые, даже нот не знали. А играли. Так, Фимочка, играли, что люди плакали... 
- А где же... э-э-э... хозяева? 
- В основном, Фима, их уже нет в живых. Если бы можно было, они бы их с собой забрали в царствие небесное. 

Яша снял со стены одну скрипку. 
- Вот у этой скрипки хозяин цыган был один, венгерский. Мне его семья эту скрипку подарила. Немцы его убили. А они все годы хранили его скрипку. Ты только послушай - она же говорит с тобой! 

Яша подошел и прижал скрипку к моему уху. Как я не напрягал слух - услышать ничего не смог. Но Яшу я не хотел обижать. 
- Шепчет она что-то! - сказал я Яше. 
- Видишь! - неподдельно обрадовался Яша. - А шепчет она потому, что играть ей хочется, петь! 
Он извлек смычок, привычным жестом забросил скрипку на плечо и заиграл. Я не большой знаток музыки, кажется это был “Чардаш” Монти. 
Он ТАК играл, что мне захотелось в пляс. И тут я заметил висящую в центре скрипку. Когда-то ее, вероятно разбили вдребезги. Потом аккуратно склеили, но следы разрушения все же остались. 

Я дождался, когда Яша перестанет играть и спросил: 
- Серебро! А что за скрипка в центре висит? 
Яша аккуратно повесил цыганскую скрипку, подошел к той, что я указал. Плечи у него поникли, сам он как будто съежился. 
- Фим! Я тебе никогда не рассказывал, как меня расстреливать вели? 
- Что-о-о-о?(Я даже подпрыгнул!) Никогда! Ты же вообще, про свои годы в Белоруссии никогда не рассказывал! Медаль у тебя откуда? 
- Медаль - это меня в партизанском отряде наградили... Это не столь важно. 

Он повернулся, подошел и сел в кресло. 
- Когда пришли немцы, поначалу все было спокойно. Только всем евреям велели нашить на одежду шестиконечные звезды и при встрече с немецким военным снимать головные уборы. Жизнь, как-то налаживаться стала. А в один день... 

Яша замолчал и закрыл лицо руками. 
- В один день всем евреям велели собраться на стадионе. Якобы, для переписи. Ну, вот, все и пришли. Кроме тех, кто ходить не мог. Их потом, прямо в постелях приканчивали. Одним выстрелом. В голову. 
А нас построили в колонну и куда-то повели. Вокруг автоматчики, собаки... Колонна, человек пятьсот. Женщины, дети, старики... Дедушка Рувим, одной рукой скрипку держит, другой меня за руку. И молится все время... Прогнали нас по городу, да все с криками: “Шнель! Шнель!” А отстающих прикладами били...
Нас вели по одной улочке, она узкая такая, да еще грузовик сбоку стоял немецкий. Вдруг дедушка мне шепчет, я мол, тебя толкну сейчас, отползай в сторону, молчи и спрячься... Я и не понял ничего. 
А когда мимо грузовика проходили, дедушка вдруг сильно толкнул меня. И влетел я в разрушенное здание. Там дверей не было. Я упал, ударился сильно об кирпичи, но сразу в сторону отполз и под обгорелым листом фанеры спрятался. Никто и не заметил из фрицев. Наши видели, но молчали.
Так вся колонна мимо здания и прошла. Я потом выскочил и побежал окружной дорогой - я знать хотел, куда дедушку и других повели... Помню, где-то по мне стреляли...Через двор какой-то я бежал. Выбежал за город и по овражку побежал к тому месту, куда всех повели. Я знал, куда та дорога идет. Добежал. И увидел.
Лучше бы мне этого никогда не видеть. Их всех заставили раздеться догола, а одежду отдельно сложить. Обувь в одну кучку, пальто в другую... Детские вещи отдельно! Я смотрю из-за куста, а там, напротив оврага, два пулемета немецких стоят “МГ”, а пулеметчики бутерброды с тушенкой жрут.
Я вижу, что дедушка Рувим скрипку из рук не выпускает. Тут подошел к нему немец-офицер, напялил на него какую-то женскую шляпку и в сторону отводит. Толкает рукой, в перчатке кожаной, иди, мол. 
Отвел его в сторону и, видно, приказал играть. Дедушка играть начал, голый весь, худой, играл какие-то наши еврейские мелодии. А первую группу, человек двадцать к оврагу повели, под пулеметы. 
Видно только тут все поняли, что их ждет. До конца не верили, что возможно такое. Крик, нет, не крик, вой начался - хоть уши зажимай.
А рядом на поле немцы в футбол играют и никакого внимания. Немец пистолет достал и вроде, как дирижерской палочкой, стволом двигает, дедушкиной музыкой дирижирует. Потом приказал остановиться и заревели пулеметы. 
Знаешь, Фима, я никогда не думал, что голые люди, это так страшно. И когда голых людей расстреливают. Дедушка снова играет, а к оврагу другую группу толкают. Матери детей за спинами прячут... Господи! Не видеть бы мне этого никогда... Как я тогда с ума не сошел, не знаю!
- А... дедушка Рувим? 
Яша помолчал, отпил глоток чаю, положил лицо в ладони и замолк. Я молчал тоже. Как живая стояла у меня перед глазами картина: толпа голых людей, фашисты играющие в футбол и пулеметчики, пожирающие бутерброды с тушенкой..... 
- Потом, когда расстреляли всех, офицер приказал что-то дедушке Рувиму, - продолжил не отрывая рук Яша. - Я думаю, сыграть что-то. Дедушка только отрицательно покачал головой. Офицер вырвал скрипку из рук и ударил ею по лицу дедушки. Видно было, как цевкой брызнула кровь.
Тогда офицер сорвал с дедушки эту женскую шляпку и со всего маха ударил его скрипкой по голове. Скрипка разлетелась вдребезги и немец отшвырнул ее в кусты. После этого, спокойно, не торопясь, выстрелил дедушке в лицо. 
Потом подъехали два танка с прикрепленными бульдозерными ножами и засыпали овраг. 
Когда никого не осталось вблизи, я подобрал разбитую скрипку дедушки. Не спрашивай, что было потом. Я просто не помню. Ее кое-как склеили. Это она.
Я не помню совсем как я наткнулся на беженцев, как потом оказался в партизанском отряде. Я не воевал, Фима. И в разведку меня не посылали - очень уж у меня семитская внешность была, ты же помнишь? 
Я чистил картошку на кухне. Я начистил картошки на всю жизнь вперед! 
Да и не в ней дело... Просто я сказал себе тогда, если я останусь жив, я буду лучшим скрипачом в мире. Таким, каким был мой дедушка Рувим!
Яша посидел немного, отнял руки от лица и сказал устало: 
- Ты, Фима, иди! Не получится у нас сегодня вечера воспоминаний о юности. Ты же видишь! 
Он подошел к стене, снял скрипку дедушки Рувима и заиграл на ней. Он играл незнакомую щемящую мелодию. Что-то свое, тоскливо-печальное, еврейское...
Скрипка дребезжала всеми своими частями, только я не замечал этого, потому что более прекрасной музыки мне слышать не пришлось. 
И всю ночь, в которой я так и не смог заснуть, я слышал, как льются из квартиры Яши рыдающие звуки его скрипки... 

* Зильберман - серебряный человек. 

Геннадий ЛАГУТИН, Тверь
 
МетрономДата: Четверг, 28.08.2014, 12:39 | Сообщение # 277
Группа: Гости





МОЙ ДРУГ ИВАН НАВИ

Вчера в гости приезжал Иван. Есть такие люди, рядом с которыми чувствуешь себя невольным вампиром: автоматически подпитываешься их энергией и заряжаешься их оптимизмом.
Ваня живет в Кирьят-Арбе, ходит по арабским районам Хеврона враскачку, как моряк на суше. За ним следят тысячи ненавидящих глаз, он их не замечает. Примерно раз в неделю на него нападают в переулках: с ножами (Ваня умеет драться ножами, как самурай именными кинжалами, умеет кидаться ими в цель на спор, и всегда побеждает), с пистолетами (Ваня хорошо стреляет из пистолетов всех видов), с автоматами (у Вани через плечо небрежно перекинут среднекалиберный "Уззи", которым он навскидку пользуется одной рукой). Однажды, когда он выходил проулком к Пещере Праотцев, его молча прижала к каменной стене толпа безоружных в масках (и безоружие нападавших было исключением из правил, к которым он привык уже давно); Ваня счел при таком раскладе неблагородным пускать в ход кинжалы, пистолеты и автоматы - и принял бой вручную.
Он поступил с ними так, как поступает в соответствии с кодексом Бусидо одинокий самурай, владеющий всеми мыслимыми и немыслимыми приемами рукопашного боя, с бандой взбесившихся крестьян.
Задолго до того, как на место с ближайшего блок-поста примчались взмокшие солдаты, тет-а-тет был закончен: толпы не было, на земле, в тени виноградных лоз, спускавшихся со стены, валялись двенадцать человек, некоторые из которых слабо шевелились; Ваня ходил между ними и, бормоча русские слова, собирал трофеи. Обернувшись к подбежавшему с перекошенным лицом двадцатилетнему лейтенанту, он огорченно сказал, что плебеи остаются плебеями в любой ситуации, - и показал коллекцию ножей, кинжалов и кастетов, которые он ногами выбивал из рук нападавших.
"Я сперва думал, это честный поединок", - грустно заметил он.
Честный!.. - вскричал лейтенант, воздевая руки к высокому синему небу, падавшему сверху между узких стен, - ты был один!
-Так что - если бы нас была толпа, а с той стороны всего один, то ты сказал бы, что это честный поединок? - печально сказал Ваня, и лейтенант не нашелся, что ответить.

Он ездит на своем древнем, дребезжащем микроавтобусе с не закрывающейся дверцей по самым опасным дорогам, где спокон веку стреляют из засад с вершин лысых холмов и из лохматых кустов по обочинам, - и пыльный, пахнущий солнцем и смазкой "Уззи" лежит за приборной доской наготове.
Восемь раз он принимал бой на полной скорости, сидя за рулем, пять раз был ранен, трижды успевал по мобильному телефону вызвать подмогу, в остальных случаях оставался один на один.
В последний раз он вез беременную жену соседа рожать в больницу, и их обстреляли уже недалеко от города. Стекла брызнули ему в лицо, он вслепую открыл огонь и дал газу; выстрелы сзади затихли.
Потом полиция насчитала в лощине на вершине засадного холма три трупа..
Когда была война, они с женой Светой приняли в своем доме в Кирьят-Арбе пятнадцать беженцев с Севера. Представляешь, улыбался он, эти хайфачане до того не видели жизни, что ничего не понимают вообще: когда я сгрузил их и скарб у моего крыльца, одна бабулька, которую я вынес из машины и аккуратно поставил на землю, оглянулась на скопище арабских домов Хеврона - там высились минареты и кричал муэдзин; и она спросила, обреченно так - "мы уже в Газе?" Ещё нет, радостно ответил я, но скоро.

Он неоднократно бил морды своим - тем своим, кого он за своих не считает - выступал на радио, на митингах, его арестовывали, отпускали, отбирали и возвращали оружие; после очередного теракта, в котором были расстреляны женщина за рулем и дети, ехавшие на заднем сиденье, к ним пожаловал с ласковыми словами утешения комиссар полиции; Ваня плюнул комиссару в лицо, и тот был очень огорчен - аккуратно смывал плевок носовым платком, пока пять сотрудников службы безопасности безуспешно пытались ломать руки хулигану, отбивавшему поползновения ударами каратэ в глухой обороне.

Я из Бишкека, говорил мне Ваня, вернувшись с отсидки, так пусть комиссар благодарит Аллаха, что при мне не было в тот раз ничего более существенного, чем руки. Я косился на его руки - синие жилы переплетались под загорелой кожей, как татуированные змеи, и ударом ребра ладони он отбивает горлышки бутылок, когда недосуг искать штопор.
Иногда ему хочется отдохнуть по-человечески, - как он говорит, "за рюмкой чая", - тогда он приезжает ко мне.
Заслышав дребезжание и хлопанье не закрывающейся дверцы микроавтобуса, Софа выглядывает в окно и кричит мне: иди, твой Вестерн прибыл.
Вестерн - так она зовет его.
Я бегу в кухню и начинаю доставать из холодильника всё, что Аллах послал. Штопор я не ищу - Ваня обойдется без него. Он неприхотлив в еде, ему можно было бы дать на закуску шмат свиного сала, если бы этот шмат водился в моем доме. Он неразборчив в выпивке - господа все в Париже, говорит он, смешивая в вазе для цветов красное сухое, бренди, чуть водки, и заливая этот водопад бутылкой пенящегося пива "Голдстар".
Он входит в квартиру шаркающей походкой кавалерийского офицера, и с порога подхватывает, подкидывает к потолку мою дочку. Она визжит, она обожает его. За едой он невнятно бурчит, что все не так плохо, как можно было бы надеяться, и все пытается подлить мне свой коктейль из цветочной вазы.

Когда первый голод гостя утолен, на кухню входит Софа, и начинается то, что я при всем желании не могу назвать дискуссией.
Софа говорит, что всё плохо, а Ваня отвечает, что всё очень хорошо.
Софа отвечает с вызовом, что все нормальные люди давно уехали в Канаду, Ваня спокойно отвечает, что он отродясь не был нормальным человеком.
Софа констатирует, что в свете происходящего она привезла сюда свою семью на смерть, Ваня пожимает плечами - на миру и смерть красна, а вообще, старуха, нельзя так пессимистично смотреть на течение мировой истории, Аллах поможет, а если не поможет, потому как действительно не за что ему нам помогать, на то он и Аллах, то пусть в любом случае не боится - пока он, Иван, здесь, ничего плохого с его друзьями случиться не может, так сказал ему один очень сведущий каббалист, хотя он лично человек не религиозный, зато каббалист был религиозным, а значит - знал, что говорил.
Потом он отбивает ребром ладони горлышко у бутылки водки "Голд", и это значит, что пора петь песни. Ваня любит петь песни.
Он родом из Бишкека, там все русские люди поют песни, когда не очень весело, и привычку свою Ваня привез со снежных вершин гор Киргизии на раскаленные плато Иудеи.

Он художник, и скульптор, и бард. Он сам пишет песни, не считая их за творчество, не воспринимая за поэзию, не вдаваясь в мелодию.
Он всегда спрашивает меня, что я, на правах хозяина, хотел бы услышать для начала. Мне всё равно, я люблю, когда эта каменная глыба навалится на стол, сожмет руками, сотворенными, казалось, из железного дерева, гриф гитары, ударит по струнам и взревет распаленным быком - все, что угодно: об артиллеристах, которым Сталин дал приказ, Визбора, Городницкого, Интернационал, Хорст Вессель, или песни наших здешних - Гриши Люксембурга, передававшего ему давеча поклон, покойного Саши Алона, или Зеева Гейзеля, который ему давеча тоже привет передавал. И Буська вскарабкивается ему на колени, и он берет три аккорда. Он поет "Пастуха", свою песню, и несмотря на незамысловатость слов и мелодии, мы втроем дружно смотрим ему в рот:
Он прекращает петь и говорит виноватым голосом боцмана из "Острова сокровищ" - никак, у меня что-то в глотке пересохло; я наливаю ему граненый стакан ледяной водки "Голд", - он всегда пьет у меня эту водку только из этого стакана, - выпивает бережно, держа другую руку на отлете, смотрит на нас повлажневшими глазами, говорит севшим голосом - господи, смачно-то как! - вкусно хрупает малосольным огурцом, услужливо поднесенным Софой на тарелочке с голубой каемочкой.

Потом он поет ещё и ещё, на русском и на иврите, чужие и свои песни, и в гром бешеного ритма из трех аккордов вклиниваются тихим диссонансом "Журавли", которые он перевел на библейский язык, и сразу ясно, что песня это - не только для России..

Я смотрю на его взмокшую от пота рубашку солдатского покроя, которую, кажется, плавно разрывают перекатывающиеся под ней мускулы, на этого мастодонта, он продолжает петь, а я все гляжу на него, и в глазах встают снежные вершины далеких гор, и край ледника тех времен, когда мир был юным, - и вижу мамонта, угрюмо-весело ворочающегося распоротым брюхом в яме со вбитым в нее колом, и слышу яростный вопль из задранного хобота, и бьющий из него в низкое серое небо фонтан крови, и кучу звероподобных пигмеев, суетящихся у края ямы.

На город давно упала тьма, и крупные звезды мигают в такт мелодии, и соседи, высунувшиеся из всех окон, отбивают этот такт ногами.
Наконец, он откладывает гитару, выпивает ещё один стакан, проводит рукой по мокрому русому чубу, и встает, и Буська, надув губы, сползает с его колен, и он звонко чмокает ее в щеку, и я иду во двор проводить его.
Он угрюмо глядит - медведем, исподлобья, и идет по двору походкой моряка, вразвалку, и пока он огибает свою машину, я провожу кончиками пальцев по ветровому, защищенному тройной пленкой от выстрелов стеклу, и чувствую вмятины, трещины и аккуратно круглые дырочки от прямых попаданий.

Миша Гончарок
 
патриот...ик!Дата: Пятница, 05.09.2014, 05:58 | Сообщение # 278
Группа: Гости





хороший у вас друг, Миша!
 
papyuraДата: Вторник, 16.09.2014, 07:51 | Сообщение # 279
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1554
Статус: Offline
две небольшие житейские истории, увы, без авторства:

НЕМЦЫ

Сомалийский иммигрант прибыл в Берлин. Он останавливает первого человека, которого он видит и говорит:
— Благодарю вас, господин. Германия позволила мне жить в этой стране, дала мне жилье, денег на еду, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование и никаких налогов!
Прохожий отвечает:
— Вы ошибаетесь, я афганец.
Человек идет дальше и встречает другого прохожего:
— Спасибо за то, что такая красивая страна Германия! и т.д.
Человек говорит:
Я не немец, я иракец!
Вновь прибывший идет дальше, к следующему человеку, пожимает ему руку и говорит:
— Спасибо за прекрасную Германию!
Этот человек поднимает руку и говорит:
— Я из Пакистана, я не из Германии!
Он, наконец, видит — идет милая дама. Спрашивает:
— Вы немка?
Она говорит:
— Нет, я из Индии!
Озадаченный, он спрашивает ее:
— А где же немцы?
Индуска проверяет часы и отвечает:
— Так они сейчас работают!

********

ПРАВА

В конце 90-х довелось мне поработать в компании, занимавшейся гарантийным ремонтом и обслуживанием импортной сельхозтехники, которая тогда прям-таки хлынула к нам.
 Для выполнения этих гарантийных работ были присланы специалисты-иностранцы, ну, а поскольку большинство из них русским языком не владело, то к каждому прикреплялся переводчик для обеспечения профессионального общения, и предоставлялась легковая машина.
Эта история произошла, когда мы с Джоном были откомандированы в Тюменскую область для подтверждения гарантийности случая отказа одного из узлов трактора. Проделав всю необходимую работу и заночевав в Тюмени, мы рано утром выехали домой.
В пять утра движение было еще очень вялое и Джон, сидевший за рулем, держал явно больше 60 км/ч. 
За разговором мы не заметили камеру с радаром, а на посту нас уже ждали.
Надо заметить, что единственной длинной фразой на русском, который смог к тому времени овладеть Джон, было «Я ест англиски энджинеер».
Еще издалека мы заметили пост КПМ и фигуру с жезлом, поджидавшую конкретно нас.
Молоденький лейтенант решительно взмахнул жезлом и, подойдя к водительской двери, отработанно и быстро бормотнул нечто, слабо идентифицируемое как его фамилия. Джон протянул ему свои международные права и, отмобилизовав все свои лингвистические способности, сразу отстрелял всю свою обойму с «англиски энджинеер», после чего, посчитав свою задачу выполненной, выпал из дальнейшего общения.
Лейтенант, будучи в полной уверенности, что диалог завязался, буркнул: «Пройдемте со мной» — и направился к посту. Джон безмятежно остался на месте, обозревая окрестности.
Пытаясь исправить ситуацию, я поспешно выскочил из машины и стал объяснять лейтенанту, что Джон не владеет русским и я могу помочь объясниться.
Мое появление лейтенант воспринял как бесцеремонное вмешательство в отправление им своих должностных обязанностей и тоном киношного Мюллера жестко сказал: «А вас я попрошу остаться в машине!».
Ах так? Нас не хотят — ну и не очень надо.
— Джон — на выход!
А сам обозначил движение к машине.
Недовольный Джон подошел к лейтенанту и возмущенно выдал длиннющую фразу на английском. В наступившей затем тишине явственно прозвучал щелчок нижней челюсти лейтенанта, зафиксировавшейся в крайнем положении.
К его чести он быстро восстановился и попытался апеллировать ко мне:
— Что он сказал?
Я позволил себе маленькую месть:
— Мне сказали сидеть в машине, так что разбирайтесь без меня!
— Нет, нет. Давайте пройдем вместе с нами.
Ну что ж, мир так мир:
— Лейтенант, вот британский паспорт Джона, пусть человек сидит в машине, он все равно по-русски не понимает, а я готов для объяснения пройти с вами.
В помещении поста перед монитором с довольным выражением лица раскачивался на стуле капитан. Лейтенант сунулся было что-то сказать, но был остановлен начальственным движением руки.
Капитан, не прекращая раскачиваться, показал на монитор:
— Ваша машина?
— Наша.
— Ваша скорость?
— Наша.
— Кто за рулем?
— Джон.
— Угу. Нарушаем?
— Ну, уж так получилось.
Улыбка на лице капитана стала шире:
— Ну что, будем протокол оформлять?
— Давайте.
Капитан хмыкнул, перестал улыбаться и раскачиваться, пододвинул к себе бланк для заполнения протокола, внес свои данные и протянул руку к лейтенанту за водительскими правами Джона.
Лейтенант, почувствовав себя в моей шкуре, стал тоже находить вкус в ситуации. Он просто протянул капитану документы и переместился так, чтобы тот не мог видеть его лица.
Тут необходимо пояснить для тех, кто ни разу не держал в руках водительские права международного образца. Это — книжечка страниц в 15, причем первые три страницы рассчитаны, если я правильно помню, на Китай, Японию и Корею и заполнены соответственно кракозябрами. 
Единственная страничка на русском где-то 2-ая или 3-я с конца.
— Это что еще такое?!
— Водительские права.
— А где на русском?
Я перелистнул на нужную страничку:
— Вот!
— Это кто?
— Джон. Он вел машину. Вот, пожалуйста, его паспорт. Он здесь в командировке.
Лейтенант уже все понял, а капитан все не мог отключить автопилот и тупо шел по заученному алгоритму:
— А где здесь прописка?
— У них не бывает прописки.
— Как так? А из какого он города?
— Ну вот, отметка о выдаче паспорта в Бирмингеме.
— Ну, значит, туда и будем писать.
— Конечно, давайте, пишите. Единственно, у них там с русским языком могут быть проблемы.
Лейтенант, стараясь не шуршать, начал тихо сползать по стенке.
Капитан еще на автомате занес ручку над бланком, но тут до него стало доходить, что ему придется отправлять протокол в графство Уэст-Мидлендс, 
Великобритания. Пауза стала несколько затягиваться.
После затяжного мыслительного усилия, почти смирившись с неизбежным, капитан уже смял и выбросил испорченный бланк, но тут ему в голову пришла спасительная мысль:
— Во, слушай, а давай мы на тебя протокол оформим?
В первое мгновение я опешил от такого предложения. Во как! Молодца! 
Решение пришло мгновенно:
— Да запросто. Без проблем. Пишите.
Капитан, облегченно выдохнув, придвинул к себе новый бланк и стал его заполнять. Я чуток выждал и самым невинным голосом спросил:
— А ничего, что у меня прав нет?
— Как нет? А где они?
— У меня их и не было никогда. Я водить не умею.
Капитан впал в ступор и перестал ориентироваться в пространстве.
Лейтенант изо всех сил старался не подавать звуковых признаков жизнедеятельности. И только легкое позвякивание чайной ложки в стакане на столе служило индикатором его состояния.
Я стоял и с выражением преданности и готовности смотрел на капитана. Выражения же его лица было не передать. Такого облома, похоже, в его жизни еще не было.
Он смял и выбросил второй испорченный бланк и, глядя в сторону, с нескрываемым раздражением протянул мне документы Джона:
— Свободен. Можете ехать.
— Спасибо. Так мы поедем, а я передам Джону, чтобы больше не нарушал.
Капитан проводил меня на выход таким взглядом, что я чуть не начал дымиться.
Это был точно не его день.

P.S. 
А права у меня были. Просто не хотел, чтобы меня так дешево развели.
 
REALISTДата: Суббота, 04.10.2014, 18:16 | Сообщение # 280
добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
Идеальная любовница

Да, верно в народе говорят – значимое видится на расстоянии! А еще – что имеем, не храним, потерявши – плачем! Так размышлял Антон, крепкий еще мужчина средних лет, совершая свои длительные оздоровительные прогулки по заснеженным московским улицам.
В последнее время на него часто нападала меланхолия, тут и припоминались русские народные пословицы. Может быть, он искал в них ответа на мучавшие его вопросы? С возрастом он стал сентиментальнее, что ли. Что-то часто стал думать о былом. Возраст, конечно! И, не просто о былом, а вспоминал Антон о своих женщинах. Нет-нет, о жене, к тому же, о любимой жене думать ему не хотелось – она, слава богу, по-прежнему была рядом. А вот, его прежние подруги! От них остались лишь, приятные воспоминания – где они теперь! Почему-то, мысли о них и терзали душу старого солдата. Можно подумать – заняться больше было нечем! Но, сердцу – не прикажешь!
Вот, к примеру, эффектная и стройная Маша, с копной густых черных волос до самых плеч. Страстная оказалась женщина, эмоциональная, не мог ее забыть Антон! За тот год, что они встречались, запала таки в душу. Или вот, Анна. Не менее, красивая женщина! Отличалась от Маши, правда. Другая была. Ниже ростом, характер не такой взрывной.  Тоже больше года встречался с ней Антон. Произошло это после того, как расстался с Машей. Отводил душу. Залечивал раны.
Да, эти подруги обладали несомненными достоинствами, но имели и существенный недостаток. Они брали у Антона деньги. Не сказать, чтобы много, скорее мало, так, символически, но – брали! А потому, Антон ими совершенно не дорожил, справедливо полагая, что подруг, желающих встречаться за деньги, он найдет предостаточно. Тут он больших сомнений не испытывал, и расстался с ними без всякого сожаления. Хотя, и вспоминал. К хорошему привыкаешь!
Но, ни в какое сравнение они не шли с Ларисой, с Лариской, как звал ее Антон. Наверное, потому, что помимо плотских утех их связывали еще и теплые дружеские отношения, хотя Лариска категорически отказывалась это признавать. Денег, кстати, она не брала. Принципиально.
Как хорошо, что мы с тобой такие друзья! – бывало, восклицал, по наивности, Антон в лучшие времена. Если бы ты меня полностью не удовлетворял в постели, то не видел бы, как своих ушей, вместе со своими дружескими отношениями! – смеясь, отвечала Лариска. Это, конечно, удивляло и даже злило Антона. Такие вот, они, женщины! – недовольно ворчал он про себя, вспоминая многочисленные былые обиды.
Но, несмотря на мелкие недоразумения, связь их длилась долго, очень долго. Что-то около пяти лет регулярных встреч, по большей части, два раза в неделю. Давно мечтал Антон о такой подруге.
Но, как говорится – каждому овощу – свое время! Наверное, их встреча оказалась предопределена судьбой, а может быть, просто случайное совпадение обстоятельств. Как говорит старая охотничья поговорка – если ей охота, и тебе охота, то вот это охота, так охота!
В то время Антон ощущал себя мужчиной в самом расцвете сил, к тому же, руководил охранным предприятием. А Лариса, Лариса была просто работающей замужней женщиной. Стройная и высокая блондинка, с прямыми, до плеч, волосами. Из Прибалтики, не иначе! – рассудил Антон, когда впервые увидел ее.
И, хотя Лариске к тому времени уже исполнилось тридцать пять лет, да и Антон перешагнул сорокалетний рубеж, но, несмотря на это, страсти в их отношениях закипели нешуточные. А опыт, он только добавлял в сладкий пирог изюминку.
С чего все началось – Антон уже и не помнил. Кажется, он предложил Ларисе, которая, к тому времени, получала права, попрактиковаться на своей машине. Она приняла приглашение. И, пошло-поехало!
Поначалу, для занятий, они выезжали в парковые зоны Москвы, а затем, за город, на природу. Весело становилось и там, и там. Как-то раз, а произошло все в парковой зоне, в Москве, они накатались и бросили машину на дороге. Затем, углубилась в парк в надежде найти укромное место, уединиться, значит. То ли весной происходило дело, то ли осенью, Антон уже и не помнил, только деревья в парке стояли голые, и видно было, как назло, за версту. Да еще и люди гуляли вокруг, отдыхали. Погода в тот день стояла хорошая. Казалось, спрятаться было негде. Но, как бы, ни так! Кто ищет, тот всегда найдет!
Взявшись за руки, Антон с Ларисой шли быстрым шагом, бежали почти, не различая дороги, пока, наконец, не наткнулись на неглубокий овраг. Туда! – воскликнули они в один голос. Конечно, туда – тут и думать нечего! Мужчина с женщиной дружно рванули вниз, и сразу же полностью отдались страсти, буквально срывая друг с друга одежду. Увидеть их могли в любую минуту, но пару это тогда мало беспокоило.
Выбираясь, они наткнулись-таки на даму с собачкой. Дама с удивлением посмотрела на людей из оврага. Мы тут ни при чем! – громко обратился Антон к своей подруге. Совершенно ни при чем! – смеясь, подтвердила она. Дама, похоже, сомневалась.
А еще был случай, на этот раз за городом, на природе. Заехали они, казалось бы, в глухой лес. Едва различимая грунтовая дорога, вела еще, по кочкам, машина прыгала то вверх, то вниз. Они почти доехали до развилки, как вдруг, возникло неожиданное препятствие. На дороге стояла другая машина.
Как сразу стало понятно, в той машине занимались любовью. Сквозь лобовое стекло хорошо было видно, как на заднем сиденье, на коленях у мужчины средних лет, спиной к зрителям, сидела молодая девушка. И, не просто сидела – подпрыгивала.
Нет, до чего народ дошел! – прокомментировал картину Антон, известный поборник нравственности. Лариска не ответила. Некоторое время они, молча, наблюдали за действием, но вскоре это надоело, и Антон коротко посигналил. Девчонка, встрепенувшись, юркнула под сиденье, полностью скрывшись из вида, и больше не показывалась. Испугалась, гадюка! – прокомментировал Антон. А мужчина, смущаясь, и поправляя на ходу костюм, пересел на сиденье водителя и, сдав назад, уступил дорогу.
Теперь настала очередь Лариски и Антона заняться любовью. Они углубились в лес, нимало не заботясь о том, что другая пара может их увидеть. Такие вот, случались истории, поначалу. Да, лиха беда сначала! События развивались.
Словом, и покататься успевали вполне, и любовью заняться не забывали. В конце практических занятий, утомленный, но довольный Антон выходил из машины, и со стороны наблюдал за тем, как его новая подруга осваивает азы вождения. Для такого случая и машины было не жалко. Со временем, машина оказалась полностью освоена, и встречаться они стали на квартире его старика – отца, благо, что и жена Антона жила неподалеку.
К своему удивлению, он стал замечать, что новая страсть не утихает, а только возрастает, порождая давно забытое чувство влечения. Конечно, гадкие меркантильные женщины отбили охоту! Но, не ради галочки старалась Лариска!
Все всех устраивало, и постепенно, незаметно как-то, их встречи вошли в привычку, стали необходимой составляющей в повседневной жизни.
Многое у них было, как у супругов – никаких неожиданностей, все заранее предрешено, оговорено, опробовано, словом – можно расслабиться! И, в самом деле – зачем беспокоиться! Хороший секс гарантирован в любом случае – партнер постарается! Даже если навалились напасти, одолела усталость, беспокоили неурядицы и неприятности – озабоченности это не вызывало. После первого полугодия знакомства не оставалось никаких сомнений в том, что на любовном фронте все будет в порядке.
Ладно, сегодня ты отдыхай, не напрягайся, я сама все сделаю в лучшем виде! – бодро разрешала, в таких случаях Лариска. Ну, и Антон заставлял себя, изредка, напрягаться, когда видел, что его подруга очень уж, утомлена работой, или огорчена чем-то. Ты уж полежи, отдохни на этот раз! – в свою очередь, предлагал он ей, приступая к делу.
Такая уверенность в партнере вселяла уверенность, что беспокоится не о чем – в любом случае! Даже, в случае сильной усталости и расстройства! А такого, чтобы оба партнера оказались не в форме, такого, за все время и не случилось ни разу.
Неделя бежала за неделей, месяц, за месяцем, счет пошел на годы, а у любовников – все по-прежнему, все в порядке! Втянулись в режим необременительных, так сказать, отношений.
Но, не только плотские утехи сближали Ларису и Антона. Делились они и наболевшим, сокровенными мыслями, тем, что не могли доверить своим законным супругам.
И, в самом деле – не рассказывать же жене впечатления по случаю краткосрочного романа, как случалось у любвеобильного Антона, или, о случайной бурной связи, что изредка позволяла себе мерзавка Лариска. Здесь же – совсем другое дело! С шутками да прибаутками, любовники делились свежими впечатлениями, не забывая, при этом, упрекнуть друг друга за неверность и непостоянство. Словом, скучать было некогда. Дело шло полным ходом!
Как правило, за ту неделю, что они не виделись, новостей накапливалось предостаточно. Почему не поделиться с проверенным человеком! Забегая к нему, домой, Лариска быстро раздевалась, иногда, впрочем, оставаясь в свитере – если в комнате казалось прохладно и, забежав быстро в ванну, ныряла под одеяло. Времени оставалось мало – ей предстояло торопиться к мужу, а ему – отправляться к любимой жене. Чем займемся сначала – любовью, или обсудим последние новости? – на ходу, интересовалась она.
Давай, сначала, займемся любовью, нет – давай обсудим последние новости! – сосредоточиться на чем-то одном Антону было трудно. Так и продвигалось дело – за короткую встречу, они успевали и то, и другое. Обсуждение новостей не прекращалось даже во время занятий любовью.
Впрочем, природа брала свое, и они, конечно, умолкали, забыв про новости, и увлеченно сосредоточившись на главном занятии. Затем, немного полежав, с устатку, Лариска нехотя поднималась. Быстро одевалась, причесывалась на скорую руку, глядясь в зеркало в стенке и, чмокнув, напоследок любовника, убегала. В тот период их встречи проходили, словно по написанному сценарию, и мало отличались друг от друга. Счастливые люди часов не наблюдают, а время, между тем, неумолимо бежало вперед.
Да, время шло. Антон привык к тому, что с Лариской он чувствует себя хорошо и на душе спокойно. Нет, о любви разговор не шел, но влечение – это было. Он стал даже испытывать легкую тоску, если она не приходила в оговоренное время. Такое изредка, но случалось. Дела, дела! Наверное, причиной тому был покладистый характер Лариски. Не случайно, она так походила на женщин из Прибалтики. Характер тоже имела нордический, стойкий. Действовала спокойно, медленно, рассудительно. Не спешила с ответом, когда Антон обращался к ней, но всегда говорила то, что ему и хотелось услышать.
Впрочем, бывало, что их спокойные, казалось бы, разговоры, незаметно перерастали в жаркие споры. Как правило, происходило это тогда, когда любовники касались темы непростых отношений Антона с его любимой женой. В своей правоте он не сомневался, а вот Лариска, далеко не всегда его поддерживала.
Нет, ты представляешь – она на все имеет свою точку зрения! – эмоционально объявлял он подруге, ожидая, естественно, осуждения такой наглости.  Правильно поступает женщина! – невозмутимо отвечала Лариска. Нет, ты не поняла – она даже в отпуск может поехать без меня, с ребенком только, если только на работе ей предложат подходящую путевку! – пытался объяснить герой-любовник. Правильно делает, что едет, отдыхать женщине надо! – по-прежнему, поддерживала ее Лариска. От тебя не убудет! И вообще – перестань цепляться к женщине по мелочам! Слушая такие советы, Антон искренне возмущался. И Лариска – туда же!
Да что же ты ее сторону все время принимаешь! – пытался устыдить он подругу. Ты должна за меня болеть, меня поддерживать и мои интересы отстаивать! – кипятился он. В конце концов, ты со мной спишь! А я из женской солидарности! – на голубом глазу, объясняла Лариска. А ты, лучше держись, покрепче за свою жену – это и есть твой главный интерес! – без зазрения совести, добавляла она. Антону оставалось только развести руками. Ну, женщины – ни стыда, ни совести в них нет, и никогда не было! – думал он про себя. Впрочем, ему, конечно, это было известно и раньше.
Однако, после таких жарких споров на душе у него становилось значительно легче. И, если случалось, что с женой они были в ссоре, то, по настоянию Лариски, первый шаг к примирению делал именно он. Справедливости ради надо заметить, что благодаря рекомендациям Лариски, отношения с женой заметно улучшились. То ли, советы подруги помогли, а может, время делало свое дело – судить об этом, с кондачка, Антон не брался.
А, про своего мужа Лариска рассказывала как-то мало и неохотно. Все по-прежнему! – односложно отвечала она. Что у нас может быть нового!
И, все же, даже жаркие споры, да задушевные разговоры, не могли им помешать предаваться тому, ради чего они и встречались – занятиям любовью. Эротике даже, правильнее было бы сказать.
Из ванны Лариска выходила быстрой, но гордой походкой, демонстрируя себя и позволяя Антону оценить красоту женского тела. Да, она была и на лицо красива, и хорошо сложена. Очень даже хорошо! Антон застал самый расцвет женщины, а может быть, и способствовал этому. Подтянутая, стройная, женственная! Любил на нее смотреть в эти минуты.
От тебя, наверное, все мужчины на работе в восторге! – осторожно подбирая слова, высказывал предположение он, окидывая подругу придирчивым взглядом. Ага! – просто подтверждала она. Начальник, гад, проходу не дает! Такие они, начальники! – со знанием дела, подтверждал директор охранного предприятия.
Дальше все шло как по маслу, как-то, само собой. Впрочем, так и бывает, когда между мужчиной и женщиной налаживаются гармоничные отношения. Можно расслабиться! Более того, поискать новые решения!
Со временем, они стали вносить разнообразие в свои сексуальные игры. Разохотившись, Лариска сама предлагала попробовать очередное новшество. А давай, сегодня попробуем вот это, и вот так! – мягким, вкрадчивым голосом говорила она. Обязательно попробуем! – охотно соглашался Антон. Еще и добавим! И, они пробовали!
Все, что мужчина может пожелать от своей женщины – все испробовал Антон в то время с Лариской. И, надо сказать, что открыл много нового для себя.
Что ты еще хочешь попробовать? – шептала усталая подруга. Антон обладал достаточной фантазией, но со временем, исчерпал ее всю. Неисполненных желаний не осталось. Камасутру надо было вовремя читать! – запоздало корил он себя. Словом, баловала его Лариска. Определенно, баловала!
Видя желание женщины, мужчина и сам старался не ударить в грязь лицом. Тоже напрягался, стараясь угодить партнерше. Впрочем, сильно напрягаться он не любил никогда и, почувствовав усталость, останавливался, без зазрения совести. На сегодня все, в другой раз продолжим! – беспечно махал он рукой. Потом, так потом! – соглашалась она. Другого ответа от покладистой Лариски Антон и не ждал.
После таких упражнений, когда он с чистой совестью валялся в постели, восстанавливая утраченные силы, трудолюбивая Лариска находила время еще и навести немного порядок в его квартире. Например, почистить составом ванну, чтобы к следующему ее приходу, блестела, как следует.
Ты получше три! – давал советы Антон издалека. Жену свою заставляй работать! – невежливо отвечала Лариска. Заставишь ее, как же! – садился Антон на любимого конька. Кстати, появлялся новый повод перемолоть косточки любимой жене, пожаловаться на трудности семейной жизни. Я говорю – как же, заставишь ее, рыжую, работать! – громко повторял герой любовник, явно рассчитывая на сочувствие. Сам выбирал – нечего теперь жаловаться! – парировала бессердечная Лариска, не прерывая своего занятия. Из ванны выходила она мокрая и уставшая, но довольная от выполненной работы. В следующий раз ты еще чего-нибудь потри! – предлагал ей Антон. Тут же следовал грубый ответ.
Жаль, что времени на разговоры больше не оставалось – Лариске надо было торопиться к мужу. Наскоро причесавшись, и посмотревшись в зеркало, она целовала Антона, и убегала. Возьми, хоть, деньги на такси! – не раз предлагал он ей, но Лариска  категорически отказывалась. Ты что, не знаешь, что деньги портят отношения! – отвечала она, на ходу. Это правильно! – думал мужчина, закрывая за ней дверь. За подобными развлечениями проходило время, и связь их становилась все прочнее и прочнее.
Дело дошло до того, что пара решила разнообразить свои эротические впечатления путем знакомства с другими парами, благо, в современном мегаполисе возможностей для этого оказалось предостаточно.
После недолгих поисков бывалый Антон нашел две подходящие, на первый взгляд, пары, и они с Лариской встретились с ними. Не сразу, конечно. Сначала, с одной парой, а затем уже – с другой. Но, что-то дело не заладилось. При встрече с первой парой Лариске попался подходящий партнер, а вот ему не повезло – так себе, оказалась подруга. Не понравилось. А вот, со второй парой вышло наоборот. Тут уж, Антону повезло с партнершей, а вот, Лариске достался парень – не очень! Словом, без всякого сожаления они расстались с этой идеей. Попробовали – и ладно!
Вскоре, сообразительному Антону пришла в голову другая, как показала практика, блестящая идея. У общительной Лариски хватало подруг, таких же стройных еще женщин, как и она сама, и после робкого предложения Антона, она стала привлекать к эротическим играм то одну, то другую подругу.
Вот тогда, дело пошло гораздо веселее, разнообразный опыт они получили, а доверие друг к другу только упрочили. Как бывалые любовники, теперь они понимали друг друга с одного взгляда, с полуслова. Переживали, если что-то шло не так, как хотелось бы.
Впрочем, идеализировать не стоит. Не всегда Лариска была такая ласковая и покладистая. Случалось, что проявляла свой характер, действовала твердо и решительно, и тогда Антону приходилось несладко. Как-то, во время поисков сексуального разнообразия, Лариска завезла Антона за город, на дачу к своей подруге. Хорошая оказалась дача!
Все прошло более-менее нормально, но потом, ближе к ночи, когда все уже легли спать, Антон раскапризничался. Вези меня обратно домой! – потребовал он от Лариски. Любимая жена может позвонить в любую минуту. Жена, кстати, была в то время в отъезде, и звонить, кажется, не собиралась.
Без слов, Лариска оделась, и повезла его по ночной дороге, но неожиданно, в лесу, остановилась. Все – дальше доберешься сам! – решительно объявила она. Через пару километров будет стоянка такси, а я дальше не поеду! Это почему! – возмутился Антон. Бросаешь любовника на полдороге! Там, за поворотом, всегда дежурит патрульная машина! – и Лариска неопределенно махнула рукой вперед. Одинокую машину обязательно остановят! Мы же выпили немного – не могу рисковать! – тише добавила она. Что, правда, то, правда, выпили, для веселья! С трудом развернувшись, бессердечная подруга уехала.
Делать нечего. Пришлось Антону, ругаясь, тащиться два километра по лесной дороге.  Как только с волками не встретился! А патрульная машина действительно, стояла!
Впрочем, на теплых отношениях любовников этот инцидент никак не отразился. Более того, Антон, в кои-то веки раз, решил побаловать Лариску дорогими подарками, благо, с оказией, подвалила небольшая сумма.
Ну, давай, для приличия, купим тебе колечки, сережки с камушками – заслужила, ведь! – вкрадчивым голосом предлагал он своей подруге. Ничего мне не надо, мне и так с тобой хорошо! – неизменно отвечала Лариска на подобные заманчивые предложения. Да не может такого быть! – справедливо возмущался мужчина. Вы, женщины, по натуре своей все алчные и продажные! Может! – весело, но твердо парировала Лариска. Я вот, такая! Еще вспомнишь меня, потом! – уже без особого веселья, добавляла она.
О том, что будет потом, Антон старался тогда не думать. Помнил солдатское правило – потом, суп с котом! А, вот сейчас все хорошо – и ладно! Как показало время, он ошибался. Не к месту применил пословицу. За то, чтобы и дальше было хорошо, следовало непрерывно бороться, не пускать все на самотек! Но, знать бы, где упадешь – соломки бы, постелил!
Пока же казалось, что все прекрасно! Но, жизнь, как известно, состоит не только из светлых полос. Встречаются еще и темные, причем, чаще, чем хотелось бы. Долго продолжаться такая беззаботная жизнь не могла. Ничто не вечно под луной! Вот, и Антона ждали глобальные перемены в его жизни. Должность директора охранного предприятия, после десяти лет работы, он оставил. Как следствие, разрушился размеренный образ жизни, а за этим последовали и финансовые трудности. Деньги закончились, на удивление, быстро. В тот период Антон стал хвататься за любое сомнительное дело, лишь бы оно приносило хоть какой-то доход. Жена требовала денег!
Но, Лариска, по-прежнему оставалась рядом, и казалось, что в их отношениях ничего не изменилось. Более того, Антон втянул ее в свое очередное коммерческое предприятие, на этот раз, связанное с торговлей, и Лариска на своей машине помогала ему развозить коробки с товаром по магазинам.
Начинать новое дело с нуля всегда нелегко, и паре приходилось несладко. Подобное предприятие поглощало все время и силы, и занятия эротикой стали как-то незаметно отходить на второй план. Антону часто вспоминались слова Вийона - пустое брюхо к песням глухо! Если и случалось им заскочить к нему домой, то на былые занятия это мало походило. То звонил телефон, то следовало торопиться на встречу, то еще что-то! Сколько раз ловил себя в то время Антон на мысли , что лучше послать все дела к чертовой бабушке, раз они идут в ущерб их отношениям, но, бросить начатое дело на полпути, он тогда не смог. Иногда, сидя на переднем сиденье рядом с Лариской, Антон, по привычке, клал руку на ее колено, и начинал гладить, но так, скорее, для порядка. Возраст был уже не тот, чтобы любовью в машине заниматься. Прошло то время, безвозвратно!
Впрочем, попытки они не прекращали. Попытка – это не пытка! Так, в один из теплых вечеров в конце лета, когда уже стемнело, они наконец-то, закончили работу. Силы еще остались. За рулем сидела Лариска и, откинувшись, вроде как, ждала команды. Сворачивай вон на ту тихую дорогу! – просто предложил ей Антон, кивнув в сторону темной дороги, уходящей в сторону от проспекта в парковую зону. Подруга послушно свернула.
Съехав с асфальта, и с трудом заехав за густые деревья, они остановились. Лариска выключила двигатель. Ну, наконец-то, уединились! – тяжко вздохнул Антон. Но, долго стоять им не пришлось. Почти сразу их ослепил яркий свет фар, и из остановившейся в десяти шагах патрульной машины вышли крепкие омоновцы, четыре человека, на ходу поправляя автоматы. Вот, принесла их нелегкая! – тоскливо подумал Антон, выходя из машины. Когда нужны – днем с огнем их не сыскать!
Хотя, к тому времени он был уже бывший директор охранного предприятия, но удостоверение свое не сдал, придержал, согласно солдатскому правилу, на всякий пожарный случай. Вот, оно и пригодилось! Не дожидаясь приближения омоновцев, Антон выставил вперед руку со своим удостоверением, шагнул им навстречу и громко объявил, - все в порядке, ребята, я директор охранного предприятия “Апрель” Антон Васильев. С женой вот, решили уединиться, для романтики, - дружелюбно пояснил он. То, что в машине сидела не его жена, уточнять он не стал. Посмотрев, в свете фонарика, на пластиковую карточку, омоновцы, молча, забросили за спину автоматы и, не вступая в долгие разговоры, сели в свою машину и уехали с богом.
Но, и паре стало уже не до веселья. Немного помолчали. Поехали домой! – вздохнув, произнесла Лариска. Злой, как собака, Антон, не стал возражать.
Нет, определенно им не везло. В другой раз, освободившись поздно вечером, они заехали в просторный гараж, куда Лариска ставила свою машину. Накануне договорились, что любовью займутся там, если не успеют к нему домой. Не успели, конечно.
Лариска заглушила двигатель, Антон вышел из машины и с сомнением посмотрел на холодный бетонный пол. Затем, осмотрелся вокруг. Тускло светили лампочки, на стеллажах лежали обычные для любого гаража предметы – канистры с остатками масла, запасные детали, банки-склянки какие-то. Настроиться на эротический лад не получалось.
Да, и Лариска заметно нервничала. Это была уже ее территория, и теоретически, в гараже, в любую минуту мог появиться ее муж. Давай, что ли, скорее! – без особой охоты, предложила она. Но, скорее, ни ему, ни ей не хотелось. Привыкли к другим условиям. Антон сел рядом с Лариской. Помолчав, любовники посмотрели друг на друга. Все стало понятно без слов. На кой черт сдалась такая коммерция, если даже обняться не можем! – в сердцах, воскликнул Антон. Делами тоже надо заниматься! – рассудительно, как всегда, ответила Лариска...
Словом, все дела, да дела, черт бы их побрал, а на занятия любовью времени почти и не оставалось. Так, на ходу все, все урывками! С тоской вспоминал Антон былые веселые деньки.
Незаметно, но их отношения дали трещину. А, может быть, они просто исчерпали себя. Пять лет минуло, как один день! Страсти утихли. Так сгорают дрова, без остатка, и только пепел напоминает о бушевавшем когда-то ярком пламени! Красавицей-то, Лариска, быть не перестала! Антон замечал, как другие мужчины смотрят на нее!
Внешне, за прошедшие пять лет, она ничуть не изменилась. И по характеру осталась такой же спокойной, рассудительной, покладистой. Разве что, веселиться стала меньше, а в глазах добавился еле уловимый налет грусти. Однако, дело неуклонно шло к расставанию, и любовники это чувствовали. Почему Антон не помешал этому? Может быть, надеялся, что свято место пусто не будет. Что вслед за Лариской появится такая же желанная и хорошая женщина. Он сильно ошибался!
Лариска и здесь проявила покладистость. Поняв, что Антон больше не дорожит их отношениями, она как-то незаметно отошла в сторону, не стала себя навязывать, выяснять отношения. Не нужна больше – так, не нужна! – наверное, рассудила она. Пусть попробует жить без меня!
После расставания с подругой жизнь Антона стала скучна и однообразна. Лариска оказалась права – другой такой женщины он найти уже не смог. Случались еще мимолетные связи, в том числе, и с молодыми девушками, но длилось это недолго. Заменить Лариску никто из его новых подруг не смог. Может быть, не захотели. Что-то и Антон не испытывал большого желания пускать кого-то в свою жизнь, завязывать длительные отношения. Вроде как, любимая жена есть рядом – и, ладно!
Тем более, что набранный запас прочности еще долго продолжал работать сам по себе даже после того, как они расстались. Еще долго Антон мысленно советовался с Лариской, наперед зная ее ответы. Заставлял себя прислушиваться к ним, следовал ее возможным подсказкам. Всегда помнил о том, что Лариска настаивала на сохранении прочных и доверительных отношений с его женой. Помогло!
А потому, когда возникали ссоры, заставлял себя искать компромиссы, идти на сближение, гасить недоразумения. Ты правильно все делаешь! – слышал он слова одобрения от своей подруги.
Отношения, бывшие любовники, не поддерживали. Никогда больше Лариска не появилась в его жизни. Но, незримо присутствовала всегда, заставляя Антона вспомнить ее слова – у тебя больше не будет такой женщины! Бывало, он подолгу смотрел на зеркало в стенке, глядя в которое, она причесывалась, на ходу. Ностальгия! Да, со временем, он признал правоту ее слов. Она знала, что говорила, потому, что сама и была – идеальная любовница!

Никита Николаенко
29 января 2012 года
 
papyuraДата: Пятница, 07.11.2014, 09:01 | Сообщение # 281
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1554
Статус: Offline
Эта история произошла в Одессе, в городе, не принадлежащем никому: ни русским, ни украинцам, ни евреям, ни полякам, в городе искателей счастья, беженцев и эмигрантов…

Геналю казалось, что он умирает. Несколько дней назад жена его, забрав малолетнюю дочь, поплакала и простилась с ним — его, горящего в температурном бреду, эвакуировать она не могла. Заходила изредка соседка, что-то заносила и уносила, давала пить, что-то говорила. Геналь её не слушал и хотел только одного: спать, спать, спать…
В минуты просветления он вспоминал жену и дочь, и горькая мысль, что он никогда больше их уже не увидит, что они бросили его, предали, забыли, как ненужную вещь, делала его безразличным ко всему. В эти минуты он желал себе скорой смерти и, засыпая, думал, что вот, наконец она пришла.
Галя, нянечка, а по-одесски — фребеличка, его дочери, забежала к Левитам на минутку. Уже два месяца, как ей отказали в работе, но сейчас, узнав от знакомых, что Левиты собираются уезжать, она забежала попрощаться — кто знает, суждено ли будет когда-либо встретиться вновь. За те полгода, что она возилась с их дочерью, Галя успела подружиться и с Геналем, и с Симой, женой его, благо разницы в возрасте почти не было, и стать своей.
Войдя в незапертую дверь полупустой квартиры и увидев лежащего на кровати Геналя, Галя всё поняла. Квартира наполнялась пустотой. В ней ещё жил человек, но не было уже рук, вытирающих пыль, открывающих окно, рук, превращающих жилплощадь в Дом. Цветы без воды. Очаг без огня. Дом без женщины.
Она забежала на минутку и осталась, став нянечкой и сестрой, а когда недели через две жар спал и Геналь смог ходить, она перевезла его к себе на Слободку — Одессу оккупировали румыны, и Левиту рискованно было оставаться в своей квартире на Ремесленной.
Соседям сказала, что вышла замуж за парня из города, надела ему на шею крестик, дала свою фамилию, и стал Геналь Левит Геннадием Кучеренко.
Так началась у них семейная жизнь.
Время было тяжёлое. После массовых расстрелов евреев осенью сорок первого, в сорок втором, румыны не очень тщательно выполняли союзнические обязательства, больше полагаясь на население, которое с радостью великой само выявит и донесёт… Мир, как говорится, не без добрых людей. Да и разве можно спрятать то, что у всех на виду, — глаза, их не оденешь в брюки, они говорят сами за себя…
Так и случилось. Однажды Нина, Галина приятельница, встретившаяся как-то на базаре, игриво посмотрела на неё: «Що, Галочка, знайшла соби мужичка? А нэ боишься, що хтось донэсэ?»
В тот же день, придя домой и рассказав всё Геналю, добавив при этом пару-другую смачных, чисто одесских проклятий, Галя приняла решение.
— Всё, Геночка, одевай в субботу белую рубашечку, галстук, бери самогонку для храбрости и иди кобелячить к Нинке, штоб ей хрен поперёк горла встав.
Так и повелось. Каждую субботу, без пропусков, она одевала ему, как на праздник, — белую рубашечку, галстук и отправляла в гости к подруге.
Но, как говорится, у чужого огня долго не согреешь ноги, в апреле сорок четвёртого в Одессу вновь пришла Красная Армия.
Власть переменилась, но суббота осталась. И в первую советскую субботу, когда Геналь в силу привычки — а человек, особенно если он мужчина, ко всему привыкает быстро — надел белую рубашечку, чтобы идти в гости. Галя, ни слова не говоря, взяла с холодочку кастрюлю борща и молча вылила ему на голову.
— Сегодня мой черёд идти к подруге.
Она пришла к опешившей Нинке и, глядя ей в глаза, негромко, но тщательно выговаривая каждое слово, так что Нинка сперва покраснела, а потом побелела, произнесла:
— Вот что, подруга, собирай свои манатки и в двадцать четыре часа, чтоб духу твоего в Одессе не было. А иначе я пойду и донесу, что ты выдавала немцам явреев.
Повторять ещё раз не понадобилось. За сотрудничество с оккупантами… В общем, была Нинка и не стало Нинки.
А потом стали возвращаться в Одессу беженцы. И, представьте себе, приезжает из Алма-Аты Сима, законная жена, с повзрослевшей дочерью, узнаёт от соседей, что Геналь спасся и счастливо живёт на такой-то улице, и спешит поблагодарить Галю за сохранность своей собственности, дабы забрать её к себе обратно, на Ремесленную улицу.
И вновь пришлось Гале проявить своё красноречие, да так, что Сима быстро поняла, что поезд её ушёл в сорок первом, после чего она тихо исчезла, забрав назад свои законные права.
И родилось, прямо как в сказке, у Кучеренков три сына. Что ни мальчик — красавчик и богатырь: свежая кровь что-нибудь да значит. Так и жили они дружно в Одессе до начала семидесятых. Справила Галя поочерёдно каждому свадьбу и с собой, и в дом дала, и животы начали пухнуть у невесток, как начались отъезды на Землю обетованную, и вспомнила Галя, что они хоть и Кучеренки, но ещё и Левиты.
Каждого сына надо было поднять и отправить. В начале семидесятых уехать — легче пройти сквозь строй шпицрутенов.
А когда все мальчики уже были там и устроились, и Галя с Геналем собрались ехать — калитка захлопнулась.
До новой оттепели они не дожили. Похоронил Геналь Галю на третьем еврейском кладбище, а памятник поставить не успел. Через три месяца они встретились вновь...

* * *

Я ничего не добавил от себя, как принято обычно. Когда жена моя в первый раз умирала и в течение пяти дней медсестра ежедневно ставила на дому капельницу, в тот день, когда дела пошли на поправку, она и рассказала нам историю, случившуюся в их дворе. В трёх кварталах от нашего.

----------

Америка - разлучница

У меня был приятель, Фельдман его фамилия, который в конце шестидесятых стал Стукачом. Нет, я не ошибся, написав «стукач» с большой буквы, ибо этот Стукач стукачом на самом деле никогда не был. А звучная фамилия досталась ему от мамы. Точь-точь, как Каспарову. Тот, когда умер его папа Вайнштейн, для того чтобы ему дозволено было играть в шахматы за пределами обозначенных его фамилией границ, также перешёл на фамилию мамы… Вайнштейн-Каспаров стал чемпионом мира по шахматам, а Фельдман-Стукач успешно поступил в Вышку (для несведущих — так в Одессе называют Высшее мореходное училище) и по окончании её ушёл в загранку.
Проплавал он под новым флагом лет двенадцать, успев даже годик поработать в Англии на приёмке строящегося для СССР судна, так что, как видите, чем гордо оставаться безвестным Фельдманом в каком-нибудь задрипанном КБ, мой Фельдман, став Стукачом, повидал мир и сделал хорошую карьеру, доплававшись до должности стармеха.
Конечно, с переменой фамилии случались у него мелкие неудобства, к которым он быстро привык, и если они кого-то и могли бы раздражать, то его, быстро схватившего казусные достоинства происшедшей с ним метаморфозы, они даже забавляли.
— Кто у телефона?
— Стукач!
— ?!
Несведующие обычно вздрагивали, поспешно вешали трубку или отвечали многозначительной паузой, после которой, вспомнив, вероятно, о цели звонка, осторожно спрашивали:
— А-а… Можете ли вы позвать…
С присущей ему иронией оценив смехотворные достоинства новой фамилии, при случае Фельдман щедро эксплуатировал их, используя один и тот же, стопроцентно срабатывающий приём.
Гостиница. Усталая толпа и непробиваемо-недоступный администратор.
Фельдман уверенно подходит к заветному окошку и, буравя бедную женщину взглядом, негромко произносит:
— Я… — пауза, — Стукач… — пауза. — Вас просили забронировать для меня номер?
При произнесении волшебного слова взятая на абордаж администратор тут же отрывалась от сверхсрочных дел, дисциплинированно поднимала голову и, встретившись с его многозначительным взглядом, послушно протягивала регистрационный бланк: «Заполняйте».
Никогда в таких случаях его не беспокоили обычные для советских гостиниц невинные телефонные звонки с милым женским: «Позовите, пожалуйста…» — разочарование: «Ах, как жаль…» — с последующей атакой: «А вы не хотели бы развлечься…» — и в этом, может быть, было единственное неудобство играемой Морисом роли.
Ах да, я забыл сказать, что у него было довольно редкое для Одессы имя — Морис, непонятно как попавшее в их украинско-еврейскую семью.
Но я отвлёкся. Женщины — хорошенькие, повторяю, женщины — всегда были его слабостью. И несмотря на изматывающие вахты многомесячного рейса, сверхбдительное время и грозно уставное «советико морале», желание идти на разумный риск (даже во «вражеских» портах) отбить у него было невозможно.
Гавана, Калькутта, Ханой сохранили подвиги его в сладкой памяти тех, кого он осчастливил, и, возможно, надолго.
Недаром, ох далеко недаром, женщины портовых городов любят ошалело выскакивающих на берег матросов — щедро накопившиеся чувства шампанским стреляют при лёгком прикосновении пробки, мгновенно опустошая наполовину застоявшуюся в морозильнике бутылку. Второй бокал пьётся медленно и сладко, и хмель его ещё долго волнует кровь.
Может быть, он и дальше плавал бы, покоряя усами своими заморские порты, если бы неожиданно для всех не женился на младшей сестре своей одноклассницы Любки Бессоновой Вере.
Неожиданность (он всё-таки больше дружил с Любой) оказалась месяцев через пять вполне житейской, цикавой и всеми любимой Аллочкой. Чего только не бывает в жизни? Даже Авраам, каким уж ни был праведником, если вы помните по Библии, тоже — жил все годы с Саррой, а сына, на удивление соседям, настругал с египтянкой Агарью, создав проблемы с разделом наследства всем последующим поколениям Иосифа и Исмаила.
Так что если Стукач перед кем-то и согрешил — я, коль вы не возражаете, буду по-прежнему называть его по фамилии, — то не настолько, чтобы быть всеми осуждаемым, тем более что внешне жили они вполне пристойно.
Что и говорить, если бы всем нам, жившим в гротесково-уродливое время, когда с детства соблюдались усвоенные правила игры: чего и когда можно, а чего и когда нельзя, своего рода счастливая формула мирного сосуществования — если бы всем нам с приоткрытием форточки, называемой в новых словарях «гластностью», вдруг не стало ясно, насколько всё обрыдло и опротивело, и всем вдруг не захотелось тотчас же протиснуться в возникшую щель и широко вздохнуть, но уже с той стороны, то, может быть, ничего бы и не произошло.
Первую атаку Морис выдержал. Ему совершенно не хотелось уезжать, и не потому, что там надо было вкалывать. Кто-то, а он работать умел — на судне механику за чужие спины не спрятаться. Да и пойти в рейс под любым флагом классному моряку — ноу проблем. Просто ему не хотелось ехать. Ни в Израиль, ни в Америку. Несмотря на массовый психоз: завтра, может быть, будет поздно — границу закроют.
Вокруг на глазах рушились семьи: кто-то уезжал, правдами и неправдами забирая детей, кто-то оставался. И зачастую именно женщины произносили первое слово, после которого и закручивалась ломающая судьбы карусель эмиграции.
В семье Мориса карты разложились так: жена — русская, он наполовину — еврей, наполовину — украинец. Без него она выехать не может, а он ехать не хочет ни в какую. С этого и началось.
За три дня до развязки я встретил его на Бебеля. Он был возбуждён и на невинный вопрос: «С тобой всё в порядке?», — разразился:
— Я что у них — транспортное средство? Верка-дура ультиматум поставила: или едем, или разводимся. И дочь всецело на её стороне. Каждый день разговоры только об отъезде. А я ехать не хочу. Я согласен, здесь сейчас плохо. Да! Но не может же это продолжаться вечно. За границей, поверь мне, сладкой жизни ни у кого нет. И манна небесная на голову никому не сыплется!
— О’кей, флаг ей в руки, — попытался я успокоить его. — Пусть разводится, если такая умная. А ты скажи, что не выпустишь ребёнка. Не подпишешь разрешение. Куда она денется?
— Говорил! Но ты знаешь, что она мне ответила?
— Ну?
— Что жить они здесь всё равно не будут. И если я не выпущу Аллочку, они выбросятся с пятого этажа! И их смерть будет на моей совести!
— Да ну… Грязный шантаж… Даже не бери в голову…
Я устал от дискуссий, обычных для Одессы одна тысяча девятьсот девяностого года. И желая успокоить его и поскорее завершить бесмысленный, как мне тогда казалось разговор, отделался дежурной фразой: «Ничего, всё образуется. Подумайте, взвесьте ещё раз. В общем, звони». — И ушёл.
А через три дня он повесился. Никогда бы не поверил, что он, всегда спокойный и рассудительный, с ироничной улыбкой смотрящий на мир, так неожиданно мог разрешить семейный конфликт. Иначе не мог? Вопрос в никуда.
Двадцатый век в Одессе заканчивался под душераздирающую песню-крик, назойливо гремящую из коммерческих киосков: «Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю, храни его, храни…»

* * *
Прошло без малого двенадцать лет. Недавно я встретил Веру на бордвоке. Она гуляла с внуком и с мужчиной. То ли с новым мужем, то ли с бойфрендом — я не стал подходить и утолять любопытство, каким образом она оказалась в Нью-Йорке. Впрочем, всё в этом мире имеет цену. Бесценен лишь океан, привычно смывающий на песке следы жизни.

Рафаил Гругман ( из сборника "Нужна мне ваша фаршированная рыба")
 
МиледиДата: Среда, 26.11.2014, 07:08 | Сообщение # 282
Группа: Гости





Обиженный щенок под дождём...

Два года назад, когда мне исполнилось 35, я вместе с остатками ритуального пиршества выбросила в мусоропровод свои порыжевшие от времени мечты устроить личную жизнь.
На тот момент я уже добилась если не успеха, то, по крайней мере, признания в своей деятельности и стабильности в жизни.
Мои неженатые ровесники предпочитали видеть рядом с собой кого-нибудь помоложе, поэтому и дни, и ночи находились в полном моём распоряжении.
С лёгким оттенком грусти в голосе теперь я могу с уверенностью сказать: одиночество женщин является следствием того, что мужчины отдают предпочтение молодым...
Когда умственный и творческий потенциал одиноких женщин со временем забирается всё выше и выше, а сами они становятся всё более и более интересны – на авансцену жизни выходит один из второстепенных, казалось бы, её героев господин Парадокс: чем более развита женщина, чем она талантливее и одарённее, тем менее она желанна.
Мужчины боятся незаурядных женщин, особенно одного с ними поколения, воспринимая их как угрозу своему эго, и, пренебрегая мужественностью "по умолчанию", скрываются за ширмами самосохранения.
К тому же женщина в такой ситуации вызывает жалость.
С пещерных времён повелось, что, если самку не оседлал самец, значит, она в чём-то ущербна. Да и современные французы, эти циничные теоретики любви, говорят: "Целомудренна та, которую никто не пожелал".
А вот успешных мужчин в подобной ситуации не жалеют. Напротив, для окружающих они загадочны, неуловимы, недосягаемы и потому особенно желанны.
Смирившись с тем, что принадлежу к абсолютно безнадёжной группе населения, я тем самым постепенно уменьшала балльность бушующих у меня в душе штормов и наконец довела их до желанного состояния постоянного безмятежного штиля. Лишь изредка в жизнь мою врывались тайфуны и цунами с мужскими именами, но разрушительных последствий они не вызывали.
Был ещё один тайфун, постоянно действующий раздражитель, который, представляясь, предъявлял решительно, как полицейскую бляху, холёную ручку с пятикаратным "светлячком", голливудскую улыбку и неизвестно как сохранившееся со времён советской колхозной деревни вычурное имя - Люсьена.
Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что все знакомые называли её Люськой.
Так вот, эта самая Люська, моя школьная подруга, наперсница, вернейшая и преданнейшая половинка, имеющая в трудовой биографии пять разводов по собственному желанию, не могла пережить моё перманентное одиночество и постоянно пыталась привлечь к различным светским мероприятиям обязательным компонентом которых была игра "в бутылочку".
Иногда у неё это получалось, и тогда часов в шесть утра, разрушая мой идиллический сон на сильном мужском плече, звонил мобильный, и из трубки сквозь учащённое дыхание прорывалось её нетерпеливое и напряжённое: " - Ну, что?".
Я не страдаю ложной стыдливостью, но и излишняя откровенность мне не свойственна. Но поскольку от Люськиного любопытства без кровной обиды не избавишься, приходилось мне после ночных бдений вести ещё и подробный пересказ событий. И неважно ей было, что это только вольное изложение первой пришедшей мне на ум увиденной, прочитанной, или услышанной любовной сцены, сопровождаемой моими личными искусственными (а может быть – искусными) вздохами. При этом Люська, вылезавшая из чужих постелей только покурить да поболтать по телефону, умудрялась мне завидовать, обнажая при этом бездонные пропасти наивности.
- Счастливая ты, Полька, - Говорила она, и вдыхала. - Я такое только в "Красотке" видела!".
Я, кстати, тоже...

Девятого июля позапрошлого года целый день шёл дождь, что создало мне самые благоприятные условия для домашней работы, которая была для меня вторым по степени важности ритуалом. Затем я с удовольствием окунулась (в прямом смысле) в ежедневную процедуру под условным названием "принять ванну", что было частью ритуала первого – заботы о себе, любимой.
Ванная комната у меня больше кухни и немного меньше другой комнаты квартиры, доставшейся в наследство от бабушки - детского врача.
В зеркалах я видела ладно скроенное ухоженное тело, интересное лицо, и искренне жалела, нет, не себя – мужчин, которые могли бы наслаждаться этим сочетанием весьма недалеких от общепринятых понятий красоты черт, и совершенно искренне недоумевала: "Почему они бегут не ко мне, а от меня?". Ведь нет у меня такой части тела, которая называлась бы "интеллект" и бросалась в глаза сильнее, чем тугая высокая грудь.
Но меня, как и всякую одинокую женщину всегда выдаёт взгляд - взгляд обиженного щенка под дождём.
После ванны я устроилась в любимом полуторном кресле с бокалом белого сухого вина, накрыла ноги пледом, и, уточнив по программе время начала американского блокбастера "День независимости", включила ТВ. И в тот же момент затрясся мобильный на стеклянном столике. Ну, конечно…
- Слушаю тебя, Люсь…
- Поля, Полина, - Люська, как всегда говорила горячо и напористо. – Собирайсь! Тревога, девонька! Номер "раз"!
- Жениха нашла?
- Сто.
- Что?
- Сто. Женихов, то есть. Или двести. Зависит от широты твоих потребностей.
- Мне и одного хватит.
- Хватит-то, хватит. Но тут же – выбор!
- Ты выставку женихов нашла, что ли? Или сама организовала?
- Да ну нет, конечно…
- Да, ну, или нет?
- Поля, молчи, и слушай! Она меня одну приглашала, но я сказала, чтобы она лучше тебя пригласила, а когда она согласилась, я сказала, что ты без меня не пойдешь, а когда она сказала, что ж я раньше про тебя не сказала, я сказала, что сказала бы, если бы знала, и тогда она сказала "ладно", бери свою маму…
- Так куда же, всё-таки, ты с мамой идёшь? И когда?
- С какой мамой?
- У тебя их что, несколько?
- Нет, конечно, одна, да она-то тут причём?
- Так ты же с ней куда-то идёшь…
- Куда?
- Лю-ся-а… Тормози, солнышко, не догоняю… И начни всё сначала, ладно?
- Ну, если до тебя с первого раза не доходит…
Повторяю для бестолковых. Моя подруга, Татьяна, я тебе про неё как-то рассказывала, журналистка такая крутая, получила от редакции задание написать про приём в чешском посольстве, им прислали приглашение на два лица. Ну, а она меня с собой позвала. Я ей и говорю, возьми лучше маму мою с собой, она никогда такого не видала. А она говорит, ну ладно. А я тут сразу сомнение высказала, что ты без меня не пойдёшь.
- Вот опять! Ты же про маму говоришь, я-то тут при чём?
- Нет, говорю-то я про тебя, но для Татьяны называю тебя мамой, чтоб она не отказала. Непонятно, что ли? Ход такой тактический.
В общем, она нас туда проведёт, потому что у неё и мидовцев, и дипломатов разных знакомых полно – не вопрос, говорит.
- И когда это?
- Через час на Фучика договорились.
- Да, их посольство на этой улице. Но я, Люсь, только-только из ванной…
- А когда ты не из ванной? Вот и явишься им, братии этой, словно Афродита. Из пены!
- И не успею я…
- Довезёт Костик, мой брат. Он и на земле летает – за десять минут домчит. Ты это… фюзеляж драпируй, а макияж в машине сделаешь. У него тачка клёвая, не трясёт, только покачивает плавненько…
- А перегрузки на виражах?
- Да, тебя терминологией не напугать! Раз умная такая – успевай. Через 30 – 35 минут у подъезда стой.
- Ладно, спасибо! Ты в чём будешь?
- Серое платье от Нины Риччи…
- Так и говори: голая. Чего стесняешься…
- Хихи… голенькая, в шёлковых туфельках, белых чулочках и трусиках, бюстик вообще не надену, оно и так сильно обтягивает. И жемчуга-а... Конечно, сумочка. А в ней, как положено, предметы первой необходимости – минимум косметики и максимум презервативов...хихи…
Одним словом, где-то без четверти восемь вечера, мы трое, никем не остановленные и никому не интересные, присоединились к мерно гудящей толпе профессионально занятых употреблением спиртных напитков и потреблением иностранных яств дипсотрудников из разных стран, их спутниц, челяди и интересантов обоего пола.
И случилось чудо: уже через несколько минут нас увлёк, а затем и разлучил бурлящий водоворот служебных разговоров, сплетен и флирта, пропитанный кружащим голову ароматом дорогих духов и элитного алкоголя с тонкой примесью едкого, возбуждающего запаха сигар.
Я привлекла неподдельное внимание нескольких мужчин, возможно, потому, что их живой интерес выше уровня моей груди не распространялся...
Однако вскоре у меня завязалась продолжительная беседа с импозантным и остроумным сотрудником нашего МИДа Игорем, плейбоем где-то моего возраста, или чуть младше, который явно стремился меня очаровать, в чём преуспел, но продолжение сеанса гипноза планировал не после приёма, а через "пару дней".
"Или женатый, или "виагру" дома забыл!" – сказала бы Люська.
Я, конечно, об этом совсем не думала. Меня беспокоило агрессивное тепло в низу живота и его возможные последствия.
Где-то сбоку мелькнула Люська, шевельнула поднятыми пальчиками, интимно-доверительно шепнула: "- Не жди!", и удалилась, надёжно фиксируя на своей талии руку тридцатилетнего юнца с оливковой кожей и глазами-маслинами, в усах и платиновом "Ролексе".
Игорь протянул визитную карточку, на которой кроме ФИО размещался перечень должностей и званий, которого не постеснялась бы Большая Российская Энциклопедия, и обольстительно прошептал:
- Итак, Полечка, послезавтра. Весь вечер будет наш. Обещаю, скучать не будете. Ужин с шампанским за мной!
(Надеюсь, это будет "Dom Perignon"!).
Не особенно интересуясь ответом по причине полной уверенности в согласии (в чём был абсолютно прав), интимно чмокнул меня в ладошку, сделал ручкой, и удалился.
Я прикрыла глаза, надеясь, что, когда открою их, будет уже послезавтра и у меня появится реальный шанс унять бушующее внутри пламя. Как ни странно, чуда не произошло, и я, лавируя между отдельными группками присутствующих, направилась к выходу.
Было без пяти десять, вечер ещё только начинался, но на Фучика в это время дня движение транспорта вообще отсутствовало.
Однако, человек предполагает, а обстоятельства располагают. Не успела я сделать и пары шагов, как ливанул проливной дождь. Буквально за минуту моё вечернее платье промокло насквозь, плотно облепило, мешая ритмично передвигать ногами, а изящная причёска плавно опустилась, постепенно плотно облепив голову.
- Переживать буду дома, - подумала я. Сняла свои изящные шпильки, оглянувшись (вокруг никого не было), сняла чулки, а затем, захватив тонкую ткань платья на уровне талии, подтянула подол выше колен.
- Вперёд, и горе не берёт! – скомандовала я самой себе и решительно устремилась по лужам туда, где есть автомобили, которые можно нанять за деньги.
Поначалу я ощущала себя легко, этакою "Бегущею по волнам", но когда струи дождя, стекающего по телу, добрались туда, где только что бушевал пожар, я решила, что пора переименовываться в "Титаник".
И ещё подумала, кто меня такую в салон возьмёт?
А когда подумала - остановилась, и, бессильно опустив руки, посмотрела в разверзшуюся у меня над головой бездну…

Наверное, Бог увидел меня и пожалел… А может, Он всё это заранее задумал: рядом остановилась машина, нечто из многочисленных близнецов-япошек, покрытая дождевой водой как жидким стеклом. Водитель, потянувшись, открыл дверцу с моей стороны: - Садитесь!
Я, как будто всё это было вполне закономерно, сказала, что лучше сяду сзади.
-Туда печка не достаёт, – буркнул водитель, - А Вам просохнуть надо. И я, проделав ряд манипуляций, уселась в мокром платье на плотные велюровые чехлы.
Как будто прочитав мои мысли, он опять буркнул:
- Не стесняйтесь, пусть стекает. А подол периодически отжимайте. Печку включил, она здесь мощная. Скоро согреетесь.
В бардачке фляжка с бренди, хлебните.
- Вы алкоголик? – Выскочило у меня сквозь стучащие зубы. – Или специалист МЧС по подбору случайно загулявших женщин?
- И то, и то. – Он впервые глянул в мою сторону и скупо улыбнулся. – Вы ж от чехов, наверное?
- С чего вы взяли?
- Ну, наряд соответствующий, винишком попахивает…
- Ага, я у них на приёме была.
- А что, подвезти-то никто не пожелал?
- Грубо это. Почему не пожелал? Сама ото всех сбежала!
- Муж заждался?
- Может, я Золушка? Принца засмущалась… Ап-чхиии… Sorry!
- Золушка одну туфельку потеряла, а Вы завтра две выбросите.
- С какой это стати? – Я подняла с пола и внимательно осмотрела промокшие туфли. – Я же их сняла.
- То, что вы их сняли, от воды их не спасло. А вот сами простудитесь, как пить дать!
Слева проплыла площадь Белорусского вокзала и скрылась в пелене дождя позади мчащейся автомашины.
- А куда Вы, собственно, везёте меня, Иван Сусанин?
- Я не Иван, а Саша…
- Александр… А "по батюшке"?
- Не Александр, а Саша. Без "батюшки".
- И куда Вы меня везёте, Саша?
- Пока Вы молчите – по Ленинградке к кольцевой.
Когда Вы скажете "не туда", тогда и уточним.
- Сверните на Алабяна, там, не доезжая моста, направо на Панфилова. А дом покажу. Ап-чхи… Ап-чхии…
- Простываете!
- Не дождётесь!!
Постепенно согревшись (Саша накрыл меня кожаной курткой), я видимо, задремала. Помню, как доехали, как он отказался от денег, как я залезла в ванну – и всё.

Когда я проснулась, я чувствовала себя больной, разбитой, недовольной. Попыталась подняться, но безуспешно.
Сильно этому удивившись, повторила попытку, но смогла только сесть. На моём стильном стеклянном столике в беспорядке валялись упаковки импортных лекарств, из названий которых мне было знакомо только слово "пенициллин".
И шприцы лежали, одноразовые.
Сквозь гул и туман в голове пробились мысли: "- Я что, на иглу села?". Но ответ вместе с ними не пробился.
И тут, как всегда вовремя, появилась Люська.
- Ой, красавица наша очнулась, ненаглядная наша проснулась! – Незнакомым фальшивым голосом запричитала она, и вдруг заорала, - Саша!!!
В дверях появился незнакомый мужчина.
- Это кто? - Спросила я…

Вот уже два года мы вместе.
Где мы только ни были, что мы только ни видели, о чём только ни говорили! И продолжаем, продолжаем, продолжаем…
Ведь мне надо наговориться за все мои сто лет одиночества, а на это потребуется не меньше. Но мы и не спешим.
Только одной темы мы не коснулись ни разу: почему Саша остановился тогда, на Фучика. Сам он ничего не говорил по этому поводу, а я не спрашивала, так как страшно боялась услышать нечто вроде "я пожалел одинокую женщину". Жалость любого рода могла бы глубоко травмировать меня. И он, наверное, это понимал.

Но вот сегодня, несколько часов назад, к нам пришла бесцеремонная Люська, и, дав "10 минут, чтобы закончить и одеться", соединилась с нами за столом, предварительно вывалив на него из пакета четыре банки пива и объект наших давнишних студенческих грёз – копчёного леща.
Мы мирно трещали косточками, шумно схлёбывая пиво, когда Люська вдруг брякнула:
- Саш, давно спросить хочу, а чё это ты тогда возле неё (кивок) тормознул?
Я замерла…

Саша, не торопясь, облизал жирные от рыбы кончики пальцев:
- Ты видела когда-нибудь глаза обиженного щенка под дождём?..

Пол Стариков
 
дядяБоряДата: Пятница, 28.11.2014, 11:09 | Сообщение # 283
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
приятный рассказ, спасибо за доставленное удовольствие.
 
KiwaДата: Среда, 17.12.2014, 19:03 | Сообщение # 284
настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 681
Статус: Offline
МАЙЕР И МАРКОВИЧ

- Из всего, что вы написали, мне больше всего нравятся ваши рассказы о невероятных встречах. Может быть, вы кое-что приукрасили, добавили, убавили. Не знаю. Но сам факт такой встречи вы не придумали. Я уверен в этом. Для меня лично невероятная встреча стала переломным моментом, полностью изменившим мое мировоззрение. Я уже давно хотел рассказать вам об этом. Знаете, когда я увидел в журнале вашу фотографию с этим шрамом на скуле под глазом, точно таким же, как... - я вам расскажу об этом, - у меня не было сомнения в том, что я познакомлюсь с вами.
Вы знаете, только человек, не имеющий представления о теории вероятности, в невероятных встречах не видит предопределения, управляемости таким событием...
Возьмите мою с вами встречу сейчас. Я уже сказал, что был уверен в том, что мы встретимся.
Я думал, что это произойдет на каком-нибудь литературном вечере, в крайнем случае, я позвоню вам и попрошу вас встретиться с незнакомым человеком. Но так!
Объясните, почему я приехал в Тель-Авив в четыре часа, хотя у меня деловое свидание в гостинице "Дипломат" только в семь. Я никогда не опаздываю. Но приехать на три часа раньше - это же абсурд. Так почему я все-таки приехал? Почему я оказался на улице Алленби, на которой не был уже лет двадцать? Что я потерял на Алленби в такой солнцепек? Почему я оказался у вашего автомобиля именно в тот момент, когда вы к нему подошли?
Давайте подсчитаем вероятность такого события...
Я слушал не перебивая. Я не сказал, что вероятность нашей встречи была значительно меньшей, чем он предполагал. В клинике, из которой я вышел на выжженную солнцем улицу, я консультировал только два часа в неделю, именно в этот день. По пустынному тротуару ко мне направился высокий мужчина с интеллигентным лицом, притягивающим к себе внимание. По виду он был старше меня, лет примерно шестидесяти семи-восьми. Но признаков приближающейся старости не было ни в его облике, ни в манере поведения, ни в стремительной походке. Он вопросительно назвал мое имя и фамилию. Я утвердительно кивнул. Он протянул мне свою большую крепкую ладонь и представился: - Майер. Вы обо мне не имеете представления. Просто я прочел все, что было вами опубликовано, и у меня сложилось впечатление, что вы умеете слушать. Так вот, если у вас есть несколько минут, давайте посидим на набережной, и вы пополните свою коллекцию невероятных встреч. Нет, нет, не со мной.

Мы сидели в тени на террасе кафе, на самом берегу моря, невдалеке от места, где меня окликнул господин Майер. Расплавленное золото плескалось чуть ли не у наших ног. Пляж был относительно малолюдным, если учесть, что солнце еще жгло немилосердно. Официант явно удивился, когда господин Майер заказал коньяк. Вода была бы предпочтительней. Но мне почему-то показалось, что я огорчу господина Майера отказом. А огорчать человека, внушившего симпатию с первого взгляда, - не хотелось.
Господин Майер пригубил бокал и продолжал: - Мати Марковича я знал столько же, сколько себя. Наша семья занимала пятый этаж, а семья Марковичей - четвертый. Мой отец был виднейшим хирургом в Будапеште, а отец Мати - знаменитейшим гинекологом. Я был на полтора месяца старше Мати. С двух- или трехлетнего возраста нас воспитывала одна и та же немка и один и тот же француз. В пятилетнем возрасте мы играли друг с другом в шахматы. В шесть лет мы вместе пошли в школу и просидели за одной партой двенадцать лет. Мы были лучшими математиками не только в нашем классе. Математика должна была стать нашим будущим, хотя родители хотели, чтобы мы пошли по их пути и стали врачами..
А еще мы любили оперу. Все началось с оперетты. Но очень скоро ее вытеснила опера. А из всех опер больше всего мы полюбили "Кармен". Мы знали ее наизусть. "Майер и Маркович" - пели мы на мотив начала "Сегидильи", а начало антракта к четвертому действию звучало как - "Маркович и Майер". С детства это было нашим своеобразным паролем.
В гимназии у нас был очень хороший класс. За единственным исключением никого из одноклассников не волновало наше еврейское происхождение. А исключением можно было пренебречь. Иштван был самым тупым и самым трусливым в нашем классе. Не помню, почему ему дали кличку "Павиан". Это еще до гимназии, еще в начальной школе. Он, скорее, походил на гориллу. Павиан сидел через проход справа от Марковича. И даже списывая у Мати, он умудрялся делать ошибки.
В сороковом году Павиан, единственный в нашем классе, стал юным членом фашистской партии.
Я не стану утомлять вас рассказом о том, что нам пришлось пережить в гетто и в лагере. Это обычная история. Таких вы знаете сотни.
В тот день, когда по грязи, перемешанной со снегом, мы плелись в колонне умирающих от истощения скелетов, и Маркович и я уже знали о судьбе наших родителей. Мы знали, что их увезли в Польшу. А в нашем лагере из уст в уста передавалось зловещее слово "Аусшвиц"
Вероятно, была закономерность в том, что вместе с несколькими немцами и овчарками нашу колонну охранял Павиан. Вы знаете, я ненавидел его еще больше, чем немцев, хотя, казалось, это было уже невозможно. Мне легче было вытаскивать из грязи ноги в обносках обуви, когда я думал о том, что если я выживу, то собственными руками приведу в исполнение смертную казнь этой мрази. Мы не знали, куда нас ведут. Можно было только догадаться, что нас зачем-то уводят на запад от приближающегося наступления русских. Я был уже на пределе своих сил. Маркович был еще хуже...
Несколько раз мне приходилось подхватывать его, чтобы он не свалился. Упавших немцы тут же пристреливали. В какой-то момент с нами поравнялся Павиан. Откормленный, с лоснящейся мордой. На груди у него болтался "шмайсер". Нет, в этот момент Маркович даже не споткнулся. Но Павиан выхватил пистолет, - до этого я не видел, что кроме "шмайсера" у него есть еще пистолет, как и в классе, он был справа от Мати, - и выстрелил почти в упор в голову Марковича.
Я не успел подхватить моего друга. Он упал в грязь. Колонна прошла мимо еще одного трупа.
Как и большинство детей из состоятельных еврейских семейств, я был воспитан весьма либерально и, естественно, был атеистом. Но в этот момент из глубины моей души к небу вознеслась молитва: "Господи, сохрани меня, чтобы я мог отомстить Павиану!".
Вероятно, Господь услышал меня. Я выжил, хотя побывал даже в русском лагере для военнопленных. Оттуда мой русский язык. Конечно, потом я усовершенствовал его. Я вам расскажу об этом.
В 1947 году я уже был в Палестине, куда меня привело сердце. Ивритом и английским я тоже овладел довольно быстро. Но еще до приезда в Палестину мне пришлось участвовать в операциях нашей будущей службы. Моя арийская внешность и совершенный немецкий язык оказались очень кстати. Не посчитайте это хвастовством, но едва возникшая служба была нисколько не хуже прославленных разведок. А может быть, даже лучше. Люди, подобные мне, прошли все семь кругов ада, блестяще владели несколькими европейскими языками, обладали аналитическим умом и мгновенной реакцией. Возможно, такая реакция помогла нам вернуться из ада.
Наши коллеги, евреи из арабских стран, были представителями интеллектуальной элиты, сионистами до мозга костей. Такими кадрами могла бы гордиться разведка самой высокоразвитой страны.
Из советского лагеря для военнопленных я вернулся в Венгрию. Но случилось так, что не попал в Будапешт, а через два дня уже оказался в Австрии. Маркович продолжал жить в моем сердце.
Ни на минуту я не забывал молитвы, вознесенной Богу. По моему заявлению начались поиски Павиана. Трудно поверить, - я лично считал, что наши информаторы ошиблись, приняв за Павиана другого человека, - но нет - Павиан был секретарем городского комитета коммунистической молодежи недалеко от Будапешта. Я чуть не лишился разума, убедившись в том, что нами получена достоверная информация. Все мои симпатии были на стороне так называемых прогрессивных сил. Советский Союз был основной страной, разгромившей фашизм. В Югославии с немцами воевали коммунисты. Во Франции сопротивление состояло в основном из евреев и коммунистов.
В общем, вы понимаете. По нашим каналам мы сообщили о Павиане венгерской службе безопасности. Но нам ответили, что Павиан всегда был стойким коммунистом, а его сотрудничество с немцами было только прикрытием. И в этом хотели убедить меня, знавшего этого мерзавца, эту мразь с шестилетнего возраста, видевшего, как Павиан выстрелил в Марковича!
Прошло около двух лет. Я не выпускал Павиана из поля зрения. Он процветал в коммунистической Венгрии. К этому времени я уже знал, что многие немецкие военные преступники в Германской Демократической Республике чувствуют себя куда уютнее, чем в Федеративной Германии, хотя и там они нередко могли найти убежище. Раскрылись мои глаза, и я понял, что не имеет значения, какого цвета фашизм и как он называется. Но ломка эта была для меня очень болезненной...
В начале пятидесятых годов я осуществлял ответственную операцию в Дании. Перед вылетом из Тель-Авива я попросил моего начальника, - мы были большими друзьями, - в случае выполнения очень непростого и опасного задания наградить меня разрешением на нелегальную поездку в Венгрию для ликвидации Павиана. Мой начальник знал все об этой гниде. Его, как и меня, возмущало поведение венгерской службы безопасности. Как и я, он хотел убрать этого гада. И, тем не менее, он долго не соглашался подвергать меня дополнительному риску. Но все же, зная мой характер и, скажем, возможности, в конце концов, дал мне карт-бланш. Больше того, он даже очень помог мне, организовав прикрытие в Чехословакии и в Венгрии.
В Дании все совершилось не просто успешно, а, можно сказать, блестяще. Поэтому я посчитал себя вправе приехать из Копенгагена в Прагу. Еще в Копенгагене мне пришлось покрасить брови и ресницы, чтобы они соответствовали черному парику и бороде. Как видите, я белобрысый. А кто знал, какие встречи могли быть в Венгрии. Уже в Будапеште я получил точные данные о квартире Павиана, об охране, о распорядке его дня. Мне даже было известно, что он хранит пистолет в тумбочке рядом с кроватью. Мне повезло. Его жена с дочкой отдыхали на Балатоне. Не стану морочить вам голову подробностями. На рассвете сентябрьского дня, одного из таких прекрасных дней, которые вы называете бабьим летом, я оказался в спальне Павиана. Я мог бесшумно прикончить его, пока он досматривал сновидения. Но этого было мне недостаточно. Он проснулся, когда я с шумом захлопнул ящик, достав из него советский пистолет ТТ. Павиан был в ауте.
Он лежал не двигаясь, и спальня наполнилась зловонием еще до того, как он узнал меня. Я не имел права рисковать, сняв парик и бороду. Все могло случиться. У меня могло не хватить времени снова загримироваться. Я оттянул затвор его пистолета. - Привет, Павиан, - сказал я. У него задрожал подбородок. - Майер?... - неуверенно спросил он. - И Маркович, - ответил я. - А теперь - вот бумага и ручка. Пиши. - Что писать? Я знал, что он трус. Но даже представить себе не мог, что вид направленного на него пистолета вызовет такой паралич сопротивления, - Пиши: "Я всегда был и остаюсь верным идеям фашизма. Хайль Гитлер!" Он написал.
Я приставил пистолет к его правому уху и выстрелил. Затем я вложил пистолет в правую руку мертвеца, сжав его пальцами рукоятку. Надеюсь, вы понимаете, что я был в перчатках. Он лежал на залитой кровью подушке. Пистолет очень естественно валялся рядом, выпав из мертвой руки. Я благополучно выбрался из дома тем же путем, что и вошел. Инсценировка самоубийства была безупречной. Полное правдоподобие.
В роще у окраины, это было менее километра от дома Павиана, - меня ждал автомобиль. Через два часа я уже был в центре Будапешта. И тут, выйдя из автомобиля, я увидел афишу. "Кармен"! Каждой клеткой своего существа я почувствовал необходимость пойти в оперу, на "Кармен", именно сегодня. Это было так же неодолимо, как потребность наркомана в наркотике.
Здравый смысл, опыт работы в нашей организации, элементарная осторожность - все требовало от меня немедленно убраться из Венгрии.
Но о каком здравом смысле может говорить наркоман?
Меня не останавливало даже то, что всего несколько часов назад я убил человека. Мне и раньше приходилось ликвидировать противников. Обстоятельства были различными. Но всегда сказывалась моя еврейская ментальность - сожалеть о каждой убитой мрази. И даже сейчас меня не выручило то, что в этой ликвидации был элемент личного, что я понимал, какую справедливость совершил, очистив землю от этой гадости. И, несмотря на все, я не мог не пойти в оперу. Это было какое-то наваждение.
Не так просто было достать билет. Добро, деньги меня не ограничивали. Мне трудно передать вам, что я ощутил, поднимаясь по ковру, устилавшему лестницу. Больше десяти лет я не ступал на него. А главное - впервые в жизни я поднимался по этой лестнице без Марковича...
В ложе бельэтаж мое место было справа у барьера, разделяющего ложи. Началась увертюра. Исчез окружающий мир. Только Мати Маркович вместе со мной слушал обожаемую нами музыку. Во время антрактов я не покидал ложу. Я даже не думал о безопасности. Знаете, у нас вырабатывается чувство надвигающейся на тебя угрозы. В тот день у меня не было такого чувства. Просто, находясь в другом мире, я не нуждался в смене положения в настоящем. Ко всему еще, исполнение оперы было исключительным. Вернее, исполнение партии Кармен. В те дни в Будапеште гастролировала певица из Москвы. Потрясающее контральто. К тому же красавица. Говорили, что она наложница Сталина. Забыл ее фамилию. - Давыдова. - Да, точно, Давыдова.
Ах, как она пела! Я слушал музыку, и вся моя жизнь пронеслась передо мной. Радостное детство. Немка. Француз. И неизменно рядом со мной Маркович. И вместе в шестилетнем возрасте мы идем в школу. И сидим за одной партой. А потом гимназия. Решив, что будем математиками, хотели перевестись в реальное училище. Но родители настояли на том, чтобы мы получили классическое образование. Все-таки, еще два языка - древнегреческий и латынь. Родители оказались правы, не догадываясь об этом. Не в древне-греческом и латыни было дело. В классе нас любили. Все, кроме Павиана. И когда в 1939 году начались преследования евреев, на нас в гимназии это не отразилось. В ту пору мы были уже в предпоследнем классе. А потом гетто. И рабочий лагерь, в котором нас приговорили к медленному умиранию от голода и непосильной работы. И смерть Марковича, все перевернувшая во мне. А после освобождения, из фашистского лагеря какой-то советский офицер - не то казах, не то калмык - упек меня в лагерь для военнопленных. Я объяснял ему, я тыкал в желтую звезду Давида и говорил, что я еврей. Ничего не помогло. Вероятно, до него никак не доходило, что еврей не мог воевать против Красной армии. Но что хуже всего, в лагере я находился в одном бараке с немцем-эсэсовцем и мадьяром-салашистом. Начальник лагеря относился к ним лучше, чем ко мне. Мне бы уже тогда следовало расстаться с верой в социалистические идеалы. Но я считал, что майор, начальник лагеря, антисемит только потому, что он украинец. Да, мне было что вспомнить...
...Зазвучал антракт к четвертому действию. "Тра-та-та-татата, тра-та-та-татата. Маркович и Майер, Маркович и Майер".
Такая тоска навалилась на меня! Все во мне плакало. Я почувствовал, что слезы действительно подступают к моим глазам.
Я отвернулся в сторону барьера и вдруг ощутил, осознал, обнаружил, что схожу с ума за барьером, рядом со мной, как за партой в течение двенадцати лет, сидел Мати Маркович.
Не может быть! Галлюцинация. Мне показалось. К тому же в ложах темно. Показалось.
Я пристально вгляделся в профиль своего соседа по ту сторону барьера. На левой скуле ниже глаза я увидел такой же шрам, как у вас. Но ведь Павиан выстрелил в Марковича справа. Показалось. Я не слышал музыки, хотя в это время уже звучала любимая мной ария Тореадора.
Я вообще ничего не слышал - вернее, перестал соображать.
В какой-то момент, всё же понимая абсурдность своего поведения, я вытянул руку и слегка коснулся плеча моего соседа за барьером. Он повернул лицо ко мне. Справа у него был такой же шрам. Пуля прошла навылет...
Мы вскочили одновременно и бросились в коридор. Мы обнялись и не стеснялись слез. Я до сих пор не понимаю, как он узнал меня в гриме. Да, такая вот встреча...
Майер посмотрел на часы. - Ого! Вот это заговорился! Я уже опаздываю на свидание. Он положил под пепельницу деньги, не обращая внимания на мой протест, залпом допил коньяк, крепко пожал мою руку и, перепрыгивая через две ступени, поднялся на набережную.
Я даже не успел спросить его о Марковиче. Я не успел спросить господина Майера, как его зовут, где он живет. И о многом другом я не успел его спросить.
Но, может быть, мы еще встретимся?

Ион Деген, 1992 г.

Сообщение отредактировал Kiwa - Среда, 17.12.2014, 19:21
 
BROVMANДата: Пятница, 19.12.2014, 14:19 | Сообщение # 285
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 447
Статус: Offline
чудеса случаются...
 
ВСТРЕЧАЕМСЯ ЗДЕСЬ... » С МИРУ ПО НИТКЕ » УГОЛОК ИНТЕРЕСНОГО РАССКАЗА » кому что нравится или житейские истории...
Поиск:

Copyright MyCorp © 2024
Сделать бесплатный сайт с uCoz