| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
кому что нравится или житейские истории...
| |
| дядяБоря | Дата: Понедельник, 30.03.2015, 13:19 | Сообщение # 301 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| Неувядаемая Виктория Самойловна, непревзойденный мастер Доброго слова в любом из ее рассказов!
|
| |
| |
| REALIST | Дата: Четверг, 09.04.2015, 05:44 | Сообщение # 302 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 217
Статус: Offline
| ЕСЛИ ТЫ
- Если ты не пойдёшь на эту вечеринку, меня украдут! – сказал он.
- Как украдут? – испугалась она.
- Молча… Верней, совсем не молча. Придут, заговорят… Совсем, кстати, чужие женщины. И украдут…
- А ты?
- А я попаду в рабство. Ненадолго, правда, но попаду… И стану страдать. И это всё будет из-за тебя!
Конечно же, она пошла на эту вечеринку.
Но всё равно его увели.
Она возвращалась домой одна и сквозь слёзы думала, что больше никогда, никогда…
Он позвонил через недельку. Как ни в чём не бывало.
- Если ты не пойдёшь со мной…
И она пошла…
Так было всегда. Иногда они возвращались вместе, иногда она шла домой одна.
Всяко случалось.
- Хочешь, я на тебе женюсь? – как-то сделал одолжение он.
- Ещё чего не хватало! – успокоила она.
- Брось его! – требовали родные. – Мы хотим, чтоб ты была счастлива!
- Зачем он тебе? – негодовали подруги.
- Он – подлец! – пытались доказать претенденты на её руку.
Она не спорила.
Однажды он пришёл и сказал:
- Если ты не поедешь со мной, я погибну!
- Куда? – спросила она.
Оказалось, что не в другой город, область, а совсем в другую страну, в которой никогда не было мира.
- Что ты делаешь? – отчаивались родители. – Ради кого ты бросаешь нас одних?
- Он всё равно оставит тебя! – предрекали подруги.
А она всё-таки поехала.
Увы. Подруги оказались правы.
Он оставил её.
Совсем…
Потому что, когда в ресторане, куда они заскочили поужинать, раздались автоматные очереди, он закрыл её собой.
Александр Бирштейн
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 10.04.2015, 15:12 | Сообщение # 303 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| просто, ясно и так страшно коротко...
|
| |
| |
| Бродяжка | Дата: Среда, 15.04.2015, 14:10 | Сообщение # 304 |
 настоящий друг
Группа: Друзья
Сообщений: 710
Статус: Offline
| сегодня в Израиле День Памяти жертв Катастрофы...
Зарекавшийся
(написал доктор Ян Каганов)
Марик как рос странным, так им и вырос: полный, необщительный юноша, чуравшийся веселых компаний своих сверстников, почти равнодушный к противоположному полу (и к своему тоже – не надо ни на что намекать!), с вечно уткнутым в книгу носом.
Книги заменяли Марику всё и всех.
Телевизор он не смотрел лет с четырнадцати, заявив пялящимся в ящик родителям, что телевидение делается подонками для недоумков, и счастливо избежав наказания.
В институте, вместо того, чтобы заглядываться на груди однокурсниц на уроках физкультуры, Марик записался в шахматную секцию.
Нет, странный, странный мальчик!
Когда открылась граница, Марик бросил мединститут на пятом курсе и рванул из Львова так, как будто его травили собаками..
Родители предлагали ему окончить сначала учебу и ехать уже с дипломом, но к тому времени они уже осознали, что спорить с сыном бессмысленно, хотя бы потому, что он, не участвуя в споре, делает только то, что считает необходимым.
Поэтому родители безропотно поднялись вслед за Мариком и репатриировались в Иерусалим, где Марик немедленно восстановился на медицинском факультете местного университета (иврит, как выяснилось, он подпольно выучил еще на Украине).
Получив же израильскую докторскую лицензию, Марик немедленно отправился на призывной пункт и добровольно призвался врачом в пехотный батальон.
Рыхлый Марик в пехоте – умора! Но пойди докажи что-то тому, кто к своим поступкам относится, как к аксиоме!
Единственное, что как-то примиряло родителей Марика с ним, была его внезапная женитьба перед мобилизацией.
С Катей он познакомился в университете, где она учила химию, и на третьем свидании сделал ей предложение.
Видимо, Марик владел какими-то секретами крестных отцов мафии, поскольку отказаться от его предложения Катя не смогла и послушно отправилась вместе с Мариком в раввинат, где ей, чуть ли не единственной нерелигиозной девушке не пришлось врать об отсутствии добрачной половой связи с будущим мужем.
До чего же странный этот Марик!
Но всё-таки одной из самых больших его странностей была ненависть Марика ко всему немецкому: товарам, языку, странам, где на нем говорят.
Да, конечно, в Львовском гетто погибли его родственники, а тетку матери Марика – блестящего львовского педиатра – нацисты расстреляли в августе сорок второго вместе со всеми пациентами и персоналом больницы гетто, и, тем не менее…
Пепел Клааса в сердце Марика заглушал голос разума, и Марик продолжал утверждать, что шесть миллионов евреев уничтожил не Гитлер, а немецкий народ, и прощать этому народу Марик не желал ничего.
Более того, он решительно прервал какое-либо общение с родным братом, уехавшим в свое время из Львова в Гамбург, и теперь, когда брат ежегодно прилетал в Иерусалим повидаться с родителями и показать им внуков, Марик, не желая слушать мольбу матери о примирении братьев, в эти же сроки улетал в Европу. Естественно, в те страны, где шансы услышать немецкую речь были невелики.
Возвращаясь домой, Марик на глазах у родителей аккуратно выбрасывал в их мусорное ведро нераспечатанные подарки брата...
Вот и сейчас Марик, услышав об очередном визите немецкого родственника, улетел с женой в Тоскану.
Проведя бессонную ночь в аэропорту и самолете, они немного покатались по Сиене, поужинали и расположились на ночлег в снятой на неделю старинной вилле, переделанной хозяевами в семь отдельных гостиничных номеров.
Катя и Марик видели уже десятые сны, как вдруг в дверь кто-то начал истошно колотиться.
С трудом пробудившись и недоуменно глядя в окно (ночь на дворе!), Марик поплелся к двери.
— Кто там? – спросил он по-английски.
— Простите за беспокойство, вы доктор? – донесся из-за двери женский голос, говорящий по-английски с тяжелым немецким акцентом.
Марик удивился и открыл дверь. Перед ним стояла сухонькая женщина лет шестидесяти в кофте, надетой прямо на ночную рубашку.
— Мы ваши соседи, – объяснила женщина, – моему мужу очень плохо. Он задыхается.
Я позвонила хозяину виллы, он вызвал амбуланс, но раньше, чем минут через сорок, он из Флоренции сюда не доберется. А хозяин вспомнил, что сегодня он записывал в журнал прибывших доктора и миссис Гершман..
Умоляю вас, скажите мне, что вы доктор медицины, а не философии!
— Медицины, медицины, – буркнул Марик, делая в памяти зарубку наорать по приезде на своего турагента: зачем было упоминать докторскую степень в заказе, к чему это чванство?! Он быстро натянул джинсы и футболку, только теперь сообразив, что всё это время беседовал со старушкой стоя в трусах, и поспешил в соседний номер.
Проснувшаяся Катя из любопытства увязалась следом.
Сосед сидел в кровати и хрипел. На его синих губах белела пена. Очень толстый, в отличие от своей супруги, и, видимо, намного ее старше, дедок взглянул на Марика с мольбой.
— Отек легких, – пробормотал Марик, приложив ухо к спине старика, и ткнул его в левый сосок.
— Сердце болит? – отрывисто спросил доктор. Старик испуганно посмотрел на жену, которая что-то быстро залопотала по-немецки. Марик скривился. Старик перевел глаза с жены на эскулапа и покивал головой.
— Значит, не просто отек, а вторичный сердечной атаке, – не слишком понятно для посторонних (а кто, собственно, кроме Кати, мог его понять?!) объяснил Марик. – Ладно, за дело. Катя, мне нужно много ваты, спиртосодержащая жидкость и три чулка.
Марик на руках перенес старика к окну, распахнул обе его створки и посадил соседа на стул поближе к вкусному ночному воздуху.
Катя, поискав нужные слова, как-то перевела слова мужа соседке, и женщины забегали по номеру. Через минуту толстяк дышал носом в пук ваты, сильно отдающей водкой, а оба его бедра и правая рука были крепко перевязаны чулками.
— Марик, что ты делаешь, если не секрет? – спросила Катя шепотом.
— Я ему сделал дыхательный фильтр – алкоголь осаждает влагу из легких. Ты же химик – неужели сама не догадалась? – упрекнул Марик жену.
— А чулки? Тоже самой догадаться? – съязвила Катя.
— Это я ему централизовал кровообращение – весь кислород, что есть в его артериях, нужен легким. Ноги могут немного подождать. Жаль, больше трех конечностей перевязывать нельзя!
— Надо же, – тихо сказала Катя, – а у меня за годы общения с тобой и твоими коллегами сложилось впечатление, что сегодняшние врачи без своих лекарств и приборов беспомощны, как простые обыватели.
— Так и есть, – кивнул Марик, – но мне повезло: в львовском мединституте пропедевтику и терапию нам читал профессор Семенов.
Он из семьи земских врачей, сам начинал в деревне еще до революции и натаскивал нас на диагностику и лечение в полевых и сельских условиях.
Как выяснилось, что-то из его уроков я еще помню
Доктор налил еще водки на вату и подмигнул толстяку. Тот слабо улыбнулся и показал, что ему немного легче.
— Где ж эта чертова «скорая»? – вздохнул Марик. – Инфаркт ждать не любит, а я его тут без кардиограммы чую. Кстати…
Он резко повернулся к соседке:
— У вас аспирин есть? Давайте сюда.
Марик взглянул на дозировку лекарства, уточнил у пациента отсутствие проблем с желудком и всунул ему в рот две таблетки, показав зубами: жуй, мол. Немец прожевал аспирин и скривился от горечи.
— Ничего, ничего, вытащу я тебя, – сказал ему Марик почему-то по-русски и обрадовано прислушался: из коридора доносились торопливые шаги.
Через минуту испуганный хозяин вводил в номер бригаду кардиореанимации.
У вошедших врачей глаза поползли на лоб, но Марик быстро растолковал им суть своих действий. Доктора одобрительно выставили вверх большие пальцы и залопотали между собой.
— Кардиограмма, давление, мочегонное внутривенно, гепарин, – как бы про себя сказал Марик по-английски.
Коллеги улыбнулись и синхронно показали Марику еще один интернациональный жест: «всё ОК».
После чего занялись пациентом вплотную. Самый молодой член бригады тем временем уселся заполнять протокол.
— Как твое имя, доктор? – спросил он у Марика.
— Доктор Гершман, – ответил тот, косясь на выползающий лист кардиограммы и бормоча себе под нос: «инфаркт передней стенки, что и требовалось доказать».
— Где работаешь? – продолжил «допрос» итальянец.
— Врач в израильской армии. Точное место работы тебя, надеюсь, не интересует?
Доктора расхохотались.
— Доктор, ты еврей? – донеслось вдруг из-под кислородной маски, скрывавшей нос и рот больного.
— Еврей, конечно, – ответил Марик, пожимая плечами.
— Oh, mein Gott! – слабо сказал толстяк, но относилось ли это к еврейству Марика или к тому, что его закинули на носилки, осталось непонятым..
Марик помахал уезжающему соседу рукой и повернулся к Кате:
— Сразу предупреждаю: если ты хочешь меня подколоть, сначала хорошо подумай.
Катя покатилась со смеху:
— Нет, ну, согласись, что это забавно: с твоими попытками абстрагироваться от существования немцев спасать их на отдыхе по ночам.
— Во-первых, не их, а его, во-вторых, он бы и так не умер – ничего я его не спасал, а в-третьих, может, он вообще не немец, а какой-нибудь швейцарец из немецкого кантона.
— Можно подумать, что, если бы ты был уверен в том, что он немец, ты бы его не лечил, – фыркнула Катя.
Марик хмыкнул. Помолчал. Поглядел в окно:
— Светает. А спать, как ты понимаешь, уже не хочется. Пошли пить кофе?
Катя посмотрела на мужа, как будто видела его в первый раз: в ее глазах читалось море уважения, омывавшее островок любви.
Они вернулись в свой номер, позавтракали и уехали во Флоренцию, твердо намереваясь выстоять сколько угодно часов, но попасть в галерею Уффици.
Вернулись на виллу наши герои уже под вечер: галерея оказалась выше всяких похвал, а наличие в ней буфета позволило Кате и Марику не выходить из нее почти до самого закрытия..
Во дворе на скамейке сидела соседка и курила тоненькую сигарету. Она явно их поджидала, потому что поднялась им навстречу, как только узнала силуэт Марика за рулем взятой в аренду «Альфа-Ромео».
— Еще кому-то плохо? – пробурчал Марик. Катя прыснула:
— Обожаю твой цинизм, – сказала она, целуя мужа в щеку.
Они вышли из машины и приветственно помахали рукой немке.
— Как ваш супруг? – спросила Катя.
— Лучше, – ответила соседка. – Как и сказал ваш муж вчера, инфаркт и отек легких.
Завтра моего Генриха переведут во Франкфурт: мы вызвали специальный вертолет для перевозок больных. Знаете, дома и болеть легче.
— Вот и хорошо, – бодро отозвался Марик, намекая, что беседа подошла к логическому завершению.
Старушка умоляюще посмотрела на него.
— Еще одну минуту, доктор, – сказала она, хватая за руку почему-то не Марика, а Катю.
– Я понимаю, что отблагодарить тебя мне нечем: деньги бессильны, когда речь идет о спасении жизни, а без тебя амбуланс приехал бы к трупу.
Я и ночью об этом догадывалась, а сегодня в больнице врачи сказали мне это прямым текстом. Но и уехать просто так я не могла.
— Принимаю вашу благодарность, – равнодушно сказал Марик, – но не надо преувеличивать: я всего лишь исполнял свой долг.
Немка, казалось, его не слышала: она повернулась к Кате, в ее глазах стояли слезы.
— Бог не дал нам детей, – шептала она, – он мой единственный ребенок, моя любовь, моя жизнь. Твой муж спас не только его, но и меня – без него мне на этой земле делать нечего. Пожалуйста, прими от меня это, пожалуйста!
— Что это? – удивилась Катя, глядя, как старушка надевает ей на палец кольцо с большим камнем.
— Это наше фамильное кольцо восемнадцатого века, полтора карата и белое золото. Оно в моей семье было больше двухсот лет: я последняя из рода прусских дворян, и, поверьте мне, это был славный род. А сейчас я хочу, чтобы это кольцо перешло по наследству к тому, кто заслуживает его больше всех.
— Что вы? Этому кольцу, наверное, цены нет – я не могу взять его у вас, – запротестовала Катя.
— Девочка, ты не можешь не взять то, что я уже тебе отдала, – ласково погладила ее по руке соседка, прощаясь то ли с Катей, то ли с кольцом, плотно надетым на ее палец.
Марик глядел на это, словно на сцену из телевизионного розыгрыша, но поскольку телевизор он не смотрел никогда, то и не рыскал глазами по сторонам в поисках скрытых камер.
— Доктор, для тебя у меня тоже кое-что есть, – сказала старушка. – Это письмо от моего мужа. Только, пожалуйста, открой его после моего отъезда.
Она вручила Марику конверт, поцеловала Катю в щеку, села в серебристый «Мерседес» и резко рванула с места.
— Бабулю только в «Формулу-1» приглашать – ничего себе старт! – ошеломленно сказал Марик.
Он вскрыл конверт и при свете фонаря прочитал несколько строк, написанных по-английски дрожащим почерком:
«Спасибо Вам, доктор, за все. Спасибо и, если можете, простите. Генрих Гросс, унтерштурмфюрер СС»...
|
| |
| |
| отец Фёдор | Дата: Четверг, 16.04.2015, 14:39 | Сообщение # 305 |
|
Группа: Гости
| сильно и очень тонко поведал автор историю сию...
|
| |
| |
| Гостья | Дата: Пятница, 17.04.2015, 07:32 | Сообщение # 306 |
|
Группа: Гости
| это не тот ли Каганов, который известен нам был по КВН?!
|
| |
| |
| papyura | Дата: Пятница, 17.04.2015, 13:16 | Сообщение # 307 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1552
Статус: Offline
| похоже именно он, наш дважды земляк:
и кое что из давних воспоминаний бывшего жителя Кишинёва:
Афулей вспоминает... Почти двадцать лет назад после пятого курса мединститута нас отправили на военные сборы. К сожалению, это совпало с пробудившимся самосознанием молдован, и наши однокурсники, пять лет умолявшие нас о подсказках на экзаменах, гордо напялили лычки, полученные на срочной службе, и решили устроить нам укороченный курс молодого бойца. Это бы не беда, но вот самосознание... С
ловом, по вечерам упивавшиеся вдрызг (и это в чистом поле!) старшины и сержанты начинали орать популярные тем летом лозунги.
Собственно, и это еще пол-беды, но ко второй неделе сборов абстрактные крики, кого и в какой крови следует топить ради блага Родинки, сменились конкретными. С указаниями наших фамилий.
Нет-нет, никто никого пальцем не тронул, не беспокойтесь.
Угроз хватало, причем, с обеих сторон - храбрым сержантам все-таки предстояло вернуться на год учебы в Кишинев, а там игра шла уже не по их правилам.
Ну, было небольшое происшествие: дежуривший у палатки с оружием студент, когда его сменили в два часа ночи, "забыл" сдать АКМ, а пошел с ним к старосте курса и всунул ему ствол в рот, поклявшись в следующий раз выстрелить.
Или совершенно безобидный случай, когда другой студент держал отвертку под ребрами справа у старшины-"афганца" и ласково объяснял ему, какие именно сосуды печени эта отвертка ему разорвет, и за сколько минут старшина истечет кровью до самыя смерти.
Но не ткнул же - речь всё-таки идет о будущих врачах, людях самой гуманной профессии.
И вообще, сборы пробудили национальное самосознание не только у молдован - как факт, ни одного моего еврейского однокурсника там не осталось. Так что жалеть тут не о чем, да и сравнивать сборы с концлагерем я тоже не буду - не мой стиль.
Вспомнил же я эту историю только потому, что на одном из наших факультетов рядом со вчерашними старшинами учился хороший еврейский мальчик с правильной молдавской фамилией.
Они знали, что он еврей. Но ему было можно: он бегал для них за вином, показывал, как он танцует бальные танцы, смешно виляя попой, одалживал пару копеек взаймы и забывал об этом. И его фамилия в пьяных ночных криках "Бей!" не звучала. Больше того, он кричал вместе со всеми.
К чему я это? - К дождю, конечно! Да так просто.
Просто потому, что вчера видел, как хорошие еврейские мальчики пытались снять блокаду палестинцев на Хевроне и мужественно противостояли плохим еврейским мальчикам из АОИ.
Просто потому, что сегодня услышал про храброго британского доктора Саммерфильда, еврея по национальности, который со страниц British Medical Journal призывал исключить израильских врачей из международных обществ и конвенций из-за того, что наши армейские врачи недостаточно эффективно защищают права пойманных террористов.
Просто потому, что я ненавижу холуев.
А еврейских - десятикратно.
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Воскресенье, 19.04.2015, 17:29 | Сообщение # 308 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| Вот они теперь все ссылаются на ракеты, как на причину отказа от празднования 9-го Мая, но ведь о том, что никто никуда не едет писали еще пару недель назад!
Просто Биби - американский лакей и сам ничего решить не может... боится обидеть идиотов от политкорректности.
Но и дома(вы только посмотрите!)он старательно всем подляны готовит: месяц, ровно месяц прошел со дня выборов, страна без руководства, а это трепло срочно "забыл" все предвыборные обещания и - как всегда - ищет выгоду в ущерб стране и народу...
Ципы ему в правительстве не хватает... и очень, очевидно, сожалеет, что дружок Барак-трусливый не может с ним вновь в кнессете усесться..
Такое впечатление, что перед выборами ВСЕ носят грабли с собою, дабы вовремя наступить на оные. Хотя дискутировать не на этой странице надобно...
Сообщение отредактировал дядяБоря - Воскресенье, 19.04.2015, 17:31 |
| |
| |
| Kiwa | Дата: Среда, 22.04.2015, 13:42 | Сообщение # 309 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 677
Статус: Offline
| Незачем было возвращаться?
Он спустился по трапу и, волнуясь, - чего собственно? – ступил на нагретый бетон.
- Целовать землю не планируется? – усмехнулся, но как-то натянуто, и, закинув на плечо сумку, зашагал к автобусу.
Автобус наелся пассажирами и покатил к аэровокзалу.
Долгая очередь к кабинкам паспортного контроля. Он не спешил. Он знал, никто не станет встречать, ибо ни одна живая душа в Городе понятия не имеет о его прибытии этим рейсом.
- Да и очень мало кому я сейчас нужен… – с легкой грустью подумал он.
А ведь было время, когда имя гремело! В определенных кругах, конечно. Но каких!
Пограничник, равнодушно пощелкав клавишами компьютера, поставил штамп в паспорт.
- Добро пожаловать в Украину!
Это ему-то – добро пожаловать? Ему, которого выпихивало из Города КГБ вместе с ОБХСС и, конечно обкомом отдельно КП и отдельно СС. Как они, сначала, хотели его посадить! Но и судьи, и прокуроры уже не думали, что может настать черный день. Они знали точно, что этот день настал… Так что, лишние несколько тысяч долларов, заплаченные – о чудо! – за честность и беспристрастность плюс следование букве закона, оказались сильней собеседований третьего секретаря обкома. Суд у нас независимый или нет, в конце концов?
Он улыбнулся и вышел из аэровокзала. Солнце позолотило немногие волоски на лысине, и те от гордости встали дыбом.
Частники-шакалы закружили вокруг, предлагая отвезти в город по неслыханно низкой цене.
- Ну и… - спросил он у наиболее активного.
Услышав русскую речь с характерным и неистребимым одесским акцентом, труженики извоза, заслуженные бомбилы залетных «пиджаков» заметно увяли. Остались наиболее наблюдательные.
- Где едем? – спросил один из них, затянутый в майку-сеточку, но фирмы «Адидас» и военно-полевые шорты. – Как всегда?
- То есть? – опешил он.
- На Пушкинскую-две пятерки?
Он засмеялся. Ишь ты! Оказывается, еще есть люди, помнящие, что он жил на Пушкинской № 5 угол Дерибасовская тоже № 5.
- Немножко рядом! – окончательно вспомнил он родной язык. – Там такой хитрый отельчик имеется…
- Домчим! – пообещал водила, подводя к машине.
Форд-мустанг. Ничего себе! И тут он вспомнил. Этот чудак – бывший гонщик – не раз и не два подвозил, причем, всегда на Форде, из аэропорта. Смотри ты. Почти двадцать лет прошло…
- Не изменяешь любимой модели?
- Нет! – обрадовался извозчик. – Это уже третья лошадка. И, наверное, последняя. Старею…
- Да и я, вроде, не молодею… - подумал он. Но промолчал. Разговаривать не хотелось. А, наоборот, хотелось просто настроиться на встречу с Городом. После стольких лет, после стольких лет…
Выйдя из машины, с удивлением и беспокойством посмотрел на отель, сооруженный на месте части жилого дома. Его дома! Но нет. Квартира, принадлежащая нынче неизвестно кому, все так же смотрела на улицу веселыми окнами.
- Что-то сентиментален стал! – укорил себя.
Швейцар на входе, обряженный, несмотря на жару, в тужурку и фуражку с названием отеля на околыше, окинул его цепким взглядом. И ошибся…
- Вы куда?
Тогда и он, в свою очередь, внимательно посмотрел на швейцара.
Тот, явно бывший мент, сразу забегал глазами и засуетился, отворяя дверь.
- Извольте пройти! Добро пожаловать!
Судя по увиденному из окна во время езды, ожидал что-то типа комнаты отдыха на том, еще прежнем вокзале. Но номер, оказался вполне современным и уютным. Надо же…
Он посмотрел на часы. Осталось сделать один единственный звонок. Но это не к спеху.
Приняв душ, надел свежую рубашку и вышел на улицу. Запах хорошего кофе побеспокоил ноздри.
- Почему бы и нет! – подумал он. – Предписания врачей тут не действуют.
Рядом, прямо около входа имелся помост со столиками. Он сел и приготовился ждать. Но нет. Мгновенно подле него возник официант.
- Кофе! – велел он.
- Какой?
- Как какой? – удивился.
- Эспрессо, американо, по-турецки?
- А-а, эспрессо, пожалуйста.
Он пил кофе, продумывая маршрут. Сперва пойдет на бульвар. Полюбуется по дороге театром, выйдет к Думе, подойдет к пушке, потрогает рукой… Да-да, подойдет и потрогает! Имеет право. Стрелял ведь из нее, стрелял…
Вспомнил, как с другом и одноклассником Борькой засунули взрывпакет, украденный на киносъемках под Новиковским мостом, в дуло пушки и подожгли самодельный бикфордов шнур. Ох, и бабахнуло!
Только знание потаенных сквозняков проходных спасло их тогда от тихарей и ментов. Кто ж знал, что в горисполкоме какая-то партконференция?
Он засмеялся.
Потом он подойдет здороваться к Александру Сергеевичу. А как же? Быть в Одессе и не поздороваться с Пушкиным? Такое настоящий одессит позволить себе не мог. А заодно надо будет поискать, остались ли на ступеньках памятника буквы-следы того мудака, который в обмен на гранит для этих самых ступенек потребовал увековечить его имя на памятнике Поэту. Забыл, дурак, что в Одессе обитается. Увековечили его… на ступенях. Так что прошлись по жадине и гордецу миллионы ног. И поделом!
Да-а, умели в то время и памятники строить и увековечивать, кого как…
Официант принес затейливую коробочку и отошел. Он открыл, изучил счет, вынул купюру и положил в коробочку. Потом встал и вышел на тротуар. Асфальт, как всегда, был покрыт трещинами и горбат. Ладно, не страшно. Зато двадцать лет спустя он опять дома!
На противоположном углу сверкало новизной здание прокуратуры. Смотри-ка, - читал в интернете - прокуратура горела. Восстановили. Такие заведения восстанавливают быстро.
Рядом с прокуратурой всегда было покойное пароходство. А сейчас? Он посмотрел в ту сторону и вдруг увидел какой-то памятник в торце Дерибасовской.
- Это что такое?
Он спустился ниже и поразился. Низенький, шустрый человечек, опирающийся на лопату и похожий на карикатурного императора Павла Первого, оказался – кто бы мог подумать? – Иосифом Дерибасом! Ну-ну, интересно, чем это Дерибас создателям памятника ложку изо рта выбил?
Он вдруг испугался чего-то и торопливо вернулся назад и зашел в третий номер. Нет, слава Богу, памятник Заменгофу на месте. Но отреставрированный, покрашенный и даже, кажется, отлакированный. И стоял памятник теперь не на старом колодце, а на вполне культурном и оттого скучном постаменте.
- Хоть так… - вздохнул он.
Кафе, прежде ютившееся в подвале на углу, теперь обитало и на улице. А раньше… Какие тут подавали вареники с вишнями! Он вспомнил, что именно здесь обмывали они свой первый миллион. Рублей, заметьте, рублей! Смешно, да? А тогда им казалось, что весь мир под ногами. Он, Левка, Жорик…
- Главное, чтоб был мир между ногами! – смеялся Левка. Левка… Да, надо будет успеть заехать завтра на кладбище… Левка…
Когда их осталось двое, спустя время, начались всяческие подозрения и стычки, Жорик первый предложил разделить бизнес.
- Дружба дороже! – сказал он. – А когда нет доверия, дружба ржавеет!
Когда собрался уезжать, вернее, когда его «уезжали», именно Жорик дал приличную цену за весь бизнес. Так что, очень даже было с чего начинать в Америке. Да и связи кое-какие имелись. Только часть недвижимости он Жорику не отдал. Чтоб хоть какая-то зацепка в Одессе осталась. А теперь оказалось, что недвижимость стоит много, очень много. Собственно, потому он здесь.
Все это он вспомнил уже на бульваре, который почему-то не понравился. Прилизанный какой-то, короче, не родной! А лестница? Нет, она-то вполне ничего, но дальше, дальше море закрывала уродливая высотка-зуб. Такие он сначала строил на Брайтоне. Думал для цветных, оказалось для наших…
Потом, конечно, пошли более серьезные проекты, но и тогда кусок оказался сладким.
Рядом на скамейку плюхнулась раскрашенная девица. Штаны на ней были спущены гораздо ниже бедер, открывая почти до половины подержанные ягодицы с непонятной птичкой на левой.
- Нравится? – спросила она, заметив его взгляд.
- Нет! – признался он.
- Тогда ты пидор! – предположила девица.
- Нет! – еще раз ответил он.
- Тогда, в чем дело? Хочешь, но не можешь?
- Могу! - сказал он. – Но не хочу!
- Почему? – оторопела она.
- Потому что, когда я был такой, как ты, девочки очень-очень боялись, что их, не дай Бог, трахнут! Средств защиты почти не было, аборты без обезболивания…
И девочки эти были желанны.
А сейчас вы все боитесь, что вас, не дай Бог, не трахнут. И предлагаете себя, как кто может. Штаны, вот, спускаете…
- Малохольный! – отреагировала девица. – Тебя в холодильнике делали!
- А тебя делали, когда мама не хотела, а папа не старался! – выпалил он.
Достала ведь!
- Ух, ты-и! – обрадовалась девица. – Так ты свой! Из Города!
И пошла себе, виляя птичкой на попе.
- Свой… - огорчился он. – Я ей свой! Дожил…
Настроение стало портиться и, как всегда, когда прежде надо было прийти в себя, он пошел в сторону Воронцовского дворца, но дошел только до места, где прежде поражала красотой чугунная ограда, очутившаяся, в конце концов, на даче у какого-то очередного вождя. Там он повернул налево и пошел по Матросскому переулку до первого же двора, пересек его и очутился у старинных ворот с напрочь выломанными украшениями, прошел чуть вниз и… очутился на даче! Справа невдалеке имелась двухэтажка, а прямо перед ним был домик, сколоченный, вроде, из чего попало. Дача… Нет, даже, скорей, курень. Такие прежде сколачивали подле моря на персональном причале, вымоленном у государства. А тут в самом центре Города, ну, просто центрей не бывает, в минуте от Приморского бульвара… Но и это еще не все! Дальше вниз вела узкая-узкая лестница, и он пошел по ней. Пахло мочой. Видно нынешняя цивилизация добралась и сюда, в заповеднейший уголок.
- А кран? – спохватился он. Там внизу еще красовалась колонка от которой можно было напиться. Красовалась… Барельеф на стене еще частично сохранился. А крана не было…
Он вышел на Военный спуск и пошел вверх к Сабанееву мосту. Слева прижала улицу к земле мусульманская многоэтажка, справа почти обвалилась штукатурка с домов. Обойдя мусульманское строение, он поднялся на Екатерининскую площадь. Привычного утюга – памятника потемкинцам – не было, зато в центре площади красовался памятник Екатерине Второй.
- Идиоты незрячие! – подумал он, глядя на памятник. Старый-престарый реставратор Антон Антонович Хурмузи коллекционер и интеллигент как-то показал ему фотографию того, первого памятника.
- Смотри на чем она стоит! – смеялся Антон Антонович. – Она же на моем тезке стоит!
И правда, постаментом Катьке, как ее назвал Хурмузи, служил огромный, стилизованный фаллос. А чтоб сомнений в замысле скульптора не было, вокруг него еще красовались несколько мужиков… Потом, когда пришли большевики, Екатерину убрали, а на ее место, то есть, на фаллос водрузили Карла Маркса из папье-маше. Впрочем, и он на этом почетном и соответствующем вполне постаменте простоял недолго – ветром сдуло.
А теперь памятник восстановили. С тем же постаментом!
Он глянул на часы. Потом отыскал телефон-автомат, вставил купленную еще в отеле карточку, набрал номер…
Когда ответили, произнес:
- Через десять минут в Пале-Рояле!
Тот, кому он звонил, жил, как и прежде в переулке Чайковского, 18, три минуты ходу, причем, не спеша.
Оставив карточку в автомате, поднялся по Екатерининской вверх, вошел в Пале-Рояль и сел за столик кафе, расположившегося у фонтана. Оставалось немного времени, и он вдруг подумал, что решение еще не принял. С одной стороны, не хотелось окончательно рвать с Городом, с другой… Этот Город ему явно не нравился.
- Зачем было приезжать? – спросил сам себя. – Все можно было решить и так…
Он не успел додумать. На кресло против него опустился его старинный друг, бывший партнер и соратник. Перемолвились приветствиями. Без объятий, похлопывания друг друга по спине, возгласов. Деловые люди собрались на деловую встречу.
- Что ты решил? – спросил Жорик. – Мне эта земля нужна любой ценой! Любой! – подчеркнул он.
- Что ты предлагаешь? – вопросом на вопрос ответил он. Одессит, все-таки.
- Пять миллионов за все!
- Семь! – сам этого не ожидая, выпалил вдруг.
- Хоп! – обрадовался Жорик. – Как будем рассчитываться?
- Ты позовешь вон того мальчика с ноутбуком, - предложил он Жорику, показывая на столик позади, - соединишься со своим Amsterdam Saving Bank и со своего счета номер…
- Понял, понял, - засмеялся Жорик, - переведу семь лимонов в Bank of New York на счет…
И он назвал номер счета.
Посмеялись…
- А как с бумагами? – спросил Жорик.
- Вернусь домой и все подпишу! – он вдруг понял, что назвал Америку домом, но почему-то не удивился. – Ты же знаешь, я никогда не обманываю.
- Знаю… - тяжело вздохнул Жорик. Он посидел мгновенье, прикрыв глаза и что-то прикидывая, а потом выдохнул: – Решено!
Так и сделали. Вроде, все. Задерживаться не хотелось. Ни за столиком, ни… в городе. Простились. Едва он скрылся, Жорик достал телефон и быстро-быстро стал набирать номер. Сказав в трубку два слова, он протянул руку с телефоном назад. Кто-то, сидевший сзади, взял трубку, протер ее и бросил в фонтан.
Киллер вот уже полдня сидевший на чердаке дома, находящегося против гостиницы, услышал вибрирование мобильника. Он достал трубку и тихо сказал:
- Да!
- Все отменяется! – услышал в ответ.
Отменяется, так отменяется. Киллер был даже немного рад.
В свое время, от человека, которого он должен был убить, ему перепало несколько выгодных, очень выгодных, заказов...
Александр Бирштейн
|
| |
| |
| Филлипок | Дата: Суббота, 25.04.2015, 08:05 | Сообщение # 310 |
|
Группа: Гости
| неплохой рассказик "за жизнь"!
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Суббота, 09.05.2015, 05:48 | Сообщение # 311 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1453
Статус: Offline
| Земляк
Мы встречались в израильском Союзе воинов и партизан, инвалидов войны против нацизма. Раскланивались, но, так получилось, что кажется, ни разу за почти двадцать лет не перекинулись и словом. Во всяком случае, до поездки в Танковый музей, где мне предстояло быть гидом, я и не догадывался, что он киевлянин.
В автобусе он подсел ко мне и не умолкал до приезда в Латрун.
Я не прерывал его. Даже в местах, которые не могли оставить меня равнодушным.
Возвратившись домой, мне захотелось перенести на бумагу то, что меня заинтересовало в его рассказе: неожиданный собеседник задел много такого, что во мне продолжало кипеть..
Ладно, всё что может показаться нескромным – выброшу. Оставлю только то, без чего его рассказ был бы не совсем понятным.
Авось читатель простит меня и не посчитает это хвастовством.
Оставлю всё в такой же последовательности, в которой услышал.
«Ион, сейчас вы поймёте, почему этот разговор начинается так поздно, и почему он не мог не состояться. Я, можно сказать, узнал вас ещё в Киеве. Просто подпись и печать поставил, можно сказать, несколько дней назад.
В Киеве мы ни разу не встретились. Хотя впервые я услышал о вас в ту пятницу, когда мой брат вернулся домой после заседания ортопедического общества. Моего брата вы, безусловно, знаете и помните: Семён Борисович. Ваш коллега ортопед-травматолог.
Да, да, не удивляйтесь! Я знаю, что вы были дружны. Он мне даже рассказал, что дружба не ограждала его от профессиональной субординации. Рассказал, как вы однажды дали ему втык за какую-то гипсовую повязку, сказав, что стыдно допускать такую ошибку врачу, который был на фронте хирургом в медсанбате…
Так вот Сёма рассказал, что случилось на заседании ортопедического общества, на котором обсуждался доклад выдающегося московского профессора-ортопеда-травматолога Аркадия Владимировича Каплана. Кстати, я тоже Аркадий..
Тишину после доклада нарушил профессор Новиков. На хорошем подпитии, что не было случаем исключительным, он закричал:
– Какой там к чёрту Аркадий Владимирович, если он Арон Вольфович!
К председательскому столу, хромая, вышел один из самых молодых ортопедов, Деген, и сказал председателю, члену-корреспонденту Академии наук:
– Фёдор Родионович, это пьяное дерьмо – ваш второй профессор, а вы не отреагировали.
– Ну, перестаньте, Ион Лазаревич. Стоит ли прерывать заседание общества?
– Фёдор Родионович. Не странно ли, что именно вы, настоящий русский интеллигент, не отреагировали на антисемитский выпад вашего заместителя?
Очень странно. Придётся оказать вам услугу.
И Деген повернулся к профессору Новикову:
– Ну-ка, Николай, вон из аудитории! Я кому сказал? Немедленно! Ты, что хочешь, чтобы я тебя выбросил? Противно, конечно, прикасаться к говну, но придётся. Ты же знаешь, как тебе будет больно?
Новиков встал и, пошатываясь, покинул аудиторию.
Я тогда спросил Сёму: как отреагировали врачи? Он долго думал, уставившись в стенку. Вы же знаете, как он смотрит, когда не может ответить сразу. А потом подробно в лицах показал.
Это был интересный рассказ.
Высказывание одной профессорши я вспомнил перед самым моим отъездом из Киева:
– Чего ещё можно ожидать от этого бандита?
Перед отъездом в Израиль я прощался с главным инженером нашего завода. То да сё. И вдруг он сказал:– Завидую тебе, Аркадий. Ты едешь в Израиль. Там Деген. Ты сможешь у него лечиться. А у меня нет такой возможности.
Хирург он действительно милостью божьей, хоть и бандит и хулиган. Сёма о вас такого
никогда не говорил.
В Израиле я впервые увидел вас тоже в пятницу. Когда я в первый раз пришёл в наш Союз. Чуть раньше полудня. Все сидели за столами, на которых была селёдка, лук, колбасы, хумус, тхина, какие-то салаты, хлеб и, конечно, водка.
Председатель Союза Авраам Коэн с рюмкой в руке ходил между столами и рассказывал недельную главу Торы! Как он рассказывал! С каким увлечением! Как соединял Тору с нынешним положением Израиля! И, что удивительно: Тора, а порой с юмором!
До чего же умный и остроумный человек!
Поразительно, но позже я узнал, что Коэн абсолютно не религиозен.
Это же просто невероятно, а так приобщал к Торе ничего не знающих о ней балбесов.
Я заметил вас за крайним столиком. Но ещё не знал, что это и есть тот самый киевский Деген, о котором так много рассказывал мне мой старший брат.
До самой смерти Авраама я не пропустил в Союзе ни одной пятницы. Я уже узнал, что это вы и есть Деген, но удивлялся тому, что вы всегда за крайним столиком.
Потом обратил внимание, что абсолютно на всех фотографиях вы всегда в последнем ряду. Честно говоря, это меня удивило. Но я вспомнил, что Сёма не без юмора рассказывал, как в Киеве на всех заседаниях ортопедического общества вы все годы всегда сидели на одном и том же месте – в последнем ряду..
Нет уже этих замечательных пятниц. Стыдно признаться, но только оттуда у меня некоторое, поверхностное, представление о Торе. Чтение Торы меня утомляет. Как-никак, я на четыре года старше вас. А тогда, когда Авраам Коэн, отпивая водку, рассказывал, я казался себе участником каждого события, описанного в Торе.
Вот вам и роль личности.
Ничего плохого не могу сказать о нынешнем нашем президенте Союза. Бывший генерал. Человек явно порядочный. Авраам был всего-навсего старшим сержантом.
М-да. Никогда не забуду, как над его могилой вы сказали только одну фразу:
– Сейчас мы хороним наш Союз.
Тогда, можно сказать, я не понял. Сейчас уже очень хорошо понимаю ту вашу фразу над могилой Авраама.
Стал к вам приглядываться. Иногда мне хотелось сказать вам, что я Сёмин младший брат. Но как-то не выпадало повода. Да и десять лет, будучи с вами в одном Союзе, можно сказать, я ничего не знал о вас. Правда, иногда слышал разговоры, что вы хорошо воевали. Но как-то не задумывался над тем, что вы, на четыре года моложе меня, кадровика призыва тысяча девятьсот
тридцать девятого года, успели столько повоевать.
Старики в Союзе в основном говорили о вас только как о враче. Хорошо говорили.
В девяносто девятом году я прилетел в Киев на Сёмино девяностолетие. Вот тогда в Киеве я узнал о вас именно то, что могло бы меня приблизить к вам.
Понимаете, я понял, что вы израильтянин до мозга костей.
Причём, такой израильтянин, который не терпит тех своих соотечественников, что в душе не распрощались со своим прежним гражданством.
Простите меня, но такие люди, как правило, националисты и шовинисты. А я не выношу националистов.
В тот приезд в Киев я узнал, что вы совсем не националист, что вы были почитаемой личностью среди украинских националистов, и что многие из них были вашими друзьями.
Тут я должен перед вами извиниться.
На банкете Сёма поднял тост за вас. Многие просили передать вам привет. А я, возвратившись в Израиль, всё ещё не подошёл к вам. Ну, ладно, думал, дружил с украинскими националистами. У скольких ярых антисемитов есть любимая фраза, вроде бы доказывающая их порядочность:
– У меня есть друзья евреи.– Ну и что?
Многие новые соотечественники сменили идеологию. Был коммунистом – а в Израиле стал ярым антикоммунистом. Понимаете, я ещё не был уверен в вас.
В ту поездку в Киев я ещё не знал, что у вас есть не только медицинские публикации.
Совсем недавно мне рассказали, что вы написали много рассказов и даже книги.
И я начал читать написанное вами. Я не большой специалист в литературе. У меня при чтении всего два критерия: интересно, или неинтересно.
Так я вам скажу, и это не комплимент, я вообще не умею делать комплиментов.
Интересно! Но главное не это.
Прочитав ваши рассказы, я, наконец, узнал, что вы не националист и не шовинист. А рассказом «Танк» вы меня взорвали! Я увидел, что мы с вами единомышленники, что я должен подойти к вам. Что я должен объяснить вам, что сделало меня таким, какой я есть.
И вас и меня инвалидами сделали немцы. А мы ненависти к немцам не испытываем.
Причём, вы, можно сказать, бескорыстнее меня. У меня основательная причина.
В Израиле от многих я слышу:– Поехать в Германию? Ни в коем случае! Поехать в страну сплошных антисемитов?
А кто доказал, что Германия страна сплошных антисемитов?
Поехать в Германию нельзя, а во Францию можно? А что французы творили во время войны! А задолго до войны? А дело Дрейфуса?
И как благородные французы повели себя, когда Дрейфуса уже реабилитировали? Они убили своего великого Золя только потому, что он был за правду, за справедливость, выступил в защиту Дрейфуса.
Да что говорить! Назовите мне страну в Европе стерильную от антисемитизма, куда можно поехать, если в Германию поехать нельзя.
В Испанию? В Англию? Может быть, в Хорватию? Придумали миф о благородных датчанах.
Но выяснилось, что они вовсе не спасали евреев, а здорово наживались на переправке их в Швецию. О Норвегии уже не говорю.
И о Латвии, Литве и Эстонии. Чем они отличаются от Украины и Белоруссии? А от областей России, которые были оккупированы немцами? Так может быть и в Россию ехать нельзя?
Одна Финляндия стоит исключением.
Только потому, что ею правил благороднейший маршал Маннергейм.
Самое смешное, что он был не финном, а самым настоящим немцем, которому по нашим представлениям полагается быть антисемитом.
Но в нём не было ни одной клетки с антисемитизмом. Всё не так просто.
По вашим рассказам, я увидел, что вы понимаете это не хуже меня.
Не знаю, когда Вы, бывший коммунист, пришли к такому заключению. А я ещё в тысяча девятьсот сорок втором году…
В армию меня призвали, повторюсь, в тридцать девятом, когда мне исполнилось восемнадцать лет, и я окончил десятый класс. Войну начал под Львовом сержантом-пехотинцем, заместителем командира стрелкового взвода. Не стану вам морочить голову рассказом о моём пути к младшему лейтенанту с одним кубиком на петлицах, и к летнему наступлению под Харьковом в сорок втором году.
Какое это наступление! Как мягко-иносказательно сказали бы фронтовики – сплошное блядство, Вы, надо полагать, и без меня знаете.
Меня ранило в левую ногу, в самом верху, возле тазобедренного сустава. Уже потом, через несколько месяцев, врач в госпитале сказал, что мне невероятно повезло. Ещё бы, буквально на миллиметр правее – бедренная артерия. И я через пару минут остался бы без капли крови.
Но тогда я лежал беспомощный, один, рядом с трупом моего солдата. Остатки моего взвода
убежали. Я их не обвиняю. Если бы меня не ранили, я убежал бы вместе с ними.
Обстановочка ещё та!
Больше суток я подыхал от жажды на поле. Кругом ни души. Только трупы. Ни наших, ни немцев. Я мечтал о смерти. В моём пистолете ТТ ни одного патрона..
К концу второго дня, когда уже смеркалось, на меня наткнулся украинский дядька Евмен Полищук. Уложил меня на плащ-палатку. Не знаю, сколько времени он волок меня до своего дома, что недалеко от центра села.
Добро, было уже темно, когда он тащил меня по улице. В доме нас встретила его жена Горпына. С испугом она убедилась в моей ярко выраженной еврейской внешности. Сейчас мой шнобель значительно увеличился в размерах. Но и тогда он был отнюдь не маленьким.
Полищуки были людьми немолодыми. Надо полагать, и до войны они не роскошествовали. А сейчас они жили просто на грани голода. А тут ещё я. Мы ели всё. Были бы тараканы, мы бы и их съели. Но Горпына как-то сказала:
– Голод это, конечно, ужасно. Но это не самое ужасное. Самое ужасное, Аркадий, то, что ты яврей.
В селе немцев не было, но за порядком следила украинская полиция. Я не знаю, что хуже.
У Полищуков в хате был подпол. А я ведь фактически неподвижный. При малейшем шевелении Полищуки накрывали меня в углу за печью всем, что было в доме. Вы врач и можете себе представить, какой подвиг совершала Горпына, ухаживая за мной.
Перевязка раны была невозможна. Место такое, что не перевяжешь. Потом в госпитале врач поражался, как удалось в тех условиях заживить такую рану. Чудо!
Зима. В тот вечер Евмен принёс замороженную кормовую свеклу, мы грызли её. Не могли подождать, пока она разморозится, или сварится, или спечётся. Как мне объяснить вам, что значила эта свекла после более двух суток абсолютного поста. Но была ещё одна радость.
Евмен узнал, что Красная армия наступает на Дону. Кто-то из односельчан сказал ему по величайшему секрету. Эта весть была воспринята мною с не меньшей радостью, чем замороженная свекла.
Но начались очень тяжёлые дни. В селе появился немецкий гарнизон. Украинская полиция усилила бдительность, всячески демонстрируя свою верность оккупантам. Я научился полностью замирать, задыхаясь под кучей старых ватников, рванных жёстких лоскутов бывших ковров и прочего тряпья, когда в хату вваливал полицай Василь. Может быть, я стал йогом?
Разумеется, я его не видел. Слышал только. Об этом полицейском с гневом рассказывали Полищуки. В сорок первом году он убивал евреев, прикарманивал все их пожитки.
Однажды, когда Васыль приблизился к печи, к куче, под которой я лежал, Горпына симулировала потерю сознания. Полищукам был известен немецкий приказ осени сорок первого года: за скрытие евреев расстрел.
В тот день под своей грудой я сразу услышал, что Васыль вошёл в хату не один. Как всегда я замер. Как всегда умирал от страха.
Удар ноги по груде, под которой я скрывался, не причинил мне особой боли. Возможно, и на большую боль я бы не отреагировал. Но, вероятно, слетела какая-то часть укрытия, и Васыль стал разгребать кучу. Я встал. Васыль с трёхлинейкой на ремне отскочил к столу, за которым сидел офицер ЭсЭс..
Это был вполне интеллигентного вида человек примерно моего возраста. Звания его я не рассмотрел, так как он был в расстёгнутом чёрном мокром пластмассовом плаще. Но форма – офицера ЭсЭс. Я с трудом стоял после лежания скрюченным за печью.
О состоянии своём рассказывать не буду. Понимал, что это последние минуты моей жизни. Жаль было Полищуков. Васыль стоял напротив меня рядом с офицером, Полищуки – справа от меня между столом и кроватью.
Горпына тихо плакала. Васыль, обратившись к офицеру, указывая на меня, крикнул:
– Це жыд!
– Юде? – Спросил офицер, смотря на меня.
Я утвердительно кивнул. Офицер вытащил из кобуры пистолет. «Вальтер», успел я заметить. Можно сказать, единственным моим желанием в этот момент было умереть достойно. Не выдать того, что творилось в моей душе.
– Юде? – Ещё раз спросил офицер, играя своим «Вальтером». Я ещё раз утвердительно кивнул, изо всех последних сил стараясь, чтобы кивок выглядел гордым.
Офицер на табурете резко повернулся вправо, вскинул руку с пистолетом и, не целясь, выстрелил в Васыля.
На таком расстоянии не было необходимости целиться. Только один выстрел. Мёртвый полицай Васыль лежал рядом со столом, а около него валялась трёхлинейная винтовка образца 1891-1930 годов...
Ноги тряслись, но я продолжал стоять. Евмен в пояс поклонился офицеру. Горпына подскочила и поцеловала его левую руку. В правой всё ещё был пистолет.
– Nehmen Sie bitte Platz, – сказал офицер, глядя на меня.
– Danke, – ответил я, и сел на кровать. Офицер вложил пистолет в кобуру и, вероятно, догадавшись, что я понимаю немецкий язык, сказал:
– Через час будет темно. Труп закопайте в огороде. А вам надо уходить из села.
Я запомнил интеллигентное лицо этого немца. Офицер ЭсЭс. Пусть даже вафен ЭсЭс. Пусть даже немецкий армейский офицер. Пусть даже просто немец, как просто украинцем был Васыль.
Какое это имеет значение?..
Слава Всевышнему, Полищуков, вернее, их детей мне удалось отблагодарить после войны, после того, как я окончил институт.
Боже, что бы я отдал, чтобы поблагодарить этого офицера ЭсЭс! Эх! Пришёл бы к этому эсесовцу с поллитрой!
Ион Деген
3 ноября 2014 г.
|
| |
| |
| Миледи | Дата: Среда, 27.05.2015, 05:46 | Сообщение # 312 |
|
Группа: Гости
| Перечитывая в преддверии праздника Шавуот Книгу Рут, я вдруг вспомнила олимовскую историю, рассказанную мне подругой много лет назад. Не перестаю удивляться круговороту жизненных коллизий, их определенной цикличности, порождающей вечные сюжеты
Когда в начале девяностого неожиданно пришло разрешение из ОВИРа, Мара, иссохшая и почерневшая от горя, почти не воспринимала окружающий мир...
За два года до того гебня под видом милиции накрыла компанию молодежи, тайно праздновавшую Пурим – видно, гад какой-то настучал – и увезла ребят, принявших крепко: и в силу неофитского восприятия еврейского ритуала, и в силу мощной русской традиции. Били их сильно и умело – никаких следов.
Дали по пятнадцать суток – за хулиганство и нарушение закона о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Только вскорости у Нолика, младшего сына ее, отказали почки, и бесплатная медицина оказалась бессильной, а слабые попытки усилить ее взятками лишь протянули сыновьи муки, и умер он.
Старший, Марк, отделался тогда легче и после смерти брата стал активистом зарождавшихся демократических движений, выходил на митинги, где участников тоже били и увозили в “воронках”.
За сопротивление властям – расквашенный в драке милиционерский нос – дали Марку два года колонии строгого режима, откуда мать получила его труп: убит сын был кем-то из блатных, хозяйничавших в колонии, через три месяца отсидки.
Бандитская заточка умело рассекла его сердце.
И осталась Мара с двумя невестками-вдовами: Олей и Руфой. А запущенные много лет назад документы их на выезд в Землю Обетованную гнили себе потихоньку где-то в инстанциях...
И, вдруг – на тебе! – разрешение! Сколько лет сыновья за него боролись, да не дожили!..
И сидели вечером ошеломленные вдовы: старуха и две молодые, обсуждая неожиданно свалившуюся новость.
– Как же я поеду туда без Марика? – стенала Ольга, – Как я смогу одна?
– Ну, чем я тебе могу помочь? – оправдывалась Мара. – Стара я уже другого мужа тебе родить, ты уж, Оленька, как-нибудь сама устраивайся!
– А мне, мама, идти некуда, вы же знаете, – говорила Руфа. – Ваш народ – мой народ, и ваш Бог – мой Бог! И я – с вами.
И вспоминала Руфа, названная так по прихоти отца, любившего красивые нездешние имена и артистку Нифонтову, как приехала она из глубинки на учебу, как увлеклась третьекурсником Арнольдом, Ноликом, тайно вместе с братом увлекавшимся изучением древнееврейского языка. И как вместе с ним училась она читать справа налево и постигать мудрость древнего народа.
Как вместе с друзьями – тайком, в лесу или на чьих-то дачах – праздновали они еврейские праздники.
И как была она изгнана родителями и проклята ими за эту связь.
И как тайно повенчали их с Ноликом под хупой, и стал он называть ее Рут, Рута Моя Душистая…
…И уехали Мара и Рут в Израиль.
И был их первый дом на Родине в мошаве.
И надо было как-то жить.
Денег, выделенных государством, казавшихся издалека гигантской суммой, едва хватало, чтобы свести концы с концами, и Рут прирабатывала на разных черных работах – на уборке, в основном.
Однажды хозяйка, у которой они снимали жилье, рассказала Рут, что в ближайшие недели созревает черешня, и будет массовый сбор, куда привлекают всех. И позвонила в другой мошав, на Севере, засаженный черешневыми деревьями, и договорилась насчет Рут с мошавным секретарем по имени Боаз.
И повез автобус Рут ранним утром на сбор черешен.
Боаз приветствовал олимку, сказал ей пару приятных слов об ее отношениях со свекровью, про которые ему рассказали, и разъяснил условия: деньгами не платят, но десятина от сбора – ее. Ешь, продавай, что хочешь делай!
И собрала за день Рут десяток ведер, и к ночи вернулась к себе с одним. Мара оценила работу невестки шекелей в сто, не меньше, и собралась наутро везти черешню в город, на шук.
И стала расспрашивать: что там и как? И надумала: в те несколько дней, что идет сбор, может, не стоит Рут мотаться туда-сюда, уставать в дороге, да и деньги зря тратить. Может, стоит, как-то там пристроиться переночевать, а с зарею – и на сбор!.
– Ты вот говоришь, начальник там интересный. Так ты приоденься, накрасься. Мужики – они все одним миром мазаны, может, отнесется к тебе хорошо, поможет как-то?
И послушалась Рут свекровь свою, Мару, и сделала, как та посоветовала. А к вечеру подошла она к Боазу и спросила, нельзя ли у кого-нибудь в мошаве переночевать, дабы туда-сюда не мотаться? “Почему нет? – ответил Боаз. – Никаких проблем! Можешь переночевать у меня в виноградной беседке, на свежем воздухе”.
И она согласилась.
А в беседке у Боаза стояли старые кресло и диван, а также телевизор.
И легла усталая Рут, не раздеваясь, на этот диван, в то время, как хозяин, попивая пиво и грызя семечки, смотрел по телевизору баскетбол. Громкость, правда, поубавив.
И легла усталая Рут, и тут же провалилась в сон. И снился ей Нолик, и шептал он ей, обнимая: “Рута моя душистая!”…
А ночь кружила небосвод, и из темно-синего он стал черным, и зашла луна.
И где-то залаяла собака. Рут открыла глаза и сначала ничего не увидела, так темно было. Но потом глаза привыкли ко тьме, и разглядела она силуэт мужчины, посапывающего неподалеку от нее в кресле. Он выглядел так уверенно, от него исходила такая сила, такое спокойствие, что маленькой Рут неожиданно захотелось оказаться в замке его сильных крестьянских рук. Но она тихо лежала, разглядывая огромные южные звезды, проглядывающие сквозь просветы листьев. И вдруг что-то толкнуло ее и, покинув диван, она устроилась подле Боаза, положив голову на колени его.
А ночь кружила небосвод...
И проснулся Боаз, и с удивлением увидел женщину, спящую в неудобной позе, с головой на коленях его.
– Ты кто? – спросил он, не разобравшись спросонок.
– Я – Рут, я хочу быть с тобой, возьми меня.
– Да ты что, девочка! Я не молод, не богат! Что ты нашла во мне?
Но тут же заколебался: “Не бойся: все, что скажешь, сделаю тебе, ведь весь народ знает, что ты достойная женщина.
А пока переночуй, утро вечера мудренее!”.
И лежала она в его изножье до утра, и поднялась в темноте, когда еще не мог бы человек узнать другого.
И сказал он: “Пусть не знают, что женщина была в моем винограднике”.
И отработала она еще день, и с черешнями своими заработанными вернулась к свекрови и рассказала ей про ночное приключение с Боазом.
И тогда показала ей Мара старую бумагу, давнишний вызов из Израиля для воссоединения семьи, от имени Боаза Халеви.
И вздрогнула Рут, ибо именно так звали мошавного секретаря...
И, поколебавшись, позвонила она ему, и встретились они на набережной Тель-Авива, а потом встречались еще и еще, и в конце концов увез Боаз Рут и Мару к себе в мошав, а по прошествии Суккот сделали Рут и Боазу хупу, и стали они жить-поживать…
И родился у них сынок, которого назвали Овед.
А нянчила его старая Мара, к которой вернулось ее забытое первое имя – Наоми. Ибо от пережитой горечи (“мара”) возвратилась она к жизни и оказалась не такой уж и старой, а даже дамой, приятной (“наоми”) во всех отношениях.
И кивали соседки на ее внука: “Какой у Наоми сынок!”.
Ривка Лазаревич, Иерусалим, 2011 г.
|
| |
| |
| Гостья | Дата: Среда, 03.06.2015, 06:23 | Сообщение # 313 |
|
Группа: Гости
| прекрасная повесть о непредсказуемых поворотах Судьбы!
|
| |
| |
| дядяБоря | Дата: Четверг, 04.06.2015, 08:47 | Сообщение # 314 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 415
Статус: Offline
| ещё один рассказ сегодняшнего юбиляра:
ТЕЛЕГРАММА
Профессор Бенджамин Орен перекатывал во рту леденец. Стюардесса, официальная, как пресс-атташе государственного секретаря, подала ему леденец на подносе.
Неудобное кресло самолета "Ан-24" и окутывающая, вероятно не только его, недоброжелательность послужила импульсом для сравнительной оценки авиакомпаний.
Из Сан-Франциско в Нью-Йорк и дальше в Москву он летел самолетами компании "Пан-Америкен". Бизнес класс был здесь вполне удовлетворительным, хотя заметно уступал бразильским или таиландским лайнерам.
Но всем авиакомпаниям профессор Орен предпочитал "Эль-Аль". Он знал, что в израильских самолетах "мальчики" надежно защищают его от террористов. Но "мальчики" не бросались в глаза.
Стюарды и стюардессы ненавязчиво преодолевали барьер официальности. Атмосфера большой семьи возникала с первых минут полета. Не было необходимости заблаговременно заказывать кошерную пищу: в "Эьл-Аль" не было некошерной. Профессор Орен не терпел фанатизма, но признавал только ортодоксальный иудаизм.
В науке и в жизни профессор был максималистом.
Научная работа должна быть фундаментальной, отлично аргументированной. Предположения годятся лишь на первой стадии , когда созревает научная гипотеза. Но сама работа должна включать только отлично документированные объективные данные продуманных и точных исследований.
Убедительный факт, перед которым, как говорил Павлов, следует снять шляпу.
Именно этот максимализм выдвинул профессора Орена в когорту выдающихся нейрофизиологов.
К религии он тоже подходил с позиций ученого. Объективных данных было предостаточно, чтобы не сомневаться в существовании Творца. Можно быть верующим или неверующим.
К последним у профессора Орена не было претензий. Можно быть верующим и не религиозным. Возможно, сам он был религиозным потому, что воспитывался любимым дедом, раввином, эмигрировавшим из России.
Но к реформистам профессор относился с несвойственным ему пренебрежением. Он сравнивал их с некоторыми коллегами, которые ничего не привнесли в науку, а широкой публике громко известны только благодаря навязчивому популяризаторству и хорошо организованной рекламе. Они даже чем-то вредны науке, создавая в сознании обывателя далекий от реального образ ученого.
Профессор поправил сползавшую ермолку. Он вспомнил московскую синагогу, в которой молился вчера вечером. Странно...
В институте физиологии нервной деятельности он чувствовал себя свободно, в привычной обстановке - и это, несмотря на недостаточное знание русского языка.
А тут, в синагоге, его отторгала какая-то искусственность, природу которой он не мог понять ни вчера вечером, ни сейчас. Во Флоренции, в Токио, во Франкфурте - в любой синагоге, даже без языкового контакта с молящимися, обращаясь с молитвой к Богу, он чувствовал Его присутствие.
В Москве у него был языковый контакт с евреями, проявлявшими к нему явный интерес. Но что-то мешало ему сосредоточиться во время молитвы. Несколько раз он ловил на себе взгляд раввина, и взгляд этот, казалось, принадлежал не духовному лицу, а служителю ведомства, к которому американский интеллектуал не мог питать симпатий.
В Сухуми профессора Орена встретила представительная делегация физиологов. Ему понравились институт и обезьяний питомник. Несколько докладов на симпозиуме произвели на него хорошее впечатление. А его доклад, прочитанный на русском языке, был принят с восторгом. После приятного рабочего дня не менее приятной оказалась прогулка по праздничной набережной, заполненной беззаботными курортниками. Большой иллюминированный теплоход "Шота Руставели" был пришвартован к причалу у самой набережной в ожидании отплытия. Громогласное общение пассажиров на палубах с оставшимися на берегу. Преобладание гортанной речи, придававшей еще больше пряности романтике южного порта.
В гостиницу он вернулся поздно вечером, слегка перегруженный отличным грузинским вином.
Рано утром профессор не без труда разыскал синагогу, хотя дежурный администратор, молодой предупредительный грузин, очень подробно объяснил, где она находится, и даже вполне профессионально нарисовал схему улиц.
Молящихся было немного. В отличие от Москвы, здесь он почувствовал себя на месте, хотя окружавших его евреев до начала молитвы он ни за что не отличил бы от грузин или абхазцев.
Профессор сложил талит и тфилин в синий бархатный чехол, на котором золотыми ивритскими буквами было вышито изречение из Библии, и попрощался с оставшимися в синагоге евреями. Он должен был успеть позавтракать до того, как за ним в гостиницу приедут из института.
Но евреи сердечно пожимали его руку, не торопясь расстаться с ним. Профессор почувствовал, что не только сердечность этой встречи отдаляет момент, когда он сможет покинуть гостеприимную синагогу. Несколько коротких фраз на грузинском языке, которыми обменялись евреи. Какая-то скрываемая тревога повисла в воздухе... Профессор Орен не ошибся. Невысокий плотный еврей средних лет в фуражке, под которой могла бы спрятаться голова лошади, смущаясь, произнес: - Прастите, дарагой. Панимаете, мы, евреи, нэ любим себя афишировать. - Он прикоснулся к бархатному чехлу с ивритскими буквами, вышитыми золотом. - Панимаете, дарагой, было бы очин харашо, чтобы вы завернули это. Нэ надо, чтобы видели чужие... Стоявший рядом еврей тут же услужливо подал газету. Настроение было испорчено..
Накрапывал теплый летний дождик. Неторопливой походкой к профессору Орену направился долговязый милиционер - то ли грузин, то ли абхазец. Он лениво ткнул пальцем в сверток, завернутый в уже слегка намокшую газету: - Что это там у тебя? Профессор Орен был выше среднего роста. Но он посмотрел на милиционера снизу вверх и спокойно ответил. Крупнейший в мире нейрофизиолог мог бы проанализировать, сколько миллисекунд длился импульс из подкорки в кору головного мозга, пока отрицательная эмоция возбудила участок коры, хранивший память, пока по отросткам нервных клеток импульс достиг височной области мозга, пока двигательный центр речи послал команду мышцам гортани, языка и лица. Но главным была память. Профессор Орен помнил талмудический рассказ.
... В ту пору, когда в Римской империи исповедание иудаизма было объявлено вне закона и каралось смертной казнью, верующий еврей вышел из подпольного молельного дома с тфилин, скрываемыми в сжатом кулаке. К еврею подошел вооруженный центурион и грозно спросил, указывая на сжатый кулак: - Что это у тебя?
Еврей окаменел от страха. Он даже не подумал о смысле произнесенного ответа: - Крылья голубя.
- Крылья голубя? Покажи. Крылья смерти прошелестели над обреченным евреем. Он разжал кулак. На раскрытой ладони лежали... крылья голубя. Центурион с удивлением посмотрел на руку еврея, на крылья голубя и медленно, оглядываясь, пошел по пустынной улице.
С тех пор, говорит Талмуд, евреи во всем мире укрепляют ремешки тфилин в виде крыльев голубя.
...Профессор Орен стоял перед советским "центурионом" на пустынной сухумской улице. Теплый дождик прибил пыль. Капля сорвалась с листа олеандра и ударила по газете, в которую был завернут бархатный чехол с талит и тфилин.
Конечно, Советский Союз - не Римская империя. Определенно, посещение синагоги не карается смертной казнью. И все же профессор Орен не смог бы объяснить, почему на вопрос милиционера "Что это там у тебя?" он вдруг ответил на иврите:
- Канфей иона..
Маловероятно, что милиционер, грузин или абхазец, знал иврит. Маловероятно, что до него дошел смысл сказанного.
Канфей иона - крылья голубя. Но милиционер с удивлением посмотрел на сверток и медленно, оглядываясь, пошел по пустынной улице.
В этот день профессор был недостаточно внимателен во время симпозиума. Мысли его по непредсказуемым тропинкам убегали от докладов, возвращали профессора в синагогу к встревоженным евреям, от них - к длинному милиционеру, а затем еще дальше - в прошедшие века, на улицу Древнего Рима.
Лично ему еврейство не причиняло неудобства. Оно не влияло на его социальное положение. Свобода его совести никогда не ущемлялась. На его научной карьере не отразилось то, что он еврей. Он не страдал от антисемитизма, точнее сказать - он даже не сталкивался с ним. Только дважды...
...Тогда ему уже исполнилось пять лет. Семья жила в Бруклине. Дедушке зачем-то понадобилось поехать в Манхаттэн, и он взял с собой маленького Бенджамина. На углу Бродвея и Сорок Второй улицы рыжий верзила, забавляясь, сбил с дедушки черную широкополую шляпу. Дедушка поднял шляпу и укоризненно посмотрел на верзилу. Тот расхохотался и рванул дедушкину аккуратную пейсу.
Посмели обидеть его дедушку! Маленький Бенджамин впился зубами в твердую икру верзилы. Рыжий хулиган завыл от боли. Он мотал ногой из стороны в сторону. Но Бенджамин разжал зубы только тогда, когда соленая кровь пропитала штанину и, наполнив его рот, вызвала рвоту. Он долго отплевывался. Дедушка большим платком вытирал его испачканное кровью лицо.
А полицейский, поспешивший на крик, увел верзилу сквозь собравшуюся толпу.
Это было первое столкновение с антисемитизмом.
Второе состоялось относительно недавно.
...Выходки студентов университета в Беркли уже давно перестали удивлять профессора Орена. Он не обращал внимания на огромный плакат в окне штаба гомосексуалистов и лесбиянок. Он равнодушно проходил по кампусу мимо столов с пропагандистской литературой троцкистов и маоистов, мимо плакатов с красной пятиконечной звездой, серпом и молотом, мимо свастик и портретов Гитлера, мимо стендов организации освобождения Палестины с призывами уничтожить Израиль, мимо геббельсовских карикатур на израильских "захватчиков".
Но однажды карикатура привлекла его внимание. На фоне синей шестиконечной звезды, сплетенной с черной свастикой, он увидел свой профиль с увеличенным носом и выпяченной нижней губой. Надпись готическим шрифтом гласила: "Сегодня они владеют Беркли. Если вы их не остановите, они завладеют миром".
Профессор на мгновение встретился взглядом с сидевшим за столиком студентом. Он не был вполне уверен, но ему показалось, что это - один из студентов-медиков, который в прошлом году посещал его лабораторию. И это будущий врач...
У профессора Орена была возможность "осложнить" жизнь этого антисемита. Декан медицинского факультета - самый близкий друг Бенджамина. Старый квакер вечно спорил с ним на теологические темы. Но они любили друг друга. Кроме того, декан не терпел экстремистов, расистов и прочих антисемитов. Можно было направить декана к стенду с карикатурой. Демократия - демократией, а экзамены строго официальны..
Можно было направить. А зачем? Профессор Орен уже вышел из того возраста, когда впиваются зубами в икроножную мышцу. И сколько таких мышц в состоянии прокусить один человек?
...В Москве у него не было времени вспомнить о случае, происшедшем возле Сухумской синагоги. Большой театр. Пушкинский музей. Третьяковская галерея. Поездка в Архангельское и другие подмосковные имения. Все это - после встреч с коллегами, обсуждения работ и планов будущего сотрудничества американских и советских нейрофизиологов.
Ему хотелось встретиться с евреями, которым отказали в праве выехать в Израиль. Но гостеприимные хозяева великодушно старались не оставлять его наедине. Даже в синагоге рядом с ним постоянно появлялся еврей, старший научный сотрудник института. Профессор Орен не был настолько наивен, чтобы считать всех советских евреев праведниками. Еще дома, в Калифорнии, он договорился со своими израильскими друзьями, что по пути из Москвы свернет к ним в Реховот, чтобы неделю поработать в институте Вейцмана. Он любил этот институт. Он любил доброжелательную неформальную обстановку в лаборатории, насмешки сотрудников над всем и над всеми, включая себя. Любил удивительный, не похожий на привычный, демократизм и абсолютное отсутствие чинопочитания. Он любил неповторимую спокойную прелесть парка, с органично вписанными в него красивыми институтскими корпусами, служебными зданиями, уютными коттеджами профессоров и студенческим общежитием справа от въезда, за широким газоном с одинокими пальмами, общежитием "Бейт-Клор", в окнах которого нет плакатов гомосексуалистов и лесбиянок. Он любил тихие тенистые аллеи, не засоренные столиками пропагандистов. А главное - здесь почему-то даже не задумываешься над тем, что где-то существует антисемитизм.
В Вене он наконец-то распрощался с "Аэрофлотом". До встречи с "Эль-Аль" у него было несколько часов, и он решил использовать их для беглого осмотра Вены, в которой он, как ни странно, оказался впервые. В аэропорт он вернулся уже после того, как начали впускать в накопительный зал перед посадкой на израильский рейс. Он торопливо шел к своим воротам, сортируя в уме впечатления от увиденного при осмотре австрийской столицы. Он объехал Ринг. Здесь, в этом городе истоки чудовищного коричневого селя, обрушившегося на Европу. Может быть, именно в той уютной кондитерской или в громогласном баре была вызволена из ада сатанинская мерзость. Миллионы безвинных жертв. Разграбленные и разрушенные шедевры - плоды человеческого гения. В облике города профессор Орен тщетно искал хоть какой-нибудь намек на раскаяние. Специально постоял возле заброшенного и запущенного памятника советским солдатам. Комплекс показался ему помпезным и бесталанным. На фронтоне облупилась штукатурка..
Возле Ринга этот памятник явно был инородным телом. Памятник солдатам, победившим фашизм. Победили ли?
Вспомнилась обжигающая искусственность в Московской синагоге, испуганные лица евреев в Сухуми, долговязый милиционер, вопрошающий "Что это у тебя?"...
А здесь, в Вене? Подозрительное отношение к любому, кто мог быть причастным к ужасу Катастрофы, идея которой возникла в этом городе. Случайно ли возникла? Он задал себе этот вопрос на площади возле дворца-музея, глядя на то, как голуби бесцеремонно садятся на загаженную ими голову королевы Терезы, поместившей в трон свой внушительный зад. Может быть, уже у нее могла возникнуть идея уничтожения ненавидимых ею евреев?.
Задумавшись, профессор Орен подошел к воротам и предъявил билет молодому человеку в форменном костюме.
- Простите, господин, вы ошиблись. На Тель-Авив - в соседние ворота. Стоявший рядом с ним шатен в таком же костюме усмехнулся: - Какая разница? В какие бы ворота не ткнулся еврей, он, в конце концов, попадет в Израиль.
Профессор Орен внимательно посмотрел на шатена. Он не пытался определить, какой подтекст содержала произнесенная фраза. Он не пытался оценить неопределенную улыбку.
Ирония? Безразличие? Возможно, даже доброжелательность? На мгновение он представил себе шатена в форме офицера СС. И не здесь, в венском аэропорту, где форма офицера СС почему-то казалась профессору вполне естественной. Нет, не здесь, а в кампусе университета в Беркли.
Он посмотрел на часы. До отлета оставалось тридцать четыре минуты. Он круто развернулся и почти бегом направился в почтовый офис. Профессор Орен даже не подумал, как сформулировать текст телеграммы, отправляемой жене. Шарик паркеровской ручки, казалось, сам катился по голубоватой поверхности бланка: "Переезжаем в Израиль подробности из Реховота по телефону крепко целую Бен".
Иона Деген, 1987 г.
Сообщение отредактировал дядяБоря - Четверг, 04.06.2015, 08:49 |
| |
| |
| Сонечка | Дата: Четверг, 11.06.2015, 13:27 | Сообщение # 315 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 543
Статус: Offline
| Жизнь после смерти
Я умерла в автобусе номер четыреста пять, без четверти три пополудни, в час, когда день с хрустом переломился пополам и понесся, как мяч по ступенькам, подпрыгивая, к вечеру, а солнце так же стремительно покатилось в море, но ему еще долго было катиться; а на горизонте в мареве проблеснули небоскребы Рамат-Гана. Я ехала к Катьке, чтобы в кафешке возле ее конторы выпить капуччино и пожаловаться на жизнь.
Умерла я по собственной вине. В общем говоря, по глупости, а конкретней - от разбитого сердца. В самом-таки буквальном смысле - инфаркт. Глупые девушки до-, после- и вечнобальзаковского возраста умирают от разбитого сердца чаще, чем вам кажется.
Когда я умерла, хареди, который уселся рядом со мной, задравшей босые ноги на сиденье, только потому, что больше в автобусе не было мест, ничего не заметил. Он дремал, и дремала его черная шляпа на багажной полке, а умерла я, как и хотела еще с отроческих лет, с первых своих раздумий о смерти, - тихо и быстро. Конечно, если бы тот симпатичный бравый лейтенантик, что сидел слева и сзади, чуть наискось, занял бы место рядом со мной, а не с похожей на нежную серну йеменкой в сержантском чине, может быть, он бы и заметил, что я умираю, и попытался бы меня откачать, азартно вминая свои красивые смуглые руки в мою опустевшую грудную клетку... но нет. Лейтенант флиртовал с сержанткой, а моя душа - в сущности, я говорю "душа", но на самом деле это было и есть единственное оставшееся у меня я - выбралась из меня (из себя?), отряхнула ладони, сожалительно посмотрела на мое (свое?) сереющее лицо с закрытыми глазами, на никому - даже и ей уже - не нужное тело и безбоязненно вышла через окно автобуса, несущегося на запад.
В общем, она, то есть я, была права. Умерла так умерла.
Я уселась на крышу автобуса. Ветер не бил в лицо, потому что теперь я была частью ветра. Страховка покроет похороны, документы в сумке, а значит, о теле можно не беспокоиться. О душе пора подумать, скаламбурила я и засмеялась впервые после смерти.
Рая мне, судя по всему, не светило, в ад я не торопилась. Чем бы заняться здесь? У бесприютной души есть свои преимущества. Ее никто не видит, она может летать. Правда, я только вчера купила новые сапоги, но осень так затянулась, что все равно неизвестно, когда бы мне довелось их надеть. Жизнь, в конце концов, это либо ожидание, либо воспоминание, и опять же неизвестно, что лучше.
Может быть, слетать к тому, из-за кого я умерла?
Я вспомнила про него и удивилась, что сердце не болит, потом обрадовалась этому, потом испугалась и тут же успокоилась. По крайней мере, второй раз оно точно не разорвется.
Забавно будет слетать к нему завтра. Когда он узнает о моей смерти. Интересно, расстроится ли? Я уже приготовилась пожалеть его: вот, бедный, он расстроится, а меня не будет рядом, чтобы поддержать. И тут же поняла, что я бы на его месте, относись я к нему с тем же восхитительным (не шучу, оно и впрямь меня восхищало!) легким пренебрежением, что и он ко мне, расстроилась бы чисто формально - ну жалко же, молодой такой помер, и целовался хорошо, и трепетал от радости, стоило мне позвонить - ну вечная память.
Удивительное дело: мне наконец-то совершенно все равно, расстроится он или нет! Просто все равно. И сердце не... ну да, поэтому и все равно. И меня никто и ничто не тянет, как бычка на веревочке, к нему, заглядывать в глаза, предвосхищать реакции, ломать голову над тем, как его любить, чтобы ему было хорошо.
И между прочим, никто не может назвать мою душу бездушной, не так ли?
Автобус все бежал по шоссе, шумел ветер, частью которого я была.
Может, слетать на работу?
Откровенно говоря - сейчас уже можно - я не любила ее, эту работу. Она была скучная. Но если бы она была просто скучная, - полбеды. Но я ужасно боялась своего шефа. До пота. До дрожи. У него была премилая манера являться в контору за четверть часа до начала рабочего дня и смотреть на меня с укоризной, как будто я, приходя, как положено, к девяти нуль нуль, вечно и злостно опаздывала.
Начальник сидел спиной к моей спине, так по-дурацки был спланирован офис, мы постоянно сталкивались спинками кресел, но мне всегда казалось, что на затылке у него третий глаз, который никогда не закрывается и заглядывает во все форумы, которые я украдкой, как он иногда официально выражался, "посещаю", вместо того, чтобы составлять сметы.
А однажды он приехал из очередной заграницы (кстати, мог бы и мне хоть раз уступить хоть одну командировку!) и ходил по конторе с большим пакетом, раздавая подарки - в основном всякую выставочную ерунду, блокнотики-брелочки. Все брали, благодарили и улыбались, но как-то спокойно так, между прочим, а я, которая так всегда любила эту ерунду, просто-таки ерзала на стуле от ожидания. А шеф все не подходил. Но вот наконец подошел, сунул руку в пакет, постоял так с минуту, подумал... и проследовал мимо моего стола к следующему, и уже там вынул руку с тем, что в ней было зажато, и подарил это что-то, какую-то очередную чушь, Вики - а она вообще из другого отдела. И я подумала, что он решил меня выгнать, поэтому даже подарков на меня не тратит. И облилась холодом, аж мурашки побежали.
А насколько мне на самом деле теперь на это плевать! Насколько мне хорошо, легко и спокойно. Я уже не смогу опоздать, придя вовремя, и никто не будет смеяться над моей жаждой халявной ерундовины и дразнить показной немилостью. Пусть мой шеф подавится булочкой в очередном Интерконтинентале или Хилтоне, поглощая свой командировочный завтрак, не насмерть, товарищи, не насмерть, но пусть долго кашляет, а я прилечу (заодно и за границей побываю) и постою рядом. И никто не упрекнет меня, что я не помогла шефу: я душа, все-таки, и мне нечем постучать его по спине.
Мне стало так легко, что я пробежалась по крыше автобуса - абсолютно беззвучно, не топая, как обычно, когда ходила по офисным коридорам, подпрыгнула (оказывается, я еще помню, как это делается) - и полетела.
Я летела над белыми скалами, заросшими ельником, над полями цветной капусты, над Бейт-Шемешем, где живет Катька с мужем Димкой и толстощеким Йоськой трех лет в симпатичном домике с черепичной крышей, откуда она каждый день ездит на работу в красненьком "Пежо 307". Платить машканту за домик им помогают родители.
При жизни я любила Катьку и Димку, ее мужа, и в то же время жутко и отчаянно им завидовала.
И только сейчас, делая круг над Бейт-Шемешем и, кажется, угадывая их крышу во множестве одинаковых крыш, я поняла, что это было глупое дело. Димка замечательный мужик, но мое сердце никогда не разбилось бы из-за него, автосервис стоит диких денег, и бензин все время дорожает, а если бы мне пришлось платить машканту и отчитываться перед мамой и папой до сих пор, я бы, наверное, повесилась. Хотя они замечательные люди, а я и так умерла, не вешаясь.
Да все, в общем-то, замечательные люди. Это вполне можно признать, когда так легко летать над полями цветной капусты, и над взлетной полосой Бен-Гуриона, соревнуясь в скорости с Боингами и заглядывая к ним в окна, и над белыми отелями на краю моря, и над морем. Надо только шире раскинуть руки, и пальцы превратятся в чуткие элероны, и можно пробежать на цыпочках по пенным гребешкам волн, как делают морские птицы, садясь на воду.
Они все неплохие люди, и не виноваты, что я так зависела от них, и так боялась их, и любила их так, что даже сердце разорвалось.
А сейчас, без всего этого, легко и просто, хоть и вовсе не помирай...
...Хареди снимал с полки и умащивал поверх кипы черную шляпу, неодобрительно косясь в мое помятое со сна лицо. Лейтенант и сержантка уже на улице вытаскивали из багажного отделения свои сарделечного вида набитые баулы, а спина моя затекла, оттого что я целый час спала, скрючившись на сиденье на манер эмбриона. На экране мобильника светилось письмишко - значок СМС, и мое пока еще не разбитое сердце снова сжалось от радости и страха: Он все-таки написал СМС-ку и наверняка обиделся, что я не ответила сразу!..
Я подхватила рюкзак и побрела через пестроту и галдеж тель-авивской таханы мерказит, на ходу нервно тыча в кнопки мобильника...
Вероника Гудкова, 2006
|
| |
| |
|
