| Форма входа |
|
 |
| Меню сайта |
|
|
| Поиск |
|
|
| Мини-чат |
|
|
|
|
|
линия жизни...
| |
| старый зануда | Дата: Вторник, 04.05.2021, 13:56 | Сообщение # 436 |
|
Группа: Гости
| В Финляндии, как и в любой европейской стране, увидеть очередь, кроме как на рождественских распродажах, практически невозможно. Но ради такого события, которое финны ждали целых три года, многие не поленились прийти пораньше, чтобы первыми попасть на ...открытие Центральной библиотеки Oodi!
Что же такое библиотека по-фински и почему у её дверей выстроилась очередь больше чем на сто метров?
Эту удивительную библиотеку называли целой страной, устроили даже конкурс на лучшее название и после длительных обсуждений из нескольких тысяч вариантов выбрали самое красноречивое – Oodi, что переводится как «ода».
Как оказалось, финны тяготеют к чтению с самых малых лет, ведь дети, идя в школу, уже все записаны в библиотеку и имеют абонемент Helmet – электронный читательский билет, который даёт право на пользование любой из 63 детских библиотек страны.
Гигантский комплекс возводили три года, и состоит он из трёх этажей по 5000 кв. метров каждый. Благодаря огромным панорамным окнам здание обеспечивается естественным освещением, а внутренняя отделка из натурального дерева привнесла не только особую атмосферу уюта и тепла, но и наполнила пространство тонким ароматом ели.
На первом этаже необычной библиотеки книжного фонда просто нет.
Здесь к услугам посетителей, которые всё равно считаются читателями, есть кинотеатр, залы для лекций и массовых мероприятий, и даже ресторан для семейных вечеринок или дружеских посиделок. Как утверждает директор Oodi Анна-Мария Сойнинваара, всё это совершенно бесплатно, разрешено приносить свою еду.
На втором этаже Oodi библиотечного фонда тоже нет.
Там, не поверите, созданы гигантские мастерские (makerspace), оборудованные компьютерной и копировальной техникой с новейшим программным обеспечением, 3D-принтерами, швейными машинками, всевозможными электроинструментами, воспользоваться которыми может каждый в своих личных нуждах, и многими другими весьма полезными техническими штучками.
Здесь же расположены студии звуко- и видеозаписи, игровые комнаты и другие студии по интересам, которые оборудованы сверхсовременной техникой и устройствами, которыми тоже можно пользоваться абсолютно бесплатно.
На третьем этаже современной библиотеки Oodi уже есть читальный зал с уникальным книжным фондом, в котором собраны книги и периодические издания на 17 языках мира. А ещё там растут настоящие деревья, в кадках, конечно же, но это очень оригинально смотрится и создаёт особое очарование.
Поскольку финны - нация читающая, и молодёжь в том числе, то для родителей созданы все условия, чтобы придя даже с грудным ребенком, можно было с комфортом заняться своим любимым делом. Для этого организовали не только детские комнаты с коврами и всевозможными играми, но и специальные уголки для мамочек с грудничками. В них есть удобные диваны и кресла, микроволновки для подогрева молочной смеси и пеленальные столы. Для читателей третьего этажа организовали и уютную кофейню, куда запросто можно зайти и съесть свои бутерброды, угоститься кофе или чаем, воспользоваться бесплатным wi-fi и просто пообщаться или почитать.
Между собой этажи Oodi соединяет винтовая лестница, сделанная по проекту финского художника Отто Карвонена. Вся её поверхность испещрена надписями со всеми беспорядочными характеристиками, которые только можно дать человеку.
Они гласят: «Худым, толстым, умным, рассудительным, безграмотным, одиноким, мамам, дружелюбным, автомобилистам, императорам, трансвеститам…».
По замыслу авторов, этот арт-объект подчёркивает главную идею проекта: в библиотеке рады каждому.
Oodi — единственная библиотека в Финляндии, в которой есть служба охраны, но, как поясняет директор учреждения Анна-Мария Сойнинваара, нужна она лишь для того, чтобы обеспечивать безопасность.
В остальном здесь ждут абсолютно каждого, в том числе бездомных, которые в Финляндии часто греются зимой в библиотеках. Если они ведут себя тихо и не мешают другим, их никто не выгоняет.
Библиотека открыта и для туристов.
Читательский билет даёт некоторые преимущества (с его помощью можно взять книгу на дом или забронировать место в мастерской), но просто читать или работать в Oodi можно и без него.
Учитывая ежедневную посещаемость до 10 тысяч человек, (а в первые дни после открытия в разы больше) приём, сортировка и доставка книг в нужную секцию читального зала полностью модернизирована – это делают пять роботов. Ведь в библиотеке работает всего лишь 54 человека и это при предполагаемой посещаемости 2,5 миллиона читателей в год!
И ещё в библиотеках страны в штат сотрудников включены ... «учёные» собаки, которые обучены спокойно сидеть возле малыша, пытающего читать по слогам и терпеливо его слушать! Совсем не в шутку педагоги и психологи считают, что при поддержке столь необычных слушателей навык чтения сформируется намного быстрее...
Дополнительные услуги, которые предоставляют все библиотеки страны без исключений, у нас вызывают немалое удивление...
Представляете, в библиотеках Финляндии кроме книг, журналов и газет можно взять на время неимоверное количество полезных для себя вещей: всевозможное оборудование для проведения ремонта в доме и даже его строительства, любой спортивный инвентарь, экипировку или любой тренажёр, музыкальные инструменты, вплоть до самых экзотических, настольные игры, компьютерную технику, швейные машинки и даже автотовары, начиная с багажников и домкратов и заканчивая детскими креслами.
Всего в перечне нужных инструментов, предметов и вещей около 30 тысяч наименований, которые каждый может взять напрокат абсолютно бесплатно!
И ещё очень немаловажный факт, если нужного перфоратора или лыж не окажется в библиотеке, находящейся рядом с домом, то их непременно вам доставят в любую точку страны и тоже бесплатно.
Удивлены? Мы тоже!
Ольга Вавилина
-----------------------------------
PS
интересно, постороили ли подобную бибилиотеку в Израиле (где часто хвастают заботой о детях...) или в бывшей "самой читающей стране", а ?!
я уж не говорю о слове "бесплатно", ибо оно в Израиле... табу!
|
| |
| |
| Рыжик | Дата: Воскресенье, 09.05.2021, 02:37 | Сообщение # 437 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 312
Статус: Offline
| Леонид Броневой
" Я СТРАШНУЮ ВЕЩЬ СКАЖУ"
Всё, что в Советском Союзе происходило, даже в самых страшных не описано сказках — это жуткий, абсурдный, затянувшийся на 70 лет фильм ужасов: настолько тяжёлый, что мы до сих пор от просмотра его не отошли и ни к какой другой картинке привыкнуть не можем.
Вы только внимание обратите: сколько о зверствах в сталинских лагерях известно, о баржах, которые вместе с инакомыслящими затапливали, о расстрелах прямо на рабочих местах, о миллионах сирот — детей врагов народа, а поди ж ты, находятся те, кто Волгоград вновь хотят Сталинградом назвать или на митинги компартии выходят, которую Ельцин лишь потому, что водка помешала, не запретил, и кричат: «Ста-лин! Ста-лин!».
Дураки, вы хоть знаете, что кричите?
Я страшную вещь скажу: даже Гитлер и то лучше Сталина! Да-да, и хотя Гитлера я ненавижу, но он хотя бы своих, немцев, почти не трогал, а этот косил всех подряд: и осетин, и грузин, и русских, и украинцев… Как чувствовал, что спустя десятилетия отыщется такой, как Зюганов, способный многомиллионному народу доказывать, что Сталин дороже и ценнее Пушкина, потому что сделал больше…
Я хотел быть услышанным!
О том, как система, которую мы до сих пор воспеваем и восхваляем, травила людей (в лучшем случае — убивала, в худшем — убивать заставляла других), не просто напоминать нужно — необходимо! Чтобы не было к ней возврата, чтобы даже мысли такой ни в одной голове не возникало, что там, в том времени, хорошо было! — ну что хорошего может быть, когда полстраны сидит, а полстраны сажает?
Те, кто сажал, кстати, ещё живы — это те, кто сидел, почти вымерли, а я, чьё детство испоганено было, чьё место рождения — прекраснейший Киев — отравлено и намертво с воспоминаниями о том связано, как разбросали нашу семью по всему Союзу (отец на Колыме лес валил, мать по городам и весям скиталась, я по миру пошёл голоштанником), всегда говорил и говорить буду: не смейте, не смейте тосковать по аду — помнить нужно добро, а не зло!
Все наши беды, между прочим, от того, что добра мы не помним.
Например, что получили за эту Победу те, кто воевал, кому они в результате нужны?..
Лет семь или 10 назад по телевизору сюжеты, снятые в России и Германии, показали: лежит старый наш фронтовик, без ног, в каком-то углу закопчённом, рядом страшные, уродливые протезы валяются (кто только их сделал?), и потом — Мюнхен, уютный домик, клумбы с цветами, дорожки песочные… По одной из них к своему «мерседесу» старичок бодро шагает — бывший солдат вермахта: в жизни не скажешь, что обеих ног у него нет!
Так кто победил, спрашивается, мы или они?
Или наш товарищ Сталин и все последующие товарищи и господа, которым абсолютно наплевать на то, что кто-то здоровье на войне потерял, чтобы они разъезжали сейчас в дорогих машинах и часы за сотни тысяч долларов себе выбирали?
Нас, оборванцев, голодных, вшивых, сирых и убогих, в военные годы в республиках Средней Азии приютили. Узбеки, казахи, таджики пускали эвакуированных под крыши своих домов, последней лепёшкой с ними делились, а теперь в Москве их детей и внуков за людей не считают, да и в Киеве, я уверен, едва завидев, брезгливо фыркают и этим унизительным словом «гастарбайтеры» обзывают.
А почему бы русским — я спрашиваю — с «гастарбайтерами» за помощь эвакуированным не рассчитаться, компенсацию не выплатить — из нефтяных денег?
Неужели они на нас тогда не потратились, или кто-то считает, что подметать улицы и штукатурить стены — единственное, на что «гастарбайтеры» эти годятся?
Если так, то мы, победители, ничуть не лучше нацистов, деливших нации на высшие и низшие, — достойные дети отца народов, как ни крути…
Раздавать советы, как жить, права я не имею — в конце концов, и сам этого не знаю. Любой и каждый может упрекнуть меня в том, что получал в СССР премии, награды и звания, что отец мой одним из самых жестоких следователей киевского ОГПУ был, садистски людей допрашивал, деньги и показания выбивал…
Ни пройденный путь, ни свою биографию я изменить не могу, но убеждён, что в прошлое возвращаться нельзя, и ни один орден, ни одно в мире благо одной-единственной слезинки обиженного тобой человека не стоит.
Я благодарен за то, что высказался, и за то, что меня услышали, а если услышали и поняли остальные, значит, всё было не зря — наша встреча, беседа, да и сама жизнь…
|
| |
| |
| KBК | Дата: Пятница, 14.05.2021, 12:33 | Сообщение # 438 |
 верный друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 138
Статус: Offline
| ГОРЬКОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ ДОМОЙ
Мордехай Юшковский
В каждом поколении на пасхальном седере мы рассказываем историю Исхода из Египта. И почти в каждом поколении есть свой Египет, свой Исход и свой рассказ о нём…
Это произошло в Хайфе. Как известно, в наше время большинство музеев мира ведёт, среди прочего, разностороннюю академическую и просветительскую деятельность. Поэтому лет десять назад я получил предложение от хайфского музея японского искусства, более известного под названием «музей Тикотин», открыть там курс по литературе идиш. После двух лет популярность этого курса настолько возросла, что руководство музея решило перевести его в городской Аудиториум, так как там зал вмещает в три раза больше публики, чем в самом музее. В течение многих лет для меня стало привычным, что после каждой лекции подходят слушатели, рассказывают что-то из своей жизни, делятся ассоциациями, которые лекция извлекла из глубин их памяти. Чаще всего я получаю большое удовольствие от этих бесед, так как в них порой можно услышать немало интересного и многое почерпнуть.
В тот раз я читал лекцию о жизни и творчестве Давида Бергельсона. В ходе неё я показал несколько редких книг из моей библиотеки, в том числе, книжку с повестью Бергельсона «Биребиджанер», изданную московским издательством «Дер Эмес» в 1934 году. После лекции ко мне подошёл высокий стройный мужчина с кудрявой седой шевелюрой и блеском в глазах. Он попросил полистать книгу «Биребиджанер». При этом, по выражению его лица я заметил, что он крайне взволнован. Перелистывая пожелтевшие страницы книги с какой-то подчеркнутой осторожностью, он произнёс на иврите с тяжёлым русским акцентом: «Да… Я точно помню. У меня была эта книга… Я чётко помню. Она у меня была».
На что я удивленно спросил: «Почему была? Куда она делась?» Кудрявый седой мужчина немного замешкался и ответил с неким оттенком растерянности: «Это долгая история… Скажите, могу я вас пригласить, при возможности, на чашку кофе ко мне домой? Очень прошу, не отказывайтесь. Обещаю — вы не пожалеете». Он вынул из своего портмоне визитную карточку, вручил мне и добавил с улыбкой, полной надежды: «Пожалуйста, позвоните мне перед следующим приездом в Хайфу, и мы договоримся о встрече».
Уже по дороге домой, в такси, прочитав визитную карточку –
«Д-р Арье Зелдин, рофэ-хирург» (врач-хирург), я сделал запись в своём ежедневнике, чтобы позвонить ему за день до моей следующей лекции в хайфском Аудиториуме. Примерно через месяц, после очередной лекции доктор Зелдин подождал меня и на машине привёз в свой дом, находившийся в престижном районе Дения, на вершине горы Кармель. На этот раз он перешёл на русский.
Мы подъехали к дому примерно через десять минут, и Зелдин завёл меня в просторный салон с панорамной стеклянной стеной, через которую открывался умопомрачительный вид на Хайфу. Город буквально сплывал с горы Кармель к морю и играл целой гаммой красок: белые дома, красные крыши, густая зелень кармельского леса и бесконечная небесная голубизна, при том, что всё это было залито ярко-золотистыми лучами солнца… Я был настолько ошеломлён этой картиной, что еле смог вымолвить: «Уже ради этого стоило приехать к вам».
Доктор Зелдин рассказал мне, что живёт один, жена его умерла два года назад, у обеих дочерей есть свои семьи: одна живет в Тель-Авиве, другая – в Ашдоде. Они уговаривают переехать поближе к ним, но он слишком влюблён в этот город, где проживает уже более сорока лет, с тех пор, как репатриировался в 1974 году.
Увидев, что я не в состоянии оторваться от панорамы, открывающейся из его салона, Зелдин заметил: «Да, я вас прекрасно понимаю. Каждый, кто появляется в моём доме впервые, приходит в восторг от этого вида. А для меня лично проснуться каждое утро, подойти к этому окну и бросить взгляд на город – самая лучшая терапия и ежедневная порция здоровья. Поэтому я и думать не могу о том, чтобы куда-то переехать отсюда».
Доктор Зелдин с нескрываемой гордостью рассказал мне, что ему известны некоторые секреты приготовления по-настоящему хорошего кофе. Он вышел на кухню, а через несколько минут вернулся, неся поднос с двумя чашками кофе и хрустальной вазочкой с печеньем. Он сел в широкое массивное кресло, а я на кожаную коричневую софу напротив него. Сделав первый глоток, Зелдин, улыбаясь, заметил: «Вы, наверное, понимаете, что Арье я стал здесь, в Израиле,. Родители звали меня Лёва, в детстве – Лёвушка. Я родился в Харькове через пару лет после войны, в 1947-м».
На что я ответил: «Конечно, понимаю. Израиль подтолкнул многих из нас поменять имена. Это счастье, что сейчас не требуют ивритизировать фамилии, как это было здесь принято в 50-60-е годы».
В одно мгновение лицо Арье Зелдина стало более серьёзным. На секунду мне показалось, что его взгляд стал несколько затуманенным, будто он советовался о чём-то с самим собой.
«Я очень надеюсь, это не покажется скучным, но мне захотелось рассказать Вам мою историю, – произнёс он решительно и чётко, – когда услышите, то сами поймёте почему. Я уже сказал, что родился в Харькове. Не просто в Харькове… Со стороны отца я – третье поколение в этом городе. Вы ведь знаете, что Харьков был вне черты оседлости. Мой дед был родом из Белоруссии. Буквально ребёнком его призвали в николаевские солдаты. Он был кантонистом. Вы сами рассказывали на одной из лекций, как тогда забирали детей в армию, и семьи сидели по ним шиву. Мой дед отслужил много лет и, в качестве льготы, получил разрешение жить вне черты оседлости. Он приехал в Харьков, много работал, накопил денег и открыл собственную пивоварню. На этом он даже разбогател, был одним из строителей кантонистской синагоги. Здание этой синагоги, по-моему, и сегодня существует. Позже дед женился на городской девушке. С ней, моей бабушкой, у него родилось трое детей – две дочери и сын. Мой отец был мизиник (самым младшим). Из всей большой семьи в живых остались только он и его старшая племянница, потому что их обоих не было в городе, когда вошли немцы. Отец служил в армии, должен был демобилизоваться в конце лета 1941 года, а его племянница училась музыке в Москве, в Академии им. Гнесиных. До сегодняшнего дня я не понимаю, почему все они не эвакуировались. Они погибли в Дробицком Яру. Была большая семья, и почти не осталось следа…
Мой отец прошёл всю войну от первого дня до последнего, несколько раз был ранен. После войны он вернулся в Харьков и осуществил свою мечту – поступил в медицинский институт. Там он познакомился с моей мамой. Через год после их женитьбы родился я. По ночам отец работал санитаром на скорой помощи, днём учился. Мои родители стали хорошими врачами, довольно известными в городе: отец – хирургом, мать – педиатром. Для меня даже вопроса не возникало о том, каким будет мое профессиональное будущее. Я знал с детства, что пойду по стопам родителей, тем более, что окончил школу с золотой медалью.
Я не должен вам рассказывать, что на каждом шагу свирепствовал жуткий антисемитизм. Отца в его клинике должны были назначить на должность заведующего хирургическим отделением. Никто из его коллег не сомневался в том, что он самый подходящий кандидат. Его имя было хорошо известно далеко за пределами Харькова. С ним консультировались врачи из Москвы, Киева и других городов. Он публиковал статьи в профессиональных медицинских журналах. Вдруг, в один прекрасный день, его вызвал приятель, начальник Горздрава, и, опустив глаза, сказал: «Извини меня, но я ничего не смог сделать. Я получил звонок сверху с чётким указанием, что «никакие «зелдины» не будут у нас заведовать отделением». Уже подписан приказ на назначение доктора Соловьевой заведующей хирургией». Отец воспринял это очень тяжело, буквально пал духом, впал в депрессию, а потом – в состояние какого-то болезненного равнодушия. Немало времени утекло, пока он сумел оправиться и взять себя в руки…
Но что интересно? Чем больше нас унижали и дискриминировали, тем больше наша семья приближалась к еврейству. Папа до войны учился в еврейской семилетке, и он научил меня читать и писать на идише. Мы не были слишком религиозными, но стали отмечать субботу и еврейские праздники. С самого детства от меня не скрывали ничего еврейского. Я прекрасно знал, кто я и откуда происхожу.
Я учился в школе на «отлично», но на каждом третьем слове меня унижали, обижали без всякой причины и посылали в Израиль… Наверняка и вы пережили нечто похожее, когда родители говорили каждому еврейскому ребёнку, что он должен учиться лучше всех остальных, быть всегда на высоте. Он во что бы то ни стало, должен стараться достичь цели, несмотря на всю вражду и зависть, которые будут его окружать. Не знаю как у других, но у нас, русскоязычных евреев, это, наверное, генетически заложено в крови…
Я учился старательно, больше всего любил химию и биологию, занимался и в музыкальной школе. Вместе с тем, во мне всё сильнее проявлялись национальные чувства. Как говорил мой отец: даже если кто-то всеми силами будет стараться забыть о том, что он еврей, антисемиты никогда не позволят ему этого сделать. Я очень много читал, не забывал читать и на идише. Главным богатством, которое мои родители собрали за свою жизнь, была огромная библиотека. В нашей квартире, переполненной книгами, отец построил специальные стеллажи от пола до потолка. На книги у нас никогда не жалели денег. Любимым времяпрепровождением и для папы, и для мамы, был поход на книжную барахолку. Когда они ездили в другие города, то назад везли, в основном, книги. Именно из-за этой библиотеки и разыгралась моя самая большая драма…»
Вдруг доктор Зелдин прервал свой рассказ, бросил на меня испытующий взгляд и спросил, не переводя дыхание:
– Вам интересно? Я вас не утомил? Может ещё чашку кофе?
– Нет, спасибо. Мне интересно. Мне очень близка ваша история. Ведь мы с вами – выходцы из одних и тех же мест, поэтому очень остро воспринимаю то, о чём вы говорите, – ответил я, с нетерпением ожидая продолжения.
При этом я вновь бросил взгляд на панораму, открывавшуюся через стеклянную стену. Сейчас я физически ощутил острое несоответствие между этой пасторальной картиной горы Кармель с прекрасным городом, купающимся в солнечных лучах и сплывающим к фантастической голубизне моря, и той историей, которая здесь разворачивается передо мной. Я отчетливо почувствовал некую раздвоенность, ибо глаза видели одну действительность – ясную, светлую, а мысли уносились в другую – далёкую, серую, угрожающую, с горьковатым привкусом.
Доктор Зелдин прервал мои мысли и продолжил: «Я ещё с юности понял, что будущее у нас может быть только в еврейском государстве. И я искал любой факт, деталь, какую-то информацию об Израиле. Я понимал, что все должно быть втайне, никто не должен ничего подозревать. Харьков – большой город, где жило много евреев, но у меня не было там еврейского окружения. Там всё было иначе, чем в маленьких местечках, где евреи жили более концентрированно, даже в послевоенные годы. В больших городах, где все были «рассеянными и разбросанными», трудно было поддерживать еврейскую среду. У меня было мало друзей-евреев. Те, кто учился со мной в школе, побаивались в открытую дружить с евреями, чтобы их не заподозрили в создании «жидовской компании». Так уж получилось, что в старших классах моим лучшим другом был парень-украинец, Тимофей Сушицкий. Он происходил из простой рабочей семьи. Отец был слесарем, часто возвращался домой пьяным, мать работала на фабрике посменно. И парень просто шатался по улицам. Я даже не знаю почему, но этот Тимка тянулся ко мне. Почти каждый день после обеда он приходил в наш дом, я помогал ему с уроками, подсовывал книги, которые сам прочитал. Мы ходили в кино, гуляли вместе, ходили на танцплощадку с девочками. Как-то раз, когда мы с Тимой уже учились в выпускном классе, разговор зашёл о том, куда поступать после школы. Я сказал, что готовлюсь в мединститут, хочу стать врачом, как и мои родители. На что он ответил: «Знаешь, я тоже хочу попробовать в медицинский, хочу быть там, где будешь ты». Я предупредил Тиму об огромном конкурсе, ведь у него в журнале полно троек. В конце концов я пообещал, что в течение года буду заниматься с ним, помогу с химией, физикой, биологией. Так оно и случилось. Мы занимались почти ежедневно допоздна, я искренне хотел ему помочь и подтянуть до приличного уровня, чтобы он поступил вместе со мной. Тиме было трудновато, но он очень старался.
Вот начались вступительные экзамены, и первым была химия. Как закончивший школу с золотой медалью, я имел право поступать с одного экзамена вместо обычных четырёх, но это при условии, что я получу «пятерку». В тот день я был абсолютно спокоен, потому что химию буквально щелкал как орешки».
Доктор Зелдин прервал на минуту рассказ. На его лице вдруг появилась некая полуулыбка, предсказывающая, что сейчас я услышу что-то шокирующее, нечто, что меня огорошит. Эта полуулыбка ещё более заострила моё внимание, заставив почувствовать напряжение во всём теле. В ту секунду я понял, что сопереживаю историю вместе с ним, ощущая её больше, чем сторонний слушатель. И неожиданно для себя самого я выпалил: «Мне кажется, я предвижу, что произошло дальше!»
Арье возразил мне, не опуская с лица свою полуулыбку: «Я скажу, что дальнейшее было намного хуже, чем вы можете себе представить, – и продолжил более тихим голосом. – На первом вступительном экзамене мой друг Тима получил «четвёрку», а я «двойку». Тиму приняли в мединститут, а меня нет. Я ни на минуту не сомневался, что мой экзамен был написан без единой ошибки. Вопросы были для меня очень лёгкими. Я ответил на них быстро, задолго до окончания отпущенного времени. Естественно, что от такой новости мой мир рухнул. Я полностью вышел из душевного равновесия, валялся целыми днями на диване и глядел в потолок, не зная, что делать дальше с собой и со своей жизнью. В течение нескольких недель я ощущал отвращение к еде, быстро терял вес. Заставить себя что-то положить в рот я не мог. Мою маму это очень пугало. И она всеми силами пыталась всунуть в меня хоть кусочек. У Тимы не хватило мужества посмотреть мне в глаза, и наши отношения прекратились.
Но с отцом произошло нечто намного худшее. Услышав новость о моём провале на экзамене, он буквально вышел из себя. На следующий день он надел свой костюм, с орденами и медалями, и пошёл в институт. Стремительно распахнув дверь приёмной комиссии, отец представился, сказал, что фронтовик, что они с женой оба закончили этот институт и работают врачами. Он попросил посмотреть мой письменный экзамен, сказав, что уверен в произошедшем досадном недоразумении, так как его сын знает химию на «отлично» и не раз побеждал на школьных олимпиадах. Отец рассказал, что сын перечислил ему экзаменационные вопросы и свои ответы на них, и там всё правильно. Абсолютно невозможно предположить, что он допустил ошибки, заслуживающие оценки «два». В ответ на отца посыпались самые несуразные отговорки. Ему, конечно, не разрешили посмотреть мою экзаменационную работу. Тогда он потерял терпение и выдал им прямо в физиономии, что единственная причина моей «двойки» – их животный антисемитизм, и, что позор, когда в советском вузе заправляют истинные наследники черносотенцев и погромщиков. После этого его в открытую предупредили, что либо он немедленно уберётся оттуда, либо они сообщат, куда надо, и тогда ему точно не поздоровится.
Отец вернулся домой совершенно раздавленным. Я его никогда не видел в таком состоянии. В мгновение ока крепкий, импозантный, гордый мужчина превратился в «шейвер кейлэ» (разбитый сосуд), спал с лица, состарился на глазах и… в эту же ночь получил обширный инфаркт. Пока приехала «скорая», было уже поздно… Вот так он покинул этот мир в возрасте сорока восьми лет…
Моя мама была очень сильной женщиной. Вместо того, чтобы я подбадривал её, она утешала меня. Я совсем потерял волю к жизни, обливался слезами и не мог прийти в себя. Через несколько дней после похорон, я всё же собрался с силами и пообещал маме, что им ничего не поможет: отслужу в армии, всё равно поступлю в медицинский и стану врачом. Я поклялся маме, что добьюсь этого любой ценой в память об отце. Так и случилось. Отслужив два года в армии, в первое же лето после демобилизации, поступил в медицинский. Когда на третьем курсе утверждали специализацию, то вопрос выбора для меня даже не стоял: буду хирургом, как отец. Я хотел, как говорят, «алэ соним афцулохес» (всем врагам назло) достичь того, о чём он мечтал, но так и не смог увидеть в своей короткой жизни. Успехи в учёбе и работе должны были стать моим ответом антисемитам, разрушившим жизнь нашей семьи. В институте я тоже учился на «отлично».
– Вы наверняка помните, что в вузах на последнем курсе был такой странный предмет – «научный коммунизм»… В ваше время это было? – спросил меня д-р Зелдин мимолётом.
– Да, конечно. Я тоже имел «счастье» изучать эту «мать всех наук», – улыбнулся я, наверное, впервые за всю беседу.
– А у меня с этим опять же было «еврейское счастье», – на лицо Зелдина снова вернулась всё та же полуулыбка с оттенком удручённости. – Доцент, который преподавал научный коммунизм, был редкостной сволочью, этакий показательный кагэбэшник и патологический антисемит. Я был для него, как красная тряпка для быка. Он не мог пройти мимо меня и не уколоть каким-то словцом на еврейскую тему. Я сдерживался всеми силами, чтобы не ответить на провокации и не допустить скандала. Но это не помогло. На экзамене он буквально издевался надо мной, получая от этого садистское удовольствие. С сатанинской усмешкой он мне поставил «четыре». Из-за этого подонка я не получил красный диплом. Мой гнев разгорелся во всю силу юношеского пыла. В голове крутились разные мысли, одна глупее другой. Я хотел написать жалобу на эту тварь, требовать пересдачи экзамена у другого преподавателя или целой комиссии. Но моя мудрая мама встряхнула меня и, буквально уберегла от глупостей, призывая вспомнить отца…
Она по десять раз в день повторяла присказку о том, что меня будут оценивать не по цвету диплома, но по знаниями и способностям. И вот тогда, по окончании института, я твёрдо решил, что в этой стране не останусь. Не хотелось потратить свою жизнь на борьбу с антисемитами за собственное существование, терпя от них, день за днём, унижения и обиды.
Я изнутри почувствовал, что моё место не там. Я хотел жить и работать в стране, которую всем сердцем смогу назвать моей. Я был готов воевать за неё, если придётся, хотел ходить с гордо поднятой головой, а не оглядываться, гадая, сжалится надо мной тот или иной бандит и антисемит, или нет. Я ни в коем случае не мог допустить, чтобы мои дети прошли то же, что мои родители и я. Поделился с мамой своими мыслями, и мы приняли решение, что с этого момента начинаем готовиться к отъезду в Израиль.
Ещё в институте у меня был роман с еврейской девушкой, её звали Бэлла. Мы очень любили друг друга и решили, что поженимся, когда оба закончим учебу. Она была моложе меня и перешла на последний курс. Но как только я рассказал ей о своих планах по поводу выезда, она испугалась и, под давлением своих родителей, прервала со мной отношения. Для меня это был ещё один удар, но в молодости, видимо, такие вещи переносятся намного легче.
Тем временем я устроился на работу в сельскую больницу в 70 километрах от Харькова. Всю неделю я был там, а на выходные возвращался домой. Через моего армейского сослуживца, живущего в Москве, с которым мы остались в дружеских отношениях, я нащупал контакт с «отказниками». От них я получил учебник иврита и каждую свободную минуту учил язык. К сожалению, работая в селе, я не мог с кем-то упражняться в разговорной речи. Тем не менее, месяцев через восемь, я уже был способен вести беглую беседу и читать неадаптированный текст на иврите. От моего московского друга, связанного с нелегальной сионисткой деятельностью в Москве, я получал самиздатовскую литературу об Израиле и еврейской культуре. И благодаря ему через год после окончания института мы получили вызов от маминого дяди в Израиле…
* * *
Вдруг доктор Зелдин сказал: «Сейчас я вас уже не спрашиваю. Я иду на кухню, пора что-то поставить на стол, давайте перекусим, одними разговорами сыт не будешь». Он энергично поднялся с кресла и пошёл орудовать на кухне. А я остался сидеть, буквально придавленный историей, разворачивающейся передо мной. Мысли путались в голове. Услышанное от Зелдина, пробудило мою израненную память, неожиданно вытаскивая из неё такие личные моменты, которые мне самому хотелось бы забыть… Я почувствовал неясное беспокойство, граничащее со страхом. В своём воображении я вдруг увидел картину: будто стою на тонком воздушном переходном мостике между двумя временными пространствами. Одно – пугающее, тёмно-серое, сковывающее холодом. Другое – густо освещенное, тёплое, окутанное в светлую дымку. Это был некий сон наяву. В те несколько минут я на самом деле ощущал страх от того, что могу зависнуть на этом мостике, и молил, чтобы он меня выдержал, и чтобы у меня хватило сил преодолеть этот переход…
Через несколько минут голос Арье вернул меня к действительности: «Будьте добры, проходите на кухню и присаживайтесь. Что вы хотите выпить? Вино, виски, ликёр, водка? Не стесняйтесь, все приготовлено на скорую руку, но тем не менее…» Я зашёл на просторную кухню, увидел красиво накрытый стол, на котором стояло блюдо с овощным салатом, красная икра, салат из тунца, несколько сортов сыра, оливки. Доктор Зелдин налил мне вина, себе виски, и дальнейшая беседа уже проходила за столом.
После первого выпитого бокала, Арье вдруг рассмеялся: «Я сейчас вспомнил, как вы на лекциях всегда подчёркиваете, что у Башевиса-Зингера есть такая манера: когда он уже приближается к концу повествования или достигает кульминации, то внезапно рассказчик говорит – подождите, история только начинается…
Также и у меня – сейчас слушайте историю. Мы получили вызов и подали просьбу на выезд в ОВИР. Несколько месяцев ожидания были мучительными. Понемногу мы начали распродавать всё, что можно. Иногда – за пару копеек, иногда – просто раздаривали. Но одним ни я, ни мама не готовы были поступиться – нашей библиотекой (около тысячи семисот томов). Отец собирал её, книга к книге, на протяжении долгих лет. Библиотека была для нас живой памятью о нём. Естественно, мы не смогли бы вывезти всё, поэтому отобрали около пятисот книг, среди которых были редкие дорогие экземпляры. Из-за них и произошла вся драма… Мы получили разрешение довольно быстро, через два с половиной месяца после подачи заявления. По их меркам, это было невероятно быстро. Позже я узнал причину такой скорости: один высокопоставленный кагэбэшник положил глаз на нашу просторную двухкомнатную квартиру в центре города.
Мы начали лихорадочно готовиться к отъезду. И я, и мама оставили работу. Это была отдельная история. Перед увольнением мы оба выдержали собрания, на которых нас осуждали, ругали, проклинали и изливали на наши головы «весь гнев советского народа». Я в своей сельской больнице смотрел на это, как на смешной спектакль, и не слишком переживал, а у мамы это отняло кусок здоровья. Поликлиника, в которой она проработала свыше двадцати лет, где все её носили на руках и считали лучшим педиатром, вдруг превратилась в аморальную трясину. Вчерашние друзья и коллеги «сбросили кожу»: в тот момент каждый проявил свое истинное лицо. Из всего коллектива, только двое, врач и медсестра, подошли к маме и прошептали на ухо, что, несмотря на её решение, не поменяют своего отношения к ней, будут помнить и ценить её всегда. Они пожелали ей всего наилучшего в будущем. Обе были русские женщины. Но, разумеется, громче всех визжала и ругалась пара докторов-евреев. Наверное, они боялись, как бы «справедливый гнев советского коллектива» не обрушился на их головы…
Короче, мы распродали и раздарили почти всё, оставили самое необходимое: личные вещи, постель и немного посуды на первое время. Мы выписались из квартиры, практически остались без средств, потому что кроме девяноста долларов, которые можно было вывезти на человека, ничего нельзя было сделать с деньгами. И вот настал день, когда я должен был в городском отделе культуры получить разрешение на вывоз книг. Я сделал всё, как того требовали их правила: составил подробный список книг с именами авторов, издательствами, годами выпуска. К этому я приложил официальное письмо о том, что мой отец собирал книги, был известным в городе врачом, участником Великой Отечественной войны и, в память о нём, я прошу разрешения вывезти эти книги. Мне пообещали, что в течении трёх-четырех дней я получу ответ. Придя туда снова через несколько дней, я буквально впал в шок. Заведующая отделом культуры Зайчук (эту фамилию я запомнил на всю жизнь!) страшно разозлилась на тон моей просьбы. Поэтому она не только не разрешила вывоз книг, но и сообщила в ОВИР, чтобы наши разрешения на выезд аннулировали… Вы хорошо слышите??!! Это чистая правда, как то, что вы видите меня сейчас живым, сидящим напротив вас».
Я вспомнил, что на протяжении нашей встречи доктор Зелдин говорил, что из-за его книг разыгралась драма, но подобного поворота и представить себе не мог. Видимо, мое бесконечное изумление было написано у меня на лице. Кроме как прицокнуть языком, я был не в состоянии выговорить ни слова. Собрал силы и почти прошептал: «Я в полном шоке, о таком я ещё никогда не слышал…»
Лицо Зелдина покраснело, либо от пары бокалов виски, либо от тяжёлых воспоминаний, захлестнувших его. Он на минуту замолчал. Его взгляд был полон страдания и направлен куда-то далеко, вне реального пространства. Во время этого молчания, мне показалось, что память утаскивала его сейчас насильно туда, откуда он пытался убежать много лет. В тот момент куда-то исчезла его твёрдая уверенность в себе, а весь его облик выражал некую фатальную растерянность.
В конце концов, он хлебнул ещё виски и прервал молчание. На его лицо снова вернулась неизменная полуулыбка. «Вы, наверное помните анекдот, когда еврея-политзаключенного спросили, за что он сидит, а он ответил – за интонацию. И объяснил, что на каком-то мероприятии надо было читать стихотворение Маяковского «Я знаю, город будет…», а он прочел его с еврейской сомневающейся интонацией…
В моём случае этот анекдот стал горькой правдой.
Эта бандитка действительно добилась отмены нашего разрешения на выезд только потому, что ей не понравился тон моей просьбы на вывоз папиных книг…
В это трудно поверить, но я это пережил. Позже я покажу вам её письмо, оно сохранилось.
В один момент мы с мамой остались без квартиры, без денег, фактически без ничего. Было начало осени, а у нас уже даже не было зимних вещей - всё продали и раздарили. Знакомые избегали нас, будто мы прокажённые. Просто счастье, что одна женщина, чьего ребёнка мама лечила и, фактически, спасла, сдала нам комнату в своём частном доме на окраине города. Если бы не это, мы остались бы на улице. Чтобы иметь в буквальном смысле кусок хлеба, я устроился работать в котельную истопником на ночные смены. Я был здоровым сильным парнем и физической работы не боялся. И начались муки Иова. Не было той инстанции, куда бы я ни обращался и не жаловался. Я послал с дюжину писем в министерство культуры, Косыгину, Подгорному, в Международный красный крест, а кому нет?..
В Израиле именно тогда вспыхнула Война Судного дня, и моё сердце разрывалось... Я искал любую удобную минуту, чтобы прижать ухо к приёмнику и услышать новости с фронтов. В сравнении с беспокойством о судьбе страны, мои беды казались малыми и ничтожными. Я не мог ни есть, ни спать, физически я находился там, а моё сердце уже давно сделало алию и ежеминутно переживало беспокойство за судьбу страны. Советские газеты, радио, телевидение постоянно изливали тонны грязи и лжи на Израиль. Само слово «Израиль» стало сильнейшим ругательством, и в такой атмосфере я блуждал по инстанциям и писал бесчисленное количество писем с просьбой выпустить меня в страну «агрессоров, империалистов и подонков». Вы себе такое можете представить?
Я уже говорил, что моя мама была очень сильной и мудрой женщиной. Она сказала мне: «Лёва, нет выбора, напиши им, в министерство культуры и в ОВИР, что мы книги оставляем здесь и готовы выехать в чём есть. Книги мне дороги, но твоя жизнь намного дороже». Но беда была в том, что ни на одно письмо я не получил ни единого ответа. Будучи в полнейшем отчаянии, я написал письма Голде Меир и генеральному секретарю ООН Курту Вальдхайму. Я знал, что из Харькова послать эти письма невозможно, поэтому через проводника я послал их своему московскому другу, а он через свои связи сумел передать их голландскому дипломату. До сегодняшнего дня я не знаю, дошли ли письма до адресатов, и что с ними произошло далее… Но факт, что в начале апреля 1974 гогда нас с мамой вызвали в ОВИР и сообщили коротко и чётко: можете уезжать.
Вот это и есть моя история.
Кстати, пару сотен книг я таки сумел привезти, и они здесь, со мной. Поэтому, когда я увидел у вас книжку Бергельсона, то сразу вспомнил, что в нашей библиотеке она была, но её я не вывез.
30 апреля 1974 года поздней ночью нас привезли в «мерказ клита» в Хайфе. Я поспал пару часов, проснулся с рассветом и стал ходить по улицам, поднимаясь всё выше и выше на Кармель. Дойдя до Сдерот а-наси в самом центре города, я подошёл к месту, с которого открывалась широкая панорама на порт и нижний город. Всё купалось в свежести, цветении и солнечных лучах, всё дышало и новизной, и чем-то до боли родным. И в тот момент, впервые в жизни, я ощутил, что я дома. Там, в центре Кармеля, из меня вырвался такой плач, какого больше не было никогда в жизни. Я смотрел на эту панораму, утопая в слезах, и не мог успокоиться. И тогда сказал себе: «Видишь, Лёва, не напрасны были твои страдания. Оно того стоило, чтобы стоять здесь и жить этой картиной, дышать вместе с этим городом. Ты – счастливчик, ты прошёл через все тернии, но сумел приехать домой. А у скольких евреев не было такого счастья? И у твоего отца тоже…» Как тогда, я не плакал больше никогда в жизни».
– С тех пор вы посещали Харьков? – в спешке спросил я, чтобы самому не заплакать от всей этой истории, которая тронула меня до глубины души.
– В 1997 году мы были там, мама была ещё жива. Честно говоря, мы полетели туда только для того, чтобы посетить могилу отца. Больше нас там ничего не интересовало. Мы побывали на кладбище, переночевали в гостинице, а на следующий день уехали в Киев. Мне было трудно там дышать. Видимо, тяжёлые воспоминания не отпускают и по прошествии тридцати-сорока лет.
* * *
Я поблагодарил за обед, вышел из кухни в салон, и мой взгляд снова прикипел к панораме, открывающейся через стеклянную стену. Время было послеобеденное, и город по-настоящему купался в густых солнечных лучах. Снова я стоял изумлённый. История доктора Зелдина крутилась в голове. Я воспринял её очень близко и буквально пережил, но, тем не менее, почувствовал облегчение. Я ещё и представления не имел о том, что буду со всем этим делать, и нужно ли с этим что-то делать вообще. Но раздвоенность, которую я ощущал ранее, слушая рассказ Зелдина, испарилась. Может, это звучит немного высокопарно, но в тот момент я на самом деле ощутил, что еврейская история после двух тысяч лет блужданий вернулась домой и, наконец, воссоединилась с еврейской географией.
* * *
Возвращаясь домой в такси по Прибрежному шоссе, я наслаждался потрясающим закатом над морем, которое каждые пару метров меняло свой цвет. Зелёные поля по левую сторону от шоссе распространяли свежие ароматы тропических фруктов. По радио у водителя болтали о новых политических скандалах. Страна жила обычным весенним днём. Водитель, мужчина в возрасте что-то около семидесяти, видимо устал от политических сплетен и комментаторов, которые смаковали их, как изысканный деликатес. Он переключил на другую волну, где звучали ностальгические песни. И вдруг из приемника полился медовый голос Офиры Глуска с песней «Цион hа-ло тишали» на древние слова рабби Иегуды А-Леви:
Цион, hа-ло тишали ле-шлом асираих,
Доршей шломех ве-hем йетер адараих?…
Сион, ужель не спросишь ты о судьбе узников твоих,
остатков паствы твоей, посылающих привет тебе?…
Эта песня мгновенно пронзила меня, как молния, и вернула к истории доктора Зелдина. Я подумал: действительно, «Сион, а не спросишь ли ты???…»Будут ли наши дети и внуки, которые живут здесь, в еврейской стране, знать о том, что пережили их деды и отцы на пути в Сион? Учат ли их достаточно в школах о современном еврейском героизме? Будут ли они знать о той цене, которую заплатили предыдущие поколения за право жить в Сионе?
Такие мысли навеяли на меня глубокую грусть, потому что ответы на эти болезненные вопросы я, к сожалению, хорошо знал, и они были далеко не утешительными…
Затем я подумал, что через пару недель народ Израиля снова будет сидеть у накрытых столов и праздновать Седер Песах, снова будет читаться Агада, которая с большим пиететом рассказывает в подробностях об исходе из Египта, произошедшем три с половиной тысячи лет назад. А как же иначе? Ведь это – важная заповедь – из года в год передавать ту удивительную историю – «Ве-агадета ле-банеха…» (И поведай сыну своему…)
А исход из Советского Союза, который был всего сорок-пятьдесят лет назад, чему мы были живыми свидетелями? Разве он был менее драматичным? Разве он был менее героическим?
Может ли «народ Книги» позволить себе так трогательно хранить древнюю историю и так легкомысленно пренебрегать более близкими к нам событиями, предавая их почти полному забвению?
Всё ли в порядке с нашей национальной коллективной исторической памятью?
Тем временем Прибрежное шоссе закончилось, и такси стремительно ворвалось в шум тель-авивской суматохи…
Перевод с ИДИШ Яэль Боес
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Четверг, 20.05.2021, 06:59 | Сообщение # 439 |
 дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 547
Статус: Offline
| Пока у меня нет времени писать длинный текст (работа, работа!) — дам-ка я предельно короткий ответ на все рассуждения о предмете борьбы...
Заблуждение: «В Палестине арабы борются за отнятые у них территории — арабам негде жить, их лишают родины; они — это евреи наших дней»
Реальность: на приложенной картинке три кружка, а в них прямоугольники.
Кружки — это сравнительные плошади: зелёный — арабского мира; синий — Израиля; оранжевый — «оккупированных территорий».
Прямоугольники — это население соответствующих территорий. Разумеется всё в правильном масштабе (поверьте математику).
Насколько арабам негде жить, каждый может решить сам, я не буду помогать.
Так же можно обсудить вопрос, есть ли где жить евреям, с учётом того, что арабское население Израиля (включено в израильский прямоугольник) составляет около 25%...
Андрей Мовчан
|
| |
| |
| Kiwa | Дата: Понедельник, 31.05.2021, 08:17 | Сообщение # 440 |
 настоящий друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 691
Статус: Offline
| Во многих исторических исследованиях и в мемуарах советских дипломатов можно прочитать о том, что в 60-х годах в Израиле действовал советский разведчик, вхожий в высшие эшелоны власти.
Израильские обыватели долгое время гадали, кто же был тем самым агентом КГБ.
Версии по этому поводу выдвигались самые разные, в качестве наиболее вероятной кандидатуры на роль такого шпиона называли в частности ныне покойного депутата Кнессета Моше Снэ.
Однако лишь недавно было разрешено рассекретить имя этого человека — им оказался начальник службы иностранного вещания радиостанции «Голос Израиля» Виктор Абрамович Граевский.
Биография Виктора Граевского, в сущности, ничем не отличается от биографии десятков тысяч польских евреев, которым по воле судьбы удалось выжить в огне Катастрофы.
Он родился в Кракове в 1925 году и в детстве и отрочестве носил вполне еврейскую фамилию Шпильман. Когда в 1939 году началась Вторая мировая война, семья Шпильман вместе со многими другими семьями польских евреев успела спастись от нацистов, перейдя на территорию Советского Союза.
Так 14-летним подростком Виктор Шпильман приступил к учёбе в обычной советской школе и вскоре стал, как и следовало ожидать, страстным приверженцем коммунистической идеологии. Поэтому не стоит удивляться тому, что, когда в 1946 году его семья вернулась в Польшу, а оттуда отбыла в только что возникшее Государство Израиль, Граевский и не подумал последовать на историческую родину вслед за родителями.
Оставшись в Варшаве, он вступил в ряды польской компартии, начал работать в качестве журналиста и вскоре стал корреспондентом РАР — польского аналога ТАСС. Тогда же он и сменил фамилию Шпильман на звучащую вполне по-польски фамилию Граевский.
Уже в первые послевоенные годы он успел жениться, а затем и развестись с женой, пожелавшей вместе с дочерью эмигрировать из столь любимой Граевским Польши в США.
Крутая перемена в его… нет, не в жизни, а в мировоззрении, произошла в 1955 году, когда из Израиля пришла весть о том, что его отец тяжело болен.
Преуспевающий польский журналист Виктор Граевский взял отпуск и отправился навестить отца и, таким образом ступил на Землю Обетованную...
Молодое еврейское государство в буквальном смысле слова потрясло его — внезапно оказавшись среди евреев, он буквально в течение нескольких дней из убежденного коммуниста превратился в не менее убежденного сиониста, истово верящего в то, что евреи должны жить только на своей земле. Он уже начал подумывать о том, чтобы остаться в Израиле навсегда и подал соответствующее заявление о предоставлении ему гражданства, но когда он пришёл за тем, чтобы получить израильское удостоверение личности, к нему неожиданно подошли двое в штатском и попросили пройти в отдельный кабинет, где в ходе разговора с глазу на глаз попросили Граевского временно отказаться от своих планов и вернуться в Польшу — чтобы послужить Государству Израиль...
Следует сказать, что в различных партийных и государственных органах Польши, а также в польской разведке тогда работали немало евреев, и именно через Польшу в Израиль шла основная информация о планах СССР в отношении Израиля. Граевскому предложили стать одним из таких «информаторов», и после некоторых колебаний он согласился.
А спустя всего несколько месяцев ему привалила неслыханная удача.
Те, кто более или менее знаком с советской историей, наверняка помнят, что зимой и ранней весной 1956 года в СССР шла напряжённая подготовка к XX съезду КПСС, на котором должен был прозвучать секретный доклад нового генсека Хрущёва о преступлениях Сталина и его клики.
Сам текст доклада готовился в глубокой тайне.
 Никита Хрущёв смог втереться в доверие к Иосифу Сталину. А потом разоблачил культ его личности...
Именно в это время Виктор Граевский ухаживал за девушкой, работавшей машинисткой в ЦК польской компартии (речь идет о Люции Барановской, молодой польской еврейке, служившей секретаршей у Эдварда Охаба, который был в то время первым секретарём ЦК Коммунистической партии Польши, а впоследствии — президентом Польши.
Узнав, что его пассии поручили срочно перепечатать какой-то прибывший из Москвы текст, Граевский попросил у неё разрешения прочитать его, а затем, сделав копию, переслал в Израиль. Так текст того знаменитого хрущевского доклада оказался в руках израильтян прежде чем Хрущёв поднялся на трибуну XX съезда.
Известие об этом произвело и в СССР, и в других странах эффект разорвавшейся бомбы, и именно оно заставило мир впервые заговорить о всесилии израильской разведки.
С этого времени Граевский стал активно переправлять в Израиль документы, проходившие через ЦК Компартии Польши, но в январе 1957 года над ним нависла угроза разоблачения. Почувствовав это, его иерусалимское начальство дало Граевскому указание немедленно выехать в Израиль.
Что он с удовольствием и сделал, не ведая, что в Израиле ему предстоит стать платным агентом КГБ и ГРУ.
Разумеется, в Иерусалиме не забыли тех услуг, которые оказал молодому еврейскому государству Виктор Граевский — сразу по прибытии в страну ему предоставили считающуюся по тем временам весьма просторной квартиру и устроили на работу на две хорошо оплачиваемые должности — начальника отдела радиовещания на польском языке для новых репатриантов из этой страны и советника отдела пропаганды Восточноевропейского департамента Министерства иностранных дел Израиля.
Одновременно Граевского направили в ульпан по изучению иврита, где в то время гранит древнееврейского языка грызли и несколько сотрудников советского посольства.
Прекрасно знавший русский язык, Граевский старался по мере сил помочь им продвинуться в изучении языка, и это способствовало тому, что между ним и несколькими советскими дипломатами установились приятельские отношения.
Особенно сблизился Граевский с Валерием Осадчим — тогдашним резидентом КГБ в Израиле. Разумеется, свою причастность к этой организации Осадчий не афишировал, а числился скромным помощником торгового атташе советского посольства.
Именно с Осадчим Граевский совершенно случайно столкнулся спустя несколько месяцев после окончания ульпана в коридорах израильского МИДа.
Если Граевского эта встреча совершенно не удивила, то на Осадчего она произвела немалое впечатление — он никак не ожидал, что новый репатриант, находящийся в стране менее года, может стать сотрудником МИДа.
Старые приятели разговорились, и Валерий Осадчий предложил Граевскому отметить его столь удачное трудоустройство в уютном ресторанчике в Яффо. Граевский согласился, но как только они расстались, позвонил в ШАБАК, где разумеется, были прекрасно осведомлены, кем на самом деле является Валерий Осадчий.
— Вы правильно сделали, что приняли предложение, — ответили Граевскому. — Обязательно пойдите на встречу.
В назначенный день Граевский «обмыл» с Осадчим своё назначение на пост советника МИДа. На столе стояла запотевшая бутылка водки, дымилась среди тарелок с холодными закусками зажаренная на огне рыба, но, когда пришло время писать отчёт, Граевский понял, что писать ему, в сущности, не о чём — разговор между ними носил самый невинный характер. Говорили о книгах, о женщинах, погоде и прочих пустяках, и никакого даже намёка на предложение о сотрудничестве со стороны советского дипломата не последовало.
Правда, расплатившись, Осадчий предложил Граевскому снова встретиться через две недели, но этим всё и закончилось. Вторая встреча произошла в том же ресторанчике и с тем же антуражем — ледяной водкой, рыбой и отличным мясным шашлыком.
На этот раз Осадчий как бы невзначай перевёл разговор на политику, в ходе которого выяснилось, что у него с Граевским немало общего во взглядах — оба они хотят, чтобы на Ближнем Востоке был мир и чтобы здешние политики не наделали каких-либо глупостей...
На третьей их встрече в ресторане Осадчий неожиданно сообщил Граевскому, что уезжает в Москву и попросил его встретиться с его преемником — Виктором Калуевым.
Разумеется, Граевский согласился и во время первой встречи Калуев попросил его составить «небольшую справочку» о ведущих израильских политиках и политических партиях.
— Видите ли, — сказал Калуев, — человек я тут новый, в местных реалиях пока не разбираюсь и был бы очень благодарен вам за эту помощь…
В ШАБАКе, узнав об этом, радостно потирали руки: русские явно приступали ко второму этапу вербовки агента. Понятно, что справка эта Калуеву была совершенно не нужна, так как он был прекрасно подготовлен к работе в Израиле. Но, давая это поручение Граевскому, он, во-первых, пытался проверить, насколько тот готов к сотрудничеству, а во-вторых, получить некий документ, с помощью которого Граевского потом можно было бы шантажировать.
Составив справку, Граевский показал её своему боссу в ШАБАКе и, получив добро, передал Калуеву. На следующей встрече Калуев протянул Граевскому 200 лир — немалые по тем временам деньги (примерно 400 долларов), равные зарплате среднего израильского рабочего.
— Это вам за отличную работу, которую вы проделали, — сказал он, — Признаюсь, я вам очень благодарен… У меня к вам только одна деликатная просьба: будьте добры, распишитесь вот здесь, что я вам передал эти деньги — вы же знаете, как у нас в Союзе следят за отчётностью.
Сделав вид, что он немного колеблется, Виктор Граевский поставил свою подпись под протянутой Калуевым ведомостью. Оба понимали, что эта подпись означает согласие Граевского и в будущем выполнять различные просьбы своего тёзки...
Единственное, чего не знал Калуев, — так это того, что в тот же вечер Граевский — опять-таки под расписку — сдал 200 лир бухгалтеру ШАБАКа.
С этого времени и началась двойная жизнь Виктора Граевского.
Очередную встречу Калуев назначил в Иерусалиме — на явочной квартире советской разведки, расположенной неподалеку от знаменитого «Русского подворья».
В середине беседы к ним присоединилось несколько священников т.н. «красной русской церкви» — чёрная ряса священнослужителей была прекрасным прикрытием для их разведдеятельности. Потом Граевскому часто приходилось ездить на конспиративные встречи с сотрудниками КГБ в разные русские церкви и монастыри, разбросанные в окрестностях Иерусалима, и таким образом, благодаря ему, была раскрыта практически вся советская агентурная сеть, действовавшая под сенью русской православной церкви.
Иногда такие встречи назначались в различных ресторанчиках, порой — на дороге: Граевский играл роль «случайного водителя», решившего помочь застрявшему из-за поломки автомашины советскому дипломату или православному монаху.
Но чаще всего они проходили на всё той же иерусалимской квартире и внешне выглядели как обычные дружеские вечеринки. Виктор Граевский нередко появлялся на них со своей женой Анной, которая, в конце концов, начала что-то подозревать...
Для того чтобы усилить доверие советской разведки к поставляемой Граевским информации, ему велели передать резиденту КГБ стенограмму секретной беседы президента Египта Гамаля Абделя Насера с группой советских генералов.
Когда же ему задали вопрос о том, каким образом к нему попал данный документ, Граевский — в соответствии с разработанной ШАБАКом легендой — ответил, что в качестве журналиста познакомился с сотрудником канцелярии премьер-министра Израиля, и между ними завязались дружеские отношения…
В середине 60-х Виктор Граевский стал всё чаще подумывать о том, чтобы выйти из затянувшейся игры в шпионы...
Его жизнь устоялась, он был назначен сначала начальником службы радиовещания на русском языке, транслировавшей свои передачи на СССР, а затем и главой всей службы радиовещания на зарубежные страны; у него подрастали дети, и вся эта конспирация, необходимость постоянно контролировать себя, чтобы не выйти из роли, изрядно отравляла его существование.
Однако ни КГБ, ни ШАБАК не собирались терять такого агента…
Звёздный час в карьере Граевского-разведчика настал в мае 1967 года, когда Египет закрыл Тиранский пролив, и в воздухе явно запахло новой арабо-израильской войной.
На этот раз Граевский сам инициировал встречу с высокопоставленным сотрудником советского посольства, в ходе которой сообщил, что, если эскалация обстановки в регионе продолжится, 5 июня Израиль первым нанесёт удары по Египту и Сирии...
— Виктор Абрамович, откуда у вас эти сведения? — поинтересовался советский дипломат.
— Всё просто, — ответил Граевский. — Сегодня в канцелярии премьер-министра собрали всех руководителей средств массовой информации и проинструктировали, как именно они должны освещать грядущую войну. Среди участников беседы был и ваш покорный слуга. А сразу после этого я связался с вами…
Разумеется, никакого инструктажа в канцелярии израильского премьер-министра не было — Граевский действовал в данном случае, как и всегда, по прямому указанию ШАБАКа.
Сейчас можно только гадать, что именно подвигло ШАБАК передать столь важную информацию Москве, и почему ни советское руководство, ни советские спецслужбы не поспешили сообщить о ней Насеру, сделав таким образом поражение Египта в войне неотвратимым.
Согласно одной из версий, руководство ШАБАКа отдало этот приказ Граевскому по прямому указанию тогдашнего премьер-министра Израиля Леви Эшколя, в обход других военных и политических руководителей страны.
Однако, если министр обороны Моше Даян, министр иностранных дел Голда Меир и замначальника генштаба Эзер Вейцман считали, что Израиль должен поднять брошенную Насером перчатку, то Леви Эшколь был убеждён в необходимости любой ценой предотвратить грядущую войну, которая может привести не только к огромным потерям с обеих сторон, но и разрыву отношений между Израилем и СССР, а их Эшколь считал чрезвычайно важными для будущего еврейского государства.
Не исключено, что Эшколь верил, что как только арабы и СССР убедятся в серьёзности намерений Израиля, они начнут «снижать профиль» конфликта.
Но вот объяснения, почему эта первостепенной важности информация была проигнорирована Кремлём и не передана Насеру... ... если, конечно, исключить версию, что советское руководство было заинтересовано в поражении Египта в войне с Израилем и в падении просоветского режима Насера.
Но версия эта находится за пределами всякой логики…
Как бы то ни было, 5 июня израильская авиация нанесла сокрушительный удар по военным аэродромам противника, заложив таким образом основу победы Израиля в Шестидневной войне. Вскоре после начала войны СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем, но прежде чем покинуть его территорию, один из сотрудников советского посольства встретился с Виктором Граевским.
— Ваша информация оказалась совершенно верной, Виктор Абрамович, — сказал он Граевскому. — И не важно, что это уже не имеет значения — советское руководство высоко оценило вашу работу и решило наградить вас заслуги перед СССР орденом Ленина. По понятным причинам я не могу вам сейчас вручить этот орден, но он будет ждать вас в Москве...
Окончательно связь Граевского с советской разведкой оборвалась только в 1971 году — ещё целых четыре года он теми или иными путями «сотрудничал» с советскими спецслужбами, поставляя им разного рода информацию, или, точнее, дезинформацию.
Затем пришли бурные 80-е, а потом и 90-е годы, и Виктор Граевский стал одним из создателей русскоязычной радиостанции РЭКА.
В начале столетия Виктор Абрамович Граевский ушёл на заслуженный отдых и засел за написание мемуаров.
Когда эти мемуары должны были увидеть свет, ему понадобилось разрешение ШАБАКа рассекретить события сорокалетней давности. И такое разрешение было получено — иначе мы бы просто не могли рассказать вам обо всей этой истории…
18 октября 2007 года 82-летний Граевский скончался. И, похоже, очень многие тайны унёс с собой в могилу.
И. ВЕЛЬБАУМ
«Русский израильтянин» (ИД «Новости недели»)
|
| |
| |
| smiles | Дата: Четверг, 10.06.2021, 17:01 | Сообщение # 441 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 246
Статус: Offline
| Роальд Мандельштам. Погибший гений
Красные листья перед рассветом
Дворники смыли со стен.
Спите спокойно – в смерти поэта
Нет никаких перемен.
В 50-ые годы по петербургскому андеграунду ходила легенда о одиноком поэте - обитателе ночного города, читавшем фантастически красивые стихи нескольким друзьям-художникам, таким же отверженным, как он сам.
По странной иронии судьбы он был однофамильцем одного из крупнейших русских поэтов ХХ века.
Мало кто знает, что кроме гениального Осипа Мандельштама был еще один поэт - Роальд Мандельштам.
Судьба его печальна — тяжелейшие болезни, арест отца, война, блокада, эвакуация, удушающая атмосфера сталинизма. Морфий — чтобы снять мучительные боли. Нищета, изоляция, обречённость и в то же время — немыслимая для тех лет творческая свобода.
Запах камней и металла,
Острый, как волчьи клыки,
Помнишь - в изгибе канала
Призрак забытой руки?
Видишь - Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В Новой Голландии, слышишь,
Карлики листья куют ?
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
Роальд жил очень бедно и время ему досталось тяжёлое, но его душевный мир был замечательно богат и в нём не было места для убогой действительности.
Просто он существовал в другом измерении.
Его поэзия была устремлена в Серебряный век.
Роальд любил Блока, боготворил Николая Гумилева и нашёл понимание среди таких же чуждых как и он.
Розами громадными увяло
Неба неостывшее литьё:
Вечер,
Догорая у канала,
Медленно впадает в забытьё.
Ни звезды,
Ни облака,
Ни звука —
В бледном, как страдание, окне.
Вытянув тоскующие руки,
Колокольни бредят о луне.
Бронхиальная астма у мальчика проявилась впервые в 1936 году - и уже не отступала до конца жизни. А в 1948 году, вскоре после окончания школы, Роальду поставили более страшный диагноз – костный и лёгочный туберкулёз.
Он пытался что-то делать. Сначала Роальд поступил на востоковедческий факультет Ленинградского университета (учил китайский язык) – но бросил через год, поскольку болезнь не позволяла много двигаться.
Потом он учился в политехническом институте, но тоже бросил.
Он почти не выходил из дома, лежал на кровати – и писал. Наброски, варианты, попытки создать крупные произведения. 400 стихотворений, по большей части маленьких – вот и всё, что он оставил после себя.
...Роальд жил в узкой и длинной комнате на Канонерке, недалеко от Калинкина моста, в квартире под самой крышей, но Ленинград – это не тёплый Париж, и с туберкулезом и астмой так жить совсем не весело...
Мебели у него почти не было, зато были книги. Читая стихи своим друзьям Роальд с трудом вставал, но он не любил и не хотел читать лёжа.
Я не знал, отчего проснулся;
Но печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных улиц
Розоватые облака.
Мысли кружатся, тают, тонут,
Так прозрачны и так умны,
Как узорная тень балкона
От, летящей в окне, луны.
И не надо мне лучшей жизни,
Лучшей сказки не надо мне:
В переулке моём - булыжник, -
Будто маки в полях Монэ!
Он не умел тратить деньги, вспоминал Александр Арефьев. Роальд мог пойти и потратить последние гроши на шляпу или на пирожные – когда ему было нечем даже платить за комнату.
Его друзьями были члены нонконформистской художественной организации «Арефьевский круг». Судьбы всех участников этой группы непросты.
Александр Арефьев, русский художник, был исключён в 1949 году из художественной школы, отчислен в 1953 году из медицинского университета, провёл три года в лагерях, умер в 47 лет в эмиграции, во Франции, в 1978 году...
Вадим Преловский повесился в 1954 году...
Владимир Шагин, чьи работы сейчас в Третьяковке, на протяжении 7 лет (61…68) находился на принудительном лечении в психбольнице...
Рихард Васми был отчислен из архитектурного техникума, работал колористом на картонажной фабрике, разрисовщиком косынок, клееваром, лаборантом в Ботаническом институте, кочегаром, маляром...
Шолом Шварц более или менее работал и зарабатывал (маляром, реставратором), позже его
картины выставлялись на выставках в Париже, Берлине...
Родион Гудзенко отсидел 10 лет в лагере за то, что пытался бежать во Францию в 50-х...
Собственно, они познакомились на квартире у Рихарда Васми, точнее, в его единственной комнате, в 1948 году. Шестнадцатилетний Роальд читал свои стихи таким же юным художникам.
Эти люди и сохранили для нас его поэзию.
Вечерний воздух чист и гулок,
Весь город — камень и стекло:
Сквозь синий-синий переулок
На площадь небо утекло.
Бездомный кот, сухой и быстрый,
Как самый поздний звездопад,
Свернув с панели каменистой,
На мой “кис-кис” влетает в сад.
Старинным золотом сверкая,
Здесь каждый лист — луны кусок:
Трубит октябрь, не умолкая,
В свой лунный рог…
<1954—1955>
Гораздо позже, в 1958 году, он познакомился со скульптором Михаилом
Шемякиным. Впоследствии, уже после смерти Роальда, Шемякин был одним
из инициаторов издания его стихов: именно в его руках оказалась
большая часть сохранившихся рукописей.
* * *
Вспоминает композитор Исаак Шварц:
Отличительная черта его жизни – внутреннее колоссальное богатство и жуткий контраст с внешней оболочкой его жизни. Я не видел такой убогости внешней оболочки и такого богатейшего внутреннего мира, вот такого контраста я, действительно, не встречал в жизни.
Этим для меня Роальд Мандельштам и очень дорог. В этом тщедушном человеке было столько внутренней силы духа. Очень сильный был характер, несмотря на такую кажущуюся внешнюю слабость мышечную, сила духа была мощная...
(из беседы на Радио Свобода).
* * *
В противоречии тусклой реальности и ярчайшей духовной жизни – он напоминал другого страдальца, подарившего читателям свой прекрасный мир – Александра Грина.
Только Зурбаганом и Лиссом Роальда Мандельштама был Серебряный век русской поэзии, а его волшебный город-сказка был очень похож на его родной Ленинград.
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали,
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени, такие нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло всё бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.
февраль 1954
* * *
В 1956 году он попал в больницу в таком тяжёлом состоянии, что врачи заранее подготовили и оформили свидетельство о смерти. Но он выжил тогда, его вытянули друзья и стихи.
Он часто откровенно и вслух высказывал своё мнение о советской власти, но в то время как его друзья-художники регулярно вызывались на допросы, Роальда никто не трогал. Формулировка, которую услышал как-то Гудзенко: «Мы даже его не вызываем, он сдохнет, это дерьмо! Мы даже его не вызываем по вашему делу, Родион Степанович, он и так сдохнет, его вызывать нечего! Он труп!» Это говорил майор КГБ.
«Он нигде в жизни не комплексовал о своём маленьком росте, настолько он был великий человек. И так возвышался над всеми своим остроумием и своими репликами и никогда и нигде не уронил своего поэтического достоинства», - писал о Мандельштаме Арефьев.
* * *
Весь квартал проветрен и простужен,
Мокрый город бредит о заре,
Уронив в лазоревые лужи
Золотые цепи фонарей.
Ни звезды, ни облака, ни звука,
Из-за крыш, похожих на стога,
Вознеслись тоскующие руки -
Колокольни молят о богах.
Я встречаю древними стихами
Солнца ослепительный восход -
Утро с боевыми петухами
Медленно проходит у ворот.
Роальд Мандельштам умер в 1961 году в возрасте 28 лет, так и не увидев опубликованной не единой своей строчки...
«Высох совершенно, два огромных глаза, тонкие руки с большими ладонями, от холода укрыт чёрным пальто, а вокруг пара книг и много листочков с зачёркнутыми стихами, потом опять переписанными» - так писал Анри Волохонский (автор небезызвестного стихотворения «Под небом голубым») о последних месяцах Роальда, свидетелем которых был.
За гробом шли всего два человека. Лошадь с санями и две фигуры в валенках. Да, был ещё Арефьев. Кто-то из родни, кому достались бумаги Роальда, на всякий случай сжёг немалую часть.
Но стихи – сохранились.
Вместе с Роальдом Мандельштамом покоятся его друзья, художники питерского андеграунда - Александр Арефьев и Рихард Васми.
Могила троих из ,,Ордена Нищенствующих Живописцев" не забыта, сюда приходят люди чтобы отдохнуть от суеты и помянуть трёх друзей - двух художников и одного поэта.
Не может быть, чтоб ничего не значив,
В земле цветы
Рождались и цвели:
— «Я здесь стою.
Я не могу иначе», —
Я — колокольчик ветреной земли.
Я был цветком у гроба Галилея
И в жутком одиночестве царя.
Я помню всё.
Я знаю всё.
Я всё умею,
Чтоб гнуть своё,
Смертельный страх боря.
Мой слабый звон приветствует и плачет.
Меня хранят степные ковыли.
— Я здесь стою!
Я не могу иначе.
Я — колокольчик ветреной земли.
Первая книга Роальда Мандельштама – «Избранное» – вышла в Иерусалиме в 1982 году, спустя 30 лет после смерти поэта.
Но всё-таки он был, и успел написать стихи...
|
| |
| |
| Златалина | Дата: Воскресенье, 13.06.2021, 02:51 | Сообщение # 442 |
 добрый друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 262
Статус: Offline
| Геннадий Шпаликов - поэзия 60-х
«Не верю ни в бога, ни в чёрта,
Ни в благо, ни в сатану,
А верю я безотчётно
В нелепую эту страну.
Она чем нелепей, тем ближе,
Она - то ли совесть, толь бред,
Но вижу я, вижу я, вижу
Как будто бы автопортрет.
( Г. Шпаликов)
ВГИК. Перед входом три скульптуры, символизирующие эпоху - Геннадий Шпаликов, Андрей Тарковский и Василий Шукшин. 60-е, « оттепель», время надежд и разочарований.
Левая скульптура - это Г. Шпаликов, сценарист, т.е. киношный профессионал, наименее заметный для широкой публики. Вот актёры и режиссёры - это другое дело, они всегда на виду. А ведь Шпаликов - родоначальник совершенно особого вида кино! А ещё он писал стихи!
Но обо всём по порядку...
Родился Геннадий Федорович Шпаликов в 1937 году. Отец, майор Красной Армии, пропал без вести в январе 1945 года, а эта трагедия усугублялась ещё и тем, что по законам того времени семьям «пропавших без вести» не выплачивались ни пенсии, ни пособия. Однако в этой ситуации на помощь семье пришёл дядя Шпаликова, целый генерал-полковник, и по его ходатайству десятилетний Гена был принят в Киевское Суворовское Училище.
О, эти послевоенные Суворовские училища!
21 августа 1943 года было принято Постановление "О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации", в котором, в частности, говорилось: "Для устройства, обучения и воспитания детей воинов Красной Армии, партизан Отечественной войны, а также детей советских и партийных работников, рабочих и колхозников, погибших от рук немецких оккупантов, организовать... девять суворовских военных училищ, типа старых кадетских корпусов, по 500 человек в каждом, всего 4500 человек со сроком обучения 7 лет, с закрытым пансионом для воспитанников..."
И вот за прошедшие несколько лет, к 1947 году, эти училища уже обустроились и набрали силу.
А сами суворовцы... О них в эти годы писали стихи, сочиняли романы и снимали кинофильмы. Ну ещё бы! Их ведь там учили, вдобавок ко всему, ещё и фехтованию, танцам и пр. и пр...
Мне в последующие годы приходилось сталкиваться с суворовцами этих лет. Могу вас заверить, что это были люди достаточно хорошо образованные, со своим каким-то чувством собственного достоинства, чувством чести и кодексом поведения. Они быстро продвигались по лестнице военной службы, а вот в семейной жизни, по моим наблюдениям, многие из них испытывали трудности. И это как раз понятно – училище, по сути, было тем же детским домом, только более высокого уровня, и опыт жизни в своей собственной семье у воспитанников почти отсутствовал.
В 1955 году, после окончания Училища, Геннадий Шпаликов был зачислен в Московское пехотное училище имени Верховного Совета РСФСР (так называемая «кремлевка»), но проучился там недолго...
К этому времени ему все яснее становилось, что армия - это не то, что нужно лично для него. Он с детства сочинял стихи, пара из них была даже опубликована, а теперь стал писать и прозу, рассказы...
Но вот что было в его письме этого времени к одному из товарищей: «Хочу показать, как в условиях общего закрытого воспитания вырастали разные люди, люди, годные к армии и непригодные, славные ребята и подлецы. Как у некоторых хватило сил, чтобы сразу порвать с армией, и как другие, мучась и думая, приходили постепенно к тому же… Думаю, что к концу 56 года кончу, но это в случае ухода отсюда».
А ещё он всю жизнь пишет нечто вроде дневников. Это были своеобразные дневники, где было перемешано и то, что происходило реально, и то, что могло бы происходить, по Станиславскому, «в предлагаемых обстоятельствах». Затем, уже во время его сценарной деятельности, некоторые эпизоды дневников целиком переходили в сценарии.
И вот в большинство его биографий вошёл страшный рассказ о том, как младший сержант Шпаликов во время зимних учений получает тяжелую травму ноги, как едва не раздавивший раненого танк вытаскивает его из-под снега, и т.д. Травма действительно была, но один из друзей того времени, Борис Захаров, вспоминал: «Он мне говорит: неохота идти на экзамен. Слушай, ударь меня по ноге! Ну, я и ударил, но, видимо, перестарался».
Н-да, если Захаров прав, это как-то не «по-суворовски»...
И как результат - заключение медицинской комиссии: «в результате разрыва мениска младший сержант Г. Шпаликов к строевой службе непригоден».
А дальше - ВГИК.
«...Не получился лейтенант,
Не вышел. Я - не получился,
Но, говорят, во мне талант
Иного качества открылся...»
Сценарный факультет. Здесь 19-летний Шпаликов со своей кадетско-гусарской выправкой сразу становится всеобщим любимцем. Он активен, доброжелателен и, как все отмечают, красив (режиссер А.Митта говорил - «неправдоподобно красив»), чего совершенно не передают сохранившиеся фотографии. Видимо, понятие «красота», это что-то особенное, связанное не только с чертами лица. В общем, всё прекрасно! Но вот учебное задание - написать сценарий корометражного фильма. И Шпаликов представил такое:
«Доска объявлений. К ней в беспорядке приколоты кусочки бумаги. Кривые, дрожащие буквы… Буквы складываются в слова. Среди объявлений: «Деканат сценарного факультета с грустью сообщает, что на днях добровольно ушёл из жизни Шпаликов Геннадий». И диалоги приятелей:
- Как это его угораздило?
-Говорят, повесился.
-Повесился?
-Ага, в уборной.
-Не кинематографично. Лучше бы с моста или под поезд. Представляешь, какие ракурсы?
-Не понимаю, что он этим хотел сказать. Но вообще - это в его духе. Цветочки, ландыши… Сен-ти-мент... »
Сценарий в духе чёрного юмора, шутка.
Но «в каждой шутке есть доля шутки!»
«Оттепель». Поколение, которое потом назовут «шестидесятниками». Время ярчайшего (и очень короткого) взлёта Геннадия Шпаликова, этого «Моцарта оттепели», по выражению А.Митты. По его сценариям поставлены фильмы: «Я шагаю по Москве» (1963), «Мне двадцать лет» (1964),
«Я родом из детства» (1966).
Это совсем особое кино, кино без интриги. Лучше всего его охарактеризовал недовольный Н.Хрущёв, мол, какие-то оболтусы шляются по Москве и ни черта не делают. Ну, у него (у Хрущёва) свой вкус. А у нас - свой. Классное кино! Но пусть это обсуждают специалисты...
Очерк написан не ради этого - Шпаликов с детства писал стихи!
Вот первоначальный вариант песни, давшей название всему кинофильму:
«Я шагаю по Москве,
Как шагают по доске.
Что такое – сквер направо
И налево тоже сквер.
Здесь когда-то Пушкин жил,
Пушкин с Вяземским дружил,
Горевал, лежал в постели,
Говорил, что он простыл...
...В доме летняя еда,
А на улице – среда
Переходит в понедельник
Безо всякого труда.
Голова моя пуста,
Как пустынные места,
Я куда-то улетаю,
Словно дерево с листа.»
Вот эта типично Шпаликовская расслабуха. Но если не нравится композитору А.Петрову и режиссёру Г.Данелия, если им нужно чего-то радостного, то почему это не сделать, прямо здесь, не уходя со съёмочной площадки?
«Бывает все на свете хорошо, –
В чём дело, сразу не поймёшь, –
А просто летний дождь прошёл,
Нормальный летний дождь.
Мелькнёт в толпе знакомое лицо,
Весёлые глаза,
А в них бежит Садовое кольцо,
А в них блестит Садовое кольцо,
И летняя гроза.
А я иду, шагаю по Москве,
И я пройти еще смогу
Солёный Тихий океан,
И тундру, и тайгу.
Над лодкой белый парус распущу,
Пока не знаю, с кем,
Но если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу
И вспомню о Москве.»
Да и почему бы не порадоваться, если тебе двадцать лет, ты талантлив, все возможно и все впереди?
К своим стихам Шпаликов относился не слишком серьёзно.
Он писал их, что называется, по случаю и немедленно раздаривал друзьям. Впервые книжка его стихов, собранных вместе, появится только через пять лет после смерти Шпаликова. А широкой публике больше известны те стихи, причем, без указания авторства, которые стали песнями. Несколько песен подхватил Сергей Никитин.
Вот, в частности:
«...Пароход белый–беленький,
Лёгкий дым над трубой.
Мы по палубе бегали –
Целовались с тобой....
...Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.»
Или это:
«Городок провинциальный,
Летняя жара,
На площадке танцевальной
Музыка с утра.
Рио-рита, рио-рита,
Вертится фокстрот,
На площадке танцевальной
Сорок первый год...»
То, что позже назвали авторской песней, тогда ещё только зарождалось. И отношение к этому было совсем другое. Можно было спеть в компании чужую песню, не указывая автора (всё общее!!!), можно кое-что переделать по своему усмотрению, если тебе кажется, что так лучше. А в «центровой тусовке» все знали всех.
Среди знакомых Шпаликова в это время и Б.Ахмадулина с ЕвтуЖенькой, как звал его Шпаликов, В.Высоцкий и старшие - В.Некрасов, А.Галич, Б. Окуджава и другие.
Шпаликов среди них - самый молодой, поэтому старшие не видели ничего зазорного в том, чтобы преподать молодому пару уроков или даже дописать его стихи.
Вот угадайте, что здесь написано Шпаликовым, а что Галичем?
«У лошади была грудная жаба,
Но лошадь, как известно, не овца,
И лошадь на парады выезжала,
И маршалу про это ни словца!
А маршал, бедный, мучился от рака,
Но тоже на парады выезжал,
Он мучился от рака, но, однако,
Он лошади об этом не сказал!
Нам случай тот Великая Эпоха
Воспеть велела в песнях и стихах,
Хоть лошадь та давным-давно издохла,
А маршала умер где-то в Соловках!»
Тут и долго думать не надо - третий куплет написан А.Галичем. Вот он прошёлся «кистью мастера» и припечатал! А ещё - у Шпаликова (он, вообще-то, классическим диссидентом не был) маршал «страдал от скарлатины»...
А вот тут уже никто не разберёт, где Шпаликов, а где Галич:
«Мы поехали за город,
А за городом дожди,
А за городом заборы,
За заборами - вожди.
Там трава несмятая,
Дышится легко,
Там конфеты мятные
"Птичье молоко"...
...Там и фауна, и флора,
Там и галки, и грачи,
Там глядят из-за забора
На прохожих стукачи...
...А ночами, а ночами
Для ответственных людей,
Для высокого начальства
Крутят фильмы про блядей!...
...Мы устали с непривычки,
Мы сказали:
- Боже мой! -
Добрели до электрички
И поехали домой.
А в пути по радио
Целый час подряд
Нам про демократию
Делали доклад...»
Впрочем, лично мне, больше всего нравятся те стихи Шпаликова, где ему никто не мешает:
«В жёлтых липах спрятан вечер,
Сумерки спокойно сини,
Город тих и обесцвечен,
Город стынет.
Тротуары, тротуары
Шелестят сухой листвою,
Город старый, очень старый
Под Москвою...»
Это про Можайск. Или просто об улице. «Улица - моё спасение», писал Шпаликов.
«Я разучил её теченье,
Одолевая, обомлел,
Возможно, лучшего леченья
И не бывает на земле.
Пустые улицы раскручивал
Один или рука в руке,
Но ничего не помню лучшего
Ночного выхода к реке.
Когда в заброшенном проезде
Открылись вместо тупика
Большие зимние созвездья
И незамёрзшая река.
Всё было празднично и тихо
И в небесах и на воде.
Я днём искал подобный выход,
И не нашёл его нигде.»
А вот ещё:
«Влетел на свет осенний жук,
В стекло ударился, как птица,
Да здравствуют дома, где нас сегодня ждут,
Я счастлив собираться, торопиться.
Там на столе грибы и пироги,
Серебряные рюмки и настойки,
Ударит час, и трезвости враги
Придут сюда для дружеской попойки.
Редеет круг друзей, но — позови,
Давай поговорим как лицеисты
О Шиллере, о славе, о любви,
О женщинах — возвышенно и чисто...»
Хочу предупредить, стихи Шпаликова после его смерти собирались по строчкам, по кусочкам. Они существуют в разных вариантах. А вот песни на его стихи знали все.
И, цитируя их, я придерживаюсь тех вариантов, которые знал лично.
Вот например:
«Глухо лаяли собаки
В затухающую даль,
Я явился к вам во фраке,
Элегантный, как рояль.
Было холодно и мокро,
Жались тени по углам,
Проливали слёзы стёкла,
Как герои мелодрам.
Вы лежали на диване,
Двадцати неполных лет.
Молча я сжимал в кармане
Леденящий пистолет.
Расположен книзу дулом
Сквозь карман он мог стрелять,
Я стоял и думал, думал -
Убивать, не убивать?
Но от сырости и лени
Превозмочь себя не смог,
Вы упали на колени
У моих красивых ног.
Выстрел, дым, сверкнуло пламя,
Ничего теперь не жаль.
Он (Я) лежал к дверям ногами -
Элегантный, как рояль.»
Сколько разночтений в этом популярном тогда тексте! Собаки лаяли и «тихо», и «бешено»...
Так вот, уверяю вас, - они лаяли «глухо»! Мы тогда воспринимали страшненькое ЭТО, как некую пародию, уже не на Остапа Бендера или Беню Крика, а на эдакого Джеймса Бонда во фраке Вертинского. А вот когда, при каких обстоятельствах, в последних строчках «Он» превратилось в «Я» (это логичнее, но еще страшнее), я не знаю.
«Оттепель» - это доклад Хрущева на ХХ съезде партии, это - «Революция сдохла! (Юнна Мориц)». «Нет, революция заболела. Ей надо помочь! (Б.Ахмадулина)». «Оттепель» - это высшие судьи - «комиссары в пыльных шлемах» Булата Окуджавы. А ещё - это дружба и дружеские посиделки-застолья. С большим количеством горячительного.
Я никому не судья. Все мы, всё поколение, проходили через это. Но если у тебя наследственная предрасположенность к ЭТОМУ, то дело плохо. (Вот, видимо, так и случилось со Шпаликовым, этой слабостью страдал его отец. Да и первоначальная фамилия отца была Шкаликов. Обучаясь в Академии, он для благозвучности заменил одну букву.)
Дружба - это хорошо, дружба - это прекрасно, но уже к тридцати годам заполучить цирроз печени... Хотя, как говорили друзья, работать он мог в любом состоянии.
А «оттепель», на то она и «оттепель», оказалась скоротечной.
Уже в 1963 году начало резко подмораживать, а в 1968-ом, вместе с танками в Праге, стало ясно - это уже что-то другое.
А в этом другом Геннадию Шпаликову места не нашлось. Его сценарии отклонялись, иногда из-за содержания, а иногда от нежелания иметь дело с непредсказуемым автором.
Фильм, который ему удалось снять вместе с С.Урусевским ( «Пой песню, поэт») разрешили выпустить аж в шестнадцати (!) копиях.
Цитирую Д.Быкова: «Шпаликов был единственным советским сценаристом, в чьей гениальности не сомневался почти никто — и в чьём профессиональном существовании почти никто не нуждался.»
И вот так вдруг оказалось, что он даже своей собственной семьи прокормить не в состоянии. Чтобы не быть в тягость, ушёл из семьи, началось бродяжничество с ночёвками то у тех, то у других друзей, а то и на чердаках. Иногда выручало «Переделкино» (он ведь всё же член Союза писателей).
Друзья уходили - умер В.Шукшин, уехал выдавленный из страны В.Некрасов. Об этой потере Шпаликов писал:
В.П. Некрасову
«Чего ты снишься каждый день,
Зачем ты душу мне тревожишь?
Мой самый близкий из людей,
Обнять которого не можешь.
Зачем приходишь по ночам,
Распахнутый, с весёлой чёлкой,
Чтоб просыпался и кричал,
Как будто виноват я в чём-то.
И без тебя повалит снег,
А мне всё Киев будет сниться.
Ты приходи, хотя б во сне,
Через границы, заграницы.»
Говорят, что стихи он писал, заходя на почту, на телеграфных бланках.
«Я к вам травою прорасту,
Попробую к вам дотянуться,
Как почка тянется к листу
Вся в ожидании проснуться...
...Желанье вечное гнетёт,
Травой хотя бы сохраниться —
Она весною прорастёт
И к жизни присоединится.»
2-го ноября 1974 года, когда Шпаликов не вышел из комнаты, которую он снимал, Г.Горин забравшись с улицы на второй этаж и выдавив стекло, обнаружил, что всё закончилось - Геннадий Шпаликов повесился на своём шарфе, том самом, что изображён на скульптуре, только, говорят, тот был красный.
И на столе среди разбросанных листков: « Не могу я с вами больше жить... Не грустите... Устал я от вас.»
Дальше рассказывает А.Гладилин: «Я, естественно, ... побежал ... к той старой даче, где снимал комнату Гена Шпаликов. У крыльца толпились писатели, отдыхающие в Доме творчества, зеваки, шныряли взад-вперед представители администрации. Пока у крыльца обсуждали, что, как и почему, а в комнате Гены Шпаликова врачи заполняли необходимые формуляры, прогрессивная писательская общественность быстренько сообразила и проявила инициативу. А именно: скинулись, кто сколько мог, и послали делегацию в ближайший магазин. И из ближайшего магазина приволокли водку, сырки, огурчики, варёную колбаску — словом, всё необходимое для того, чтобы оставшийся вечер в тёплой товарищеской обстановке посвятить памяти покойного».
«Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе,-
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут...»
Ну, вот и поплакали...
А в 1988 году М. Хуциеву удалось почти восстановить тот первый, ещё не изуродованный цензурой, вариант фильма по сценарию Г. Шпаликова - «Застава Ильича». Это его куцый остаток мы смотрели в 1964 году под названием «Мне двадцать лет».
Ждать пришлось всего-навсего четверть века.
«Поколение 1937 года рождения столкнулось со своим 1937-м в семидесятые - он их догнал. Этот ужас при взгляде в собственную жизнь и собственную душу шестидесятники в семидесятых испытывали чаще всего по ночам и заливали водкой либо глушили пространствами. Самоубийство Шпаликова было так же символично, как его жизнь, как его взлёты и удачи; в 1974 году шестидесятые закончились бесповоротно и ни в каком виде не вернутся уже никогда. (Д.Быков)»
А дальше поколение шестидесятников ожидало «выживание, приспособление и в конечном счёте вырождение», а «смыслом существования стала расслабленная снисходительность к своим и чужим порокам».
Ну, что же, в оценке поколения шестидесятников Дмитрий Львович, может быть и прав. Он родился на 40 лет позднее, во время, когда прежних идеалов в обществе уже не было, ломаться было нечему. Да и вообще - других судить легко! А вот в том, что самоубийство Шпаликова было символичным, Быков прав безоговорочно.
Что смогло на этом переломе дать наше поколение? Семёрку героев на Красной площади в 1968 году, пару десятков твёрдокаменных диссидентов.
А остальные отстранились тем или иным способом, пусть и не таким, как Шпаликов, покончивший с собой. “Ну и ладно! Пусть у вас там что угодно, меня это не касается». «А я еду, а я еду за туманом»! Можно «за туманом» под гитару на кухне, можно в реальности окунуться в альпинизм - туризм, можно и в бардовскую песню...
А «восхищённые потомки» придумают для нас словечко - «демшиза»...
«Людей теряют только раз,
И след, теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит...»
Владимир Солунский, Милуоки, США
|
| |
| |
| Дюймовочка | Дата: Суббота, 19.06.2021, 05:50 | Сообщение # 443 |
|
Группа: Гости
| Президент на пенсии...
Мы все боимся немощи и болезней в старости. Джимми Картер, 39-й президент США, изобрёл свой рецепт долгой жизни без страха — в 95 лет он строит дома для бездомных и читает Библию по-испански на ночь.
В октябре 2019 года 95-летний Джимми Картер упал в своём доме и сильно повредил глаз — пришлось наложить 14 швов. Вместо того чтобы сесть в кресло-качалку, укрывшись пледом, экс-президент чуть не на пороге больницы взял за руку жену Розалин (она всего на четыре года его младше) и они отправились на стройку. «Это для нас сейчас приоритет», — пояснил оторопевшим врачам Картер. На строительной площадке он ничем не отличается от нескольких десятков других добровольцев Habitat for Humanity. Международная НКО помогает людям, попавшим в трудную ситуацию, прежде всего бездомным горожанам или очень бедным семьям, отремонтировать или построить простое доступное жилье — своими руками и при поддержке волонтеров и специалистов.
В США Habitat for Humanity работает с 1976 года во всех 50 штатах, округе Колумбия и Пуэрто-Рико. За это время 13,2 млн человек смогли получить безопасное и достойное жилье, а с ним — стабильность и независимость.
«Неважно, кто мы и откуда, мы все заслуживаем достойной жизни. У нас есть сила позаботиться о себе и строить будущее», — этот девиз Habitat for Humanity близок жизненным принципам Картеров, поэтому с 1984 года благотворительный фонд The Carter Center присоединился к работе по строительству.
Джимми Картер уверен, что дом даёт больше, чем безопасное место для сна.
Речь идет о достоинстве и самоуважении!
Картер подчёркивает, что в этом проекте удалось уничтожить клише «покровительства» благотворительности и строить партнёрские отношения на равных, относиться ко всем одинаково.
Будущие хозяева жилья, выбранные для программы Habitat for Humanity, должны лично потратить сотни часов на строительстве своего дома и быть в состоянии со временем погасить ипотеку (со значительной скидкой).
Самый счастливый момент для Картеров — когда вчерашние строители получают ключи от собственного дома, дома, в который они вложили столько труда и который отныне принадлежит им. Ради этой минуты президент на пенсии, невзирая на трудности со здоровьем, надевает рабочую спецовку, повязывает красную бандану на шею и берет в руки молоток. «Да, возраст вносит свои коррективы, — улыбается Джимми Картер. — Теперь мне удаётся забить гвоздь только с третьей попытки».
Королева Елизавета Вторая и Президент Джимми Картер в Букингемском Дворце. Лондон, 1977 год.
Он провёл в Белом Доме всего один срок — с 20 января 1977 года по 20 января 1981 года — и ушёл, проиграв сражение за второе срок самоуверенному Рональду Рейгану. Многие в Америке не любят Картера за мягкотелость — мол, уронил престиж великой державы, отказавшись принимать военные меры против новоиспеченного врага, Ирана. Сам Картер больше всего гордится именно тем, что не привёл свою страну к войне — ни разу не выстрелил.
«Мы не сбрасывали бомбы, не развязывали войну и всё же сумели добиться поставленных целей», — говорит он.
Ещё у Картера репутация эксцентричного чудака, хотя на самом деле они с женой просто всегда следовали своим христианским убеждениям. Свою единственную дочь Эми — младшую из чётырех детей — он в разгар борьбы темнокожих американцев за свои права отдал в государственную школу, которая исторически считалась «чёрной». В начале семидесятых это было равносильно взрыву бомбы. Единственный, кто поступил так же из президентов и тоже отправил своего ребёнка в государственную школу, был Теодор Рузвельт в 1902 году.
Ещё будучи губернатором родного штата Джорджия, Картер взял на работу в качестве няни для трёхлетней Эми женщину, отсидевшую срок за убийство. Мэри впервые пришла на работу в особняк губернатора в день освобождения из тюрьмы и прожила в семье Картеров больше 40 лет...
Джимми и Розалин Картер в 2018-м году
Ему было 56 лет, когда он стал экс-президентом. Они с Розалин вернулись в свой дом, который построили в 1961 году, — ранчо с двумя спальнями — и так в нём с тех пор и живут. Картер не пользуется своим положением, чтобы заработать деньги выступлениями — вы никогда не встретите его в банках или крупных корпорациях, читающим лекции, в отличие от других экс-президентов. Стоимость ранчо — всего 167 000 долларов. (для справки: в 2017 году бывший президент США Обама приобрёл особняк в Вашингтоне за 8,1 млн долларов, а налоговые декларации Билла и Хиллари, как сообщает Guardian, показали доход в 109 млн долларов с момента ухода из Белого дома...)
«Я никого не осуждаю и не критикую, просто я никогда не стремился быть богатым, — говорит Картер. — Мы живём так, как хотим»...
Джимми и Розалин вместе больше 70 лет и по-прежнему неразлучны: смотрят друг на друга влюблёнными глазами и держатся за руки. Секрет прочности брака — общие увлечения, они стараются открывать новое вместе — учить иностранные языки, лазить по горам, ловить рыбу.
Более сорока лет назад Джимми и Розалин начали читать друг другу Библию каждую ночь перед сном. Недавно перешли на испанскую Библию — «просто для того, чтобы практиковать наш испанский».
Её вдохновляет его подход к жизни: пока не попробуешь, у тебя ничего и не получится. «Поэтому он никогда не боялся неудачи».
Картер считает, что его здоровье — заслуга Розалин, она строгий диетолог и очень хорошо готовит (личного повара, кстати, у них тоже нет).
В чём он воспользовался преимуществами своего президентства, так это в миротворчестве и филантропии: в 1982 году в партнерстве с Университетом Эмори был основан The Carter Center, цель — отстаивать права человека и искоренять страшные болезни бедности, до которых у других благотворительных фондов не доходят руки — усилия в основном вкладываются в «большую тройку»: ВИЧ, СПИД и малярия.
Когда The Carter Center решил уничтожить опасного паразита, гвинейского червя, в мире насчитывалось 3,5 млн заражённых.
В прошлом году на всю Африку было зафиксировано всего 1797 случаев, в основном в Южном Судане, и, похоже, это будет вторая (после оспы) ликвидированная болезнь...
БФ Картера также борется с речной слепотой, трахомой и слоновостью.
Постпрезидентская миротворческая работа Картера в более чем 80 странах — урегулирование конфликтов; продвижение демократии и экономических возможностей; профилактика заболеваний и решение социальных проблем — была удостоена Нобелевской премии мира в 2002 году, что заставило даже критиков назвать его самым успешным экс-президентом Белого дома в американской истории.
«У меня есть моральный авторитет — до тех пор, пока я его не разрушу», — отвечает Джимми Картер. Он, безусловно, — один из духовных лидеров нации. Много лет преподаёт в воскресной школе в баптистской церкви в своем родном городке Плейнсе. Прихожан просят резервировать места заранее, так как желающих послушать много.
Несколько лет назад у Джимми обнаружили меланому, которая распространилась на мозг и печень. Ему было 90 лет и он решил, что жить осталось пару недель, не больше.
«Конечно, я молился. Я не просил Бога позволить мне жить, я просил дать мне правильное отношение к смерти. И почувствовал удивительное спокойствие. С той минуты я окончательно поверил в жизнь после смерти»...
Но Картер выздоровел — и принял это как знак, что Бог просит его возвращать добро — помогать другим жить лучше.
«Это то немногое, что мы можем сделать, платить добром за добро. Поэтому мы здесь — строим дома».
За 35 лет Джимми и Розалин Картеры помогли отремонтировать более 4300 домов в 14 странах для людей с низкими доходами и привлекли в Carter Work Project тысячи добровольцев и даже знаменитостей.
Сейчас помощь важна, как никогда. По данным Национального юридического центра по проблемам бездомности и бедности, от 2,5 до 3,5 млн американцев спят в приютах, ночлежках и других местах, не предназначенных для проживания. И цифры только растут. Безработные, потерявшие возможность платить за жилье, матери-одиночки, люди с ограниченными возможностями, психически нездоровые — есть масса причин, почему человек оказывается на улице.
И никакие слова не передают ужаса бездомности — это язвы на ногах, оскорбления и презрение, ежедневное насилие, которое ломает и разрушает человечность.
Когда Картер с повязкой на глазу вернулся на стройплощадку, его встретила толпа радостных товарищей-волонтеров, а знаменитый в стране кантри-певец обнял президента и пошутил: «Слушай, Джимми, я смотрю, ты до сих пор весело проводишь время в барах!».
Перед началом строительства Картер прочёл утреннюю молитву. Он говорил об Иисусе и об успешности, которой все мы теперь так жаждем, напомнив собравшимся, что Иисус был беден и умер молодым, оставленным ближайшими друзьями. «Но Иисус жил совершенной жизнью, потому что он следовал воле Бога», — сказал Картер и добавил, что каждый человек «может достичь полного успеха в глазах Бога».
Если ваша жизнь не наполнена миром, радостью и благодарением, считает самый долгоживущий президент, — это ваша вина.
Бог даёт нам жизнь и свободу и каждый из нас может решить — каким человеком он хочет быть?
Ольга Головина
|
| |
| |
| Пинечка | Дата: Суббота, 19.06.2021, 17:41 | Сообщение # 444 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1517
Статус: Offline
| а в Израиле за последние 30 лет ни один из премьеров даже пальцем не пошевелил, чтобы начать строительство жилья для граждан...
это Финляндия постаралась обеспечить ВСЕХ своих граждан жильём, а в Израиле больше заботятся о ... безопасности бандитов и убийц из Газы, предупреждая "мирных граждан" о своих действиях заранее и не думая о жизнях солдат!!!
|
| |
| |
| papyura | Дата: Вторник, 06.07.2021, 00:20 | Сообщение # 445 |
 неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1599
Статус: Offline
| Во время войны, как множество других советских детей, я, конечно же, ненавидел немцев, однако моя не совсем благозвучная фамилия Гангнус порождала не только шутки, но и немало недобрых подозрений — не немец ли я сам.
Эту фамилию я считал латышской, поскольку дедушка родился в Латвии. После того как учительница физкультуры на станции Зима посоветовала другим детям не дружить со мной, потому что я немец, моя бабушка Мария Иосифовна переменила мне отцовскую фамилию на материнскую, заодно изменив мне год рождения с 1932 на 1933, чтобы в сорок четвёртом я мог вернуться из эвакуации в Москву без пропуска.
Ни за границей, ни в СССР я ни разу не встречал фамилии Гангнус. Кроме отца, её носили только мои братья по отцу — Саша и Володя.
Однако в 1985 году в Дюссельдорфе после моего поэтического вечера ко мне подошёл человек с рулоном плотной бумаги и, ошарашив меня, с улыбкой сказал:
— Я прочёл вашу поэму «Мама и нейтронная бомба»... Вы знаете, учительница физкультуры на станции Зима была недалека от истины. Разрешите представиться — преподаватель географии и латыни дортмундской гимназии, ваш родственник — Густав Гангнус.
Затем он деловито раскатал рулон и показал мне моё генеалогическое древо по отцовской линии.
Самым дальним моим найденным пращуром оказался уроженец Хагенау (около Страсбурга) Якоб Гангнус — во время Тридцатилетней войны ротмистр императорской армии, женившийся в 1640 году в Зинцхейме на крестьянке Анне из Вимпфенталя.
Его дети, внуки и правнуки были пастухами, земледельцами, скитались из города в город, из страны в страну, и, судя по всему, им не очень-то везло.
В 1767 году правнук Ханса Якоба — бедствовавший многодетный немецкий крестьянин Георг Гангнус, до этого безуспешно искавший счастья в Дании и разочарованно вернувшийся оттуда, решил податься на заработки в Россию вместе с семьёй — авось повезёт.
В Германии в этот год была эпидемия какой-то странной болезни, и Георг, ожидая корабля, скончался в Любеке, оставив жену Анну Маргарету с восемью детьми — мал мала меньше. Но она была женщина сильной воли и, похоронив мужа, отплыла с детьми в Кронштадт, куда не добрался он сам, потом оказалась в лифляндском селе Хиршенхофе (ныне Ирши).
Анна Маргарета не гнушалась никакой чёрной работы, пахала, чистила коровники, стирала, шила и порой от отчаянья и женского одиночества запивала так, что однажды её морально осудил сельский сход.
Но в конце концов она поставила на ноги всех восьмерых детей. Им удалось выбиться из нищеты, но не из бедности. Все были крестьянами, мелкими ремесленниками, — никто не получил высшего образования, никто не разбогател.
Однако внук Анны Маргареты — мой прадед Вильгельм — стал знаменитым стеклодувом на стекольном заводе Мордангена и женился на вдове своего старшего брата — Каролине Луизе Каннберг. В 1883 году у них родился сын Рудольф — будущий отец моего отца.
Этот хрустальный шар Вильгельм сделал в подарок новорожденному сыну, но Рудольф не захотел стать стеклодувом, как его отец, и в девятнадцатилетнем возрасте, блистательно сдав экзамены, поступил на математический факультет Московского университета. Он сам начал зарабатывать на жизнь уроками алгебры и геометрии.
С юности он был влюблён в знаменитую рижскую актрису Аспазию, которую называли латышской Комиссаржевской, и в архиве Латвийского театрального музея сохранилась их переписка. Но ему суждено было жениться не на ней.
Если бы ещё тогда Рудольф Гангнус внимательно вгляделся в хрустальный шар, выдутый для него отцом, Вильгельмом, возможно, он увидел бы сани с гробом, медленно ползущие по заснеженным улицам незнакомого ему сибирского города Тобольска, идущую вслед огромную толпу со слезами, полузамерзающими на щеках, и в этой толпе осиротевшую девочку Аню Плотникову, его будущую жену и мою будущую бабушку.
Она и подарила моему отцу неотразимые карие глаза и обезоруживающую мягкость.
Её отец был любимый во всём уезде врач — Василий Александрович Плотников, которому за его медицинскую работу было пожаловано дворянство. Когда он безвременно скончался, его провожал весь Тобольск.
Матерью Ани и ещё трёх других осиротевших детей была Марья Михайловна Плотникова, в девичестве Разумовская, дочь сельского священника, закончившая Институт благородных девиц, моя будущая прабабушка, или, как я её прозвал в детстве, бабушка Старка.
По слухам, она была дальней родственницей романиста Данилевского и — через него — ещё более дальней родственницей семьи лесничего из Багдади Маяковского.
Марья Михайловна оказалась с четырьмя детьми на руках в таком же положении, как некогда, в другом веке, — неизвестная ей Анна Маргарета Гангнус, с которой в будущем они окажутся ветвями одного и того же генеалогического древа, нарисованного дортмундским учителем.
Марья Михайловна переехала под Москву, устроилась на Кольчугинский инструментальный завод конторщицей, брала работу на дом и тоже, как Анна Маргарета, сама поставила на ноги всех детей.
Анна Васильевна поступила на курсы Лесгафта, Михаил Васильевич стал биологом.
Двух детей своих Марья Михайловна, к её глубокому горю, пережила.
Александр Васильевич в двадцатилетнем возрасте застрелился от несчастной любви к цыганке.
Младший — Евгений Васильевич Плотников — был сначала комиссаром Временного правительства в Новохоперске, затем перешёл на сторону большевиков, стал заместителем наркома здравоохранения Каминского.
Но всё это было ещё впереди, когда в 1909 году юная русская курсистка Аня Плотникова вышла замуж за Рудольфа Гангнуса и у них появились дети — в 1910 году мой будущий отец Александр и в 1914-м — моя будущая «тётя Ра».
Рудольф Вильгельмович прекрасно говорил по-русски, по-немецки и по-латышски, но, конечно же, был немцем.
Словом, учительница физкультуры со станции Зима отличалась незаурядным нюхом на немчуру.
Следовательно, когда во время войны я ненавидел всех немцев, я, сам того не ведая, ненавидел и своего дедушку Рудольфа, и его отца Вильгельма, выдувшего этот волшебный хрустальный шар.
Но главное потрясение было впереди.
Через дортмундского Гангнуса я узнал, что есть и другие, австрийские Гангнусы — потомки родного брата моего дедушки Рудольфа, банковского служащего Зигфрида, сразу после начала войны перебравшегося из Риги на родину «Сказок Венского леса».
Я шёл на встречу с неизвестной мне роднёй в старинном венском кафе с опасениями — ведь они могли оказаться или не очень хорошими, или неплохими, но смертельно скучными людьми, с которыми не о чём разговаривать.
К счастью, они мне очень понравились: это были интеллигентные люди, но не снобистского склада — фармацевт, медсестра, инженер-строитель, который, кстати, как две капли воды был похож на моего сводного брата Володю, только чуть располневшего и поседевшего.
Все они читали «Маму и нейтронную бомбу», откуда и узнали о судьбе российских Гангнусов и о моём существовании.
Разумеется, при встрече мы показывали друг другу наши семейные фотографии. Глава клана австрийских Гангнусов — восьмидесятилетняя Эрмина Гангнус, вдова брата моего дедушки Рудольфа, — вздохнула:
— Жаль, что Зигфрид не дожил до этого дня и не познакомился с тобой — вы бы подружились. Он был очаровательным карикатуристом, прекрасным резчиком по дереву, вообще у него была такая артистичная натура...
Всплакнув, она протянула мне фотографию моего двоюродного дедушки.
Я остолбенел.
С фотографии на меня смотрел стройный офицер гитлеровского вермахта с веткой сирени в руке и приветливо, хотя и с оттенком извинения, мне улыбался, как будто хотел сказать глазами: «Ну вот, мы наконец и познакомились... Мог ли ты представить во время войны, что у тебя есть такой родственник?»
Чуть запоздало поняв мои чувства, Эрмина смущенно убрала фотографию, быстро заговорила:
— Он так переживал, когда его мобилизовали... А что он мог поделать! Но, слава богу, его направили не в Россию, а в Италию... Ему там так понравилось, особенно во Флоренции... Его нельзя было вытащить из галереи Уффици. Он даже начал изучать итальянский язык...
В этом венском кафе я подумал, что когда-то на земле было совсем мало людей, с которых мы все начались, и, наверно, мы все — не найденные друг другом родственники. И любая война — это война гражданская, братоубийственная.
Как нырнуть внутрь хрустального шара родословной и коснуться кончиками пальцев его дна?
Да и может ли быть у него дно?
...Когда харьковчане выдвинули меня в 1989 году в Совет народных депутатов СССР, моя мама сказала:
— Кстати, попробуй найти в Харькове особняк своей двоюродной прабабки на бывшей Миллионной улице... Кажется, сейчас это улица Ленина...
Я так и обмер:
— Какой ещё особняк? Какой прабабки?
— Четырёхэтажный. Она когда-то жила там совсем одна с двумя сотнями кошек...
— Постой, мама... Ты же сама рассказывала, что твои предки в конце девятнадцатого века были сосланы из Житомирской губернии в Сибирь, на станцию Зима, за крестьянский бунт... Откуда же у простой крестьянки четырёхэтажный особняк да ещё и две сотни кошек? Зачем же ты мне сказки сказывала и про «красного петуха», подпущенного помещику, и про то, как до станции Зима наши предки добирались пешком в кандалах? — растерянно, оторопело бормотал я.
— Всё правда — и «красный петух», и кандалы... — частично успокоила меня мама. — Только прапрадед твой, Иосиф Байковский, никакой не крестьянин. Он был польский шляхтич, управляющий помещичьим имением, но возглавил крестьянский бунт.
Голубая кровь ему не помогла — кандалы на всех были одинаковые...
Итак, легенда о моем рабоче-крестьянском происхождении с треском разваливалась. Оказалось, что я и со стороны моего прадедушки Василия Плотникова, и со стороны прадедушки Иосифа Байковского — дворянин.
Вот уж не думал не гадал...
Жена Иосифа Байковского, вместе с ним отправившаяся в Сибирь, была украинка.
Их дочери — Ядвига и Мария — дома говорили между собой не только по-русски, но и по-польски и по-украински. В детстве вместе со стихами Пушкина я слышал от них Шевченко и Мицкевича в оригинале.
Сёстры были полной противоположностью друг другу.
Ядвига Иосифовна, вышедшая замуж за русского сибиряка слесаря Ивана Дубинина, была небольшого роста, с почти неслышной походкой и всегда защищала меня в детстве от справедливой, но безжалостной палки своей суровой могучей сестры, от которой я спасался, забираясь на самую верхушку столба ворот нашего дома.
Высокая, прямая, неулыбчивая Мария Иосифовна — будущая мать моей матери — стала женой белоруса Ермолая Наумовича Евтушенко, сначала дважды георгиевского кавалера, затем красного командира с двумя ромбами, затем «врага народа».
Так кто же я?
Я русский поэт, а не русскоязычный.
Я русский человек по самосознанию.
Самосознание и есть национальность.
Мои мать и отец любили друг друга недолго, но я их люблю всегда.
Я люблю всех женщин, которых я когда-то любил.
Я люблю свою жену Машу.
Я люблю всех своих пятерых сыновей.
Я люблю Пушкина и Володю Соколова, Шостаковича и Булата Окуджаву, Петрова-Водкина и Олега Целкова, великого сибирского шофёра моего дядю Андрея Дубинина и великого футболиста Всеволода Боброва.
Я люблю станцию Зима, Переделкино, Гульрипш, где сейчас от моего сожжённого дома остался только пепел.
Я люблю скрип саней по снегу, баню с берёзовыми вениками, сало с чёрным хлебом, малосольного омуля, мочёные антоновские яблоки.
Я, правда, почти не пью водки, потому что она убивает память, но водка незаменима на поминках, а мне на них приходится сиживать всё чаще и чаще, как будто все они сливаются в одни Большие Поминки по той Большой Стране, в которой я родился и которой уже нет и никогда не будет.
Но я люблю и другую — Самую Большую Страну — человечество.
Я люблю Гранд-каньон не меньше, чем Байкал.
Я люблю «Девочку на шаре» Пикассо не меньше, чем «Тройку» Перова.
Я люблю Эдит Пиаф и Жака Бреля не меньше, чем Русланову и Высоцкого. Я люблю Габриеля Гарсию Маркеса не меньше, чем Андрея Платонова.
Я люблю фильм «Похитители велосипедов» не меньше, чем «Летят журавли».
Я люблю гениев дружбы — грузина Джумбера Беташвили, убитого во время абхазско-грузинской бойни, американца Альберта Тодда, австралийца Джеффри Даттона, шведа Пера Гедина, итальянку Евелину Паскуччи, — с которыми мы сразу начали понимать друг друга с полуслова, — люблю их не меньше, чем моего школьного кореша электромонтажника Лёшу Чиненкова, чем Лёню Шинкарёва, с которым мы прошли семь сибирских рек, чем Евтушенковеда № 1 — подводника Юру Нехорошева.
Наши отечественные блюстители чистоты крови давно пытаются поставить под сомнение мою «русскость», распространяя слухи, что я — замаскировавшийся еврей, хотя уж еврейской-то крови, к их бессильной ярости, у меня ни капли. Они радостно вцепились в довоенный учебник тригонометрии для средней школы, соавторами которого были мой дедушка Гангнус и Гурвиц, и называют меня на своих черносотенных сборищах не иначе как в плюрале: «эти гурвицы-гангнусы», приписав мне и фамилию дедушкиного соавтора...
Когда в 1990 году моей маме Зинаиде Ермолаевне Евтушенко исполнилось восемьдесят лет, она продолжала работать газетным киоскёром на углу проспекта Мира и площади Рижского вокзала.
Её в тот день завалили цветами и подарками те люди, которые жили или работали вокруг и столько лет покупали из её добрых рук газеты не всегда с добрыми вестями, что уже от неё не зависело.юю
Чуть на дольше, чем полагалось, остановился один троллейбус, и его водитель, обычно покупающая журнал «Крестьянка», подарила маме большой египетский цветок, похожий на фламинго из дельты Нила.
Машинист скорого поезда преподнёс бутылку ликёра «Вана Таллин».
Мясник из соседнего магазина передал целый мешок самых изысканных костей для маминой собаки Капы.
Остановился спецавтобус, из которого высыпали будапештские туристы, знавшие адрес маминого киоска из переведённой на венгерский поэмы «Мама и нейтронная бомба», задарили маму сувенирами, просили автографы...
Цветов было столько, что весь киоск благоухал, превратившись в оранжерею.
Но вдруг появились четверо коротко стриженных молодых людей, в чёрных гимнастерках, с поскрипывающими портупеями и холодными военизированными глазами.
Один из них, по возрасту годившийся маме во внуки, сказал, поигрывая казацкой витой плёткой:
— Когда ты наконец уберёшься в свой Израиль, старая жидовка, вместе с твоим сынком-сионистом и заодно со всеми этими вонючими гангнусами - гурвицами?!
Мама, рассказывая мне эту историю, невесело вздохнула:
— Отвратительно было это слышать, особенно от таких молодых людей... А если бы я была вправду еврейкой — каково бы мне было тогда!
Потом она добавила:
— Я тебя не идеализирую, Женя, потому что слишком хорошо тебя знаю со всеми твоими прибамбасами. Но, глядя на этих чернорубашечников, я подумала: если эти подонки так ненавидят моего сына, то, наверное, он всё-таки чего-нибудь стоит...
И она улыбнулась, хотя далось ей это не слишком легко.
Из книги Евгения Евтушенко «Волчий паспорт»
|
| |
| |
| Афродита | Дата: Пятница, 23.07.2021, 09:33 | Сообщение # 446 |
|
Группа: Гости
| Галуст Гюльбенкян был человеком, который всю свою жизнь стремился к тому, чтобы каждый вид его деятельности являлся произведением искусства.
Джон Уоркер
В течение всей своей жизни выходец из состоятельной семьи константинопольских армян испытывал две страсти: влечение к нефти как к источнику богатства и тягу к шедеврам искусства.
И ведь преуспел на обоих поприщах!
Анна Зарубина вспоминает Галуста Гюльбенкяна и предлагает нам выдержки из его «меморандумов» и писем.
«Я не торговец нефтью! Я считаю себя архитектором бизнеса»
«Я чувствую, что они — часть моей души, моего сердца» (о предметах своей коллекции)
«Торгуйте чем хотите, но только не тем, что находится в музейных экспозициях. Продажа того, что составляет национальное достояние, даёт основание для серьезнейшего диагноза»
«Художественное полотно должно быть приятным, занимательным и привлекающим внимание.
Да-да, приятным. И без того в жизни достаточно скучных вещей. Мы не должны увеличивать их число»
Галуст Гюльбенкян, 1900 год
«Тот, кому поручено продать картину или произведение прикладного искусства, воображает, что достигает наибольшего успеха, просто найдя выгодного покупателя, не считаясь с иными последствиями заключенной сделки.
Эти чиновники не понимают, какой вред наносят Вашей кредитоспособности. Их совершенно не волнует то негативное впечатление, которое создаётся распродажей ценностей из Ваших музеев»
«Цены на произведения искусства подобны кредиту — они весьма изменчивы, всецело зависят от внешних обстоятельств»
«Произведения искусства не являются обычным, заурядным товаром, и цены на них зависят и от собирателя»
«Нефтяные бизнесмены подобны кошкам: по их воплям никогда нельзя понять, дерутся они или занимаются любовью»
«Я всегда придерживался тезиса, что произведения, хранящиеся в Ваших музеях на протяжении многих лет, не должны распродаваться, ибо они представляют собой не только национальное достояние, но и обширный воспитательный фонд и, одновременно, величайшую национальную гордость, а если сведения об их распродаже проникнут в публику, то этим будет нанесен ущерб кредиту Вашего правительства»
«Вы счастливы, что избавлены от этой страсти — коллекционирования; она ведь подобна болезни»
миллиардер с человеческим лицом
Одно из самых привлекательных мест в Лиссабоне находится довольно далеко от центра города. Бетонный брус здания Музея и Фонда Галуста Гюльбенкяна не поражает красотой.
Но потом, когда попадаешь в залы, где выставлены сокровища этого нефтяного магната с безупречным, хотя и эклектичным художественным вкусом, понимаешь — только такая простая и лаконичная рама может быть у подобной, поражающей роскошью коллекции.
История о том, как она собиралась, как «миллиардер с человеческим лицом» конвертировал колоссальные доходы от торговли нефтью в произведения искусства — это настоящий триллер.
Род Гюльбенкянов из Тифлиса, отличавшийся своей деловой хваткой, разбогател на торговле.
В начале XIX века они отправились в Константинополь, где 23 марта 1869 года в квартале Скютар в семье коммерсанта Саркиса Гюльбенкяна родился Галуст Саркис Гюльбенкян.
Начальное образование Галуст получил в школе Арамян-Унчян близ Кары, затем во французском армянском училище Сурб Овсеп. Окончив с отличием Королевский колледж Лондонского университета и получив диплом инженера-нефтяника, 22-летний Гюльбенкян опубликовал серьёзное исследование по истории разработок и эксплуатации нефтяных ресурсов на Среднем Востоке.
Через пять лет он переехал в Лондон и активно занялся нефтяным бизнесом — на 30 тысяч фунтов стерлингов, полученных от отца в качестве начального капитала.
Тогда же он женился на Нвард Есаян, и в 1896 году у него родился первенец — Нубар Саркис, а ещё через четыре года — дочь Рита Сирвард.
В 1898 году Галуст Гюльбенкян был назначен экономическим советником османских посольств в Париже и Лондоне.
Эта должность, наряду с британским гражданством, обеспечила ему мощные политические позиции как в Европе, так и на Ближнем и Среднем Востоке, особенно в Османской империи.
Страны Запада еще не обратили внимания на нефтяные богатства Среднего Востока, а Галуст Гюльбенкян уже осознал перспективы их широкомасштабной разработки.
Начало ХХ века. Гюльбенкян — истинный гражданин мира. Получив британское подданство, он расположился в Париже, говорил на шести языках, считался гением аналитики и специалистом по налаживанию связей между Востоком и Западом.
Самым его удачным предприятием было создание в 1912-1914 годах компании «Ирак Петролеум», в которую вошли Франция, Англия, США и Персия и от дивидендов которой сам Гюльбенкян имел 5% прибыли, за что и получил прозвище, приставшее к нему навсегда: «Мистер пять процентов».
По словам одного из современников Гюльбенкяна, энергичный, образованный Галуст в бизнесе был очень жесток. Его главным оружием была информация — располагавший обширными связями по всему миру, он мог себе позволить воздействовать на ход деловой жизни — утечка иных сведений могла дорого стоить и правительствам многих стран, и влиятельным персонам.
Он был гением налаживания связей.
Его умение заключать самые выгодные контракты поражало всех. Знание людей и умение входить в доверие и было тем бизнесом, который сделал его одним из богатейших людей своего времени.
Вторая мировая война застала Гюльбенкяна в Париже...
Над ним нависла реальная опасность. В апреле 1942 года он при посредничестве иранского представителя при правительстве Виши и по приглашению посла выехал в Португалию, первоначально намереваясь отдохнуть там неделю-другую. Но сложилось так, что он провёл в Португалии остаток своей жизни — 13 лет — и скончался 20 июля 1955 года на восемьдесят шестом году жизни.
Местом его упокоения стала церковь Святого Саркиса в Лондоне.
В 1922 году Гюльбенкян в память о своих родителях возвел в Лондоне армянскую церковь Сурб Минас, выделил 400 тысяч долларов на восстановление Первопрестольного Эчмиадзина, содействовал строительству районов Нубарашен и Новая Кесария на окраинах Еревана.
Два года — с 1930-го по 1932-й — он занимал пост председателя «Всеобщего армянского благотворительного союза», но ушёл из организации, рассорившись с окружением.
И тем не менее вклад Гюльбенкяна в укрепление диаспоры по всему миру был неоценим...
В 1929 году он построил знаменитую библиотеку Армянской патриархии в Иерусалиме и определил постоянную ренту Патриархии, которая, согласно завещанию мецената, выплачивается до сих пор. На пожертвования Гюльбенкяна строились школы и больницы в населенных армянами районах Турции, Ливана, Сирии, Ирака, Иордании, были возведены армянские церкви в Триполи, Багдаде, Киркуке.
Страсть к коллекционированию произведений искусства завладела Гюльбенкяном с юности. Возможно, это увлечение, прошедшее через всю жизнь магната, было следствием его происхождения — армянин, родившийся на перекрестке цивилизаций, в Константинополе, через который прошли и римляне, и греки, и османы, понимал толк в древностях.
 приобретена у Эрмитажа в 1929-м году
Подобно большинству чрезвычайно богатых людей, Гюльбенкян находил в коллекционировании произведений искусства отдых от напряжения делового мира. В течение своей жизни он собрал эклектичную, но уникальную коллекцию, сложившуюся под влиянием его путешествий и собственного вкуса.
Он постоянно был вовлечён в долгие и сложные переговоры с ведущими экспертами и дилерами, выискивал, покупал...
К концу жизни коллекция Гюльбенкяна насчитывала более 6000 предметов со всех континентов, датированных от античности до начала двадцатого века (включая экспонаты из Древнего Египта, Древней Греции, Вавилонии, Армении, Персии, образцы исламского искусства, искусства Европы и Японии).
Его притяжение к приобретениям было настолько велико, что он даже называл их своими «детьми».
Так, «семьёй» Гюльбенкяна стали картины Чимы де Конельяно, Рубенса, Ван Дейка, Франса Хальса, Рембрандта, Гварди, Гейнсборо, Ромни, Ренуара, Мане, Дега и Моне.
Любимой скульптурой магната был мраморный оригинал «Дианы» Гудона, которую Гюльбенкян купил из собрания Эрмитажа в 1930 году.
Взаимоотношения «мистера пять процентов» и большевиков — это отдельная, полная тайн страница его жизни. Гюльбенкян был первым приобретателем, допущенным в эрмитажные кладовые, когда советское правительство решило заработать золото на распродаже культурного наследия.
Интерес советского руководства в переговорах с Гюльбенкяном состоял не только в возможности получить валюту за продаваемые шедевры, но и в деловых связях и влиянии главы крупнейшей нефтяной компании — от Гюльбенкяна требовалось экономическое содействие СССР на мировом рынке.
«Деловая начинка» была уже в первых переговорах с Гюльбенкяном, которые вёл в Париже торгпред Советов Пятаков, был поставлен вопрос об экономической помощи Гюльбенкяна СССР.
Речь шла о посредничестве Гюльбенкяна в создании международного объединения банков, которые согласились бы финансировать развитие советской тяжёлой промышленности.
За помощь в бизнесе Гюльбенкян ожидал большей сговорчивости советского руководства в антикварном вопросе.
Михаил Пиотровский в книге «Проданные сокровища Эрмитажа» вспоминал, что Гюльбенкян предложил музею купить на 10 миллионов рублей картин и представил список из 18 лучших картин Эрмитажа, стоящих, по самому скромному расчёту, не менее 25-30 млн рублей.
Открытая продажа некоторых из них, как «Мадонна Альба» Рафаэля, «Юдифь» Джорджоне и «Блудного сына» Рембрандта, несомненно, вызвала бы в некоторых странах национальную подписку для их приобретения и покрыла бы сумму.
Но конфиденциальность продаж музейных ценностей для советских властей поначалу была не менее важна, чем деньги...
Перечисленные шедевры Гюльбенкяну заполучить не удалось, но он приобрёл не менее выдающиеся произведения, а главное, стал первым, кому удалось выбирать вещи непосредственно из эрмитажного собрания.
Ещё до революции, в начале своей карьеры, Гюльбенкян имел дела с Россией благодаря своим родственникам — бакинским армянам Манташевым, контролирующим нефтяные промыслы Баку.
Во второй раз его интересы пересеклись с российскими в 1928 году, когда он принимал активное участие в разработке богатейших месторождений ближневосточной нефти.
В Париже Гюльбенкян познакомился с советским торгпредом Георгием Пятаковым, который во Франции налаживал связи с финансовыми и коммерческими кругами Запада, и Гюльбенкян вызвался помочь Советской России, у которой были довольно большие проблемы с торговлей нефтью.
Как президент Иракской нефтяной компании он склонил компанию «Шелл» торговать советской нефтью, цены на которую, как и всё шедшее из СССР сырьё, были демпинговыми.
Удачно проведённая операция принесла бизнесмену доверие советских властей и посреднические услуги Гюльбенкяна были оплачены эрмитажными шедеврами.
 Рене Лалик, брошь "СТРЕКОЗА"
В течение двух лет, с 1928 по 1930 год, Галуст Гюльбенкян провёл четыре сложнейших раунда переговоров с советским правительством... «Я чрезвычайно заинтересован в заключении аналогичных сделок и в будущем, поскольку убеждён, что цены, которые плачу я, — самые высокие из тех, которые могут реально предлагаться, — писал он своим адресатам в Москве. — Я готов приобрести гораздо более ценные работы, но этому препятствуют ваши сотрудники, не желающие предоставить их на суд независимых экспертов, что было бы наиболее целесообразно и логично»...
Лишь в январе 1930 года Гюльбенкян получил в собственность коллекцию императорского серебра — 24 предмета, изготовленных крупнейшими французскими мастерами XVIII века по заказам русских императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, и полотно Рубенса, уплатив за них 155 тысяч фунтов стерлингов.
Каждый новый контракт делал его коллекцию всё более ценной.
В результате многочисленных переговоров у него оказались и мраморная «Диана» Жана Гудона, и пять живописных полотен — «Портрет Титуса» и «Афина Паллада» Рембрандта, «Урок музыки» Герарда Терборха, «Меццетен» изысканного живописца рококо Антуана Ватто и «Хорошенькие купальщицы» мастера галантных сцен Никола Ланкре...
Осенью 1930 года ему удалось совершить последнюю свою покупку — «Портрет старика» Рембрандта, обошедший ему в тридцать тысяч фунтов стерлингов.
Эта сделка была ещё одним подтверждением феноменальных торговых способностей Гюльбенкяна: конкуренты покупали вещи из Эрмитажа, платя в десятки раз больше.
Историки пишут, что, вывозя из России сокровища, нефтяной магнат утешал советских продавцов: «Вы счастливы, что избавлены от этой страсти — коллекционирования; она ведь подобна болезни».
 Питер Пауль Рубенс, "Портрет Елены Фоурмен"
Большинство купленных в Эрмитаже работ сейчас находится в постоянной экспозиции Музея Гюльбенкяна в Лиссабоне...
Поскольку коллекция росла, Гюльбенкяна всё больше заботили не только сохранность сокровищ, но и необходимость платить налоги на его наследство.
Магнат хотел этого избежать, и хранившееся в Париже собрание было разделено из соображений безопасности, часть его была послана в Лондон.
В 1936 году коллекция египетского искусства была поручена заботе Британского музея. Поначалу в планах Гюльбенкяна было и создание фонда собственного имени при Национальной галерее в Лондоне, куда были бы собраны лучшие живописные полотна из коллекции.
В Британии миллиардер во время Второй мировой войны был объявлен «врагом» — как член персидской дипломатической миссии он поддерживал контакты с французским правительством Виши. Британцы даже временно конфисковали его акции Iraq Petroleum Company. И хотя после войны концессия была возвращена ему с компенсацией, эти действия страны, чьё подданство он имел, раздражало Гюльбенкяна. Кроме того, он подозревал, что его партнеры по бизнесу использовали британское правительство, чтобы выдавить его из концессии.
Однако было ясно, что Гюльбенкян хотел видеть свою коллекцию объединённой под одной крышей, где люди могли бы оценить то, что один человек смог собрать на протяжении своей жизни.
Уже после смерти миллиардера, в 1960 году, вся коллекция была перевезена в Португалию, где выставлялась во Дворце маркиза Помбала с 1965 до 1969 год.
А спустя четырнадцать лет после смерти прославленного коллекционера его желание исполнилось — было построено здание Музея Галуста Гюльбенкяна.
Сегодня музей в Лиссабоне по праву считается одним из лучших в своём роде. Здесь собраны несметные художественные ценности: огромная коллекция искусства Египта, античной Греции и Рима, Востока — ковры, керамика, стекло, уникальные произведения китайского и японского фарфора, а также богатейшая коллекция западноевропейской живописи.
Правда, экспонатов, связанных с армянским миром, здесь осталось немного — в 1929 году на территории Армянской патриархии в Иерусалиме благотворитель построил книгохранилище, реставрировал церковь Св. Гроба Господня и подарил Патриархии большую часть произведений древнего армянского искусства из своей коллекции.
До сих пор действует и Фонд Галуста Гюльбенкяна, поддерживающий научные, культурные, образовательные, художественные и гуманитарные начинания по всему миру.
В составе фонда действует Армянское отделение, ежегодный бюджет которого составляет около 3,6 млн долларов США.
Средства распределяются между научными, культурными, образовательными, медицинскими и другими учреждениями Армении и диаспоры.
Финансируются проекты по поддержке армянских общин и здравоохранению. Особое внимание уделяется поддержке и сохранению армянских учреждений в Сирии, Ливане и Турции.
Значительные суммы были ассигнованы на нужды Матенадарана и Ереванского государственного университета.
В 1988–1989 годах, помимо средств Армянского отделения, фонд выделил для помощи пострадавшим от землетрясения в Армении ещё свыше миллиона долларов.
«То, как на протяжении своей жизни Гюльбенкян использовал своё состояние, и то, как он им распорядился в завещании, демонстрирует его понимание социальной функции богатства и соответствующие ей обязательства», — напишут в Португалии спустя много лет после смерти Галуста Гюльбенкяна.
Лиана Минасян
|
| |
| |
| Сонечка | Дата: Среда, 28.07.2021, 14:20 | Сообщение # 447 |
|
дружище
Группа: Пользователи
Сообщений: 547
Статус: Offline
| о настоящем воспитании и НАСТОЯЩЕЙ любви к Природе
https://www.golosameriki.com/a....07.html
|
| |
| |
| KBК | Дата: Воскресенье, 01.08.2021, 07:13 | Сообщение # 448 |
|
верный друг
Группа: Пользователи
Сообщений: 138
Статус: Offline
| ВОТ ВАМ И ПРИШВИН! СОБАЧКИ, УТОЧКИ, ДЕРЕВНЯ..
материал удалён администрацией сайта по причине появления ОГРОМНОГО пласта противоречивых сведений и полной невозможностью проверить их достоверность - физически затруднительно прочитать ВСЕ дневники писателя!..
|
| |
| |
| papyura | Дата: Среда, 04.08.2021, 12:05 | Сообщение # 449 |
|
неповторимый
Группа: Администраторы
Сообщений: 1599
Статус: Offline
| Это он "задрал" юбку Мэрилин Монро, снял «В джазе только девушки» и придумал нуар.
...До конца жизни – а его жизнь была долгой и длилась 95 лет – Билли Уайлдер, режиссёр и обладатель шести «Оскаров», жалел, что не убил Гитлера.
В 1930-м Уайлдер работал репортером в Берлине и однажды встретил будущего фюрера в кинотеатре. «Я сидел в ложе кинотеатра “УФА-Палас”, а Гитлер расположился в соседней ложе. Я мог его застрелить, но мне не хватило двух вещей – смелости и пистолета», – вспоминал он...
Будущий режиссёр родился в 1906 году в местечке Суха-Бескидзка в Галиции в семье еврея Макса Вильдера – управляющего гостиничной сетью. По-настоящему мальчика звали Самуил Вильдер: он поменяет имя позже по совету коллег, когда окажется в Лос-Анджелесе в начале 30-х.
Отец же прочил Самуилу будущее юриста и отправил в университет в Вене. Однако вскоре тот бежал оттуда в Берлин: ему хотелось огней яркой жизни, а Берлин 20-х был городом соблазнов, ночных клубов, нуара и зарождающейся киноиндустрии.
Там Вильдер стал работать репортёром и писать сценарии к немым фильмам.
Он вспоминал своё знакомство с отцом психоанализа Зигмундом Фрейдом: «Я приехал брать у него интервью, но не успел и рта раскрыть. Только и смог, что показать ему визитку. Он спрашивает: “Герр Вильдер? Из газеты Die Stunde?” Я говорю: “Да”. А он и говорит: “Дверь вон там!”».
Фрейд просто ненавидел репортёров – к тому же газета, в которой работал Уайлдер, была таблоидного формата: много фотографий и сплетен, мало аналитического текста...
В 30-е Вильдер, спасаясь от нацистов, переехал во Францию. Оттуда смог добраться в США, его родители остались в Европе и погибли в концлагерях.
В Америке Самуил, едва знавший английский, жил впроголодь, но продолжал мечтать о большом кино. Вскоре жизнь свела его со сценаристом Чарльзом Брэккетом, который не только уговорил Вильдера сменить имя и фамилию, но и поднатаскал его в английском, научив заодно и законам «американского» киношного жанра.
Они стали вместе писать сценарии романтических комедий, а голливудские студии – их покупать.
В экономике США царила депрессия, «лёгкое» кино пользовалось спросом – с 1938 по 1941 год по сценариям Брэккета-Уайлдера вышло не менее шести картин, в том числе фильм «Ниночка», где сыграла звезда немого кино Грета Гарбо.
В 42-м Уайлдер сам сел в режиссёрское кресло – чтобы, как говорил он позже, «перестать страдать, видя, как другие режиссёры кромсают его сценарии».
Он начал с легкого кино – комедия «Майор и малютка» 1942 года, например, получила премию Национального совета кинокритиков США, – но очень быстро переключился на острую сатиру и стал снимать то, что сам называл «голливудской изнанкой».
Его картину 1944 года «Двойная страховка» называют образцом классического нуара.
По сюжету роковая красотка убеждает своего любовника, страхового агента, убить мужа.
Сценарий Уайлдеру помогал писать мастер «крутого детектива» и хронический алкоголик Раймонд Чандлер. Вдвоём они показали тёмную сторону богатой жизни: интриги, убийства, потерянные мечты и алкоголизм.
Эту же тему Уайлдер развил и в картине 1950 года «Бульвар Сансет», которая получила три «Оскара». Эта лента о забытых звёздах Голливуда привела в ярость цензуру.
До начала 60-х годов Ассоциация кинокомпаний США руководствовалась «кодексом Хейса» – сводом правил, который запрещал показывать в фильмах наготу, секс и наркотики.
Уайлдер словно в насмешку нарушил весь кодекс целиком...
В ответ на нападки цензоров он отвечал, что зритель, который идёт на его фильмы, не может ошибаться: «Каждый из них в отдельности может быть полным кретином. Но тысяча кретинов, собравшихся вместе в темноте – это уже гениальный критик».
 И всё же главными картинами, благодаря которым Билли Уайлдер вошёл в историю кино, остаются комедии.
В 1957 году он снял «Зуд седьмого года».
Именно в этой картине Мэрилин Монро стоит над вентиляционным люком, воздух из которого поднимает ей юбку. Эту сцену придумал сам Уайлдер, который позже говорил, что «она далась ему чертовски дорого»: «За съёмками на улице наблюдали тысячи фанатов. В итоге пришлось перенести съёмки в павильон: каждый раз, когда юбка Мэрилин поднималась, на улице становилось слишком шумно».
В 1959 году на экраны вышла лента «Некоторые любят погорячее»: в русском прокате – «В джазе только девушки».
Эту авантюрную историю о музыкантах, которые скрываются от гангстеров, переодевшись в женские платья, многие критики до сих пор считают лучшей комедией всех времён – хотя на съёмках царила атмосфера, далёкая от дружелюбной.
Уайлдер постоянно ругался с Монро.
«Вопрос стоял так: “Как сделать, чтобы у неё появилось настроение?” Чтобы не возникала стена, чтобы не биться об эту стену. Она играла идеально, когда помнила текст. Могла безупречно сыграть диалог на три страницы, а потом застопориться на фразе: “Это я, Душечка”», – вспоминал он.
Кроме того, его бесило, что Мэрилин вечно опаздывает на съёмки: «Но я терпел и ждал её. Полдюжины раз был готов свихнуться. Но много раз говорил себе, что я ей не муж».
За свою карьеру Билли Уайлдер снял больше 20 фильмов.
В его картинах играли те, кого сегодня принято называть «голливудскими иконами»: Одри Хепберн и Хамфри Богарт, Джек Леммон и Ширли Маклейн...
С Хепберн режиссёр был дружен до её смерти от рака в 1993 году. Он говорил, что её кончина стала для него сильным ударом, и выделял Одри как актрису, которая «в обычной жизни выглядит, как обычная девушка».
А вот её партнёра по фильму «Сабрина» Хамфри Богарта Уайлдер называл «безумным засранцем». «Но я всё же ему сочувствовал. Ведь он был антисемитом, который женился на еврейке», – со свойственным ему юмором говорил режиссёр.
Богарт был женат на актрисе еврейского происхождения Лорен Бэколл.
Из-за того, что в фильмах Уайлдера снимались записные красотки, многие считали, что он крутит с ними романы. Однако Уайлдер был верным мужем: ещё в конце 40-х он женился на актрисе Одри Янг и прожил с ней до своей смерти в 2002-м.
Янг вспоминала, что Уайлдер вечно спешил – даже свадьбу он едва успел втиснуть по времени между съёмками.
«Этот сумасшедший решил ехать жениться в Неваду, потому что там процедуру можно оформить быстрее. Я была в джинсах и свитере и попросила десять минут, чтобы переодеться. Но Билли сказал: “Ты поедешь в том, в чём ты стоишь, или мы вообще никогда не поженимся!” По дороге он купил мне обручальное кольцо за 17 долларов»...
После 1981 года Уайлдер совсем перестал снимать кино.
Он жил уединённой жизнью в своём особняке в Лос-Анджелесе и даже интервью давал редко. Вернуться в режиссёрское кресло этот классик Голливуда захотел лишь однажды.
В 90-е Уайлдер загорелся идеей снять фильм об Оскаре Шиндлере, немецком промышленнике, спасавшем евреев в годы войны.
Но его опередили: оказалось, что права на экранизацию этой истории уже купил Стивен Спилберг. «Хорошая получилась картина», – сказал Уайлдер, посетив премьеру. И после паузы добавил: «Хотя я снял бы лучше».
Михаил Блоков
|
| |
| |
| Dandy | Дата: Суббота, 14.08.2021, 10:02 | Сообщение # 450 |
|
Группа: Гости
| 
Он задумал создать еврейское государство в Америке. Выкупил земли на Гранд-Айленде и заложил камень под столицу – город Арарат. Вот только дальше дело у Мордехая Ноаха в 1825 году не двинулось.Одну из первых «громких» попыток основать еврейское государство предпринял в XIX веке человек по имени Мордехай Мануэль Ноах. Он был уверен, что сделать это в Палестине невозможно, и хотел поселить всех евреев вблизи Нью-Йорка в государстве под названием Арарат. Де-юре Ноах планировал просто создать в США отдельный еврейский штат, который де-факто должен был стать государством в государстве, с «араратской» конституцией и, конечно же, президентом – в его лице.
Ноах родился в 1785 году в Филадельфии и был потомком португальских и немецких евреев. Отец был успешным промышленником: жертвовал солидные суммы на Войну за независимость, да и сам принимал в ней участие. По некоторым сведениям, на свадьбе родителей Мордехая присутствовал сам генерал Джордж Вашингтон.
Есть данные и о том, что отец Мордехая принимал самое деятельное участие в подготовке Декларации независимости США, подписанной в Филадельфии 4 июля 1776-го.
Так что политическая карьера была уготована Мордехаю с детства. И нужно сказать, он нисколько этому не противился.Отправившись изучать право в университет Чарльстона в Южной Каролине, Ноах параллельно стал писать в местную газету. Интересовала его внутренняя и внешняя политика. В частности, он активно продвигал идею, что новой войны с Британией не миновать. Это, кстати, звучало в унисон с выступлениями «военных ястребов» в Конгрессе США.
Мордехай же был настолько уверен в своих суждениях, что часто слишком уж горячо отстаивал их в спорах. В ход шли порой и кулаки, и даже револьверы. Одна из дуэлей закончилась смертью оппонента...
Вскоре после этого, в 1812-м, действительно началась война между США и Великобританией. А ещё через год, в 1813-м, новоиспечённого выпускника Ноаха назначили консулом США в Тунисе.
Среди прочего в его консульские обязанности входили переговоры по освобождению американских торговых судов, часто захватываемых пиратами у берегов Северной Африки.
В 1816 году произошло очередное нападение на американских моряков. Пираты взяли их в плен и потребовали в качестве выкупа баснословную сумму. Министр иностранных дел США разрешил Ноаху выплатить лишь треть. Недовольные таким раскладом разбойники грозили убить заложников. И тогда Ноах внёс остаток суммы из собственных средств.
Началась служебная проверка, в ходе которой Ноах объяснил свои действия «религиозными убеждениями»: «Нельзя иметь возможность спасти людей и не сделать этого»...
В итоге Ноаха отстранили от почётной должности за неповиновение министру. В решении об увольнении было сказано: «Религия господина Ноаха стала препятствием в выполнении консульских функций». Мордехай так это дело оставить не мог. Вернувшись в Америку, он направил мотивированное письмо Конгрессу с разъяснением ситуации. А потом организовал целый ряд публикаций на эту тему в ведущих изданиях страны.
Резонанс был огромный, в особенности среди членов еврейской общины.
На фоне такой общественной реакции специально собранная комиссия Конгресса постановила, что никаких нарушений в действиях Ноаха не было, что он был верен американским принципам. Ему даже предложили вернуться на консульскую работу, но он, восстановив свою репутацию и подняв рейтинг среди членов общины, был уже всецело поглощён другой идеей.
 В 1818 году Ноах был приглашён как почётный гость на открытие синагоги новой еврейской общины Нью-Йорка. Пройдясь по истории преследования евреев, он обосновал необходимость создания для них нового дома, заверяя в своей речи присутствовавших, что когда-нибудь таким домом вновь станет Святая земля, но пока необходимо сконцентрировать усилия по созданию еврейского государства здесь, в Америке.
Вскоре Ноах выбрал и место – Гранд-Айленд на реке Ниагара, вблизи города Буффало. Предполагалось выкупить его весь – это была территория площадью около 70 квадратных километров. Но изъявив желание приобрести земли в 1820 году, Ноах получил официальное разрешение лишь через пять лет. Да и то местные власти позволяли ему выкупить лишь треть острова.
Тогда Мордехай решил начать с создания одного города – Арарата, который в будущем бы стал «столицей еврейского штата и вечным местопребыванием сынов израилевых».
О грандиозном проекте рассказывали все американские газеты. Мордехай же начал приглашать евреев со всего мира переехать в Америку. Делал он это, как водится, с помпой.
Вот как начинались его воззвания к еврейским общинам Европы, Азии и Африки: «Я, Мордехай Мануэль Ноах, гражданин США, бывший консул Штатов в городе и королевстве Тунис, Б-жьей милостью, правитель и судья Израиля, предлагаю убежище евреям всего мира, где они смогут наслаждаться миром и счастьем, которых лишены в местах своего нынешнего проживания из-за нетерпимости и угнетения».
В данной прокламации Ноах призвал все синагоги мира провести перепись еврейского населения и ввести налог в один испанский доллар в пользу становления и развития города Арарата. «Судьёй и правителем» Ноах провозгласил себя на четыре года, оговорив, что пост этот выборный.
Право въезда в город имели евреи из любой части света.
Вскоре состоялась и торжественная церемония закладки нового города. Мероприятие вызвало неимоверный интерес: народу было столько, что заготовленных лодок не хватило, чтобы перевезти всех на Гранд-Айленд. Тогда было решено проводить церемонию, на которой присутствовали все официальные лица города и штата Нью-Йорк, в синагоге Буффало.
Перед входом участники процессии установили каменную доску с надписями на иврите и английском.
Первая гласила: «Слушай, Израиль, Б-г наш един».
Вторая: «Арарат, город-прибежище для евреев, основан Мордехаем Мануэлем Ноахом в месяц тишрей 5586, в сентябре 1825 г., в 50-ю годовщину американской независимости».
Произнеся речь, повторившую разосланное им по всему миру воззвание, Ноах ещё раз подчеркнул, что Аррарат – это временное убежище евреев, где общими усилиями будут создаваться условия для возрождения еврейского государства в Эрец-Исраэль.
Завершал церемонию артиллерийский салют. Когда он отгремел, вся эта история, по сути, и закончилась.
Единомышленников нужного финансового масштаба у Мордехая не нашлось, а потянуть проект собственными силами он не смог. Американские евреи отнеслись к предложению Мордехая с полным равнодушием, да и в остальном мире собирать налог в один испанский доллар для далёкого, утопического города-государства тоже не спешили.
Раввины европейских стран были почти едины в своих отзывах о Мордехае, называя его безумцем, шутником, а то и вовсе шарлатаном.
Впрочем, с последним можно поспорить, так как вплоть до своей смерти в 1851-м Ноах был активным защитником еврейской культуры.
Борясь с ассимиляцией, он предлагал создать в США отдельную еврейскую систему образования.
А после «Дамасского дела» – в 1840 году евреев Дамаска обвинили в ритуальном убийстве священника и его слуги – в своей речи «Размышления о воссоздании еврейской нации» Ноах ратовал за скупку земель у турецкого султана, чтобы общими усилиями создать еврейское государство на исконной земле Израиля.
Но история, как известно, предоставила этот шанс уже другим.
О попытке, предпринятой Мордехаем Ноахом, сегодня напоминает лишь камень, которому предстояло лечь в основу «Арарата, города-прибежища для евреев».
Он хранится в музее Исторического общества города Буффало.
А. Викторов
|
| |
| |
|
